Дети Песталоцци, Гуцков Карл, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 522 минут(ы)

ДТИ ПЕСТАЛОЦЦИ.

РОМАНЪ

КАРЛА ГУЦКОВА.

ВСТУПЛЕНІЕ.

Въ лтописяхъ исторіи еще многія страницы остаются неразгаданными іероглифами.

Пусть изслдователи, сколько угодно, роются въ архивной пыли, пусть ихъ сообразительность постоянно строитъ новыя заключенія — несмотря на все это нкоторыя событія упорно остаются неразоблаченными, словно гробъ древняго готскаго короля въ Вузенто. Еще никогда онъ не могъ быть розъисканъ въ вырытомъ русл рки, изъ которой врный народъ искуственно отвелъ струи и потомъ опять спустилъ ихъ надъ дорогимъ прахомъ.

Сравнительно съ загадочной папессою Іоанною, желзною маскою, многими лже-Себастіанами въ Португаліи и Людовиками XVII и т. д., таинственный нюренбергскій найденышъ, надлавшій такъ много шума лтъ пятьдесятъ тому назадъ, не представляетъ такого живого историческаго интереса, хотя вражда политическихъ партій, даже твердое ручательство одного извстнаго криминалиста отыскивали его въ области исторіи и именно въ связи съ тми смутами и измненіями, которымъ Германія обязана своею побдою надъ первымъ Наполеономъ.

Но за то въ психологическомъ и воспитательномъ отношеніи интересъ, возбуждаемый этимъ несчастнымъ юношей, становится тмъ сильне и опредленне.

Если въ предлагаемомъ разсказ авторъ старался разъяснить исторію этого загадочно родившагося и загадочно умершаго человка новою гипотезою, то вмст съ тмъ здсь возникала въ высшей степени интересная задача — представить психическую сторону человка, въ ея совершенной независимости отъ впечатлній, производимыхъ тми тысячелтними традиціями, которыя составляютъ все наше моральное и интеллектуальное достояніе. Однимъ словомъ, авторъ хотлъ изобразить процессъ образованія, постепенное развитіе ума отъ зародышеваго ростка до цвта — такого ума, за жизнію котораго можно было бы, такъ сказать, слдить глазомъ, слухомъ, подобно тому какъ въ сказкахъ чуткое ухо слышитъ прозябаніе травъ. Здсь самъ собою возникалъ вопросъ о воспитаніи — все еще остающійся жгучимъ вопросомъ даже въ нашъ добрый вкъ.

Конечно, эта основная идея должна сообщать всему вымыслу свтъ и теплоту, однако авторъ, вынужденный безостановочнымъ ходомъ поэтическаго дйствія, не могъ долго оставаться на тхъ многоразличныхъ частностяхъ основной идеи, которыя представляются изслдователю со всхъ сторонъ, словно искры громаднаго фейерверка, при своей попытк изобразить мыслящаго первобытнаго человка, авторъ не долженъ былъ также впадать въ тонъ дидактики и критическаго изслдованія. Если вслдствіе этого полнот изложенія и будутъ мшать нкоторые проблы, то они съ достаткомъ и легко могутъ быть пополнены каждымъ учителемъ — отъ наставника низшей народной школы до преподавателя въ академической аудиторіи — при помощи новыхъ фактовъ. Самого же автора извиняетъ въ этомъ случа строгій законъ поэтической фикціи, допускающій обстоятельность и разрисовку деталей только для повствовательнаго содержанія, для явленій реальной жизни, но никакъ не для области отвлеченныхъ воззрній, которыя должны только просвчивать сквозь тонкую завсу вымысла, уясняя его веселую игру и заправляя его пестрымъ произволомъ.

Берлинъ, декабря 1869.

КНИГА ПЕРВАЯ.

ГЛАВА I.

Настала весна.

Но далеко не весенній видъ представляла горная мстность въ Германіи, открывающаяся передъ читателемъ въ начал нашего разсказа. Тутъ не было ничего похожаго на золотой солнечный блескъ, ласкающій оттаявшія поля и рки, на рзвое мычанье и блеянье стадъ, высыпавшихъ изъ тсныхъ зимнихъ загоновъ на горные скаты, изукрашенные блымъ, розовымъ и желтымъ первоцвтомъ. Напротивъ, вмсто этой привтливой природы, читатель видитъ передъ собою снжную весну, съ солнечнымъ блескомъ, который только дразнитъ мертвыя нивы и рки своими обманчивыми лучами, тогда какъ стада домашнихъ животныхъ, отгоняемыя отъ усадьбъ, съ дикимъ крикомъ опять возвращаются къ хижинамъ. Въ одну ночь поднялась мятель съ дождемъ, снгомъ, ледяной крупою — и въ горахъ опять залегла сердитая зима…

Въ контор одного мстнаго адвоката сидитъ дама, она обращается къ нему съ вопросомъ:

— Скажите, пожалуйста, какъ нужно поступить, чтобы развестись съ своимъ мужемъ?

Глухая тишина и улыбка адвоката были отвтомъ въ первую минуту. Еще при вход дама попросила позволенія затворить дверь смжной комнаты, гд работали писцы юриста.

Слышишь ли ты это, свтлый геній брака, встникъ небеснаго мира, поучавшій христіанскіе народы, что союзъ двухъ сердецъ есть возвратъ къ раю, что бракомъ искупается грховное паденіе человка, и дочери Евы пріобртаютъ, наравн съ мужчиною, вс права на истинное общечеловческое назначеніе. Не ты ли въ союз мужчины и женщины указалъ даже идеалъ совершеннаго, единаго, цльнаго человка, не ты ли, боготворимый, какъ святыня, привелъ къ тому, что была построена слдующая доктрина, возведенная въ государственный законъ: ‘разводъ супруговъ невозможенъ!’ А теперь, въ этой низкой, затхлой комнат, возл бумагъ, занесенныхъ пылью, передъ столами, покрытыми чернильными пятнами, на этихъ скамьяхъ, на которыхъ сидятъ крестьяне, и посреди гладко выструганныхъ шкафовъ — да, въ этой комнат горькимъ укоромъ звучатъ слова, прерываемыя только цоканьемъ старыхъ стнныхъ часовъ, отсчитывающихъ каждые шестьдесятъ минутъ скучнымъ вскрикиваньемъ кукушки.

Адвокатъ Гелльвигъ былъ вовсе не рабулистъ. Жилъ онъ въ Бухенрид — довольно населенномъ фабричномъ городк, у подошвы длинной горной цпи. Онъ велъ тяжебныя дла, ршавшіяся въ первой инстанціи неподалеку отъ Бухенрида — въ Дорнвейн, главномъ город административнаго и судебнаго округа. Благодаря новому административному распоряженію, въ Бухенрид — этомъ маленькомъ, но промышленномъ городк, расположенномъ въ горахъ одной изъ восточныхъ провинцій — не было ни окружного суда, ни таможеннаго управленія, ни военной команды или другихъ рычаговъ новйшей культуры, безъ всякаго сомннія оживляющихъ сообщенія и увеличивающихъ матеріальные рессурсы. Все это находилось въ незначительномъ сосднемъ Дорнвейн, такъ какъ туда было удобне провести телеграфную проволоку. Поэтому нашъ ‘юстиціи комиссаръ’ — привтливый и, по виду, неглупый господинъ Гелльвигъ, не игралъ по вечерамъ въ казино съ своими судьями въ бостонъ, и никакая ‘ложа’ не налагала на него братскихъ обязательствъ относительно его противника по тяжбамъ. Носилъ онъ срый сюртукъ съ зелеными по локоть рукавами, сообразно съ своими письменными занятіями, и прикрывалъ слабые глаза зеленымъ зонтикомъ, который теперь, при неожиданномъ дамскомъ запрос, былъ имъ поспшно снятъ и положенъ возл. Конечно, господинъ Гелльвигъ, всегда находившій много дла, могъ бы переселиться также въ Дорнвейнъ, куда онъ въ извстные сроки здилъ въ своемъ одиночномъ экипаж, но это казалось ему несовсмъ честнымъ и добросовстнымъ относительно его кліентовъ, благодаря той идеальной порядочности, которая еще поддерживается въ-нмецкихъ законникахъ свободной университетской средою.

Если господинъ Гелльвигъ и сталъ похожъ въ эту минуту на драчливаго птуха, то вдь положеніе его было въ самомъ дл казусное, ‘Какъ нужно поступить, чтобъ развестись съ своимъ мужемъ — гмъ! Гмъ!..’

Поджавъ подъ себя ноги, онъ сталъ вертть своей роковой табакеркой и десять разъ подносилъ щепотку къ носу, прежде чмъ ршился сунуть ее въ мрачныя ноздри. Въ своей разсянности онъ, кажется, передумалъ уже обо всемъ, только не вспомнилъ о дйствіи нюхательнаго табака на освженіе памяти. Затмъ адвокатъ сталъ лукаво поглядывать то налво — въ окно, то направо — гд находилась ршетка — необходимая защита пріемной комнаты противъ вторженія грубыхъ, буйныхъ крестьянъ, изъ которыхъ преимущественно состояла вся практика адвоката. Дама сидла внутри этой защищенной цитадели, плотно прижавшись въ ршетк.

Вдь эдакій въ самомъ дл выпалъ интересный и замысловатый случай! Дама была ему совершенно незнакома. Все обличало въ ней настоящую аристократку. Вошла она совершенно по-аристократически, сначала закрывшись вуалемъ. Ей было угодно поговорить съ нимъ наедин. Только теперь, предложивъ свой категорическій запросъ, она нсколько отдернула и приподняла голубой вуаль, скрывавшій ея лицо и изящную модную шляпку. Да, въ ту эпоху, когда происходилъ этотъ визитъ въ Бухенрид, на берегахъ рыбообильнаго Иллига, въ кабинет юстиціи комиссара Гелльвига — то была настоящая шляпка, съ верхомъ и боками, а не какой-то чепецъ, не фантастическая покрышка, придуманная новйшей модою. Гелльвигъ удержался, отъ обычнаго освдомленія: ‘а позвольте спросить, съ кмъ имю честь!.’ Онъ ужь угадывалъ такого рода отвтъ изъ-подъ вуаля: ‘имя до васъ, милостивый государь, не касается’.

Но все-таки адвокатъ пожелалъ узнать слдующее:

— Вы протестантка?

Отрывистое: ‘конечно!’ было отвтомъ, за которымъ слдовало добавленіе, хотя высказанное далеко не въ томъ же ршительномъ тон:

— Это порученіе одной моей подруги. Сама она не хочетъ себя назвать, такъ я поэтому ршилась вмсто нея… Тутъ голосъ дамы оборвался. Лгать должно быть еще не привыкла,

— Не подумайте, чтобъ я изъ любопытства… началъ Гелльвигъ, разсматривая сбоку граціозную, молоденькую, хотя, можетъ быть, и не прелестную постительницу: много тутъ, увидишь за вуалемъ! На дам было коричневое шелковое платье, изящныя модныя ботинки, заляпанныя, однако, грязью до чулковъ, иногда открывавшихся изъ-подъ платья.

— Мн только не хотлось бы, продолжалъ Гелльвигъ, — чтобы посл сказали, что вотъ такой сякой адвокатъ Гелльвигъ въ Бухенрид могъ бы лучше уладить это злополучное семейное дло…

— На этотъ счетъ, пожалуйста, не безпокойтесь! отрзала дама лаконически.

— Въ подобныхъ случаяхъ, закончилъ адвокатъ,— всегда является желаніе удержать стороны отъ разрыва, привести ихъ въ взаимнымъ уступкамъ, къ примиренію.

— Ни до чего ршительнаго у нихъ не доходило… окончательной развязки не было… моя подруга желала бы только, на всякій случай, навести справки насчетъ нашего грустнаго женскаго положенія… Дама произнесла все это довольно бойко, но потомъ опять притихла, словно чего-то испугавшись.

— Изволите-ли видть, началъ адвокатъ, — римское право, какъ извстно, считаетъ бракъ договоромъ. Что касается насъ…

Тутъ юристъ какъ будто поперхнулся и, обратясь къ дам, спросилъ съ непритворнымъ испугомъ и участіемъ:

— Что съ вами, сударыня, не дурно ли вамъ? Вамъ нужно подкрпить себя — вы наврное пожаловали издалека? И чего добраго пшкомъ? Не прикажете ли позвонить?..

Въ самомъ дл дама торопливо откинула вуаль и открыла страшно поблднвшее лицо. Прежде она вошла въ комнату сильно разгорячившись, что можно было видть даже сквозь вуаль. Но усвшись на мсто, она становилась блдне и блдне. Нсколько разъ провела она платкомъ выше глазъ и по щекамъ, а теперь судорожно поднесла его ко рту — точно внезапные спазмы сперли ей дыханье. Вотъ она отвернулась, тогда какъ адвокатъ слдилъ за нею съ искреннимъ участіемъ. Онъ позвонилъ, чтобы спросить свжей воды, хотя дама и сдлала отрицательный жестъ лвой рукою.

— Я пришла вовсе не издалека, сказала она, нсколько оправившись и выпивъ поданной ей свжей воды,— я живу здсь по сосдству.

Слова эти дама прибавила какъ-то нетвердо, изъ чего было видно, что она говорила неправду. При этомъ она отерла губы кружевнымъ, батистовымъ платкомъ, и адвокату страшно хотлось разглядть вышитое на немъ имя.

— Ну, вотъ ужь совсмъ прошло, шопотомъ произнесла она, быстро спрятавъ платокъ, на которомъ даже слабые глаза адвоката могли различить корону.

— Весеннее солнце всегда обманчиво, заключила дама: — свтитъ-то оно тепло, а тутъ дуютъ холодные втры. Съ горъ, должно быть, тамъ, наврное, еще лежатъ снга…

Ладно, думаетъ адвокатъ, женскія увертки! Ты не похожа на здшнюю, а явилась изъ дальнихъ мстъ… Желаніе поддлаться подъ тонъ невинной, равнодушной болтовни также не ускользнуло отъ вниманія адвоката.

— Скажите мн прямо и опредленно, на какихъ основаніяхъ суды даютъ разводъ? проговорила дама, нсколько очнувшись отъ потрясенія, хотя смертельная блдность все еще не сходила съ ея пластически прекраснаго и теперь совершенно открытаго лица.

Своимъ сообщеніямъ о грустномъ вмшательств судебной практики адвокатъ предпослалъ замчаніе, что тутъ придется говорить о многихъ роковыхъ процессахъ въ духовной и даже тлесной жизни человка.

— Сдлайте одолженіе, не стсняйтесь — говорите все! ободряла она.— Я сама замужемъ и знаю все, чего въ этомъ случа можно коснуться…

— Вотъ оно что! внутренно, смекнулъ адвокатъ, и при этомъ лобъ его наморщился. Теперь онъ былъ положительно увренъ, что иметъ дло съ очень знатною барыней.

Насчетъ брачнаго сожительства аристократія этой провинціи стяжала себ не весьма завидную извстность. Да и вообще молва называла туземныхъ баръ грубыми, безпощадными, жестокими самодурами. Мысль прійти въ непріязненныя столкновенія съ мстными аристократическими дамами, была для господина Гелльвига не особенно заманчива,

Впрочемъ здсь онъ не поскупился выложить вс свои знанія.

Адвокатъ началъ излагать законы, водворившіеся на протестанской почв и въ то время еще нестсняемые, въ ихъ примненіи, новымъ гражданскимъ порядкомъ, пожелавшимъ вмшаться въ дло церкви. Тутъ были и взаимное отвращеніе, и неврность, и злоумышленное оставленіе одного изъ супруговъ другимъ, и преступленіе, совершенное одною изъ сторонъ, и неспособность къ работ и къ сохраненію нажитого и т. д. и т. д., короче адвокатъ развернулъ всю лстницу, грустной дисгармоніи между человческимъ характеромъ и идеаломъ любви, не забылъ и возможности отвратительныхъ болзней, здсь были указаны многія темныя стороны человческой жизни, многія тайны изъ той области, въ которой гименей гаситъ свои факелы, многіе процессы изъ пограничной жизни тла и духа — той заповдной области, которая такъ безжалостно была освщена канонической ‘казуистикой’, хотя въ этой самой казуистик мы подозрваемъ сочетаніе древне-языческаго цинизма вмст съ набожнымъ любопытствомъ средневковаго конфессіонала.

Дама, опять закрывшись вуалемъ, слушала все съ большимъ вниманіемъ, даже ободряла юриста, когда онъ изъ деликатности боялся вдаваться въ подробности и хотлъ пройти молчаніемъ многія некрасивыя порожденія брачнаго сожительства.

Затмъ опять наступила продолжительная пауза. Пріемная адвоката была обращена окнами во дворъ его собственнаго маленькаго домика. Къ этому домику примыкалъ садъ, обвиваемый первой свжестью весны. Между недавно окопанными, еще темными, обнаженными грядами раздавались звонкіе дтскіе голоса. И жутко было слышать ихъ отсюда, — словно то былъ похоронный звонъ, даже какой-то заманчиво-веселый призывъ бднаго гршника отъ жизни въ смерти. Дама съ ужасомъ стала прислушиваться. Она погрузилась въ глубокое раздумье и, какъ казалось, была сильно потрясена отзвукомъ дтскихъ. голосовъ. Ея лвая рука судорожно схватилась за деревянную ршетку, возл которой она сидла. Правая рука опустила одинъ изъ невышитыхъ концовъ платка съ груди до земли. Очевидно, дама раздумывала, какой изъ приведенныхъ юристомъ мотивовъ могъ быть примненъ къ ней самой. Была ли то внезапно проснувшаяся въ ней ненависть или, можетъ быть, сравненіе бракоразводныхъ мотивовъ еще не окончилось въ ея голов, — но только лицо дамы внезапно подернулось мраморной холодностью. Да, быть можетъ, то была грустная работа человческаго ума, старавшагося убдить себя, что высказанное здсь только отчасти было — все, что разрозненные мотивы можно возсоединить въ цлое, и если законъ не удовлетворится и этимъ, то дополнить требуемую мру чмъ бы то ни было — ложью, вымысломъ, даже цною собственнаго безчестья! Лишь бы подойти какъ нибудь подъ мертвыя статьи, которымъ только тогда предстояло ршить жизненный жребій двухъ взаимно связанныхъ человческихъ существъ!…

— Ну-съ, а какъ же бываетъ насчетъ дтей въ этомъ случа? спросила дама посл нсколькихъ минутъ нмого раздумья.

— Дти служатъ препятствіемъ къ разводу, даже если бы на него изъявили согласіе оба супруга.

Долго прислушивалась дама въ отзвуку этихъ словъ. Въ нихъ была высказана цлая бездна моральной жизни!

— У моей подруги нтъ дтей, проговорила она беззвучно. Адвокатъ старался перейти къ боле легкому тону.

— Ну, и тмъ лучше! замтилъ онъ, взявъ щепотку: — нелегко вдь бднымъ малюткамъ подростать въ такихъ случаяхъ — съ разорваннымъ пополамъ сердцемъ.

— Однако, она… начала дама, очевидно уже ближе подойдя къ своему положенію и при этомъ повернувшись на стул. Глаза ея опять смущенно опустились, такъ что теперь можно было хорошо видть ея темныя, длинныя рсницы.

— Однако, она… но языкъ ршительно ей не повиновался.

Господинъ Гелльвигъ никогда не принадлежалъ къ тмъ пессимистамъ, которые руководствуются извстнымъ правиломъ законниковъ: надо считать нехорошимъ человкомъ всякаго, кто не съуметъ опровергнуть такого о немъ мннія! Его практика между крестьянами, по большей части, заключалась въ искахъ наслдства, въ мелкихъ разбирательствахъ твоего и моего, гд такъ часто разоблачается вся подноготная побужденій и характеровъ. Какъ ни лукавы поселяне, однако очень рдко затаенная природа и намренія не высказываются наружу. Такъ и теперь нашрму юристу не приходила въ голову такая мысль: ‘однако, она, подруга-то, пожалуй, готовится скоро быть матерью!’ Онъ даже ни мало не замтилъ какого-то необычайнаго дрожанія губъ у своей гостьи, когда проронилъ — какъ бы совершенно неумышленно — слдующее замчаніе:

— Разводъ не допускается также и въ томъ случа, когда жена, желающая развестись, находится въ состояніи беременности! Мудрый законодатель соединялъ съ этимъ запретомъ весьма благое намреніе. Въ этомъ исключительномъ положеніи женщина почти утрачиваетъ способность понимать то, что длаетъ, и часто очень — какъ показываетъ опытъ — она, дйствительно, приходитъ къ такимъ мыслямъ, къ такимъ намреніямъ, въ которыхъ сама же впослдствіи раскаивается или, по крайней мр, не признаетъ ихъ результатами своей свободной, разумной воли. Да и кром того, родившійся ребенокъ нердко способствуетъ къ примиренію сторонъ и опять тсне завязываетъ нсколько ослабвшія супружескія узы.

Дама ловила на лету каждое произносимое адвокатомъ слово, и вниманіе это возростало съ каждой минутой. Очевидно, ей сильно хотлось показать, что тутъ она совершенно въ сторон. Адвокатъ, изъ любезности, принималъ весь этотъ наружный видъ, разумется, за чистую монету, и съ другой стороны ршительно не могъ открыть, что именно возбуждало въ его постительниц такой живой интересъ въ бракоразводному вопросу.

— Одна изъ причинъ, продолжалъ онъ,— по которымъ судья не даетъ развода жен, готовящейся быть матерью, заключается въ томъ, что посл рожденія ребенка — смотря по тому, будетъ ли это мальчикъ или двочка — вопросу о наслдств можетъ угрожать страшная запутанность! Въ знатныхъ кружкахъ вошли въ обыкновеніе брачные контракты, которыми, на случай развода, выговариваются какія нибудь особенныя гарантіи въ пользу отца или матери, но вмст съ рожденіемъ ребенка такія гарантіи, конечно, измняются. Допустимъ, напр., что не мужъ будетъ виновною стороною, т. е. тою, которая сама прежде пожелала разрыва: ужь онъ-то во всякомъ случа иметъ право поставить такого рода вопросъ: если у меня родится сынъ или дочь, какъ же будетъ насчетъ имущества, и въ особенности насчетъ имущества, принесеннаго женою? Если же виновной стороною будетъ мужъ, то если онъ самъ, прежде жены, пожелалъ развода, то вдь его дти нисколько не должны страдать за чужую вину, когда ихъ отцу во что бы то ни стало захочется развестись… Если жена, принесшая имущественное приданое, разводится съ мужемъ, то въ силу брачнаго контракта она можетъ забрать съ собою все свое имущество, быть можетъ, только за вычетомъ опредляемой закономъ части. Напротивъ, если брачный союзъ былъ благословенъ чадами, то это имущество остается за дтьми и, если отецъ иметъ право ихъ воспитывать и распоряжаться ими, также за самимъ отцомъ, на все время его отцовской власти надъ дтьми. Если разведенной жен или разведенному мужу вздумается когда нибудь вступить въ новый бракъ, или если уже имется въ виду лицо мужеска или женска пола, на которое разводимые разсчитываютъ для новаго супружескаго сожительства, въ случа разрыва между ними, — то такъ какъ отъ новаго брака можно опять ожидать дтей, здсь можетъ произойти величайшая путаница, если ее не предупредить заблаговременно, при самыхъ мотивахъ развода…

Слушательница молчала и сидла неподвижно, словно окаменлая. Толкованія адвоката, очевидно, всецло погрузили ее въ область думъ, заставили длать мысленную проврку, кропотливое сличеніе всхъ выставленныхъ на видъ обстоятельствъ.

— Не смю ли просить о боле подробномъ изложеніи вашего дла? освдомился Гелльвигъ, самъ понимая всю наивность своего вопроса, звучавшую уже въ интонаціи его голоса:— въ моей скромности вы можете быть твердо уврены, добавилъ онъ, ударивъ по табакерк.

На эту попытку вызвать чистосердечныя признанія дама ничего не отвчала. Поднявшись съ мста, она показывала видъ, что всего сказаннаго съ нея достаточно. Тутъ она стала выдлывать руками нкоторые жесты, знакомые только медикамъ и адвокатамъ: проклятый вопросъ о презрнномъ металл сдлалъ сыновей Эскулапа и емиды необыкновенно смтливыми. Дама тихонько вынула портмоне и положила деньги на край стола, за которымъ сидлъ господинъ Гелльвигъ. Въ эту минуту онъ также привсталъ, и только теперь совершенно отчетливо разглядлъ стоявшую предъ нимъ величественную барыню, невольно возбудившую въ немъ живйшее удивленіе. Адвокатъ сталъ припоминать, не видлъ ли онъ эту даму гд нибудь еще прежде,

— Но не можетъ ли судъ уничтожить брачные контракты? спросила она, стоя на мст и явно показывая, что послдняя часть толкованій Гелльвига наиболе касалась ‘ея подруги’.

— Конечно не можетъ, если контракты эти совершены легально и вообще не имютъ въ себ ничего, противнаго существу брака, успокоивалъ адвокатъ.

— Ничего противнаго существу брака! Что это значитъ, осмлюсь спросить?

— А вотъ видите ли, могутъ случиться условія, совершенно неестественныя для брачнаго союза и длающія изъ него безсодержательную иллюзію, напр.: избжаніе супружескаго сожительства, проживаніе порознь въ различныхъ мстахъ и т. п. Вдь на бломъ свт это водится сплошь и рядомъ.

— Ну-съ, а насчетъ имущества?

— Тутъ ужь предоставляется полная свобода. Сами, значитъ, ршайте, что твое, и что мое. Вс такіе вопросы зависятъ отъ частныхъ интересовъ лицъ, и передъ вступленіемъ въ бракъ и заключеніемъ контракта всякій можетъ достаточно поразмыслить, дйствуетъ ли онъ себ въ ущербъ или на пользу…

— Весьма вамъ благодарна! проговорила дама, бросивъ искоса многозначительный взглядъ на край стола. Господину Гелльвигу такіе взгляды были понятны какъ нельзя лучше. Затмъ дама сняла съ балюстрады свой зонтикъ и вышла съ тою же поспшностью, съ какою прежде сюда явилась.

На стол адвокатъ нашелъ двойной луидоръ.

Но какъ ни подстрекало господина Гелльвига любопытство, однако онъ счелъ неприличнымъ и несогласнымъ съ его профессіей бжать стремглавъ чрезъ смежную комнату и слдить за дамой на улиц или даже выслать для этого одного изъ своихъ писцовъ. Онъ ограничился только покачиваньемъ головою, записалъ полученную имъ золотую монету въ приходную книгу и, принявъ во вниманіе, что время скоротечно — о чемъ напоминала ему кукушка стнныхъ часовъ — перешелъ къ слдующему очередному длу о какомъ-то гумн, насчетъ котораго два крестьянина никакъ не могли поладить между собою при покупк и продаж усадьбы.

ГЛАВА II.

А въ пол рзво защебетали ужь жаворонки и деревья въ первомъ, серебристомъ цвту, красовались надъ приземистыми холмиками, которыми обозначался волнистый переходъ горъ въ далекую равнину.

Несмотря на нсколько фабрикъ, затрачивавшихъ для своей работы много воды и дровъ, вся окрестная мстность разстилалась роскошной, тучной пажитью. Тамъ и сямъ заботливо взлелянная почва уже зеленла первыми всходами или желтла рповымъ цвтомъ, распространявшимъ вокругъ свжій, пріятный запахъ. Еще недавно шелъ обильный дождь и оттого вся мстность — съ виднвшимися тамъ и сямъ колокольными шпицами, ослпительно блыми фермами, скрытыми въ лиственной зелени усадьбами — ласкала зрніе необыкновенной свжестью красокъ.

Дороги были неудобны для пшеходовъ. Чрезъ рку Иллигъ, стремительно протекавшую надъ массивными голышами, былъ перекинутъ узкій, деревянный мостъ, онъ не могъ служить для прозда всадниковъ и экипажей, но за то по этому пути изъ Бухенрида, промежъ пастбищъ, обнесенныхъ плетнями и заборами, пролегали для пшехода тропинки, которыми можно было сократить извилистые повороты большой битой дороги, проходившей внизу. Солнечные лучи послднихъ апрльскихъ дней еще не проникали сюда со всею силою. Наша дама, вывдавъ у встрчныхъ дорогу эту, кратчайшую къ ближнему городку Бурхгаузену, должно быть вовсе не думала щадить свое модное платье и изящныя ботинки. Часто приходилось ей совершенно оставлять скользкую глинистую дорогу и пробираться по окраинамъ луговъ, лишь бы только не падать. Но она, повидимому, ни на что не обращала особеннаго вниманія, вся отдавшись тревожнымъ мыслямъ, яростной внутренней борьб. И вотъ она неслась все дале и дале, словно легкій, безсознательный древесный листъ, гонимый по вол втра.

Если еще прежде въ городк таинственная госты возбудма всеобщее вниманіе, хотя и не откидывала вуаля, даже когда выспрашивала нумеръ дома всмъ извстнаго адвоката,— то теперь всякій встрчный, глядя на нее, широко выпучивалъ изумленные глаза, словно то было какое-то странное, совершенно необычайное явленіе. Вотъ она робко пробирается чрезъ узкій мостъ, озираясь, не слдитъ ли кто нибудь за нею сзади, вотъ она изчезаетъ между узкими луговыми тропинками. Чрезъ ея лвую руку перекинута богатая турецкая шаль, шляпка украшена длиннымъ перомъ цапли, дама держитъ шелковый зонтикъ, съ ручкою изъ слоновой кости, покрытою изящной рзьбою, сверху свтло-коричневыхъ перчатокъ надты массивные золотые браслеты, осыпанные дорогими камнями, роскошное шелковое платье шелеститъ при этомъ пшемъ вояж, порою поднимается вверхъ и даже затрудняетъ шаги дамы. Понятно, что все это, вмст взятое, заставляло каждаго сдвигать плечами. Кто привтствовалъ ее поклономъ — удостоивался легкаго киванья головою. Если это былъ боле или мене пристойно одтый прохожій, дама вскидывала на него подозрительный, боязливый взглядъ изъ-подъ роскошныхъ карихъ рсницъ.

Время подходило къ полудню. Тамъ и сямъ по дорог сидли рабочіе, совершая свою скромную обденную трапезу — здсь подъ едва зазеленвшими ивами, дале — близь цвтущей яблони. И въ каждой, попадавпіейся ей по пути групп, къ каждому встрчному она всегда готова была обратиться съ вопросомъ: ‘скажите, эта дорога въ Бурхгаузенъ?’ И къ ея успокоенію встртившіеся по пути давали утвердительный отвтъ. По временамъ — когда это допускало расположеніе холмовъ — передъ нею выглядывалъ, точно гд-то близко, и самый городокъ, отыскиваемый ею, когда прямо на него падали лучи солнца, до городка, казалось, можно было достать рукою. А между тмъ ей оставалось пройти еще цлую милю. Сегодня она уже прошла пшкомъ это обманчивое для глаза разстояніе, да вдобавокъ еще не кратчайшею, а большою прозжею дорогой, направлявшеюся по нижней мстности.

Желая обойти еще непросохшую дождевую лужу, дама своротила съ дороги, опираясь на зонтикъ, но вдругъ его красивая костяная ручка сломалась и обломокъ ея остался въ рук барыни. Сильно раздосадованная, она нсколько умрила торопливые шаги. ‘Какъ это глупо!’ произнесла она вслухъ съ неудовольствіемъ, полагая, что здсь она совершенно одна въ пол.

Но тмъ сильне вспугнулъ ее злой смхъ какого-то парня, лежавшаго безпечно, въ одной рубашк на плечахъ, въ придорожной трав. Вблизи находился уже разцвтавшій кустарникъ, хотя еще неотненный зелеными листьями. Лежавшій близь дороги человкъ отломилъ изъ него толстую втвь и, облупливая кору, сталъ обдлывать себ трость большимъ блестящимъ ножомъ.

— Сударыня, сказалъ онъ со смхомъ,— позвольте подарить вамъ вотъ эту палочку, ха, ха, ха!

Та ускорила шаги. Только теперь она поняла, какому непріятному положенію подвергала себя, выбравъ эту, хотя и кратчайшую, но совершенно пустынную дорогу,— теперь только, когда ей приходилось спускаться въ ложбины, теряя изъ виду открытую мстность, когда кругомъ вс окрестные предметы застилались передъ нею густой травою и безчисленными цвточными головками на высокихъ стебляхъ. Тамъ и сямъ попадались уже маленькія полсья, угрожавшія увеличиться въ размр, такъ какъ теперь открытый видъ мстности сталъ со всхъ сторонъ измняться.

Рзкій, насмшливый голосъ еще отдавался въ ушахъ дамы, и вдругъ она увидла передъ собою того парня, который позволялъ себ надъ нею потшаться.

Онъ все еще былъ въ одной рубашк, неся снятую куртку на недавно обдланной палк. Солнце стало грть довольно чувствительно.

— А что, сударыня, видно въ Бурхгаузен сегодня балъ, а? произнесъ тотъ же грубо-насмшливый голосъ, все еще назойливо отдававшійся въ ушахъ дамы:— или, статься можетъ, балъ уже былъ въ Бухенрид, какъ скажете? А карета-то вашей милости — куда запропастилась?…

Если бы у этого злого насмшника было чуткое ухо, то онъ могъ бы слышать глубокій вздохъ спутницы. Не отвчая ни слова, она пустилась бжать, какъ бы въ сильномъ испуг. Ходьбою этихъ порывисто-торопливыхъ шаговъ ужъ никакъ нельзя было назвать.

— Вишь ты, вишь ты! Да вы ножки-то себ такъ вывихнете… мадамъ… мамзель, сударыня — или какъ васъ! поддразнивалъ непрошеный спутникъ, поспшая за испуганной барыней. Къ немалому ужасу, она замтила теперь, что несмотря на ускоренную ходьбу, онъ готовился надть куртку: палка оставалась при этомъ свободною. Одного взгляда вверхъ было для дамы достаточно, чтобы увидть зврскую образину съ густой, рыжеватой, щетинистой бородою, ехидные, кошачьи, хотя и пугливые голубые глаза, приплюснутый носъ и узкій лобъ, уже изрытый многими морщинами. Но при всей этой наружности, непріятный спутникъ былъ, казалось, еще не старъ.

Опять потянулось полсье съ густо-разросшимися внизу молодыми кустами. Съ невольнымъ трепетомъ вступила дама на узкую тропинку. Однако при этомъ внезапномъ измненіи мстности хорошо было то, что незнакомецъ нсколько замшкалъ и не усплъ сейчасъ же перейти черезъ межу луговины. Поэтому дама могла опередить его на нкоторое разстояніе. Не надолго, однако. Вскор она услышала, что негодяй слдовалъ за нею по пятамъ. Сдлавъ полуоборотъ головою, дама замтила, что на немъ была охотничья куртка, свою терновую палку онъ то самодовольно взвшивалъ въ рукахъ, то махалъ ею во вс стороны.

— Эге, сударыня, да вы никакъ хорошо знаете здшнія мста! крикнулъ онъ, подойдя къ ней близко.

Вмсто всякаго отвта дама только ускорила шаги.

— Да вы на меня, мадамъ, не извольте сердиться! Вреда вамъ отъ меня не будетъ никакого!.. Скорй бы радовались, что вотъ вамъ подвернулась такая пріятная компанія…

Та упорно молчала.

— Не прикажете ли нести вашу шаль? Или пожалуйте сюда вашъ зонтикъ… въ лсу-то онъ не больно вамъ нуженъ!

Дама, напротивъ, съ силою прижала къ себ зонтикъ. Онъ казался ей теперь оружіемъ, и нтъ сомннія, что въ случа открытаго нападенія она стала бы геройски имъ отбиваться. Непріятный спутникъ показывалъ знакомство съ принадлежностями туалета, онъ называлъ ихъ совершенно правильно и лучше понималъ ихъ назначеніе, чмъ это можетъ быть доступно простымъ поселянамъ, съ которыми она встрчалась до сихъ поръ по дорог. Все это нсколько уменьшило ужасъ, угрожавшій дам уже обморокомъ. Она собралась съ духомъ, умрила шаги и сухо проговорила:

— Благодарю васъ! Если вы идете въ Бурхгаузенъ, прошу васъ — идите одни!

— Что Бурхгаузенъ!.. Я и дальше махну, сударыня! А вы, кажись, и въ самомъ дл здшняя. Не знаете ли, гд тутъ будетъ замокъ Вильденшвертъ?

Дама остановилась, какъ громомъ пораженная, и не знала, что ей длать, куда идти: вопросъ ли этотъ ее такъ озадачилъ или, можетъ быть, она мелькомъ увидла сложенный уже большой ножъ, торчавшій изъ бокового кармана ея навязчиваго спутника,— тотъ самый ножъ, которымъ онъ прежде обстругивалъ свою терновую палку.

— Ахъ, канальство, да какая же у васъ, сударыня, аппетитная талія — чудо, вскричалъ наглый незнакомецъ, обнимая и прижимая къ себ ея стройную фигуру. И при этомъ его дикіе огненные глаза старались разглядть лицо, скрытое подъ вуалемъ.

Но дама оттолкнула его съ такою силою, что тотъ трусливо попятился назадъ, какъ прежде трусливо началъ свое любезничанье.

— Можетъ быть, вы и благородная, кто васъ знаетъ! дразнилъ негодяй, — да видали и мы такихъ барынь, что уже за утреннимъ кофе надваютъ лайковыя перчатки и позволяютъ поцловать себя разокъ-другой такому бравому молодцу, какъ нашъ братъ. Вы не первая и не послдняя…

— Идите же себ впередъ, сказала барыня, прерывая эту нахальную болтовню,— я и безъ васъ найду свою дорогу!

Съ этими словами она остановилась, чтобы пропустить его мимо себя и затмъ идти дале.

— Нечего тутъ много разговаривать! злобно вскрикнулъ грубый селадонъ, схватывая свою спутницу за руку. При этомъ жадные глаза его увидли золотой браслетъ, и вдругъ раздраженіе его, повидимому, было разсяно другими мыслями.

— Только, пожалуйста, не потеряйте вонъ этого! сказалъ онъ такимъ тономъ, какъ будто между ними давно уже была рчь о браслет.

Между тмъ вдали вдругъ послышались выстрлы.

— Пифъ-пафъ! крикнулъ незнакомецъ, высвобождая руку шедшей возл него дамы. И затмъ, отвернувшись отъ нея, онъ заговорилъ о погод:— какая вотъ настала благодать для бекасиной охоты.

— Хоть бы теб малйшій втерокъ! сказалъ онъ, поднимая вверхъ руку,— подползутъ, бдняжки, и нисколько не замчаютъ охотниковъ. Да вы попригяядитесь-ка ко мн хорошенько — я тоже охотникъ.

Послднія слова были произнесены какъ-то на распвъ.

— А вотъ если бы вы могли указать мн по сосдству гд нибудь мсто, продолжалъ онъ ласково, очевидно сдерживая себя въ границахъ, благодаря заслышаннымъ выстрламъ,— то мн и идти-то дальше было бы незачмъ. Далеко ли еще до замка Вильденшверта?

Даму опять какъ-то покоробило. Слдовало бы ожидать, что выстрлы настолько же ободрятъ ее, насколько они внушали осторожность ея спутнику. Однако приближеніе охотниковъ было, повидимому, для нея также непріятно. Не мене смутилъ ее и вопросъ о замк Вильденшвертъ. Въ сильномъ замшательств она сдерживала дыханіе, прислушивалась, робко озиралась вокругъ и не отвчала ни слова.

Полсье оставалось сзади. Мстность опять стала боле открытою. Вдали виднлись рабочіе. Бурхгаузенъ тоже былъ ужь недалеко. Одичавшій охотникъ, какимъ боле и боле показывалъ себя ея спутникъ, сталъ напвать теперь охотничьи аріи, умривъ однако свои буйные порывы и даже показывая видъ, какъ будто вс его продлки въ глухой лсистой трущоб были съ его стороны только шуткой. Болтая о всякой всячин, онъ сообщилъ уже значительную часть изъ своей біографіи, хотя поспшавшая близь него женщина не остановилась со вниманіемъ ни на одномъ факт этого разсказа.

Впрочемъ, мало-по-малу до слуха ея все-таки не могло не дойти, что этотъ непрошеный товарищъ, называвшій себя Генденгефтомъ, былъ солдатомъ, потомъ гд-то въ дальней провинціи состоялъ въ частной служб и теперь вотъ спрашивалъ въ горахъ у одного лсничаго, не было ли для него какого нибудь мста. Но такъ какъ мста не оказалось, то теперь онъ, Генненгефтъ, возвращался въ Бурхгаузенъ, гд его поджидали ‘багажъ и аттестаты’, какъ онъ выражался, то есть платье и охотничьи снаряды. Отслуживъ врой и правдой девять лтъ и не получивъ никакого обезпеченья, онъ считалъ себя въ прав ругать всхъ и все, на каждомъ шагу поминая чорта. Свою спутницу онъ нсколько разъ просилъ о рекомендаціи и въ заключеніе прибавилъ, что вся его надежда теперь на одного знакомаго охотника Вюльфинга, бывшаго на служб нсколько миль подале — у богатаго-пребогатаго графа фонъ-Вильденшверта.

Дама продолжала слушать безмолвно и теперь уже успокоилась, замтивъ, что дикій ея спутникъ былъ разсянъ своимъ разсказомъ. На просьбу о рекомендаціи она отвчала отрицательнымъ качаньемъ головы. Новые разспросы о ея имени, о цли этого странствованія она отклоняла лаконическими отвтами. Когда же охотникъ опять заговорилъ о вильденшвертскомъ замк, у ней какъ-то нечаянно сорвалось съ языка признаніе, что въ замк ее знали, но что тамъ не было никакого охотника, по имени Вюльфинга. Въ этомъ она могла положительно его заврить, и потому онъ лучше бы сдлалъ, еслибъ…

— Не безпокоился понапрасну ходить въ замокъ, что ли? подсказалъ егерь Генненгефтъ — какъ онъ себя называлъ — озираясь вокругъ тревожными, лукавыми глазами.

Дама отважно кивнула головой. Тамъ и сямъ въ пол виднлись уже люди и это такъ ободрило барыню, что она стала шарить свое портмоне, очевидно, завернутое до сихъ поръ въ ея носовомъ платк. Встрчавшіеся поселяне подтвердили, что въ Бурхгаузенъ вела прямая дорога чрезъ поля, покрытыя уже довольно замтными зелеными всходами, и не прерывалась лсами, которые оставались въ сторон. Тогда дама собрала всю свою бодрость и сказала своему спутнику:

— Теперь я васъ буду покорнйше просить позволить мн идти одной! Вотъ вамъ на путевыя издержки — и прощайте!

Съ этими словами она дала ему новенькій блестящій талеръ. Отставной охотникъ поглядлъ на нее съ изумленіемъ.

Одинъ бглый взглядъ на открытое портмоне убдилъ его, что оно было биткомъ набито золотомъ и серебромъ. Если улыбку охотника и нельзя было, строго говоря, переводить словами: ‘эхъ ты, чтобъ тебя! Стоило вдь только прижать маленько въ лсу, и все бы было мое!’ — то, во всякомъ случа, не была улыбка эта ужь и такою добродушною, какою хотлъ сдлать ее Генненгефтъ. Однако что-то похожее на пріятное изумленіе, даже на признательность обозначилось въ его ухмылявшейся физіономіи. Онъ снялъ шапку, сунулъ свой талеръ въ карманъ, постоялъ немножко — и ретировался.

Дама тяжело перевела дыханіе, точно съ ея груди свалилась цлая каменная гора. Дорога спускалась по отлогости. Дама летла стремглавъ, будто уносимая вихремъ.

Скоро она могла уже выйти на большую дорогу. Конечно, и теперь можно было сократить путь, пробираясь напрямикъ чрезъ поля и луга, однако она предпочла не оставлять большого прозжаго тракта. Фруктовыя деревья, окаймлявшія его по об стороны, стояли въ полномъ цвту. Еще нсколько часовъ тому назадъ она шла по этой же дорог.

И вотъ когда она неслась здсь впередъ съ быстротою стрлы, къ ней опять вернулся припадокъ дурноты, уже застигшій ее прежде въ комнат адвоката. Ей сдлалось вдругъ такъ тошно, что она готова была уже броситься на траву… Пробовала было немного постоять, прислонясь къ дереву, въ другую минуту чуть не бросилась на одну изъ каменныхъ кучъ, пронумерованныхъ мломъ и наваленныхъ на опредленныхъ разстояніяхъ для починки шоссе. Острая боль чуть не заставляла ее вскрикнуть… Однако она собрала весь запасъ силъ, чтобы какъ нибудь дотащиться до городка. Пробило уже два часа на башн ратуши, возвышавшейся противъ почтовой станціи, гд помщалась также гостинница: вмст съ этимъ боемъ дама вошла въ нумеръ гостинницы — и здсь ноги подъ нею подкосились.

Еще прежде своего визита въ Бухенридъ, она заказала здсь обдъ. Теперь, когда его подали, дама боролась съ сильною тошнотою, заставлявшею ее отталкивать отъ себя съ отвращеніемъ вс кушанья. Служанка поспшила къ ней съ лекарствами, острыми спиртами, хотла подать ей чаю, но она уврила какъ ихъ, такъ и хозяйку, что ей ровно ничего не нужно, кром почтовыхъ лошадей, которыхъ она также просила для нея приготовить передъ своимъ уходомъ.

Почта была также готова. Дама хотла скрыть свою тошноту, пробовала подкрпить себя пол-тарелкой супу, сухими фруктами, но съ непреодолимымъ отвращеніемъ отталкивала отъ себя все състное. Заплативъ, что слдовало, щедро давъ на водку, она услась, шатаясь, въ экипажъ, чтобы хать по той же дорог, по которой за нсколько часовъ предъ тмъ она была доставлена сюда съ ближайшей станціи. Спокойный экипажъ и діэта, повидимому, не замедлили произвести благопріятное дйствіе. Въ четыре часа она перемнила экипажъ и, начиная отсюда, приказывала закладывать для себя крытые дорожные экипажи. Небо стало заволакиваться облаками. Въ шесть часовъ она остановилась у заставы маленькаго городка Альтенберга, извстнаго торговлей полотномъ, и затмъ опять должна была пройти около двухъ верстъ пшкомъ. Кругомъ становилось темне и темне, прохладный втерокъ былъ ужь довольно чувствителенъ, когда она оставила позади себя послднія, покрытыя рдкимъ полсьемъ, холмистыя возвышенности, отъ которыхъ равнина начинала понижаться постепенной отлогостью. Въ трактир деревни даму ожидалъ графскій экипажъ съ гордымъ гербомъ. Лакей въ длинной свтлокоричневой ливре съ металлическими пуговицами поспшилъ отворить передъ нею дверцы.

— Ваше сіятельство изволили долго замшкать! Мы ужь начинали безпокоиться!..

— Да вдь теперь будетъ разв немного больше шести часовъ, отвчала барыня совершенно равнодушнымъ тономъ,— пасторша почти силою задержала меня у себя на цлый день.

— Если бы ваше сіятельство не изволили приказывать, чтобы мы оставались здсь, то давно бы мы сами туда похали.

— Ничего, лошади отлично отдохнули. Ну, а теперь живо домой!

Кучеръ, одтый въ такой же ливрейный сюртукъ, какой былъ на лаке, приподнялъ обшитую галунами шляпу при появленіи дамы.

Пробило девять часовъ. Когда графиня подъхала къ обводной стн замка, сердитый втеръ разгуливалъ между липами и вязами графскаго парка, и полуобнаженныя втви деревьевъ жалобно скрипли и качались, выглядывая на дорогу.

Если госпожа замка возвращалась домой одна-одинешенька и въ такую позднюю пору, если она сейчасъ же отправилась въ свою комнату и тамъ заперлась — то все это никого не поразило. Графъ давно уже возвратился изъ охотничьей экспедиціи вмст съ своими сподвижниками, составившими довольно оживленное общество, судя по освщенному, праздйичному виду замка. Если графиня предоставляла своего супруга самому себ и его веселой компаніи, то это ровно никому не казалось страннымъ.

ГЛАВА III.

Имя графини Вильденшвертъ изъ Гедвиги было, славянизировано въ Ядвигу, и это случилось благодаря тому обстоятельству, что ея покойная мать принесла отцу значительныя имнія на польской границ. Тамъ родилась у покойницы ея единственная дочь, въ кумовья пришлось брать лицъ изъ мстной, по большей части, польской знати. Эти славянскіе воспріемники подарили графин ‘на зубокъ’ быструю ршительность и безстрашное отношеніе ко всякому житейскому авантюризму.

Войдя въ поспшно освщенную, конфортабельную уборную, графиня Ядвига второпяхъ сняла съ себя визитное платье ‘и обратилась съ нсколькими разспросами къ своей экономк, госпож Деренбахъ, еще недавно поступившей на это мсто. Не слушая ея отвтовъ, графиня бросила только внимательный, пристально разыскивавшій взглядъ въ смжную, также освщенную комнату, на свой письменный столъ, желая знать, не было ли какихъ нибудь писемъ въ красивой гранитной урн, стоявшей посредин круглаго, застланнаго ковромъ, стола. Экономка Деренбахъ получила короткій, сухой отвтъ, что поздка ея госпожи достигла предположенной цли.

— Пасторша здорова. Наконецъ-то я заплатила ей этимъ визитомъ мой старый долгъ…

Въ дом вс думали, что графиня возвратилась изъ горной деревушки Нейнкирхенъ, гд нсколько лтъ тому назадъ вышла за-мужъ за пастора одна двушка, на нкоторое время нашедшая прежде радушный пріютъ у родителей графини, которая теперь показывала видъ, будто здила къ ней съ визитомъ.

Въ урн было найдено одно, но, какъ казалось, именно ожидаемое графиней письмо. Графу она приказала передать, что по причин сильной усталости не можетъ заняться туалетомъ, чтобы явиться въ обществ его друзей по охот. Удивленная мадамъ Деренбахъ не могла удержаться отъ замчанія, что графиня была выпачкана съ головы до ногъ, этотъ же безпорядокъ заставлялъ ужасаться и разводить руками горничную Доригъ. Но графиня старалась при этомъ улыбаться, говорила о восхитительномъ мстоположеніи пасторскаго дома и о дурной къ нему дорог, увряла, что ей было тамъ весело и въ заключеніе всего, потребовала крпительный ужинъ, чаю и холодныхъ къ нему закусокъ.

Изъ комнатъ ея супруга былъ слышенъ не только громкій, оживленный разговоръ, но также стукъ ложекъ и чоканья стакановъ. Тамъ прислуживалъ егерь Вюльфингъ вмст съ третьимъ слугою. По озабоченному шмыганью прислуги, отчасти принадлежавшей гостямъ, замокъ Вильденшвертъ казался пышнымъ, оживленнымъ княжескимъ дворцомъ.

Графиня оставалась въ очаровательномъ неглиже. Только теперь она является предъ нами не закутанною, а открытою со всхъ сторонъ и во всей своей прелести. На широкихъ, нжно закругленныхъ плечахъ поддерживается граціозно очерченная голова, каштановые волосы были собраны на темени большимъ, горизонтально лежащимъ узломъ, во всемъ была строгая соразмрность. Мраморная блдность и изнеможеніе сообщали всей голов что-то идеальное. Въ комнат былъ разведенъ огонь. Жалуясь на нестерпимый жаръ во всемъ тл, графиня отворила окно. Но скоро она почувствовала довольно сильный ознобъ, быстро захлопнула окошко и опустила еще блую стору, чтобы принадлежать исключительно себ одной и даже не видть многихъ яркихъ огней, освщавшихъ противолежащій флигель замка.

Сильный голодъ, на которой она ссылалась, также былъ съ ея стороны только мистификаціей.

Когда она, второпяхъ выпивъ чашку крпкаго, горячаго чая, хотла перейти къ разрзанной холодной куриц, жаркому и яйцамъ — все это показалось ей отвратительнымъ. Она чувствовала только потребность полнаго спокойствія и уединенія. Къ камину была придвинута удобная кушетка. Письмо еще въ первую минуту было положено въ карманъ, и графиня по временамъ ощупывала это письмо, желая знать, тонкій или толстый пакетъ былъ ей присланъ. Теперь письмо это, повидимому, сдлалось предметомъ всхъ ея помысловъ, ея исключительною заботою. Растянувшись на мягкой кушетк и удобно прислонивъ голову, она поправила высвободившійся локонъ, только теперь замченный ею въ зеркал камина. Близь рамы этого зеркала стояли два канделябра — каждый съ тремя зажженными свчами. Зеркало, казалось, удвоивало число свчей и разливало еще боле яркій блескъ. Почти нетронутый ужинъ былъ убранъ со стола и графиня, удобно развалившись на кушетк, вся отдалась неудержимой игр фантазіи, когда сильно взволнованная кровь живо передаетъ душ каждое значительное, испытанное нами напряженіе нервовъ и мускуловъ, когда передъ нашими, даже закрытыми глазами снуютъ почти осязательныя виднія. Только теперь она связно припомнила себ приключенія этого тревожнаго дня. Когда же передъ нею возсталъ призракъ охотника Генненгефта (имя это она удержала въ памяти), когда ей представилось, будто лицо призрака прижалось къ ея губамъ, полуоткрывшимся въ этой мечтательной дремот,— графиня съ ужасомъ вскочила на ноги, осмотрлась кругомъ и видя, что все было здсь спокойно, что близь нея никого не было,— подошла къ двери и заперла ее задвижкой.

Свчи горли такъ ярко, что даже издали, лежа на кушетк, можно было явственно прочитать письмо, вынутое графиней изъ картона. Письмо было изъ столицы, отъ Линды фонъ-Фернау, давнишней и самой довренной подруги графини.

‘Вс твои порученія, милая Ядвига, — писала Линда — будутъ выполнены акуратно. Завтра теб отправляется большая картонка съ тми изъ твоихъ заказовъ, которые можно было достать сейчасъ же — подъ рукою. Что нужно сначала сдлать — вышлется тэб нмедленно, какъ только будетъ готово. Мейеры общали поторопиться. Для отдлки я совтую взять теб чернаго, а не одноцвтнаго тюля. Если же ты хочешь, чтобъ было непремнно по твоему, пожалуйста, не замедли увдомить.

