ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
Стояла ранняя, ненастная весна. Было уже совсмъ тепло. Мартовскій снгъ падалъ частыми крупными хлопьями, но тотчасъ же превращался подъ ногами прохожихъ и лошадей къ темную, липкую и скользкую грязь и только на навсахъ подъздовъ и лавочекъ, да на верхахъ газовыхъ фонарей изъ него образовались рыхлыя блыя шапки, изъ-подъ которыхъ обильно струилась внизъ вода. Сновавшіе по улицамъ люди поднимали воротники и шли торопливою походкою, спша укрыться отъ несносной погоды. Только одна двушка лтъ пятнадцати-шестнадцати по виду а по росту, въ одной изъ примыкающихъ къ Невскому проспекту улицъ, несмотря на эту непогоду и на свой слишкомъ легкій для холоднаго времени нарядъ, стояла на тротуар и, повидимому, кого-то или чего-то ждала. Ожиданіе продолжалось довольно долго, и двушка начала тихо всхлипывать, безпомощно прислонившись съ фонарному столбу. На ея платье лилась вода, но она, казалось, отого не замчала, поглощенная своимъ горемъ. Прохожіе, минуя ее, искоса бросали подозрительные взгляды на эту неподвижно стоявшую фигуру и шли дальше, исчезая во мрак плохо освщавшейся улицы или вмшиваясь въ густую толпу, двигавшуюся по тротуару Невскаго проспекта. На Невскомъ проспект, несмотря на непогоду, было обычное оживленіе въ этотъ вечерній часъ закрытія мастерскихъ и магазиновъ, когда спшитъ по домамъ весь этотъ молодой людъ, состоящій ‘при мстахъ’, приказчики, продавщицы, сидльцы, швеи. Толкаясь, обгоняя другъ друга, говоря громко на ходу, весь этотъ людъ торопился на отдыхъ посл тяжелаго двнадцатичасового труда. Никого изъ этихъ усталыхъ людей не могло заинтересовать, что какая-то двочка въ легонькомъ лтнемъ наряд стоитъ и плачетъ на улиц. Въ этихъ смежныхъ съ Невскимъ проспектомъ улицахъ, гд въ вечерніе часы шмыгаетъ столько разныхъ несчастныхъ падшихъ созданій, украдывающихся въ полумрак и ожидающихъ случайной уличной добычи, каждому возвращающемуся домой съ работы въ эти вечерніе часы приходилось не разъ видть всякія возмутительныя сцены и вс привыкли къ нимъ, помня одно правило, хорошо знакомое жителямъ столицы, что прежде всего не слдуетъ ‘впутываться въ исторіи’. Тмъ не мене, одинъ изъ прохожихъ заинтересовался плачущей двушкой. Онъ прошелъ мимо нея, бросивъ на нее взглядъ, вернулся, прошелъ опять мимо и, наконецъ, ршительно подошелъ къ ней.
— О чемъ вы плачете?— добродушно спросилъ онъ.
Это былъ пріятный и мягкій молодой голосъ. Она, всхлипывая, почти дтскимъ голосомъ отвтила:
— Вонъ выгнали, а куда я пойду?.. ночь скоро…
Она отняла отъ глазъ мокрый платокъ и спрашивавшій ее молодой человкъ, увидавъ ея лицо, воскликнулъ съ изумленіемъ:
— Дора, это ты!
Она взглянула на него и изъ ея груди вырвалось радостное восклицаніе:
— Валентинъ Григорьевичъ… Господи… это вы! Вотъ-то не ожидала!..
И, вспомнивъ о томъ, что случилось въ этотъ вечеръ съ нею, она снова заплакала.
— Вотъ гд Богъ привелъ свидться!.. Что подумаете… Стыдъ и срамъ,— заговорила она, всхлипывая, прерывисто.
— Полно, полно, Дора!— ласково началъ онъ успокаивать ее.— Экая важность! Съ кмъ бды не бываетъ! Ты гд живешь-то теперь?
— Нигд я не живу!— отвтила, она.
— Какъ нигд не живешь? Ахъ, ты, чудачка! Вдь есть же у тебя квартира, уголъ?
— Ничего теперь нтъ… на улиц…— прерывающимся отъ слезъ голосомъ отвтила она.— Выгнали, сказали: ‘Ищи мста…’ а гд же… Аспиды проклятые!
— Да не грхъ ли теб, что ты ко мн не толкнулась?— воскликнулъ онъ, перебивая ее.
Она подняла на него съ выраженіемъ недоумнія глаза.
— Я думала,— начала она несмло:— думала, что и вы, Валентинъ Григорьевичъ, угла не имете… Да и гд-жь было искать теперь… вечеромъ…
Онъ засмялся добрымъ смхомъ при этихъ словахъ.
— Я-то угла не имю!— воскликнулъ онъ, продолжая смяться.— Да если бы у меня не было угла, я въ чужой пришелъ бы, къ дядюшк, къ тетушк, и заставилъ бы ихъ держать меня.
— Да, заставили бы,— сказала она по-дтски задорно, словно передразнивая его.— Я вотъ заходила и къ дяд, и къ тетк, такъ лакеи не допускали…
— Ну, Дора,— уже совсмъ серьезно проговорилъ онъ:— теб-что какіе же они родные, сама ты это должна знать, слава Богу, уже не дитя, а отъ меня-то было бы не легко имъ откреститься, если бы я точно толкнулся къ нимъ. Я-то имъ не чужой. Ну, да что объ этомъ толковать… Иди ко мн… Не на улиц же теб оставаться…
Онъ крикнулъ извозчика и, не торгуясь, слъ на дрожки съ молодой двушкой. Она замтила ему:
— А вы все шикарите, не торговались…
— А ты думаешь, меня пятакъ создалъ, а не я его?— со смхомъ отвтилъ онъ.— Крови больше перепортишь, чмъ выгадаешь, если станешь изъ-за всякой копейки торговаться…
— Въ моего папашу вы!
— А, можетъ быть, въ твою мамашу,— сказалъ онъ шутливо.
— А и то можетъ бытъ. Мама тоже швыряла деньги,— согласилась она и оживилась, охваченная сладкими воспоминаніями:— Ахъ, какъ жили! Какъ жили!
— Да, обды съ музыкой давали, домашніе спектакли устраивали,— проговорилъ онъ тоже оживленно.
— А елку, елку въ послдній годъ помните?— съ удивленіемъ спросила она.
— Какъ же, какъ же!— оживленно проговорилъ онъ.— Это для тебя, для Теодоры, для ‘Богомъ данной’ устроили тогда елку, въ послдній разъ! Славное было житье!
Они оба оживились, какъ дти, отдавшись сладкимъ воспоминаніямъ о минувшемъ блеск. Осенняя непогода, всякія житейскія непріятности, все разомъ забылось подъ наплывомъ этихъ воспоминаній о былыхъ блеск и роскоши.
Смотря теперь на эту странную пару, никто бы не поврилъ, что обоимъ имъ живется не сладко, что онъ не сегодня, такъ завтра можетъ очутиться снова на мостовой, какъ очутился онъ на ней еще недавно, и что она, эта двушка-ребенокъ, только-что пережила страшную катастрофу въ жизни, была позорно выгнана на улицу изъ того швейнаго магазина, куда пристроилась въ послдніе годы. Правда, оба они были молоды — ему шелъ двадцать седьмой или двадцать восьмой годъ, а ей, вроятно, только-что минуло семнадцать лтъ, на видъ же казалось и того мене. Молодость всегда почти безпечна и легкомысленна. Но ихъ легкомысліе и безпечность выходили изъ ряду вонъ и, только зная всю ихъ жизнь, можно было понять, какъ могли сложиться такіе два своеобразные типа.
Это были вполн дти улицы. Улица приняла ихъ, выброшенныхъ случайностью изъ семьи, и воспитала ихъ среди своей сутолоки, смны сценъ, то горькихъ, то мишурно-блестящихъ, выставокъ въ окнахъ магазиновъ, нарядной и оборванной толпы, вчной суеты за дломъ или отъ бездлья. Когда-то у нихъ была и семья, но въ ихъ памяти, пріучившейся глядть только на мелькающихъ по улиц прохожихъ и экипажи, на разставленные въ окнахъ магазиновъ товары, воспоминанія о семь складывались въ рядъ картинъ пировъ и баловъ. За этими пирами и балами они ничего не могли уже разсмотрть ослпленными вншнимъ блескомъ глазами. Блеска же въ прошломъ было много. Съ этой стороны имъ было чмъ помянуть старую жизнь.