‘Все прочее, душка, о чемъ ты говоришь въ своемъ письм — открыто или намеками,— глубоко меня опечалило, признаюсь теб. Что я скромна, какъ могила, — въ этомъ ты, конечно, можешь быть уврена. Отъ мужа у меня нтъ никакихъ тайнъ, но и ему я не проронила ни словечка о томъ, что ты пишешь, хотя ему, какъ ты знаешь, и безъ того извстно твое положеніе. Когда было получено твое письмо, онъ сію же минуту спросилъ: ‘ну что о брат, ничего нтъ, а?’ Ты сама знаешь, какъ онъ живо интересуется всмъ, что иметъ отношеніе къ Отто. Напрасно ты, мой другъ, думаешь, что мужъ мой ненавидитъ Отто. Уже не говоря о томъ, что такой добрый человкъ никого не можетъ ненавидть или даже преслдовать,— вдь Отто все-таки ему братъ, хоть бы только отъ одного отца, а не отъ матери моего мужа, скончавшейся очень рано. Но въ его чувствахъ къ Отто это не длало ни малйшей разницы. Мужъ мой руководилъ его воспитаніемъ и — говоря совершенную правду — не побоялся никакихъ пожертвованій, чтобы приготовить Отто блестящую карьеру, которую Отто могъ бы сдлать еще и теперь, если бы съ большимъ постоянствомъ захотлъ развить свои богатыя природныя способности. Мой Генрихъ нисколько не виноватъ въ томъ, что Отто, хватаясь то за то, то за другое, сдлался наконецъ посмшищемъ людей. Мужъ мой взялъ его изъ кадетскаго корпуса вовсе не для того, чтобы помшать ему сдлаться порядочнымъ офицеромъ. Напротивъ, для боле всесторонняго развитія, Отто долженъ былъ сначала путешествовать. А посл того онъ могъ съ большимъ успхомъ начать свою служебную карьеру. Что же вышло?.. Когда уже нельзя было боле откладывать поступленія на службу, онъ служитъ два года и чуть добравшись до чина лейтенанта переходитъ въ дипломатическую службу, для которой у него не было никакихъ необходимыхъ условій,— ни древней аристократической породы, ни денегъ, ни привычки къ повиновенію, къ слпой дисциплин. Такъ, по крайней мр, говоритъ Генрихъ. И вотъ нашъ Отто бросаетъ и это поприще, такъ что, думая о немъ, всегда задашься вопросомъ: ‘ну, что-то будетъ дальше’? Еще недавно мой Генрихъ, въ справедливой досад на Отто, сказалъ: ‘онъ будетъ дрессировать лошадей, конкурировать на скачкахъ и жить насчетъ изломанныхъ реберъ своихъ жокеевъ.

‘Знаю, душка, Ядвига, что я разсказываю теб весьма непріятныя вещи, потому что ты его… нтъ, не напишу я этого рокового слова, которое ты, къ моему ужасу, произносишь такъ смло и боле десяти разъ повторяешь въ твоемъ послднемъ письм!.. Умоляю тебя, милая моя, добрая моя, борись съ этою ужасною фантазіей, которою ты всхъ насъ приводишь въ отчаянье. О томъ, что теб хочется развестись съ Бернгардомъ — ты сама уже писала къ Генриху, прося у него совта, какъ теб поступить въ этомъ случа. Ради кого ты хочешь сдлать этотъ ужасный шагъ — Генрихъ еще не знаетъ, по крайней мр, показываетъ видъ, будто не знаетъ, но онъ отгадываетъ все чутьемъ и глубоко скорбитъ при мысли, что мы какъ будто помогали сдлать твоего мужа несчастнымъ! Мужъ мой говоритъ, что Бернгардъ въ брачномъ договор, заключенномъ съ твоимъ отцомъ, имлъ глупость отказаться отъ твоего состоянія, если бы ты умерла бездтною, и даже — какъ увряетъ Генрихъ — въ случа развода, произошелъ ли онъ по твоей или по его вин. Видишь ли, какъ велика была любовь Бернгарда къ теб, какъ сильно было желаніе этого гордаго человка сломить вс препятствія къ браку и даже съ какою деликатностью онъ успокоилъ опасенія твоихъ родителей, полагавшихъ, можетъ быть, что онъ добивается только твоего богатаго приданаго!..

‘Да и какое же право ты имешь сдлать Бернгарда безгранично несчастнымъ, покрыть его позоромъ передъ цлымъ свтомъ?..

‘Вмст съ рукой ты принесла ему огромное состояніе и вы зажили на большую ногу, какъ прилично имени древняго, знаменитаго графскаго рода, хотя и утратившаго свой прежній блескъ. Говоря откровенно, я знаю твоего мужа слишкомъ мало, чтобы судить, съуметъ ли онъ довольствоваться тою законною частью твоего состоянія, которая будетъ ему назначена въ случа разрыва между вами. Конечно, онъ не будетъ имть тогда возможности такъ страстно предаваться охот, новымъ постройкамъ, собранію коллекцій и другимъ своимъ любимымъ прихотямъ. Смотри снисходительно на эти прихоти, дитя мое! Старайся примириться съ его характеромъ — вдь ты предъ божьимъ алтаремъ клялась ему въ врности и супружескомъ повиновеніи! Я не могу теб, для примра, указывать на мою собственную супружескую долю: я — счастливйшая жена и мать въ цломъ свт и, обладая полной любовью моего Генриха, могла бы даже обойтись безъ дтей, составляющихъ мою радость и блаженство. Но я знаю также, что есть много женщинъ, которымъ судьба не дала счастья въ брак и которыя, однако, все-таки примиряются съ своимъ положеніемъ. Не скажу, конечно, чтобы любовь — это великое чувство, облагораживающее и согрвающее цлаго человка — была такая вещь, безъ которой такъ или иначе можно привыкнуть обходиться. Но эта ‘безъимянная истома’, которою ты характеризуешь состояніе твоей души, эта потребность твоего сердца найти исходъ только въ высшихъ радостяхъ любви — дйствительно ли чисты такіе помыслы, свободны ли они отъ некрасиваго, земного, гршнаго эгоизма?… Я легко могу узнать несчастныхъ, но честно мыслящихъ женщинъ — я встрчаюсь съ ними такъ часто! Знаю я также и несчастныхъ мужей, обманувшихся въ своемъ выбор. Но почти вс они мирятся съ своей судьбою и даже находятъ средства превозмочь самихъ себя и, взамнъ восторговъ въ любви, доставлять себ другія утшенія и радости. Одного утшаетъ строгое исполненіе своего служебнаго долга, другого — удовлетворенное честолюбіе или счастливо нажитый капиталъ, третій находитъ вознагражденіе въ боле возвышенныхъ стремленіяхъ — въ сознаніи, что онъ заслужилъ признательность многихъ бдныхъ людей, въ пожертвованіяхъ для общеполезныхъ цлей. Кому приходилось отирать слезы нищеты или облегчать страданія недужныхъ, — тотъ немного говоритъ о своихъ собственныхъ невзгодахъ, о слезахъ, съ которыми онъ похоронилъ счастіе своей жизни. Искуства, сокровища образованія также доставляютъ людямъ очень часто большое утшеніе. Вотъ, напримръ, рядомъ съ нами живетъ какая-то сосдка — страстная любительница музыки: бренчитъ себ цлый божій день… Генриха это страшно сердитъ. Но я часто говорю ему: да пусть себ играетъ, бдненькая! Ты посмотри, какого несноснаго мужа послала ей судьба!… Вотъ, кажется, ужь какъ богатъ,— а молоденькой жен его нтъ счастья: длать не

чего, она вотъ то рисуетъ, то играетъ изо дня въ день… Ты пишешь также, душка Ядвига, о какомъ-то магнетическомъ трепет и говоришь, что его никогда не вызывалъ въ теб твой мужъ, тогда какъ, напротивъ, къ моему beau fr&egrave,re ты, будто бы, никогда не могла приближаться безъ какой-то непостижимой дрожи, безъ особеннаго чувства, которому ты не можешь прибрать и названія. Не помню, дитя мое, гд это мн случилось читать недавно, что мы должны остерегаться этихъ ‘безъимянныхъ’ ощущеній! Всякое дйствительно хорошее человческое чувство должно имть свое честное названіе. Мы должны съ совершенной ясностью и отчетливостью сознавать, что именно мы чувствуемъ, а иначе рискуемъ бродить межь блуждающихъ огней. Какихъ прочныхъ заблужденій стоили эти безъимянныя галлюцинаціи въ религіи! Точно также и въ любви необходимо знать, почему мы любимъ. Тутъ нужно знать, что мы именно любимъ человка за его характеръ, извданную честность, за его геройское стремленіе къ своей собственной жизненной цли и въ благу близкихъ къ нему людей — однимъ словомъ, человка, умющаго любить ближняго добрымъ и честнымъ сердцемъ.

‘Но имешь ли ты эту увренность относительно Отто?.. Не хочу бросать камнемъ въ моего родственника. Но спроси, что говорятъ о немъ люди! Попробуй узнать сама, кто захочетъ дать о немъ какую бы то ни было ясную и, въ глазахъ всякаго, добропорядочную рекомендацію…

‘Врю, мой другъ, Ядвига, ты хотла бороться сама съ собою! Весь прошлый зимній сезонъ не могъ развеселить тебя. Единственною радостью для тебя на мясляной было — здить въ театръ съ Отто, встрчаться съ нимъ на концертахъ и въ театрахъ или даже танцовать съ нимъ. И однако ты все это оставила съ твердымъ намреніемъ возвратиться къ своему долгу. И на тебя находили минуты, когда ты отдавала справедливость заботливости о теб Бернгарда и между прочимъ хвалила его за то, что онъ въ извстной степени не стснялъ твоей свободы. Онъ съ большимъ усердіемъ приготовилъ къ твоему прізду комнаты въ Htel-Garni и затмъ уже обратился къ своимъ любимымъ занятіямъ. Посл того, какъ ты такъ неудачно составила программу твоего перваго зимняго сезона въ столиц, мужъ твой самъ принялъ на себя эту задачу для второй зимы, выучилъ тебя правильно распоряжаться временемъ, распредлять визиты, мой мужъ счелъ бы себя счастливымъ, если бы ко многимъ своимъ хорошимъ качествамъ, которыя я въ немъ цню, присоединялъ любовь въ порядку, такъ какъ въ этомъ отношеніи онъ, по его собственнымъ словамъ, долженъ краснть передъ моимъ практическимъ смысломъ. Почему бы теб не оставаться твердо при своемъ намреніи и не вырвать съ корнемъ изъ своего сердца несчастную страсть въ Отто? Отчего ты не хочешь твердыми, ршительными шагами идти дале по пути добрыхъ намреній, зачмъ тебя такъ тяготитъ общаніе Отто никогда не писать къ теб? Теперь ты хочешь ему вернуть назадъ данное имъ слово! О, вспомни, какихъ мучительныхъ тревогъ будетъ стоить теб эта переписка, когда ты съ жадностью будешь хватать эти роковыя письма, трусливо озираясь вокругъ, и когда ихъ будетъ вручать теб, можетъ быть, самъ мужъ съ словами: ‘прочти-ка, что тамъ пишетъ теб Отто Фернау?’ Вдь это будетъ для тебя все равно, что ножъ въ сердце — вся кровь бросится въ лицо… Если же ты будешь просить Отто писать измненнымъ почеркомъ или подъ ложными адресами, и сдлаешься чрезъ это рабою соумышленника, даже будешь зависть отъ скромности прислуги — неправда ли, какое это будетъ пріятное положеніе! Нтъ, душка, не длай ты этого или, по крайней мр, не требуй, чтобы я взяла на себя роль. посредницы и содйствовала этой несчастной интриг. Напрасно ты, мой другъ, стараешься всячески упросить меня, даже заклинать всми правами и обязанностями дружбы, чтобы я сдлалась для тебя закулисной пособницей и запечатывала вмст съ моими въ теб письмами также письма Отто въ вашъ замокъ. На все это я должна отвчать ршительнымъ отказомъ. Да притомъ Отто совсмъ у насъ не бываетъ. Хотя ты увряешь съ такою настойчивостью, будто Отто помираетъ съ тоски по. теб, мн, однако, весьма жаль, что я не имю подъ руками никакихъ источниковъ, чтобы подтвердить или опровергнуть это извстіе. Слышала только, что онъ страстно занятъ лошадьми, посщаетъ Jockey Club и спшитъ оправдать на дл пророчество моего мужа.

‘Прости меня, милая моя, если въ этихъ строкахъ я не сказала теб ничего пріятнаго. Но именно потому, что я тебя горячо люблю, мн и не хочется льстить твоей слабости. О, если бы ты могла надяться быть матерью!.. Какъ бы это могло повести къ вашему примиренію! Прощай, моя добрая, дорогая сестра! Пиши во мн какъ можно скоре, но сожги это письмо со всмъ, что иметъ отношеніе въ этой несчастной исторіи! Умоляю тебя — брось сію же минуту эти строки въ огонь!.. Не забудь же, пожалуйста! Вчно любящая тебя и преданная всею душой Линда’.

Эта просьба насчетъ сожженія письма была ненужна.

Въ камин пылающіе угли еще не успли погаснуть.

Вс эти мудрые совты внушали графин, повидимому, глубочайшее презрніе,— и письмо подруги въ первую же минуту лежало на раскаленной ршетк, вспыхнуло пламенемъ и разсыпалось мелкимъ пепломъ. Графиня схватила даже раздувальный мхъ, покрытый позолотой и китайской живописью, — и стала еще боле ускорять работу пламени, уничтожившаго въ одну секунду эту апологію тхъ воззрній, съ которыми графиня была намрена разойтись такъ отважно.

Другая, на ея мст, пожалуй, стала бы обвинять подругу въ холодномъ, безучастномъ эгоизм, въ ревнивомъ желаніи приберечь для себя сердце хорошенькаго, молодого зятя, и на совтъ бороться съ непреодолимымъ чувствомъ разразилась бы дикимъ хохотомъ, потомъ принялась бы мрять комнату взадъ и впередъ, бросилась бы на кушетку и погрузилась бы въ цлый омутъ мысленныхъ комбинацій или нашла бы какой нибудь одинъ прямой путь въ положительной развязк, какъ казалось, уже почти имвшейся въ виду въ настоящемъ случа. Но графиня Ядвига старалась удалить отъ себя вс мучительныя мысли. Она стала прислушиваться къ разъзду гостей своего мужа — къ ихъ громкому смху, прощаніямъ, розыскамъ дождевыхъ зонтиковъ, вызовамъ кучеровъ и лакеевъ, посреди бшенаго собачьяго лая. До сихъ пор она не полюбопытствовала узнать, кто да кто именно были эти гости.

Теперь она объ этомъ сама сожалла. Тонъ прощанья принялъ вдругъ довольно оригинальный характеръ и перешелъ въ какой-то споръ, въ очень энергическую перебранку. Громче всего раздавался яростный голосъ ея мужа.

— Постой, негодяй! кричалъ этотъ голосъ:— ты что это вздумалъ, потшаться надъ нами, а? Постой-ка…

И все опять стихло. Только вокругъ замка завывала непогодь, и дождь съ неровными остановками стучалъ въ высокія окна. Сточныя трубы низвергали съ крышъ шумящіе водопады на мощеный дворъ замка.

Графиня старалась отгадать, кто изъ слугъ могъ вызвать эту вспышку негодованія.

Потомъ, казалось, опять послдовали возраженія. По крайней мр такъ надо было заключить по новому взрыву графской ярости.

— Что такое, служить не хочешь, а? Служить не хочешь?! Я тебя, подлецъ ты эдакій, не отпущу, пока самъ не пожелаю, пока самъ не выгоню… Небось, уймешься у меня!.. Вотъ также, какъ не выпущу тебя изъ подъ колна, пока не будетъ на то моей милости…

Еще никогда графиня не думала, чтобы графъ былъ способенъ приходить въ такое сильное раздраженіе. Она знала его упрямый характеръ, боялась ему противорчить, но никогда еще не видала, чтобы онъ, въ порыв досады, давалъ волю своимъ кулакамъ! Это ее нешутя встревожило. Если, какъ надо было догадываться, виною всей тревоги былъ егерь Вюльфингъ, имвшій обыкновеніе класть на столъ свой охотничій ножъ, когда помогалъ прислуживать,— то исторія эта могла окончиться весьма скверно. Правда, чьи-то незнакомые графин голоса всячески старались прекратить эту сцену, происшедшую въ корридор передняго фасада зданія, возл большой пріемной залы. Отворенныя настежь двери большого балкона, находившагося въ этой зал, позволяли графин разслышать каждое слово, кром возраженій слуги, повидимому, заключавшихся только въ мимик.

Графиня опять отворила дверь своей комнаты, вышла въ переднюю, потомъ въ корридоръ, проходившій кругомъ по всему зданію.

На небольшой лстниц, которая вела въ кухню и другія хозяйственныя отдленія дома, графиня застала всю прочую домашнюю челядь обоихъ половъ, сбгавшуюся впопыхахъ, вс съ трепетомъ прислушивались къ шуму, двушки пронзительно взвизгивали, госпож Деренбахъ угрожалъ обморокъ, такъ какъ въ это самое мгновеніе поднялась какая-то возня — точно сердитая свалка или кулачная расправа, сопровождаемая бшенымъ крикомъ графа.

— А вотъ погоди-ка, я теб, каналь, покажу, что ты не вылзешь изъ-подъ моей ноги!.. Должно быть, графъ повалилъ своего противника на землю.

И въ тоже время одинъ изъ слугъ выбжалъ съ огромнымъ охотничьимъ ножемъ на широкомъ тяжеломъ ремн, очевидно, для того, чтобъ припрятать опасное оружіе.

— Это Вюльфингъ! поясняли графин присутствующіе, въ смертельномъ испуг.

Не прошло, можетъ быть, и одной секунды — вдругъ выбгаетъ егерь въ изорванномъ ливрейномъ сюртук, весь выпачканный, съ растрепанными волосами, страшно блдный и словно помшанный, — насколько все это можно было различить въ сумрачномъ полусвт. Сначала онъ быстро пустился бжать по корридору, очевидно, стараясь нагнать слугу съ большимъ ножомъ, потомъ, весь шатаясь, прислонился въ стн, сталъ ощупывать вс предметы вокругъ себя, какъ бы отыскивая дверь, и затмъ опять остановился, точно собираясь вернуться назадъ. Но вдругъ, какъ подстрленный зврь, бросился онъ къ маленькой лстниц, гд вся столпившаяся дворня разсыпалась въ стороны, кто куда могъ. Графиня также поспшила уйти. Увидя ее, охотникъ вскричалъ съ безсмысленнымъ хохотомъ:

— Побилъ!… повалилъ на землю!… Меня топтать… ног…. Но слова остановились у него въ горл.

Графиня опять собралась съ духомъ. Она увернулась только отъ перваго столкновенія съ разсвирпвшимъ охотникомъ, и теперь весь прочій персоналъ прислуги долженъ былъ почти силою помшать, чтобы она не заграждала дороги Вюльфингу, ломившемуся впередъ со всмъ слпымъ остервненіемъ дикаго звря.

Возвратившись къ себ въ комнату съ сильной дрожью во всемъ тл, графиня узнала содержаніе всего скандала отъ госпожи Деренбахъ, которая, сама не успвъ очнуться отъ переполоха, говорила въ очень безсвязныхъ словахъ, но посл нея гораздо толкове передавали исторію эту горничная, потомъ поваръ и садовникъ, послдовавшіе за женщинами. Дло было въ томъ, что Вюльфингъ уже цлый вечеръ держалъ себя словно какой угорлый. Получивъ откуда-то письмо, онъ то и дло, что ругался, топалъ ногами и бормоталъ сквозь зубы. Прислуживалъ онъ безъ всякаго вниманія: вывернулъ, напримръ, блюдо съ кушаньемъ прямо на платье графа. Это не только его не пристыдило, но даже на выговоръ графа онъ сталъ бормотать подъ носъ какія-то дерзости. Потомъ, когда гости стали прощаться, онъ перепуталъ плащи и шинели, наконецъ теперь, когда два господина должны были заночевать въ замк, и графъ приказывалъ этому егерю хорошенько имъ прислуживать, подать огня въ назначенныя для нихъ комнаты — Вюльфингъ пробормоталъ что-то съ досадой — что именно, на этотъ счетъ показанія были несходны.

При этомъ случа графиня узнала также, кто именно былъ въ гостяхъ у ея мужа. Два господина, желавшіе здсь заночевать, были: одинъ изъ нихъ — сынъ медицинскаго совтника Штаудтнера изъ Висбаха, одного изъ ближнихъ городовъ, другой былъ какое-то духовное лицо, имени котораго никто не могъ сказать. Ихъ обоихъ графъ привезъ, будто бы, изъ своей охотничьей экспедиціи. Къ этому повствованію о какой-то за достоврно неизвстной дерзости Вюльфинга, такъ сильно разсердившей графа, постоянно приплетался почему-то содержатель трактира подъ вывской ‘Большого Котла’, на такъ называемомъ Лсномъ-Поворот. Находясь посреди лса, заведеніе это пользовалось тмъ не мене хорошей репутаціей между охотившеюся аристократіей и служило сборнымъ мстомъ для гастрономовъ изъ окрестной знати и высшей буржуазіи. Поэтому графиня полагала, что одинъ изъ остававшихся ночевать въ замк былъ зять трактирщика — молодой духовный, по имени Нессельборнъ. Вроятно, графъ хотлъ показать имъ обоимъ свои коллекціи, такъ какъ это удобне было сдлать при дневномъ свт. Вс показанія были вообще сходны въ томъ, что дерзкій Вюльфингъ сказалъ, будто бы, въ пику этимъ буржуазнымъ гостямъ: ‘не велики господа, и сами себ прислужатъ’. Это или нчто подобное было намекомъ на содержателя трактира.

Разумется, по мннію всхъ, сообщавшихъ эту реляцію, Вюльфингъ былъ кругомъ виноватъ. Только горничная Даригъ, должно быть, хорошо знала, что сіятельные супруги жили не совсмъ въ ладахъ, или, быть можетъ, она руководилась какими нибудь особенными соображеніями, чтобы позволить себ ввернуть замчаніе, что она ‘не могла также понять, что сталось съ графомъ’, посл чего двушка ушла, наврное желая посмотрть, куда двался красивый, стройный, молодцоватый охотникъ.

Все опять стихло. Посл карнавала, проведеннаго въ столиц, графиня Ядвига жаловалась на болзнь или, по крайней мр, на сильное разстройство, и потому спала одна въ занимаемомъ ею флигел. Ей, пожалуй, и очень бы хотлось отправиться на половину графа и попросить его успокоиться…. Но она превозмогла въ себ этотъ порывъ участія…. За воротами по прожнему бушевала буря. Ставни и неплотно приставленныя маркизы хлопали и стучали у оконъ, на башенныхъ вышкахъ крыши скрипли флюгера. Огни въ комнатахъ и корридорахъ были погашены. Графиня Ядвига отдалась покою тмъ охотне, что ныншній случай ужаснулъ ее новыми, до сихъ поръ какъ будто дремавшими сторонами въ характер мужа, и нагналъ цлый рой новыхъ тревожныхъ мыслей, съ другой стороны Вюльфингъ напомнилъ ей недавняго спутника, который могъ явиться въ замокъ Вильденшвертъ и открыть всмъ, что она и не думала быть въ дом нейнкирхенскаго пастора.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

На слдующій день, еще съ ранняго утра, вс въ замк узнали, что егерь Вюльфингъ, отколоченный графомъ, — и но мннію нкоторыхъ, совершенно по дломъ — вдругъ изчезъ изъ дома, точно въ воду канулъ. Платье свое и лично ему принадлежавшее оружіе онъ, однако, не захватилъ съ собою, изъ чего можно было заключить, что онъ скоро вернется назадъ.

Графиня и безъ того побаивалась, что вотъ-вотъ ея вчерашній непрошенный спутникъ пожалуетъ въ замокъ, когда она кушала одна утренній кофе въ своей комнат, графъ прислалъ ей записочку, въ которой извинялся передъ женою во вчерашнемъ скандал и извщалъ, что у него гостили докторъ Штаудтнеръ и пасторъ Нессельборнъ, подъ вліяніемъ своихъ опасеній, графиня поручила передать теперь мужу, чтобы онъ ни минуты не держалъ у себя доле Вюльфинга и уже теперь считалъ его службу оконченною.

Впрочемъ голова ея была всецло занята недавней бесдою съ адвокатомъ. Утомленная вчерашнею, почти тайкомъ предпринятой экскурсіей, она не слышала, о чемъ ее спрашивали или давала отвты, когда вокругъ нея была нмая тишина. Вс хлопоты о приличномъ обд для гостей она предоставила госпож Деренбахъ. Въ одномъ изъ гостей графиня припоминала себ молодого врача, сына медицинскаго совтника, иногда навдывавшагося лично узнать о ея здоровь. Насчетъ дочери трактирщика графиня знала только, что на этой двушк женился молодой кандидатъ — прежній университетскій товарищъ здшней знатной молодежи, однихъ съ ними лтъ. Это наводило графиню на мысль, что мужъ ея воспользовался случаемъ, чтобы прихвастнуть своими коллекціями монетъ, древностей, оружія, старопечатныхъ книгъ,— такъ какъ все это были любимыя зати графа, которымъ жена его симпатизировала очень мало.

Но вдругъ она заслышала его голосъ:

— А что, Ядвига, можно?… раздалось позади непретворенной двери, въ которую графъ все-таки не осмливался войдти сразу. Онъ ждалъ, пока ему отворитъ сама супруга, а уже посл того, съ робкой улыбкой, пожелалъ ей ‘добраго утра’.

Графъ былъ въ утреннемъ халат. Этакая маленькая, но плотная, мужественная фигурка. Черты его лица не имли въ себ ничего непривлекательнаго, только были, можетъ быть, обозначены слишкомъ рзко. Носъ былъ загнутъ ястребинымъ изгибомъ. Свтлые, искрившіеся глаза оттнялись густо-нависшими, черными бровями, однако концы этихъ бровей, доходившіе до висковъ, никогда не опускались внизъ, по вздергивались кверху, что служитъ примтою живого, неугомоннаго, часто сварливаго характера, тогда какъ, наоборотъ, у кроткихъ, податливыхъ людей брови спускаются надъ глазомъ, принимая мягко-округленное очертаніе, сходное съ нотнымъ знакомъ легато. Морщины уже довольно замтно избороздили лобъ, и цвтъ лица былъ желтоватый. По временамъ случайная, довольно пріятная и задушевно-располагающая улыбка облажала ослпительно-блые и въ полномъ комплект сохранившіеся зубы, показывавшіеся наружу, быть можетъ, ужь черезчуръ замтно,— ‘словно у хищнаго звря’, какъ писала графиня своей подруг. Дале у графа были длинныя, блыя, исхудалыя руки и твердая, ршительная поступь, хотя въ эту минуту стукъ его шаговъ, разумется, долженъ былъ заглушаться желтыми, сафьяновыми туфлями. Подъ синимъ, узорчатымъ халатомъ, подбитымъ желтой шелковой подкладкой, былъ уже оконченъ и надтъ полный туалетъ графа. Копаться долго онъ не любилъ и, съ другой стороны, женское общество всегда составляло для него нкоторую потребность.

— Не смю ли я надяться представить теб моихъ гостей, напримръ, за завтракомъ? спросилъ онъ съ нершительной улыбкою.

— Ты, кажется, вчера былъ что-то очень сердитъ? замтила та увертливо.

— Да взбсилъ этотъ негодяй Вюльфингъ… Парень-то онъ, кажется, ничего себ. Такъ, врно приключилось что нибудь не понутру… Ничего, будетъ онъ у меня шелковый…

— Предоставь, пожалуйста, другимъ подобныя укротительныя попытки. Ужь кто съизнова принимается муштровать свою прислугу, врядъ ли будетъ имть успхъ…

— Совершенно напротивъ, — эти вымуштрованныя натуры впослдствіи длаются настоящимъ кладомъ… Такъ какъ же, могу ли я разсчитывать на твое появленіе за завтракомъ.

— Скажите, пожалуйста! Чтобъ я сдлала мою залу какимъ-то заведеніемъ для дрессировки людей!… ввернула графиня, взбшенная противорчіемъ и возвращаясь къ прежнему предмету.

— Да, мой другъ, я бы представилъ теб двухъ молодыхъ ученыхъ — сына нашего врача и одного духовнаго, продолжалъ графъ, развивая свою собственную мысль и совершенно пропуская мимо ушей замчаніе жены.

— Вс нервы мои измучены!.. Прислуга должна быть или безукоризненно хороша, или же никуда негодиться. Всевозможныя исправленія негодяевъ лучше было бы предоставить попечительнымъ общ…

— Пастора зовутъ Нессельборномъ,— тотъ самый, что женился на дочери трактирщика… тамъ… на Лсномъ-Поворот. Я пригласилъ и жену его: она гоститъ теперь у своихъ родителей и сегодня явится за супругомъ, такъ какъ дурная погода помшала ему еще вчера вернуться на Лсной-Поворотъ. Наивность этой молоденькой барыньки, право, заставила бы тебя расхохотаться…

— Да, какже, до смху мн теперь…

Ядвига упорно держалась своей идеи, графъ толковалъ о своемъ. И такъ было между ними постоянно. Ядвига говорила о Париж, графъ, въ то же время, о Лондон. Сойтись между собою они, понятно, не могли. Каждый шелъ своею дорогой и упрямо оставался при споемъ. Ядвига никогда не показывала особенной уступчивости: разв ужь ограничивалась просто молчаніемъ. Онъ тоже. Оба они — натуры капризной, настойчивой иниціативы. Два такіе милые характера можно сравнить съ двумя, наскочившими другъ на друга локомотивами: одинъ непремнно долженъ разлетться въ дребезги, а можетъ быть и оба.

Впрочемъ, въ характер графа Бернгарда фонъ-Вильденшверта было одно очень хорошее качество: онъ немедленно прекращалъ всякую неудачную попытку поладить съ женою и, признавъ ея мннія и объясненія вполн резонными, невозмутимо ретировался съ своими, ни на іоту не измнившимися взглядами. Такъ и теперь: чуть только Ядвига стала жаловаться, что посл вчерашняго вояжа она была разстроена и потому не можетъ явиться къ гостямъ, въ качеств любезной хозяйки,— графъ сейчасъ же удалился изъ комнаты, сказавъ на прощанье съ самой нжной, заискивающей усмшкой:

— Да, такъ мы ждемъ тебя къ столу! Ахъ, да, бишь, ты получила письмо отъ Линды Фернау?.. Ну, что, все ли тамъ у нихъ благополучно?

Особенный, значительный тонъ этого вопроса былъ слышенъ уже за дверью.

Такъ вотъ каковъ былъ человкъ, отъ котораго графиня, ослпленная безумною и прежде еще никогда неиспытанною страстью, хотла отдлаться во что бы то ни стало.

Ей было бы теперь гораздо пріятне, если бы онъ противорчилъ ей на каждомъ шагу. Но эти упрямыя ‘претензіи на правоту’, эта ‘снисходительность къ людямъ, нераздлявшимъ его здраваго образа мыслей’, выводили графиню изъ терпнія. Теперь онъ убрался отсюда безъ всякихъ объясненій и даже не выжидая отвта на свой послдній запросъ.

Едва ли можно объяснять этотъ внезапный уходъ графа полнйшей холодностью. Онъ зналъ, конечно, что графиня не могла такъ скоро разстаться съ своими идеями насчетъ исправленія прислуги и обратить вниманіе на его просьбу. Поэтому графъ ограничился только эфектомъ, заключавшемся въ томъ, что онъ, графъ, самъ лично явился въ комнату жены, освдомился о ея здоровь и просилъ почтить его гостей своимъ присутствіемъ въ ихъ обществ. Въ этомъ графъ находилъ нкотораго рода удовольствіе. Но Ядвига глубоко страдала отъ этого моральнаго торжества ея мужа, она не хотла признать за графомъ права быть благоразумне ея самой. Дло извстное: тамъ, гд полная магнетическая сила любви не правитъ сердцами, не согрваетъ ихъ и не побуждаетъ къ гармоническому взаимному отношенію, бракъ является невыносимымъ стсненіемъ нашей личной свободы.

Графъ Бернгардъ завтракалъ одинъ съ своими гостями. Погода нисколько не длалась лучше. Правда, дождь пересталъ, но зато было очень холодно. Втеръ качалъ деревья парка, прилегавшаго въ нкоторыхъ мстахъ очень близко къ замку. Оставаться въ комнат было гораздо пріятне. И притомъ графъ умлъ занять своихъ неглупыхъ гостей. Располагая большимъ запасомъ свденій, онъ долго служилъ по администраціи, но потомъ вышелъ въ отставку, чтобы получить руку богатой невсты — фрейленъ фонъ-Вольмероде. Согласіе-то онъ получилъ довольно скоро, но дло въ томъ, что вмст съ нимъ выговаривались нкоторыя, не совсмъ пріятныя условія. Финансовые его ресурсы были весьма плохи. Теперь же въ нихъ у него не было недостатка. Онъ употреблялъ ихъ на разныя постройки, всякаго рода нововведенія, на улучшеніе своихъ родовыхъ имній, обремененныхъ долгами. Все это сопровождалось нкоторыми, недешево стоившими прихотями, каково собраніе рдкихъ монетъ и древностей. За булаву или койку новозеландскаго дикаря онъ платилъ дороже, чмъ сколько стоила бы двустволка или какой нибудь новенькій пологъ во вкус Помпадуръ.

На сумму, которую онъ тратилъ для пріобртенія стариннаго татарскаго сдлц или пары шпоръ, принадлежавшихъ какому нибудь историческому лицу, онъ могъ бы украсить свою конюшню лишнею лошадью. Вся эта коллекція помщалась въ новой пристройк къ замку въ стил рококо, нелишенной вкуса. Двумъ флигелямъ, обращеннымъ фасадомъ наружу, соотвтствовали два другіе небольшіе флигеля, обращенные во дворъ, садъ и паркъ. Въ правомъ находился лтній залъ съ зимнимъ садомъ и теплицею, а въ лвомъ — настоящій маленькій музей. У графа была также отборная библіотека, подновляемая по всмъ отраслямъ литературы, особенно по экономической и этнографической.

Ядвига не имла ни малйшаго сочувствія съ тмъ кругомъ, въ которомъ жилъ ея мужъ, она, какъ вс говорили, вышла за него замужъ съ тмъ, чтобы ставить на своей визитной карточк титулъ графини. Близкіе люди, лучше знавшіе дла семьи, прибавляли:— Ядвига была единственною наслдницею семьи, обогатившейся въ послдніе полъ-вка огромною прибылью съ копей, купленныхъ за безцнокъ ддомъ Ядвиги, простымъ рудокопомъ. Отецъ ея пріобрлъ дворянское званіе. Смерть рано похитила ея мать, также принадлежавшую къ мщанской семь, необыкновенно разбогатвшей, благодаря удачнымъ спекуляціямъ. Отецъ Ядвиги, занятый исключительно своими честолюбивыми и промышленными планами, предоставилъ дочь воспитателямъ и гувернанткамъ. Ядвига развивалась своеобразно, не такъ, какъ этого требуетъ общепринятая воспитательная рутина. Она была способна страстно предаваться какой нибудь иде, или личности, какъ напримръ, она, была предана Линд Дершау, впослдствіи Фернау. За то съ другими она. была рзка, и недоступна. Вслдствіе этого, число искателей руки ея было не велико, сравнительно съ ея огромнымъ богатствомъ. Наконецъ отцу ея вздумалось жениться во второй разъ. Онъ избралъ бдную двушку, но изъ старинной дворянской фамиліи, необыкновенно гордившейся своимъ именемъ. Этотъ союзъ раздражилъ Ядвигу. Ей захотлось сдлаться княгиней, чтобы досадить своей молодой, красивой мачих. Къ довершенію, подруга ея, Линда, бывшая тремя годами моложе ея и безъ всякихъ средствъ, нашла себ жениха при первомъ же вступленіи въ свтъ. Это былъ совтникъ Фернау, за котораго Линда, разумется, тотчасъ же и вышла. Тутъ Ядвиг пришла фантазія выйти за перваго приличнаго жениха. Такимъ образомъ, въ одинъ прекрасный день она явилась невстою графа передъ своею надмнною, такъ сказать, оправленною въ золото мачихою, коммерціи совтницею Вольмеръ фонъ-Вольмероде, наслаждаясь видимою досадою молодой женщины, утопавшей въ роскоши и управлявшей ея отцомъ. Противъ блеска имени Вильденшвертъ ничего нельзя выло возразить. Ядвига, не скрывала, что ей хотлось затмить свою мачиху. Но она скрывала то чувство, которое закралось въ ея душу при вид скораго замужества ея подруги Линды и другихъ молодыхъ двушекъ,— то есть просто зависть.

Нечистая побужденія нашли себ возмездіе. Графъ, будучи женихомъ, старался выставить себя съ самой привлекательной стороны, онъ казался до такой степени влюбленнымъ въ двицу Вольмероде, что согласился на самыя эгоистичныя брачныя условія, какія только могъ предложить такой спекулянтъ, какъ отецъ Ядвиги. Вскор, однако, Ядвига ощутила потребность внутренняго счастья, такого, по крайней мр, какъ она его понимала. Гордость ея была только относительною, имвшею предметомъ мачиху и ея родню. Вообще же она была ни горда, ни скупа. Ея внутренняя пустота не могла наполниться низкими страстями. Она могла даже, что называется, мечтать, правда, только о такихъ вещахъ, которыя не всякому могутъ нравиться. Она оставалась холодна при вид прекрасной картины природы и способна была истратить большія деньги на покупку той же картины, изображенной на полотн, особенно если эта картина нравилась другимъ. Предметъ, мимо котораго сегодня она проходила равнодушно, — завтра приводилъ ее въ восторгъ, если она интересовалась тмъ, кто его произвелъ, или кто ей указалъ на него, или если съ предметомъ этимъ связывались какія нибудь особенныя обстоятельства или личности. Она вступала въ сношенія съ людьми — если у нихъ былъ пріятный голосъ. Она разрывала сношенія съ ними, если ее непріятно поражалъ какой нибудь цвтъ въ обстановк ихъ покоевъ. Нельзя даже сказать, чтобы эти капризы происходили отъ непосредственныхъ, внезапныхъ припадковъ тщеславія и гордости. Напротивъ того, скоре это были порывы натуры, недовольной самой собою. Дйствительно, въ нкоторомъ смысл, Ядвигу можно было назвать несчастною. Она чувствовала потребность найти какую нибудь цль для странныхъ проявленій своей природы, въ которыхъ она не находила никакого удовольствія, хотя также и не осуждала ихъ въ себ.

Таково было положеніе длъ уже вскор посл свадьбы, отпразднованной блистательно, въ муж своемъ Ядвига не нашла идеала своей мечты. Будь у нея поболе юмора, она нашла бы въ граф пищу для своей ироніи. Но чистый и истинный юморъ живетъ только въ дтски-чистыхъ душахъ. Словомъ: ‘О нтъ! о нтъ!’ и жестомъ скоре грусти, чмъ неудовольствія, молодая женщина могла отклонять всякое требованіе, но тому, чего уже нельзя было перемнить, приходилось покоряться. Протестъ ея выражался не въ сужденіяхъ, не въ ясныхъ представленіяхъ, не въ мысляхъ, высказанныхъ опредленными словами, — то, что было чуждо ея природ, дйствовало на нее просто физически, подавляло, душило ее. На нее повяло чистымъ воздухомъ жизни. Графъ Бернгардтъ уже давно сказалъ себ: ‘Она образована только урывками. Всякая система вызываетъ въ ней головную боль. Она способна, по примру калифа Омара., сжечь вс книги, изгнать изъ міра вс науки и искуства, оставивъ только сказки, которыя она любила читать въ дтств! Ее тяготитъ все то, что называется умомъ!’ Самыя качества ея графъ приписывалъ невжеству. Онъ прямо сказалъ ей объ этомъ, когда противорчія выказались въ первый разъ и когда его, такъ называемая, ‘система’ — возможно мене безпокоить другъ друга,— еще не была введена. Но тутъ, въ одно прекрасное утро, онъ засталъ свою чудачку-жену углубленною въ чтеніе почти ученой книги и имлъ возможность убдиться, что она уже нсколько недль изучаетъ ее и даже длаетъ выписки. Зачмъ она это длала?— а потому что другъ ея. Линда Фернау, расхвалила ей эту книгу. Графъ былъ настолько психологъ, что подумалъ: ‘Это просто тщеславіе, зависть, вотъ что ее вдохновляетъ! Тмъ не мене онъ разцловалъ у нея руки, прося прощенія въ томъ, что заподозрилъ ее въ недостатк любознательности. Она посмялась надъ его любознательностью и продолжала жить, какъ ей жилось. Это происходило мсяца за три или за четыре передъ отъздомъ ея въ столицу, на карнавалъ.

Комната, гд завтракали, находилась въ нижнемъ этаж и выходила на лицевой фасадъ. Столовая освщалась съ задней стороны замка. Отъ лицевого фасада вела тропинка, спускавшаяся съ невысокаго холма, на которомъ стоялъ замокъ, а на тропинку вела каменная лстница, уставленная съ обихъ сторонъ вазами и статуями въ старомъ вкус, нсколько почернвшими отъ сырости и ожидавшими дополненій, которыя должны были вскор прибыть изъ мастерскихъ извстнйшихъ художниковъ, скульпторовъ и литейщиковъ. Чугунныя позолоченныя перила составляли рзкій контрастъ, своимъ изяществомъ, съ деревнею, начинавшеюся отъ самой половины лстницы, липы и тополи (послдніе скрывали своею правильностью разбросанную массу ближайшихъ домовъ) не могли совершенно прикрыть бдныхъ лачугъ, развалившейся церкви, уродливыхъ зданій правленія. Но въ деревн уже строилась новая школа. Графъ намревался произвести всевозможныя реформы и употребить состояніе своей жены на улучшеніе участи своихъ ближнихъ. Если это еще не совершилось, то виною была его строгость насчетъ принциповъ. Онъ не усплъ еще уяснить себ и ршить спорнаго вопроса о границахъ помщичьей опеки и общиннаго самоуправленія.

Итакъ графъ сидлъ въ чайной комнат, за круглымъ столомъ, съ инспекторомъ, съ двумя ночевавшими въ замк гостями и съ захавшимъ къ пому случайно топографомъ. Комната, несмотря на огромныя окна, была темновата, потому что свтъ заслонялся боковымъ флигелемъ. Графъ собственноручно заваривалъ и разливалъ чай, который слуги (между ними все еще не было егеря) разносили гостямъ. Графъ извинился передъ ними въ отсутствіи хозяйки. Молодой пасторъ заговорилъ о строившейся школ и разсказалъ, что онъ только-что постилъ временную школу и прислушался со двора, какъ въ ней учатся. Онъ считалъ себя педагогомъ, тмъ боле, что отецъ его, бывшій простымъ школьнымъ учителемъ и все еще продолжавшій держать ферулу, назвалъ его Лингардомъ, въ честь великаго реформатора новой школы и въ воспоминаніе о цвт такъ называемаго нмецкаго нравоописательнаго романа и героя его — ‘который, разумется, былъ масономъ?’ замтилъ молодой докторъ Штаудтнеръ.

Подразумевался романъ Песталоцци, ‘Лингардъ и Гертруда,’ — романъ совершенно неизвстный графу и о которомъ инспекторъ и топографъ тоже никогда не слыхивали. Молодой пасторъ Лингардтъ Нессельборнъ объяснилъ всмъ въ чемъ было дло.

Завязались пренія о воспитаніи и о школахъ. Графъ порицалъ учителя своей школы, осуждая его въ силу одностороннихъ предразсудковъ своего сословія. Онъ уже наканун не разъ заявлялъ себя передъ своими гостями аристократомъ новйшаго чекана (что называется на парламентскомъ язык ‘свободнымъ консерваторомъ’). Школьный вопросъ, утверждалъ онъ, неисправимо преувеличенъ, учителя никуда негодны и заражены невжествомъ и страстью къ наслажденіямъ нашего времени. Высказывая свои порицанія несовсмъ сдержаннымъ тономъ, графъ обращался за подтвержденіемъ къ пастору.

— Да, эти правые! горячился молодой Нессельборнъ, хотя самъ принадлежалъ къ духовенству.— Между школою и церковью существуетъ старинная вражда. Она будетъ постоянно возрастать. Въ ожиданіи, школа и домъ пастора стараются всми силами стоять другъ къ другу спиною!

— И это говорите вы, которые сами принадлежите къ духовному сословію? возразилъ графъ.

Молодой врачъ Штаудтнеръ сдлалъ знакъ своему другу и попытался дать другой оборотъ разговору.— Господинъ Анбелангъ, обратился онъ къ инспектору,— позаботьтесь въ такомъ случа, чтобы церковь стояла между ними! Это здшняя церковь была нсколько лтъ тому назадъ…

— Пять лтъ тому! послышался поспшный отвтъ инспектора, прежде чмъ были произнесены слова ‘поражена молніею’.

— Я чувствую себя, какъ духовное лицо, боле чмъ педагогомъ, началъ опять молодой проповдникъ изъ Брукбаха, значительнаго города, лежавшаго миляхъ въ двадцати на западъ и обязывавшаго своихъ утреннихъ и вечернихъ проповдниковъ преподавать въ многоклассной городской школ. Докторъ Лингардъ Нессельборнъ разсказалъ, что сначала отецъ предназначалъ его быть его преемникомъ въ сельской школ и только постороннее вліяніе побудило его отдать сына въ латинскую школу и затмъ въ университетъ. Но онъ и тамъ не могъ подавить съ дтства привитой къ нему педагогической наклонности, сдлался членомъ имвшейся въ университетскомъ город учительской семинаріи и прошелъ весь курсъ педагогическихъ знаній подъ руководствомъ одного изъ многихъ учениковъ Песталоцци, въ которыхъ было положено основаніе знанію и талантамъ самимъ ихлертенскимъ учителемъ. Въ заключеніе своего занимательнаго разсказа онъ прибавилъ, что для него ничего не будетъ значить, если судьба снова броситъ его съ кафедры проповдника на кафедру учителя. ‘Нтъ выше науки и священне обязанности, прибавилъ онъ съ благороднымъ жаромъ, — какъ принявъ дтскую душу изъ рукъ природы, вести ее все выше и выше къ идеалу всякаго знанія, къ идеалу чистаго, неизвращеннаго, богоподобнаго человка’.

— И сдлать изъ него современнаго гражданина, непризнающаго никакого установленнаго порядка., отказывающаго въ повиновеніи своему государю и властямъ, и ежечасно поносящаго черную рясу господъ духовныхъ, которыхъ слдовало бы щадить хотя ради приличія и порядка.

На эту рзкую тираду графа, встрченную одобрительнымъ киваньемъ со стороны инспектора и топографа, пріхавшаго сдлать измренія по порученію правительства, молодой священникъ ничего не отвтилъ и только выразительно взглянулъ на своего друга, доктора Штаудтнера, который ввелъ его въ этотъ домъ и теперь не только оставлялъ безъ поддержки, но и совсмъ отрекался отъ него. Послднее было видно изъ слдующихъ словъ доктора, сказанныхъ шутливымъ и саркастическимъ тономъ:

— Для насъ, христіанъ, школа должна бы, собственно, стоять выше церкви, такъ какъ у іудеевъ, которые во всемъ служатъ намъ образцомъ, хотя и былъ великій храмъ — храмъ Соломона въ Іерусалим, этотъ, такъ сказать, соборъ Петра,— но всего одинъ, въ каждомъ же город были, насколько мн извстно, только школы. Кто хотлъ въ субботу идти въ церковь, тотъ отправлялся въ школу, гд учили и проповдывали катехизисъ, не знаю, право, по сократовой ли или по динтеровой метод.

Такъ какъ графъ, несмотря на свое строгое порицаніе зазнавшихся школьныхъ учителей, за которымъ послдовало описаніе столкновеній его учителя съ приходскимъ священникомъ, все же оставался любезнымъ хозяиномъ и угощалъ своихъ гостей посл чая горячимъ пуншемъ и сигарами, то молодой священникъ вскор оправился отъ своего пораженія и снова принялъ господствующій тонъ, на который графъ, повидимому, признавалъ за нимъ право.

Дйствительно, эта личность была привлекательна и замчательна. Темные волосы его клубились по плечамъ природными кудрями. Шея была почти совершенно обнажена и воротъ тонкой сорочки былъ свободно повязанъ легкимъ галстукомъ. Сюртукъ его походилъ покроемъ на студенческій пиджакъ, короткій, черный и безъ воротника, онъ напоминалъ одежду методистовъ. Ноги были обуты въ башмаки съ камашами. Свжее лицо пастора было слегка тронуто загаромъ. Лицо гимнаста! какъ онъ самъ выразился наканун, когда ему говорили комплименты, насчетъ его некелейпой наружности. Темные глаза его горли подъ черными рсницами. Впрочемъ блескъ ихъ не исключалъ чувства. Вокругъ привлекательнаго рта играла тонкая улыбка, неизчезавшая даже въ увлеченіи спора и придававшая всей его стройной и гибкой фигур что-то лнивое, женственное, чтобы не сказать нершительное, — женственное въ двоякомъ смысл: въ смысл доброты и примирительности и въ смысл недостатка дятельной силы.

Разсянно принимая предлагаемыя блюда, вина и, наконецъ, сигары, священникъ воспользовался оборотомъ разговора на мене рзкую оцнку господствующихъ контрастовъ, который былъ ловко данъ хозяиномъ, но опять-таки ршительно сталъ на сторону школы. ‘Духовенство, сказалъ онъ, требуетъ себ права надзора за школами, ничего не смысли въ воспитаніи юношества. Это все еще остатки тхъ временъ, когда Фридрихъ Великій командировалъ въ школьные учителя своихъ унтеръ-офицеровъ. Но въ наше время, когда судьба всхъ сколько нибудь замчательныхъ государствъ доказала необходимость обновить отъ основанія народную жизнь, подкрпить ее и развить ея производительныя силы, народная школа перешла за черту ученаго или латинскаго образованія. Легко сказать: читайте, пишите, считайте!— но забываютъ, какія затрудненія связаны съ правильнымъ преподаваніемъ даже этихъ элементарныхъ знаній! Не возразятъ ли намъ, что древній міръ достигалъ этого безъ новйшихъ. мудрствованій, какъ выражается графъ! Но спрашивается: многіе ли были призваны въ ту пору къ этому вкушенію отъ дара Святого Духа? И спрашивается еще: чмъ именно были эти дары: дйствительно ли снисшедшими съ неба огненными языками, или просто механизмомъ, котораго человкъ самъ, не понималъ, который не давалъ ему ни нравственнаго, ни умственнаго развитія? Ученіе — должно быть въ то же время воспитаніемъ, знаніе — должно быть въ то же время силою. Элементарное образованіе должно быть зародышемъ дальнйшаго развитія, индивидуальное развитіе должно идти объ руку съ обогащеніемъ памяти, съ упражненіемъ и съ изощреніемъ умственныхъ способностей. Правда, великій учитель нашъ, Генрихъ Песталоцци,— этотъ благородный швейцарецъ, самъ сказалъ о своей метод, что она, какъ механизмъ, какъ кулинарный рецептъ, можетъ служить даже въ рукахъ тупого человка, но онъ думалъ только помочь этимъ нашему печальному положенію, требующему боле учителей, чмъ сколько ихъ родится, но какъ бы то ни было, а и самый этотъ механизмъ не легко дается. Его необходимо изучить, приспособить, приноровить къ обстоятельствамъ. А мы, богословы, учившіеся только метрическому построенію Софоклова хора и различнымъ способамъ читать темныя мста римскихъ письменъ, — мы бродимъ въ этой области, какъ въ лсу, среди темной ночи’.

Сравненіе съ ночью пришлось кстати.. На двор, несмотря на полуденный часъ, необыкновенно смерклось. Свтило дня, казалось, позабыло, что наступила весна. Срыя тучи заволокли его живительные лучи. Даже воздушные образы на неб, гонимые бурнымъ втромъ, посинли и почернли.

Потокъ рчи священника былъ прерванъ короткимъ вопросомъ къ слугамъ, убиравшимъ со стола, — нашелся ли Вюльфингъ? Узнавъ, что его никто не видалъ, хозяинъ дома приказалъ заперетъ комнату егеря и подать ему ключъ отъ нея. Сдлавъ это распоряженіе, графъ снова обратился съ любезной улыбкой къ священнику, извиняясь за перерывъ и приглашая продолжать.

— Все это прекрасно, сказалъ онъ, затягиваясь сигарою, — но эти учителя должны бы дйствовать скромно и въ страх Божіемъ, а то и они сами, и крестьяне, благодаря имъ, уже черезчуръ заносятся. Эти послдніе уже и безъ того давно забываются!

Докторъ Штаудтнеръ подмигнулъ на дверь въ бильярдную комнату и положилъ лвую ладонь на столъ, сдлалъ пальцами жестъ, дававшій понять, что партія на бильярд была бы, по его мннію, гораздо производительне этого разговора, который едва ли могъ привести къ разубжденію той или другой стороны. Инспекторъ Анбелангъ и топографъ Пфейфферъ оставались безмолвными слушателями, колебавшимися между мнніями графа и священника.

Графъ, понявъ намекъ доктора, поднялся съ мста и отворилъ стеклянную дверь въ бильярдную. Гости вошли туда. Графъ подалъ имъ кіи и вынулъ костяные шары изъ лузъ бильярда, съ котораго слуги поспшно сдернули блый чехолъ. Докторъ Штаудтнеръ подошелъ къ черной доск, висвшей на голой стн и, взявъ млъ, предложилъ условиться насчетъ величины ставокъ и поставилъ шары. Казалось, онъ только теперь вступилъ въ свою сферу. Это была маленькая фигурка, съ жидкими блокурыми волосами на голов, но съ довольно большими рыжеватыми усами и бородою, которые онъ видимо холилъ. Несмотря на то, что ему пришлось надть для игры очки, онъ оказался лучшимъ изъ игроковъ. При разсчет, въ выигрыш былъ почти одинъ онъ. Хуже всхъ игралъ хозяинъ дома. Онъ казался разсяннымъ.

Обдъ предстоялъ въ четыре часа. Хотя погода оставалась пасмурною и втряною, но такъ какъ дождя не было, то графъ предложилъ прогуляться. Гости уже устали играть да и не совсмъ были довольны своими неудачами. Графъ предложилъ отправиться на встрчу пасторши, онъ надялся, что прелестная Кэтхенъ почтеннаго пастора любезно сдержитъ слово.— Да, впрочемъ, какъ же ее зовутъ? прорвалъ графъ.

— Конечно Гертрудою? Если вы Лингардъ, то она. должна, быть Гертрудою!

— Для этого нужно было бы, чтобы отецъ мой зналъ ее отъ самой колыбели и могъ предназначить со мн въ жены! сказалъ Нессельборнъ.— Отецъ мой долго ждалъ для меня сестры, Гертруды, но она не родилась. Наконецъ братъ мой, экономъ, подарилъ ему внучку. Она должна была носить любимое имя, но, къ сожалнію, двочка умерла. Если братъ мой вторично сдлаетъ его ддушкою двочки, то она, безъ сомннія, опять будетъ названа Гертрудою.

— Но это опасно — какъ дворянство! вскричалъ графъ.— Личность жертвуется понятію, индивидуумъ — роду! Гд же ваше гордое правило: ‘Я равенъ своему я’ — вы, матеріалисты!