Открытая жизнь Аркадія Павловича Неронова, въ дом котораго росли эти люди, была хорошо извстна Петербургу той давно прошедшей эпохи, когда процвтали откупа и откупщики, когда строились николаевская желзная дорога, церковь св. Исаакія, Благовщенскій мостъ и тому подобныя грандіозныя сооруженія, и когда въ числ остротъ, постоянно приписывавшихся все одному и тому же князю Меншикову, ходилъ по городу анекдотъ, что князь, доказывая свои математическія способности, сказалъ, что онъ возьмется высчитать даже и то, во что обошлись эти монументальныя постройки. Люди, знакомые съ этимъ временемъ только по книгамъ, представляютъ его нердко какимъ-то мрачнымъ, точно тогда и солнце не свтило, и люди веселиться не умли. Это большая ошибка. Это было веселое время, такое веселое, что ему никогда, пожалуй, и не повториться. Съ одной стороны цлая масса маленькихъ людей-тружениковъ, подобно полчищу муравьевъ, ползла въ то время, цпляясь другъ за друга, куда-то въ гору, среди разныхъ канцелярій, отдленій и департаментовъ, и все превозмогающимъ усердіемъ и терпніемъ созидала себ и значеніе въ обществ, и капитальцы на черный день, скромно, но весело справляя семейныя вечеринки, обозначавшія каждый разъ прибавленіе капитальца, съ другой стороны беззаботныя широкія натуры, не думая о заложенныхъ и перезаложенныхъ въ опекунскомъ совт имніяхъ и душахъ, жили такъ, какъ теперь уже не живутъ и не могутъ жить люди, несмотря на всякіе взаимные кредиты, дворянскіе и всесословные банки. Никакіе праздные проклятые вопросы и уныло-пессимистическіе взгляды на жизнь не проникли ни въ ту, ни въ другую сферу, такъ какъ какая-нибудь булгаринская ‘Пчелка’ или очкинскія ‘С.-Петербургскія Вдомости’ этимъ суемудріемъ не занимались, да если бы и занимались, то ихъ читали очень немногіе, интересовавшіеся по большей части вопросами о производствахъ, наградахъ и тому подобныхъ семейныхъ длахъ. Бывшія въ ходу книги служили тоже по большей части только для развлеченія людей, и пищеваренія не портили, да и ихъ было въ ходу очень ограниченное число. Этимъ мертвымъ капиталомъ запаслись немногіе чудаки, большинство же только брало книжечку у пріятелей ‘почитать’ и эта книжечка обходила десятки и сотни пріятельскихъ рукъ, пока не зачитывалась совсмъ. Большинству было просто некогда удлять много времени на такую пустую забаву, какъ чтеніе: составлявшіе капитальцы люди усердно работали, а въ свободное время играли въ преферансъ, въ бостонъ, въ ералашъ или въ вистъ, широкія же натуры прожигали жизнь, рыща по баламъ, по театрамъ, по увеселительнымъ заведеніямъ, являвшимся въ обиліи въ вид тайныхъ или явныхъ танцклассовъ и тому подобныхъ веселыхъ домовъ. Итальянская опера, балетъ, французскій, нмецкій и русскій театры, модные цирки, разныя панорамы и звринцы, все это наполнялось падкой до развлеченій и поощрявшей искусство толпой, а въ танцклассахъ отплясывала кутящая молодежь средней руки, по части идей и вопросовъ невинная, какъ новорожденные младенцы, сосущіе безъ думъ и размышленій данныя имъ соски. Лтомъ въ Петергоф, на Елагиномъ и въ Екатерингоф бывали такія гулянья, о которыхъ теперь остались одни преданія, и даже какой-нибудь ‘сапожническій’ Куллербергъ поражалъ тогда своимъ шумомъ и гамомъ, чудовищными выходками развернувшихся во всю ширь необузданныхъ натуръ. Въ обществ то и дло ходили толки о чудодяхъ, выкидывавшихъ разныя штуки на удивленіе столиц и каждый, казалось, хотлъ перещеголять извстныхъ своими выходками милліонеровъ Савву Яковлева и Пономарева. Да, это было не мрачное, а веселое время.
Но едва ли гд-нибудь веселье было такимъ постояннымъ, какъ въ дом Неронова. Не говоря о томъ, что Аркадій Павловичъ Нероновъ и его молодая жена Сарра Гавриловна здили почти каждый день въ театръ, гд ихъ ложа превращалась въ какой-то сборный пунктъ для всей блестящей петербургской молодежи, то и дло заглядывавшей въ ложу, чтобы сговориться, гд кончить вечеръ посл спектакля,— у Нероновыхъ ежедневно обдали посторонніе люди, а въ воскресные дни за обдомъ или пли пвчіе изъ казеннаго церковнаго хора, или играла военная музыка. Только ночью въ теченіе нсколькихъ часовъ въ дом Нероновыхъ не было посторонняго народа, въ остальное время этотъ домъ походилъ на базарную площадь во время ярмарки: постители смнялись модистками, портными и обойщиками, которымъ всегда находилось дло въ этомъ дом, посл только-что конченнаго шумнаго обда шли торопливыя переодванья и приготовленія къ балу или спектаклю, и кром всего этого Аркадію Павловичу приходилось еще перекидываться спшными дловыми разговорами съ какими-то чиновниками, приходившими къ нему съ бумагами и смиренно вытягивавшимися передъ нимъ, втягивая въ себя изъ чувства деликатности и подобострастія отраставшія брюшки.
Невысокій ростомъ, стройный, черноволосый и голубоглазый, вчно подвижной, красавецъ Нероновъ презиралъ отъ всей души этихъ выслужившихся изъ кантонистовъ и писарей ‘канцелярскихъ крысъ’, какъ онъ называлъ ихъ, и они видимо трепетали передъ нимъ, такъ какъ онъ былъ любимчикомъ, но ихъ выраженію, ‘самого’ и ‘самой’,— главное ‘самой’. Презрніе къ нимъ не мшало, однако, Неронову швырять имъ деньги, крестить у нихъ дтей, быть у нихъ посаженымъ отцомъ. Ихъ трепетъ передъ нимъ тоже не мшалъ имъ изъ-подъ его рукъ и подъ его безсознательной защитой урывать себ капитальцы и, выйдя отъ Неронова, важно выпячивать только-что втягивавшіеся изъ почтительности животы. Вчно веселаго, остроумнаго и безпечнаго Неронова тшила, какъ мальчишку, эта способность канцелярскихъ крысъ умиляться и худть въ его присутствіи, вырастая и тучня за его дверями, а ихъ утшало то, что онъ только вышучиваетъ ихъ, а не ругаетъ и не гонитъ въ шею, оставляя ихъ свободно орудовать длами. ‘Шути, шути, насъ не убудетъ’,— думалъ каждый изъ нихъ, выходя отъ Неронова.
Если кто-нибудь могъ бы быть названъ боле безпечнымъ, чмъ Нероновъ, такъ это его жена.
Въ обществ Сарру Гавриловну еще въ дтств прозвали въ шутку канарейкой за ея желтоватые волосы и за привычку вчно напвать что-то. Канарейкой она осталась и тогда, когда прошли годы дтства. Недурненькая собой, съ синими, какъ васильки, глазами, съ волосами цвта сплой ржи, эта маленькая женщина-птичка никогда не знала горя, и даже боле того — не знала, что горе вообще бываетъ на свт. Въ то блаженное время такія женщины были еще не рдкостью. Крестьяне, которые кормили ея родную семью, были гд-то далеко, въ дом жила сытая и нарядная прислуга изъ дворовыхъ грабителей, гувернантки — и француженки, и англичанки — читали ей только благородныя и возвышенныя произведенія о добрыхъ феяхъ и послушныхъ двочкахъ, учащіе больше всего заботились о ея граціи и учили ее танцовать ‘па-де-шаль’. Свободное отъ наукъ время проводилось въ пріем богатыхъ гостей и выздахъ на богатые балы. Вышла она замужъ по любви, то-есть ей очень понравился лицомъ красавецъ Нероновъ, и веселъ онъ былъ такъ, что жизнь съ нимъ представлялась ей какимъ-то сплошнымъ водевилемъ.
И точно, ихъ жизнь была похожа на водевиль или на игру двухъ ребятъ сперва въ мужа и жену, а потомъ въ папу и маму, такъ какъ у нихъ черезъ нсколько лтъ посл бездтнаго брака явился пріемный сынишка, сынъ сестры Неронова. Эта женщина потеряла мужа и, разршившись отъ бремени, умерла. Ребенка взяли Нероновы и назвали его Валентиномъ. Валентину накупили сразу столько кружевныхъ и шелковыхъ нарядовъ, одялецъ, покрывалъ, чепчиковъ и такую массу игрушекъ, превосходившихъ иногда по величин его самого, что, по крайней мр, половину этого добра кормилица и слуги разобрали для своихъ ребятишекъ. Нарядная кормилица, вся въ бусахъ и въ позументахъ, ежедневно приносила въ столовую Валентина Григорьевича, какъ звали его слуги уже съ пеленокъ, и показывала его пріемнымъ отцу и матери или гостямъ, и вс хохотали при вид его, такъ какъ и онъ, обвшанный разными дорогими бездлушками, постоянно смялся. Его такъ и звали ‘веселенькимъ ребенкомъ’.
Когда веселенькій ребенокъ подросъ, вс стали находить его не только веселенькимъ, но и остроумнымъ ребенкомъ. Къ нему взяли русскаго учителя, и его пріемная мать, зная по опыту, какъ скучно учиться, спросила его посл перваго же урока за обдомъ:
— Ну, не скучалъ ты за урокомъ со своимъ Зотовымъ?
— О, нтъ, меня развлекаетъ его носъ,— отвтилъ съ улыбкой мальчуганъ.
Вс засмялись.
У Зотова носъ былъ дйствительно комичный, похожій на маленькую луковицу. Комическій носъ учителя примирилъ Валентина съ началомъ ученья, а потомъ ученье пошло боле или мене успшно потому, что учитель оказался вообще ‘потшнымъ’. Онъ не умлъ держать себя съ ‘аристократами’, каковыми въ бурсацкой простот онъ считалъ Нероновыхъ, такъ какъ для него богатство и аристократизмъ сливались въ одно неразрывное цлое. Онъ конфузился и терзался въ обществ аристократовъ и былъ или комично грубъ, или комично краснорчивъ. Иногда онъ въ припадк грубости называлъ мальчика ‘дубиноголовымъ’, ‘осиновымъ коломъ’, ‘пробкой’, ‘ослицей Валаама’, и мальчикъ, нисколько не боявшійся его, хохоталъ до слезъ отъ этихъ эпитетовъ, при чемъ все боле и боле конфузившійся учитель только ворчалъ уже себ подъ носъ:
— Дурака валять только и умете!
Иногда же учитель на сложные вопросы любопытнаго ученика пускался въ пространныя объясненія, говорилъ высокопарнымъ слогомъ, уклонялся отъ главнаго предмета въ сторону, смущался, путался и снова вызывалъ смхъ ученика и своей книжной рчью, и своей конфузливостью, при чемъ мальчуганъ имлъ однажды дерзость замтить ему:
— А это не про васъ басню Хемницеръ написалъ?
— Какую?— спросилъ учитель.
— ‘Метафизика’,— бойко отвтилъ мальчуганъ.
Учитель совсмъ растерялся, потомъ нахмурился и какъ-то особенно рзко отвтилъ:
— На балаганахъ бы вамъ изображать ‘дда’ на качеляхъ.
Нкоторое время онъ дулся на Валентина, а тотъ беззаботно смшилъ своихъ пріемныхъ отца и мать разсказами ‘о метафизик’.
Это не помшало ученику и учителю въ одинъ прекрасный день сблизиться очень сердечно. Какъ-то Зотовъ появился на урокъ хмурымъ, озабоченнымъ и разсяннымъ. Онъ не ругалъ ученика, не смшилъ его витіеватостью, объяснялъ и спрашивалъ коротко и отрывисто.
— Вы нездоровы?— спросилъ Валентинъ.
— Здоровъ,— коротко отвтилъ Зотовъ.
— Такъ что же съ вами?— спросилъ Валентинъ.
— Много будете знать, скоро состаритесь!— оборвалъ учитель.
Однако, на слдующій день онъ былъ не веселе. Валентинъ присталъ къ нему съ разспросами. Зотовъ сдлалъ строгое лицо и сказалъ:
— Не разговаривайте, а отвчайте урокъ.
Валентинъ не привыкъ въ противорчіямъ и непокорности. Видя упорство учителя, онъ закрылъ книгу, откинулся на спинку стула и ршительно объявилъ:
— Я не стану отвчать урока, пока не скажете, что съ нами.
— Да вы это что выдумали?— прикрикнулъ Зотовъ.— Не хотите учиться? Ну, и не надо. Вотъ я возьму шапку и уйду.
— И уходите,— ршительно сказалъ Валентинъ.
Зотовъ протянулъ руку къ шапк и остановился. Никогда не переживалъ онъ такой скверной минуты, какую переживалъ теперь. Этотъ капризный и привередливый мальчишка-аристократъ, какъ мысленно называлъ Валентина Зотовъ, способенъ былъ отказаться учиться у него. Отъ него всего можно ждать, а его милые родные потакать ему готовы. Что же будетъ тогда? Голодать придется? И такъ дома теперь жрать нечего. Онъ рзко швырнулъ шапку въ сторону и проговорилъ:
— Пороть бы васъ надо, не привередничали бы! Отвчайте урокъ!
— А вы скажите, почему вы такой и вчера, и нынче?— настойчиво спросилъ Валентинъ.
У Зотова сжимались кулаки, но онъ переломилъ себя и, несмотря на страстное желаніе, не надавалъ тычковъ и затрещинъ ученику.
— А вотъ потому,— заговорилъ онъ, чуть не скрежеща зубами:— что я не такой прохвостъ, какъ вы. Я вотъ дни но урокамъ бгаю, чтобы семью прокормить, а теперь вотъ двоюродный братъ на шею слъ. Курсъ вотъ въ университет кончилъ, а приходится гранить мостовую безъ куска хлба. У насъ сть семь нечего, а приходится и его кормить, потому на улицу его не выгонишь, когда онъ умираетъ съ голоду, не собака. Эхъ!
Онъ махнулъ рукою, раскрылъ книгу и началъ спутанно и торопливо объяснять урокъ ученику. Его голосъ былъ страненъ, казалось, этого крупно обтесаннаго и неуклюже сложеннаго бдняка съ корявымъ лицомъ и комическимъ носомъ-луковкой душили слезы. Валентинъ глядлъ не безъ любопытства и на его некрасивое лицо, на которомъ теперь выступили капли пота, и на его потертую одежду, на которой мальчикъ впервые увидалъ заштопанныя мста и заплаты.
Что объяснялъ ему учитель, Валентинъ на этотъ разъ не слыхалъ и мало интересовался этимъ, въ его голов вертлась одна странная мысль, что двоюродный братъ Зотова — умираетъ съ голоду. Онъ такъ буквально и понималъ это выраженіе, представляя себ худого-худого человка, лежащаго на постели и умирающаго съ голоду.
Когда урокъ кончился, Валентинъ быстро понесся въ комнату Нероновой и впопыхахъ разсказанъ, что у Зотова двоюродный братъ умираетъ съ голоду, что онъ кончилъ курсъ въ университет, а мста нтъ, и онъ лежитъ и умираетъ съ голоду, что у Зотова тоже мало хлба, а онъ долженъ держать двоюроднаго брата, пока тотъ не умретъ съ голоду.
— Что же ему денегъ надо? Сколько?— спросила растерянно Неронова.
— Я не знаю,— отвтилъ не мене растерянно Валентинъ.— Ты какъ думаешь?
— Я тоже не знаю!— сказала она.— Надо будетъ Аркадія спросить. Онъ, врно, знаетъ.
Они пошли къ Аркадію Павловичу, стали разсказывать, стали разспрашивать, сколько нужно дать, если человкъ умираетъ съ голоду? Тотъ разсмялся.
— Мсто надо дать. Вотъ что надо. У насъ найдется,— коротко ршилъ онъ.
— А вдругъ онъ умретъ съ голоду?— воскликнулъ Валентинъ.
— Подождетъ!— сказалъ съ усмшкой Нероновъ.
— Да, да, я скажу, чтобы онъ подождалъ,— ршилъ Валентинъ и спросилъ у Неронова:— а когда дашь мсто?
— Ну, пусть придетъ завтра, послзавтра,— отвтилъ Нероновъ:— все равно когда.
Валентинъ побжалъ въ свою комнату, быстро надлъ верхнюю одежду и тайкомъ убжалъ изъ дому: ему хотлось скоре предупредить двоюроднаго брата Зотова, чтобы тотъ подождалъ умирать съ голоду.
Впервые въ жизни онъ очутился на улиц безъ провожатыхъ. Тмъ не мене онъ не растерялся и сумлъ разспросить городовыхъ и будочниковъ, какъ ему пройти въ первую роту Семеновскаго полка, гд жилъ Зотовъ.
Какъ ураганъ влетлъ онъ въ бдную и тсную квартиру Зотова, гд пахло и грязнымъ бльемъ, и горячимъ хлбомъ, и кислыми щами, и засталъ Зотова въ какомъ-то затасканномъ парусинномъ балахон, смятомъ сзади и продранномъ на локтяхъ.