Штаудтнеръ давно зналъ у своего друга нкоторый мрачный взглядъ, предвстникъ гнва, который длалъ иногда изъ его стараго однокашника, все, что хотите, только не мягкаго проповдника. Наименьшее, при этомъ, было то, что онъ бралъ шляпу и палку и, не говоря ни слова, уходилъ изъ общества, въ которомъ его раздражали.

Штаудтнеръ попытался поддержать веселое расположеніе общества. Пока графъ распоряжался насчетъ экипажа, докторъ разсказалъ исторію человка, никогда не бывшаго человкомъ, осязаемымъ существомъ, а только понятіемъ, фантастическимъ образомъ. Одъ разсказалъ исторію принцессы Интестини, положенной въ томъ же самомъ княжескомъ склеп, въ Веймар, гд покоятся Шиллеръ и Гете. Въ небольшой банк сохранялись сердце и внутренности какого-то принца., похороненнаго безъ этихъ органовъ, и надпись на банк: ‘intestine principis N. N.’ подала поводъ между сторожами — старыми отставными гусарами веймарской службы къ басн о маленькой сіятельной ‘принцесс Интестин’, умершей сейчасъ же посл рожденія. Исторія эта очень позабавила общество. Она какъ нельзя лучше годилась для бесды между мужчинами, не слишкомъ щекотливыми по части различныхъ анатомическихъ курьезовъ, уродливостей въ рост деревьевъ, стереотиповъ строенія — словомъ, по части всхъ возможныхъ ограниченій идеи: ‘я равно я’.

— Чтожъ, тмъ лучше! вскричалъ графъ, когда, молодой пасторъ выразилъ сомнніе, что жена его задетъ за нимъ въ замокъ:— это было бы еще лучше! Тогда наша коалиція иметъ опредленную цль. Мы просто на просто похитимъ мадамъ Гедвигу — вдь она тезка моей Ядвиг, а?— да., такъ вотъ мы и захватимъ ее силою съ. Лсного-Поворота. Въ такомъ случа, вамъ понадобятся два экипажа.

И оборотясь къ двери, онъ крикнулъ:

— Эй, Францъ, заложить еще голубую коляску!

Тутъ-то супругъ ршительно заупрямился, по крайней мр, ничего не хотлъ и слышать о второмъ экипаж. Самъ онъ вызывался остаться, такъ какъ ему хотлось побывать еще у мстнаго пастора и сельскаго учителя.

Штаудтнеръ все это одобрилъ сразу. Свое обычное немногословіе онъ любилъ дополнять энергической мимикой.

— Да, такъ Нессельборнъ остается, замтилъ онъ.

— А мн нужно по дламъ!.. И мн тоже по своимъ! ввернули оба другіе собесдника.

Итакъ, одного экипажа было совершенно достаточно для графа, Штаудтлера и прелестной дочери трактирщика, по крайней мр, во время оно она слыла писаной красавицей и, въ глазахъ мстной знати, была также привлекательна, какъ замороженное шампанское ея папеньки и вкусные трюфели нжной мамаши.

Условились сойтись вс къ четыремъ часамъ. Госпожу пасторшу, казалось, можно было ожидать во всякомъ случа. Къ обществу могъ присоединиться также членъ врачебной управы — отецъ молодого Штаудтнера — и кром того, нельзя было также не разсчитывать на графиню Ядвигу.

И вдругъ графъ ни съ сего, ни съ того приказалъ заложить также голубую коляску.

Ему пришлось убдиться опытомъ, что капризы его супруги всего лучше можно было разсять какимъ нибудь необычайнымъ шумомъ. Чмъ дятельне кипла кругомъ нея жизнь, и чмъ мене графъ подавалъ видъ, будто замчаетъ свою супругу, тмъ легче она сама поддавалась развлеченію. Да, но это случалось только иногда! Въ другое же время она плохо подходила подъ замчаніе графа: ‘ты — настоящая канарейка, вдь эта птичка тмъ рзве щебечетъ, чмъ громче возл нея говорятъ’. Нердко канарейка эта переворачивала вверхъ дномъ его логическіе выводы, которыхъ непогршимостью онъ такъ гордился. Теперь онъ веллъ поднятъ пальбу, щелканье, бичомъ и, несмотря на адскій лай собакъ, выкрикивалъ домашней челяди, изъ отворенныхъ дверецъ, совершенно безполезныя приказанія, съзжая съ косогора, на которомъ былъ расположенъ замокъ. Ключъ отъ комнаты Вюльфинга, графъ спряталъ въ свой карманъ.

Священникъ Лингардъ Нессельборнъ, желавшій скоре быть педагогомъ, навстилъ пастора и сельскаго учителя. Тотъ и другой были на своихъ мстахъ еще недавно. Между собой они были еще незнакомы и. казалось бы, еще не имли поводовъ относиться другъ къ другу съ непріятными личностями. И однако пасторъ уже усплъ нажаловаться въ учителя владльцу имнія! Пронюхалъ, должно быть, что графъ былъ человкъ съ барскими причудами, заключилъ Нессельборнъ, уходя отъ пастора. Это новое мсто, какъ полагалъ поститель, пристало къ пастору точно сюртукъ, только-что надтый, съ иголочки. Вообще-то оно было, пожалуй, покрасиве и поудобне прежняго житья въ мизерной горной деревушк, но мстами все еще больно давили новые швы — тутъ было черезъ чуръ просторно, тамъ — слишкомъ тсно. Этому товарищу по профессіи — бывшему не въ примръ старше его лтами — Нессельборнъ сообщилъ, что Богъ даровалъ ему единственную дочку, и что онъ назвалъ ее ‘Левиною’, въ честь Жана-Поля и его прекрасной книги о воспитаніи, вслдъ за этимъ бездтная пасторская чета сочла нужнымъ ехидственно ухмыльнуться.

У сельскаго учителя Лингарду было какъ-то боле по душ. Ему показалось, что педагогъ, вопреки замчаніямъ графа, былъ робокъ и несообщителенъ, хотя подъ этой сдержанностью, конечно, могла скрываться глубокая вра въ свое нравственное достоинство. Выходя изъ школы, Нессельборнъ унесъ съ собою довольно отрадное впечатлніе. ‘Вы жалуетесь на учителей, подумалъ онъ, и не хотите глубже заглянуть въ ихъ душу!’ Вотъ посмотрите, какъ мужественно этотъ наставникъ одинъ справляется съ маленькимъ учебнымъ своимъ аппаратомъ, при помощи собственнаго знанія!.. Да и что такое вся педагогическая хитрость, какъ не изліяніе нашей собственной души, какъ не результатъ нашего характера, нашей нравственной личности!…

Погода стояла непривтливая и Лингардъ не чувствовалъ особеннаго желанія поджидать ухавшихъ подъ открытымъ небомъ. Онъ отправился назадъ въ замокъ и, пользуясь даннымъ ему позволеніемъ, зашелъ посмотрть коллекціи графа, т изъ нихъ, которыя не заключались въ золотыхъ и серебряныхъ предметахъ, находились рядомъ съ библіотекою и были доступны всякому. Это значительно уменьшило для него скуку ожиданія.

Когда уже подходило къ четыремъ часамъ, молодой пасторъ, роясь между книгами графа, услышалъ шумныя приготовленія къ обденному столу. Только тогда Лингардъ оторвался отъ какихъ-то старыхъ книжицъ, завладвшихъ всмъ его вниманіемъ. Изъ нихъ онъ вычиталъ, что ддушка графа симпатизировалъ проектамъ прусскаго аристократа — барона фонъ-Рохова, основавшаго образцовую школу въ своемъ имніи Рекан, само собою разумется, въ уже устарвшихъ теперь педагогическихъ началахъ.

Шумъ подъзжавшихъ экипажей заставилъ его очнуться изъ глубокаго раздумья о многихъ, несправедливо осмянныхъ проектахъ добраго стараго времени.

Вмсто двухъ экипажей къ подъзду подкатили три. Медицинскій совтникъ самолично пожаловалъ въ своей карет, тогда, какъ во второмъ сидли — его сынъ, графъ и Гедвига, жена Лингарда. Третій экипажъ подъхалъ совершенно пустымъ.

Шумъ и суматоха въ дом, и въ самомъ дл, не могли не расшевелить хозяйку. Она облачилась въ нарядный туалетъ, и прислуга сообщила молодому пастору, что отворенныя настежь двери комнатъ, шелестъ роскошнаго платья и приглашеніе гостей въ большую залу возвщали торжественное появленіе графини.

Въ ожиданіи обда, гости размстились въ комнат, богато изукрашенной мраморомъ, бронзою и гипсовыми фигурами. Нессельборну не хотлось сразу попасться на глава своей супруг. Фрау Гедвига уже издали давала знать о своемъ присутствіи необыкновенной рзвостью и словообиліемъ, и бдному мужу показалось, что теперь ей было вовсе не до него.

Въ зал красовались три высокія окна, служившія въ то же время выходами на балконъ. Недолго пришлось Лингарду пробыть здсь одному. Скоро изъ-за боковой портьеры показалась графиня, и въ то же время чрезъ среднюю дверь комнаты пожаловало все прочее общество.

Коричневый, черный, желтый цвта были элегантно распредлены между шелкомъ, бархатомъ и крепомъ въ туалет графини, золотые браслеты, роскошная, осыпанная жемчугомъ діадема на голов придавали ея наружности что-то царственное. Съ знакомыми она держала себя важно и гордо, съ еще незнакомыми — снисходительно она была даже ласкова къ молоденькой пасторш, которая, однако, сейчасъ же отказалась отъ этого титула, и просила называть ее только госпожою проповдницею. Это была маленькая, но довольно миловидная, хотя и расположенная къ дородности фигурка. Съ необыкновеннымъ сердечнымъ юморомъ она стала разсказывать о своемъ протест противъ насильственнаго похищенія, извинялась въ импровизированномъ на скорую руку туалет, но тутъ же, какъ бы совершенно мимоходомъ, любезно поздоровалась съ мужемъ и передала, ему, этому противному ночному бродяг, поклонъ отъ маленькой Леваны, потомъ принялась восхищаться роскошнымъ убранствомъ залы и красотою графини, — и при всемъ этомъ, повалившись въ кресло, находила еще время извинять эту безцеремонность крайней усталостью. Графиня старалась всячески ее обласкать.

Когда молодая гостья намекнула ей, что она готовится подарить Леван маленькаго братца, или сестрицу, графиня вся пришла въ замшательство и стала неразговорчива. Проницательный Лингардъ замтилъ это сразу и не мало досадовалъ на дтскую наивность своей супруги.

— Врите ли, ораторствовала фрау Гедвига,— мы живемъ въ Брукбах хуже, чмъ въ деревн,— право! Въ деревняхъ трава ростетъ на лугахъ, а у насъ, въ Брукбах, на улицахъ. Аисты преспокойно гнздятся-себ на трубахъ возл самаго рынка, и если бы у насъ тамъ не было окружного и судебнаго управленія, то, по вечерамъ, мы, право, должны были бы свтить себ на улицахъ сами — ручными фонариками!.. Ну, до газоваго освщенія-то у насъ еще пока далеко… Это вы, противный господинъ Пфейфферъ, вы. всему виноваты! Здоровье ваше?..

Слова эти были обращены къ топографу, который только-что вернулся къ обду и еще не былъ удостоенъ ея особеннаго привтствія. Само собою разумется, этотъ неповинный человкъ, жившій миль за двадцать отсюда, ужь никакимъ образомъ не могъ содйствовать или противиться газовому освщенію въ городк Брукбах: барынька такъ только — пошутила.

Отецъ доктора Штаудтнора, медицинскій совтникъ, повелъ къ столу графиню, тогда какъ графъ служилъ кавалеромъ словоохотливой проповдниц, извинявшей свою болтовню тмъ, что въ дом ея мужа, вчно занятаго своими духовными обязанностями, ей просто не съ кмъ поговорить. Сегодня она надла самое нарядное платье изъ голубого атласа, блые кружева были обшиты по разрзамъ и вверху лифа, обнажавшаго ослпительной близны шею. Свтлорусые волосы фрау Гедвиги были завиты въ локоны и разрослись такъ роскошно, что она ужь просто не знала, что съ ними и длать. То она сплетала ихъ въ косы, то взбивала, высокими зачесами. Глаза, у нея, какими-то судьбами, были совершенно червы и представляли рзкій контрастъ съ цвтомъ волосъ, что однимъ очень нравилось, другихъ поражало непріятно. Блые зубы и розовыя губки были безупречно хороши. На подбородк и щекахъ — когда она говорила — обрисовывались смющіяся, невинно-кокетливыя ямочки — гнздышки амуровъ, какъ воспвалъ ихъ Лингардъ, еще будучи женихомъ.

Анализируя вс эти прелести, медицинскій совтникъ спустился съ графиней Ядвигой по большой лстниц, въ столовую. Черезчуръ замтную, можетъ быть, дородность проповдницы, онъ объяснялъ ея же намеками на аистовъ и это нсколько разъ вызвало улыбку графини. Хозяйка дома была такъ развлечена, что чуть-было совсмъ не забыла, кого именно ей выбрать своими сосдями за столомъ: объ этомъ напомнила графин ея тезка, просившая усадить ее подальше отъ мужа. Этотъ супругъ удостоился почетнаго мста возл хозяйки.

Медицинскій совтникъ и его сынъ казались совершенно разнохарактерными существами. Но при внимательномъ наблюденіи опытный психологъ не могъ бы не подмтить, что качества отца уже имлись въ зародыш, какъ это обыкновенно говорится, въ характер сына, Первый былъ высокій, плотный мужчина, второй, при среднемъ рост, имлъ сухопарое туловище. Сынъ былъ говорливъ, вертлявъ, не брезгалъ стаканомъ, какъ это скоро стало замтно, отецъ былъ молчаливъ, холоденъ и воздержанъ. Одинъ разсыпался во всякихъ любезностяхъ, другой былъ суровъ, подчасъ даже грубъ. При всемъ томъ они понимали другъ друга какъ нельзя лучше. Въ основаніи характера у того и другого лежала жажда прибытка и хорошаго положенія. Благодаря своей лтней практик на какихъ-то довольно извстныхъ водахъ въ сверной Германіи, отецъ получилъ званіе медицинскаго совтника. Поэтому свои оффиціальныя обязанности, въ качеств окружнаго врача, онъ поручалъ назначенному отъ правительства Помощнику, а самъ отправлялся каждый годъ, къ первому іюня, на воды, за нсколько миль отъ своего мстожительства, возвращаясь на зимнія квартиры уже въ половин сентября. Говорливая проповдница наэлектризовала всхъ за столомъ самой беззаботной веселостью, особенно молодого Штаудтнера, который долженъ былъ наслдовать практику своего отца, молоденькая барыня обратилась къ медицинскому совтнику съ вопросомъ: скоро ли онъ думаетъ присоединиться къ дикимъ гусямъ, поджидающимъ только его, чтобъ летть на сверъ? и вслдъ за тмъ позабавила всхъ сатирою, прямо выхваченною изъ жизни.

— Да. вы съ нами не шутите, говорила она,— и возл нашего Брукбаха тоже есть срный источникъ, распространяющій вокругъ себя ужасный букетъ… Гостей-то, правда, приманиваетъ онъ къ себ немного. Одинъ врачъ можетъ справиться со всмъ великолпно,— просто умора! Вещь понятная, онъ является туда первйшимъ постителемъ, осматриваетъ купальни, колодцы, выпускаетъ объявленія, снабжаетъ курзалъ газетами и бильярдами. Каждый годъ тамъ бываетъ новый содержатель курзала — прежній-то неизмнно летитъ въ трубу… Ну-съ, такъ вотъ нашъ докторъ принимается караулить недужное человчество. Каждое утро обнюхиваетъ по всмъ гостиницамъ, нтъ ли прізжихъ. почта ли пришла — онъ маршируетъ на станцію и изъ подлобья погладываетъ на пассажировъ: завидитъ ли двухъ гуляющихъ — ужь тутъ докторъ самъ не свой, то заграждаетъ дорогу сему многолюдному сборищу, то мило поклонится и, на поход, освдомляется: а что, молъ, господа, вы на воды пожаловали или такъ какіе праздношатающіеся?.. Чуть набралъ съ дюжину фамилій — сейчасъ же давай распечатывать ихъ, яко постителей водъ, по газетамъ. Жалко бдняжку! Учился, учился человкъ — и вотъ какъ горько достается ему кусокъ хлба… Ужь, по моему, камни лучше ворочать на мостовой…

При этомъ разсказ молодой Штаудтнеръ помиралъ со смху, собственно изъ желанія немножко побсить этимъ своего папашу. Тотъ, безъ сомннія, не могъ не понять намека, но по великодушію, прощалъ насмшки какъ сыну, такъ и прелестной проповдниц. Между обоими Штаудтнерами была та общая черта, что они прибгали ко всмъ дозволеннымъ вспомогательнымъ средствамъ, чтобы какъ нибудь поладить со свтомъ, ужь какъ онъ тамъ ни созданъ. Теорія успха между людьми однимъ изъ своихъ аффоризмовъ учитъ именно смяться надъ тмъ, кто остается въ наклад.

Лингардъ Нессельборнъ былъ, казалось, натура боле честнаго и щекотливаго разбора. Онъ никогда не могъ отдаваться буйному, нехорошему смху. Напротивъ, въ лиц его отражалась какая-то нмая скорбь, длавшая его симпатичнымъ въ глазахъ графини. Хозяйка уклонилась отъ разговора о врачебныхъ курьозахъ, ни мало не слушала болтовни хорошенькой блондинки съ черными бровями, и выспрашивала у своего сосда по правую руку (по лвую сидлъ возл нея медицинскій совтникъ), какія впечатлнія онъ вынесъ отъ пастора и сельскаго наставника. Лингардъ заговорилъ объ этомъ предмет.

По временамъ графиня перерывала робкій разсказъ сосда восклицаніями въ род: ‘въ самомъ дл?’ — ‘Вотъ это забавно!’ — тогда какъ мужъ ея разразился новой филиппикой противъ современныхъ педагоговъ.

— Эхъ, мой любезнйшій пасторъ, кричалъ графъ чрезъ весь столъ,— вы глядите на все съ своей провинціяльной точки зрнія, и свои идеальные взгляды на задачи педагогики, на цль всякаго народнаго образованія, смшиваете съ претензіями школьныхъ дрессировщиковъ, выскочившихъ изъ нижнихъ поддонковъ народа — большею частію изъ мастеровыхъ или сельскихъ холоповъ. Этотъ милый народецъ куда какъ заважничалъ тою малою толикою знанія, какую ему удалось пріобрсть. Мы-то, непринадлежащіе къ симъ дрессировщикамъ, конечно, давно уже покончили съ элементарной учебной дребеденью и даже можемъ быть поставлены въ тупикъ по части самыхъ печальныхъ свденій если бы насъ, напримръ, спросили о неправильныхъ глаголахъ, выкладкахъ съ дробями или даже о различныхъ семействахъ растеній. Ну-съ, а эти господа считаютъ свое жалкое, но въ порядк ранжированное знаніе — сущимъ кладеземъ мудрости, а себя самихъ настоящими жрецами и пророками человчества. Я, право, безъ хохота не могу смотрть, какъ въ сцен представляютъ нашихъ школьныхъ мудрецовъ — умора, я вамъ скажу! Вотъ послужили бы вы съ мое да поприглядлись поближе къ симъ исправителямъ человчества, такъ и увидли бы, съ какимъ самодовольствомъ они ставятъ свое крохотное знаніе и школьную дрессировку выше всей науки гимназій и университетовъ! Если бы кто захотлъ вывести теперь на сцену настоящаго школьнаго учителя, то долженъ былъ бы представить чудака-фантазера, какого-то непогршимаго буку, какими Коцебу изображалъ натуръ-философовъ. Захватывая съ собою изъ семинаріи какую нибудь одностороннюю сноровку — тотъ въ арифметическихъ выкладкахъ, другой въ игр на скрипк, третій въ ухарской декламаціи — эти господа думаютъ, что ужь съ неба звзды хватаютъ. Да что говорить,— мы ужь дожили до того, что школьный учитель сдлался въ сел какимъ-то трибуномъ и буйнымъ коноводомъ, не правду ли я говорю, а?..

Едва ли можно было высказать желчне и обидне. Медицинскій совтникъ, казалось, совершенно одобрялъ и раздлялъ мннія графа. Нессельборнъ весь вспыхнулъ. По всему было видно, что онъ едва-едва сдерживалъ себя въ границахъ.

Но жена его отвратила грозу. Она поспшила возбудить смхъ веселыхъ гостей, и именно тмъ, что примнила сердитую тираду графа къ себ и къ своему мужу.

— Что вы, что вы, вскричала она, — вдь мы тоже изъ учителей! Когда бы моя воля, я бы, право, заставила муженька скинуть съ себя долой черную рясу вмст съ бархатной шляпой и воротничками, совсмъ они ему не къ лицу, правду сказать. А потомъ завела бы себ школу, хоть бы въ род той, гд я сама училась. Папенька мой, конечно, хотлъ сдлать изъ меня не графиню, но ужь, по крайней мр, медицины совтницу — такъ ли я говорю, Генрихъ?

Послднее замчаніе относилось къ молодому Штаудтнеру и вызвало всеобщій взрывъ хохота: такъ много лукавой веселости было въ тон ея словъ, посл которыхъ она стала продолжать шопотомъ, но такъ, чтобы вс могли слышать:

— Да, онъ былъ первымъ по мн воздыхателемъ! Удобно было, видите, онъ жилъ съ нами по-сосдству! Ну, а иначе заманилъ бы его кто къ намъ, какъ же…

Смхъ усилился, молодой Штаудтнеръ былъ такъ явно уличенъ въ флегм и любви къ удобствамъ.

— Ну-съ, а потомъ, Генрихъ, выйдя изъ университета, привезъ съ собою Лингарда Нессельборна, продолжала она,— и онъ… однако, что же это я и забыла про школу… не про ту, которую мы еще заведемъ… а про настоящую, гд изъ меня — Господи, твоя святая воля!— выдрессировали жену пастора… Это было заведеніе для двочекъ, всхъ насъ считалось ровно сто двадцать персонъ, и воспитывались мы, какъ цвточки въ пол, а именно какъ дикіе гіацинты. Это значитъ — не въ садахъ, не въ вазахъ, не въ опрокинутыхъ старомодныхъ стаканахъ, вчно стоящихъ на окн съ занлеснввшей водою… нтъ, ничего этого не было, а только…

Подали шампанское въ большихъ матово-красныхъ бокалахъ. Къ своему разсказу болтунья приплела ни съ сего, ни съ того, что цвтъ былъ нженъ, ‘какъ зарумянившаяся бисквита,’ и на этомъ рчь ея оборвалась. Графъ предложилъ ей цлую кучу другихъ сюжетовъ, и каждая наивная выходка молодой барыньки вызывала бшеный хохотъ, точно то были глупости любимаго домашняго шута.

Фрау Гедвига пустилась изображать гіацинтовую юность ея прежнихъ подругъ, одноформенный костюмъ двочекъ, ихъ прогулки, ихъ неправильно распредленные учебные часы, взаимное обученіе, уменьшившее расходы заведенія на наемъ учителей и учительницъ, почему и пріемная плата пансіонерокъ была умренна. Въ особенности же хвалила она начальницу заведенія, энергическую молодую женщину, которая сдлала своего муженька экономомъ заведенія, а сама держала кормило умственнаго правленія въ своихъ рукахъ.

Она сама обучала, вела переписку, давала всему надлежащій ходъ, а мужъ только длалъ закупки на рынк и хлопоталъ объ экономической затрат топлива, освщенія и картофеля.

— И смю васъ уврить, закончила фрау Гедвига, — въ нашей памяти все-таки засло одно-другое доброе зерно, хотя въ нашемъ заведеніи было счетомъ три учителя, да и т знай шагали себ только по комнат. Вотъ, напримръ, и я, не хуже кого другого, знаю, что Америку открылъ Колумбъ, и что нкто Францискъ Дрэкъ привезъ картофель въ Европу.

— А кто обратилъ Японію въ христіанство? спросилъ графъ, принимая на себя видъ, точно онъ хотлъ серьезно проэкзаменовать веселую гостью.

— Извините, графъ, отвчала молодая женщина, — отъ такихъ японскихъ вопросовъ ощущаю я паническій ужасъ…

Когда вс вдоволь позабавились этой игрою словъ, она прибавила:

— А вотъ о Кита я знаю, что онъ окруженъ большой стною.

Графиня слушала молча и улыбалась. Она умла приноровиться къ каждому изъ гостей, смотря по его нраву, только съ мужемъ задача эта ей сегодня ршительно не удавалась. Каждый изъ его вопросовъ, каждая изъ его неловкихъ остротъ, каждый взрывъ его хохота, казалось, непріятно коробившій самого Лингарда Нессельборна, заставляли ее молчать, хотя бы она и хотла вмшаться въ бесду. Лингардъ самъ чувствовалъ себя крайне стсненнымъ и избгалъ даже взгляда своей разбитной, веселой супруги. Предостерегая ее отъ чрезмрной веселости взглядомъ издали, онъ зналъ, однако, что выйдетъ, пожалуй, еще хуже. Посл каждаго такого взгляда она прямо напускалась на него и изобличала передъ всми его нмыя предостереженія.

— Ага, видите, вонъ муженекъ желаетъ прочесть мн закулисную проповдь! говорила она.

Между тмъ медицинскій совтникъ своимъ докторальнымъ сладкогласіемъ и съ пріятно осклабленнымъ лицомъ, еще неутратившимъ привлекательной свжести и округлости, старался поддержать педагогическія антипатіи графа и, съ другой стороны, умиротворить пылкаго мечтателя Нессельборна. Эти хоровые возгласы папаши — какъ ихъ называлъ молодой Штаудтнеръ — нердко одерживали верхъ.

— Изволите ли видть, сказалъ онъ, — нашимъ педагогамъ и въ самомъ дл слдовало бы растолковать, что тутъ дло вовсе не въ томъ, чтобы воспитать только людей — для какого нибудь уединеннаго островка въ южномъ океан, для счастливой Аркадіи, на самомъ дл нигд несуществующей. Воспитаніе людей — что это такое?! Вдь мы прежде всего — нмцы, и нмцы девятнадцатаго вка, — ну тамъ мастеровые, купцы, офицеры, ученые, словомъ, имемъ каждый рзко обозначенную задачу въ жизни и должны ршить ее… Время нк бездлица какая нибудь, и очень дорогая вещь, мы его вдь только тратимъ безъ пути, если позволяемъ воспитателю становиться въ разладъ съ данной дйствительностью суемудріемъ и вчными обобщеніями. При всемъ томъ…

Графъ рзко прервалъ эту вторую часть рчи, предназначенную для того, чтобы немножко умаслить Нессельборва.

— Да, да! вскричалъ графъ,— для сословій, для занятія извстнаго положенія въ жизни — вотъ для чего съ перваго же начала надо воспитывать каждаго! Обобщеніе не должно доходить до человка въ обширномъ смысл. Вдь это только неосязательное понятіе или — еще лучше — бдный подкидышъ, найденышъ-сиротинушка, который,— выходя изъ училища, никакъ не можетъ смекнуть, что ему подлать съ собою въ жизни! Если не ошибаюсь, докторъ, другой швейцарецъ фонъ-Фелленбергъ, еще до вашего Генриха Песталоцци, прямо объявилъ, что онъ желаетъ ладить съ обществомъ, худо ли, хорошо ли оно сложилось — все равно. Этотъ господинъ фонъ-Фелленбергъ не сваливалъ въ одну кучу крестьянъ и бароновъ, будущихъ сельскихъ хозяевъ и купцовъ, русскихъ и англичанъ, но принималъ въ разсчетъ будущую роль своихъ питомцевъ, житейское положеніе ихъ родителей,— и слдовательно воспитывалъ не какихъ-то мнимыхъ людей для безмятежнаго эдема, по людей для нашего общества и нашей эпохи.

Вс ждали отъ Нессельборна энергическаго возраженія. Даже фрау Гедвиг мужъ ея показался черезъ чуръ ужь робкимъ. Тотъ взглянулъ только на сельскаго инспектора, имвшаго обыкновеніе пріобртать всякое сдланное другимъ замчаніе какъ бы въ свою полную собственность. Прежде чмъ кто нибудь успвалъ заявить свое мнніе, господинъ Анбелангъ уже предупреждалъ другихъ своимъ ‘совершенно резонно!’ или повтореніемъ заключительныхъ словъ говорившаго прежде. Такъ и теперь: какъ только былъ названъ знаменитый агрономъ фонъ-Фелленбергъ, господинъ инспекторъ чуть не произнесъ съ графомъ въ одинъ голосъ: ‘для нашего общества и нашей эпохи’. Когда же вс выжидали отъ него развитія его мннія, онъ обманывалъ вс ожиданія, и вслдствіе этого всегда наступалъ неловкій проблъ.

Когда теперь прошла уже пауза эта, когда инспекторъ имлъ достаточно времени, чтобы высказаться, чмъ онъ, однако, не воспользовался,— заговорилъ, наконецъ, мужъ фрау Гедвиги.

— Гмъ, сокращеніе воспитательнаго труда!.. Да, это дйствительно наболвшій стонъ нашего общества, подобно трубному гласу, проходящій чрезъ вс наши многолюдные города, среди пыхтящихъ машинъ, паровыхъ трубъ — посреди всей этой муравьиной возни, какою сдлалась въ наше время культурная жизнь человчества! Что же такое выгадывается, что экономизируется этимъ хваленымъ сокращеніемъ?! Разв можемъ мы, безъ всякаго разбора, критики, совершенно доврчиво, получить этимъ путемъ нчто уже готовое — подобно тому, какъ на фабрикахъ, при обработк сырого матерьяла, третьи рабочьи руки получаютъ уже сдланное вторыми?.. Конечно, очень и очень нелегко согласить это сокращеніе или раздленіе умственнаго труда съ идеею о человк, соотвтствующемъ высшимъ цлямъ всей жизни, съ идеею нравственной, широкой свободы. Но задача эта должна, быть когда нибудь ршена. Ужь конечно за гостепріимнымъ столомъ объ этомъ и говорить нельзя…

— И говорить нель…. повторилъ господинъ Анбелангъ, но нечаянно поперхнулся на второмъ слов. Подхватывая сказанное Лингардомъ, когда тотъ произносилъ еще: ‘за гостепріимнымъ столомъ объ этомъ’, господинъ Анбелангъ воспользовался короткимъ перерывомъ рчи, необходимымъ для того, чтоб мперевести духъ, и поспшилъ закончить мысль точкою, — и тутъ только понялъ, что финалъ могъ звучать не особенно пріятно для графа.

По счастью Гедвига вздумала пародировать слова мужа:

— Еще бы, еще бы, за этимъ восхитительнымъ салатомъ!. И скажите, въ такое время года! Изъ парниковъ, должно быть?..

И чтобы поддержать веселое настроеніе, вызванное ея словами, она прибавила:

— Ну, ужь если у Леваны будетъ маленькій братишка, мы сейчасъ же сдлаемъ его сверхштатнымъ лазаретнымъ ассистентомъ.

Шутка эта предназначалась также камешкомъ въ огородъ молодого Штаудтнера, еще неуспвшаго пріобрсти громкую репутацію въ качеств врача. Тотъ немножко былъ тоже задтъ за живое.

— И не думайте, сказалъ онъ,— опять дочка будетъ, увряю васъ! Вотъ на той я ужь непремнно женюсь! Левана для меня ужь очень устарла. Итакъ, до бракосочетанія вашей…. ахъ, да, какъ же звать-то ее будутъ?..

Стали предлагать разныя имена.

— Да назовите ее именемъ жены профессора Готшеда! крикнулъ графъ, продолжая развивать эти безцеремонныя шутки: какъ, бишь, ту звали, а?

— Адельгунда! холодно замтилъ Лингардъ.

— Адельгунда!.. Чего же лучше! поддакнулъ графъ, вставая и подавая знакъ къ чоканію бокаловъ за здоровье будущей новорожденной своей сосдки. Та потупила засверкавшіе отъ волненія глаза и изъ-подъ длинныхъ рсницъ взглянула на графиню, боясь, что вс эти шалости подйствуютъ на нее непріятно.

Ядвига и въ самомъ дл вся точно сидла на горящихъ угольяхъ. Никто не глядлъ на нее съ сердечной теплотою, вс остерегались встревожить ее. А ей казалось, будто вс устремили на нее любопытные взгляды. И представлялось ей, будто она висла гд-то въ далекой вышин, на воздух, искала гд бы ей удержаться,— потомъ еще неудержиме отдавалась дикимъ фантазіямъ. Кто сметъ тутъ говорить такъ открыто объ интересномъ положеніи женщинъ, объ ожидаемыхъ сыновьяхъ и дочеряхъ?.. Ей сильно хотлось сейчасъ же встать изъ-за стола, она принялась раздумывать, что бы ей сказать въ свое извиненіе, вдь это внезапное бгство обратитъ на нее всеобщее вниманіе. О, этотъ гадкій медицины совтникъ — съ его нескромными взглядами и лукавыми вопросами… Боже, что это за пытка — жить пассивно въ этой тин человческихъ предположеній, какъ какая нибудь глупая цифра въ арифметической задач! Быть такою, желать быть такою, какъ воображаютъ эти люди! И, что еще ужасне, дйствительно подходить подъ ихъ глупую мрку, считать ихъ правыми… Экая скверная машина — человкъ! Да что это я — мъ здсь, что ли? Ничего не понимаю. Что это у меня въ рук — ножъ, вилка! Да нтъ, я живу за десятки миль отсюда, сама не знаю, что мелетъ мой языкъ… А вонъ посмотри, вдь они замчаютъ, что ты скрываешься отъ общества, отъ всхъ людей, — таишься отъ Бога, отъ законовъ природы,— все видятъ!.. Бдная, бдная! Да если бы ты могла горы сдвинуть съ мста, моря запрудить, рки остановить въ ихъ теченіи,— можешь ли ты.хотя одному листочку, крохотной почк велть, чтобы они не распускались?.. Это неотвратимо, какъ то, что солнце превращаетъ снгъ въ воду, теплота гретъ, холодъ морозитъ, камень идетъ ко дну…

Медицинскій совтникъ былъ тонкій дипломатъ. Графская чета оставалась бездтною. И вотъ господинъ совтникъ заладилъ объ ‘Адельгунд’ только до тхъ поръ, пока не выложилъ всхъ своихъ историко-литературныхъ познаній объ ученой мадмуазель Кульмусъ, впослдствіи г-ж Готшедъ, посмявшись мимоходомъ надъ париками и косами латинскихъ школъ и сообщивъ множество ходячихъ анекдотцевъ о ректор одной сосдней гимназіи, объ этомъ забавномъ Орбиліус — какъ онъ его называлъ — извстномъ своею разсянностью. Всякій изъ гостей ввернулъ и свое словцо на эту тему, посл чего Лингардъ прибавилъ:

— Молодая натура — точно юркая форель, которая не можетъ жить въ тихомъ источник, проворно рзвиться въ стоячемъ пруд,— ей нужны водовороты, скалы, камни, препятствія… Вотъ что пробуждаетъ и развиваетъ въ ней эластическую юркость! Длайте съ молодежью даже неудачные эксперименты — ничего, это ей полезно! Только тогда человкъ длается зрлымъ плодомъ!.. Знаніе и умнье являются уже какъ цвтъ, листья и корни…

Передъ окончаніемъ обда на графа нашло разудалое юмористическое настроеніе, что съ нимъ случалось довольно рдко. Обыкновенно же вс поступки его характеризовались математической правильностью, его слова отзывались упрямой сухостью, сужденія — обстоятельной серьезностью. Но сегодня молоденькая проповдница своей милой наивностью заставила его измнить самому себ. Точно это говорилъ не графъ, а совсмъ другой человкъ. Теперь онъ сталъ пассивно поступать по чужимъ мотивамъ. На неоднократные разспросы графа о Вюльфинг, слуга Францъ шепнулъ ему, что въ замокъ пришелъ какой-то незнакомый охотникъ,— съ виду такой оборванный, но, какъ казалось, парень дюжій и къ охот привычный.

Болтливая проповдница знала, изъ-за чего вчера вечеромъ здсь происходила скандальная сцена съ однимъ изъ челядинцевъ дома. Ей обо всемъ уже разсказали по дорог въ замокъ. Слдовательно, она могла понимать, почему графъ сказалъ, что прислуга должна относиться съ уваженіемъ къ его друзьямъ и гостямъ дома, вслдъ затмъ графъ приказалъ немедленно ввести въ залу вновь пришедшаго охотника, чтобы подвергнуть его экзамену въ присутствіи всхъ гостей. Здсь, передъ столомъ, онъ долженъ былъ явиться къ допросу: откуда онъ, кто онъ и гд прежде состоялъ на служб.

Въ эту минуту вс взглянули на графиню, чтобы видть, одобритъ ли она это приказаніе мужа, очевидно отданное подъ вліяніемъ виннаго одушевленія. И вс замтили, что губы графини тревожно дрожали. Но гордая женщина сидла величаво, словно холодная, мраморная статуя.

— Вотъ видишь ли, мы совершенно кстати завели рчь о народномъ воспитаніи… Этому новичку мы сейчасъ же растолкуемъ, почему да отчего былъ прогнанъ его предшественникъ… Ну, а если Вюльфингъ вернется, мы, въ наказаніе, придадимъ ему этого товарища. Давать отставку Вюльфингу мн не хочется. Ко времени охоты намъ могутъ понадобиться два егеря. Ты какъ скажешь, Ядвига?..

Но обращаясь къ жен, графъ не выжидалъ ея отвта. Онъ сейчасъ же заговорилъ съ Францомъ, повернувшись къ двери и нисколько не замчая, съ какимъ замшательствомъ въ нее заглядывали вс гости. Никто, конечно, не могъ знать, почему дрожали губы графини и отчего она стала такъ страшно блдна: было ли то порицаніе чего нибудь само по себ неумстнаго, или протестъ противъ излишней галантерейной любезности графа къ его сосдк, взятой изъ того дома, гд Лингардъ Нессельборнъ, по мннію бглаго охотника, могъ привыкнуть быть самому себ и бариномъ, и лакеемъ.

Между тмъ Францъ уже приготовлялъ господамъ знатную застольную забаву. Въ самомъ дл представьте себ браваго, только-что захваченнаго съ дороги охотника — въ трехугольной шляп съ перьями, вышитой серебромъ портупе, съ серебряными галунами на зеленой ливре — введите его въ роскошную графскую столовую, сдлайте предметомъ насмшекъ, униженья, настоящей десертной игрушкой… Что другое можетъ сдлать его тише воды, ниже травы въ толп всей прочей домашней челяди?..

Вблизи заслышались чьи-то тяжелые шаги, въ одну изъ отворенныхъ дверей заглянулъ другой графскій слуга…

Вдругъ графиня вскакиваетъ съ мста и спшитъ къ противуналожной двери залы. Она приложила платокъ къ лицу такъ быстро, съ такимъ судорожнымъ безпокойствомъ, какъ будто кровь хлынула у нея изъ носа.

Впрочемъ молодой Штаудтнеръ и тезка графини — фрау Гедвига — все-таки успли нагнать ее, чтобы предложить свою помощь.

— Ахъ, пожалуйста, оставайтесь… Я возвращусь сію же минуту!

И Ядвига скрылась. Но другіе замтили, что носъ графини былъ нисколько неповиненъ въ этомъ внезапномъ бгств. Это поспшное отступленіе мужъ объяснилъ себ хандрой графини по поводу его сегодняшнихъ демократическихъ тенденцій, когда графиня извинилась внезапной дурнотой и просила гостей не тревожиться, графъ самъ успокоилъ общество и уговорилъ его спокойно оставаться за столомъ.

Медицинскій совтникъ скроилъ эхидную гримаску. Онъ хотлъ встртиться съ глазами графа, желая взглядомъ передать ему, что было несовсмъ удобно выразить словами.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Въ своей комнат графиня Ядвига узнала, что экзаменъ егеря Генненгефта окончился для него неудачно. Внезапное бгство графини изъ-за стола испортило веселое настроеніе ея мужа и пробудило въ немъ критическую зоркость.

Смлый охотникъ — какъ передавали графин — назвалъ себя старымъ товарищемъ Вюльфинга, однако, нисколько не стыдился выжить его съ мста, которое тотъ оставилъ изъ стыда или просто по упрямству. Въ замк, во двор, въ саду, даже въ столовой, среди гостей, Генненгефтъ озирался дерзко и лихо, отвчалъ на предложенные ему вопросы съ грубой похвальбою и, въ заключеніе спектакля, былъ выпровоженъ графомъ безъ всякаго объясненія резоновъ. Пріятно было Ядвиг видть изъ своего окна, съ презрительнымъ жестомъ злорадства, какъ непрошеный гость выходилъ изъ замка, направляясь къ деревн.

Но это, однако, не облегчило тяжести, давившей ея сердце. Она стала раздумывать о различныхъ путяхъ къ окончательной развязк. Но куда ни повернись, вс они вели — къ преступленію. Во всемъ, что только она ни могла придумать, ей представлялась карающая Немезида, — грознымъ призракомъ чудилось даже земное правосудіе, съ всами и мечомъ въ рукахъ, — но вс мысли ея упорно сосредоточились на вопрос: какъ поршить дло, какому исходу отдать предпочтеніе? Вдь фавориты богатства и счастливцы, высоко стоящіе на общественной лстниц, постоянно воображаютъ, что законы писаны только для мелкотравчатаго человчка….

Вечернія сумерки спускались уже въ овальную котловину, посредин. которой, между полей, запаханныхъ нивъ и разсяннаго полсья возвышался замокъ Вильденшвертъ, окруженный привтливыми усадьбами. Срое, загрязненное облаками, небо еще боле способствовало ночной темнот. Порывистый втеръ цлый день дулъ съ сверовостока и весьма плохо гармонировалъ съ пробужденіемъ, свжей жизнію, нгою весенней природы. Но буря не могла очистить небо отъ его мрачныхъ тучъ, изъ-за которыхъ только къ вечеру вынырнуло заходящее солнце, озаривъ флюгера на колокольн и высокія окна замка своимъ ярко-краснымъ, прощальнымъ, зловщимъ отблескомъ…. Но этотъ вечерній кровавый отсвтъ даже пріободрилъ графиню, преслдуемую наболвшими, нехорошими мыслями. Окна вспыхнули заревомъ. Она отворила окно своей спальни, выходившей въ паркъ. Вершины вязовъ, качаемыя сердитымъ втромъ, казались объятыми пламенемъ. Но при этомъ зарев грудь ея вздымалась неизъяснимою отрадою. Нсколько мсяцевъ тому назадъ такой же свтъ блестлъ ей въ глаза, когда она въ столиц отправлялась въ оперу вмст съ милымъ Отто фонъ-Фернау. Они шли пшкомъ, карета медленно хала сзади. Вышли они изъ большого англійскаго сада, передъ воротами, долго предавались тамъ горячимъ сердцеизліяніямъ, которымъ не помшала и глазвшая на нихъ докучливая прислуга. Потомъ пошли по знаменитымъ бульварамъ, вправо и влво слышались лошадиный топотъ и стукъ экипажей. И тогда свтило яркое солнышко, сквозь арки величественныхъ воротъ, озаряя верхи роскошныхъ храмовъ и дворцовъ, обливая своимъ золотомъ красивыя надписи. Деревья тогда были еще обнажены, каждую минуту могла нагрянуть суровая ледяная зима,— а въ ихъ груди какъ будто разцвтала вчная весна, ихъ убаюкивала упоительная благодать и теплота юга…

Воспоминаніе о человк, впервые пробудившемъ въ ней всю полноту женскаго, беззавтно любящаго чувства, погнало ее подъ расколыхавшійся навсъ полуобнаженныхъ древесныхъ вершинъ. Тамъ-то не могли видть ее гости. Еще не слышала она стука экипажей, которые должны были развезти въ различныя стороны гостей ея мужа.

Какъ сильно долженъ былъ изумиться садовникъ при вид барыни, торопливо шагавшей по аллеямъ съ легкой косынкою поверхъ головы! Надъ нею, подобно зыби морской, шелестли и колыхались деревья. И также точно колебалось ея безпокойное сердце. Но чмъ тверже ступали ея ноги, тмъ упряме неслась она по мокрой дорог, окаймленной здсь искуственными скалами, дале — листвою папоротниковъ. Березы, словно блдные призраки, вырзывались изъ темноты. Какими-то живыми страшилищами казались Ядвиг ихъ втви. Она сторонилась отъ нихъ. Заблудившись въ парк, она попадаетъ на небольшой бугоръ, гд шлюзы сдерживаютъ маленькое озеро, но дале оно, подобно водопаду, низвергается внизъ полной струею, еще дале, пнясь съ сердитымъ шумомъ, прорывается между искуственно сгруппированными утесами. Тоскливо останавливается она надъ глубиною и раздумываетъ…. о вчномъ разрушеніи.

Но не о самоуничтоженіи думала она. Нтъ, ей хотлось добиться своего, завладть чмъ, къ чему она стремилась, и сломить все, что могло мшать достиженію ея цли. И вдругъ, къ своему ужасу, она увидла препятствіемъ самою себя, увидла свою зависимость отъ тхъ условій, которыхъ предотвратить не могла, сколько бы ни старалась убдить себя, что это необходимо! Какъ же сломить эту преграду? Гд найдти людей, которые помогли бы ей совершить то, на что она уже ршилась!… Она хотла во что бы то ни стало развестись съ мужемъ, сдлаться женою Фернау. Но она хотла обдлать это съ тріумфомъ царицы, благодтельной феи, захвативъ съ собою весь рогъ своего матеріальнаго изобилія. Одна мысль о томъ, что она можетъ пожертвовать только собою — какъ ни отрадна была мысль эта — заставляла ее трепетать: это представлялось ей тяжелымъ испытаніемъ для Отто. Она сама могла бы обойтись безъ всего, но что сталось бы съ Отто, еслибъ… О, нтъ, нтъ, къ чему эти назойливыя думы! Къ чему эти глупыя испытанія!… Не лучше ли окружить милаго золотою любовью, всми утхами жизни, созданными точно волшебными руками. Не долженъ ли былъ Отто Фернау ликовать рядомъ съ нею, словно богъ земной! Онъ, такъ живописно украшавшій собою ложу перваго яруса, такъ величаво наводившій лорнетъ даже на мста короля и принцевъ, кто же боле его заслужилъ это привилегированное положеніе!… Вдь для этого Отто обладалъ ‘талантомъ къ счастью’ несравненно боле, чмъ какой нибудь графъ Вильденшвертъ, этотъ чудакъ мужъ съ его глупыми тратами на постройки, коллекціи, агрономическія реформы и всякаго рода эксперименты!! Какое ничтожество, какая вздорная чепуха, — и для нея она сама должна была жертвовать собою…. И все… по милости… ребенка, трепетавшаго у ней подъ сердцемъ!…

Прислонясь къ сумрачной берез съ повисшею вершиной, она стала вглядываться въ темноту ночи. И все раздумывала, все соображала: и по милости этого ребенка нужно бросить свои драгоцнности, свою роскошную шубку изъ пурпуроваго бархата, подбитую горностаемъ — какъ величественно она шла ей къ лицу!— свои экипажи, блестящія ливреи слугъ, — да., бросить все на колыбель графскаго младенца! Отказаться отъ очарованнаго палаццо, который былъ бы изобртенъ фантазіей Фернау и выстроенъ въ столиц! Отъ отца въ виду иного будущаго ничего нельзя было ожидать.

Коммерціи совтникъ Вольмеръ фонъ-Вольмероде попалъ въ руки жадной родни, которая выжимаетъ отъ влюбленнаго старика, сколько сможетъ, денежки за то, что онъ былъ цлыми тридцатью годами старше прелестной баронессы Зальдернъ-фонъ-Оттенфельсъ. Да и какже проклинала Ядвига эту старческую нжность. Гмъ! неужели вс эти кругленькія суммы доказывали нерастраченныя юныя силы, его способность еще любить?.. Да, онъ доказывалъ способность эту слабодушной угодливостью малйшимъ капризамъ и утонченнымъ прихотямъ своей молоденькой жены. Самъ-то отецъ теперь уже собственно не работалъ,— однако тамъ уже поговаривали о ‘трофеяхъ’ сего второго брака! Носились слухи, будто уже теперь изъ кармана папаши вылетли громадныя суммы для обезпеченія его будущей вдовы. Женина родня пріискивала всевозможные пути и способы къ высасыванію денежекъ — такіе способы, какихъ не знала, можетъ быть, сама, молоденькая мачиха. Ядвига хотла обезпечить за собой свое состояніе во что бы то ни стало. Она готова была обмануть мужа и… природу.

Какъ ей высвободиться изъ желзныхъ тисковъ естественной необходимости, скованныхъ еще съ первоначалу свта?— вотъ въ чемъ вопросъ. И за нею везд, какъ спутникъ, слдило убійство. Занесенный въ воздух кинжалъ леди Макбетъ казался все боле и боле для ноя заманчивымъ и имлъ въ ея глазахъ какую-то чарующую, непреодолимую силу. И, однако, ее все еще пугали страшныя подробности преступленія, даже мысль о тайномъ убійств, гд нтъ окровавленныхъ рукъ, хватающихъ жертву за горло, нтъ дерзко занесеннаго ножа или стклянки съ страшнымъ ядомъ, и жертва замучивается только голодомъ, пренебреженіемъ и безучастіемъ. И когда эти страшныя картины возникали въ ея воображеніи, сердитый втеръ срывалъ платокъ съ головы ея и разввалъ волосы, волнуемые тогда, какъ цвточныя метелки въ кустахъ оршника, у ограды парка. Въ этомъ настроеніи, казалось, вся ея личность, все я вырывалось наружу. Она вся преобразилась въ желчную, морщинистую, злую бабу-ягу, коварно пробиравшуюся по дорог и трусливо озиравшуюся кругомъ. Но нтъ, — идти было не въ моготу: она остановилась у ближайшаго дерева и простонала сквозь зубы: о, нтъ, этого не будетъ!..

И она взглянула на небо.

Мрачна была ширь небесная, и ни одна звздочка не ходила на ней ночнымъ дозоромъ. Да и зачмъ это? нашептывали ей призраки:— тмъ лучше для того, что она… О! нтъ, нтъ, не открытое убійство, не саморазрушеніе задумала она, а только скрываніе беременности, тайные роды, устраненіе съ дороги ребенка, который могъ отнять у нея и ея будущаго мужа, у ихъ будущихъ дтей ея громадное, превышавшее милліонъ состояніе. Но безъ довренныхъ лицъ, безъ пособниковъ нельзя завладть приданымъ для ея возлюбленнаго. Уже разводъ съ графомъ представлялъ неимоврныя трудности! Объ этомъ намреніи она. еще ни передъ кмъ не проронила ни словечка,— кром самихъ Фернау, Отто и его belle-soeur. Ледяная дрожь прошла по ея тлу, когда, она теперь въ первый разъ съ ужасомъ сказала себ самой прямо и открыто, ты должна быть тою ‘виновною’, которой требуетъ законъ! И тутъ ей пришла въ голову мысль, что она рискуетъ выказать себя просто влюбленной втреницей, о чемъ она прежде никогда не думала, не гадала. Втреность всегда была ей совершенно чужда. Ей никогда не было желательно утопать въ преступныхъ объятіяхъ милаго, съ головой, увнчанной розами, съ бокаломъ благороднаго вина въ рукахъ, при музык и яркой иллюминаціи.

Вс такія фантазіи не имли для нея ничего заманчиваго. И однако она все-таки должна была повторять себ цлый день: ‘ты, ты должна быть этой ‘виновною’. Какъ же ты примешь на себя это клеймо? Какъ ты объявишь всему свту, что одинъ Фернау составляетъ счастіе твоей жизни? Осмлишься ли шагнуть за барьеръ нравственности? Ршишься ли играть доброю славою между людьми? Какъ ты позволишь закону объявить себя клятвопреступницею предъ божьимъ алтаремъ! И — къ довершенію всхъ трудностей — какъ скроешь самою себя и, намченную тобою, неповинную жертву отъ наблюдательной зоркости людей? Гд и какъ утаишь то, что въ теб живетъ, гд спрячешься сама?!..’

При мысли о необходимости взвалить вину на одну себя, вдругъ въ ея мрачной душ задребезжалъ быстрый, точно изъ ада вырвавшійся просвтъ… Не принять ли серьезно сегодняшнюю любезность графа, къ очаровательной дамочк съ Лсного-Поворота, къ дочери трактирщика?.. Не пустить ли въ ходъ притворную ревность, негодованіе? О, какъ старалась она отыскать виновность тамъ, гд ея не было! Длать нечего — оставалось только прикрыться изжеванной, безсмысленной фразой: ‘несносный характеръ графа’. И вотъ, чтобъ ободрить себя, она громко крикнула слова эти среди завывавшаго втра. И они откликнулись пустымъ, безсмысленнымъ эхомъ. ‘Несноснымъ’ едва ли справедливо было назвать человка, такъ радушно принимавшаго своихъ, хотя бы и мщанскихъ, гостей и защищавшаго ихъ отъ дерзкой прислуги. Вдь и сама-то она, графиня, происходила не больше, какъ отъ бднаго, но ловкаго пройдохи — горнорабочаго.

Друзья, пособники, соумышленники — вотъ къ чему сводится весь вопросъ, — и она ухватилась за него всею силою мысли. Кропотливо стала она припоминать вс свои житейскія связи. Возл убогаго, соломеннаго шалаша, котораго близость должна была бы ее испугать, повстрчался графин садовникъ, сказавшій съ изумленіемъ: ‘Ваше сіятельство, вдь вы этакъ простудитесь! какъ можно гулять въ такую позднюю пору?’ Но слова эти не произвели въ нее большого впечатлнія: они навели ее только на мысль о пособничеств плебеевъ, которые служили на жаловань и которыхъ можно было подкупить въ свою пользу. У садовника была жена и дти! подумала она.— Но при жен и дтяхъ — будетъ ли сохранена тайна?..

И однако она продолжала раздумывать о содйствіи людей изъ непривилегированнаго класса. Мамка ея была еще жива и часто получала отъ нея пособія. Старые слуги ея матери — вс перемерли или одряхлли или, наконецъ, были поставлены слишкомъ близко къ ея отцу. Ужь не довриться ли ему.?.. Денежный вопросъ побуждалъ не брезгать этой мыслію. Ни отецъ, ни его жена не очень жаловали графа. Фонъ-Вильденшвертъ былъ точно цлой головой выше этой четы и, дйствительно, умлъ выказать свое превосходство надъ своимъ тестемъ. Но скоро Ядвига ршительно отказалась отъ этой мысли, — не изъ какой нибудь моральной щекотливости, а просто изъ презрнія къ своему — какъ она говорила — изъ ума выжившему папаш.