— Вы скажите, скажите своему двоюродному брату, чтобы онъ подождалъ,— началъ онъ, съ трудомъ переводя духъ:— завтра папа дастъ ему мсто.
Зотовъ растерянно смотрлъ на него. Валентинъ продолжалъ объяснять ему, что онъ говорилъ съ Нероновой, потомъ съ Нероновымъ и что послдній далъ слово пристроить молодого человка.
— А онъ не умретъ до тхъ поръ?— неожиданно спросилъ Валентинъ, перебивая свой собственный разсказъ.
Зотовъ очнулся и совсмъ растерянно, сконфуженно, съ глупой улыбкой на широкомъ лиц, проговорилъ:
— Ахъ, вы, физія!
Богъ всть, что онъ хотлъ этимъ сказать. Валентинъ залился звонкимъ смхомъ.
— Какъ, какъ вы сказали?
— А ну васъ!— махнулъ рукою еще боле растерявшійся Зотовъ.— Спасибо!
Онъ потрясъ руку Валентина, сжавъ ее до боли, въ знакъ благодарности, но тотъ уже не отставалъ отъ него.
— Нтъ, нтъ, повторите, что вы сказали?
— Ну, прицпился!— проговорилъ Зотовъ.— Ну, сказалъ: ахъ, вы, физія!
— А что это значитъ?— допрашивалъ Валентинъ.
— А чортъ его знаетъ, что значитъ! Ничего не значитъ!— отвтилъ Зотовъ, опять махнувъ рукой.— Бдность это значитъ! Вотъ что!
Въ его голос послышалась горечь.
Послдствіями этого происшествія было опредленіе на мсто двоюроднаго брата Зотова, превращеніе Зотова въ обожателя Валентина, который въ его мнніи изъ ‘паршиваго аристократишки’ превратился въ. ‘широкое русское золотое сердце’, и новое шутливое прозвище ‘комическому носу’ и ‘метафизику’, котораго теперь Валентинъ называлъ ‘физіей’.
Золотое сердце Валентина сказалось, впрочемъ еще ясне въ его любви къ Теодор.
Въ одинъ прекрасный день вся семья Нероновыхъ, безпечно болтая о проектируемыхъ ею развлеченіяхъ, сидла за завтракомъ. Вдругъ раздался сильный звонокъ въ передней, и Нероновъ особенно торопливо вскочилъ изъ-за стола, проговоривъ:
— Это кто такъ трезвонитъ?
Онъ для чего-то самъ пошелъ въ переднюю, хотя въ ней всегда дремалъ казачокъ, и быстро вернулся съ корзиной въ рукахъ:
— Смотри, смотри,— сказалъ онъ жен.— Двочку намъ подкинули!
Неронова очень обрадовалась и даже не удивилась тому, что мужъ сразу угадалъ, что въ корзин былъ младенецъ именно женскаго, а не мужского пола.
Новая игрушка общала новыя развлеченія: наемъ мамки, шитье костюмовъ и для мамки, и для ребенка, покупку игрушекъ, однимъ словомъ, все то, что продлывалось и при принятіи въ домъ Валентина. Двочка оказалась красавицей: черноволосая, голубоглазая, румяная, граціозная, она сильно напоминала самого Неронова, и только большія руки и ноги говорили о неблагородной примси къ этому подкинутому ребенку. Десятилтній Валентинъ, наравн съ другими, обрадовался появленію въ дом этой двочки, тоже какъ новой игрушк. Онъ уже учился въ гимназіи, но по возвращеніи домой все свободное время проводилъ съ маленькой Дорой. Двочку назвали Теодорой, то-есть ‘Божіимъ даромъ’.
Четыре съ половиной года она каталась какъ сыръ въ масл: ее наряжали, для нея длали елки, она топоталась на утреннихъ дтскихъ балахъ, воображая, что и она также танцуетъ. Событія же шли своимъ чередомъ.
Восемнадцатаго февраля 1855 года разнесся въ Петербург страшный слухъ о смерти государя Николая Павловича, и въ город, пораженномъ неожиданностью этой преждевременной кончины, заговорили между прочими толками и о томъ, какъ были поражены и какъ глядли въ этотъ день нкоторыя изъ вліятельныхъ лицъ, которымъ грозила отставка. Въ числ лицъ, царство которыхъ неизбжно должно было окончиться въ это время, былъ одинъ изъ тузовъ, ворочавшихъ милліонными длами, лзшій въ гору и даже мечтавшій о своемъ ‘аристократизм’. Отъ этого титулованнаго представителя выскочекъ того времени зависло все значеніе и благосостояніе Неронова. При новыхъ порядкахъ не въ-мру зазнавшемуся тузу приходилось сойти со сцены, чтобы избжать худшей участи.
Узнавъ тотчасъ же объ удаленіи со сцены общественной дятельности своего патрона, Нероновъ пріхалъ домой въ странномъ настроеніи: онъ былъ почти веселъ, его маленькая граціозная фигурка вертлась на каблукахъ и, побрякивая шпорами, онъ насвистывалъ выходную арію шута изъ ‘Риголетто’. Съ беззаботнымъ видомъ неунывающій философъ мелькомъ сообщилъ жен:
— Сарра, нашъ Павелъ Ивановичъ остался не у длъ.
— Неужели?— съ дтскимъ любопытствомъ спросила она, не понимавшая въ качеств канарейки никакихъ служебныхъ длъ.— Это новость!
— Да, да, прелюбопытная исторія!— сказалъ мужъ и, повернувшись на каблукахъ, прошелъ въ свой кабинетъ.
Пощелкивая пальцами и продолжая напвать все ту же арію, онъ сталъ ходить по кабинету. Въ голов роились странныя думы, не имвшія ничего общаго съ шутовствомъ Риголетто: ‘Имнія вс проданы и съдены, жалованіе, доходы, значеніе, все будетъ потеряно завтра же, надо будетъ откуда-то добывать средства и ограничивать свои прихоти’.
— Прелюбопытная исторія!— повторилъ онъ съ саркастической усмшкой и, пожимая плечами, ршилъ:— что-жъ, посмотримъ!
Хладнокровіе философа не измнило ему ни на минуту, и, можетъ-бытъ, онъ точно не безъ любопытства ‘посмотрлъ бы’, каково жить безъ всякихъ средствъ, если бы не случилось одного обстоятельства.
У каждаго умирающаго льва найдется оселъ, который сочтетъ нужнымъ храбро лягнуть его. У патрона Неронова такихъ смлыхъ ословъ нашлось тмъ боле, чмъ грозне и кровожадне онъ былъ во дни своей власти. Въ день своего удаленія отъ длъ, какъ говорили въ город, онъ получилъ цлую груду ругательныхъ и анонимныхъ писемъ. На него писались и ходили по рукамъ пасквиля въ проз и стихахъ. Среди этихъ письменныхъ засвидтельствованій ослиной смлости и холопской доблести было одно письмо, касавшееся Неронова и его отношеній къ ‘самой’. Эти oтношенія были очень не двусмысленнаго свойства, что не мшало Неронову, какъ настоящему сердцеду и Донъ-Жуану, любить и другихъ женщинъ. Анонимный авторъ письма выяснилъ патрону и эти отношенія Неронова къ его жен, и даже приложилъ одно гд-то перехваченное имъ ‘billet doux’, написанное не только на бумаг съ вензелемъ ‘самой’, но даже, вроятно, въ ея же кабинет, какъ выражался авторъ анонимнаго письма.
Въ обдъ Нероновъ захалъ къ Павлу Ивановичу и, къ величайшему своему изумленію, не былъ принятъ ни ‘самимъ’, ни ‘самою’. Онъ уже хотлъ уйти, когда его догналъ лакей и проговорилъ:
— Барыня приказала вамъ передать полученное бариномъ письмо.
Онъ подалъ Неронову письмо. Нероновъ разорвалъ конвертъ и увидалъ въ немъ роковое анонимное письмо и приложенное къ нему ‘billet doux’. Онъ поблднлъ и сквозь зубы прошепталъ:
— Мерзавецъ!
Лакей, слышавшій это слово, не зналъ, кого обругалъ Нероновъ, его, барина, или кого-нибудь другого. Нероновъ вышелъ изъ дома Павла Ивановича, пришелъ домой, вошелъ въ свой кабинетъ, написалъ коротенькую записку Павлу Ивановичу, отослалъ ее съ лакеемъ, подошелъ къ камину, бросилъ въ огонь анонимное письмо съ приложеннымъ къ нему ‘billet doux’, подождалъ, когда и то, и другое сгорли, и не прошло получаса, какъ въ его квартир начались страшный переполохъ, плачъ, крики, бготня.