Какъ бы то ни было, но графу нужно, непремнно нужно пріискать противника. Это представлялось ей совершенно несомнннымъ. Ахъ, да, да,— а что же егерь Вюльфингъ! мелькнуло у ней въ голов съ быстротой молніи. Этотъ парень не былъ безкорыстенъ и — насколько она его знала — не имлъ недостатка въ отваг. Посл сердитой расправы графа, вотъ онъ не кажетъ глазъ въ замокъ. Чего добраго, можетъ быть, уже самъ подумываетъ о мщеніи! И вдругъ вокругъ нея расколыхались привольные лса, принадлежавшіе ея матери, и теперь частью отданные въ аренду, отчасти состоявшіе подъ управленіемъ сельскаго инспектора Анбеланга. Она кликнула садовника. Тотъ остаполился не вдалек. Сильно, должно быть, озадачила его эта бшеная прогулка графили, въ то время, когда графъ развлекалъ своихъ гостей въ замк музыкой, пніемъ и карточной игрою.

— Что Вюльфингъ еще не вернулся? спросила она.

— Никакъ нтъ, ваше сіятельство.

— Ну, а этотъ другой, что приходилъ недавно, въ самомъ дл не годился для службы?…

Садовникъ ухмыльнулся и покачалъ головою.

— Гд онъ теперь?

— Да что, бродяга, больше ничего! Шмыгаетъ гд нибудь по горамъ…

— Чтоже это Вюльфинга нтъ до сихъ поръ?

Садовникъ молча поглядлъ на замокъ. Ядвига поняла взглядъ этотъ по своему и, быть можетъ, не ошибалась. И ужь какъ онъ былъ для нея пріятенъ! Въ немъ она прочитала: сами, чай, знаете, какъ досталось бдняг! Шутка ли — ногами топтать…

Какъ хотлось ей поддакнуть садовнику, высказать свое мнніе еще ясне и даже подстрекнуть обиженныхъ къ отместк! Пересиливая себя, она, наконецъ, спросила осторожно:

— Странно, куда же это онъ могъ запропаститься?

— А видите ли, въ Клостероде у него есть зазнобушка…. такъ себ, дочка поденьщика… но бравая, красивая двка! У нея, должно быть. Въ замк-то вс уже про то вдаготъ, — и госпожа Деренбахъ и Дорисъ… Вс колятъ ему глаза милою — зовутъ ее Густель — и журятъ за то, что часто бгаетъ въ Клостероде. Тамъ онъ маленько поотдохнетъ, и посл опять вернется. Оставилъ тутъ вс свои вещи, даже ружье. Ваше сіятельство, замолвите за него доброе словечко, когда онъ вернется назадъ! Отъ только все время старается размыкать горе — я такъ полагаю. Такого дюжаго молодца топтать ногами — сами посудите… Жалко мн Густель, право жалко!… Крестница вдь моей жены. Съ насъ-то, конечно, на зубокъ ей перепадетъ немного… Ну, а она все-таки не забываетъ насъ — навдывается частенько,— почитай каждое воскресенье. Отецъ ея часто работаетъ въ замк. Ну, тамъ-то Вюльфингъ и свидлся съ нею въ первый разъ. О женитьб парню нечего было и думать: графъ не любитъ, чтобы слуги его женились. Сами вдь изволите знать, ваше сіятельство….

Каждое изъ этихъ словъ отдавалось въ ушахъ Ядвиги отрадной музыкой. Вюльфингъ нравился ей еще прежде. Давно уже она замчала, что ея двушки, особенно Дорисъ, поглядывали на него масляными глазками. Старая кухарка — и та туда же! Это графиня узнала теперь отъ садовника. Ага, значитъ у графа есть враги! Онъ не любитъ женатой прислуги!… И тутъ-то она вспомнила, что и самъ садовникъ ничмъ особенно не былъ обязанъ графу, и что его сіятельство зачастую называлъ его старымъ хрычомъ, уже выслужившимъ свое время….

Но какъ должна была ненавидть графа смазливая Густель! Ужь за одно то, что онъ не позволялъ ея милому жениться. Это тоже была одна изъ ‘занозъ’ въ ‘систем’ ея мужа, открытыхъ ею уже посл свадьбы. Само по себ это мудрое правило прежде нисколько не возбуждало ея неодобренія. Теперь она старалась привести разрозненные мотивы въ общую связь, и правило это стало звномъ въ общей цпи, которую должна была тащить она сама. Нельзя ли будетъ — раздумывала она — какъ нибудь сплавить, слить воедино Густель и Вюльфинга такъ, чтобы они составляли одну личность, одну совсть, одинъ источникъ ненависти къ графу…. И чудилось злой графин, будто она находится въ дремучемъ лсу, давшемъ ея папаш не одну тысячу за срубленные буки и ели, однако все еще не пропускавшему солнечныхъ лучей на цлую милю дороги, какъ говорилъ ея мужъ, когда въ первый разъ увидлъ эту трущобу…. Что если бы Вюльфингъ… тамъ… Эта робкая мысль была внезапно прервана стукомъ экипажей. Графиня заключила, что то разъзжались гости. Вся продрогши отъ ночного холода, она вышла, изъ парка и, по небольшой лстниц, взбжала къ себ въ комнату, которая показалась ей освщенною, даже пріятно нагртою.

Чуть вошла графиня,— доложили о медицинскомъ совтник.

Не принять было нельзя. Онъ хотлъ откланяться и на прощаньи узнать, не захворала ли графиня, въ самомъ дл, серьезно.

Войдя въ комнату, онъ опять снялъ перчатки, чтобы пощупать пульсъ и при этомъ прибавилъ:

— Должно быть наивныя выходки молоденькой, смазливой барыни пришлись вамъ не совсмъ по вкусу, а?

— О, нтъ, почему же? отозвалась графиня, упражняясь въ притворств:— напротивъ, мн бы очень хотлось услышать еще ея пніе. У ней такой пріятный голосъ. Нтъ, не говорите,— это просто очаровательная женщина!

Само собою разумется, пульсъ графини остановилъ вниманіе врача. Она полагала, что посл разговора съ садовникомъ сдлалась спокойне, увренне въ себ. Медицинскій совтникъ убждалъ остерегаться еще суроваго времени года.

Потомъ просилъ обращаться за совтомъ къ сыну во все время его отлучки на воды, гд его ожидала главная жатва. Сынъ же хотлъ опять провести лто въ деревн.

— О, нтъ, нтъ, докторъ! Я ду съ вами!.. Пожалуйста, пропишите мн леченіе водами. На этомъ я настаиваю ршительно.

Медицинскій совтникъ поглядлъ на нее съ изумленіемъ.

Воды, о которыхъ онъ говорилъ, были обязаны своею репутаціей содержанію въ нихъ сры и желза. Состояніе графини, по ршительному приговору врача, заключалось въ чрезмрномъ раздраженіи или гиперстеліи, и въ этомъ случа подобныя воды были бы настоящимъ ядомъ.

Докторъ вздернулъ вверхъ бровями, полюбовался роскошно росписаннымъ потолкомъ, съ амурами, потянулъ въ себя раздушенный воздухъ комнаты и поглядлъ на блестящіе диваны, крытые небесно-голубой шелковой матеріей.

Наконецъ, собравшись съ мыслями, онъ сказалъ съ усмшкою:

— Гмъ, ну это, знаете, какъ вамъ будетъ угодно… Купаться у меня вамъ, конечно, нтъ надобности! Моціонъ, развлеченія, перемна воздуха — вотъ что вамъ нужно…

— И прекрасно! Больше я ничего не хочу… Пожалуйста же, убдите вы моего мужа…. Настаивайте твердо…

Захватить съ собою подобную паціентку, начать такою практикою — было весьма заманчиво для эскулапа. Конкуренція и борьба изъ-за куска хлба неразлучны съ каждымъ положеніемъ.

Ядвига все боле и боле изощрялась въ новомъ для нея порок — лжи. Съ необыкновенно сильной аргументаціей она стала домогаться, чтобы старый медикъ — мучившій ее своими полу-инквизиторскими, полу-суровыми взглядами — напугалъ графа ея нервными, грудными, горловыми или какими угодно страданіями и во что бы то ни стало убдилъ его въ необходимости отпустить жену на воды.

Уже теперь ей было ясно, что она всего мене должна была принимать подобныя ванны. Она хотла прежде всего выхлопотать свою поздку изъ замка, вырваться на свободу и одурачить проницательнаго врача, казалось, говорившаго своимъ насквозь пронизывающимъ взглядомъ: ‘ну-съ, а хорошъ ли мой діагнозъ насчетъ продолженія рода Вильденшввертовъ’. И дйствительно она его одурачила. Докторъ ушелъ, раздумывая на дорог: ‘нтъ, я ошибся, она только не въ ладахъ съ своимъ мужемъ’.

— До свиданья, докторъ! закричала она ему вслдъ.— Пожалуйста же, обдлайте все хорошенько съ графомъ! Мы увидимся съ вами нескоро. Завтра же, можетъ быть, я ду къ отцу и ужь прямо изъ столицы отправлюсь къ вашимъ наядамъ: вдь такъ, кажется, зовутъ тхъ дамъ, которыя поднесли вамъ на водахъ серебряный кубокъ въ честь вашего двадцати-пятилтняго докторскаго юбилея?..

Этотъ кубокъ — chef-d’oeuvre какого-то новйшаго Бенвенуто Челлини — былъ сдланъ преимущественно насчетъ графини. Стихи къ нему написала Линда фонъ-Фернау, для своей подруги. Графиня только переписала ихъ. Она ихъ ужь почти забыла, и теперь старалась припомнить себ имя главнаго лица въ стихотвореніи.

— Какъ, бишь, звали эту знаменитую предводительницу хора?

— Гигея! подсказалъ докторъ съ лукаво-недоврчивой улыбкой.

— Ахъ, да, да, въ самомъ дл! Еще вашъ саркастическій сынокъ замтилъ, что богиня здоровья потому и выбрала для себя такое трудное, похожее на звоту имя, что всякая болзнь прекращается въ тотъ моментъ, когда больной начинаетъ скучать…

Затмъ докторъ Штаудтнеръ-senior ретировался.

Въ замк вс заняты были отъздомъ, однако докторъ еще усплъ шепнуть графу:

— Вы поберегите, пожалуйста, вашу жену. Она ршительно отвергаетъ то объясненіе, какое вы даете ея настоящему состоянію. Разспрашивать я не смю. Ей хочется принимать мои ванны. Это ей нисколько не поможетъ. Но поздка туда во всякомъ случа развлечетъ ее. О томъ, что она завтра собирается въ столицу, кажется, къ отцу,— вы, конечно, уже знаете?..

Уже когда въ замк все стихло и простылъ слдъ неугомонной хохотуньи съ Лсного-Поворота, слова доктора показались графу нсколько странными. ‘Графиня хочетъ на воды — что за притча такая?’ Провожая гостей, заигрывая съ веселой пасторшей, графъ не имлъ времени серьезно пораздумать. Но теперь, когда онъ остался одинъ и когда попавшаяся ему на глаза мадамъ Деренбахъ объявила, что знать не знаетъ о такомъ намреніи графини,— теперь ему показалось, что пора очнуться отъ своей одури, напавшей на него со вчерашняго дня. Въ комнатахъ графини раздался порывистый звонокъ, и графъ по этому признаку хорошо зналъ, что графин должна была придти какая нибудь внезапная мысль. На встрчу ему шмыгали впопыхахъ слуги и горничныя, сообщавшіе, что имъ приказано приготовить вс сундуки, такъ какъ завтра графиня собиралась хать въ столицу. Это намреніе показалось ему, наконецъ, довольно оригинальнымъ, и графъ отправился въ комнату своей супруги.

Какъ же сильно онъ былъ озадаченъ, когда Ядвига — всю жизнь невдавшая ревности, да и теперь пустившая ее въ ходъ только съ злымъ лицемріемъ — вдругъ встртила его словами:

— О, ничего, мой другъ, ты не соскучишься. Вдь эта очаровательная дамочка еще на долго останется здсь по сосдству! Она и ныншнее благородное общество просто околдовали тебя… Ужь наврно ты захочешь почаще видться съ твоими застольными пріятелями. А мн, вотъ видишь, хочется провести лто одной…

— Кажется, ты обыкновенно всегда требовала развлеченій! перебилъ графъ.

— Ну, а вотъ теперь перемнилась! Чтожъ длать, капризна стала, да правду сказать, ршилась она, добавить, — я не чувствую себя особенно счастливою.

— Ядвига! упрекнулъ озадаченный графъ, стараясь схватить руку жены.

— Пожалуйста, оставь меня! Фи, такъ отъ всего и несетъ сигарами! сказала она, отступая назадъ.— Ну, да сдлай же милость, не тронь меня!.. Позаимствовался манерами у пасторши, что ли? Эта писаная красавица при каждомъ слов то дернетъ своего сосда за фалду, то потреплетъ по плечу. Не думай, пожалуйста, что я ревную… Нисколько! Да и съ какой стати…

И что это были за скрипучія взвизгиванья! И откуда взялась вдругъ такая изступленная злость… Графъ, должно быть, перепугался не на шутку, да и сама Ядвига дрожала при отклик своихъ словъ. Все, что она говорила, выливалось точно не изъ нея самой. Нтъ, какой-то злобный демонъ овладлъ ею. Онъ-то и кричалъ изъ нея, какъ прежде устами одержимыхъ имъ въ библіи.

Графъ Бернгардъ, превозмогая себя, сказалъ съ ироніей:

— Да ты сегодня, въ самомъ дл, очень любезна.

Что же мучило, что заставляло метаться ослпленную женщину? Какія чары вдругъ вызвали въ ея фантазіи образъ человка, такъ всецло завладвшаго всею ея жизнію, всми помыслами, всми чувствами… Передъ нею стоялъ Отто фонъ-Фернау, съ своими роскошными русыми кудрями, — одобрялъ, подстрекалъ ее. Она чувствовала горячее дыханіе съ его полныхъ розовыхъ губъ, жаръ его молодыхъ щекъ, оттненныхъ волнистой бородою,— она наслаждалась близостью любимаго человка. Еще прежде она говорила своей подруг Линд, что пальцы ея издавали бы искры, если бы коснулись его роскошной, кудрявой головы. И въ это мгновеніе Отто фонъ-Фернау вдругъ обвилъ ее своими объятіями, и она изнемогала отъ избытка счастья. Потомъ, очнувшись, разразилась наглымъ, не своимъ хохотомъ и презрительно бросила мужу въ лицо желчныя слова:

— Любезна?! Скажите лучше недостойна любви! Это врне…

Графъ остолбенлъ. Хотлъ было крикнуть ‘Ядвига!’ но имя это замерло у него на губахъ.

Но не съ душевной болью хотлъ онъ произнести его, а съ негодованіемъ. Онъ не могъ, по своей натур, сразу дать отпоръ несправедливости. Какъ человкъ педантическаго склада — въ чемъ укоряла его Ядвига — онъ вообще считалъ свою жену малымъ ребенкомъ, котораго нужно еще учить да учить. Даже о всякой, наиболе развитой женщин онъ былъ такого же мннія. Въ его замчаніи: ‘что это теб вдругъ вздумалось?’ не было ничего, что могло бы тронуть, обезоружить, пристыдить Ядвигу. Только теперь, въ эту минуту, въ немъ заговорило настоящее, неподдльное негодованіе. Передъ Ядвигою стоялъ человкъ, который сегодня начиналъ свой силлогизмъ словами: ‘не только’ и уже спустя дв недли, самъ не смущаясь перерывомъ, оканчивалъ клаузулой: ‘но даже и’, такъ говорила о немъ Ядвига, при одномъ случа, Линд.

— Вы опять за нотаціи, графъ?..

Это дкое замчаніе было высказано уже совершенно естественно.

У каждаго изъ супруговъ было такъ много дла, что продолженіе этой сцены было само по себ невозможно.

Графъ вышелъ, какъ глубоко оскорбленный мужъ, въ сильномъ волненіи, но вынесъ съ собою убжденіе, что его жена ревнуетъ, и даже, что близость отца и подруги еще боле увеличитъ въ ней эту дерзкую сварливость. Сначала онъ было хотлъ приказать прислуг прекратить приготовленія къ отъзду, но потомъ раздумалъ, вспомнивъ о другомъ впечатлніи, которымъ должно было сопровождаться подобное приказаніе,— веллъ подать себ чаю въ свою комнату и скоро былъ успокоенъ появленіемъ почтальона, принесшаго ему письма и нкоторыя, давно ожидаемыя посылки для его коллекцій.

Теперь-то Ядвига торжествовала. Она дебютировала въ той роли, которую такъ убждалъ ее взять на себя Отто фонъ-Фернау, въ одномъ откровенномъ tte—tte. Онъ сказалъ ой съ своимъ магическимъ подмигиваньемъ, имвшимъ для ноя такую обаятельную силу:

— Если только и есть переселеніе душъ, то это разв уже посл нашего земного существованія. А до того мы знаемъ только одно личное, намъ принадлежащее, сознаніе. Никакое божество не возвратитъ теб того, что ты сама утратишь на земл. Гнуть свою выю подъ ярмо всякихъ приличій, раболпствовать передъ капризами случая, котораго мы легкомысленно сдлали владыкою нашихъ судебъ, бояться самого себя, движеній своего сердца, слушаться глупаго состраданія, которое пораждается нашимъ же слабодушіемъ, нашей подлой трусостью — все это ведетъ къ смерти, посл которой нтъ воскресенья. Будь же прямодушна, Ядвига! Признайся откровенно, что ты чувствуешь! Разорви цпи, скованныя вовсе не такъ прочно, какъ ты думаешь. Уже одно мужество языка, горячая ршительность могутъ справиться съ ними’. Ядвига приняла это къ свденію и дала полную волю языку.

И вотъ языкъ завертлся, какъ трещотка, начатая трескучая болтовня не знала удержа, и лилась сердитымъ потокомъ. Ядвига хохотала, говорила громко. Такъ, именно такъ нужно было поступать и дале, если только она хотла достичь цли.

Теперь графиня приказала принести съ чердака большой сундукъ, уложить въ него свой гардеробъ и такъ громко приколачивать крышу, чтобы стукъ раздавался по всему замку. Извстно, что бсъ прикидывается ангеломъ, когда хочетъ кого одурачить. Ядвига взяла съ Отто Фернау — этого чародя, котораго она сочла нужнымъ полюбить общаніе, подъ торжественной клятвой, никогда не писать къ ней. ‘Ты хочешь испытать постоянство моей любви?’ спросилъ онъ съ такимъ взглядомъ, который всякому другому, на ея мст, показался бы коварнымъ и недобрымъ. А она объясняла это потупленіе очей — уныніемъ влюбленнаго, скорбью, отчаяніемъ. Возлюбленный сдержалъ свое слово! И это моральное господство надъ самимъ собою внушило ей глубокое уваженіе. Оно подзадоривало ее продолжать и дале начатую ролъ. Разв съ ея стороны не было честно, геройски-благородно то. что она отказалась отъ переписки съ обожаемымъ человкомъ? Такъ разсуждаетъ бездушный негодяй, такъ думаетъ разбойникъ, когда они стараются подкупить голосъ совсти — одинъ безсмысленно направленной благотворительностью, другой — ровнымъ для всхъ длежомъ добычи… Въ замк мало-по-малу все стихло. Самыя нужныя приготовленія къ отъзду были уже сдланы. Слуги досаждали графин вопросами о такихъ вещахъ, на которыя она. сама еще не могла отвчать положительно. Всякая дальняя поздка, требуетъ серьезнаго обдумыванія и взвшиванія нашихъ обыденныхъ интересовъ. Чтобы собраться съ мыслями — нуженъ покой. Графъ до сихъ поръ не показывался изъ своего убжища. Она даже досадовала на это, потому что ей сильно хотлось продолжать свои наглыя выходки. Какъ хищный зврь прислушивалась, сторожила она, не приближается ли добыча. Какъ сильно чесался у ней языкъ, чтобы еще нсколько разъ произнести свое повелительное ‘нтъ!’ или задорливо прогорланить: ‘почему, а? Вотъ почему, вотъ почему!’ Однако нужно было ждать до завтра. Мысли ея можно было сравнить съ полемъ битвы, гд атакующія колоны хотятъ взять приступомъ окопы, и несмотря на то, что пули истребляютъ нападающихъ массами направо и налво, — вожди все-таки не перестаютъ кричать: ‘впередъ! Смло на врага!’ Только бы теперь не оплошать, не поддаться слабости — вотъ въ чемъ было ея единственное опасеніе. Не поможетъ страстная любовь впродолженіи начатой роли, такъ пусть явится на помощь — гордость!

Но успокоиться она никакъ не могла. Кровь ея бурно клокотала, словно въ горячечномъ припадк. Самая затишь въ замк была для нея невыносимою. Ей бы хотлось опять раздуть всякій потухающій огонекъ. Что это сегодня такъ рано слышенъ изъ деревни рожокъ сторожей! подумала она, досадуя, что не можетъ отвести назадъ стрлку башенныхъ часовъ замка. Но время уходило!… Минута ея отъзда приближалась безостановочно, и отступница природы не могла этому помшать, Въ ея ушахъ безпрестанно отдавались вчерашнія слова адвоката: ‘злоумышленное оставленіе одного изъ супруговъ другимъ’. Еще такъ недавно она сама, побоялась постыднаго поступка, выставленнаго къ позорному столбу закономъ: теперь этого стыда не было и слдовъ. Она провряла только свой планъ во всей его послдовательности: ты узжаешь изъ замка и больше не возвращаешься. Спросятъ о причин, — ты скажешь: потому что такъ мн угодно! Потомъ напрямикъ объявишь, что графъ Бернгардъ не могъ сдлать тебя счастливою. Немедленно отправляешься въ путь-дорогу. Скрываешь мсто жительства. Не допускаешь къ себ графа, если ему вздумается тебя розыскивать или. во всякомъ случа, на вс его требованія отвчаешь отказомъ. Во избжаніе непріятныхъ скандаловъ скрываешь какъ можно доле имя обожаемаго тобою. Когда подойдетъ время быть матерью, ты будешь въ Париж или въ какой нибудь сельской глуши. Можетъ быть, гд нибудь въ лсу дремучемъ…

Насчетъ ея предстоящаго убжища Фернау выразилъ такое мнніе: ‘по моему большіе города — всего лучше!… Только тамъ можно скрыться въ полнйшемъ уединеніи. Маленькій городишка или деревня не позволяютъ намъ укрыться отъ людей. Тутъ одинъ неизбжно сталкивается съ другимъ. Діогенъ, залзшій въ бочку, былъ бы отъявленнымъ глупцомъ въ деревн, — въ Афинахъ онъ прослылъ философомъ’. Подобныя замчанія могъ сдлать и графъ Вильденшвертъ. Но тогда бы они были невыносимо скучны для Ядвиги. Когда же ихъ отпускалъ Фернау, то они казались ей верхомъ мудрости.

Пробило одинадцать. Она еще не ложилась въ постель. Даже наступившая полночь застигла ее у открытаго окна. Графиня знала, что то было время ущерба луны, которая должна была показаться уже во вторую половину ночи. Облачное небо оставило мсто для нсколькихъ лучей мсяца. Беззвучно разстилался далекій паръ, словно измаявшись посл своей схватки съ бурей.

Цвточныя гряды и фруктовыя деревья блли въ весеннемъ убранств. Вчера, на нсколько минутъ, выпалъ даже снгъ, мирно улегшійся рядомъ съ весеннимъ первоцвтомъ. Мстами уже красовались чашечки голубой сирени, но пахнуть он начинаютъ не прежде, какъ уже распустятся. Эта пора для нихъ еще не пришла.

Внезапный вой охотничьихъ собакъ не обратилъ вниманія взволнованной графини. Ихъ ловчаго, Вюльфинга, не было дома, а луна всегда вдь антипатична для собакъ! Точно они видятъ на блдномъ спутник земли людей, которые для насъ существуютъ только въ календар!

Но вдругъ вой собачьяго персонала превратился въ радостное визжаніе и тявканіе, точно они здоровались съ кмъ нибудь. Но скоро все смолкло, и опять настала глухая тишина.

Когда графиня, догадываясь, что это значило, быстро спряталась за плотными, тяжелыми гардинами, ей вдругъ показалось, какъ будто чей-то тихій голосъ успокоивалъ собакъ посреди безмолвной ночи.

— Ага, это Вюльфингъ! подумала она, невольно придя къ этой неотвязчивой догадк. Впродолженіе всего вечера, при всемъ, что она ни длала, о чемъ ни раздумывала горячей, возбужденной мыслію,— передъ нею неотступно обрисовывался призрачный силуэтъ врнаго слуги, которому она обезпечиваетъ счастливый жизненный жребій, въ сообществ съ доброй женой, всю жизнь благословляющей свою благодтельницу…

— Да, это онъ за вещами пришелъ! заключила она, убждая самою себя, что только Вюльфингъ, съ искуствомъ магнетизера, могъ такъ скоро успокоить злыхъ животныхъ, поглаживая ихъ привычной рукою.

Комната охотника находилась въ небольшомъ домик, расположенномъ противъ задняго фасада замка, между двумя новыми пристройками оставались открыты ходы — въ паркъ и прилегавшіе къ замку сады.

Графиня судорожно сняла задвижку двери, которая вела изъ ея спальни въ боковое отдленіе дома. На противоположной сторон помщались коллекціи графа, только он были тамъ освщаемы посредствомъ возведеннаго надъ ними купола. По эту сторону во флигел находилась оранжерея, изъ которой чугунная лстница вела въ верхній этажъ, гд помщались элегантно отдланные покои — курительная, лтняя кофейная съ балкономъ, и кабинетъ графини съ письменнымъ столомъ.

Съ тревожно бьющимся сердцемъ графиня стала прислушиваться, выйдя на балконъ. Этотъ балконъ выходилъ въ паркъ, и изъ противоположнаго домика она была здсь почти невидима. И вотъ она отправилась въ свой лтній будуаръ, въ которомъ бывала очень рдко, такъ какъ ей казалось, что солнце свтило здсь слишкомъ ярко. Нужно было идти какъ можно тише: легкая постройка дрожала подъ ея ногами.

Тихонько приподнявъ деревянныя створки жалузи, она выглянула наружу и увидла., что не ошиблась въ своей догадк. То былъ Вюльфингъ, уже вылзавшій изъ окна своей комнаты, расположенной въ уровень съ землею. Онъ уже готовился взвалить на свои плечи тяжелый узелъ съ платьемъ, выброшенный изъ окошка. Графин внезапно представилась мысль: если онъ захватываетъ съ собой и ливрею, то, значитъ, это — воръ!

Потомъ ей послышался шопотъ. Вюльфингъ обернулся и заговорилъ съ кмъ-то жестами. Значитъ, не одинъ былъ. Ужь, наврное, ему помогала его возлюбленная Густель, дочь чернорабочаго изъ Клостероде, подумала Ядвига. Или, чего добраго, съ нимъ былъ…

Эта вторая, внезапно навернувшаяся графин мысль тоже оказалась врною. Пособникомъ Вюльфинга былъ, дйствительно, дерзкій бродяга — Генненгсфтъ.

И вдругъ при лунномъ свт графиня примтила своего вчерашняго спутника, натруженнаго всякими охотничьими снарядами — двумя ружьями, многими большими ножами, пулелейками, ягдташами, все это онъ быстро принималъ отъ Вюльфинга и въ безпорядк захватывалъ обими руками.

Уже теперь она едва ли удержалась бы отъ соблазна, подойти къ нимъ, если бы они не окружили себя самой робкой осторожностью. Какой уродливый контрастъ — между этой женщиной, сочувственно слдившей за подвигами двухъ отъявленныхъ мошенниковъ,— и знатной графиней, которой красота, царственная осанка и множество дорогихъ камней возбудили общее удивленіе, когда она въ первый разъ явилась при двор! При каждомъ поворот люстры окружали ее цлымъ моремъ блеска… Или когда она разъзжала въ своихъ великолпныхъ экипажахъ!.. Когда ея кучера и лакеи щеголяли въ новомъ ливрейномъ костюм!.. Та ли это женщина, которая теперь ставила себя наравн не только съ всми женщинами на земл — наравн съ женою бднаго охотника или мастерового — но даже приравнивала себя… къ мошенникамъ!.. Не отворить ли ей жалюзи, не протянуть ли руку, подобію жалкой, брошенной въ дорог цыганк, не закричать ли имъ: примите и меня въ вашу шайку! Васъ-то мн и нужно! Вы крадете тамъ — ничего, молодцы! А можетъ быть еще вы умете… убивать!

Собаки опять завизжали, но на этотъ разъ, казалось, отъ удовольствія и нетерпнія. Вюльфингъ торопился, Генненгефту еще не хотлось уходить. Первый опять оставилъ кое-что изъ захваченнаго — большую перевязь и длинный охотничій ножъ. Изъ-за этого они подняли между собою споръ — мимикой и осторожнымъ шопотомъ.

Вдругъ Генненгефтъ прервалъ споръ этотъ жестомъ ужаса, правда совершенно притворнаго, какъ было видно сію же минуту. Выпучивъ жадные глаза, онъ весь встрепенулся, точно кто нибудь къ нимъ приблизился. Съ необыкновеннымъ злорадствомъ онъ глядлъ въ вструхнувшаго Вюльфинга, и это ехидное выраженіе лица придавало ему видъ настоящаго Іуды.

Вюльфингъ все-таки хотлъ ретироваться. Генненгефтъ разразился хохотомъ. Признавшись, что все это была фальшивая тревога, онъ сталъ медлить еще боле и придержалъ Вюльфинга, который, въ переполох, хотлъ бжать, очертя голову. Вюльфингъ думалъ пробраться черезъ паркъ. Графиня съ ужасомъ вздрогнула при мысли, что, быть можетъ, оба. они цлый вечеръ скрывались сегодня въ парк, и что она могла съ ними повстрчаться! Сидли, пожалуй, въ томъ соломенномъ шалаш…. Ее пугала мысль, что Генненгефтъ могъ ее узнать и разсказать о ней другимъ. Хоть бы ужь скоре уходили отсюда — оба, оба!… подумала графиня.

Но Генненгефтъ мшкалъ. Лукаво озираясь, поглядывая на вс окна, онъ принялся разсматривать деревянныя створки маркизъ. Осторожно пошатывалъ ихъ тамъ, гд они соединялись. Приподнять ихъ можно было только немного. Настоящій механизмъ находился извнутри. Сложивъ оружіе на землю, онъ вытащилъ что-то изъ бокового кармана своей куртки и это что-то внушило неимоврный ужасъ его товарищу. Вюльфингъ отрицательно замахалъ руками. Генненгефтъ поднялъ кулакъ въ ту сторону, гд находилась комната графа…

Вотъ Вюльфингъ длаетъ нсколько шаговъ впередъ. Что все это значитъ?… Генненгефтъ нагибается къ земл, заглядываетъ въ окна, ощупываетъ стны, стучится въ нихъ, точно желая узнать, плотны ли он, пошатываетъ жалюзи. Ужь не собирается ли онъ проломаться въ замокъ? Обокрасть господъ?… Въ коллекціяхъ графа было много золотыхъ и серебряныхъ монетъ. Однако он помщались подъ замкомъ въ особыхъ шкапахъ.

Что за чудное, подумаешь, изобртеніе божества — языкъ человческій! Или, если только онъ выдуманъ самимъ человкомъ, какъ утверждаютъ философы, то сколько нужно было имть ловкости, топкаго чутья для подобной выдумки! А между тмъ какъ скуденъ этотъ божественный даръ, когда приходится выразить мысль, проходящую въ нашей душ быстро, мгновенно, какъ миганье глазного вка! Такая мысль заключаетъ въ себ цлую бездну представленій, посылокъ, силлогизмовъ, а между тмъ, чтобы возникнуть въ голов, ей нужно не боле одной тысячной доли секунды!

Вс наши описанія вышли бы слабыми и неуклюжими, если бы мы захотли изобразить молнію злорадства, сверкнувшую въ душ Ядвиги, когда она подумала, что у графа могутъ быть украдены медали. Вся жизнь ея сосредоточилась въ этомъ одномъ мимолетномъ представленіи, тутъ были для нея и месть за неосчастливившіе ее брачные узы, и урокъ графу за его характеръ, и мысль о его наказанныхъ прихотяхъ, наконецъ, мысль о томъ, что гор не всегда позволительно потшаться надъ долиною, что вся человческая заносчивость, вс претензіи въ конц концовъ приводятся къ одному пошленькому знаменателю — къ зависимости отъ глупаго случая…

Не такъ быстро, хотя также и не съ мрною послдовательностью злорадство графини смнилось испугомъ. Она увидла, какъ Вюльфингъ подскочилъ къ своему товарищу, чтобы помшать его еще не вполн яснымъ для графини намреніямъ. Генненгефтъ грубо оттолкнулъ Вюльфинга ногою. Потомъ второпяхъ просунулъ что-то въ скважины жалюзи, но съ нкоторой рачительностью. Ядвига примтила то, что у него находилось въ рукахъ: то была шерсть или пакля. Было явно, что охотники хотли развести огонь и сжечь если не весь замокъ, то, по крайней мр, коллекціи графа. Чувство мести, повидимому, боролось въ Вюльфинг съ боле честными побужденіями. Казалось, они-то заставляли его еще протестовать противъ преступнаго и само по себ опаснаго намренія. Вдь если бы дошло до бды, вся вина пала бы на него одного.

Женщины обыкновенно не принадлежатъ къ натурамъ храбраго десятка, но въ минуты опасности он зачастую бываютъ энергичне любого мужчины. Нашъ братъ мямлитъ надъ взвшиваньемъ различныхъ обстоятельствъ, которыя иногда побуждаютъ въ одно и то же время и къ ршительному шагу, и къ робкой сдержанности, тогда какъ женская натура обыкновенно не задумывается надъ разными предварительностями и послдствіями, опасность заставляетъ ее вдругъ проникаться извстнымъ ‘наитіемъ свыше’. Она становится героиней. Вооружаясь уже однимъ своимъ словомъ, какъ обоюдоострымъ мечомъ, она смло бросается въ опасность.

Какое ей дло, что ее могутъ узнать оба мошенника! Одинъ изъ нихъ вытащилъ изъ кармана своего сюртука фитиль и клубокъ натертыхъ срою нитокъ. Жалюзи были покрыты масляной краской, и дерево засохло на солнц. Оно вмигъ должно было бы вспыхнуть, если бы была зазжена пакля, можетъ быть, еще напитанная какимъ нибудь горючимъ веществомъ. Срный клубокъ былъ такой величины, что могъ довольно долго поддерживать пламя. Все было готово. На зло Вюльфингу, лзшему съ нимъ почти въ драку, Генненгефтъ вынулъ огниво, и первая искра блеснула….

Въ то самое мгновеніе, когда первый синеватый фосфорическій огонекъ сталъ заниматься боле яркимъ пламенемъ, графиня выпустила скобу ршетчатой ставни, за которою стояла, отодвинула жалюзи и крикнула:

— Вюльфингъ! Генненгефтъ! Что вы — въ тюрьму хотите попасть!!..

Какъ сорвались у ней съ языка слова эти — слова предостереженія и угрозы — графиня сама не знала, нисколько но подумавъ также, что они могли далеко откликнуться по всему замку и призвать помощь.

Какъ громомъ пораженная, она мысленно видла уже передъ собою страшную картину: замокъ вспыхнулъ яркимъ заревомъ! Дале языкъ ея уже не могъ повернуться. Об руки испуганной женщины все еще были протянуты къ окну, и въ этомъ положеніи она, сама этого не замчая, словно окаменла…

Очнулась она уже въ ту минуту, когда слова ея произвели свое дйствіе. Ночные герои бжали. Вюльфингъ улепетнулъ первымъ. Генненгефта нисколько не удивило то, что онъ былъ здсь названъ по имени, такъ какъ еще прежде онъ долженъ былъ объявить имя это графу, его застольному обществу и всей домашней челяди. Теперь онъ также бжалъ, какъ бы инстинктивно. слдуя примру своего товарища.

Срый клубокъ лежалъ на земл. Поджигатели бжали чрезъ паркъ, мимо того мста, гд находилась графиня, теперь она хорошо ихъ узнала.

Собаки срывались съ цпей, поднявъ бшеный лай. Имъ также хотлось слдовать за своими ловчими.

Въ деревн люди не особенно спшатъ вскочить изъ теплой постели, когда сторожа во двор поднимутъ тревогу. Для этого нуженъ уже особенный лай собакъ, дающій знать о чужомъ пришельц, о подозрительной личности. Собаку злитъ и лягушка, слишкомъ далеко прыгающая изъ болота, и улитка, какъ будто, двигающаяся близь конуры Султана. На запоздавшаго пшехода, на извозчиковъ и рыночныхъ торговцевъ, прозжающихъ ночной порою, — собакамъ позволяется лаять, сколько угодно: это для нихъ невинное развлеченіе.

Во всемъ дом ничто не шевелилось. Графиня оставалась одна съ своимъ изступленнымъ ужасомъ.

Долго еще стояла она неподвижно, словно каменная статуя. Потомъ очнулась. Мало-по-малу въ ней опять забилась теплая жизнь. Графиня стала прислушиваться. Шумъ шаговъ давно уже смолкъ. Не выйти ли изъ дома? Ключи отъ воротъ, которыя вели со двора, были извнутри. Не выбросить ли вонъ срый клубокъ!.. Не помшать ли новой попытк къ преступленію, если она повторится? Но какія-то причудливыя мысли протестовали противъ этого внутренняго голоса.

Она ограничилась тмъ, что пробралась къ себ въ комнату, бросилась въ постель и старалась убдить себя, что все виднное ею былъ — страшный сонъ…

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Пережитое ночью нисколько не помшало графин твердо оставаться при своемъ намреніи ухать изъ замка.

Она проспала доле, чмъ предположила себ вчера. Ужасныя впечатлнія ночи совершенно изгладились, въ замк уже никого не удивляло спокойствіе, даже равнодушіе графини, съ какимъ она выслушивала отъ другихъ разсказъ о Вюльфинг: что вотъ онъ ночью пришелъ въ замокъ, пролзъ въ свою комнату, забралъ вещи и между ними многое, принадлежавшее господамъ, и даже до такой степени озлился, что хотлъ поджечь замокъ.

Срный клубокъ былъ найденъ посреди двора. Тутъ же возл были разсыпаны спички и лежалъ фитиль, свернутый изъ хлопчатой бумаги и нитокъ. Дальнйшіе слды преступленія открыты еще не были. О томъ, что было просунуто между створчатыми ставнями оконъ, еще никто не упоминалъ. Но и безъ того фитиль, спички и срный клубокъ могли послужить уликами преступнаго намренія.

О граф вс толковали, что онъ просто выходилъ изъ себя. Преступники, очевидно, имли въ виду его драгоцнныя коллекціи. Онъ уже поспшилъ, будто бы, въ ближайшее судебное мсто — въ Дорнвейль, взбудоражилъ весь замокъ Вильденшвертъ, вс окрестныя деревни и прежде всего распорядился обыскомъ и заарестованіемъ семьи поденьщика Видмана въ Клостероде. Преступникъ не могъ дйствовать безъ пособниковъ. Въ парк были открыты слды многихъ ногъ. Безъ сомннія, тутъ ихъ была ‘цлая шайка.’ Графиня догадалась, что въ счетъ были приняты также отпечатки ея ногъ по влажнымъ дорогамъ парка.

Въ виду предстоящаго вояжа графиня продолжала относиться ко всмъ этимъ толкамъ съ полупритворнымъ, полуестественнымъ равнодушіемъ. Во-первыхъ, графъ Бернгардъ былъ въ отсутствіи. Это явилось довольно благопріятнымъ обстоятельствомъ въ задуманномъ ею план.

Дорнвейль находился въ нсколькихъ миляхъ отъ замка. Въ качеств прежняго юриста, графъ захотлъ лично руководить слдствіемъ, онъ самъ произвелъ нкоторые розыски и присутствовалъ при допрос семейства Видмановъ, помщеннаго въ дорнвейльскомъ острог. Хозяйка дома знала, что графъ давно уже препирался съ начальствомъ относительно командированія одного жандарма въ Вильденшвертъ. Теперь онъ имлъ удобный случай вернуться къ прежней тем и представить ландрату и прокурору всю небезопасность въ ихъ мстахъ, особенно при постепенно оживлявшейся фабричной дятельности. Слдовательно, до полудня графа нельзя было ждать домой, и графиня надялась выбраться изъ замка, полагаясь на расторопность и усердные хлопоты своей прислуги. Горничную Дорисъ и лакея Франца она брала съ собою въ дорогу.

Сама она не проронила ни словечка объ извстномъ ей происшествіи, поднявшемъ на ноги весь замокъ, деревню и всю ближайшую окрестность. ‘А что, вдь егерь Вюльфингъ чуть было не разметалъ весь вашъ замокъ за кулачную расправу съ нимъ!’ говорили ей со всхъ сторонъ. ‘Какже, какже, отвчала она, — такіе, по крайней мр, слухи носятся.’ И тмъ ревностне спшила отъздомъ. Такое странное поведеніе, прежде всего, внушалось ей страхомъ задержки. ‘Если я признаюсь, раздумывала она,— что была свидтельницей ночной исторіи и предупредила бду, то тутъ-то на меня обрушатся всякіе разспросы, даже надодливыя придирки судебныхъ властей, — по невол день за днемъ застрянешь на мст!’ И вотъ она давай отмалчиваться: только слушала, что ей говорили, и ахала отъ удивленія.

Мало-по-малу подмтила она, однако, точно Дорисъ и Францъ нарочно медлили приготовленіями къ отъзду. Видла она, какъ съ ними перешептывалась госпожа Деренбахъ. Дорисъ также была неравнодушна къ Вюльфингу, какъ Францъ не хотлъ уступить этому молодцу Густель Видманъ — эту первйшую красавицу во всемъ околодк. Этими сердечными интрижками нсколько извинялись мшкотные сборы прислуги, но посл неоднократныхъ понуканій, графиня объявила, наконецъ, что терпніе ея лопнетъ. Съ нкотораго времени она часто любила повторять, что всякому покажетъ, кто здсь господинъ въ дом. Не разъ уже у нея сквозь стиснутые зубы прорывались, насчетъ госпожи Деренбахъ, такія милыя фразы: ‘о, да ужь и задамъ я когда нибудь этой зм подколодной.’ Богачи, знатныя и — какъ намъ кажется — съизмала заботливо воспитанныя персоны любятъ съ какой-то странной похотливостью отдлываться отъ всего, что можетъ казаться приличнымъ и благовоспитаннымъ, имъ любо отдаться вульгарнымъ понятіямъ и чувствамъ, любо даже въ язык употреблять выраженія, принадлежащія площадному краснорчію. Князья, даже что ни на есть свтлйшіе князья бранятся такими словами, отъ какихъ, пожалуй, удержится ихъ дворовый холопъ. Нжныя княгини, совершая свой туалетъ, истощаютъ весь лексиконъ ругани и тривіальностей, чтобы вознаградить себя за подневольный этикетъ и изысканныя выраженія, непосредственно вслдъ за тмъ исключительно предписываемыя имъ приличіемъ….

Впрочемъ досада Ядвиги на этого рода стсненіе нсколько умрялась тмъ, что вс эти шушуканья домашнихъ она объясняла участіемъ къ ея здоровью, къ ея тлесному благосостоянію. Часто она подкарауливала Дорисъ, когда та хотла проникнуть въ сокровеннйшія тайны ея женскаго организма, и если графиня и ршилась взять эту горничную съ собой въ столицу, то только для того, чтобы тамъ отпустить ее на вс четыре стороны. Люди, набранные что называется съ втра, были для графини теперь всего пріятне.

Сейчасъ же посл второго завтрака, когда прислуга уже отобдала, графиня выхала изъ замка въ тяжело нагруженной дорожной карет. Францъ и Дорисъ, вообще очень не жаловавшіе другъ друга, теперь еще боле были раздражены необходимостью хать вмст, расположившись на заднемъ мст, подъ кузовомъ, они уже могли предчувствовать свою судьбу. У ногъ ихъ, въ объемистомъ сундук, были уложены вс ихъ пожитки, забранные въ дорогу по приказанію графини.

Сама графиня удобно сидла въ элегантномъ экипаж новйшей конструкціи, заказанномъ собственно для ея брачнаго вояжа, экипажъ этотъ былъ на патентованныхъ англійскихъ осяхъ и представлялъ удобства для чтенія, письма и отдыха. Ея собственныя лошади должны были везти только до ближайшей станціи, откуда кучеръ увелъ благородныхъ животныхъ назадъ и уступилъ свое мсто почтальону, уже тотъ дале повезъ графиню на почтовыхъ. Вояжъ этотъ долженъ былъ окончиться къ вечеру слдующаго дня.

Крайне досадно было для нея, по крайней мр, битыхъ три часа хать тою дорогой, по которой могъ встртиться графъ. Та станція, на которой нужно было перемнять лошадей, находилась въ томъ самомъ город, гд помщалось и судебное управленіе. Но въ душ ея словно какой-то злой демонъ понукалъ: впередъ! впередъ!— а впереди уже мелькалъ передъ нею призракъ дорогого человка… И казалось ей, будто онъ давно уже долженъ былъ принадлежать ей и былъ разлученъ съ нею по какой-то глупйшей ошибк судьбы!.. Этотъ демонскій голосъ придавалъ ей настолько мужества, что она сказала кучеру и лакею, садясь въ карету:

— Если встртится графъ,— не останавливаться! Напротивъ, чуть завидите его по дорог — во весь опоръ…

И вотъ безпечно развалилась она на мягкихъ эластическихъ подушкахъ, крытыхъ полушелковою матеріей, и со всхъ сторонъ подняла зеркальныя стекла кареты. Воздухъ былъ очень прохладенъ, небо непривтливо хмурилось. Въхали въ зеленый лсъ, зеркальныя стекла были заслонены деревьями, и это заставило графиню оглядться на самую себя. Осмотромъ этимъ она осталась довольна. Несмотря на всевозможныя, утомившія ея, хлопоты, выбранный туалетъ шелъ ей къ лицу какъ нельзя лучше. Вообще она не любила одваться въ путь-дорогу какъ нибудь — въ поношенное платье. А сегодня съ нею могъ повстрчаться Фернау или, во всякомъ случа, они могли свидться другъ съ другомъ уже завтра вечеромъ. Вотъ почему костюмъ графини представлялъ ту гармонію, какой напрасно бы стали доискиваться въ ея сердц. Желтый, лиловый и срый цвта были красиво распредлены между ея дорожнымъ платьемъ, шляпкой, вуалемъ, перчатками и обувью.

И чмъ дале подвигалась она по дорог, тмъ боле въ душу графини сходила ласкающая тишина. Даже улыбка показалась на губахъ, когда Ядвига заслышала споръ своихъ спутниковъ насчетъ того, опустить или поднять зонтъ.

Горничной Дорисъ хотлось поглазть и себя показать, а Францъ сталъ уврять, что Вюльфингъ и его шайка рыщутъ по лсу и, чего добраго, еще пустятъ шальную пулю въ карету…

У опушки лса находилась шоссейная застава. Отъ непріятныхъ задержекъ у шлагбаумовъ графъ откупился ежегоднымъ денежнымъ взносомъ. Но сегодня шоссей-сборщикъ выскочилъ изъ своего домика, махнулъ рукою и остановилъ графскую карету, полагая, что выздъ этотъ находился въ связи съ неудавшимся поджигательствомъ Вюльфинга. Графиня опустила стекла, чтобы прислушаться, что тамъ случилось.

— Ничего, ихъ скоро поймаютъ!.. сообщилъ шоссейный,— жандармовъ разослали во вс стороны на поиски. Слды уже найдены. Двое бродягъ гд-то въ лсу. Каковъ Вюльфингъ, а? Кто бы могъ этого отъ него ожидать?.. А Видманы туда же — этакая, извините, сволочь… Вотъ тутъ мимо насъ ихъ ужь провели, куда слдуетъ,— все отродье!.. Старикъ-то и мать голосили благимъ матомъ и Христомъ-Богомъ клялись, что знать ничего не знаютъ… Густель сама себя выдала, по морд: идетъ понуря голову и молчитъ,— словно ошпаренная. Потащили рабовъ божіихъ въ Дорнвейль,— это въ судъ, значитъ…

Дорисъ и Францъ чуть не лопнули отъ радости. Давай разспрашивать — да что, да какъ. Кучеръ откинулся спиною назадъ, побросавъ возжи. Да другой-то, другой поджигатель — кто онъ такой былъ? спрашивали въ одинъ голосъ вс трое.

— Да говорятъ все же одинъ изъ молодцовъ Видмана, братъ, что ли, этой-то самой Густели — правду сказать, что ни на есть ехидственный парень… Ужь это я хорошо знаю… Вотъ и графъ то же думаетъ… Его сіятельство теперь на Лсномъ Поворот: будетъ съ четверть часа, какъ прохалъ здсь..

Шоссейный домикъ находился на перекрестк дорогъ. Графиня была теперь уврена, что не повстрчается съ мужемъ. Смшно ей ужь очень показалось, что графъ, очертя голову, полетлъ отрапортовать о случившемся ‘господамъ’ подъ вывскою ‘Большого котла.’ Но потомъ досадовало ее то равнодушіе, съ какимъ графъ припалъ ея вчерашнія угрозы. Ужь что залзетъ ему въ голову, раздумывала она,— такъ на томъ, бднякъ, и помшается. Эхъ, да и полетитъ же онъ когда нибудь черезъ ножку, которую въ жизни подставятъ ему другіе…

Дорога въ лсу, по вновь проложенному шоссе, была довольно затруднительна. Торчавшіе съ обихъ сторонъ пни деревьевъ принуждали лошадей пробираться по острымъ, недавно насыпаннымъ камнямъ.

Когда отъхали нсколько дале, графиня вздохнула свободне: теперь она положительно была уврена, что не встртится съ мужемъ,— по крайней мр, не наткнется на него въ Дорнвейл при перемн лошадей. И. тугъ ей вдругъ стало страшно жаль эту Августу Видманъ. Двушка ей и прежде очень нравилась: красивая такая, съ огненными, шустрыми глазами. Руки-то у нея были не очень нжны, благодаря работ въ саду и въ пол, — но она отлично шила ими въ замк, преискусно вязала,— словомъ, способная была двка, куда ни поверни… И графин постоянно казалось, что она была предназначена для чего нибудь лучшаго въ жизни.

Что она была совершенно непричастна длу — графиня почти не сомнвалась. Если Густель не голосила, не убивалась горемъ, какъ ея отецъ и мать, то это объяснялось ея сокрушеніемъ по миломъ, котораго виновность ей нужно было сначала доказать до извстной степени. Внимательно углубилась графиня во вс эти соображенія. Только Генненгефтъ торчалъ тутъ непріятной помхой. А впрочемъ… Тутъ графиня вся встрепенулась, точно бы ее укусила змя, коварно выползшая изъ густого, мшистаго убжища.

И опять въ ея душу закралась неотвязчивая мысль: — на что только не могъ ршиться такой негодяй, какъ этотъ Генненгефтъ!..

Прошло еще полчаса. Теперь уже можно было хать полной рысью, но вдругъ лошади сразу остановились и графиня съ испугомъ очнулась изъ своего глубокаго раздумья.

Голоса прислуги выкрикивали: ‘ага, вонъ они, голубчики!’ — ‘ведутъ, ведутъ!’ — ‘вишь, какой конвой-то съ ними!’ — ‘а мужики-то, знай, колотятъ дубьемъ, бдныхъ!’ — ‘все дальше куда-то гонятъ!’ — ‘по бокамъ, вонъ, два конные жандарма!’ — ‘а это, должно быть, другой, а? Что это, никакъ тотъ самый, что просился на службу?!..’ — ‘Да, вчера за обдомъ’.— ‘Такъ, стало быть, они сговорились между собою — вишь ты!..’

Эта перекличка спутниковъ графини вн кареты объяснила, почему экипажъ остановился такъ внезапно. Лорнетка, висвшая на груди графини, задрожала въ ея рукахъ, когда она поднесла ее къ глазамъ. Долго смотрть она не могла. Все, что сообщали ей голоса вн кареты, оказалось врнымъ. Францъ хотлъ-было уже спуститься на землю, по графиня ему запретила.

Описанная графин сцена происходила съ тысячу шаговъ подале. Начиная отъ опушки и вдоль ея тянулся народъ длиннымъ цугомъ. Только по временамъ между жандармскими лошадьми показывались арестованные. Ихъ, безъ сомннія, тоже выведутъ на большую, открытую дорогу. Поэтому графиня приказала ни минуты не медлить и пустить лошадей полной рысью, чтобы ужь впереди нигд не встрчаться съ этою непріятною процессіей. Кучеру оставалось только повиноваться. Францъ, уже-было занесшій ногу на ступеньку, долженъ былъ убраться подъ кузовъ. Теперь онъ самъ желалъ поднять зонтъ, такъ какъ о шальныхъ пуляхъ, слава Богу, нигд слышно не было. Но тутъ заупрямилась Дорисъ — не нужно, да и шабашъ. Она вынула, носовой платокъ и отчаянно всхлипывала.

Чуть пріхали въ Дорнвейль, графиня объявила, начальнику станціи и всмъ, кого тамъ застала, что оба арестованные — невинны. Она твердила это всякому, кто только освдомлялся у ней о случившемся,— даже своей прислуг. Потомъ потребовала, чтобы ее провели въ судъ, къ слдователю, такъ какъ она желала, чтобы показаніе ея было занесено въ протоколъ.

Вс были совершенно озадачены. Еще нсколько часовъ тому назадъ графъ встревожилъ весь городокъ.

— Вольно жъ ему было не подождать, пока я встану, сказала графиня начальнику станціи въ то время, какъ ея собственная прислуга слушала диковинную оказію съ разинутыми ртами,— прикажите провести меня къ прокурору, если онъ тутъ у васъ есть, или къ одному изъ судей! Невинность обоихъ я могу доказать ршительно…

— Да помилуйте, ваше сіятельство, а срный клубокъ, а фитиль! крикнула ея прислуга.

Графиня обладала особеннымъ взглядомъ, умвшимъ сразу замыкать ротъ, по крайней мр, тмъ, кмъ она привыкла командовать. Постороннія лица, весьма понятно, удержались отъ нескромныхъ возраженіи.

Дорнвейльскій окружной судъ помщался въ старомъ каменномъ зданіи, воздвигнутомъ въ восточно-европейскомъ вкус: здсь характеристическія черты итальянской архитектуры сочетались съ стилемъ славянскихъ построекъ. Мы находимся въ той части Германіи, которая во время оно служила цлію для славянскихъ вторженій. Городъ имлъ просторную рыночную площадь, на которой были расположены главныя мстныя зданія — церковь, ратуша, зазжіе дворы. Славянская липа, дерево кротости и мягкодушія, своимъ нжнымъ ароматомъ такъ полюбившееся народамъ съ мечтательной фантазіей, осняло площадь въ нсколькихъ одряхлвшихъ экземплярахъ. Въ зданіе суда, пестрвшее причудливыми крышами, куполами и башнями, уже снаружи вела большая винтовая лстница. По одному изъ крылечекъ, мимо колодца съ эмблематическими фигурами рыбъ и драконовъ, графиня должна была взобраться, чрезъ наружную галлерею, къ ассесору, занимавшему должность окружнаго судьи.

Чуть только она прошла нсколько ступеней по этой наружной лстниц, какъ ей сверху попался навстрчу какой-то господинъ, тогда было около трехъ часовъ пополудни, и солнце такъ ярко освщало этого мужчину, что графиня въ каждой черт его лица не могла не узнать господина Гелльвига, бухенригскаго адвоката, ея вчерашняго совтодателя.

Сходя внизъ, онъ перелистывалъ бумаги, которыя держалъ въ рук и, повидимому, такъ углубился въ свое чтеніе, что замтилъ даму уже въ то время, когда она очутилась съ нимъ рядомъ. Застигнутая врасплохъ, графиня не успла опустить вуаль. Спохватиться было нельзя: это могло броситься въ глаза адвокату. И вотъ она стояла близь него лицомъ къ лицу, съ выраженіемъ дерзкой ршительности.

Тотъ машинально поклонился. Уже покрывшись своей дорожной фуражкой, онъ, казалось, узналъ свою вчерашнюю постительницу: по крайней мр, какъ-то быстро, сразу взглянулъ на нее самую, на экипажъ, стоявшій передъ крыльцомъ, на слугу, на кучера — на все вмст. Ядвига уже не замтила его удивленія. Отойдя нсколько шаговъ внизъ, онъ вдругъ остановился, нсколько подумалъ и, съ удивленіемъ вздернувъ бровями, опять вернулся въ судебное присутствіе.

— Вотъ теб первая загвоздка! подумала графиня: — и принесла же сюда нелегкая именно этого господина!.. Вдь можетъ выйти изъ рукъ вонъ скверно! Ужь конечно онъ припомнитъ себ тотъ пунктъ, которымъ я такъ живо интересовалась. Станетъ, разумется, объ этомъ говорить. Вишь какъ ехидно крадется сзади…. Охъ, какъ бы мн тутъ не попасть въ бду…

Вотъ она вошла въ маленькую сводчатую дверь и замтила вдали шкафы съ бумагами и писцовъ, чинившихъ перья. Молодой ассесоръ, можетъ быть, только-что откушавъ кофе, облачался въ форменный сюртукъ.

Кое-какъ собравшись съ духомъ, графиня вошла. Она назвала себя по имени и объяснила, что ее сюда привело.

Ассесоръ немедленно розыскахъ показанія графа, записанныя еще утромъ. Съ минуты на минуту онъ поджидалъ арестованныхъ. Упорное сопротивленіе одного изъ нихъ замедлило доставку ихъ въ городъ и потребовало подкрпленія жандармовъ.

Нечего ужь и говорить, какъ сильно былъ ошеломленъ молодой судья, когда графиня, расправляя свое пышное платье и усаживаясь съ граціозной улыбкой, вдругъ объявила, что считаетъ своимъ долгомъ сообщить все дло, какъ оно, дйствительно, происходило, такъ какъ ей случайно довелось быть свидтельницей всего ночного происшествія.

— Странно, однако!… Графъ не сказалъ объ этомъ ни слова!…

— Графу я еще до сихъ поръ ничего не говорила. Все занята была приготовленіями къ настоящей моей дальней поздк, Нужно было серьезно подумать о своихъ собственныхъ длахъ — вся голова отъ нихъ кругомъ пошла…. Когда же мн можно было вмшаться въ эту суматоху, графъ уже поднялъ всхъ на ноги, распорядился арестомъ несчастной семьи и началъ преслдовать невинныхъ бглецовъ…

— Извините, графиня, все это такъ странно….

— Я все с.ама видла. Когда сегодня утромъ я встала, мужа уже не было дома… Я надялась застать его здсь и вмст съ тмъ хотла, чтобъ мой правдивый разсказъ была, занесенъ въ протоколъ.

— Извольте, извольте! сказалъ ассесоръ.— Такъ вы ручаетесь за невинность этихъ…. И она, схватилъ уже заготовленныя по этому длу бумаги.

Ядвига боялась, не было ли уже рчи о той ставн, которая могла послужить уликою въ поджигательств. Поэтому она просила прочесть ей показаніе мужа.

Немножко подумавъ, ассесоръ прочиталъ ей эту бумагу.

— Ну, вотъ, видите ли не такъ, совсмъ не такъ, начала Ядвига съ улыбкою, — а у меня-то самой голова не тмъ была занята, чтобы остановить всю тревогу. Вонъ стоитъ мой дорожный экипажъ…. онъ биткомъ нагруженъ… Не угодно ли посмотрть….

Вмст съ ассесоромъ она сама выглянула въ окно и легче перевела духъ, когда не увидла адвоката ни на станціи, ни возл своей кареты, въ которую была только-что запряжена тройка почтовыхъ.

— Ага, значитъ не узналъ подумала она, чтобы ободрить себя. Что онъ вернулся назадъ въ присутствіе — она совершенно не замтила.

— Я слушаю васъ, графиня! началъ ассесоръ, взявъ карандашъ, дверь смежной комнаты онъ плотно притворилъ: писцы не должны были слышать этого объясненія.

— Вчера вечеромъ, начала графиня, еще прежде обстоятельно сочинивъ свое показаніе въ карет,— вчера вечеромъ и до глубокой ночи я была занята приготовленіями къ предстоявшей поздк: нужно было писать письма, длать разсчеты, укладываться,— какъ обыкновенно бываетъ въ этомъ случа. Вся эта утомительная возня, боялась я, не дастъ мл, пожалуй, заснуть. Хотлось еще подышать свжимъ воздухомъ Вотъ отворяя окно моей спальни — оно обращено въ паркъ — слышу вдругъ визжаніе нашихъ двухъ охотничьихъ собакъ… такъ они визжатъ всегда, когда ихъ кто нибудь гладитъ! радостное такое, ласковое визжаніе. Странно! подумала я,— кому это въ полночь пришла фантазія гладить собакъ и забавляться ими. И. тутъ вспомнила о Вюльфинг. Цлый день онъ былъ гд-то въ отлучк. А вечеромъ, передъ тмъ, съ нимъ не поладилъ мой мужъ. Наврное, вы уже слышали. Не мое, конечно, дло ршать, кто изъ нихъ тутъ былъ правъ….

Ассесоръ скроилъ сильно изумленную физіономію.

Графиня старалась улыбнуться.

— Мы женщины, продолжала она,— всегда склонны строго относиться къ недостаткамъ мужей, отъ которыхъ намъ самимъ зачастую приходится горько, если видимъ, что отъ этихъ недостатковъ страдаютъ и другіе. Мужъ мой, правду сказать, горячъ. Впрочемъ Вюльфингъ вообще былъ извстенъ за исправнаго, внимательнаго и преданнаго слугу. Онъ ужь у насъ пробылъ три года,— съ тхъ поръ какъ я вышла замужъ. Часто мы его хвалили и этимъ преувеличили въ немъ чувство амбиціи. Однако, я все-таки никакъ не обвиняла его, если онъ посл этой сцены ушелъ изъ дома. Въ наказаніе слдовало бы только удержать жалованье…

Ассесору вовсе не нужно было напоминать графин, чтобы она излагала свое показаніе ясне и послдовательне. Она сама вернулась къ длу посл этого небольшого отступленія.

— Итакъ, заслыша это визжаніе собакъ, я сейчасъ же подумала о Вюльфинг и смежной дверью прошла въ боковой флигель нашего дома. Тамъ мы живемъ уже въ средин лта. Маленькія комнатки имютъ окна съ створчатыми ставнями — жалюзи. Одну изъ нихъ я тихонько отворила и стала глядть во дворъ. Вдругъ меня сильно перепугало появленіе какого-то другого человка, по его короткой куртк, замченной мною при лунномъ свт, нужно было заключить, что это тоже былъ охотникъ. Зачмъ это онъ сюда явился? подумала я съ удивленіемъ и вскор замтила, точно онъ съ чмъ-то возился водъ окномъ комнаты Вюльфинга. Окно было растворено настежь. Теперь показался и самъ Вюльфингъ. Онъ подавалъ своему товарищу изъ окна разныя вещи. И. я могу вамъ поклясться,— такъ какъ я видла все совершенно ясно,— что Вюльфингъ внимательно различалъ при этомъ, что принадлежитъ ему, а что — намъ. Господское добро онъ положилъ назадъ — свою перевязь, большой охотничій ножъ съ рукояткою изъ слоновой кости, оправленною въ серебро.

Погода стояла нехорошая, кругомъ завывалъ втеръ. Луна заволоклась тучами, такъ что вдругъ стало эти не видать. Въ комнат Вюльфинга я вно уже было очень темно. Поэтому онъ хотлъ зажечь огонь. Спички и срныя нитки, можетъ быть, были съ нимъ, или же онъ взялъ то и другое изъ комнаты. Переборка того, что принадлежало Вюльфингу или намъ, задержала ихъ надолго, и потому нтъ ничего удивительнаго, если раздавшійся вдругъ въ замк рожокъ ночного сторожа заставилъ ихъ бжать безъ оглядки. Къ тому же сквозной втеръ такъ сильно хлопнулъ дверью надъ ними, что стукъ этотъ далеко отозвался въ той маленькой пристройк, гд я находилась. Въ сильномъ перепуг я выпустила изъ рукъ упорку жалюзи, и когда опять приподняла ставню — Вюльфинга я его товарища уже нигд не было видно. Итакъ, все найденное во двор служило имъ только для того, чтобы посвтить въ темнот. Тамъ, конечно, валялось и многое другое, но было такъ темно, что съ трудомъ можно было различить собственную ладонь. Наша дворня оставила срный клубокъ со спичками на мст, все прочее подобрала, изъ глупой ненависти и прислужничества вамъ и было сдлано обвиненіе, какъ мн кажется, совершенно ложное. Да, наконецъ, скажите, пожалуйста, съ какой бы мн стати говорить противъ нашихъ общихъ интересовъ?..

Но графиня сильно ошиблась, если полагала, что иметъ дло съ новичкомъ. Не безъ нкоторой ироніи ассесоръ спросилъ ее:

— Гмъ… гмъ… такъ они хотли зажечь огонь, чтобъ… посвтить?

— Смю васъ въ этомъ уврить! Луна свтила только въ календар, на самомъ же дл эти не было видно…

— Извините, графиня, но давно ужь прошли времена, когда свтъ зажигали при помощи толстаго клубка напитанныхъ срою нитокъ…

— Нисколько съ вами не спорю! Но почемъ знать, для чего именно охотникъ носитъ съ собой этотъ матеріалъ? Вотъ у Вюльфинга въ комнат его было припасено очень много… Ахъ, да, да, теперь я припоминаю себ, что у меня съ Вюльфингомъ былъ какъ-то разговоръ о разведеніи пчелъ… Въ нашемъ лсу, видите ли, водятся дикіе рои. Чтобы ловить ихъ, употребляютъ именно сру. Часто я понукала его добыть этого матеріалу… И вотъ нашъ расторопный Вюльфингъ.. приготовился къ лту…

Ну, если бы графъ или папаша Ядвиги слышали это объясненіе, то наврное сказали бы: ну, барынька, позаимствовалась же ты изворотливостью у своихъ польскихъ воспріемниковъ!

Въ этомъ разсказ не было и трехъ правдивыхъ словъ, кром разв того, что въ лсу водились дикія пчелы…

Но какъ гладко лилась вся эта ложь изъ устъ графини! Однако, она поспшила умрить игру своей расходившейся фантазіи. Ей вдругъ пришло на мысль: ‘ну, а какъ Вюльфингъ да заявитъ въ своемъ допрос, что знать не знаетъ такого аргумента въ свое оправданіе!.. Другое обстоятельство, заставившее ее оробть и, наконецъ, совершенно замолчать, было — медленное приближеніе адвоката Гелльвига, по галлере, куда она только-что предъ тмъ выглядывала. Вдь давно ли она сидла у адвоката совершенно также, какъ теперь онъ застанетъ ее передъ асессоромъ… Язвительная улыбка, точно привтствовавшая графиню сквозь оконныя стекла, изъ-за спины протоколиста,— эта улыбка показала графин, что она была узнана.

Пауза, прервавшая при этомъ ея разсказъ, повидимому, наводнила множествомъ осторожныхъ соображеній мозгъ ассесора, и безъ того вышколенный въ недовріи и сомнніи его юридической спеціальностью. При всемъ томъ нельзя было, наконецъ, не принять во вниманіе высокое положеніе сидвшей передъ нимъ дамы и несомннную доказательную силу ея показаній именно въ этомъ случа, гд просто бралось назадъ сдланное обвиненіе. Ассесоръ сталъ записывать показаніе графини въ протокол, это позволило ей отвернуть свое лицо и осмотрться въ комнат. И вдругъ она увидла адвоката Гелльвига: онъ вошелъ въ комнату, гд снимались допросы, отворилъ дверь смежнаго присутствія, а самъ сталъ рыться въ какихъ-то бумагахъ,— но только для виду, какъ сейчасъ же замтила графиня… Робко опустила она голову и прикрыла лицо носовымъ платкомъ.

Чтеніе ея показаній въ томъ вид, какъ ихъ формулировалъ ассесоръ, опять придало ей нкоторую бодрость, ея лживыя бредни были, какъ ей показалось, изложены довольно толково и убдительно, это позволило ей собраться съ духомъ, такъ что графиня ршилась даже выговорить просьбу, конечно, осторожнымъ, тихимъ голосомъ, чтобы не подслушалъ адвокатъ. Она просила ассесора присоединить къ ея показанію, что онл желаетъ немедленнаго освобожденія семейства Видмана, особенно Августы Видманъ.

— Вдь тутъ обиженной стороной являемся мы, сказала она,— если же мы сами не жалуемся… а мой мужъ жаловаться тоже не будетъ, когда узнаетъ, что я этого не желаю…

Остановившись вдругъ на этомъ смломъ предположеніи, графиня вынула свой вязаный кошелекъ, начиненный золотыми монетами, взяла оттуда боле пятидесяти талеровъ и вручила деньги эти для раздла между Видманомъ и двумя другими арестантами, приведенными уже въ городъ: чуть заслышался лошадиный топотъ, вс въ присутствіи бросились къ окнамъ… Этимъ пособіемъ графиня хотла на первое время вознаградить ихъ за пережитый страхъ и настойчиво просила передать мнимымъ преступникамъ, чтобы за дальнйшей помощью они обращались по ея адресу, а узнать въ столиц, гд она живетъ, будетъ для нихъ нетрудно.

Противъ этого ршительнаго желанія, хотя высказаннаго тихимъ, заискивающимъ голосомъ, возражать ничего не приходилось. Асессоръ сохранялъ серьезную, внимательную физіономію.

Переставъ писать, онъ спряталъ полученную сумму и, наконецъ, проговорилъ, — все еще съ полунедоврчивой усмшкой:

— Потрудитесь подписать этотъ протоколъ, какъ согласный съ вашими устными показаніями.

Графиня ожидала этой формальности и въ нетерпніи уже сняла перчатки.

Впрочемъ въ усмшк ассесора не было въ сущности для нея ничего непріязненнаго. Быть можетъ, улыбка эта сопровождала только слдующую, теперь высказанную мысль:

— Что же касается тождества вашей личности… я, къ сожалнію, не имю чести… А впрочемъ вонъ стоитъ вашъ экипажъ, какъ кажется, дйствительно съ графскимъ гербомъ Вильденшвертовъ на дверц…

Однако ассесоръ поглядывалъ не только въ окно, но также и въ другія отдленія суда. Онъ какъ будто отыскивалъ кого нибудь, кто могъ лично знать графиню фонъ-Вильденшвертъ, урожденную баронессу фонъ-Вольмероде.

Взглядъ его упалъ на адвоката.

Тутъ-то произошла опять щекотливая встрча графини лицомъ къ лицу съ ея прислужливымъ совтодателемъ. Понявъ взглядъ ассесора, Гелльвигъ выступилъ на нсколько шаговъ впередъ и, поклонившись съ вжливой улыбкой, поручился, что дама эта была дйствительно та, за кого себя выдавала. Графиня была ни жива, ни мертва.

Едва держась на ногахъ, побрела она къ двери и когда проходила по галлере, ей казалось, точно ее прогоняли сквозь строй: вс судейскіе повскакивали съ мстъ и провожали ее любопытными глазами. Заглянувъ въ присутствіе, она увидла, что адвокатъ Гелльвигъ нагнулся и письменно давалъ свое поручительство.

Ужь какъ она добрела до экипажа и услась въ немъ — сама хорошенько не знала. Въ какомъ-то сонномъ забытьи спустилась она по открытой лстниц близь ратуши, дошла до почты, подъ зазеленвшими липами, и въ разсянности подавая весь кошелекъ Францу, приказывала ему дать людямъ на водку. Изумленный слуга взялъ кошелекъ, но никакъ не могъ его открыть,— и только теперь графиня поняла сознательно, что сдлала въ суд. Францу было приказано поскоре перекладывать вещи.

Вотъ кучеръ лихо вскрикнулъ: ‘ну, вы, дтки, веселе!’ Мостовая города, однако, не казалась лошадямъ особенно веселою.

Да и какъ же радостно перевела духъ графиня, когда кучеръ, замахнувшись бичомъ, погналъ лошадей рзвой рысью, которая перешла даже въ галопъ, въ ожиданіи, что барыня щедро дастъ на водку!…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Любовь, всесильная любовь!… Твоя магическая сила, создаетъ и поддерживаетъ великій порядокъ жизни! Неисповдимая мудрость Творца, ршила такъ въ начал вковъ!…

Но эта любовь также разрушаетъ жизнь. Она — точно единственная сила, позволяющая человку вступить въ борьбу съ грознымъ страшилищемъ — судьбою. Любовь осуществляетъ невозможное, воплощаетъ баснословное въ дйствительность. Не говоря уже о всемъ ея обаятельномъ дйствіи на взаимно любящія сердца, на устроеніе ими своего собственнаго жребія, — какъ часто вызываетъ она, явленія, какъ будто совершенно непричастныя къ узкимъ интересамъ двухъ любовниковъ!… Какъ рзвая шалунья — точно срывая цвточки въ пол или напвая веселую псенку,— ломаетъ она завщанное прошлымъ, сживается со всякими требованіями, лишеніями, самопожертвованіями. Съ своимъ рогомъ изобилія спшитъ она на рынокъ жизни. За интересы любимаго человка, готова идти въ огонь и въ воду. Мужчина въ такихъ случаяхъ сдвигаетъ плечами и думаетъ: нтъ, дудки, ничего изъ этого не выйдетъ. У любящей женщины все какъ-то выходитъ ладно. Мало-мальски одарила ее судьба энергіей и изобртательностью, — она ужь смется надъ всми мудрыми соображеніями мужчины…

Разумется, такова должна быть слпая, горячая любовь, какой беззавтно отдалась Ядвига: погрузившись вся въ эти чувства, несется она теперь по живописной, разнообразной мстности, не замчая ни церквей и часовенъ, ни развалинъ замковъ, ни зеленющихъ горныхъ скатовъ, ни свтлыхъ рчекъ, извивающихся здсь по мягкой, зеленой луговин, дале — между обрывистыми каменными берегами.

И у ней также любовь имла много общаго съ врою. Ея безразсудство передъ людьми казалось ей славою передъ божествомъ,— по крайней мр, передъ тмъ богомъ, котораго древніе вовсе не представляли себ такимъ милымъ проказникомъ, какимъ мы сдлали Амура. Амуръ и Психея были для нихъ нчто посерьезне двухъ шаловливыхъ весеннихъ мотыльковъ.

Нтъ, что ни говори, но въ изображеніи истинной любви вс художники и поэты неизмримо отстали отъ первобытнаго оригинала! Да и кто можетъ передать его врно подхваченнымъ словомъ, мткимъ образомъ?… Всесильный амуръ также сдлался избитымъ, изжеваннымъ типомъ, который такъ относится къ истинной, огненной любви, какъ акушерка, расхаживающая на крестинахъ съ тарелкою, относится къ сикстинской мадонн съ младенцемъ…

Ядвига знала, что оставляла позади себя цлую кучу сдланныхъ ею глупостей: раздражила противъ себя графа, обманула судъ, дерзко исказила истину. Она была настолько умна, что не могла не сказать себ самой: ну, вотъ теперь юстиціи комиссаръ Гельвигъ не преминетъ сообщить слдственному судь, что я освдомлялась о бракоразводныхъ статьяхъ закона! Мое ходатайство за двухъ преступниковъ они поставятъ въ связь съ ненавистью къ графу и въ наилучшемъ случа — оставятъ безъ вниманія мое показаніе, или, чего добраго, меня самую запутаютъ въ это уголовное дло… Можетъ быть, арестованные уже во всемъ повинились! Откроются какъ нибудь возл окна улики поджигательства — то-то взбелнится мужъ, особенно если узнаетъ, что пожаръ угрожалъ прежде всего его коллекціямъ!… Такъ какъ эти прихоти не только никогда не были по моему вкусу, но длали его въ моихъ глазахъ еще боле антипатичнымъ, то онъ прямо скажетъ, что я радовалась его бд, даже сама подвела поджигателей!… Вотъ теперь, напримръ, я оставила преступникамъ маленькую денежную сумму: вдь это можетъ показаться просто подкупомъ, можетъ возбудить подозрніе, что преступники дйствовали не отъ себя, а по моему наущенію…

Продавшись слпой, безсмысленной любви, Ядвига ршилась боле не думать о цломъ омут глупостей, оставляемыхъ ею позади себя. Теперь ей хотлось глядть только впередъ. Она стала раздумывать объ опасностяхъ, которыя предстояло преодолть въ будущемъ, предвкушала блаженство встрчи съ Фернау. Со всмъ прочимъ она полагала, совершенно развязаться. Прежде всего — какъ-то она свидится съ своимъ папашей? Теперь онъ проживалъ на дач — въ полмил отъ города. Потомъ предстоялъ визитъ Линд. Какъ ей держать себя при этой встрч, что длать, чего остерегаться — все это она предоставила вдохновенію минуты. Только свиданіе съ Отто было для нея неистощимой темой самыхъ горячихъ размышленій. Здсь образы смнялись въ безконечномъ разнообразіи, пестрыя порожденія фантазіи сновали со всею причудливою игрою калейдоскопа. Графиня вся отдалась отрадной мысли о скоромъ свиданіи съ нимъ, кропотливо задумывалась надъ вопросами: передать ли ему то или другое изъ того, что уже случилось, что еще можетъ, должно случиться въ будущемъ? Чего онъ можетъ надяться? Чему долженъ содйствовать, въ чемъ помочь? Взваливать на любимаго человка докучливые хлопоты, длать чувствительнымъ и для него тяготившее на ней бремя — этого ей крайне не хотлось. Она желала отдаться ему, какъ нежданно-негаданная благодать, свалившаяся съ неба, безъ всякихъ условій…

Ядвига переночевала въ гостиниц большого провинціальнаго города. Еще не ложась въ постель, она написала два письма, одно къ Линд, другое — къ Фернау. Послднее было довольно коротко. Вотъ что писала, ему графиня: ‘Очень вамъ благодарна за то, что вы сдержали ваше слово и не писали ко мн. Впрочемъ, это, можетъ быть, и не стоило вамъ большихъ усилій надъ собою. Мы это еще будемъ видть. Чрезъ нсколько дней надюсь быть съ вами. Встртьте меня, гд и какъ хотите, только не у отца, у котораго я намрена прогостить нсколько дней. Передъ отъздомъ мн пришлось перенести много непріятностей. Заготовьте побольше утшеній, пробуждающихъ мужество. Философія ваша не всегда постоянна. Мн всего пріятне быть вашей ученицей по части системы en rose. Я хочу быть счастлива, хочу разсмяться, смяться много, много. Знаете ли вы, что до сихъ поръ вся моя жизнь, со всми ея утхами и фортуной, казалась мн тяжелой барщиной? Матери лишилась я рано. Моимъ воспитаніемъ она не успла заняться, какъ бы слдовало. А такіе житейскіе философы, какъ мой отецъ, совсмъ мн не по сердцу. Та сфера, которая составляетъ его счастье, кажется мн слишкомъ низкою, его радости для меня слишкомъ вульгарны, хотя основныя его правила сами по себ и хороши. Моя мачиха, слышала я, хочетъ его пообтесать: беретъ съ собою на лекціи и въ церкви. Это грозитъ сдлать его такимъ почтеннымъ старцемъ, каковъ онъ на самомъ дл и какимъ онъ вовсе не хочетъ казаться… Мы постараемся роли эти переставить наоборотъ: вамъ, милостивый государь, я ввряю мое воспитаніе. Надюсь, конечно, что поученія ваши не будутъ зависть отъ пятой или шестой сигары, отъ покручиванья усовъ, отъ внезапной, двической конфузливости, — когда вы вспыхиваете румянцемъ, впрочемъ, очень идущимъ вамъ къ лицу, — наконецъ, отъ вашей сварливости, когда вы длаетесь боле смлы, надо, однако, признать за вами, капризный тиранъ, то хорошее качество, что въ сердцахъ вы только отмалчиваетесь, не брызгаетесь слюною, не будоражите цлый замокъ, не угощаете каждаго встрчнаго пинками и оплеухами… Впрочемъ, успемъ еще вдоволь наболтаться. Спокойной ночи, добрый Фернау. Устала, страшно устала. Знаете ли вы, что вдь я для васъ длаю очень много?.. Нтъ, нтъ, глупости все это — для себя длаю… Писала къ Линд, Все меня понукаетъ, все мн точно жужжитъ въ уши: впередъ… впередъ… впередъ!..’

Линд было написано слдующее:

‘Сама ду къ теб, душка Линда! Если застану при нашей встрч твоего мужа, — пожалуйста, не высылай его прочь., я вдь передъ каждымъ высоко поднимаю голову, — передъ обвинителемъ еще выше… Пріятне было бы для меня, разумется, если бы ты могла такъ устроить, чтобы… вдь у насъ сегодня пятое мая… да, чтобы уже десятаго я сидла у тебя за чаемъ и лучше всего… глазъ на глазъ! Съ тобой-то я ужь не повздорю, милая Линда! Все, что ты мн писала,— очень хорошо, совершенно резонно и длаетъ честь сердцу доброй супруги, но еще боле — разсудку хорошей матери. Насъ, женщинъ, слдовало бы воспитывать въ правилахъ. Исключенія, конечно, зачастую являются сами собою. Меня когда-то очень смшилъ молитвенникъ, гд находятся воззванія къ Богу на разные опредленные случаи — напр., когда кровельщикъ упадетъ съ крыши. Поди-ка, растолкуй людямъ, что такое характеръ! Кто тонетъ въ вод, у того, конечно, выходятъ изъ головы вс поученія, какъ должно умирать съ достоинствомъ: онъ хватается за каждый гибкій тростникъ, за всякую плывущую мимо щепку! Скажи-ка своему мужу, чтобъ онъ имлъ поменьше мудрости, да побольше любви къ своему брату… Ты вотъ все попадаешь на мою ‘безымянную любовь.’ А я все-таки остаюсь при своемъ: любовь сама не знаетъ, за что любитъ, только у ненависти всегда найдется про запасъ цлая куча аргументовъ. Желаніе насолить кому нибудь порядкомъ всегда съуметъ подыскать для себя оправданіе. Впрочемъ, ни на тебя, ни на твоего мужа мн сердиться не изъ-за чего. Отъ всякихъ дебатовъ я отказываюсь и вступаю въ бой, только вооружась фактами. Посл завтра утромъ, за чашкой кофе въ Вольмероде, объяснюсь съ отцомъ и буду просить его послать Бернгарду предварительное извщеніе. Замокъ Вильденшвертъ я оставила съ тмъ, чтобъ больше туда не возвращаться. Не знаю еще, придется ли мн съ тобой породниться. Что я люблю Фернау — это положительная истина. Никто другой въ цломъ свт не умлъ такъ воскресить во мн наивную вру юнаго, двическаго сердца, что нашъ суженый назначается для насъ свыше — прямымъ указаніемъ Божьяго перста. Но я еще не знаю, что такое я сама для Фернау. Поврь мн, добрая Линда, я женщина не безъ гордости, или,— какъ говорятъ другіе и иногда я сама вмст съ ними, — напротивъ, я горда до глупости. Знаю, что я далеко не совершенство — и однако хочу быть любима, слышишь ли? Не глупость ли это?!.. Страстно, горячо любима… за т качества, которыхъ у меня нтъ! Чуть только откроется, что Отто любитъ меня за богатое состояніе… я, право, сдлаюсь также дтски глупа, какъ вс прочія дочки нажившихся плебеевъ. Мн стыдно стоять съ ними на одной лиліи, но чтожъ длать… Вдь вы сами вбили мн въ голову эти причуды, сами возбудили во мн самолюбивое желаніе кое-что доказать свту и нанести пораженіе дуракамъ… Врь мн, душка Линда, я выношу ужасную борьбу!.. Такую женщину, какъ я, нужно, право, еще днемъ съ огнемъ поискать… До сихъ поръ вы считали меня только тщеславною и мелкою натурою. Можетъ быть, я, въ самомъ дл, такая. Но иногда и дюжинный человкъ подбираетъ въ себ два, три разрозненные, неразвившіеся во-время зародыша геройской энергіи и ставитъ въ тупикъ тхъ, которые блещутъ яркой, полной силой и во вс недли остаются такими, какими мы, дюжинные, длаемся только по воскреснымъ днямъ. Теперь мн ужь, слава Богу, двадцать пять лтъ, и я не хочу, по необдуманному капризу, поставить въ карту счастье цлой жизни, какъ это случилось три года назадъ. Что касается твоихъ умныхъ совтовъ, чтобы я, взамнъ утраченнаго счастья, сдлалась артисткой или терпливой ослицей, — то, признаюсь, на это не хватитъ моего умнья.’

Баронъ Юліусъ Вольмеръ фонъ-Вольмероде, прежній фабрикантъ и ныншній коммерціи совтникъ, не мало изумился, когда его дочка, вдругъ нагрянула къ нему во время обда, за который баронъ садился уже въ то время, когда другіе ужинали. Къ его столу, какъ почти каждый день, явилось множество гостей — гражданскихъ и военныхъ, самъ хозяинъ вернулся немного поздно изъ столицы и сейчасъ же пригласилъ гостей садиться. Близь своего мста онъ увидлъ порожній стулъ. Вдругъ дверь отворяется, при внезапномъ появленіи графини — этой прежней царицы дома, какимъ-то чудомъ очутившейся въ восхитительной вилл Вольмероде, вс, казалось, были вн себя отъ радостнаго изумленія, кром дамъ, заране бывшихъ приготовленными къ этому сюрпризу.

Мачиха графини была довольно миловидная, молоденькая дамочка,— только немножко малорослая,— съ блыми, заботливо выхоленными руками, ослпительно блымъ и еще подмалеваннымъ пудрою личикомъ и въ черныхъ, какъ смоль, локонахъ, на половину убранныхъ -l’enfant. Она приказала цлой шеренг кузеновъ и кузинъ посторониться дале, чтобы рядомъ съ нжнйшимъ папашей усадить свою милую дочку, бывшую двумя годами старше ея и цлой головой выше. Маменька баронессы фонъ-Вольмероде — госпожа Зольдернъ-фонъ-Оттенфельсъ — тоже должна была перессть однимъ стуломъ дале, это, къ немалому ея прискорбію, лишило ея возможности такъ удобно наблюдать за потчиваніемъ гостей напитками, за нкоторыми подмигиваніями хозяина лакеямъ, и особенно умрять дятельное потребленіе имъ шампанскаго.

Вотъ эта-то самая маменька, приходившаяся бабушкой Ядвиг, послужила поводомъ, почему теперь не былъ приглашенъ мужъ Линды — совтникъ правленія Генрихъ Фернау. Случилось одному профессору читать публичную лекцію о второй части Фауста Гете — лекцію, на которую волей-неволей потащили смирнаго барона Юліуса Вольмеръ-фонъ-Вольмероде. Посл лекціи Генрихъ-фонъ-Фернау, сидя за чаемъ у новой мамаши Ядвиги, позволилъ себ колкія остроты насчетъ замчаній профессора о появляющихся въ туманной трагедіи страшилищахъ, названныхъ тамъ ‘матерями.’ ‘Бдный профессоръ, замтилъ Фернау, ломалъ себ голову, на кого собственно намекалъ Гете, когда Мефистофель заставляетъ Фауста заглянуть въ зіявшую между старыми каменными развалинами глубину, гд Фаустъ съ ужасомъ видитъ — ‘матерей…’ А тутъ дло ясное: страшилища эти были… свекрови!..’ Между гостями находился сегодня и читавшій лекцію профессоръ — молодой полу-богословъ, полу-филологъ, бывшій пока преподавателемъ въ ‘образцовой школ.’

— Что это съ тобой, мой другъ, папочка, сказала Ядвига, садясь за столъ все еще въ своемъ дорожномъ костюм,— вдь ты посмотри, какъ весело-то, все улыбается… Все цвтетъ и зеленетъ! А ты одинъ остаешься подъ зимнимъ покровомъ льдовъ и снговъ… Это что значитъ, а?

Вс за столомъ догадались, что это замчаніе относилось къ еще густымъ, вполн сохранившимся, щетинистымъ волосамъ тайнаго коммерціи совтника и барона, нын также президента торговаго комитета: еще недавно онъ преусердно красилъ волосы эти подъ черный цвтъ, тогда какъ теперь они, точно снгъ, блли на его голов, щекахъ и верхней губ: баронъ носилъ также усы и баки. Прежде папаша смахивалъ немножкадна предпріимчиваго Донъ-Жуана. Теперь его физіономія, сильно подрумяненная виномъ, дышала весьма солидной достопочтенностью и совершенно гармонировала съ дороднымъ туловищемъ, эти упитанныя тлеса тоже какъ нельзя лучше пристали важному барину, игравшему значительную роль не только въ промышленномъ мір, но и въ государств.

— Монбланъ, настоящій Монбланъ, дточка, хе, хе, хе? засмялся папаша,— эдакое положительное Mere de Glace — долина Шамуни, хе, хе, хе!.. И потомъ прибавилъ тише, но такъ, что вс слышали:

— Что длать, дточка, все занятъ засданіями въ комитет… Это-то будетъ посерьезне, чмъ подмалевывать себ харю всякими снадобьями…

Дйствительно, за послднія три недли онъ какъ будто постарлъ тремя годами, а втеченіи трехъ послднихъ лтъ — даже десятью! Свекровь жила обыкновенно въ столиц, но на ныншнее лто переселилась на дачу Вольмероде — и не одна, а вмст съ своей незамужней сестрою — Агатою… Мамзель Агата фонъ-Зеленгорстъ была весьма непріятнымъ для папаши добавленіемъ къ приданому баронессы. Она чуть было совсмъ его не запугала и не заставила отказаться отъ этой партіи. Вольмеръ-фонъ-Вольмероде любилъ юность. Сравнительно съ своими годами онъ женился почти на ребенк и женился ради ея апетитности, какъ самъ же онъ признавался каждому за вторымъ стаканомъ рейнвейна. Чрезъ свою жену, родичи которой занимали все видныя мста, онъ попалъ въ кругъ благодушныхъ ханжей, и тетушка Агата, сестрица свекрови, принадлежала къ ясновидящимъ салона, къ прорицательницамъ въ этомъ обществ. Но она была себ на ум и знала, чего хотла. Сообщая свои вдохновенныя виднія, она всегда торжественно воздвала очи гор, и несмотря на это, отъ ея голоса иного точно терпугомъ подирало по кож. Этотъ природный недостатокъ, кажется, долженъ былъ бы отгонять отъ нея усердныхъ слушателей. И однако было совершенно наоборотъ. Въ томъ кружк, гд она жила и подвизалась, этотъ терпугъ былъ сочтенъ весьма гармоническимъ, во всякомъ случа, при немъ умолкалъ самый тихій шопотъ. Конечно, когда глаза ея какъ бы дремали, тетушка Агата почти не слышала, что творилось вокругъ нея. Но чуть пробуждалась она отъ своего мистическаго усыпленія и начинала глаголать, тутъ ужь никто не могъ оспаривать у ней пальму горлодранія — разв одинъ профессоръ Бегендорфъ: у этого господина тоже былъ такой пронзительный голосъ, что его можно было бы поставить на станціи желзной дороги, для оповщенія пассажировъ объ отбытіи различныхъ поздовъ…

Посл первыхъ привтствій графиня опять погрузилась въ свое собственное, глубокое раздумье.

По временамъ она прислушивалась къ разговору. И страннымъ ей показалось, что этотъ крохотный трубачъ-профессоръ Бегендорфъ тоже говорилъ о ‘воспитательномъ’ характер учебнаго преподаванія и затрогивалъ вопросы моральнаго и интеллектуальнаго развитія человка, ни дать, ни взять, тономъ пастора Лингарда Нессельборна, Ядвиг онъ, однако, далеко не показался такимъ милымъ и интереснымъ, какъ недавно супругъ мадамъ Гедвиги — молоденькой болтуньи съ Лсного-Ловорота.

По взгляду образцоваго учителя Бегендорфа, школа также была основаніемъ всего государственнаго порядка и истиннаго народнаго благополучія.

Приземистый педагогъ глядлъ съ необыкновенною увренностью. Въ его золотыхъ очкахъ точно была концентрирована мудрость вселенной. Зоркіе, зеленоватые глазки, — когда, были на кого нибудь устремлены пристально,— казалось, просвчивали сквозь овальныя стекла очковъ. Если собесдниковъ удивляла эта странная оптическая игра глазъ, то потупленіе взоровъ, быть можетъ, обозначало у него не испугъ, какъ это иному казалось, но христіанское смиреніе.

Съ Нессельборномъ Бегендорфъ не сходствовалъ въ томъ отношеніи, что съ особенною силою напиралъ на религію. Впрочемъ, онъ обладалъ весьма замчательнымъ талантомъ аккомодаціи и доказалъ даже, какъ дважды два — четыре, умилительную набожность Шиллера и Гете.

О Песталоцци профессоръ Бегендорфъ отзывался, подобно Нессельборну, съ большимъ энтузіазмомъ. Оказалось, что онъ коротко зналъ молодого пастора, былъ даже его товарищемъ по университету и нкоторое время по семинаріи. Нессельборнъ, Штауднеръ и Бегендорфъ издавна считались закадычными пріятелями.

Ядвига вообще не умла слишкомъ углубляться въ отвлеченныя соображенія, а сегодня въ особенности голова ея горла отъ мучительныхъ мыслей о самой себ. Иначе ей, можетъ быть, бросилось бы въ глаза, какъ это дв такія разношерстныя личности, какъ Нессельборнъ и Бегендорфъ, могли дружно восторгаться однимъ и тмъ же, выдвинувшимся изъ ряда, именемъ. Ныншній крикливый ораторъ также называлъ Песталоцци краеугольнымъ камнемъ, безъ котораго вначал зодчіе хотли обойтись, и это сдлало его самого зодчимъ великаго, вковаго зданія. Въ его глазахъ также Песталоцци былъ новымъ спасителемъ человчества. Господь сопутствовалъ нашему наставнику великой, преображенной тнью, какъ прежде сопутствовалъ ученикамъ своимъ, шедшимъ въ Эммаусъ. Онъ — великій человкъ изъ Иффертена — также носилъ Христа въ своемъ сердц, и сердце это трепетало той любовью, происхожденіе которой мы такъ рдко умемъ объяснять себ сами! Въ послдніе годы жизни Песталоцци воздалъ полную хвалу Наставнику всхъ наставниковъ. Когда юные, мелодическіе голоса пропли ему древнія хоровыя псни, онъ зарыдалъ и свидтельствовалъ, что въ сущности и онъ ничего другого не желалъ, кром смиренія, чистоты нашей жизни, нашихъ помысловъ, нашихъ начинаній передъ Богомъ…’

Въ большихъ, населенныхъ городахъ матадоры имютъ необыкновенную сноровку заправлять мнніемъ толпы. Конечно, различіе взглядовъ находитъ тамъ гораздо боле представителей, чмъ въ другомъ мст, но матадоръ уметъ распорядиться такимъ образомъ, чтобы его эхо не встрчало непріятныхъ диссонансовъ въ другихъ.

Тетушка Агата и свекровь подарили краснобая ласковыми кивками. Другіе не нашлись ничего возражать, а самого хозяина дома точно масломъ помазали по губамъ. Вдь онъ могъ показать теперь своей тетк, какая безукоризненная мораль царствуетъ въ его дом.

Разсянная дочка нисколько не хотла относиться критически ко всему, что сдлалось для нея совершенно чужимъ подъ этой крышей. Она ограничилась только слдующей бглой фразой:

— Ахъ, да, да, не тотъ ли это Песталоцци, который выдумалъ чтеніе по складамъ?

Графиня была здсь какъ бы главнымъ адресомъ для всхъ замчаній профессора.

Не безъ нкоторой ироніи Бегендорфъ отнесся къ этому невжественному вопросу знатной графини и затмъ продолжалъ:

— Боле чмъ за полвка до насъ, Песталоцци ввелъ взаимное обученіе, прежде чмъ англичане Белль и Ланкастеръ, также сознавая въ томъ потребность, выработали свою особенную правильную систему. Да, въ этой области можно сдлать много такого, что съ виду покажется самыми простыми вещами, ничего незначущами пустячками, и однако эти пустячки приносятъ громадные результаты. Чтобы дать вамъ, господа, о томъ нкоторое понятіе, упомяну только, что Песталоцци первый ввелъ въ школы аспидную доску!

Многіе засмялись. Но общее вниманіе, повидимому, было сильно заинтересовано. Объ этой заслуг великаго швейцарца еще никто изъ нихъ не зналъ. И каждому, изъ его собственныхъ дтскихъ воспоминаній, стало ясно, какое громадное обогащеніе эта мысль внесла въ жизнь школы, во вс сферы обширнаго знанія. Даже Вольмеръ-фонъ-Вольмероде перешелъ отъ натянутой и для дочки крайне забавной торжественности къ прежнему, естественному, подчасъ не совсмъ деликатному тону и вскричалъ, разрзывая жаркое:

— Признаюсь вамъ, графиня, до сихъ поръ вашъ Песталоцци былъ для меня сущей китайской грамотой. Насколько я былъ обязанъ этому барину тмъ, что выучился правильно читать, писать и въ особенности считать — этого я ршительно не зналъ. Но если только онъ выдумалъ аспидную доску, то это ставитъ его на ряду, по крайней мр, съ Гуттенбергомъ и Колумбомъ! Даю вамъ честное слово, профессоръ, что если вы объявите подписку на памятникъ этому… какъ, бишь, его… Песталоцци, что ли, — то я жертвую ежегодно пятьдесятъ талеровъ, пока не будетъ готовъ и открытъ монументъ.

Вотъ ужь, что называется, отлилъ пулю! Даже дочка сильно изумилась.

Профессоръ докторъ Бегендорфъ весь просіялъ. Онъ точно угорлъ отъ всей этой лестной похвалы, преподнесенной его профессіи и тмъ взглядамъ, которые онъ старался развить въ этомъ знатномъ обществ. Но у другихъ, въ особенности у тетушки Агаты и у свекрови, слухъ былъ нсколько потоньше и изъ всей этой юмористической болтовни могъ подхватить кое-какіе намеки на двухъ тутъ же сидвшихъ дамъ — именно на графиню и ея молоденькую мамашу, украшавшую собою, въ очаровательномъ туалет, противоположный конецъ стола.

Но графиня точно сидла на пылающихъ угляхъ. Ея улыбка скоро смнилась весьма пасмурными на лбу морщинами. Впрочемъ она нуждалась въ отдых, съ чмъ соглашалось единодушно все общество. И прежде, чмъ окончилась музыка, карточная игра и другія забавы гостей, дочь хозяина ретировалась въ свою комнату.

Ядвига разсчитывала объясниться на слдующій день, за утреннимъ завтракомъ. Въ прежніе годы это былъ всегда тотъ часъ, когда она могла по душ разговаривать съ своимъ папашей. И притомъ вдь это былъ единственный часъ, когда отецъ ея, вчно занятый длами, хлопотавшій о прибытк, но также любившій пожить всласть, могъ потолковать съ нею о ея собственныхъ обстоятельствахъ. На поддержку молоденькой мамаши она разсчитывала положительно. Помхою для нея могли быть только свекровь, да черезчуръ разумная, истерическая, постоянно хворая тетушка, будоражившая цлый домъ своими обмороками и вчными посылками за докторомъ. Однако длать было нечего, и для графини оставалось только приноровиться къ новымъ порядкамъ въ дом.

Вс домашніе уже поджидали Ядвигу за завтракомъ въ свтломъ павильон этой обширной дачи, построенной однимъ довольно извстнымъ архитекторомъ.

Графиня вошла въ легкомъ утреннемъ наряд — роскошномъ неглиже съ розовыми и блыми полосками — притомъ съ такимъ видомъ, какъ будто надолго разсчитывала здсь поселиться. Дамы ждали ее точно къ допросу. Папаша опять спустился до ничтожества, правду сказать, ни мало неприставшаго ему къ лицу и крайне тягостнаго для дочери. Баронъ Несторъ,— какъ называли его со вчерашняго дня — то и дло подкладывалъ подушки тетеньк, валявшейся чуть не по цлымъ днямъ. Свою сигару — обыкновенно необходимую приправу къ его завтраку — онъ, однако, изъ участія къ больной оставилъ теперь въ передней.

Такъ какъ маленькое общество обходилось за завтракомъ безъ прислуги, то Ядвига безъ всякихъ обиняковъ изложила, что было ею задумано.

Дйствіе этой деклараціи было необыкновенно сильно.

Когда безстрашная молодая женщина, въ вид бглаго примчанія, прибавила, что ей нравится Отто фонъ-Фернау, и что она, можетъ быть, сдлаетъ его дальнйшимъ спутникомъ своей жизни, — нравственному негодованію кружка не било границъ.

— Да разв я малолтняя какая? продолжала графиня, пока ей позволяли говорить одной: — раздлъ нашего имущества не сдлаетъ графа нищимъ. Брачнымъ контрактомъ все предусмотрно. Имъ также имлось въ виду, чтобы я, какъ жена фонъ-Фернау, не терпла отъ бдности его родныхъ.

Слова эти сопровождались взглядомъ, брошеннымъ Ядвигою на портретъ матери, — разумется, совершенно случайно. Сантиментальничать Ядвига не любила. Но дйствіе этого взгляда выразилось внезапнымъ молчаніемъ трехъ слушавшихъ барынь.

Но и папаша Ядвиги знать не зналъ никакой сантиментальности. Повелительный взглядъ, адресованный ему свекровью, позволилъ старику показаться сегодня въ своемъ натуральномъ вид, самимъ собою. ‘Да ты съума сошла, что-ли? Очумла ты, скажи на милость, а? Вдь это скандалъ на весь божій свтъ, гмъ!..’ Таково было начало цлаго потопа подобныхъ же энергическихъ репримандовъ.

Чтобы придать имъ еще боле силы, тетя Агата свалилась съ своихъ подушекъ въ сторону, а сіе и значило, что ей вдругъ сдлалось дурно — ‘припадокъ’, значитъ. Заздившей во вс стороны рукой она попросила воды. Другіе боялись, чтобы ее не постигли грудные спазмы. Марта приподнялась изъ своей развалившейся позы и въ самый критическій моментъ припадка, когда тетя грозила грохнуться объ полъ, провела ее къ двери комнаты.

Свекровь чуть не лопнула отъ злости. Но прежде всего подобало папеньк заявить свое мнніе и тотъ высказалъ его съ такою ярою безцеремонностью, что вице-президентша — эта-то самая свекровь — подумала, не пора ли взять на себя другую боле достойную ея роль — ‘благородной женственности.’

— Что ты, душа моя, сбилась съ толку, горланилъ папа,— это я видлъ еще ныншней зимою. Лошадей вызжать, на скачкахъ подвизаться теб захотлось, что ли? Вишь какую блажь-то напустили сладенькія розсказни этого пошлого дурака — каковы вс твои Фернау!… Подумай, вдь судьба послала теб блестящее положеніе графини… Къ семи жемчужинамъ въ корон твоей матери ты захотла присоединить еще новый блескъ графскаго герба. Это, такъ или иначе, удалось твоему высокомрію. А теперь вотъ вдругъ одумалась…. захотлось, чтобъ вс пальцемъ на нее указывали! А я прямо теб скажу, насколько я знаю графа, онъ — хорошій, честный человкъ. Можетъ быть, у него тамъ и есть какія слабости — да у кого ихъ не бываетъ: вс мы люди, вс человки…. А ты бы, душа моя, еще спасибо сказала, что могла развить свой умъ, живя съ нимъ, пополнить свои не Богъ-всть какія шибкія знанія и принести другимъ пользу своими деньгами!… Пожалуйста, не нагоняй ты на меня глупую хандру съ самаго утра…. Я теб, чортъ подери совсмъ, докажу, что эти волосы принесли мн мудрость зимы!

Итакъ, ко всей бд присоединилась еще и обратная сторона вчерашняго юмора. Вс прежнія непріятныя отношенія, изъ которыхъ Ядвига высвободилась, принявъ предложеніе графа, сказались теперь наружу.

Дочка отмалчивалась еще нкоторое время. Она увидла отца подъ башмакомъ молодой, хорошенькой жены, подъ командою пронырливой свекрови, съ которыми стояла за одно безпощадно дурачившая старика домашняя кликуша. Графиня уже заране ожидала, что при этомъ случа ее станутъ распекать, какъ шаловливаго ребенка. Въ заключительныхъ словахъ отца проглядывала месть оскорбленнаго тщеславія. Вчера Ядвига затронула въ немъ только по виду ослабвшую, но довольно чувствительную струну, хотя онъ и отпускалъ на этотъ счетъ веселыя шуточки. Но теперь струна эта натянулась такъ сильно, что, казалось, издала отъ себя рзкій, крикливый тонъ. Шуткамъ, которыя мы позволяемъ на свой собственный счетъ, можно доврять всего мене.

Ядвига была сущая дочь своего папаши. Съ тмъ же азартомъ она стала теперь возражать ему, въ свою очередь, и на эту выходку, компрометировавшую ее передъ хорошенькимъ ничтожествомъ,— какъ она называла благоврную отца,— отвчала слдующей колкой фразой:

— Послушай, вдь я еще не давала теб права говорить мн вс эти дерзости и вовсе не для нихъ сюда явилась. Какъ бы тамъ ни было, а я еще — графиня Вильденшвертъ, помни это…

Кое-какъ свекровь совершила, наконецъ, трудный метаморфозъ ярой злости въ благородную женственность.

— Ахъ! полно, перестаньте! уговаривала она мягкимъ, примиряющимъ тономъ, и при этомъ глядли такими трогательными притворно слезливыми глазами на свою дочку — эту неповинную жертву непріятнаго положенія, грозившаго сломить вс барьеры терпнія…

При этомъ взгляд юный любовникъ съ головой сдовласаго Нестора (стишки: ‘но и подъ снгомъ иногда бжитъ кипучая вода’ — онъ называлъ нердко своимъ девизомъ) возчувствовалъ новую прыть, чтобы дать дтищу своему порядочную головомойку. Подойдя къ самому носу Ядвиги и измряя ее съ головы до ногъ, онъ закричалъ:

— Да знаешь ли ты, гмъ!.. Вдь чего только мн не пришлось наслышаться въ город прошедшей зимою!.. Шопотомъ, правда, вс говорятъ. Я ужь было хотлъ спросить вчера поклонника Песталоцци, какъ всего лучше воспитывать маленькихъ графовъ.

При этихъ словахъ дама, собиравшаяся, какъ думали, подарить свою мамашу внучкой, въ самомъ дл, почувствовала себя очень дурно, зашаталась на ногахъ и должна была придержаться за желтый диванъ, возл котораго она стояла, но за то фрау Зольдернъ-фонъ-Оттенфельсъ могла развернуть во всемъ блеск свою оскорбленную женственность. Она протиснулась между стоящими, удержала своего зятя, отерла слезы дочк Март и при этомъ говорила тономъ рзкаго, горькаго укора:

— Вы часто показывали намъ, милая графиня, что вамъ вовсе не хочется вести съ нами ни любви, ни пріязни. Конечно, эта, молодая мать далеко не можетъ сравняться съ вами по уму и обширному знанію свта, хотя истиннымъ Богомъ свидтельствуюсь — она желала бы, со всмъ теплымъ чувствомъ сестры, прижать васъ къ своему сердцу. Такъ позвольте же мн, вмсто нея, дать вамъ добрый совтъ: удержитесь отъ этого шага! Старайтесь превозмочь самую себя! Вы еще можете сблизиться съ вашимъ мужемъ. Но если ужь ничто не можетъ заставить васъ измнить свое ршеніе, то, по крайней мр, подавите въ себ страсть къ барону фонъ-Фернау! Противъ вашей подруги я ровно ничего не имю, но ея мужъ золъ до крайности. У всхъ Фернау — одна порода. А баронъ Отто, такъ беззазорно ухаживавшій за вами прошедшей зимою, — вдь это такая сомнительная личность, что даже собственные его родственники не хотятъ имть съ нимъ ничего общаго. Можетъ быть, онъ и хорошъ собою — противъ этого я ничего не возражаю. Но неужели вы, съ вашимъ умньемъ зорко заглядывать внутрь человка, можете быть подкуплены глупой вншней оболочкой… Неужели вы недостаточно созрли для того, чтобы сказать себ самой: нтъ я сначала разберу, какая въ немъ заложена основа, сердце-то, сердце у него какое… Истинная красота есть красота души предъ царемъ небеснымъ и спасителемъ нашимъ! Вотъ Март моей я твержу это каждодневно. Наше зеркало — это евангеліе. Если вамъ не суждено счастья, милая графиня, еще разъ — бросьте вы хоть этихъ Фернау! Ни вамъ, ни всмъ намъ не ждать добра отъ этого семейства…

Ядвига опять услась на мягкомъ диван. Нсколько минутъ она молчала. Ея глаза, метавшіе искры въ порыв сильной досады, были устремлены на дверь, въ которую теперь опять входила тетя Агата. Грудные спазмы миновали или, можетъ быть, ихъ и совсмъ не было. Дебатъ принялъ крайне интересное для нея направленіе. Она почувствовала себя лучше и ужь никакъ не хотла упустить случая развернуть передъ другими всю свою мудрость. Наплывъ этой мудрости возвщался у нея особенною, довольно скромною манерою. Какъ бы для того, чтобы никому не мшать, она. прикидывалась, точно ее вовсе нтъ въ комнат, смиренно молчала, подбирала съ пола маленькія ниточки и пылинки, поправляла тамъ и сямъ гардины, или иначе какъ нибудь изображала тотъ внутренній миръ, ту гармоническую тишину, которая царитъ въ мысляхъ и чувствахъ праведника. Но именно эти нмыя изліянія ея любвеобильной души замедляли все, что ни происходило въ комнат, этою манерою она точно придерживала стрлки всхъ часовъ, обращала самую искусную рчь всякаго говорившаго въ скучную размазню и, наконецъ, направляла всхъ и все туда, гд могла одна захватить вс деревья подъ безпощадную пилу своего скрипучаго голоса и сваливала всякій могучій дубъ своей увренностью, заимствованною изъ чудесныхъ источниковъ. Отецъ Ядвиги употреблялъ другое сравненіе: онъ говорилъ, что эта барыня могла разснастить любое бравое, трех-мачтовое судно. Тираду своей сестры она еще кое-какъ прослушала. Но въ голов Ядвиги эта тирада, подняла цлый омутъ запальчивыхъ возраженій.