Пятнадцатилтній Валентинъ тоже пробрался въ этотъ кабинетъ и увидалъ при свт догоравшихъ въ кабинет дровъ лежавшаго на полу съ разможженной головой Аркадія Павловича. Юноша вздрогнулъ и сталъ не безъ любопытства всматриваться въ этотъ бездыханный трупъ. Еще нсколько минутъ тому назадъ это былъ безпечный весельчакъ, первый щеголь, извстный красавецъ, ловкій шаркунъ и говорунъ, поражавшій всхъ своимъ остроуміемъ, находчивостью и колкостью, а теперь это была неподвижная масса съ обезображеннымъ лицомъ, лежавшая на полу въ луж чернющей крови. Ее можно было пихнуть ногой, ее будутъ ‘потрошить’, какъ говорили слуги, ее не будутъ даже хоронить по-христіански, какъ увряла старая экономка, а бросятъ ровно пса. И все это превращеніе произведено однимъ выстрломъ вонъ изъ этого пистолета, до котораго никто не смлъ дотронуться до прибытія полиціи. Валентинъ всматривался съ жуткимъ любопытствомъ въ эту массу, которая, казалось, слегка шевелилась, озаряемая трепетнымъ-краснымъ отблескомъ изъ камина, и ему хотлось найти отвты на родившіеся въ его голов вопросы. Изъ-за чего онъ застрлился? Ему, Валентину, вспомнился двоюродный братъ Зотова: тотъ умиралъ съ голоду, а вдь не застрлился же. Неужели же есть нчто боле ужасное, чмъ голодъ? Неужели же нельзя было бороться? Бороться всегда можно и нужно за жизнь. Не придется ли теперь и ему испытать борьбу? Побдитъ ли онъ? Неужели и онъ кончитъ такъ же? Ему стало жутко, и онъ пошелъ изъ кабинета.
Въ дверяхъ онъ встртилъ Дору, на которую теперь никто въ дом не обращалъ вниманія.
— Постой, постой,— остановилъ онъ ее.— Не ходи туда, теб не надо, ты маленькая!
Онъ взялъ ее на руки и унесъ въ дтскую.
Впервые въ жизни въ его ум не нашлось ни остроты, ни карикатуры, ни насмшки въ отвть на это событіе.
Петербургъ переживалъ такіе дни, что никто почти и не говорилъ о самоубійств какого-то Неронова, а кто и говорилъ о немъ, т длали гримасы, понимая, что Нероновъ покончилъ съ собою, видя неизбжность отставки и окончательно прожившись, о чемъ ясно свидтельствовали нахлынувшіе въ его домъ кредиторы изъ разныхъ поставщиковъ и подрядчиковъ, изъ почетныхъ гражданъ и коммерціи совтниковъ и тому подобнаго люда.
Но это ничтожное само по себ событіе отозвалось страшно на трехъ лицахъ:
Сарра Гавриловна, какъ птичка Божія, не сявшая, не жавшая, а только клевавшая обильныя зерна всхъ наслажденій, совсмъ растерялась, когда у нея все описали, когда ей сообщили, что у нея ничего нтъ. Кто-то напомнилъ ей, что у нея одна изъ тетокъ состоитъ игуменьей въ большомъ женскомъ монастыр, и она можетъ пріютиться тамъ навремя. Она обрадовалась этой мысли. А какъ же Валентинъ? какъ же Дора? Одинъ изъ родственниковъ Неронова сказалъ, что онъ возьметъ покуда Валентина къ себ, что едору можно отдать въ пріютъ.
— И зачмъ брали!— замтилъ онъ небрежно, досадливо пожимая узкими плечами.
— Ахъ, это дочь Аркадія!— сказала Сарра Гавриловна.
— Мало ли такихъ дочерей у каждаго изъ мужчинъ,— презрительно проговорилъ родственникъ.— Ихъ именъ даже не знаютъ отцы.
Такъ и сдлали, какъ совтовали добрые люди.
Сарра Гавриловна ухала гостить на неопредленное время къ тетк въ монастырь, едору — теперь вс такъ звали двочку, такъ какъ смшно же было называть Теодорой какую-то нищую изъ незаконнорожденныхъ — отдали въ частный благотворительный пріютъ куда-то на Козье болото, а Валентина помстили въ семью Ивана Петровича Вязьмитивова, обязательно принявшаго на себя на-время роль оракула въ глазахъ Сарры Гавриловны Нероновой.
Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ чувствовалъ себя однимъ изъ новыхъ людей, то-есть однимъ изъ тхъ людей, которые надялись составить себ блестящую карьеру при новыхъ порядкахъ. Такіе новые люди всегда являются при перемн царствованій. Для того, чтобы прослыть новымъ человкомъ, требуется немногое: для этого нужно прежде всего бранить все старое и хвалить все новое. Такъ какъ новаго покуда, на первыхъ порахъ, было только одно: прекращеніе войны, то на эту тему и говорилось новыми людьми изъ породы Ивановъ Петровичей Вязьмитиновыхъ безъ конца, при чемъ еще наканун прославлявшаяся, сопровождавшаяся барабаннымъ боемъ и фейерверками трескучихъ фразъ, война выворачивалась теперь на грязную изнанку и съ паосомъ называлась безуміемъ, несчастной идеей, доказательствомъ нашей несостоятельности, попыткой на самоуничтоженіе и Богъ всть еще чмъ. Переходъ къ перемыванію грязнаго блья, къ выискиванію только этого грязнаго блья отъ возгласовъ ‘вотъ въ воинственномъ азарт воевода Пальмерстонъ поражаетъ Русь на карт указательнымъ перстомъ’ былъ рзокъ и круть, но такіе люди, какимъ былъ Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ, не стсняются ничмъ въ области ‘настроеній’. Порицаніе же стараго давало много простора уже потому, что въ старомъ было одно зло, на которое періодически нападаютъ всегда, когда можно нападать,— это взятки, которыя почему-то считаются исключительно принадлежностью нашего отечества. Вс знаютъ, что он были всегда и что он не уничтожатся ни отъ какихъ разговоровъ, но, тмъ не мене, эта неисчерпаемая тема даетъ возможность для громкаго фразерства. Нтъ ничего легче разговоровъ на эту тему. Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ внезапно открылъ въ себ необыкновенныя ораторскія способности, коснувшись этого предмета, и былъ однимъ изъ первыхъ, изобрвшихъ безкорыстнаго станового, либеральнаго исправника и возвышенно благороднаго чиновника на самомъ низшемъ оклад жалованья. Проповдуя необходимость новаго и порицая старое, Иванъ Петровичъ Вязьмигиновъ не могъ не касаться личностей, и такъ какъ на падшихъ и мертвыхъ все можно свалить, то козлищами отпущенія являлись Павелъ Ивановичъ, Нероновъ и его жена, какъ примры безпутной жизни на чужой счетъ. Сколько грязи нашелъ Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ въ жизни Нероновыхъ, которую онъ, конечно, хорошо могъ изучить, всегда присутствуя въ ихъ ложахъ, на ихъ пирахъ и на ихъ обдахъ! Ораторь особенно оживлялся въ присутствіи разной молодежи, и въ числ этой молодежи былъ шестнадцатилтній Валентинъ. Валентинъ слушалъ все и даже смялся, когда Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ бывалъ въ удар. Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ это видлъ и даже началъ нсколько поощрять умнаго юношу, смявшагося во время его ораторствованія не зря, не безъ толку, а въ мстахъ, требовавшихъ поощрительнаго смха слушателей, какъ вдругъ оратору попался какой-то листокъ бумаги, весь зачерченный карикатурными изображеніями людей, стоявшихъ въ шеренгу. Рисунокъ былъ сдланъ талантливой, хотя и неопытною рукою, несмотря на неопытность карикатуриста, легко было узнать во всхъ этихъ изображеніяхъ всхъ чадъ и домочадцевъ Ивана Петровича Вязьмитинова, начиная съ его матери, которую прятали отъ гостей за то, что она не умла держать себя въ обществ, и кончая восьмилтнимъ сыномъ Ивана Петровича Вязьыитинова, котораго стыдились показывать людямъ, потому что онъ смотрлъ совсмъ идіотомъ. Вс эти люди были изображены непомрно тощими и длинными. Передъ ними стоялъ, приподнявшійся на цыпочки, господинъ, указывавшій на нихъ величественно вытянутою рукою. Внизу была надпись: ‘Господа, вы видите, какъ вс мы тощи, но это потому, что мы честны и имемъ право сть только габерсупы!’
Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ пришелъ въ неописанную ярость и, тыча почти въ лицо Валентину злополучной карикатурой, крикнулъ:
— Это твои упражненія? это ты намазалъ?
— Я,— отвчалъ Валентинъ.