Когда стали не особенно лестно отзываться о семейств Фернау, ее такъ и подмывало, съ досады, напомнить о второй части Фауста и о гетевскомъ ужас въ связи съ загадочными ‘матерями’.

Впрочемъ на душ у нея было такъ пасмурно и вс окружавшіе ее внушали ей такое глубокое презрніе, что она насильно подавила въ себ всякую, просившуюся наружу вспышку, и даже проговорила сквозь зубы послднія слова слдующей тирады:

— Ну, слава теб Господи! Изъ вашихъ словъ отецъ увидитъ, по крайней мр, что вы собственно ничего не имете противъ моего плана… А если бы я, ради контраста съ вашей знатной породой, ршилась выйдти за мщанина, тогда, конечно…

Дйствительно, въ это мгновеніе ее напугали приближавшіеся къ ней кошачьи, ехидные глазки семи мудрецовъ Греціи, какъ иногда называли тетю.

— Какую же роль въ этомъ дл назначаетъ графиня моимъ родственникамъ и своему отцу?

Таковы были первыя слова книги премудрости, коснувшіяся, въ самомъ дл, настоящей, практической стороны вопроса, такъ близко подходившаго къ развязк. Отъ прислуги Ядвиги тетя узнала, что барыня не скоро предполагала вернуться въ замокъ Вильденшвертъ. Это на язык тети значило: развестись, значитъ, задумала…

Косвенно затронутая говорившею и встрченная ея искоса глядвшими глазами, графиня возразила съ дкой горечью:

— О, благодарю, тысячу разъ благодарю! Добрая тетя принимаетъ на себя роль моей покойной матери… Станьте, пожалуйста, вонъ тамъ — подъ портретомъ… Не боитесь, онъ на васъ не сердитъ, не упадетъ на голову…

Это внезапное упоминаніе о мертвыхъ сильно вспугнуло старую ханжу. Испугавшись одного предположенія, что ее можетъ убить старый фамильный портретъ, она быстро отскочила назадъ, въ переполох поглядывая на свою сестру, которая тоже вся затряслась отъ ужаса: ну, а какъ и въ самомъ дл, молъ, тутъ обрушится эдакая пребольшущая картина да и передавитъ такихъ достойныхъ, добродтельныхъ людей…

— Подайте руку помощи, продолжала Ядвига, ни мало не замчая выдлываемыхъ передъ нею жестовъ ужаса, — да, да, окажите слабой, безпомощной женщин содйствіе, котораго я имю право ждать отъ своихъ родныхъ въ подобномъ критическомъ положеніи… Я вовсе не хочу передъ вами исповдываться, что влюблена въ другого… Я объявляю только въ вашей семь, въ присутствіи отца — моего естественнаго покровителя — и передъ портретомъ покойной матери, что намрена развестись съ графомъ Вильденшвертомъ, и что мн нужны друзья, которые бы захотли мн помочь при осуществленіи моего намренія. На основаніи моихъ однихъ резоновъ, никакой судъ развода не дастъ. Законы не хлопочутъ о нашемъ сердц и симпатіи душъ, хотя мн тоже извстно, что, въ крайнемъ случа, непобдимое отвращеніе берется во вниманіе. Значитъ, всю вину я должна принять на себя, значитъ, мое собственное поведеніе должно развести насъ. Но должна ли я ршиться на все, должна ли нарушить супружескую врность?..

Тутъ вице-президентша отъ ужаса взвизгнула, и визгъ этотъ былъ подхваченъ ея дочкою Мартою, такъ какъ взглядъ мамаши показывалъ, что она уже подозрвала Ядвигу въ этомъ преступленіи.

Тетя только слушала. Папаша, видимо уже тронутый, отвернулся въ сторону.

— Не лучше ли будетъ, продолжала Ядвига,— если вмсто моихъ поступковъ подйствуетъ просто моя добрая воля, и если отецъ возьмется сообщить объ этомъ желаніи графу?

Баронъ Несторъ опять весь вспыхнулъ. Спокойная увренность и извстное ему упрямство дочери положительно бсили его.

— Нтъ, ужь слуга покорный, вскричалъ онъ, — на это лестное посредничество графъ можетъ преспокойно отвтить мн: да возьмите ее къ себ, Господь съ ней! Чмъ скоре, тмъ лучше…

Физіономіи всхъ трехъ дамъ еще разъ выразили самое прискорбное порицаніе плана ослпленной молодой женщины. Но потомъ заключительная развязка стала подходить ближе и ближе. Отецъ уже раздумывалъ, какъ ему получше выразиться въ письм, которое навязывала ему упрямая дочка. Само собою разумется, онъ вовсе не хотлъ быть адвокатомъ ея ‘антипатичныхъ чувствъ’, а просто думалъ сообщить дло, какимъ оно было.

Оракулъ-тетя все что-то возилась съ окномъ, близь котораго стоила: то запретъ, то опять отворитъ.

Если это ‘дло ршенное’, на которое она указывала нсколько разъ съ особенною силою, не вызвало у ясновидящей никакого торжественнаго взрыва негодованія, если она думала только о томъ, какъ бы глаже и чище обдлать это казусное дло графскаго развода., — то такая мягкость мало-по-малу объяснилась изъ словъ матери Марты. Графское высокомріе, блескъ имени Вильденшвертовъ и огромное состояніе графини давно уже для новыхъ ея родичей по отцу были бльмомъ въ глазу. Прежняя спсь Ядвиги, глядвшей свысока на новыхъ домашнихъ ея отца, была для нихъ довольно чувствительна. Что касается богатства, то Ядвига была щедро осыпана дарами фортуны. Она владла всмъ, что окружало имя Вольмеровъ-фонъ-Вольмероде, еще большимъ блескомъ, чмъ теперь. Брачныя соглашенія съ графомъ были извстны всякому. Кто могъ предвидть, какъ еще устроится будущая судьба Ядвиги? Во всякомъ случа, посл развода она становилась къ нимъ ближе. Она нуждалась въ покровительств отца, становилась подъ его опеку и вмст въ подчиненное къ нимъ положеніе.

— Злой искуситель, начала тетя все ршительне, — будетъ и здсь главною помхою. Вдь если разобрать… гмъ, гмъ!… тамъ, гд сердца сдлались источникомъ взаимной ненависти, гд поселилось притворство и обманъ, — тамъ, конечно, лучше развестись. Да и священное писаніе допускаетъ это. Только оно, разумется, запрещаетъ, чтобы разведенная опять выходила замужъ. Ну, да вдь въ наше время многое, что говоритъ Творецъ небесный, считается глупостью. Ахъ, послушай, — вдругъ заговорила она къ сестр совершенно невозмутимымъ тономъ, — мн кажется, что зеленыя гардины будутъ лучше идти къ срымъ обоямъ въ той комнат, что обращена на сверъ. Напишу-ка я объ этомъ обойщику… И она вышла также чуть слышно, какъ прежде сюда явилась.

Отецъ все глядлъ на свое и несчастное, и счастливое дитя, размышляя о выраженіяхъ письма, которое предстояло отправить въ замокъ Вильденшвертъ. Ядвига желала его сначала прочитать и раздумывала, что нужно было сказать въ этомъ посланіи. При этомъ коммерціи совтника весьма непріятно передернуло въ лиц. Какъ же это въ самомъ дл говорить, въ присутствіи молоденькой жены, о непреодолимой антипатіи, плачевномъ исход слпого выбора, несходств характеровъ и склонностей, отравленіи всякой надежды на свтлое будущее… Это привело его въ сильное замшательство. Старикъ становился блдне и блдне. Брюзгливо повисли обыкновенно красныя, свжія, хотя уже изчерченныя морщинами щеки. свекрови своей онъ послалъ самый признательный взглядъ, когда она убдила свою дочку Марту уйти и избавить себя отъ слушанія такихъ нехристіанскихъ рчей, звучавшихъ чистйшимъ самообожаніемъ и грховнымъ себялюбіемъ.

Марта вышла съ какою-то глупенькою улыбкой, вызываясь устроить для своей ‘милой дочки’ пребываніе въ родительскомъ дом насколько возможно пріятне. Но мамаша ея, зная рзкія сужденія этой дочки и ея ненависть къ новымъ родичамъ, боялась оставить ее наедин съ отцомъ.

Она помшала даже предполагавшемуся tte tte между отцомъ и дочерью, когда, они сообща должны были трудиться надъ составленіемъ письма къ графу. Совершенно признавая ‘дло ршенное’, свекровь обратилась съ медоточивой просьбой не побрезгать и ея опытностью при составленіи такого важнаго документа. При этомъ она ссылалась на судейскую практику своего покойнаго мужа и на свое невольное знакомство со многими мрачными сторонами брачной жизни. Даже теперь, прибавила она, на нее находитъ ужасъ, когда она о томъ вспомнитъ. Письменная процедура въ судебныхъ длахъ познакомила ее даже съ такими казусами, которые теперь, со введеніемъ гласнаго суда, разбираются только при закрытыхъ дверяхъ.

Посл долгой возни и поправокъ, письмо, наконецъ, было готово и прошло чрезъ цензуру тети Агаты. Сильная усталость и какое-то безконечно-скорбное чувство, наполнявшее сердце Ядвиги, сдлали ее, наконецъ, совершенно пассивною свидтельницею всего, что длалось вокругъ нея.

Она провела здсь еще два дня, сколько можно поспшая придти къ окончательной развязк, осушить до дна чашу горести, отдалявшую ее отъ грядущаго блаженства. Надежды эти могли быть омрачены личнымъ появленіемъ графа. Но этому должна была помшать энергія отца. Поэтому она осталась еще въ очаровательной вилл, гд столько отрадныхъ и въ то же время горестныхъ воспоминаній были связаны для нея съ роскошными залами, длинными корридорами, маленькими мансардами, съ уединенными тнистыми бесдками и рощами.

Главнымъ украшеніемъ сада была тнистая буковая аллея изъ статныхъ деревьевъ, здсь-то, наконецъ, отецъ и дочь могли имть коротенькое объясненіе съ глазу на глазъ. Первый далъ своей ослпленной страстью дочери многіе добрые совты на будущее время.

— Такъ какъ у тебя нтъ дтей, то ты остаешься неограниченной госпожой всего своего материнскаго состоянія. Въ противномъ случа, ты должна была бы выплачивать графу пожизненную ренту въ десять тысячъ талеровъ — правда не очень для тебя тяжелую, если ты будешь распоряжаться своимъ состояніемъ съ толкомъ. Не имй ты отъ этого несчастнаго брака дочь — тогда пришлось бы капитализировать эту ренту. Наконецъ, если это сынъ — тогда ужь ты сама могла бы только требовать эту ренту и оставить ему все твое имущество, даже лишилась бы половины изъ этой ренты, выходя вторично за-мужъ. Гмъ! гмъ!.. промычалъ баронъ Несторъ съ отеческимъ добродушіемъ,— смотри, берегись ты этого Фернау…

Таковы вс они — отцы. Разразится дикой грозой, страшными громами и молніями, а потомъ небо привтливо проясняется и надъ всми промахами въ жизни любимаго дтища опять свтитъ лучъ сердечной теплоты и прощенія.

Въ столиц знатная бглянка нашла, наконецъ, отдыхъ, но не въ городскомъ дом своего отца, а въ отел. Эту квартиру приготовила для нея Линда фонъ-Фернау. Три комнаты,— спальня, будуаръ, гостиная — все поражало княжеской пышностью и обыкновенно предназначалось для самыхъ знатныхъ постителей города. Дв заднія комнаты были отведены для прислуги.

Отъ Линды графиня застала письмо, не особенно пріятнаго содержанія. Въ немъ Ядвигу просили не бывать у своей прежней подруги и вообще извинить ее, если она будетъ держать себя такъ, какъ будто ея для графини совсмъ нтъ въ город. Мужъ, которому она въ этомъ случа повинуется также изъ собственнаго убжденія, запретилъ ей не только принимать у себя графиню, но и бывать у нея. ‘Умоляю тебя со слезами, душка Ядвига,’ заключала Линда свое письмо,— ‘отступись отъ демона, приготовляющаго теб гибель. Возвратись назадъ — къ своему мужу!..’

Лицо графини, при чтеніи этого письма, непріятно исказилось отчасти душевнымъ прискорбіемъ, частію желчной досадой. Она разорвала письмо въ лоскутки, которые сожгла одинъ за другимъ на пламени свчки. Потомъ запечатала свою визитную карточку, которую хотла послать къ Фернау. Но скоро уничтожила и этотъ конвертъ. На карточк было написано ‘завтра’. Теперь она вложила въ конвертъ другую — безъ всякой надписи — и стала ждать наемнаго слугу. Она немедленно послала его на почту, чтобы справиться нтъ ли на ея имя писемъ. Отвтъ графа еще не могъ быть полученъ, и потому съ почты было принесено только какое-то письмецо на грубой бумаг съ пренаивнйшимъ адресомъ. Письмо было изъ Клостероде, близъ Дорнвейля.

Августа Видманъ осыпала ее всякими благословеніями за то, что графиня избавила ихъ имя отъ позора и поношенія. Отецъ, мать, братъ и она сама были освобождены немедленно изъ-подъ ареста. Возлюбленный-то еще находился подъ стражей, но и онъ имлъ надежду скоро выйти на волю. Жаль только, что въ показаніяхъ онъ расходился съ своимъ товарищемъ, накликавшимъ бду на его голову.

Одно мсто въ конц письма какъ-то странно встревожило и въ то же время обрадовало графиню. Августа Видманъ писала, что разскажетъ все подробно, какъ только сама придетъ въ городъ. Получивъ въ суд даже деньги отъ имени графини, она думала, что сдлаетъ изъ нихъ наилучшее употребленіе, если сейчасъ же отправится въ городъ, чтобы броситься къ ногамъ графини.

Это она Августа и хотла сдлать, писала она, хотла покрыть ея руки поцлуями и всю жизнь быть готовою идти въ огонь и въ воду за свою спасительницу, великодушную благодтельницу, избавительницу ея несчастнаго, честнаго Вюльфинга.

Письмо изобиловало ортографическими ошибками, но вообще было написано въ толковыхъ, ясныхъ выраженіяхъ.

Графиня ршилась уволить Дорису, какъ только придетъ Августа Видманъ. Слугу она ужь и теперь наняла исключительно для одной себя. Въ эту минуту онъ долженъ былъ снести визитную карточку къ барону Отто фонъ-Фернау. Францъ предчувствовалъ свою скорую отставку.

Насталъ вечеръ. Замирая отъ ожиданія, графиня отворила дверь балкона, уставленнаго уже распускавшимися розовыми кустами, олеандрами и цвтущими азалеями. На улицахъ катились экипажи хавшихъ въ оперу, въ театры. Всюду суетилась, сновала шумная, непосидячая жизнь. Пніе, звуки рояля раздавались въ этомъ дом, въ другомъ — подальше. На сердц ожидавшей было такъ сладко и трепетно, и въ то же время такъ жутко и тягостно… Служители зажгли газовые огни въ ея салон. Пять стеклянныхъ шаровъ, словно эфирныя свтила, горли надъ столомъ, накрытымъ красножелтою, шелковою скатертью, два другіе — возл раззолоченнаго зеркала, надъ массивными столовыми часами, красовавшимися на мраморномъ консол, задумчиво склонившись надъ часами, глядитъ вдаль какая-то женская бронзовая фигура — не то Ифигенія изъ Тавриды, не то горемычная Аріадна, покинутая на взморьи Ноксоса…

Ядвига тоже хочетъ отдаться тихой, кроткой мечтательности и дрожащей рукою затворяетъ балконъ. Но потомъ опять тревожными шагами ходитъ по комнат. Дорису и Франца она услала въ разные театры. Они очень не жаловали другъ друга, а примирять ихъ — вовсе не было въ интересахъ госпожи. Въ книгу прізжихъ графиня хотла записаться только завтра и даже потребовала къ себ эту книгу, чтобы самой убдиться, что приказаніе ея было исполнено.

Не прочитать ли что нибудь?.. Здсь лежали газеты, потребованныя сю собственно для справокъ въ театральныхъ листкахъ.

Или не заняться ли еще внимательне туалетомъ? Въ будуар стояло подвижное трюмо, отражавшее ея фигуру во весь ростъ. Она была съ ногъ до головы въ бломъ костюм, ея кашемировое платье въ рукахъ казалось лебяжьимъ пухомъ. Открытые, висячіе рукава обнажали до локтей руки, украшенныя массивными блестящими браслетами. Кружевная коронка — тончайшей голландской работы — прикрывала ея волосы, убранные Дорисою при множеств сердитыхъ выговоровъ ея госпожи. При этомъ случа, Дорисъ переполнила мру своихъ коварныхъ выходокъ. Графиня сама хотла положить роскошную косу тамъ, гд она должна была прикрывать голову и служить ей украшеніемъ, но вдругъ Дорисъ, выхвативъ косу эту изъ рукъ госпожи, сказала:

— Ахъ, помилуйте, что это вы, ваше сіятельство!

— Какъ что? спросила графиня съ робкимъ изумленіемъ, — ужь нтъ ли тамъ сдыхъ волосъ, а? Чтожъ, это бы меня нисколько не удивило.

Послдовала ехидная улыбка горничной и смущенное молчаніе.

Только теперь графиня припомнила себ одну суеврную примту: женщины, находясь въ интересномъ положеніи, не должны сами расчесывать себ волосы.

Наконецъ, послышался стукъ въ дверь. Наемный слуга доложилъ о барон фонъ-Фернау.

И вотъ лицомъ къ лицу стали два человческія существа, которыя могли бы служить живымъ, воплощеннымъ доказательствомъ взаимнаго притяженія противоположностей.

Стройная, гордая, пластически прекрасная Ядвига,— и молодой человкъ средняго роста, съ короткими, курчавыми и густыми волосами, почти красноватой бородой и усами, большими, свтло-голубыми глазами, глядвшими изъ подъ длинныхъ, почти бловатыхъ рсницъ. Это былъ настоящій антиподъ плечистаго, дороднаго, коренастаго графа Бернгарда фонъ-Вильденшверта, казавшагося въ халат еще старе своихъ лтъ, Отто фонъ-Фернау невольно напоминалъ собою нашихъ сценическихъ героевъ — Ромео или Эдгарда, — своею страстною, увренною физіономіей, звучнымъ теноромъ, открывавшимъ передъ ней цлое небо, когда онъ дерзко говорилъ о войн со всмъ свтомъ или небрежно произносилъ отрывистое: ‘здорово живете!’ показывая ослпительно блые зубы, съ обаятельно плутовской усмшкой. Каждый взглядъ его глазъ обличалъ огонь, жизнь, отвагу, предпріимчивость. Голубой галстухъ былъ небрежно повязанъ вокругъ стоячаго ворота рубашки. Все на немъ было такъ акуратно, такъ щеголевато, и между тмъ все обличало, по виду, геніальную небрежность въ туалет.

Нсколько минутъ продолжался оффиціальный обмнъ привтствій. Уврившись взглядомъ, что дверь была заперта ушедшимъ слугою, котораго шаги далеко отдавались въ корридор, графиня Ядвига, ослпленная женщина, вся отдалась своимъ дорогимъ ‘безымяннымъ’ чувствамъ, страстно припала она къ груди человка, который одинъ — какъ она открыто признавалась передъ цлымъ свтомъ — умлъ пробудить въ ней великое сознаніе: ты женщина, и любовь — твой жизненный удлъ!..

КНИГА ВТОРАЯ.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Съ тхъ поръ миновало уже семнадцать лтъ, и весна опять постучалась у порога зимы. На этотъ разъ съ боле ршительнымъ успхомъ. Небесная гостья не вернулась назадъ, и цвтущій май былъ тмъ поцлуемъ, который, по словамъ стараго поэта Логау, небо даетъ земл, какъ невст и будущей матери.

Широкой, солнечной синевой лежало небо надъ живописной мстностью въ средней Германіи, но боле къ восточной ея окраин. Долины и горы, пивы и лса, деревни и отдльныя усадьбы перемежались въ привтливомъ разнообразіи.

На косогор, у опушки лса стоялъ какой-то мальчуганъ лтъ двнадцати, повидимому, что-то высматривавшій и подстерегавшій, но онъ могъ глядть вдаль только прикрывъ глаза обими руками, такъ ослпительно-ярко свтило утреннее золотое солнышко.

Еслибъ этотъ босоногій мальчуганъ былъ пастушкомъ Уланда, то также могъ бы вообразить себя царемъ этого прекраснаго, богатаго міра, разстилавшагося у его ногъ. Но нашъ недоростокъ, глазвшій съ лсистаго косогора, вовсе не смахивалъ на романтическаго пастушка.

Въ его глазахъ не было ни счастья, ни свтлой радости, ни гордаго самодовольства, что вотъ онъ, мальчишка эдакій, командуетъ пятидесятью барашками съ придачею сердитой овчарки. Его одежда висла въ лохмотьяхъ. На ногахъ не было никакой обуви. Изорванная рубашка была грязна до крайности, свтло-русые волосы были взбиты комкомъ. Глаза глубоко запали въ своихъ мстахъ и выглядывали трусливо, но въ то же время нагло. По временамъ, переставая глядть вдаль, онъ обстругивалъ ивовые прутья, захваченные съ собою, блестящимъ ножомъ, и длалъ изъ нихъ дудочки. Многія были уже готовы, и онъ безпечно въ нихъ посвистывалъ. При этомъ мальчишка то ложился въ траву, то опять уходилъ въ лсъ, котораго опушку въ этомъ мст образовали далеко блвшіе буки.

Постоянно поглядывая вдаль или въ лвую сторону, гд разстилался лсъ, и обдлывая свои дудочки, онъ нисколько не замчалъ, что длалось по правую отъ него руку. Вдругъ позади его раздался чей-то голосъ:

— Ну, что, Бартель, ты опять тутъ баклушничаешь, а?… Зачмъ не ходишь въ школу, какъ другія дти, когда они не нужны своимъ родителямъ въ пол, — зачмъ, а?… У твоего отца нтъ и трехъ аршинъ земли, — хлба не сетъ, овса не разводитъ, разв что посадитъ дв-три картофелины для дома… Сестра твоя одна отлично справится съ маленькими братишками, обмоетъ, причешетъ ихъ… если только они еще бываютъ когда нибудь мытыми и чесаными. А ты, негодяй эдакій, рожи только строишь своему старому учителю, когда другіе учатся… Ну, слушай, парнишка! Если пасторъ не нашлетъ къ вамъ, наконецъ, жандарма, то нашлетъ ландратъ — ужь на этотъ счетъ будь покоенъ!

Первый испугъ мальчика при этомъ голос продолжался недолго.

Конечно, господскій лсничій, дававшій ему эту нотацію, былъ не свой братъ, и мальчуганъ боялся его больше всхъ. Лнтяй беззаботно лежалъ въ трав, когда лсничій подкрался къ нему сзади. Въ зубахъ лсничаго дымилась короткая пнковая трубка, на немъ былъ срый, короткополый сюртукъ съ зелеными обшлагами и кантами, голова была прикрыта легкой соломенной шляпой, которой широкія поля защищали глаза отъ ослпительныхъ лучей солнца. Онъ, должно быть, пришелъ прямо изъ своего дома, находившагося неподалеку. Домикъ этотъ былъ расположенъ на краю длинной, примыкавшей къ гор луговины, которая была окружена первобытными буковыми стволами и уходила далеко въ глубь лса.

— Мой отепъ не хочетъ, чтобы я ходилъ въ школу, былъ упрямый отвтъ мальчугана, опять принявшагося за свои дудочки. При первомъ испуг онъ вскочилъ на ноги и подошелъ къ окраин лса.

— А вотъ увидишь, выбьютъ твоему батьк эту дурь изъ головы… Жаль, право, жаль, что нашъ управляющій такой добрый человкъ,— а то слдовало бы давно выставить тебя передъ школою съ ослиными ушами на голов — во-какими ушами!.. Ну, самъ скажи, что ты тутъ длаешь? спросилъ вдругъ охотникъ, подозрительно прищуривая глаза и подходя ближе къ мальчугану: — я что-то частенько ужь нападаю на тебя все на этомъ мст… Кого ты тутъ высматриваешь? Чего тутъ ждешь, а?…

— Дудочки вырзываю.

— Да тутъ нтъ такого дерева.

— Мало ли что нтъ, съ собой приношу.

— Да и что теб тутъ длать на дорог?… Ага, вонъ идетъ староста! Вотъ погоди ужо, надо тебя таки прибрать къ рукамъ!..

Охотникъ отвернулся отъ упрямаго и коварно ухмылявшагося мальчугана, а тотъ, улучивъ минуту, живо подобралъ свои прутья да и шмыгнулъ въ лсъ. Между тмъ лсничій пошелъ на встрчу дородному, плечистому крестьянину, держа широкополую шляпу въ рук, этотъ крестьянинъ отиралъ платкомъ потъ съ лица и усердно соплъ отъ усталости, взобравшись на гору.

— Слушайте, староста, что вы не приструните, наконецъ, вонъ того молодца-Бартеля сынка? Вдь не ходитъ совсмъ въ школу, сквернавецъ эдакой, ни зимой, ни лтомъ…

— Да, ужь шельмецъ, я вамъ доложу! отозвался староста Штуцбартъ, самый зажиточный крестьянинъ въ Штейнтал — деревн, расположенной у подошвы горы: — ужь дождутся они бды! Отъ Бартеля самого, то есть отца, давно не выбить никакого отвта. Сами, молъ, выучимъ парнишку всему, что тамъ другіе учатъ въ школ — и баста!… Народъ ужь такой зловредный, доложу вамъ… На что ужь я, кажись, каждому говорю: эй, не испытывайте Господа Бога! А тому каменьщику — хоть ты говори, хоть плюнь!… Вотъ еще недавно видлъ я этого-то самаго — стараго Бартеля въ Штеттлиген, гд онъ работалъ при отдлк новаго дома — на крыш его видлъ, доложу вамъ: держитъ это флягу съ водкой въ рук, горланитъ, какъ бшеный, и кидаетъ внизъ колбасные огрызки, куски хлба и все прочее… Страшно глядть-то было: вотъ-вотъ, думаю, пьяный дуракъ полетитъ внизъ головой съ крыши… Такъ тутъ я ему и говорю. Слушай, говорю, Бартель, брось ты на милость, говорю, эдакое безобразіе, ругань, сквернословіе, пьянство, а не то, говорю, растянешься ты когда нибудь, какъ колода безчувственная — чорту на поминки… Чтожъ, ничего, говоритъ, жена и тутъ выгодную аферу, говоритъ, со мной сдлаетъ. Ну, что съ нимъ подлаешь — разсмшилъ онъ меня, озорникъ эдакій… Жена-то его, самая Бартелиха — слыхали, можетъ быть?— шныряетъ везд возл деревни да подбираетъ кости для завода въ Ольбершвеиде…

— Слыхалъ что-то такое! въ раздумьи отозвался лсничій, — и не диво будетъ, если вы застанете ее когда нибудь возл новой постройки…

Лсничій и староста шли тою же дорогой. Оба хотли побывать въ Штеттинген. Отъ окраины лса деревня эта не была еще видна. А позади ихъ, въ лсу, раздавался неугомонный крикъ упрямаго лнтяя.

Теперь уже прошли времена, когда сельскіе жители не понимали всей матеріальной пользы, проистекающей для человка изъ воспитанія. Теперь уже не только церковь, сельское управленіе и трактиръ служатъ центромъ сельской жизни, и школа сдлалась для селянина также предметомъ гордости. Съ далекаго разстоянія виднется красное, заново отстроенное кирпичное зданіе училища. По этимъ краснымъ кирпичикамъ видна массивная постройка, — камень плотно прилегаетъ къ камню. Домъ еще не отштукатуренъ, онъ снабженъ свтлыми, высокими окнами. Какой нибудь зазжій уже издали можетъ слышать рзвое пніе дтей или громкія объясненія и отвты, случайно можетъ даже самъ, съ своимъ экипажемъ — если онъ путешествуетъ этимъ способомъ — попасть въ ихъ веселую гурьбу, когда дти, точно гулливыя пчелы, выходятъ изъ школы и неудержимой естественной рзвостью стараются вознаградить себя за продолжительное стсненіе въ классныхъ комнатахъ.

Вс препятствія къ посщенію школы дтьми во время полевыхъ работъ обозначены съ строгой точностью. Въ той мстности, кром работъ на пашн, лсъ также предлагалъ для дтей многообразныя занятія. Тутъ нужно собирать ягоды, далеко разсылаемыя потомъ въ горшкахъ для продажи. Кром того собираются листья, еловыя шишки. То и другое въ мшкахъ также длается предметомъ торговли. Но особенно обжиганіе угля въ тхъ лсахъ обратилось въ такую важную отрасль промышленности, что даже дти изъ окрестныхъ деревень доставляли чрезъ это своимъ родителямъ матеріальное подспорье. Надо замтить, что вс нивы и все полсье на нсколько миль кругомъ составляли одно изъ большихъ имній барона Отто фонъ-Фернау или, лучше, его жены — прежней графини фонъ-Вильденшвертъ. Фабричная дятельность кипитъ еще далеко, но приближается сюда шагъ за шагомъ. Химическій заводъ въ Ольбершвенде былъ первымъ форпостомъ этого благодтельнаго и въ то же время зловщаго прогресса. Заводъ этотъ приготовлялъ изъ костей удобрительный составъ, нашатырь и химическія чернила. Правительство настояло на обязательномъ посщеніи школы, хотя, къ сожалнію, вовсе не ради самого обученія. Сельскій учитель, разумется, долженъ былъ при этомъ выиграть. Благодаря этой систем, онъ пересталъ зависть отъ капризнаго желанія или нежеланія отцовъ и матерей. Содержаніе сельскаго учителя все еще весьма не роскошно и ограничено тою скудною мрою естественныхъ продуктовъ и денегъ, какую отпуститъ ему община. Все преподаваніе и предметы обученія строго указаны правилами. Правда, школа еще далеко не эмансипирована отъ всхъ возможныхъ побочныхъ обстоятельствъ — отъ капризовъ матерей, нигд такъ не балующихъ своихъ дтей, какъ въ деревняхъ,— отъ буйной спси отцовъ, врывающихся въ школу съ грозными кулаками и угрожающихъ учителю лихою расправою, если онъ не уметъ угодить имъ. Однако, школа можетъ уже свободне и настойчиве аппелировать къ предержащимъ властямъ и просить ихъ содйствія. Учитель представляетъ собою принципъ. Если онъ набоженъ или только ханжеватъ — можетъ опереться на церковный авторитетъ, или ужь во всякомъ случа разсчитывать на защиту ближайшей судебной власти.

Но съ такимъ порядкомъ вещей въ Штейнтал отважился враждовать одинъ только каменьщикъ Бартель. Окруженный кучей дтей, упрямый поденьщикъ положительно издвался надъ мстнымъ педагогомъ — почтеннымъ, уже сильно посдвшимъ Іоганномъ-Якобомъ фонъ-Нессельборномъ-отцомъ.

Это мсто отецъ Нессельборна занималъ всего десять лтъ. Онъ явился сюда въ полномъ блеск хорошей репутаціи, заслуженной въ тхъ мстахъ, гд онъ двадцать лтъ сряду держалъ школьную ферулу въ своихъ рукахъ и пріобрлъ имя въ педагогическомъ мір. У него былъ даже орденъ — общій знакъ отличія, пожалованный въ честь его двадцатипятилтняго учительскаго юбилея. Сверхъ того, по отношенію къ школ онъ составлялъ въ нкоторомъ смысл исключеніе: у него было кое-какое свое имущество, разумется, нажитое не изъ учительства, но доставшееся ему по наслдству. Это нсколько ставило его въ гарантированное положеніе. ‘Школьная ферула’ была для него не одной только фразой. ‘Нтъ, это былъ видимый и весьма ощутительный символъ его власти — истрепанный сухой вникъ, висвшій, какъ мечъ Дамокла, надъ головой штейнтальскаго школьнаго юношества и часто на одной только ниточк его старческаго терпнія, которая тоже была сплетена не изъ конскаго волоса… Мстомъ учителя въ Штейнтал онъ былъ обязанъ своему сыну, прежнему младшему пастору въ Брукбах — Лингарду Нессельборну. Лишившись второго сына и вчно страдая грудью, старикъ приписывалъ недугъ этотъ нездоровому положенію городка Цинцена, гд онъ долго пробылъ ректоромъ городской школы. Тогда-то ему присовтовали сельскій воздухъ. Для человка, принадлежавшаго къ старымъ, давнишнимъ знакомымъ баронессы фонъ-Фернау, стоило только выразить передъ нею желаніе на этотъ счетъ, чтобы оно немедленно было исполнено. Тесть прелестной дочери трактирщика съ Лсного-Поворота получилъ прибыльное мсто учителя въ Штейнтал. Чего не хватало до городского денежнаго оклада въ Ципцен — баронесса добавила изъ собственнаго кошелька. Изъ наслдства старика значительная часть была уже истрачена, конечно, не на Лингарда Нессельборна, уже имвшаго мсто и врный кусокъ хлба, хотя это также досталось ему не безъ большихъ пожертвованій отца на его воспитаніе, деньги были истрачены боле на его второго сына, онъ служилъ экономомъ, долго хворалъ и, наконецъ, померъ, оставивъ жену, тоже вскор послдовавшую за нимъ въ могилу. Остававшійся еще капиталъ Іоганнъ-Якобъ Нессельборнъ приберегалъ для своей внучки — Гертруды. Дйствительно, небо послало ему другую внучку, завладвшую именемъ своей покойной сестры.

Мало-по-малу Фердинандъ Бартель или Нанте — какъ обыкновенно называли сына каменьщика — вышелъ изъ своей лсной засады и лукаво оглянулся кругомъ. Его впалые, пугливые глаза отыскивали охотника — звали его Вюльфингомъ — и сельскаго старосту Штуцбарта. Но они уже скрылись за извилинами горной тропинки. Нанте опять принялся вырзывать дудочки и насвистывать веселыя псенки.

Было еще рано. Дымъ поднимался изъ трубъ разсянныхъ сельскихъ жилищъ, давая знать, что хозяйки приготовляли утренній завтракъ. Высокіе столбы дыма служили признакомъ хорошей погоды. Мальчикъ остановилъ глаза на одномъ изъ этихъ домиковъ. Тамъ сегодня справлялись имянины. Дти тащили туда всякіе подарки. Онъ видлъ цвты и чмъ-то нагруженныя корзины. Иногда три мальчугана тащили кричавшаго во все горло гуся, схвативъ его за крылья, — должно быть также, какъ подарокъ имяниннику.

А имянинникомъ сегодня былъ тотъ самый учитель, которому стукнулъ въ этотъ день шестьдесятъ восьмой годъ. Но это все еще былъ плотный, дюжій мужчина. Ради имяниннаго торжества классныя занятія были пріостановлены. Дти то и дло входили въ ворота школы и тамъ оставались. Училищное зданіе въ Штейнтал было отстроено не такъ недавно, хотя и довольно прочно, и только стны были покрыты заново шиферомъ. Чуткій слухъ могъ различить пніе дтей и даже акомпаниментъ скрипки, которой смычокъ — увы!— замтно дрожалъ въ рукахъ артиста, можетъ быть, подъ вліяніемъ радостныхъ имянинныхъ привтствій.

Мальчуганъ опять началъ свое лукавое высматриваніе и рекогносцировку. Скоро, однако, онъ, казалось, завидлъ то, чего ожидалъ. Вотъ онъ встаетъ, бродитъ то въ ту, то въ другую сторону — все дальше и дальше — прислоняется къ низкимъ деревьямъ лсистой опушки и, наконецъ, заграждаетъ дорогу какому-то человку, который идетъ медленными шагами, понуря голову въ глубокомъ раздумь, по тому же направленію, по которому прежде шли охотникъ и сельскій староста. Подобно имъ, онъ также взошелъ сюда изъ расположенной внизу долины.

Этого повстрчавшагося съ мальчикомъ человка можно было бы принять за какого нибудь рабочаго въ кузниц или даже за угольщика, если бы украшенная перомъ шляпа, ружье, которое онъ несъ на плеч, и большой ножъ на пояс не придавали ему вида охотника. На немъ была срая загрязненная копотью блуза, штаны и рубашка во многихъ мстахъ были выпачканы черной сажей, руки также были въ черныхъ пятнахъ,— словомъ, все обличало въ немъ человка, усердно работавшаго при обжиганіи угля въ томъ лсу — до большой сумы, которую онъ несъ также на плечахъ и теперь бросилъ въ траву, когда встртившійся съ нимъ Нанте Бартель подалъ ему знакъ слдовать за нимъ дале въ глубь лса.

— Слушай, малый, не корчь ты мн, пожалуйста, этихъ скверныхъ рожъ, прошу тебя! Тутъ я остановился — и дальше ни съ мста… Какого еще лшаго боишься. Управляющій-то въ замк… гмъ… правда, везд любитъ подсматривать, собака эдакая… На снокос такъ вотъ и шпіонитъ, чтобы кто нибудь не выгадалъ для себя свободныхъ часовъ, которыхъ нтъ въ условіи… Ну, а намъ-то чего еще тутъ играть въ прятки. Разсказывай, что тамъ такое?

Мальчикъ, облизывая слюнки, поглядлъ на только-что принесенныя изъ пекарни булки. Они давали о себ знать не только свжимъ, еще невывтрившимся запахомъ пекарни, но также и пряною приправою. Это былъ такъ-называемый праздничный хлбъ, которымъ такъ любятъ полакомиться сельскіе жители: обыкновенное тсто замшивается немного съ анисомъ.

— Отецъ будетъ ждать васъ сегодня на Волчьемъ-Косогор, въ одинадцать часовъ ночи. Поручилъ сказать вамъ, что мать ушла въ Цвенкау — госпожа Гихтлеръ заплатила ей восемь талеровъ…

— Слушай, парнишка, не оглохъ вдь я еще! прервалъ тотъ съ досадой и потомъ прибавилъ посл нкотораго раздумья, какъ бы охотно принимая приглашеніе:

— Да гд онъ, твой отецъ? Тамъ внизу я его сегодня что-то не видлъ.

— Въ Наунгейм… трубу, чтоль починяетъ. Въ одинадцать часовъ, говоритъ, буду на Волчьемъ-Косогор… Ночь, говоритъ, мсячная… Только бы вы не позабыли, веллъ вамъ передать.

— Мсячно-то мсячно, это я и безъ него знаю! засмялся охотникъ. Лицо его было все оттнено щетинистой, рыжей бородою съ просдью. Онъ опять подобралъ свой хлбъ, мшокъ и хотлъ уже уйти.

— А что же мн передать: придете вы или нтъ? настаивалъ Нанте Бартель.

— Вотъ погляди-ка, управляющій смотритъ! отозвался этотъ человкъ, котораго другіе называли помощникомъ лсничаго. Своимъ намекомъ на подзорную трубу управляющаго онъ хотлъ только вспугнуть бднаго мальчугана и, дйствительно, расхохотался во все горло, когда Нанте отскочилъ отъ него, точно укушенный тарантуломъ.

Продолжая смяться, помощникъ лсничаго отрзалъ кусокъ вкуснаго хлба и передалъ его мальчику, жадно бросившемуся на добычу.

— Приду такъ приду, а не приду такъ… хотлъ сказать помощникъ лсничаго, но потомъ вдругъ понравился:

— А что подлываетъ Марлена?

— Тоже хочетъ придти вечеромъ.

— Гмъ, вотъ оно что!.. Сначала помощникъ лсничаго принялъ приглашеніе не очень радостно. Даже глядлъ съ какою-то свирпостью, когда мальчикъ говорилъ ему такимъ заискивающимъ тономъ. Общее мнніе, что это — ‘недобрый’ человкъ, стало пробуждаться въ сознаніи этого одичавшаго, но не безтолковаго мальчугана. Но узнавъ, что Марлена, сестра мальчика — тоже хочетъ притти на Волчій-Косогоръ въ одинадцать часовъ ночи, при мсячномъ свт,— рыжая борода плотоядно засмялся и весело ушелъ, взваливъ свой мшокъ на плечи. А позади его раздавались прощальные слова мальчика:

— Бывайте здоровы, господинъ Генненгефтъ!

Робко поглядлъ мальчишка вслдъ за уходившимъ охотникомъ. Хотя онъ въ точности исполнилъ возложенное на него порученіе, но дрожь пробирала его при очень горестной, тревожной мысли: ну, а какъ помощникъ лсничаго не придетъ въ одинадцать часовъ ночи на Волчій-Косогоръ, — тоже вдь батька отдуетъ… теперь даже больно! И вотъ онъ стъ свой хлбъ съ трусливою разстановкой. А насчетъ мшка, тоторый помощникъ лсничаго до верху накладывалъ състной провизіей, люди говорили: ‘чему же тутъ дивиться? Господинъ Генненгефтъ живетъ одинъ среди лса — ему, стало быть, сразу нужно запасаться провизіей на продолжительное время…

И въ то время, когда Нанте Бартель, акуратно скушавъ весь свой вкусный хлбъ, сталъ искать новаго развлеченія, вдругъ изъ-за купы буковыхъ деревьевъ показывается фигура миловидной двочки, окруженная привтливыми солнечными лучами и рзвыми лсными пчелами, въ подобранномъ передник она держитъ только-что сорванные лсные ландыши. Это — Гертруда, то прелестное дитя, съ которымъ второй сынъ Нессельборна оставилъ много заботъ, но также много радостей.

Стройной, высокой Гертруд Нессельборнъ — внучк старика — окончилось, наврное, уже двнадцать лтъ. Волосы у ней темнорусые. Голубые, умные глаза Гертруды принимали даже очень строгое выраженіе, когда она была сильно взволнована или даже вынуждена длать взысканія. Ея особенная способность заключалась въ томъ, что она могла помогать ддушк въ поддержаніи училищнаго порядка. Преподаваніе она предоставила старому Іоганну-Якобу, собственно же на ней лежали: выслушиванье уроковъ, поддержаніе тишины, занятія съ младшимъ, еще недостаточно созрвшимъ отдленіемъ учениковъ, надзоръ за выучиваньемъ уроковъ, при сидніи учащихся въ классахъ и при выход ихъ изъ школы. Кожа Гертруды была и безъ того смуглаго цвта и, слдовательно, солнце не очень много вредило ей, если она была самой усердной работницей въ саду. Словомъ, это былъ образецъ добраго, хорошаго ребенка. Черты ея лица, миловидныя отъ природы, съ каждымъ днемъ длались привлекательне. Такъ развивается, складывается цвточная почка, чтобы посл зацвсти полнымъ цвтомъ. Отъ своихъ родителей она наслдовала только хорошія качества тла и души, не пристало къ ней ничто дурное, котораго, впрочемъ, никто и не помнилъ о ея отц и матери, давно уже скрытыхъ могилою.

И Гертруда не ненавидла этого Нанте Бартель… Помогла ли Гертруда ненавидть кого бы то ни было на свт! Библейскіе разсказы она умла толковать маленькимъ ученикамъ въ школ не хуже любого учителя. Но когда ей приходилось говорить: ‘Господъ есть Богъ правды и силы’, — глаза ея ярко искрились и руки свертывались въ кулачки.

Такъ, было съ нею и теперь, когда она увидла близь лса, на гор, этого дезертира изъ школы, этого наглаго сына еще боле наглыхъ родителей, доставившаго ея милому ддушк уже такъ много огорченій.

И вотъ, когда она выходила изъ-за буковъ, росшихъ въ мшистой мелкой котловин, и пробиралась дале по все еще мягкой почв, Нанте Бартель не замедлилъ встртить ее своей обычной наглостью и косвенными, ехидными придирками. Открыто затрогивать стройную двочку, бывшую чуть не цлой головой выше его, — онъ не посмлъ. Но когда зябликъ вблизи затянулъ свою звонкую, весеннюю псенку, Нанте сталъ передразнивать птичку и повторять одну изъ тхъ фразъ, которыми народъ хочетъ выразить смыслъ того, что поютъ эти птички. Не глядя на ‘Труду’, внучку учителя, мальчикъ твердилъ каждый разъ за щебетаніемъ зяблика: ‘вотъ такъ женишокъ! вотъ такъ женишокъ!’

Гертруда догадывалась, къ чему это вело. Въ этомъ отклик мальчика заключалась для нея вызывающая, грязная наглость. Это заставило двочку выбрать другое направленіе, чтобы не идти мимо задорливаго мальчугана. Вышло, однако, иначе: она должна была взбираться наверхъ именно въ томъ самомъ мст, гд злой шалунъ стоялъ у опушки лса. ‘Да чего же мн бояться этого негодяя?’ ободряла она себя мысленно. И она замтила, что мальчикъ роблъ тмъ боле, чмъ ближе она къ нему подходила.

— Послушай, лнтяй ты эдакій, вдь жандармъ, наконецъ, притащитъ тебя за шиворотъ въ школу! крикнула она издали, стараясь увернуться отъ его лукавыхъ взглядовъ, засматривавшихъ въ передникъ. Но при этомъ одинъ конецъ передника нечаянно выскользнулъ у нея изъ рукъ, двочка разсыпала на землю нсколько цвточныхъ букетовъ.

Нанте подскочилъ поближе и сталъ услужливо подбирать ихъ.

Это ее нисколько не задобрило, но только придало больше мужества прочитать ему хорошую нотацію. Въ его внезапной любезности она. видла только доказательство трусости. Въ деревн вообще вжливо думать о другихъ никто не уметъ.

— Стыдъ, срамъ, большой такой! Ты посмотри — вотъ маленькая Гартмейеръ уже читаетъ лучше тебя… Ты и имени своего, я думаю, подписать не умешь…

— Небось, съумю не хуже другого кого! прихвастнулъ мальчишка и сейчасъ же повернулся спиною, чувствуя, что совралъ.

— Вотъ твой отецъ говорилъ въ трактир, что до тебя и пасторъ тоже ужь добирается… Негодный такой! Небось, какъ дойдетъ до разныхъ скверныхъ шалостей — то ты профессоръ! Вотъ еще недавно снялъ доску съ рчки, возл мельницы, такъ что старая Людольфина по твоей милости вечеромъ упала въ воду…

— Да разв это я?! Это Карлуша, Неймана сынъ — вотъ кто! крикнулъ Нанте, съ свойственною дтямъ запальчивостью, настаивая на своихъ увреніяхъ.

— Ладно, ладно, другъ мой, тебя хорошо тамъ видли! А ужь и попадешься ты скоро на удочку! Притащить тебя жандармъ въ школу — да еще съ связанными руками…

— Ну-ка, ну-ка, пусть только сунется! Да мой отецъ прямо его убьетъ!.. закричалъ мальчуганъ, протягивая впередъ кулакъ.

— Что, что, жандарма убьетъ? Ну, тогда твоего отца отправятъ на вислицу… Ты слышалъ, что это за зврь такой, а?.. Вотъ ходилъ бы въ школу, такъ и зналъ бы, что такое религія.

Мальчикъ нагло расхохотался.

Но теперь Гертруда выгрузила цлый арсеналъ всякой брани. Злодйское осмяніе религіи вывело ее положительно изъ себя. Вдь она сама была преподавательница Закона-Божія, знала вс моральныя примненія, которыя извлекалъ изъ библейскихъ разсказовъ ея ддушка, начиная ихъ словами: ‘вотъ видите, милыя дтки, такъ бываетъ еще и теперь…’ Знала Гертруда наизусть весь катихизисъ отъ ‘что сie’ до ‘и’ включительно. А теперь, вотъ этотъ негодный бглецъ изъ школы вообразилъ себя учене и умне всхъ правоврныхъ христіанъ,— а, каково?!

— Ну, погоди же, взвизгнула она,— будешь ты солдатомъ — такъ пропишутъ они теб вс десять заповдей на спин. Да нтъ, куда теб солдатомъ быть!— вдругъ замтила она,— тебя, со всею твоею шайкой, спровадятъ туда, куда Макаръ телятъ не гонялъ… Ужь объ этомъ, другъ ты мой, вс говорятъ…

Это былъ довольно обидный намекъ,— такой впрочемъ, который нердко высказывался въ лицо Нанте. Отецъ научалъ его безъ дальнйшихъ церемоній схватить такого обидчика за горло и душить до тхъ поръ, пока онъ, каналья, весь не посинетъ. И Нанте не разъ уже удостаивался дома одобрительной фразы: ‘и по дломъ ему, шельм!’ — когда разсказывалъ о соблюденіи во всей точности этого родительскаго внушенія. Правда, въ такихъ случаяхъ босоногій мальчуганъ не могъ подражать примру своей маменьки, учинявшей расправу снятымъ съ ноги башмакомъ.

Но въ эту минуту онъ былъ также неизмримо далекъ отъ всякой мысли о подобной расправ. Гертруда стояла передъ нимъ такъ увренно, бойко и мужественно, такъ подавляла его какимъ-то непонятнымъ для него, но какъ бы ощутительнымъ величіемъ, что Нанте только понурилъ голову въ землю и, злобно ухмыльнувшись, отошелъ въ сторону.

Съ другой стороны, Гертруда чувствовала всю смлость своей атаки. Въ деревняхъ по части point d’honneur встртится гораздо боле сдлокъ, чмъ въ высшемъ, до такой степени щекотливомъ на этотъ счетъ обществ. За переспросами въ род: ‘что онъ сказалъ, а?’ — ‘какъ обозвалъ меня?’ — ‘куда онъ сказалъ спровадятъ меня?’ — въ крестьянскихъ хижинахъ, корчмахъ, на улицахъ и въ пол немедленно слдуетъ фактическая расправа. Начальство школы особенно должно соблюдать наибольшую осторожность въ словахъ. Свирпость родителей, заступающихся за своихъ дтей, не знаетъ никакихъ границъ. Учителю едва позволяется высказать свободно свое мнніе о способностяхъ и поведеніи обучающихся дтей. Читая въ газетахъ о какихъ нибудь запутанныхъ, неподдающихся ршенію комбинаціяхъ, старый Нессельборнъ часто приговаривалъ: ‘вотъ бы послали туда нашего брата школьнаго учителя. Народъ тонкій!..’

Впрочемъ, если Гертруда и хотла возвратить ренегата школ, то это желаніе вытекало изъ ея собственной педагогической натуры, а вовсе не изъ страха передъ свирпостью каменьщика, собирательницы костей или ихъ сильной, бойкой, задорливой дочки — Марлены. Гертруда хотла приготовить ддушк пріятный имянинный сюрпризъ. Еще вчера старикъ сказалъ, что далъ бы Богъ знаетъ что тому, кто избавилъ бы его отъ скандала съ этой злою семьею каменьщика Бартеля.

Быстрымъ взглядомъ Гертруда окинула Нанте съ ногъ до головы. На немъ не было башмаковъ, а училищный уставъ строго требуетъ постояннаго ношенія обуви. Не придутся ли ему какіе нибудь старые башмаки ея матери, которыхъ еще много валяется на чердак?.. Можетъ, онъ придетъ хоть ради башмаковъ. Когда случится ему идти куда нибудь далеко съ отцомъ на работу, вдь онъ можетъ надвать ихъ. И вотъ она предложила ему ходить въ школу и общала дать нужныя для этого башмаки.

Тутъ-то разхвастался нашъ парнишка! Да у него есть такіе сапоги, что любо-дорого посмотрть,— только надвай пожалуйста! И здсь же онъ опять высказалъ свое обычное мнніе, что учитель самъ ничего не смыслитъ, что отецъ его умне всхъ школьныхъ грамотевъ, а если другіе и знаютъ что нибудь больше его, то такихъ пустяковъ и знать не стоитъ… А ужь онъ, Нанте, тоже не хотлъ бы быть такимъ олухомъ, какъ… Слдуютъ имена многихъ деревенскихъ ребятишекъ. При этомъ лнтяй вырзывалъ свои дудочки, насвистывалъ въ нихъ или, для разнообразія, ощипывалъ листья съ ближней липы и, поднося ихъ ко рту, тоже издавалъ пронзительные звуки.

Вотъ оба они повернули къ долин. Дорога круто спускалась по засяннымъ хлбомъ нивамъ. Яровые посвы поднялись уже до значительной высоты. Мстами по дорог попадались кусты ежевики. Гертруда замтила, что когда мальчикъ останавливался подъ этими кустами, его можно было заманивать все дальше и дальше — какимъ нибудь подзадоривавшимъ его разговоромъ.

Вдругъ она подняла съ дороги какой-то печатный лоскутокъ бумаги и, быстро поднося къ нему, проговорила:

— Ну, ужь коли ты такой хвастунъ, прочитай, пожалуйста, что тутъ такое написано…

Маленькій дикарь нисколько не повинился въ своемъ неумніи и безграмотности. Съ презрительной усмшкой онъ пробжалъ глазами бумажку и возвратилъ ее назадъ съ такимъ видомъ, какъ, будто совершенно понялъ ея содержаніе.

— Ну, что-же? сказала Гертруда и стала читать сама, по сначала про себя. Она притворилась, какъ будто въ бумажк разсказывалось о чемъ-то въ высшей степени интересномъ, и поворачивалась то къ кустамъ ежевики, то къ зеленой травк, то высматривала тнистыя мста и при этомъ читала съ громкимъ смхомъ.

— Ахъ, да какъ же это забавно! вскрикнула она, какъ бы продолжая читать изъ бумажки: ‘былъ себ мальчикъ, которому очень хотлось сдлаться каменьщикомъ…’

Тутъ она остановилась и опять стала читать про себя. Нанте выразилъ недовріе, чтобы въ этой случайно-поднятой бумажк было сказано что нибудь, имвшее къ нему такое близкое отношеніе.

— Вишь ты, ха, ха, ха! засмлся мальчикъ съ скептическимъ жестомъ. А между тмъ любопытство его было сильно затронуто. Вдь и онъ также хотлъ быть каменьщикомъ.

— ‘Былъ себ мальчикъ, который хотлъ сдлаться каменьщикомъ, но боялся влзть на лса, потому что эти лса были такъ высоки — чуть не до неба’, продолжала читать вслухъ изобртательная Гертруда.

Вишь ты, ни дать, ни взять точно это говорилось о Нанте! Эти проклятые лса всегда внушали ему сильный страхъ. Отецъ всякій разъ сообщалъ то о томъ, то о другомъ, стремглавъ упавшемъ на землю… Мальчикъ уже молчалъ и только навострилъ уши. А Гертруда, читая опять про себя и какъ бы съ большимъ увлеченіемъ, казалось, совершенно позабыла о своихъ ландышахъ.

— Ахъ, да, вотъ здсь, проговорила она, читая опять вслухъ спустя нсколько минутъ: ‘если бы у меня были крылья’… Да на вотъ, возьми, читай самъ, вдругъ сказала она, подавая бумажку Нанте: — вдь это чудо что такое!…

Съ смущеніемъ глядлъ Нанте на лоскутокъ. А тутъ вдругъ купа вишень заграждала пахатное поле. Сюда-то деревенскіе мальчуганы уже условились совершить ночной набгъ, чтобъ полакомиться свжими вишнями. Теперь Нанте объ этомъ почти позабылъ. Въ вышин рзво перепархивалъ зябликъ, Нанте уже не дразнилъ его словами: ‘вотъ такъ славный женишокъ’!’

— ‘Ахъ, еслибъ у меня были крылья, я сейчасъ же сдлался бы кровельщикомъ!’ продолжала читать Гертруда, показывая мальчику лоскутокъ, какъ будто для того, чтобы онъ могъ слдить за ея чтеніемъ: — тогда-то я насадилъ бы пуговку на самомъ верху колокольни, да еще и птушка на пуговку…

— Ха, ха, ха, молодецъ! смялся Нанте.— Тутъ вдь рчь шла о весьма занимательныхъ для него подвигахъ, приковавшихъ все его дтское вниманіе.

И весело хохоталъ сынъ каменьщика, но съ эдакой презрительной ироніей. Вдь его папенька отваживался на подобные подвиги безъ всякихъ крыльевъ, и уже не разъ затвалъ драку съ своими застольными пріятелями, когда они въ корчм поддразнивали его: ‘эхъ, ты, мокрая курица! Фундаментъ рыть-то ты гораздъ, а лзть вверхъ — ужь это не по твоей части… Головы, небось, жалко…’

Рытье фундаментовъ было особеннымъ намекомъ на добавочную спеціальность господъ Бартель. Носились слухи, будто старый Бартель для того только и выходилъ съ своими заступами, лопатами и молотомъ, чтобъ помогать своей жен — собирательниц костей — разрывать трупы на кладбищахъ.

— ‘Разъ какъ-то, читала Гертруда, не останавливаясь, — мальчикъ опять заговорилъ о своемъ желаніи. Вдругъ, позади его проплъ птухъ на птичьемъ двор его матери, и передъ нимъ изъ-за забора показался какой-то маленькій, крохотный человчекъ…’

И маленькая учительница все продолжала заманивать лнтяя интересными вымыслами своей сказочки. Одураченный мальчикъ слушалъ, чуть дыша. Ему было уже очень досадно, когда Гертруда опять стала читать вполголоса, по временамъ останавливалась и смялась про себя, произнося вслухъ только отрывочныя слова.

— ‘Скажи портному, научилъ его карликъ, чтобъ онъ снялъ съ тебя мрку, и каждый разъ, когда теб нужно карабкаться наверхъ, стоитъ только… И тутъ она вдругъ расхохоталась.

У Нанте было настолько воображенія, что онъ могъ представить себ мрку портнаго въ вид огромной лстницы. Если въ ‘нелпиц’ сказки соблюдена извстная ‘метода’, то все сообщаемое кажется дтямъ совершенно вроятнымъ. Даже то обстоятельство, что мрку нужно взять у портного, не представляло въ себ ничего необычайнаго, Гертрудачитала потихоньку, что портной этотъ ‘хотлъ сдлать высоко-высоко’ свою воздушную лстницу и ступеньки ея обозначить ножницами.

— ‘Маленькій каменьщичій ученикъ — звали его Фридлибомъ — справлялся, какъ нельзя лучше, съ своей лстницей, выкроенной портнымъ. Вс, правда, говорили: да нтъ же, не съуметъ Фридли бъ вскарабкаться далеко — куда ему! А хозяинъ подарилъ ему на Рождество отличный передникъ изъ самой тонкой лайки и лопатку изъ чистаго самороднаго серебра… Но вотъ однажды’… И опять маленькая учительница остановилась.

Между тмъ дти пришли уже въ Штейнталь. Жара стояла нестерпимая. Нанте отеръ потъ съ лица. Напряженное вниманіе какъ будто еще боле помогало знойнымъ солнечнымъ лучамъ, и ни малйшій освжающій втерокъ не вялъ въ ложбин. Гертруда держала листокъ передъ глазами и только иногда косилась направо и налво, чтобы не наткнуться на возвращавшихся въ загоны коровъ, которымъ сильно досаждали жуки и оводы, по мр того, какъ палящее солнце поднималось на неб. Гертруда подавала видъ, какъ будто посл ея ‘однажды’ — этого магическаго слова въ каждомъ разсказ для старыхъ и молодыхъ — будетъ поразительнымъ образомъ разоблачена возможность карабкаться вверхъ по мрк портного. Но двочка вдругъ проговорила только вслухъ:

— Да, дружокъ Бартель, выучись-ка ты сначала читать, тогда самъ все узнаешь, а я подарю теб цлую книжку съ такими занимательными разсказами…

— Обожди маленько! вдругъ вскричалъ мальчикъ и, какъ стрла, пустился бжать къ своей хижин, находившейся невдалек.

— Что это ему вздумалось? соображала Гертруда, боясь оставаться на томъ мст. Марлена — старшая сестра Бартеля — была извстна ей, какъ презлая двчонка, которую избгалъ всякій въ деревн, за. исключеніемъ разв молодыхъ парней и деревенскихъ донъ-Жуановъ. Вскор въ ушахъ Гертруды раздался ея злой, пискливый голосъ:

— Это еще что выдумалъ?! Въ школу, вишь, захотлъ идти! Сапоги вотъ давай ему — очумлъ ты, что ли?…

Подъ соломенной кровлей лачуги поднялась какая-то возня. Вс прочіе члены семьи Бартеля сбжались въ нопыхахъ,— кто изъ-за камней, наваленныхъ во двор, кто отъ помойной ямы, въ вонючей вод которой самодовольно плескались утки, кто изъ бдненькаго скуднаго огорода, гд большая яма, вырытая для склада костей, была для этого хозяйства гораздо важне, чмъ жалкія грядки съ салатомъ и луковицами. И вс они подняли Нанте на смхъ — изумлялись, ругались и горланили, но мальчикъ скоро выбжалъ оттуда въ сапогахъ съ неизмримыми голенищами и присоединился къ маленькой чародйк, околдовавшей его прелестью пауки и знанія.

Нкоторые новйшіе педагоги совершенно врно настаиваютъ на томъ правил, что для возбужденія въ дтяхъ интереса къ знанію, нужно на первыхъ порахъ излагать имъ все научное въ сказочной форм. Теперь это педагогическое правило оправдалось на дл съ полнйшимъ тріумфомъ. Зданіе училища, съ сверной и западной стороны обложенное шиферомъ, принадлежало еще тому времени, когда процвтаніе школы впервые перестали вврять отставнымъ солдатамъ и зачахшимъ портнымъ.

Одинъ нмецкій аристократъ, баронъ фонъ-Раховъ, первый вздумалъ пересадить въ деревенскую сферу идеи извстнаго педагога Базедова, обыкновенно называемыя филантропическими. Правда, баронъ понималъ идеи эти нсколько по-барски, если только не совершенно утрировалъ ихъ на свой манеръ. Уже въ то время наставники въ Штейнтал славились своимъ педагогическимъ тактомъ и усердіемъ.

Когда Гертруда, съ поспшностью отворивъ дверь, ввела своего оробвшаго новичка полунасильно и отчасти ласками, ученики повторяли нкоторыя библейскія изрченія и были прерваны на премудромъ правил Іисуса сына Сирахова: ‘лность есть мать всхъ пороковъ’. И вдругъ передъ ними — Фердинандъ, лнивый сынишка Бартеля! Какими это чудесами?… Даже ддушка долженъ былъ сильно изумиться вмст съ своей крикливой дтворой и долго не могъ унять хохота, насмшекъ, частію ироническихъ, отчасти дружескихъ привтствій. Послднія.высказывались мальчуганами одного разбора съ Бартелемъ. Принесенные подарки, радостный имянинный день и приглашеніе мстныхъ почетныхъ лицъ отвдать майскаго вина подъ двумя липами близь училищнаго дома,— все это и безъ того сильно разсяло вниманіе дтей и нарушило школьную дисциплину. Малйшее уклоненіе отъ правильно-заведенной обыденности въ школ всегда вызываетъ въ дтяхъ разудалое праздничное настроеніе, то есть склонность къ шуму и буйству.

И вотъ ддушка, съ импровизированной торжественной нотаціей, принялъ школяра-дезертира подъ общее знамя прогресса, рчь эта значительно способствовала, возстановленію порядка. Старый Нессельборнъ былъ чрезвычайно радъ избавиться отъ непріятнаго вмшательства жандармовъ и отъ какого нибудь яростнаго скандала со стороны родителей мальчугана. Онъ даже прочиталъ за Нанте особенную молитву. Потомъ распредлилъ свое стадо по различнымъ загонамъ, то есть пяти классамъ, помщавшимся, однако, въ одной и той же комнат. Вдь онъ былъ истинный, что ни есть настоящій ‘учитель образцовой школы’! Нисколько не конфузясь своего скуднаго, несоразмрнаго съ лтами знанія, новичекъ позволилъ подвергнуть себя экзамену передъ всею школьной общиною.

Охъ ужь эти экзамены, эти мучительныя умственныя истязанія!… Нессельборнъ по собственному опыту зналъ, что вся жизнь учителя-семинариста складывается изъ однихъ экзаменовъ: при поступленіи въ семинарію, при выход изъ нея, для полученія того или другого мста и т. д. Вся жизнь наша есть ничто иное, какъ безконечный ежечасный экзаменъ! Испытанія, тягостныя испытанія на каждомъ шагу… Мы ежечасно ими очищаемся, сортируемся, чтобы быть достаточно годными для послдней небесной пробы, гд насъ опять спросятъ: ‘выдержишь ли ты и здсь свой экзаменъ?’ Такъ говорилъ, восторженно взирая на небо, директоръ Баллауэръ — профессоръ, впослдствіи инспекторъ училищъ и кавалеръ всхъ возможныхъ почетныхъ орденовъ.

Нанте Бартель тоже былъ порядкомъ проэкзаменованъ и потерплъ ршительное фіаско. Понуривъ голову, смущенно стоялъ онъ посреди комнаты, какъ ни старались пособить ему пріятели.

Между тмъ Гертруда спустилась съ своими цвтами въ погребъ, чтобъ разложить ихъ на мокромъ песк. Возвратясь оттуда она съ удовольствіемъ видла, какъ ея ддушка старался пріободрить излнившагося и одичавшаго мальчугана и заинтесовать его азбукой съ картинками. Нанте, разумется, долженъ былъ начать свои занятія вмст съ самыми маленькими учениками. Въ то время, какъ другіе писали, длали задачи или учили наизусть, маленькіе ученики стояли передъ изобртеніемъ стараго Нессельборна, которое онъ сдлалъ еще будучи ректоромъ въ Цинцен. Значеніе буквъ онъ старался объяснить дтямъ при помощи ихъ юной фантазіи. Уже лтъ тридцать тому назадъ, когда только-что начиналось наглядное обученіе, онъ разрисовалъ искусной рукой цлую кучу табличекъ съ буквами, теперь таблички эти были, конечно, сильно истрепаны, часто наклеивались уже на новые картонные куски и очищались отъ узоровъ, съ непрошеннымъ усердіемъ выводимыхъ мухами. Каждая буква обозначалась здсь же разрисованной фигурой: такъ А было непремннымъ атрибутомъ аиста, Б — быка и т. д. Для дтей это было въ высшей степени занимательно, и нарисованная фигура сама собой напоминала букву. Подобнымъ же образомъ и древніе іероглифы составляли переходъ къ настоящему алфавиту, израильтяне также означали свои буквы названіями сходныхъ съ ними по виду предметовъ. При дальнйшемъ успшномъ ход обученія, фигуры были прикрываемы, и тогда, буквы нужно было отгадывать, причемъ, напр., буква Б долгое время еще называлась просто быкомъ. Сочетанія буквъ, какъ аб, аа, аг и т. д., также объяснялись помощію особыхъ фигуръ. Къ сожалнію, въ юныхъ дтскихъ головкахъ сильно путались прописныя и малыя буквы нмецкой азбуки, которыхъ даже братьямъ Гриммъ не удалось изгнать изъ орфографіи. Ну, ужь нечего сказать, спасибо этимъ капризнымъ Крезамъ знанія — ученымъ средневковымъ монахамъ, изъ всхъ силъ старавшимся затруднить доступъ къ знанію! Вдь какое, подумаешь, столпотвореніе вавилонское они сдлали въ азбук! Нессельборнъ отъ всей души проклиналъ этихъ чудаковъ-грамотевъ.

Но трудно было бы ожидать, чтобы этотъ привыкнувшій къ праздности мальчикъ удержался въ школ, если бы маленькой умненькой наставниц не пришла въ голову мысль на первыхъ же порахъ заманить его какимъ нибудь экстреннымъ средствомъ.

Занимая двочекъ письмомъ подъ диктовку, а мальчиковъ — арифметическими задачами, скоро она замтила, что ея педагогическая побда едва ли увнчается полнымъ успхомъ при безполезномъ повтореніи мальчикомъ буквъ. Ей былъ хорошо знакомъ этотъ безпечный разсянный взглядъ, высматривавшій изъ щели оставленной въ комнат плотникомъ. Быть можетъ, также, непривычные сапоги давили ноги Нанте. Жара была удушливая.

И вотъ Гертруда предложила ддушк одно изъ тхъ развлеченій въ школьной жизни, которыя составляютъ для мальчиковъ настоящую благодать и восторгъ среди скучнаго, утомительнаго долбленія и вытверживанія — предложила ему освжить учениковъ холодной водицей.

Кому не памятенъ этотъ прохладительный, отрадный эпизодъ среди знойныхъ, каникулярныхъ часовъ въ школ,— этотъ буйный перерывъ учебныхъ занятій, обыкновенно допускаемый только посл полудня и притомъ вовсе не каждый день, хотя бы несносная жара нисколько не уменьшалась!.. Двоимъ изъ наиболе дюжихъ учениковъ было поручено принести ведро съ водою, вс должны сидть по мстамъ, оловянный ковшъ черпаетъ воду и обходитъ всю школьную публику — отъ одного къ другому. Какіе при этомъ бываютъ исполинскіе, жадные глотки! Какъ неистово кричитъ жаждущая дтвора: ‘мн еще, мн еще!’ Какого труда стоитъ учителямъ сладить, чтобы все происходило съ умренностью и пристойностью, чтобы никто не смлъ самъ черпать воду изъ ведра и не позволялъ себ никакого буйства! ‘А намъ еще не давали, что же это?!’ говорятъ буяны и злобно поводятъ глазенками при одной мысли, что ихъ могутъ неправедно лишить живительной влаги. Впрочемъ, не мучительная жажда вдругъ сообщаетъ имъ угрожающій тонъ, а только одна мысль, что намъ, молъ, также слдуетъ все, что и другимъ. Для здоровья дтей было бы всего лучше, если бы сейчасъ вслдъ за питьемъ воды имъ позволили немножко покувыркаться. Но теперь еще далеко и до одинадцати часовъ. Въ такихъ случаяхъ, чтобъ хоть мало-по-малу возстановить тишину, обыкновенно прибгаютъ къ чтенію какого нибудь разсказа. Нессельборнъ уже общалъ своимъ питомцамъ ‘Робинзона’ и ‘Открытіе Америки.’

Сегодня онъ согрлъ также освженныя легкія хоровымъ пніемъ, акомпанируя въ скрипк, разумется, безъ всякихъ двойныхъ грифовъ Паганини.

Сначала онъ было вовсе не соглашался на это освженіе учениковъ до полудня и на превращеніе мая въ знойную каникулярную пору. Но Гертруда умла побдить несговорчивость старика тмъ успшне, что сегодня доступъ къ его сердцу была, особенно легокъ!

Бартель былъ однимъ изъ трехъ мальчиковъ, которымъ было поручено принести воду. Тутъ-то онъ могъ выполнить возложенную роль блистательно и со вниманіемъ, хотя и ухмыляясь, слушалъ наставленіе ддушки, ни на одну минуту ужь не возвращаться къ своей прежней ‘нехристіанской жизни.’ Его расторопность при несеніи воды нсколько уравновсила плохой прогрессъ въ школьномъ знаніи. Есть между учениками такіе неуживчивые характеры, которые приходится насильно изолировать отъ прочаго дтскаго стада и, при выход изъ школы, удерживать до тхъ поръ, пока толпы другихъ дтей не разбредутся по улицамъ, посл всякихъ проказъ, потасовокъ, разбиванья аспидныхъ досокъ и т. д. Гертруда не забыла также и этой педагогической мры: старикъ долженъ былъ сдерживать Нанте на привязи, какъ злую собаку, выпускаемую уже посл того, какъ гость въдетъ въ ворота и будетъ находиться въ полной безопасности.

— Держу пари, что посл обда мы его здсь ужь не увидимъ…

— Въ чемъ же твой закладъ? спросила Гертруда.

— Да вотъ, напримръ, кто проиграетъ, тотъ долженъ раньше сегодня лечь спать.

Закладъ былъ довольно тяжелый. Къ несноснымъ стсненіямъ, досаждавшимъ Гертруд чуть не каждый день, принадлежало насильное укладываніе ея въ постель. Какъ будто она была маменька я двочка!..

Но побда осталась на ея сторон. Нанте опять вернулся въ школу ровно въ часъ по полудни. Да и рада же была умненькая Гертруда! Идти спать, когда въ дом приготовленъ майскій напитокъ, когда засидвшіеся гости весело гуторятъ промежъ собою — какъ бы не такъ!.. Она твердо общала себ самый веселый, праздничный вечеръ. Зашла у нихъ какая-то рчь и о Марлен, о которой Гертруда, кое-что поразсказала своему ддушк. Ей самой страшно хотлось знать, чмъ-то можетъ кончиться дло съ этой двочкой. Когда ддушка сталъ благодарить свою внучку за ея лучшій подарокъ въ день его именинъ — за заблудшую овцу, приведенную къ стаду, Гертруда сказала:

— Можетъ быть, пасторъ самъ окончитъ это доброе дло.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Между тмъ, лсничій Вюльфингъ и староста Штуцбартъ успли отойти еще на недалекое разстояніе Дородность старосты не позволяла ему двигаться тмъ форсированнымъ маршемъ, который нуженъ былъ лсничему, чтобы во время справиться со всми своими хлопотами по обязанности.

Быть можетъ, также походку Вюльфинга ускоряли бродившія въ голов его мысли. Къ хладнокровію и невозмутимой медленности онъ былъ сегодня склоненъ что-то очень мало.

— Ну, такъ какъ же, заплатилъ Бартель свои подати? спросилъ онъ уже въ другой разъ.

— Все какъ есть, до полушки! пропыхтлъ староста:— такъ себ, шальной,— а справляется молодцомъ… Вотъ другіе-то и получше его, да все отстаютъ… Охъ, ужь эти мн проклятыя подати! Просто, доложу я вамъ, молю Творца небеснаго, чтобы сюда прислали изъ столицы сборщика какого… Пусть бы онъ еще тутъ повозился, да сдлалъ бы всмъ имъ переборку, какъ быть должно… Гора бы съ плечъ у меня свалилась — право! И изъ-за чего только хлопочешь, прости Господи?.. Эко радость какая — староста, староста… Настоящая каторжная служба, вотъ что!..

Вюльфингъ почти не слышалъ этихъ горькихъ жалобъ браваго поселянина, всегда готоваго прислужиться правительству, но именно потому сильно досадовавшаго, что честолюбіе его доставило ему такъ много хлопотъ, счетовъ, отвтственности,— и все за какіе нибудь двнадцать талеровъ, выдаваемыхъ ежегодно на писчій матеріалъ, да за медаль въ конц тридцати лтъ безпорочной службы.

— Ужь будто у насъ каменьщикамъ такъ много работы? замтилъ охотникъ: — гд только бываютъ какія постройки, не видалъ я этого негодяя, а вдь, кажись, бродитъ по всему околодку. Вотъ въ корчмахъ везд его наврное застанешь. Еще пристаетъ съ своими поклонами, какъ къ знакомцу: вотъ бы, кажись, такъ и зажалъ бы ему противную глотку…

— Одно слово — подлецъ! ршилъ староста, совершенно одобряя досаду охотника, высказывавшуюся въ такихъ сильныхъ выраженіяхъ, какія всегда сдержанный и угрюмый лсничій позволялъ себ за величайшую рдкость.

— Карманъ-то, должно статься, они оба себ набиваютъ… продолжалъ староста.— Не повезетъ ему — а у него работа есть, врно вамъ говорю — ну, тогда ужь она непремнно разстарается. На фабрик у ней охотно покупаютъ всякій ворохъ — по всу, значитъ…

— Всякое собачье стерво! продолжалъ злиться охотникъ.

— А вотъ Марлена, дочка-то его, черномазая такая, — вс говорятъ — ходитъ въ вашъ лсъ, когда супруга-то ваша тово…

Охотникъ расхохотался при этомъ предположеніи съ такою увренностью, что староста не могъ не усумпиться въ справедливости ходившихъ слуховъ. Вюльфингъ служилъ лсничимъ въ имніи борона Фернау, его можно было бы назвать даже оберлсничимъ, если бы титулъ этотъ не былъ присвоенъ исключительно завдывающимъ казенными лсами. Съ своимъ помощникомъ Генненгефтомъ лсничій жилъ душа въ душу — одни называли ихъ закадычными пріятелями, другіе, однако, думали нсколько иначе. Настоящія между ними отношенія — эти робкія, неохотныя встрчи и таинственныя объясненія вдвоемъ — заставляли боле зоркаго наблюдателя теряться во множеств догадокъ.

Спустя нсколько секундъ староста прибавилъ:

— Да и чему жъ тутъ дивиться-то? День депьской и по ночамъ она пропадаетъ у него тамъ въ лсу, командуетъ угольщикомъ и другимъ рабочимъ. Двка-то изъ себя смазливая, и если старые Бартель не гонятъ своего парнишку въ школу, то вовсе не оттого, что мошна у нихъ пуста, врьте моему слову… Такъ, ужь блажь такая ехидственная: ничего, молъ, мы сами ничему не учились, а тоже вдь не обнищали…

Охотникъ, не отвтивъ ни слова, только покачалъ головою и сдлался ente пасмурне, когда, оглянувшись назадъ, увидлъ у опушки лса Генненгефта, шедшаго по горной дорог съ своею сумою. Притомъ здсь дорога, двухъ спутниковъ раздлялась, староста направился къ загороженному лугу, гд была устроена его молочная ферма, и уже съ удовольствіемъ слышалъ мычаніе привтствовавшихъ его коровъ. Вюльфингъ хотлъ идти въ контору имнія.

Или скоре долженъ былъ туда отправиться. Управляющій Анбелангъ, тотъ самый, который прежде служилъ у графа Вильденшверта, потребовалъ Вюльфинга немедленно въ замокъ, гд для этого повреннаго владльцевъ былъ отведенъ цлый флигель. Господинъ Анбелангъ могъ бы занять и весь замокъ, стоявшій совершенно пустымъ уже втеченіи многихъ лтъ. Однако, быть можетъ, именно поэтому на немъ лежала тмъ большая отвтственность. Вотъ онъ теперь и позвалъ къ себ умнаго, осторожнаго, совершенно преданнаго господамъ охотника, чтобы взвалить на его шею значительную часть непріятныхъ хлопотъ.

Жутко и грустно живется людямъ вокругъ такого заглохшаго и давнымъ давно опуствшаго господскаго жилья… Иной горемыка безъ крова и пристанища слоняется по блому свту, у многихъ другихъ нтъ даже самаго необходимаго, не говоря уже объ удовлетвореніи всмъ намъ сродной потребности прикрашивать свою жизнь чмъ нибудь сверхъ насущно-необходимаго… А тутъ возвышается господское жилье, полное удобствъ, красоты и роскоши въ своей гордой, невозмутимой дремот… Оранжереи сохранились на своихъ мстахъ, но никто не любуется въ нихъ цвтущей растительностью. Въ запертыхъ сараяхъ гніютъ безъ всякаго употребленія экипажи, съ каждымъ днемъ боле и боле длающіеся старомодными. Въ конюшняхъ держатся лошади, но он разв только оказываютъ кое-какія услуги по хозяйству, да по временамъ на нихъ катается семья управляющаго, котораго сами господа величаютъ оберъ-инспекторомъ. Они давно бы уже выхлопотали господину Анбелангу отъ министра званіе сельскаго комиссара, если бы казна не удерживала и этого названія для управляющихъ коронными имніями. Замокъ сохранился въ порядк, окна отворяются разъ каждый мсяцъ, ковры провтриваются, сторы поднимаются кверху.

Заглянувъ въ окна эти, можно было бы видть роскошныя комнаты съ паркетными полами и вышедшими изъ моды коврами, на нкоторыхъ изъ ковровъ были изображены сцены овидіевыхъ превращеній. Передъ каминами стоятъ шитыя, уже совершенно пожелтвшія шелковыя ширмы, тогда какъ ни одна человческая рука уже не заводитъ дорогихъ часовъ, красующихся на каминахъ сверху. Мебель прикрыта блыми чахлами, люстры всунуты въ неуклюжіе тафтяные мшки. И неужели здсь когда нибудь кипла веселая, шумная жизнь?.. Неужели по этимъ заламъ двигались счастливые, всмъ довольные люди? Кто повритъ, чтобы въ этихъ обширныхъ кухняхъ производилась дятельная стряпня, чтобы эти прачешныя клубились густымъ, безостановочнымъ паромъ?.. А тамъ, дале, загляните въ аллеи парка, особенно въ роскошную аллею чинаровъ, обозначающихъ всходъ къ замку и скрывающихъ вс хозяйственныя постройки своими величавыми вершинами,— неужели тутъ слышались когда нибудь стуки экипажей, лошадиный топотъ, говоръ гуляющихъ, веселый хохотъ гостей, зазванныхъ изъ ближнихъ и дальнихъ мстъ радушными хозяевами?..

Угрюмо приближался Вюльфингъ къ этимъ чинарамъ, отдлявшимъ отъ него большую аллею тополей. Въ этомъ имніи онъ занималъ мсто, какого только самъ могъ пожелать для своего матеріальнаго обезпеченія. Жена его родила ему двухъ сыновей, воспитывавшихся далеко отъ родителей, но дочери, которая могла бы быть помощницей его энергической, работающей жены, не судило имъ небо. Господа дали собственныя средства, чтобы приготовить изъ его сыновей будущихъ техниковъ. И одна, ко на сердц Вюльфинга точно лежала какая-то неотвязчивая тяжесть, давившая съ особенною силою, когда онъ приближался въ усадьб своего помощника или даже только къ самому Генненгефту. Въ послднее время для него присоединились новыя тягостняя испытанія. Въ особенности его отношенія къ господамъ наводили его на многія, крайне непріятныя мысли. Если втеченіе многихъ лтъ господа не бывали, между всми своими имніями, только въ одномъ Штейнтал, это Вюльфингъ могъ объяснить себ такъ или иначе. Уже не дале, какъ съ годъ тому назадъ господа напомнили о себ жителямъ Штейнталя, почти забывшимъ объ ихъ сіятельномъ существованіи. Послдовалъ господскій приказъ умрить расходы, экономизировать суммы. Денежныя пособія, прежде выдаваемыя съ такою щедростью, были прекращены. Оберъ-инспекторъ — эта воплощенная добросовстность — явно показывалъ, что ему велно стараться объ увеличеніи доходовъ. Съ тхъ поръ неоднократно приходили изъ столицы приказанія — въ лсномъ хозяйств все оставить по старому и не длать никакихъ обидъ или притсненій ни Генненгефту, ни Вюльфингу. Первый изъ нихъ узналъ о такомъ распоряженіи съ грубымъ смхомъ, второй — вздохнулъ, глубоко призадумавшись.

Но вотъ вслдъ за рождественскими святками отъ господъ опять пришло подтвердительное приказаніе сократить расходы по лсохозяйству и сколько возможно увеличить доходныя статьи. Это случилось уже въ то время, когда Вюльфингъ казался особенно встревоженнымъ и когда самъ Генненгефтъ — обратившійся изъ грубаго бродяги въ злобнаго мизантропа — еще осторожне укрывался въ своей угольн, устроенной между остатками разрушеннаго монастыря. Лсная дичь была очень скудна, и баронъ фонъ-Фернау о святкахъ писалъ, что но послдней смт оберняспектора всхъ оленей для его стола было прислано изъ Штейнталя въ сумму 250 талеровъ.

Подобное же фактическое указаніе на неэкономическую затрату дерева привело Генненгефта въ такую ярость, что Вюльфингъ сталъ избгать его еще осторожне. Свою досаду Вюльфингъ сдерживалъ гораздо лучше и даже имлъ твердое намреніе добросовстно выполнить желаніе господъ. Но тутъ-то и возникали крайне непріятные хлопоты: какія мры приняты противъ браконьерства? Чмъ предупреждается обворовыванье лса, явная покража угля?.. И если Генненгефтъ систематически занимается этими нечестными промыслами, — что длать въ этомъ случа? Ужь это была прямая забота Вюльфинга, и страшно отдавались въ его ушахъ прощальныя слова врной, много извдавшей и много выстрадавшей жены: ‘эхъ ты, старина, пусть только посмютъ обижать тебя — я прямо къ баронесс!’

Въ словахъ этихъ была заключена цлая бездна….

— Ага, вотъ и вы, наконецъ, лсничій! кричалъ господинъ Анбелангъ уже на порог боковой пристройки, отдленной отъ замка массивнымъ сводомъ, который служилъ воротами въ садъ:— да, да, дружокъ Вюльфингъ, намъ надо поговорить объ очень серьезныхъ вещахъ… Ужь до двнадцати часовъ и не думайте, чтобъ я васъ выпустилъ… Жена моя хочетъ оставить васъ обдать… Придется намъ, голубчикъ вы мой, строчить отчетности, что длается въ твоемъ министерств финансовъ!..

— Строчить-то ужь, конечно, будете вы, господинъ управляющій! А я вотъ захватилъ съ собою кое-что для справокъ…

Вольфингъ поставилъ свое ружье въ углу сельской конторы, куда они теперь вошли оба, и разстегнулъ яхташъ, въ которомъ находились разныя бумаги.

— Вотъ она, моя дикая канцелярія!— Такъ господинъ Анбелангъ называлъ свои начерно набросанныя помтки, вроятно, только для него одного и понятныя.

— Садитесь-ка, лсничій! Сегодня мы еще поджидаемъ гостя…

— Должно быть сосда, барона фонъ….

— Онъ самый, онъ самый!

— Тюмплинга? Да еще пожалуй съ жандармами изъ…

— Еще бы! Всенепремнно…

— Фридрихсвальде? И все по длу о…

— Да ужь о чемъ же другомъ-то?..

— Браконьерств и лто…

— Ну, да, ну, да!

— Крадств?

Только теперь Вюльфингъ могъ докончить прерванное на, половин слово ‘лсокрадство.’

Надо замтить, что господинъ Анбелангъ принадлежалъ къ тмъ quasi-геніальнымъ отгадчикамъ, которые отвчаютъ вамъ прежде, чмъ вы успли выговорить весь вопросъ. Правду сказать, въ господин оберъ-инспектор это не было похоже на быструю сообразительность, а скоре на, нкотораго рода страхъ, это былъ — умственный заика, какъ. называлъ его ныншній медицинскій совтникъ д-ръ Штаудтнеръ-младшій, когда зазжалъ въ Штейнталь, что случалось довольно часто съ тхъ поръ, какъ онъ повстрчался здсь съ своимъ пріятелемъ Лингардомъ Нессельборномъ — въ школ его отца. Баронесса фонъ-Фернау, сохранившая необыкновенно теплое радушіе и любезность ко всмъ знавшимъ ее графиней Вильденшвертъ, сильно сожалла, что оба они не поселились въ ея замк. Съ тхъ поръ ІІІтаудтнеръ часто уже пользовался любезнымъ позволеніемъ баронессы. Однимъ словомъ, какъ заики, изъ страха обмолвиться, заране напираютъ на какое нибудь слово и потомъ сами путаются,— такъ точно и господинъ Анбелангъ давалъ свои отвты прежде, чмъ ихъ отъ него ожидали, и это длало бесду съ нимъ крайне утомительною. Такъ вотъ и хотлось попридержать его не во-время разгулявшуюся мысль, какъ бшено сорвавшуюся съ недоуздка лошадь.

— А что отъ нашего барина опять было…

— Да еще, какое доложу вамъ,— ужасъ…

— Сердитое приказаніе? Ну, что бы ему самому…

— Ужь гд нашему брату знать?

— Сюда пріхать! Самъ бы, по крайней мр, взглянулъ на все… Вотъ теперь тутъ собирается настоящая…

— И не говорите!..

— Охота облавою… Мн-то она не больно…

— Еще бы! еще бы!

— Страшна. Вотъ еще чудакъ этотъ…

— Баронъ Тюмплингъ…

— Да, баронъ Тюмплингъ… Съ своею кроличьей охотой и…— Умора, да и только?

— Двумя-тремя срубленными пнями! Тоже вдь жандарма тащитъ! Когда же эти господа…

— Ровно въ два часа.

— Соберутся сюда,?

Это окончаніе вопроса тоже немножко запоздало.

И вотъ укрывшись отъ немилосердно палящихъ лучей солнца, услись они у защищеннаго желзной ршеткой окна, чтобы поудобне работать, сводить счеты, писать и въ особенности понимать другъ друга. Въ этомъ положеніи оба они скоро пришли къ убжденію, что времена въ замк Фернау сильно измнились. Да и удивительнаго тутъ ничего не было. Вдь о супруг разведенной графини Вильденшвертъ ходили слухи весьма нелестнаго содержанія, дававшіе значительный всъ тмъ предостереженіямъ, которыя высказывались прежней графин, передъ ея смлымъ шагомъ, не одною только Линдою Фернау, а цлымъ свтомъ. Но всего странне было то, что до сихъ поръ между этими, какъ вс говорили, увлеченными слпою, бшеною страстью супругами не набгало ни малйшее облачко раздора, несмотря на то, что въ баронесс Ядвиг не было и слдовъ ея прежняго характера.

Изъ пустой, свтской дамы она сдлалась боле серьезною. Отъ Фернау у ней было два сына, и материнская ея заботливость о нихъ доходила чуть не до смшного. Кому нуженъ былъ ея совтъ, ея помощь, того она рдко отсылала отъ себя съ отказомъ. Ему стоило только обстоятельно высказаться, и онъ даже долженъ былъ это сдлать. Баронесса входила во вс подробности дла. Молодому Штаудтнеру она доставила, практику въ столиц. Адвокатъ Гелльвигъ въ Бухенрид, упорно молчавшій о таинственномъ визит дамы передъ всми, даже передъ судомъ въ Дорнвейл,— получилъ богатые подарки. Она содйствовала бы боле успшной карьер самого Лингарда Нессельборна — также какъ помстила въ одной изъ своихъ школъ и на лучшемъ содержаніи его хвораго и наскучившаго городомъ отца — если бы жена Лингарда не вызывала въ ней довольно непріятнаго воспоминанія. И однако баронесса всячески старалась обласкать его при каждомъ визит, щедро обдаривала свою тезку Гедвигу и ея дочерей — къ Леван, дйствительно, присоединилась вторая дочь Адельгунда — и приглашала ея мужа къ себ въ одно изъ имній или на минеральныя воды, чтобы развлечь ее и отдохнуть душой въ его обществ, когда Фернау, можетъ быть, здилъ въ Парижъ или Вну. Къ своему мужу она поставила себя въ какія-то загадочныя отношенія: или она также была ослплена страстью, какъ и въ то время, когда пожертвовала для него наиболе дорогими связями, на нсколько лтъ даже уваженіемъ общества, или — и это было мнніе ея свояченицы Линды Фернау — при своей гордости, не хотла она сознаться только, что жестоко ошиблась въ своемъ выбор. Въ женскомъ сердц есть могучія силы, о которыхъ мужчина не иметъ никакого понятія.

Оно съ одинакимъ героизмомъ можетъ скрывать и любовь, и ненависть. Женщина способна выдержать такую внутреннюю пытку, которая неизбжно убиваетъ или нравственно искалчиваетъ мужчину, когда онъ подвергнетъ себя ей, надясь на свои силы.

Даже въ могилу женщина уноситъ свои тайны, и люди напрасно ломаютъ голову, стараясь угадать, что собственно думала, чего желала усопшая…

Конечно, подобнаго рода размышленія нисколько не занимали двухъ счетчиковъ. Они ревностно возились съ своими отчетностями. Что посл женитьбы Фернау новобрачные зажили въ черезчуръ большую ногу, заставили умолкнуть вс непріятные суды и пересуды и при своей расточительности позволили многимъ другимъ запустить лапу въ богатое наслдіе — это было совершенно очевидно. Не мене справедливо было и то, что дла были разстроены также мирнымъ азартомъ барона, неудавшимися спекуляціями и убыточнымъ процессомъ, который онъ затялъ съ вдовою своего покойнаго тестя — барона Вольмера фонъ-Вольмероде. На все это прежде глядли сквозь пальцы. А теперь вотъ вдругъ захотли увеличить доходность имній баронессы. Отъ штейнтальской экономіи потребовались въ столицу боле значительныя суммы, чмъ было прежде. Сбытъ лса производился наперекоръ всякимъ требованіямъ благоразумной экономіи. Все это было теперь видно, какъ на ладони, тутъ еще присоединилась вовсе непрактическая уступчивость къ мелкопомстнымъ сосдямъ, и одинъ изъ нихъ, баронъ Тюмплингъ, призвалъ на немощь жандармовъ.

— Если продажа коры не покрываетъ расходовъ, какъ было, по крайней мр, прежде, то тутъ всему виною черезчуръ щедрая порубка! Ужь въ одномъ этомъ имніи дубовъ и буковъ было продано, полагаю, тысячъ на тридцать талеровъ. Сколько означено въ вашей…

— Тридцать дв тысячи! подхватилъ отгадчикъ, избавляя лсничаго отъ непріятнаго слова ‘смт’.

Подобное объясненіе было для обихъ сторонъ также досадно, какъ и самый предметъ. Счетчики никакъ не могли вести дло толково. Вюльфингъ сердито хмурился, даже вышелъ изъ себя, когда Анбелангъ сталъ повторять причитанія господъ о браконьерств, покраж лса и т. д. Лсничій протестовалъ — правда, съ нсколько притворнымъ недовріемъ — противъ этихъ жалобъ и замолчалъ тогда только, когда Анбелангъ вскричалъ, вскочивъ съ мста:

— Да полноте вамъ! Какъ же это нтъ браконьерства?!.. Станете уврять, что около Соляного-Пруда, за Волчьимъ-Оврагомъ, не собираются воры и мошенники со всхъ мстъ въ окружности — миль за десять? Да вы, должно быть, глухи, Вюльфингъ, если по ночамъ не слышите выстрловъ! Въ ма мсяц — а, каково?— выстрлы въ ма!.. Пороховой дымокъ въ начал весны — какъ вамъ покажется, а?..

Вюльфингъ молчалъ. Руки его изнеможенно опустились. Глаза изъ-за густыхъ, насупившихся бровей нечаянно какъ-то взглянули на стоявшую въ углу двустволку. Въ его яхташ едва набралось бы съ полдюжины зарядовъ. Выстрлы въ лсу — и когда же? Въ ма… Это все равно, какъ если бы кто нибудь спросилъ его: ‘а что, почтенный, въ вашей церкви говорятъ громко? Можно весело калякать, когда пасторъ взошелъ на кафедру?’ Или: ‘можно ли слышать, какъ передъ благословеніемъ и отпускомъ прихожанъ, каждый про себя читаетъ ‘Vater unser?..’ Май — медовый мсяцъ также и для зврей лсныхъ. Спокойно гнздится глухарь на зеленыхъ вершинахъ елей, мирно высиживаетъ дикая утка свои яйца въ уютномъ затишьи прибрежныхъ камышей. Священный миръ ветъ надъ недавно зазеленвшимъ лсомъ и чрезъ ожившія поля — тотъ субботній покой, когда кровавая страсть человка не должна мшать длу высшей, творящей любви…

И вотъ они все считаютъ, да считаютъ, подводятъ итоги и строятъ надежды на лучшее, когда… Отъ этого ‘когда’ теперь все зависло. Ente этой ночью должна была начаться экспедиція. Баронъ Тюмплингъ получилъ полномочіе отъ своего пріятеля Фернау. Все прочее зависло отъ усмотрнія ландрата и его жандармовъ.

Въ деревн обденная пора приходится къ тому часу, когда солнце стоитъ въ зенит. Лсничій и управляющій до того еще позавтракали. Оберъ-инспекторша сама принесла тарелку съ буттербродомъ, ветчиною и бутылку добраго пива — изъ сосдняго села Фридрихсвальде. Все это было заработано обильнымъ потомъ, который они оба стирали съ лица.

Посл завтрака — опять та же работа. Наконецъ-то доработались до обда. Послобденный сонъ былъ не мене заслуженной наградой. Когда они достаточно отдохнули, явился — какъ было условлено прежде — баронъ Тюмплингъ съ двумя вооруженными для охоты жандармами и двумя охотниками-волонтерами — хорошими пріятелями барона. Вс они должны были находиться сегодня, въ одинадцать часовъ ночи, возл Соляного-Пруда, что за Волчьимъ-Оврагомъ. Грудь Вюльфинга вздымалась глубокимъ, явственно слышнымъ дыханіемъ.

Указавъ маршрутъ, которому нужно было слдовать, баронъ Тюмплингъ — главный распорядитель экспедиціи — предложилъ Вюльфнигу такого рода вопросы: ‘такъ ли здсь означено? Но предпочитаете ли вы, Вюльфингъ, другой дороги?’ Страстный диллетантъ-охотникъ, не находя никакого матеріала, чтобы завести рчь о своей любимой склонности, онъ проговорилъ запросы свои досадливо-дкимъ тономъ, Вюльфингу это страшно не понравилось.

— Чтожъ, вы полагаете, господинъ баронъ, сказалъ онъ, — что я не знаю нашего Соляного-Пруда?.. Мн приходится бывать тамъ, почитай, каждую недлю, чтобы заготовить кормъ нсколькимъ, еще уцлвшимъ тамъ оленямъ. Господинъ управляющій, наврное, помститъ и этотъ расходъ въ своей годовой…

— Пять талеровъ, семнадцать грошей! отрзалъ отгадчикъ.

Окончаніе своей фразы: ‘отчетности’, Вюльфингъ удержалъ втихомолку при себ, также какъ и многое, очень многое другое…

А. тутъ еще нужно побывать, не заходя домой, въ школ и отвдать майскаго винца подъ липами!.. Такъ ужь распорядилась умненькая Гертруда. Кром того, она въ послдній разъ хотла напомнить доброму каменьщику Бартелю о непремнной обязанности посылать дтей въ школу и заступиться за него передъ жандармами ландрата, ссылаясь на добровольную явку Нанте.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Между тмъ, въ школ все приняло иной видъ, однако, не къ худшему. Здсь было весело по прежнему. Гертруда и старуха Лена, завдывавшая всмъ хозяйствомъ, находились въ самомъ праздничномъ настроеніи.

Только въ ддушк полученное имъ письмо вызвало какое-то смшанное расположеніе духа безъ сомннія сильную радость, но также нкоторую озабоченность и опасенія. Письмо это онъ вложилъ сначала въ учебную книжку Гертруды, на страниц о пяти частяхъ свта.

Сынъ его, Лингардъ, не забылъ и на этотъ разъ прислать старику свое обычное письменное поздравленіе съ днемъ его ангела. Лингардъ не попалъ, правда, учителемъ въ брукбахское городское училище, но уже былъ сдланъ старшимъ пасторомъ въ одномъ маленькомъ приход. Невстка Гедвига и ея дочери — прелестная Левана и миловидная Адельгунда — также приписали въ письм свои постскриптумы. Внучки писали очень бойко и весьма искуснымъ слогомъ излагали различныя обстоятельства жизни. Но… latet anguis in herbis! {Въ трав скрывается змя.} Такъ, конечно, не могъ выражаться старый Нессельборнъ, не особенно шибко произошедшій всю латинскую мудрость.

Сынъ писалъ старику, что въ немъ опять пробудилось прежнее намреніе оставить духовную службу. Въ досад на то, что ему не пришлось дйствовать въ большомъ город, жалуясь на бездоходность мста, Лингардъ постоянно ‘носился съ великой мыслію въ своей голов’. Эта угроза была памятна старику еще изъ студенческихъ годовъ сына, и означала у него не особенно блестящія обстоятельства — большіе расходы и безденежье. ‘Обо всемъ этомъ мы еще вдоволь потолкуемъ при личномъ свиданіи: я ду къ теб и, пожалуй, еще успю нагрянуть въ день твоего ангела’.

Итакъ, поздравительная эпистола изъ Брукбаха, несопровождаемая никакими подарками — они давно ужо между ними вышли изъ моды — возвщала скорый пріздъ дядюшки Гертруды. Маленькая наставница, стоявшая передъ большой ландкартою, старалась перещеголять великаго отгадчика-управляющаго, когда пришло это извстіе. Дйствительно, какъ господинъ Анбелангъ отвчалъ на всякій вопросъ прежде, чмъ онъ былъ выговоренъ, такъ точно Гертруда, при своей сократической метод обученія, большею частію сама отвчала на свои вопросы, вмсто дтей. Ддушка тоже не любилъ, чтобы незнаніе его учениковъ изобличалось слишкомъ рзко, напримръ, передъ папенькой, нечаянно заглянувшимъ въ классную комнату, или передъ тщеславной маменькой, приславшей учителю на рождество вкусный, горячій пирогъ съ изюмомъ — неловко было бы сконфузить ихъ Петиньку или Лизу вчнымъ молчаніемъ на вс предлагаемые имъ вопросы. Такимъ образомъ Гертруда спрашивала: ‘какой видъ иметъ земля?’ или: ‘какого цвта люди живутъ въ Азіи?’ Же… Жел… Желъ.. Желтаго! И маленькая наставница говорила: ‘хорошо!’ не только когда дти, не особенно ломая себ голову, отвчали: ‘круглый’ или ‘желтаго’, но даже и въ томъ случа, когда они къ ея кру приставляли окончаніе той или къ слогу же приклеивали хвостикъ: стяною. Наставница исправляла ошибку и ‘продолжала дале»

Точно также обучалъ и ддушка. ‘Какъ называется то царство природы, къ которому принадлежитъ желзо?’ Ми… ми… ми… Кто догадывался о минеральномъ царств — тотъ и былъ настоящій молодецъ! Впрочемъ, къ слогу ми позволялось приставлять и всякое другое, мене удачное окончаніе, наприм., ланское. Въ Милан тоже вдь есть желзо…

Но Нанте Бартель давалъ въ предлагаемые ему Гертрудой вопросы просто молодецкіе отвты. ‘Изъ чего строятъ дома?’ Изъ ка.. кам… камн… ‘Изъ камней!’ И мальчикъ богъ-всть какъ важничалъ своимъ блестящимъ знаніемъ. Нечего и говорить, что на слдующій день онъ опять акуратно явился въ школу. Объ отц и матери онъ разсказывалъ, что сегодня ночью они не вернутся домой, и что Марлена тоже ушла въ лсъ. Къ помощнику лсничаго!.. Объ этомъ онъ, разумется, умолчалъ.

Извстіе о томъ, что сегодня прідетъ самъ оберъ-пасторъ, чтобы поздравить своего отца, никому не было такъ пріятно, какъ почтенному и доброму штейнтальскому пастору Петеренцу. Можетъ быть, этотъ сослуживецъ избавитъ его отъ ближайшей проповди. Соперничества пасторъ не боялся. Лингардъ Нессельборнъ былъ плохой церковный витія. Онъ черезчуръ уже торопился. По крайней мр, проповдуя здсь въ послдній разъ, Лингардъ явно показалъ свою неопытность и незнаніе того, что во всхъ церковныхъ зданіяхъ — даже самыхъ тсныхъ — необходимо дать звуку время проникнуть къ слуху каждаго. Сверхъ того, онъ хотлъ говорить естественнымъ тономъ, съ правильнымъ повышеніемъ и пониженіемъ голоса, смотря по группировк словъ и ходу мысли. А между тмъ, это возможно только въ тхъ церквахъ, гд проповдникъ уже освоился съ акустическими причудами сводовъ, нижняго пространства храма и кафедры, и уже при первомъ отзвук словъ узналъ, какой резонансъ вообще допускаетъ эта церковь.

Всмъ — не исключая и самого лсничаго — казалось, что настоящее торжество дня начнется съ боемъ шести часовъ, когда въ деревню въхала почтовая карета, поддерживавшая сообщеніе Штейнталя съ широкимъ блымъ свтомъ. Вюльфингъ давно уже примирился съ человкомъ, подавшимъ поводъ къ его несчастью съ графомъ Вильденшвертомъ, или, можетъ быть, скоре поводъ къ его счастью.

Господинъ оберъ-инспекторъ также уже нсколько лтъ сряду ласково примшивался при этомъ случа къ прочимъ гостямъ за уютнымъ, накрытымъ блою скатертью столомъ, по об стороны тутъ же красовались дв навозныя кучи, впрочемъ они также мало мшали гармоніи праздника, какъ и ароматъ двухъ принадлежавшихъ Нессельборну коровъ, назойливое жужжаніе зеленыхъ навозныхъ жуковъ, и по временамъ сердитый лай здоровеннаго шпица, щадившаго только маленькихъ ребятишекъ.

Прежде всего — какъ это бывало каждый годъ — сдовласый имянинникъ долженъ былъ разсказать свою біографію. Ужь это былъ непремнный обычай. Необходимо же было это не столько для слушателей, знавшихъ всю его исторію наизусть, сколько для самого разскащика. Великіе parvenus промышленнаго міра — милліонеры, биржевые царьки, люди, выдвинутые впередъ счастьемъ или собственными художествами — тоже любятъ поболтать въ праздничные часы — когда гости расхваливаютъ ихъ шампанское — и разсказываютъ, какъ они ‘вышли изъ родительскаго дома’ съ ‘шестнадцатью талерами въ карман’ и еле дотащились до такого-то города или ‘поступили въ ученіе’. А что касается стараго учителя, то даже Гертруда могла сообщить весь его разсказа, отъ слова до слова. Старикъ разсказывалъ, какъ она. былъ въ ранней молодости простымъ столярнымъ подмастерьемъ и имлъ брата, переселившагося въ Америку, но умершаго, оставивъ довольно хорошее состояніе, въ ту самую минуту, когда ему сильно захотлось жениться, къ счастью, братъ самъ не зналъ на комъ. Вотъ по этому-то самому случаю все его имущество — пять тысячъ талеровъ (вдь, подумаешь, какъ далеко могъ пойти Петръ Лебрехтъ Нессельборнъ при такомъ блестящемъ начал!) — перешло къ единственному, еще остававшемуся въ живыхъ брату — Іогану-Якобу Нессельборну, этотъ самый Іоганнъ-Якобъ, занимаясь своимъ мастерствомъ, повредилъ себ палецъ и, будучи не въ силахъ постоянно стоять за столярнымъ станкомъ, перешелъ къ учительской профессіи. Между прочимъ директоръ одного приготовительнаго заведенія для учителей сейчасъ же принялъ его съ словами: ‘а, такъ тебя, пріятель, зовутъ, Нессельборнъ? Ну, поврь же мн, изъ тебя выйдетъ лихой сельскій учитель! Твоя фамилія значитъ: родился въ крапив…’ Каждый года, слушатели дарили старика при этомъ дружескимъ смхомъ, и каждый годъ онъ прибавлялъ съ необыкновеннымъ добродушіемъ: ‘ну, это вдь было богъ знаетъ когда! А теперь вотъ и на нашего брата тамъ и сямъ стали смотрть лучше…’ Вс знали дале, какъ знаменитый Баллауеръ принялъ молодого кандидата въ учительскую семинарію, которою завдывалъ онъ самъ — бывшій ученик Песталоцци. Баллауеръ принадлежалъ къ тмъ миссіонерамъ, которые зазывали вс правительства въ образцовыя заведенія швейцарскаго педагога и притомъ въ то время, когда проблы умственной жизни заполнялись энергіею сердца, когда пылкій энтузіазмъ еще надялся перестроить весь національный характеръ, разбудить тупую апатичность, передлать эгоизмъ въ горячее самопожертвованіе. Въ ту пору, корсиканскій завоеватель силою заставилъ всюду раскапывать источники національной силы. Ихъ думали найти тамъ, гд великіе національные поэты и мыслители — классики восемнадцатаго вка — помщали идеалъ человческаго достоинства и нравственнаго облагороженія. Ученые головы тогда еще не измыслили до мозга костей испорченнаго, первобытнаго неуча — человка, который могъ только путемъ ‘дрессировки’ достичь извстной степени усовершенствованіи, соотвтствующей тому или другому состоянію, занятію или вообще извстной, отдльно взятой форм въ общечеловческой жизни. Баллауеръ былъ фантазеръ. Она. восторженно фантазировалъ, подобно Песталоцци, Лютеру, Сократу и всякому другому глашатаю новой доктрины. Лингардъ Нессельборнъ дополнилъ разсказъ своего отца такими словами:

— Да, то было времячко, когда короли и народы одинаково трепетали и, въ своемъ смертельномъ переполох, хватались за все, что сколько нибудь подавало имъ надежду къ освобожденію отъ французскаго ига. Новому поколнію предстояли боле славныя битвы. И когда он, наконецъ, прошумли дикими потоками крови, умственныя войска были уволены въ отставку или считались даже мятежническими шайками, когда не хотли уйти добровольно.

И сегодня его отецъ сообщалъ свои обычные семинарскіе анекдоты, напр., какъ солоно ему было справляться съ латынью, благодаря одной граматик…

— Изъ которой самыя нужныя страницы были повыдерганы прочь! завершилъ все отгадывающій оберъ-инспекторъ.

И какъ при второмъ экзамен онъ ршительно спасовалъ, потому что смшалъ Отаити съ Мадагаскаромъ, а Гвинею съ Генуей.

Къ паузамъ, наступавшимъ посл этихъ внезапныхъ вставокъ отгадчика, вс давно уже попривыкли. Разсказывающій могъ удобне вспомнить при этомъ о своемъ стакан и дымящейся трубк. И притомъ всмъ было извстно, что Іоганъ-Якобъ Нессельборнъ никогда не разсчитывалъ шагнуть дале наставника въ народной школ и пожертвовалъ всмъ доставшимся ему наслдствомъ, чтобы дать своимъ сыновьямъ тщательное, а старшему даже ученое образованіе. Старый учитель сообщилъ между прочимъ и о всхъ послдующихъ обстоятельствахъ своей жизни — о смерти матери этихъ сыновей и второго сына, объ оставленныхъ сирот-дочери процентныхъ бумагахъ, о томъ, какъ многіе въ шутку говорили, что она должна получить окончательное образованіе въ пансіон, чтобы со временемъ выйти замужъ за какого нибудь графа.