— Ты что же это думаешь, что я Зотовъ, котораго ты смлъ называть комическимъ носомъ?— еще сильне раскричался Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ.— Меня комическимъ носомъ теб не удастся сдлать.
Эта въ запальчивости произнесенная фраза заставила Валентина взглянуть на носъ Ивана Петровича Вязьмитинова, и юноша прыснулъ со смху: носъ Иванъ Петровича Вязьмитинова, длинный, точно вынюхивавшій что-то, былъ тоже комическимъ носомъ, пожалуй, даже боле комическимъ, чмъ носъ Зотова.
— Пошелъ вонъ, негодяй!— крикнулъ Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ, швырнувъ въ лицо Валентину скомканнымъ листомъ карикатуры.
Съ этой поры Валентинъ очутился на улиц.
Его помстили въ какой-то семь, платя ‘изъ милости’ за его содержаніе и не заботясь боле ни о чемъ. Онъ былъ вполн свободенъ — могъ бродить по улицамъ, могъ плохо учиться, могъ прогуливать уроки. Это такъ соблазнительно въ годы юности.
Въ шестомъ класс Валентинъ заслъ на второй годъ. Тогда Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ призвалъ его къ себ и объявилъ ему, что онъ заплатилъ еще за годъ за него въ гимназію и за его содержаніе, а дальше…
— У меня нтъ шальныхъ денегъ для помощи лнтяямъ и негодяямъ. Ты уже взрослый шалопай,—закончилъ Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ:— и долженъ самъ прокармливать себя, если теб угодно засиживаться въ классахъ. Слана Богу, теперь прошли т времена, когда люди считали нужнымъ потакать Митрофанушкамъ.
Валентинъ былъ молодъ, здоровъ, безпеченъ и ужъ, конечно, не могъ упасть духомъ отъ того, что черезъ годъ ему придется остаться на мостовой. Онъ сорвалъ свою досаду на Иван Петрович Вязьмитинов нсколькими карикатурами и удовлетворился этимъ.
Вполн свободный отъ всякихъ опекуновъ и наставниковъ, весельчакъ и душа общества, окруженный всегда товарищами, онъ втянулся уже въ ту безпечную жизнь, въ которую такъ легко втягивается предоставленная сама себ молодость. Онъ не замтилъ, какъ прошелъ еще годъ. Для прежнихъ его товарищей конецъ учебнаго года былъ началомъ боле самостоятельной жизни, началомъ поступленія въ университетъ, а для него это было начало зарабатыванія денегъ. Онъ точно очнулся отъ сладкаго сна, когда ему волей-неволей пришлось вспомнить, что даромъ его не станутъ держать на квартир и кормить, какъ вс легкомысленные люди, онъ могъ быстро переходить отъ радости къ горю, отъ самонадянности къ отчаянью. Цлый рядъ вопросовъ зароился въ его голов: что теперь длать? не идти ли къ Ивану Петровичу Вязьмитинову съ покорной просьбой поддержать его еще на годъ? Согласится ли тотъ и какія горькія минуты униженія придется пережить, можетъ-быть, не достигнувъ ничего? Но если Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ не поможетъ, то что же тогда будетъ? Гд исходъ?
Въ это время стояла чудесная весна, и Петербургъ, по обыкновенію, принялъ оживленный видъ: въ магазинахъ шла дятельная работа, въ окнахъ то и дло появлялись образцы новыхъ модныхъ вещей, сотни экипажей неслись по направленію къ островамъ, на Невскомъ проспект и на Дворцовой набережной по вечерамъ бродили толпами нарядные люда, везд встрчались возы съ мебелью, говорившіе о переселеніи на дачу, по Фонтанк и по Нев сновали лодки съ молодежью, иногда съ этихъ лодокъ разносились далеко въ воздух безпечныя псни и смхъ. Все говорило о жажд жизни. Валентинъ уже привыкъ бродить по городу, всматриваться въ ея уличную жизнь, глазть на богатыя выставки магазиновъ, пристывать у зеркальныхъ стеколъ, за которыми сверкали рубины, изумруды, брильянты, и слдить за жизнью людей.— Чмъ оживленне былъ теперь городъ, тмъ назойливе становился роковой вопросъ: ‘а я, что будетъ со мною?’
Въ такомъ настроеніи онъ разъ прошелъ до Петровскаго парка и, утомленный, вошелъ, чтобы отдохнуть, въ полукруглую бесдку изъ акацій на берегу Невки. Здсь сидлъ какой-то человкъ, исхудалый, въ потертомъ пальто, съ папиросой въ зубахъ. При появленіи Валентина онъ вздрогнулъ, поднялъ опущенную голову и по его сухому, желтому лицу скользнула недружелюбная гримаса. Казалось, онъ увидалъ врага. Валентинъ досталъ изъ кармана папиросу, пошарилъ спичекъ и, не найдя ихъ, обратился къ незнакомцу:
— Позвольте закурить!
Тотъ, не глядя на него, подалъ ему свой окурокъ папиросы, проговоривъ отрывисто:
— Кажется, еще не погасъ, на ваше счастье.
Валентинъ сталъ закуривать, но это не удалось ему, такъ какъ окурокъ незнакомца потухъ.
— Досадно, спички вотъ забылъ дома,— пояснилъ Валентинъ, отдавая незнакомцу окурокъ.
Тотъ посмотрлъ на этотъ окурокъ тупымъ взглядомъ и бросилъ его, проворчавъ:
— Что-жъ мн въ немъ, если не горитъ!
— А у васъ тоже огня нтъ?— сказалъ въ вид вопроса Валентинъ.
— Ахъ, если-бъ былъ!— произнесъ незнакомецъ и, опять опустивъ голову, впалъ въ раздумье.— Ничего нтъ!— какъ-то глухо проговорилъ онъ, какъ бы про себя.
Прошло нсколько минутъ въ молчаніи. Незнакомецъ заговорилъ первый и голосъ его сталъ какимъ-то хриплымъ, точно у него пересохло въ горл.
— Вы гимназистъ?
— Да.
— Кончаете?
— Нтъ, еще годъ осталось пробылъ въ гимназіи.
— А потомъ? въ университетъ?
— Не знаю. Хотлось бы.
Незнакомецъ засмялся едва слышнымъ смхомъ.
— И на что, на что! Гроша на спички нтъ, а хотлось бы въ университетъ. Еще чего хотлось бы? Вс книги прочесть? Всю премудрость узнать? А потомъ что?
Онъ сердито, точно бранясь, закончилъ:
— Денегъ нтъ — ничего не надо хотть, кром смерти! Жить безъ денегъ — подлецомъ сдлаться!
Проговоривъ это, онъ замолкъ. Валентину стало какъ-то особенно жутко. Голосъ, тонъ, смыслъ словъ этого страннаго человка, же было непріятно. Валентинъ ничего не отвтилъ на слова незнакомца и началъ задумчиво, чертить на песк узоры сорваннымъ прутомъ. Какъ-то инстинктивно онъ чувствовалъ, что незнакомецъ косится на него, и въ этомъ взгляд было что-то недружелюбное. Наконецъ, раздался отрывистый, раздражительный вопросъ:
— Ждете кого-нибудь здсь? Свиданіе, что ли, назначили?
— Нтъ,— отвтилъ Валентинъ.
— То-то, а то вдь вашей брать по весн еще и амуры лзутъ въ голову, а не одни университеты, да академіи.
Незнакомецъ окинулъ его подозрительнымъ взглядомъ и что-то безумное на минуту отразилось въ его глазахъ. По лицу скользнула странная, какъ бы радостная улыбка.
— Такъ, можетъ-быть,— началъ онъ нершительно:— пережидаете меня… тоже задумали…
Онъ остановился и почти заискивающимъ, вызывающимъ на сочувствіе голосомъ прибавилъ:
— Скверная штука нищета, голодъ… А?.. Тоже предлъ есть, дальше не пойдешь… Такъ?..
И, точно вполн убжденный въ тонъ, что онъ что-то угадалъ, онъ съ усмшкой заговорилъ боле твердымъ тономъ:
— Вотъ мы сидимъ тутъ и пережидаемъ другъ друга и раздражаемся. А зачмъ притащились сюда? зачмъ услись тутъ?
Валентинъ немного раздражился въ свою очередь и перебилъ его.
— Гулялъ я и просто прислъ отдохнуть. Вотъ и все.
И потомъ задорно онъ добавилъ:
— Я не понимаю, съ чего вы пристали ко мн. Мшаю я вамъ, что ли?
— Ну да, мшаете!— отрзалъ незнакомецъ, снова нахмурившись и, видимо, разсердившись.— Мшаете!
— Паркъ для всхъ,— сказахъ Валентинъ.— Не нравится вамъ, что я здсь сижу, можете идти въ другое мсто. Скамеекъ много.
— А если я не могу?— отвтилъ тотъ.— Если усталъ до конца, до послдней возможности?
И совсмъ злобно, тономъ приказанія проговорилъ:
— Если много скамеекъ, такъ и идите въ другое мсто, а тутъ нечего торчать. Человкъ измучился, человку покой, нуженъ, а вы торчите тутъ…
Валентинъ сообразилъ, что онъ иметъ дло съ сумашедшимъ или пьянымъ, и ршился ‘не связываться’ съ нимъ. Онъ проворчалъ что-то сквозь зубы о томъ, что ‘это чортъ знаетъ что такое’, всталъ и пошелъ изъ бесдки.
Эта встрча немного возбудила его, точно кто-то безнаказанно оскорбилъ его, и онъ нкоторое время шелъ очень скоро, отрывисто ругая въ душ этого бродягу, оборванца, нахала. Потомъ, мало-по-малу, волненіе улеглось, шагъ сталъ замедляться, а въ голов начали бродить боле спокойныя кисли о томъ, что этотъ бднякъ, можетъ-быть, просто хотлъ растянуться на скамь, чтобы уснуть, и стснялся присутствіемъ посторонняго человка, что, можетъ-быть, это одинъ изъ тхъ безпаспортныхъ, которые наполняютъ парки къ лтнее время. Не легка жизнь этихъ бдняковъ, не даромъ этотъ чудакъ сказалъ, что безъ денегъ ничего не надо хотть, кром смерти. При этой мысли онъ сдвинулъ брови. Неужели и онъ дойдетъ когда-нибудь до такого убжденія? Что же тогда длать? Неужели наложить на себя руки?
Солнце уже зашло и въ воздух начинало свжть. Валентинъ вздрогнулъ и ршился вернуться домой. Онъ пошелъ обратно той же дорогой, но которой дошелъ до конца Петровскаго парка. Дойдя до того мста въ Петровскомъ парк, гд стояла бесдка на берегу Невки, онъ вдругъ вспомнилъ о незнакомц. Ушелъ ли тотъ изъ нея? Или спитъ? Начнетъ, пожалуй, ругаться, если не спитъ и увидитъ опять его! Но любопытство пересилило, и Валентинъ завернулъ въ бесдку. Его взглядъ упалъ на скамью, и на этой скамь не было ничего, но въ то же мгновеніе онъ въ ужас отшатнулся назадъ. Касаясь ногами этой скамьи, къ трельяжу прислонилась темная фигура незнакомца, съ посинвшимъ лицомъ, смотрвшаго, прикусивъ кончикъ высунувшагося языка, расширенными какъ бы отъ ужаса глазами въ пространство.
Валентинъ стремительно выбжалъ на дорогу и долго еще не могъ замедлить свои шаги, точно ему казалось, что его преслдуетъ этотъ страшный повсившійся человкъ.
Всю ночь его била лихорадка и, забываясь на минуту сномъ, онъ видлъ передъ собою то разможженную голову Неронова, то страшную голову повсившагося незнакомца, а въ мозгу проносилась одна роковая мысль, высказанная передъ смертію самоубійцею: ‘Безъ денегъ не слдуетъ ничего хотть, кром смерти’.
— Ну, вотъ моя канура,— проговорилъ Валентинъ Григорьевичъ, вводя двушку въ довольно просторную комнату, обставленную рыночною, сильно уже потертою и поломанною мебелью.
Эта комната находилась въ конц длиннаго темнаго коридора, освщавшагося и днемъ, и ночью лампою. Воздухъ былъ здсь тяжелый, пахло керосиномъ, табачнымъ дымомъ, чадомъ. Входъ въ коридоръ былъ свободный: входная дверь никогда не замыкалась, прислуги при вход не было. По об стороны коридора было множество дверей меблированныхъ комнатъ. ‘Этими меблированными комнатами’ были заняты три этажа дома, и здсь ютился всякій людъ, ищущіе мстъ неудачники, двушки подозрительнаго поведенія, старички, живущіе на пенсію, темныя личности, искавшія выгодныхъ аферъ. Репутація этого притона была не изъ завидныхъ и, если онъ чмъ славился, такъ это свободою: жильцы и ихъ постители могли приходить и уходить, никмъ не видимые и никмъ не стсняемые. Это привлекало сюда тхъ, кто боится надзора постороннихъ и дорожить боле всего свободою нравственности или, скоре, безнравственности.
— Ничего, комната хорошая!— сказала Дора, отряхиваясь и, въ то же время, съ любопытствомъ осматривая помщеніе.— И диванъ, и кровать, и ширмы, все какъ слдуетъ. А вотъ и зеркало даже.
Она подошла къ зеркалу, снимая мокрую отъ растаявшаго снга шляпу и не безъ кокетства разсматривая свое разгорвшееся на воздух личико. Это заставило и Валентина Григорьевича обратить вниманіе на ея лицо.
Его поразила теперь ея красота, оригинальная, причудливая красота, напоминавшая лицо Неронова. Черные, какъ вороново врыло, волосы съ своеобразнымъ синеватымъ металлическимъ отливомъ, волнистые и вьющіеся отъ природы, длинныя, слегка загнутыя вверхъ, точно искусственно подвитыя, черныя рсницы, изъ-подъ которыхъ смотрли синіе глаза, какъ бы подернутые масломъ, казавшіеся слегка полузакрытыми, прямыя черныя брови, удивительно тонкія и вмст съ тмъ густыя, замчательная близна матовой кожи съ легкимъ румянцемъ на щекахъ, очень небольшой гладкій лобъ, тонкій носъ съ вздрагивающими тонкими ноздрями, ярко-пунцовыя, нсколько чувственныя губы, полуоткрытыя и выказывавшія два ряда блыхъ, мелкихъ и красивыхъ зубовъ, все это было характерно. Эта головка настолько поражала своею оригинальной красотой, что наблюдатель сразу даже не замчалъ мелкихъ недостатковъ стой красавицы, ея большихъ ногъ и рукъ, ея нсколько длинной для ея роста и немного толстой тальи.
— Волосы даже промокли,— сказала Дора, продолжая смотрть въ зеркало, и вынула шпильки изъ закрученной косы, тряхнувъ головой, отчего коса медленно раскрутилась и тяжело упала вдоль ея спины.— А ты знаешь,— сказала она: — меня разъ цыганка остановила и спросила, не цыганка ли и я, а то такъ жидовка заговорила со мной по-жидовски. Смхота!
Онъ любовался ея красотой, какъ она развилась и выросла. Совсмъ сформировавшаяся двушка. А давно ли была ребенкомъ!
— Мы вдь лтъ пять не видались съ тобой,— проговорилъ онъ, соображая, когда они видлись въ послдній разъ.
— Да на Невскомъ въ послдній разъ встртились,— отвтила она.— Я хорошо помню. Ухъ, какая у меня память! Меня тогда за неспособность къ наукамъ отдали къ мадам въ ученье. Я съ картонками бгала, глазла у магазиновъ, а тутъ и ты подвернулся, тоже глазлъ на брильянты. Тутъ мы и узнали другъ друга. Ты куда-то собирался ухать изъ Петербурга.
— Да, да, помню,— сказалъ онъ и оживился отъ воспоминаній.— Актерствовать задумалъ, въ провинцію узжалъ. Тутъ сть было нечего.
— Да ты разв актеръ?— съ удивленіемъ спросила она, обернувшись къ нему лицомъ.
— Все я: учитель, писецъ, актеръ, музыкантъ, повсть даже разъ написалъ,— сказалъ онъ, махнувъ рукою.— И напечатали, деньги даже недурныя заплатили… Однако, что же я болтаю. Надо чай пить. Озябла ты.
Онъ пошелъ распорядиться насчетъ самовара. Въ ‘меблированныхъ комнатахъ’ насчетъ самовара и тому подобнаго было неудобно. Прислуга была всегда въ разгон я заставляла долго ожидать исполненія всякихъ порученій. Покуда Валентинъ Григорьевичъ ходилъ хлопотать о самовар, Дора развсила шляпку, кофточку на стульяхъ и начала осматривать все въ комнат, щупая и поворачивая разныя вещи, выказывая мелочное любопытство человка, который любить все высмотрть, все ощупать, все взвсить. Когда вернулся Валентинъ Григорьевичъ, она засыпала его вопросами:
— Это твое собственное одяло? А подсвчники хозяйскіе? Съ постельнымъ бльемъ сдаютъ комнату или оно у тебя свое?
Онъ разставлялъ на стол стаканы, чайникъ, полоскательную чашку, отвчая коротко, на ходу:
— Все хозяйское! Я, какъ и всегда, голъ, какъ соколъ! Цыганомъ живу! Правда, теперь имется въ виду наслдство, да когда-то оно будетъ! Эхъ, если бы его получить, показалъ бы я себя. Да не легко получить-то. Прежде, пожалуй, подохну, чмъ получу его. Нужны деньги, чтобы собрать вс документы, а гд возьмешь денегъ.
— Еще бы имъ быть, когда съ извозчиками не торгуешься,— попрекнула она его.
Онъ захохоталъ.
— Дора, да разв мн гривенники нужны? Сотни рублей нужны, чтобы добыть документы, създить въ Москву, въ провинцію…
— Копеечка рубль бережетъ!— сказала она.
— Пустяки! Я, слава Богу, знаю жизнь!
— Ну, да, знаешь! Гд вамъ, мужчинамъ, знать жизнь!
— А вы, женщины, что ли ее знаете?
— Да ужъ получше васъ!
Служанка принесла грязный самоваръ, поставила его за столъ и искоса, не безъ любопытства, взглянула на Дору.
— Больше ничего не потребуется,— проговорилъ ей Валентинъ Григорьевичъ и хотлъ заваривать чай.
— Давай, я заварю,— сказала Дора и стала хозяйничать.
Служанка вышла.
Онъ разстегнулъ жилетъ, прислъ на диванъ и закурилъ папиросу. Его взглядъ невольно упалъ на руки Доры. Он были велики и не гармонировали съ красотою ея лица. На пальцахъ правой руки оставались характерные слда отъ порзовъ нитками. Видно было, что она много работала.
— Ты все въ магазин жила?— спросилъ онъ.
— Да, горбъ гнула за шитьемъ у проклятой мадамы,— отвтила она, и въ ея тон послышались какія-то вульгарныя ноты.— Только шитьемъ у нея немного выиграешь. Не то у нея на ум. Подлая! Вонъ выгнала на вс четыре стороны сегодня, потому что по ея не сдлалось. Такъ я и стану по ея дудк плясать! А все же не попадись ты — нечего длать, вернулась бы къ ней. Не сладко, не сладко, а подохнуть не хочется. Ну, да и теперь придется еще вернуться. Куда я днусь! У тебя у самого ничего нтъ.
Она досадливо смахнула рукой набжавшія на глаза слезы и, чтобы перемнить разговоръ, стала разспрашивать его:
— Ты какъ же, гимназію-то не кончилъ? На мсто пошелъ? Зачмъ не потерплъ?
— Потерпть до голодной смерти, что ли!— сказалъ онъ.— Мн жить хотлось.
— А Ивану Петровичу Вязьмитинову поклонился бы!
— Ну, кланяться не сладко, да и не вышло бы ничего изъ поклоновъ. Этотъ подлецъ былъ радъ, что отдлался отъ меня красивой фразой: ‘Митрофанамъ потакать не слдуетъ’.
Онъ порывисто сорвался съ мста и заходилъ но комнат, волнуясь и горячась.
— Показалъ бы я ему Митрофана теперь, если бы собрать документы вс. Я ближайшій наслдникъ, а не онъ, посл дда. Ему ничтожная часть досталась бы. А теперь, пока я буду собираться — онъ успетъ заграбить все. Расхититъ все. Негодяй! Вотъ кому перервалъ бы горло. Ищу теперь какого-нибудь ростовщика, чтобы добыть денегъ подъ векселя. Все наслдство убью на это, а уже Ивану Петровичу гроша лишняго не уступлю.
— Вотъ-то сласть!— воскликнула Дора.— Проклятому жиду за нсколько сотъ рублей отдать тысячи. Ты бы лучше къ Вязьмитинову сходилъ, сплся бы съ нимъ.
— Ну, нтъ, ужъ къ нему-то я не пойду!
— Не голодалъ, видно, а то не на то бы еще пошелъ!
— Я, я не голодалъ?— воскликнулъ онъ, остановившись передъ нею.— Да я иногда петлю готовъ былъ надть на шею отъ нужды…
— А не надлъ же? Не надлъ? Нтъ, петлю не легко надть. Себя скорй продашь! Говорить-то легко только!
Онъ тяжело перевелъ дыханіе и опять заходилъ по комнат. Она налила себ изъ чашки на блюдечко чай и стала его съ наслажденіемъ прихлебывать, отгрызая понемногу сахаръ. Онъ не дотрогивался до своего стакана, весь охваченный волненіемъ.
— Да, не легко,— заговорилъ онъ, наконецъ.— Себя скорй продашь! Правда!
Въ его воображеніи проходилъ рядъ мрачныхъ картинъ.
Онъ вышелъ изъ гимназіи изъ послдняго класса, выбившись изъ силъ содержать себя и польстившись на предложенное ему жалованье, какъ учителю въ узжавшую въ провинцію семью. Онъ надялся подкормиться на этомъ мст и потомъ выдержать гимназическій экзаменъ. Но какъ только онъ сталъ подкармливаться, такъ тотчасъ же забылъ о своихъ планахъ. Сытый, онъ никогда не думалъ о голод. Для него существовалъ только настоящій день. Въ два года онъ подготовилъ двухъ дтей въ гимназію, а самъ перезабылъ многое, забросивъ учебники, какъ ненужный хламъ, и, очутившись снова безъ мста и безъ денегъ, сталъ опять думать о мст, а уже не объ гимназическомъ экзамен.
Побившись нкоторое время въ поискахъ за мстомъ въ Петербург, онъ случайно встртился съ однимъ провинціальнымъ актеромъ, и тотъ посл нсколькихъ выпитыхъ кружекъ пива сманилъ его въ провиціальную труппу. Служеніе искусству! Свободный трудъ! Независимость! Вс эти прелести, произнесенныя съ паосомъ актеромъ, убдили Валентина Григорьевича, что лучше карьеры провинціальнаго актера ничего не можетъ быть, и онъ похалъ въ провинцію. Это было глупо, такъ какъ нельзя же разсчитывать на хорошіе заработки юнош, игравшему только на любительскихъ спектакляхъ и въ сущности не умвшему ступить на сцен. Но, помимо даже увлеченія громкими словами, голодъ заставлялъ схватиться за соломинку, особенно, когда въ воображеніи вставали образы двухъ людей, покончившихъ самоубійствомъ счеты съ жизнью изъ страха передъ нищетою. Эти призраки преслдовали Валентина Григорьевича постоянно, когда онъ временно голодалъ.
Въ провинціи онъ дйствительно былъ принятъ въ бродячую труппу актеровъ и протаскался съ этой труппой, годъ или два по разнымъ вороньимъ угламъ и медвжьимъ берлогамъ, переигравъ десятки ролей, начиная съ ролей лакеевъ и кончая Гамлетомъ, при чемъ ни лакейскія, ни шекспировскія роли не давали ему ничего, кром возможности не подохнуть съ голоду. Въ это время онъ написалъ повсть ‘Провиціальный Гамлетъ’ и послалъ ее въ Петербургъ. Повсть была не дурна, хотя и невыдержанна, недостатки выкупались страстностью и искренностью тона, какою-то раздражающею злобою. Ее напечатали. Онъ пришелъ въ восторгъ, вообразилъ себя будущимъ свтиломъ литератур, поскакалъ въ столицу, получилъ за повсть деньги, протранжирилъ ихъ въ ресторанахъ и кондитерскихъ и потомъ снова принялся писать. Но что онъ ни пробовалъ написать, все возвращалось ему съ фразой: ‘Это не отдлано, это не интересно’. Еще бы! ‘Провинціальный Гамлетъ’ былъ принятъ редакціей только ради оригинальности сюжета, бытового интереса и вложенной авторомъ въ разсказъ горячности,— былъ принятъ, какъ довольно цнный матеріалъ, надъ которымъ, тмъ не мене, пришлось усердно поработать чьей-то посторонней рук, эта посторонняя редакторская работа была настолько велика, что самъ Валентинъ Григорьевичъ не могъ узнать въ нкоторыхъ мстахъ своей повсти ни прежней формы, ни прежняго слога. Онъ понялъ это посл нсколькихъ неудачныхъ попытокъ напечатать еще что-нибудь и бросилъ надежды сдлаться писателемъ, затаивъ въ душ враждебное чувство ко всмъ редакторамъ. Явилась опять необходимость искать заработка, уроковъ, корректуры, переписки бумагъ.
Онъ съ увлеченіемъ разсказывалъ все это Дор. Сколько униженій онъ вынесъ, какъ часто оставался безъ угла, на какія сдлки шелъ иногда.
— На бду еще рожа смазливая,— замтилъ онъ.— Одна мадамъ чуть не женила на себ.
— Старуха, видно?— спросила Дора.