Вюльфингъ во все это время молчалъ, понуря голову. Его сильно занимала ночная экспедиція. Тюмплингъ, прежній Гусарскій ротмистръ, снарядилъ ее совершенно по военному — какъ какую нибудь вооруженную рекогносцировку или внезапную военную тревогу. Нсколько позже баронъ еще разъ зашелъ въ замокъ и объявилъ, что лсокрадство систематически организовано во всей мстности, и что находятся люди, умющіе строить крайне изумленную физіономію, когда имъ говорятъ о нескончаемомъ обворовываніи лса. Вюльфингъ принялъ намекъ этотъ на свой счетъ и въ ту же минуту весь вспыхнулъ. Но потомъ, вставъ съ мста, хотлъ просить барона объясниться пряме, однако, при всхъ своихъ усиліяхъ, могъ предложить только — чтобы хоть что нибудь сказать — что хорошо было бы взять со всхъ участвующихъ въ экспедиціи присягу, что они никому — ни одному человку въ мір — ничего не скажутъ объ этомъ дл.

— Даже женамъ — ни гу-гу! подхватилъ отставной ротмистръ-холостякъ: — дайте намъ, господинъ Вюльфингъ, честное слово, что вы не проговоритесь ни передъ кмъ — кто бы онъ ни былъ!

Лсничій только сердито топнулъ ногою. Ротмистръ не взялъ назадъ ни одного слова, которое могло показаться двусмысленнымъ намекомъ, и на его докучливый вопросъ: ‘такъ вы даете честное слово, а?’ — Вюльфингъ проворчалъ грубое: ‘разумется!’

Онъ давно уже привыкъ скрывать свои тревожныя ощущенія отъ врной жены, часто указывавшей ему на дурныя послдствія горячности. И притомъ по характеру онъ сдлался необыкновенно серьезнымъ. Сегодня опять долженъ былъ придти ему на память тотъ день, когда онъ хотлъ отомстить за грубую расправу графа Вильденшверта. Тогда онъ чуть было не попалъ въ бду изъ-за сына учителя. Но съ тхъ поръ Вюльфингъ довольно часто видался съ тогдашнимъ младшимъ проповдникомъ, самъ говорилъ съ нимъ объ этомъ казус и даже слышалъ, какъ Лингардъ Нессельборнъ, явно намекая на него, выбралъ для одной изъ своихъ проповдей такую тэму: ‘не только одн ошибки, но даже и тяжкіе грхи способствуютъ къ нашему исправленію’.

Раскаянье наполняло всю душу Вюльфинга. Благородное заступничество бывшей графини сначала въ суд не было принято во вниманіе. Но потомъ побгъ жены, слдовавшее затмъ посланіе отъ ея отца и хлопоты о развод внушили графу такое нравственное уныніе или — какъ говорили другіе — презрніе къ свту и людямъ, что онъ совершенно подтвердилъ показаніе бжавшей отъ него жены, отозвался ршительнымъ незнаніемъ всякихъ слдовъ поджога (просунутая между ставнями пакля была найдена уже въ средин лта) и совтовалъ освободить изъ-подъ ареста сначала Августу, потомъ ея родителей, наконецъ Вюльфинга и даже Генненгефта, вообще непользовавшагося хорошей репутаціей. Уже впослдствіи Вюльфингъ узналъ, какія страшныя догадки ходили въ голов графа. Они были такъ ужасны, что графу вовсе не хотлось узнать, насколько он справедливы. Моя жена въ стачк с/ь преступниками!.. Сама подстрекала ихъ къ поджогу!.. Изъ ненависти ко мн хотла поджечь мои невинныя коллекціи!.. Свой отъздъ и продолжительную отлучку постаралась бы объяснять неудобствами погорвшаго зданія!.. Вотъ что, по слухамъ, казалось графу вроятнымъ. Однако, дйствовать онъ не ршался, боясь ошибиться въ своихъ бездоказательныхъ предположеніяхъ и этимъ если не осрамить себя, то, во всякомъ случа, сдлаться смшнымъ въ глазахъ цлаго свта.

Глубокое раскаянье, безъ сомннія, возвратило бы Вюльфингу душевный миръ и усладило бы то счастье, которое принесла ему честная, любящая жена и двое дтей, если бы къ старой вин не присоединилась новая, принятая имъ сначала на себя беззаботно и даже съ радостной готовностью,

Скрытая вина — тоже, что потайной колодезь. Запрудите его — вода прорвется гд нибудь въ другомъ мст. Вода мало-по-малу просачивается тамъ, гд ее всего мене ждали. Или все искуственно построенное зданіе хитростей обрушивается, какъ подкопанная шахта, и разрушаетъ больше, чмъ сколько могла бы переломить скрытая вина, если бы ее разоблачили наружу. Неспокойная совсть, карающая за одно какое нибудь дло, въ конц концовъ отравляетъ всю жизнь виновнаго. Тогда-то все взваливается на насъ безпощадной тягостью. Немилосердно грызутъ насъ старыя прегршенія, какъ мы полагали, давно уже наказанныя и унесенныя ркою забвенія. Мы сами жестоко разбиваемъ доводы, такъ краснорчиво говорившіе когда-то въ наше оправданіе. Они уже безсильны. Мы, и только мы одни открывали ложь тамъ, гд весь свтъ соглашается охотно принимать за неподдльную истину.

Это страданіе цлаго человка, вслдствіе тайной, никому невдомой вины, замчалось уже по всей вншней жизни хозяевъ красиваго, живописно расположеннаго домика, среди аллей и цвтущихъ луговъ — высказывалось въ ихъ нелюдимости, въ избжаніи всякихъ шумныхъ увеселеній, въ прилежномъ посщеніи церкви, изъ которой они никогда не выходили безъ слезъ, въ ихъ трусливомъ полученіи каждаго, приносимаго почтальономъ письма, въ ихъ посильной благотворительности, наконецъ въ ихъ скудномъ круг знакомыхъ, безъ которыхъ даже привыкшій житель лса не можетъ обойтись совершенно. Августа Вюльфингъ не вшала головы съ такимъ глубокимъ уныніемъ, какъ ея мужъ. Въ глазахъ ея свтился твердый, не то что дерзкій, но спокойный и никого непугавшійся взглядъ. Въ нкоторыхъ передрягахъ жизни, женщины обладаютъ большимъ мужествомъ, чмъ нашъ братъ. У нихъ понятія о нравственной отвтственности развиты не такъ широко. Въ извстныхъ случаяхъ женщина не призадумается перешагнуть чрезъ барьеръ морали, или даже дйствительной чести и порядочности. Надъ этимъ она не привыкла такъ ломать голову, какъ мужчина. Он не похожи на многихъ изъ мужчинъ — великихъ въ маломъ и малыхъ въ великомъ — но холодно и спокойно умютъ взвшивать то и другое.

Но и жена лсничаго не могла не потуплять глазъ передъ однимъ человкомъ Генненгефтомъ. Въ этомъ отношеніи и мужъ, и жена были совершенно между собою сходны. Никогда не подходили они близко къ жилищу Генненгефта, уже по виду казавшемуся чмъ-то зловщимъ. Тамъ, въ самой средин лса, стоялъ когда-то ветхій монастырь. Быть можетъ, лсистая трущоба уже впослдствіи разрослась такъ густо вокругъ развалинъ. Заступъ скоро встрчалъ препятствія при раскопк земли въ глубокихъ, заросшимъ мхомъ и папоротникомъ котловинахъ. Мстами можно было наткнуться на каменные стны и своды. Еще и теперь, въ огромномъ четвероугольник, сохранилась тамъ и сямъ башня или монашеская келья. Молва утверждала, будто отсюда, подземные ходы вели къ Штейнтальскому замку, выстроенному также на развалинахъ старинной крпости. Но эти и имъ подобные слды разрушеннаго пепелища были прикрыты въ лсной затиши новыми постройками и хозяйственными заведеніями. Тутъ были длинные навсы, подъ которыми просушивалась недавно снятая древесная кора, сваливались угольныя кучи или устраивались печи, сушильни для срубленныхъ древесныхъ стволовъ, для превращенія добываемаго изъ елей дегтя въ боле густую смолу, — и все это производилось подъ наблюденіемъ человка, который самъ казался какимъ-то злымъ, загадочнымъ чародемъ даже семь лсничаго, связанной съ нимъ общимъ преступленіемъ.

Ни Вюльфингу, ни его жен никогда не приходило и въ голову вмшиваться во что бы то ни было, предоставленное одному Генненгефту, распрашивать о его планахъ и намреніяхъ или даже длать его повреннымъ своихъ собственныхъ надеждъ и желаній. Они ограничивались относительно его, какъ говорится, только знакомствомъ ‘по шапочному разбору.’ Они прощали ему нсколько соблазнительный образъ жизни — его связи сначала съ какою-то дикаркой, которую онъ часто билъ, выгонялъ отъ себя и, наконецъ, заколотилъ до смерти, потомъ съ дочкою Бартеля — Марленою, пользовавшеюся худою славою во всемъ околодк. Никогда Августа не пугала такъ сильно своего мужа, какъ сообщивъ ему слова, мимоходомъ брошенныя ей Генненгефтомъ, онъ шелъ тогда мимо ея дома съ мшкомъ на спин, который онъ гд-то въ укромномъ мст накладывалъ хлбами, и когда Августа издали поздравила его со скорою женитьбой на Марлен, Генненгефтъ сказалъ ей съ презрительнымъ смхомъ: ‘эка хватили! Что мн въ этой двчонк, — вотъ погодите слажу я какъ нибудь и со старухой! Все-то она знай раскапываетъ кости на кладбищахъ…’

И вотъ теперь Вюльфингу предстояло придти въ открытое столкновеніе съ своимъ прежнимъ товарищемъ. Ни одному человку въ мір, даже жен онъ не долженъ былъ разсказывать о приготовлявшейся ночной экспедиціи, при которой могла завариться страшная каша. Онъ хорошо понялъ недавно высказанное подозрніе, будто и онъ также участвовалъ въ незаконной продаж убитой дичи, и вотъ Вюльфингъ, сильно досадуя на этотъ намекъ, общалъ боле, чмъ сколько могъ сдержать. Или не отправиться ли ему сначала къ Генненгефту, не сказать ли ему такъ и такъ: послушай, молъ, пріятель, по милости грха въ своей ранней жизни я приковалъ себя къ теб. Мы оба выслужили свой срокъ въ егеряхъ. Ты соблазнялъ меня ко всякимъ нехорошимъ дламъ, къ пьянству, къ карточной игр! Ты увлекъ меня даже къ преступленію: замтивъ, что ты крадешь сапожный товаръ, сукно и прочее изъ нашего цейхгауза, я не только тебя не выдалъ, но даже старался попасть съ тобою на часы ночью, въ одно время, самъ подавалъ теб сигналы, когда можно было пролзть и обкрадывать казну, короля и товарищей!.. Потомъ я же еще былъ посредникомъ при перепродаж украденнаго тобою другимъ ворамъ и мошенникамъ. Насъ заковали въ позорные кандалы — тебя на пять лтъ, меня — на три года. Честное будущее, сообразно съ нашими способностями, было для насъ закрыто! Но я хотлъ исправиться. Меня одушевляло твердое, искреннее къ тому желаніе. Напрасно я разсыпался въ самыхъ горячихъ увреніяхъ тамъ, гд искалъ службы. Испачканные документы везд являлись безжалостной помхой. Неужели одинъ какой нибудь роковой шагъ долженъ навки губить человка! Неужели онъ долженъ оставить посл себя такія неизгладимыя послдствія! Неужели, думалъ я, оскудло небесное милосердіе и ни одно доброе, врующее въ Бога человческое сердце не повритъ раскаянью гршника, не повритъ его искреннему желанію исправиться? И вотъ съ ожесточеніемъ сталъ я бороться со всми невзгодами моей судьбы, но ни до чего не могъ добиться, пока тебя не выпустили изъ тюрьмы. Ты опять навязалъ мн свою прежнюю дружбу и товарищество, дерзко подсмиваясь надъ своею участью и хвастаясь, что вотъ, молъ, честь моя опять возстановлена.. А я-то олухъ съ дуру поврилъ теб, вмсто того, чтобы сейчасъ же отослать тебя по добру по здорову…. Нтъ, я серьезно и добросовстно хотлъ вернуться на порядочную дорогу. Я пріискивалъ себ какое нибудь честное занятіе, которое могло бы меня прокормить, а ты-то, ты, окаянный, опять сталъ меня дурачить и предложилъ мн пробить себ дорогу новымъ преступленіемъ — фальшивымъ паспортомъ… Съ ужасомъ глядлъ я, какъ твоя привычная рука строчила, мн наилучшія похвалы отъ военнаго начальства, разрисовывала полковую печать и выводила фальшивыя подписи полковаго командира и фельдфебеля! Настоящія бумаги были уничтожены, а фальшивыя я подавалъ дрожащей рукою знатнымъ господамъ, лсничимъ — и получилъ мсто ливрейнаго егеря при граф Вильденшверт, только-что отпраздновавшаго свадьбу съ богатой-пребогатой невстой. Я угождалъ малйшимъ капризамъ господъ, служилъ врою и правдою, былъ тише воды ниже травы изъ страха, чтобы какъ нибудь не узнали моего замараннаго прошлаго. Но тутъ, въ одну несчастную минуту, чортъ опять попуталъ… Промаялся я какъ-то цлый божій день, — усталъ, какъ собака. Графиня забрала къ себ всю прислугу. А я до глубокой ночи долженъ былъ шмыгать взадъ и впередъ — когда вотъ такъ и клонило ко сну. Нечистый-то вдругъ напалъ на меня, и когда графъ приказывалъ мн прислуживать Нессельборну, я въ сердцахъ такъ и отрзалъ: ‘небось въ трактир-то самъ себ умлъ прислуживать.’ Пасторъ-то этотъ женился на дочк трактирщика. Красивая такая изъ себя была. Тоже кажется и графу нашему вскружила голову. Тутъ-то онъ вдругъ меня ударилъ, да повалилъ на полъ, да давай колотить ногами — какъ есть осрамилъ и опозорилъ на весь замокъ! Озлился я на него и убжалъ. Нелегкая опять наткнула меня на тебя въ ту самую минуту, когда я, какъ угорлый, бжалъ изъ замка весь въ изодранномъ плать въ своихъ истрепанныхъ блестящихъ галунахъ…. Хотлъ я бжать къ моему доброму ангелу — къ моей Август въ Клостероде, чтобы въ полю выплакаться на ея груди. И тутъ опять натыкаюсь все въ тебя же, на искусителя, и ты опять перебгаешь чрезъ мою дорогу… Ха, ха, ха! расхохотался ты съ ехидною, злою радостью. Хотлось теб, видишь, попасть на мое мсто. Бдою моею пожелалъ воспользоваться. Чтожъ, говорю, ступай туда самъ! Прикажи доложить о себ! Дай Богъ только, чтобъ съумлъ съ нимъ поладить лучше меня. Потомъ сказалъ я теб, что иду къ своему ангелу-хранителю. Но часъ спустя — ты опять являешься передо мною, — злой такой, мстить хочешь…. Тебя не только, вишь, выгнали въ зашею, да еще и осмяли. Вотъ ты и убждаешь меня посовтываться вмст, какъ намъ быть. Я-то не хотлъ ничего другого, какъ только бжать… потихоньку бжать оттуда. Стыдъ пересилилъ во мн свирпость, и я хотлъ только припрятать въ замк свои вещи, чтобъ посл забрать ихъ ночью. Сначала было мсячно, потомъ стемнло. Ты вышелъ вмст со мною изъ хижины моей милой — слезы одолли ее, бдную — и захватилъ съ собою какіе-то клубки. Распозналъ я ихъ уже въ то время, когда ты хотлъ ими погубить другихъ, а скоре всего — насъ самихъ. И вотъ мы готовы ршиться на новое преступленіе, — я удерживаю, упрашиваю тебя. Мы бросаемъ зажженные фитили! Но всевидящее око глядитъ на насъ, уста божіи — отверзты и страшно грозится на насъ перстъ божіи… Свыше гласъ говоритъ къ намъ. Страшныя слова ‘въ тюрьму попасть’ отдаются въ нашихъ ушахъ, какъ трубный звукъ послдняго суда, какъ ужасное напоминаніе о томъ мст, гд мы уже страдали. Осталось одно — бжать. А этотъ обвинитель, который могъ бы уничтожить насъ своимъ показаніемъ…. что же сдлалъ онъ, когда насъ схватили? Какъ жаркій лучъ божьяго милосердія, онъ расплавилъ желзные болты нашей тюрьмы, куда насъ уже засадили… Онъ показалъ то, что мы сами условились показать, когда за нами, какъ за дикими зврьми, гонялись везд по лсу… Такъ какъ изъ замка не было никакихъ новыхъ доказательствъ, то насъ освободили, и не только освободили, но и показали свою милость,— примирили съ людьми, дававшими намъ кусокъ хлба, помогавшими намъ опять вернуться въ общество честныхъ… И каждый разъ, когда я готовь былъ споткнуться, жена моя, какъ карающій ангелъ божій, держала огненный мечъ надо мною,— и не только надо мной, но и надъ тобою, окаянный! Помнишь ли ты, какой стыдъ напалъ на тебя передъ оскорбленной тобою знатной дамой, и какъ ты валялся у нея въ ногахъ, умоляя, чтобы она позволила теб служить ей до гроба? И правда, посл того ты…

Въ этомъ мст воспоминаній словно грозная молнія сверкнула въ душ Вюльфинга. Адскій срный запахъ, точно вдыхаемый изъ воздуха, помутилъ его голову. Одна бездна разверзалась предъ нимъ за другою во всемъ грозномъ ужас…

Всю жизнь свою разобралъ онъ такимъ образомъ въ подробностяхъ, но еще не дошелъ до окончательнаго періода, когда онъ сдлался покаявшимся, лучшимъ человкомъ и когда съ самимъ Генненгефтомъ произошла, повидимому, какая-то чудесная перемна.

По дорог изъ конторы въ лсную школу,. Вюльфингъ находился еще въ нершительности, не будетъ ли кстати прочитать Генненгефту такого рода нотацію: ради самого Творца небеснаго, побереги ты себя ныншней ночью!.. Не выходи изъ дома? Повсь-ка лучше спокойно на стнку свое ружье, — оно пристало только честному охотнику, а не теб… Подумай о той пропасти, въ которую мы можемъ упасть оба, о тхъ тайнахъ, которыя мы должны хранить пуще зеницы ока: вдь они могутъ выйти на божій свтъ, когда мы сами попадемъ въ бду. А теб сегодня именно угрожаетъ такая опасность — опасность сгинуть… Ты самъ не предчувствуешь твоей собственной гибели и гибели многихъ другихъ — твоихъ благодтелей…

Но до твердаго ршенія или, по крайней мр, до мужественнаго желанія нарушить данное слово — охотникъ додуматься не могъ. Онъ весь проникся тою мыслію, какъ хорошо и похвально руководствоваться общепринятыми законами чести и принадлежать къ числу тхъ людей, о которыхъ говорится: ‘вотъ человкъ такъ человкъ: его слово — слово!’ Да и къ чему будить ‘дремлющаго пса’, мутившаго всю его молодую жизнь своимъ злобнымъ лаемъ! Разв не должно было радовать его такое убжденіе: посмотри, вдь ничего-то не знаютъ они о твоей ранней жизни, а если и знаютъ, то все-таки боятся оскорбить тебя. Къ чему же разрушать это доброе мнніе изъ-за какого нибудь вздора… Гмъ, вздора-то не вздора! мысленно вдругъ оговорился онъ, припомнивъ, какъ важно было для него самого — щадить Генненгефта.

И вотъ, въ этомъ грустномъ разлад съ самимъ собою, стоялъ лсничій подъ липою, когда Гертруда подала ему стаканъ съ свжимъ напиткомъ, и никому-то изъ нихъ не приходила даже самая тнь мысли о прежней дурной слав этого человка. Пасторъ Петеренцъ часто замчалъ въ его глазахъ слезы, казавшіяся совершенно непритворными.

Въ шесть часовъ прибылъ почтовый экипажъ. Уже когда онъ прозжалъ мимо, учительскій сынъ кивнулъ изъ дверцы головою въ хорошо знакомой отцу бархатной баретк. Вс — кром самого ддушки и Лены — поспшили къ карет, остановившейся на почтовомъ двор. Лингардъ сталъ розыскивать спою поклажу. Вс, въ особенности Гертруда, принялись хлопотать о переноск вещей, между которыми были особенно замтны какія-то картонки — очевидно подарки имяниннику. И дйствительно, тутъ былъ большой сладкій пирогъ съ фруктами и выведенными сверху буквами: ‘ддушк — многія лта!’ Отъ Леваны былъ подаренъ вышитый кисетъ, отъ Адельгунды — роскошная диванная подушка, отъ самого сына — штука великолпнаго чернаго сукна для праздничнаго костюма,— вс не могли налюбоваться подарками, и только Гертруда замтила, что ддушка, принимая все это, какъ-то странно улыбался. Ей хорошо были извстны эти улыбки, какъ будто безсознательно появляющіяся на лиц улыбающагося. Но он длали лицо ддушки не то что веселымъ, а скоре страшнымъ.

Самъ Лингардъ былъ до нельзя любезенъ и веселъ. Господину оберъ-пастору было уже лтъ за сорокъ, что не мшало ему, однако, сохранить вполн свою юношескую свжесть. Онъ совершенно радушно принялъ комплиментъ управляющаго: ‘ваша супруга, господинъ пасторъ, должно быть обладаетъ какою нибудь чудесною солью, чтобъ молодить мужчинъ!’ — Хотя улыбка ддушки и грустный взглядъ маленькой Гертруды, слишкомъ рано сдлавшейся наблюдательною, ясно показывали, что значило смущенное: ‘еще бы, разумется!’ въ устахъ новопрізжаго: вдь соль разъдаетъ — и молодитъ насильно…

Оберъ-пасторъ всмъ пожаль руки — между другими также лсничему. Пастора Петеренца привтствовалъ, какъ товарища по профессіи. Гертруду также обласкалъ, хотя и объявилъ, что ему уже неловко разцловать такую выросшую, большую двочку. При замчаніи, что онъ очень похожъ на своего покойнаго брата, во взгляд Лингарда промелькнула глубокая скорбь, когда же ему сказали, что Гертруда готовится вступить въ другое учебное заведеніе, новопрізжій на нсколько минутъ замолчалъ и глубоко призадумался.

Выборъ наиболе подходящаго учебнаго заведенія для двушки, готовящейся занять скромное общественное положеніе, а не сдлаться ‘дамою’, болтающею по-французски или бренчащею на фортепьяно — вызвалъ обмнъ многихъ мнній, многихъ практическихъ наблюденій. Сорокалтній сынъ учителя и до сихъ поръ сохранилъ предпочтительную склонность къ профессіи своего отца. При этомъ случа онъ опять ругнулъ большую часть воспитательныхъ заведеній и прямо объявилъ, что по его наблюденіямъ почти вс училища, основанныя ли государствомъ или обществомъ, служили только частнымъ, промышленнымъ цлямъ предпринимателей. Эти господа по большей части открываютъ свои учебныя ристалища съ пышными фразами, которыми прикрывается, однако, только весьма прозаическое желаніе зашибить деньгу. Ради купеческихъ, промышленныхъ разсчетовъ приносится въ жертву высокая цль педагогическаго дла. Чтобы получить дозволеніе начальства, чтобы задобрить инспекторскій контроль въ пользу плохихъ заведеній — предприниматели эти робко подчиняются вліяніямъ, заправляющимъ свыше учебной частью. Оберъ-пасторъ говорилъ съ такимъ жаромъ, что отецъ съ минуты на минуту становился молчаливе. Лингардъ уже хотлъ было прежде оставить духовную службу и доказать, что и въ частныхъ заведеніяхъ воспитаніе можетъ быть построено на солидныхъ началахъ. Ужь не нашла ли на него эта блажь и теперь?..

Обмнъ мнній вызвалъ со многихъ сторонъ дебаты. Лсничій молчалъ и думалъ о своихъ двухъ дюжихъ сыновьяхъ, учившихся въ ремесленномъ институт. Управляющій и пасторъ смотрли на народную школу нсколько иначе, чмъ Лингардъ, однако не приходя противъ педагоговъ въ такую ярость, какою ознаменовалъ себя когда-то другой пасторъ — въ имніи Вильденшверта. Пасторъ Петеренцъ привелъ даже сравнительныя мста изъ новйшихъ поэтовъ, прославившихъ учительское сословіе, и между прочимъ очень хвалилъ Іеремію Готхельфа, съ такимъ врнымъ чутьемъ отгадавшаго настоящую натуру народнаго воспитателя. Вотъ это-то особенно не понравилось Лингарду Нессельборну. Откинувъ назадъ свою кудрявую, мстами уже посдвшую голову, онъ вдругъ заговорилъ, сверкая глазами:

— О, нтъ, нтъ, тысячу разъ нтъ!.. Этотъ школьный дока Кэзеръ, созданный фантазіей Іереміи Готхельфа {Нмецкіе критики считаютъ Іеремію Готхельфа (Альбертъ Виціусъ) образцомъ въ изображеніи крестьянскаго быта въ Швейцаріи, но ставятъ ему въ укоръ яростный консерватизмъ. Пр. пер},— былъ какой-то жалкій уродецъ, неловкій пачкунъ съ головы до пятокъ! Я ничего не говорю на счетъ мастерского изложенія или рдкаго искуства вывдывать у природы самыя завтныя детали: отъ этого на душ у насъ часто становится такъ свтло и весело… Но разв этотъ Кэзеръ — достойный представитель учительской профессіи? И не ясно ли доказываетъ швейцарскій туманный богословъ — Виціусъ — что великій вопросъ народнаго воспитанія и образованія казался ему какимъ-то ни къ чему не ведущимъ бездльемъ?.. Онъ потшается надъ этимъ важнымъ вопросомъ, длаетъ его глупой забавой духовныхъ и педагогическихъ авторитетовъ… Впрочемъ, этотъ поэтъ — страшный ретроградъ во всемъ: онъ издвался надъ участіемъ народа въ управленіи судьбами своего отечества, а въ религіи хвалилъ только то, что длаетъ Бога карающимъ страшилищемъ, а его святое евангеліе — тяжелымъ бичомъ, точно также и великій педагогическій вопросъ вка былъ для него какою-то жалкой нищенской ветошью. Ему, видите ли, хотлось изобразить швейцарскихъ учителей до Песталоцци, а между тмъ онъ нигд не отдаетъ полной справедливости этому великому другу и спасителю учащагося человчества! Можемъ ли мы простить автору то, что онъ, заставивъ бывшаго ткача, совершенно непризваннаго къ учительству, разсказывать свои скорби и радости въ этой профессіи, хотлъ только осмять учительское сословіе въ великомъ и маломъ, какъ хотли его осмять наша братья — духовные пастыри?.. Нтъ, этой вины не выкупаютъ въ книг ни любовныя побасенки, ли поэтическая живописность разсказа. Но неправда сама себя караетъ. Такъ точно и здсь. Этотъ олуховатый, какъ баранъ, Кэзеръ — этотъ Иванушка-дурачокъ школы разсказываетъ свою собственную жизнь — и разсказываетъ такимъ слогомъ, съ такими глубоковрными замчаніями и примненіями, какія могутъ быть только результатами серьезной умственной работы надъ собою. Откуда же взялъ все это бдный ткацкій подмастерье?— невольно спрашиваетъ себя читатель на каждой страниц, при каждой тирад изъ проповдей пастора Биціуса,— этихъ настоящихъ образцовъ надутой, распухшей швейцарской риторики? Чмъ объяснить это странное противорчіе съ самимъ собою — этотъ свтлый умъ, даровитость, критическій умъ въ положительномъ осл?.. Такъ вотъ и ждешь, что онъ отправится въ Бургдорфъ или еще раньше въ Штанцъ, чтобы воспринять крещеніе отъ посланника божія — отъ того Песталоцци, который пришелъ освободить дтей изъ рукъ этихъ педагогическихъ Молоховъ, такъ и кажется, что вотъ намъ изобразятъ, какъ умъ этотъ могъ образоваться, судить о себ самомъ, проврять себя и писать свою исторію. Но нтъ, все остается непроницаемой загадкой. Видна только ненависть заскорузлаго кутейника, палочнаго богослова къ школ вообще, которую онъ осыпаетъ руганью даже изъ-за слова ‘наставникъ’ — ‘Meister’. По его мннію, ‘наставлять’, должно быть, можно только съ высоты церковной кафедры.

Противъ такой гнвной филиппики пасторъ и управляющій не только не нашлись ничего возражать, но какъ будто сами пришли подъ конецъ къ тмъ взглядамъ, которые они, впрочемъ, никогда не посмли бы высказывать такъ рзко, какъ Лингардъ. Господинъ Анбелангъ поддакивалъ даже своими: ‘ну, еще бы!’ или ‘разумется!’ — по обыкновенію за два слова до окончанія фразы. Этого поддакиванья удостоился и пасторъ Петеренцъ, наконецъ объявившій со вздохомъ, выпивая ‘послдній,— ну, честное же слово послдній’ стаканъ:

— Ахъ, если бы кто нибудь могъ освободить магическій блескъ нашихъ возвышенныхъ, идеальныхъ стремленій отъ всякой земной нечистоты и слабости!.. Но вдь это — общая судьба всхъ нашихъ начинаній. Самый пышный цвтокъ — если вы отдлите его отъ земли и начнете основательно изучать — оттолкнетъ насъ отъ себя сырою почвою съ червями и улитками. Настоящій, образцовый учитель, въ полномъ значеніи слова, еще долженъ родиться, любезный мой collega, также точно, какъ и образцовый ученикъ… Намъ нужны такія дти, которыхъ отдаетъ въ школу не семья, полная всхъ возможныхъ предразсудковъ, но сама натура,— дти, которыхъ не нужно отъ чего нибудь отъучивать, а только учить. Сказать правду, многое у насъ еще такъ некрасиво…

— Истинная педагогическая вра освжаетъ, и смываетъ всякую нечистоту! замтилъ Лингардъ Нессельборнъ.— Мы должны воспитывать для той жизни, о какой могло только думать божество при созданіи человка… Эмиль, изображенный перомъ Руссо, можетъ быть баснею только для нашего пошленькаго общества, для умственнаго же міра, для совсти и сознанія наставника этотъ Эмиль жилъ дйствительно и живетъ еще и понын!

Но была уже пора разстаться. Всякаго изъ гостей ждалъ домашній ужинъ. ‘Дай Богъ много лтъ здравствовать и всегда праздновать такъ весело этотъ день, какъ сегодня!’ — таково было пожеланіе гостей, откланявшихся съ тою мыслію, что господинъ оберъ-пасторъ имлъ кое-о-чемъ потолковать съ своимъ отцомъ. Сокровищъ ума бывшій ректоръ въ Цинцен уже не умлъ расточать въ обществ. И притомъ многіе щадили ‘кровную копйку’ стараго учителя. Мстный пасторъ сказалъ при уход управляющему:

— А вдь мы выпили сегодня четыре бутылки добраго винца!

Наконецъ-то отгадчикъ счелъ возможнымъ хотя эту фразу оставить безъ перерыва на половин.

Онъ раздумывалъ о ночной экспедиціи, о честномъ слов лсничаго и о какомъ-то особенно жуткомъ взгляд, замченномъ имъ въ глазахъ Вюльфинга при разставаніи.

Когда, по удаленіи гостей, ддушка и дядя уныло смолкли, на сердц Гертруды вдругъ сдлалось такъ тяжело и невесело…

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.

Почти полный кругъ луны торжественно всплывалъ по еще свтлой синев вечерняго неба. Солнце еще не скрылось за горизонтомъ. Ни малйшее облачко не омрачало безмятежнаго восхода мсяца. Весна стояла на двор, но все общало великолпную лтнюю ночь.

Поселяне точили свои косы для ранней уборки сна. Вонъ тамъ, дале сидитъ крестьянинъ на забор своей избенки и чинитъ деревянныя ворота, подмытыя апрльскими дождями. Дти гонятъ гусей черезъ улицу домой. По средин деревни, насупротивъ церкви, и возл небольшой стоячей лужи тянется длинный навсъ, подъ которымъ припрятаны пожарные лстницы и кожаные мшки, здсь сходятся вс улицы, и деревенская молодежь рзвится подъ тремя-четырьмя стройными тополями.

Если бы какому нибудь наслднику большой крестьянской усадьбы и не посчастливилось упасть въ воду,— лужа не глубока, изъ всхъ хижинъ и домиковъ на гульливую дтвору устремленъ зоркій родительскій глазъ. Веселымъ крикамъ, шуму этой юной публики — нтъ конца. Панто Бартель тутъ тоже что-то ораторствуетъ. Какъ рано, подумаешь, высказывается въ человк его настоящая натура!

Одни между дтьми хотятъ всегда командовать, другія предпочитаютъ повиноваться. Однимъ все какъ-то везетъ и удается, другія ломаютъ голову надъ всякимъ вздоромъ…

И вотъ среди этого деревенскаго пейзажа вечерней порою идетъ куда-то нашъ знакомецъ — Вюльфингъ. При встрч вс ему кланяются. И онъ считаетъ дарованнымъ ему отъ Бога счастьемъ, что можетъ идти здсь такъ беззаботно и безбоязненно, что можетъ садиться рядомъ съ честными и чистыми людьми. Его прошедшимъ никто не интересуется. Если и поговаривали кое-что втихомолку о томъ, что онъ былъ подъ военнымъ судомъ, то вдь на военно-уголовныя наказанія народъ смотритъ вообще не такъ дурно, какъ на расправу гражданскаго правосудія. Всмъ извстна строгость военныхъ законовъ. Впрочемъ о грхахъ его ранней жизни какъ будто никто ничего и не зналъ. Какъ онъ, такъ и Генненгефтъ, при самомъ вступленіи въ занимаемыя ими должности были приняты съ такимъ почтеніемъ и такъ обласканы добрыми господами, что всякіе злые пересуды и не могли сильно повредить ихъ положенію. И притомъ Генненгефтъ на первыхъ порахъ держалъ себя несравненно лучше, чмъ могли ожидать Вюльфингъ и его жена. Впродолженіи нсколькихъ лтъ сряду этотъ шальной бродяга прикидывался — ни дать, ни взять — положительно влюбленнымъ въ разведенную графиню и показывалъ видъ, какъ будто имлъ право похвастаться ея расположеніемъ, когда провожалъ ее по дорог изъ Бухенрида въ Бурхгаузенъ. Недавно умершая женщина, съ которою онъ жилъ здсь въ лсу, была старше его лтами. Уже посл знакомства Генненгефта съ Марленою Бартель, онъ, казалось, опять свихнулъ съ хорошей дороги.

Выйдя изъ деревни, Вюльфингъ сталъ пробираться къ своему лсу по хлбнымъ нивамъ, промежъ высокой луговой травы и чрезъ многіе ручейки, затненные молодыми вербами. Солнце уже совершенно скрылось, чистая небесная лазурь и румяная вечерняя заря слилась въ сумеречный полу-свтъ, разрисовывавшій всю мстность фіолетовыми нитями. Злому случаю было угодно, что въ это самое время лсничій встртилъ по пути Марлену — рука объ руку съ устарвшимъ, посдвшимъ Генненгефтомъ, въ которомъ напрасно сталъ бы кто нибудь отыскивать его прежнюю молодецкую дюжесть.

Сильно разозлился лсничій, увидвъ эту антипатичную для него чету, шедшую по дорог съ такимъ наглымъ самодовольствомъ. Марлена почти лежала на его рукахъ, когда они пробирались по ухабистой дорог,— и съ ловкостью эквилибристки порхала по рытвинамъ, поворачивая то въ ту, то въ другую сторону и съ нахальнымъ хохотомъ волоча за собой своего воздыхателя. И въ самомъ дл хороша была эта дочка гробокопательницы,— хороша, хоть бы и не для деревни. Короткій носикъ былъ, правда, немножко вздернутъ кверху посреди свжаго лица, губы у ней были слишкомъ полны, скулы замтно выдавались въ стороны,— но тмъ не мене все соединялось у ней въ роскошное, стройное цлое. Пышныя косы оттняли голову. глаза горли, какъ два сверкающіе угля. Даже ноги, обнаженныя почти до колнъ, были у ней изящны. И притомъ Марлена не была въ крестьянскомъ костюм. Она была одта по городски — какъ наряжаются фабричныя двушки по праздничнымъ днямъ — въ пышное, сильно вздутое платье. Вдь и она тоже работала на завод въ Ольбершвенде и все-таки умла сохранить блыя, мягкія ручки, на нихъ не было мозолей отъ домашней работы. Смхъ ея отзывался въ ушахъ необыкновенно пріятно. Ей стоило только открыть ротъ и показать блые, нсколько выдавшіеся впередъ зубы, чтобы убдить всякаго, что она принадлежала къ тмъ женщинамъ, которыхъ вся жизненная задача — служитъ пошлой игрушкою для мужчинъ. Вюльфингъ сейчасъ же замтилъ, что Марлена была въ немножко подгулявшемъ вид. Чуть примтивъ противъ себя лсничаго, она умышленно сдлала эквилибристическій размахъ тломъ въ рытвину и почти повалилась на руки всходившаго по крутизн Вюльфинга.

Генненгефтъ, высвободившись отъ нея, попятился назадъ.

— Слушай-ка, кумъ, сказала она, намекая на свое умышленное паденіе въ объятья Вюльфинга — вдь это, говорятъ, примта хорошая…

— Поищи-ка себ другого кума! крикнулъ лсничій, отбрасывая ее въ сторону.

— Вонъ онъ какъ,— ай да землякъ! вмшался Генненгефтъ:— что, братъ, видно ты совсмъ очумлъ на учительской вечеринк. Ну, ужь насчетъ вжливости мы вс еще немножко хромаемъ. Погоди ужо — выйдетъ на свое… Ты какъ скажешь, Марлена?

Въ этомъ обращеніи къ дочери безпутнаго каменьщика звучала какая-то странная, задушевная искренность, а слова ‘выйдетъ на свое’ казались даже злобнымъ намекомъ на тяжелое бремя, которое должны были нести они оба. Сначала Вюльфингъ было сильно испугался, подумавъ, что его опять одурвшій компаньонъ посвятилъ свою ныншнюю полюбовницу во вс ихъ сокровенныя тайны. Это до такой степени его смутило, что онъ робко замолчалъ и хотлъ идти дале.

Но тутъ пристала къ нему Марлена съ своими дерзостями, на чемъ свтъ ругая учителя, заманившаго ея братишку въ свою ‘школярную гусятню’, при этомъ она хвалилась, что ея папа и мама переселятся жить въ городъ и тамъ сдлаютъ изъ мальчугана такого ученаго, что передъ нимъ двадцать разъ станутъ въ тупикъ и пасторъ и управляющій. Всю эту похвальбу Марлена заключила такой тирадой, отъ которой всего лсничаго точно морозомъ повело по кож.

— Да будто мы тоже не съумемъ выпросить деньжонокъ у баронессы! Небось не отъ нихъ твоихъ дтей она послала, тамъ въ какое-то мудреное училище… Какъ захочетъ вотъ этотъ добрый молодецъ — онъ и меня сдлаетъ баронессой… съ деньгами, братъ, все можно, ха, ха, ха!… Да что, разв у меня рука, какъ у прачки, а нога, какъ у коровницы, а?…

И слова эти она сопровождала самой наглой мимикой. Припвая веселую псенку: ‘Въ Лаутербах мой чулочекъ потеряла съ ножки я…’, Марлена въ припляску потащила за собой расхохотавшагося Генненгефта, но полюбовникъ потерялъ равновсіе, неловко оступился и растянулся по дорог.

Только теперь Вюльфингъ замтилъ, что за плечомъ у Генненгефта было ружье съ кожанымъ чахломъ въ курк, тогда какъ на пояс его вислъ большой охотничій ножъ. Главному хозяину лса вовсе не пристало охотничье вооруженіе. Въ первомъ порыв досады Вюльфингъ хотлъ броситься на него и отнять оружіе. Но эта горячность должна была уступить второй мысли: Генненгефтъ, вдь жизнь-то твоя будетъ сегодня ночью висть на волоск. Смотри, братъ, берегись! Но и эти мысленно произнесенные слова были очевидно заглушены взятымъ съ него честнымъ словомъ. Подгулявшая парочка скоро изчезла изъ виду. Стемнло. Вюльфингъ уже не видлъ скрывшихся полюбовниковъ, но еще слышалъ весело распвавшій голосъ забубенной Марлены.

Въ сильной тревог шелъ онъ дале. Ночь окутывала уже всю окрестность. Къ послднему отсвту закатившагося солнца примшивались тни, отбрасываемыя лсомъ. Лунный свтъ прибы валъ медленно и постепенно. Блеклые листья шелестли подъ ногами пригорюнившагося лсничаго. Иному, мене свыкшемуся съ лсомъ, длинные ряды елей показались бы страшными призраками. Но сегодня самъ лсничій, точно малое дитя, пугался всякихъ мнимыхъ страшилищъ. Его товарищъ безпечно стоялъ на краю пропасти… О, если бы сегодня его нашла ночная пуля!. Если бы ротъ его умолкъ навки! Если бы вмст съ этимъ человкомъ сошло въ могилу многое, многое, что знали только они, соумышленники, втеченіи семнадцати лтъ, — чего же лучше…

Злобная радость заговорила въ лсничемъ. Онъ остановился, чтобы въ волю насладиться этимъ пріятнымъ чувствомъ. Да, онъ тяжело перевелъ духъ, точно хотлъ испытать, каково-то будетъ у него на совсти посл катастрофы, — что запоетъ жена… А т знатные бары, для которыхъ другіе должны были пожертвовать совстью, — о. они жили себ въ столиц припваючи и ни о чемъ не думали! Точно въ сдлку вступили съ своимъ богомъ…

Но тутъ въ голов его промелькнула другая мысль: ну, а если Генненгефтъ будетъ только раненъ и живымъ попадетъ въ руки недруговъ! Что если желаніе отмстить за себя развяжетъ ему языка.,— что тогда?! какъ выкрутиться, когда разъяренный Тюмплингъ поведетъ дло судомъ и помшаетъ барону — то есть собственно баронесс — замять его прощеніемъ съ своей стороны, а?! Только теперь онъ сталъ серьезно вдумываться во все, отъ чего такъ хотлъ увернуться, о чемъ всякая мысль была для него такъ мучительна! Прежній его сослуживецъ попалъ на мсто въ имніе прежде, чмъ онъ самъ. Вюльфингъ могъ бы занять об должности одинъ, но баронесса назначала ему такое же жалованье, какъ главному управителю лса, и завела у себя вторую должность только для того, чтобы доставить Генненгефту спокойное, безопасное положеніе и въ то же время поставить его подъ надзоръ Вюльфинга, въ особенности его благодарной, непоколебимо врной господамъ жены. Такія отношенія скрывали въ себ вс зародыши личной вражды, и однако оба товарища нсколько лтъ прожили между собою сносно. Уже въ послднее время — эдакъ года за два или за три — Генненгефтъ сталъ роптать на свою подневольную долю и хотлъ вырваться на свободу, свтъ повидать — разумется не въ Америку, куда графиня его уже посылала разъ съ тайно рожденнымъ ею ребенкомъ. Впрочемъ, въ Америку онъ и не думалъ здить. Мальчикъ, по его словамъ, былъ переданъ другимъ выходцамъ. Когда въ длинные зимніе вечера такъ жутко постукивалъ маятникъ стнныхъ часовъ, а сверчокъ заводилъ за печкой свою монотонную псню, жена не разъ ужь говорила Вюльфингу, ‘убилъ онъ его, бдненькаго!’ Но имъ, какъ соумышленникамъ, оставалось только молчать и молчать. Августа доставала съ карниза библію и громко читала, изъ нея каждый вечеръ, потомъ, глотая слезы, со свчкою въ дрожащей рук, они отправлялись въ спальню. Но при живительномъ, свжемъ дыханіи утра, при каждомъ солнечномъ луч, ласково заглядывавшемъ и въ ихъ окна, они опять пріободрялись, изгоняли изъ головы ужасныя мысли и разсуждали промежъ собой: да нтъ же, разв могъ бы этотъ человкъ жить такъ весело, беззаботно, хотя и нелюдимо, что, однако, нисколько не длало его похожимъ на злодя, мучимаго нечистой совстью!… Если бы Генненгефтъ боялся призраковъ, — какимъ образомъ онъ живетъ одинъ-одинешенекъ, въ какой-то мрачной каменной лачуг, между развалинами древняго монастыря?… Не должны ли бы мучить его тамъ давно усопшіе хозяева пепелища или даже собственныя угрызенія совсти — въ вид грозныхъ, карающихъ призраковъ? Вюльфинга не такъ сильно тревожили этого рода опасенія, какъ со умышленникъ въ похищеніи у отца ребенка и принадлежавшаго этому малютк наслдства, — онъ часто раздумывалъ гамъ съ собою: ‘а вдь дло-то, кажись, еще не кончено. Генненгефтъ все какъ будто себ на ум, замышляетъ что-то… Хочетъ сразу запустить лапу въ горшокъ фортуны!… Какъ часто лсничій и его жена видли Генненгефта въ глубокой задумчивости,— точно это была змя, коварно высиживавшая завтное яичко… И при этомъ они соображали: ну, что если изъ этого яичка долженъ вылупиться малютка съ графской, золотой короной на головк, — что если несчастный малютка, у котораго украли счастливую жизненную долю, живъ и теперь, и Генненгефтъ выжидаетъ только случая, чтобы предложить барону Фернау послднюю, страшную игру: ну-ка, кто больше изъ васъ заплатитъ — ты, Фернау, или Вильденшвертъ?… И вотъ Вюльфингъ сталъ приводить въ общую связь разрозненныя примты, случайности, даже подслушанныя фразы въ род того, что булочникъ изъ Штеттингена недавно сказалъ Генненгефту: ‘что это вы, землячекъ, не во гнвъ будь сказано, — дроздовъ что ли такъ жирно откармливаете моими булками!…’ Вс такія примты — словно вдругъ сверкнувшія молніи — освщали страшную возможность въ глухой трущоб лса.

Молніи эти сверкали въ душ лсничаго и сегодня. Вюльфингъ вдругъ отскочилъ назадъ, поглядлъ вверхъ, точно ошалвшими глазами. Онъ стоялъ передъ своимъ домикомъ.

Врные псы поспшили къ нему на встрчу. А вонъ добрая жена кричитъ ему въ окошко: ‘да иди же, иди — полно думать-то!’ Его помощники по охот — между ними уже взрослый и навыкшій къ длу ученикъ — предлагаютъ свои услуги. Вюльфингъ здоровается со всми, успокоиваетъ жену, проситъ дать перекусить чего нибудь и съ радостью узнаетъ, что добрая Густель сегодня писала своимъ двумъ сынкамъ. Мужъ пробгаетъ ея письмо. Позаботиться о приписк отъ себя, о вложеніи денегъ и приложеніи пяти печатей — было ужь его дло. Времени еще довольно. И вотъ Вюльфингъ принимается разсказывать объ управляющемъ, объ учител, о пастор изъ Брукбаха. Но о Генненгефт — ни словечка, молчитъ также о жандармахъ и о барон Тюмплинг.

Наконецъ-то, будто вскользь, сообщилъ о своемъ желаніи отправиться сегодня къ Соляному-Пруду,— не то чтобы стрлять оленей, а только поглядть, много ли ихъ тамъ еще осталось.

Жена немало изумилась и стала ршительно возражать ему.

— Каспаръ отправится со мною, а Лузе будетъ стеречь домъ! проговорилъ онъ въ вид успокоенія, позвавъ двухъ своихъ помощниковъ.

— Да теб-то самому отчего цлый день дома не сидится? Ужь наврное разсердили чмъ нибудь въ замк, а? Сейчасъ по лицу видно…

Усталый и въ конецъ измученный тревогою охотникъ сталъ отъ всего отнкиваться.

— Три дня охоты такъ не загоняютъ нашего брата, какъ эти проклятые счеты, да чернильная пачкотня! сказалъ онъ.

— Вишь ты, какъ надсадили-то бднаго! Ты, братъ, видно такой же строчило, какъ и я…

— А вотъ что, Густель, — надо бы мн оленей посчитать: выходятъ они только при мсяц, а сегодня вишь какъ свтло. Въ часъ ночи опять вернемся. А ты бы ужь дала мн посл хорошенько выспаться, право…

— Ужь лучше бы только не сегодня, Гансъ! Чортъ съ ними — съ ворами всякими…

— Бога бы лучше поминала, Густель… Подай-ка мн библію и ложись спать. Въ одинадцать часовъ я ухожу со двора.

— У тебя не это одно на ум, голубчикъ мой: скрываешь ты отъ меня что-то…

— Да нтъ же, Густель, съ чего ты это…

Каспаръ ждалъ приказаній. Можно ли ему спать до одинадцати часовъ, и какую собаку взять съ собою или, можетъ быть, не брать ни одной…

Хозяинъ на все отвчаетъ съ холоднымъ спокойствіемъ.

Но несмотря на это довольно удачное притворство, подсказанное даннымъ словомъ, жена вдругъ вскрикиваетъ въ сильномъ испуг:

— Эхъ, кажись, у тебя что-то неладно съ Генненгефтомъ!!

— Вотъ еще выдумала!..

— Бартели совсмъ околдовали его! Генненгефтъ врно показываетъ имъ, куда забирается дичь, какъ подходить къ ней подъ втромъ,— что нибудь такое… Ганзель, добрый ты мой, скажи мн всю правду…

— Да я и такъ не солгалъ теб…

— Эхъ не вяжись ты съ этимъ Генненгефтомъ… Злой онъ человкъ,— бды теб надлаетъ, вотъ что. И такъ вдь ругаетъ тебя всякому встрчному и поперечному…

— Глупости все это.

Жена озирается кругомъ. Она разсказываетъ ему о помощникахъ. Пусть-ка ихъ хорошенько поразспроситъ. Вотъ еще недавно Каспаръ сказалъ ему въ шутку: слушайте, господинъ Генненгефтъ, смотрите, какъ бы я не отнялъ у васъ ружья-то. А онъ вдругъ…

— Да какъ же сметъ Каспаръ это говорить? вскрикиваетъ Вюльфингъ и спшитъ къ двери, чтобы порядкомъ пожурить своего помощника за это поддразниванье злого сосда.

— Полно, молчи ужь! Небось хочешь еще больше показать всю свою подноготную?.. удерживаетъ его жена:— да ужь и отдлалъ же онъ тебя передъ Каспаромъ. Что, говоритъ, я одинъ могъ бы, говоритъ, хозяйничать и здсь — въ лсу, и въ замк… Погодите, говоритъ, маленько, — будетъ и на моей улиц праздникъ, — увидятъ вс, говоритъ, какъ я буду разъзжать четверней, табачокъ понюхивать съ графами, жить съ ними за панибрата, говоритъ…

— Съ графами, а?! Такъ и сказалъ — съ графами?..

— Да, расходился такъ, что куды теб… Когда Каспаръ разсказывалъ мн это и съ дуру-то выпялилъ на меня глаза — я тутъ и не выдержала: можетъ, говорю, и четверней, да только въ тачк о двухъ колесахъ. Вишь графъ какой, говорю, нашелся — и смюсь, а самую-то такъ и трясетъ, точно лихорадка… Неумытый графъ! говорю: — вотъ у насъ на деревн была скорняжная мастерская, и самого скорняка — сплетникъ былъ, чтобъ ему!— тоже вдь графомъ, говорю, прозывали! И такъ я все, знаешь, смюсь,— пусть, думаю, передадутъ ему. А у самой на сердц сдлалось такъ страшно..

— Ну, ужь подлецъ же! пробормоталъ Вюльфингъ въ раздумьи. Но потомъ онъ вдругъ спохватился, разсчитывая продолжать съ Каспаромъ, подъ залитыми луннымъ свтомъ елями, этотъ разговоръ о дерзкомъ бахвальств своего товарища. Жену онъ уговорилъ ложиться спать, но твердо настаивалъ, что въ лсъ ему нужно непремнно идти сегодня же. Съ управляющимъ — соглашался онъ — пришлось немножко не поладить. Онъ, Вюльфингъ, будто бы побился даже объ закладъ, что въ лсу наберется еще добрыхъ десятка два оленей, а то и больше. Вотъ теперь-то, молъ, и нужно пересчитать ихъ около Соляного-Пруда,— ночь мсячная…

Августа какъ-то странно поглядла, схвативъ машинально зажженную свчку. Взглядъ этотъ былъ вызванъ у ней словами: ‘не поладилъ съ управляющимъ’. Мужъ хорошо понялъ этотъ нмой языкъ глазъ: вотъ, молъ, и ищи блатодарпости отъ людей, которымъ мы служили врой и правдой. Неблагодарность — часто говаривала Густель — это такая скверная вещь, которая могла выбить яркія искры изъ ея окаменвшаго сердца, и искры эти могли превратить въ пепелъ и развалины многое, что такъ дорого на свт имъ самимъ, да еще и кому другому…

Мужъ съ жаромъ сталъ ее успокоивать:

— Ну, полно, полно, Густель, нечего такъ лютовать! и онъ проводилъ ее со свчкой къ постели.

Приписку въ письм онъ сдлалъ сейчасъ же и самъ не хотлъ прилечь для отдыха, тогда какъ Каспару было объявлено, что его разбудятъ въ одинадцатомъ часу. Потомъ Вюльфингъ акуратно отсчиталъ отправляемыя деньги и приложилъ къ страховому письму пять отчетливыхъ печатей. Наконецъ, взялъ ружье, внимательно осмотрлъ курокъ и стволъ, и еще разъ проврилъ вынутыя изъ яхташа счетныя книги, которыя, правда, далеко не могли быть названы образцомъ двойной италіянской бухгалтеріи. Сдлавъ все это, онъ отворилъ окно и сталъ прислушиваться къ лсу, залитому матовымъ луннымъ свтомъ.

Все было тихо. Только ночная ласточка порхала вокругъ дома. Ревъ изъ его коровьяго загона заставилъ хозяина улыбнуться. Вдь вотъ, подумалъ онъ, не боится же моя телка, что у ней отнимутъ молоко. По народному суеврію ночная ласточка днемъ спитъ, а ночью подкрадывается къ коровамъ и доитъ ихъ. Охотникъ этому не врилъ. Зоркій глазъ его отчетливо замчалъ все, что длалось на луг передъ домомъ. При лунномъ свт все живое чуетъ свободу.

Лсничій видлъ перебгавшихъ передъ нимъ зайцевъ и крикливыхъ рябчиковъ, пробиравшихся по полямъ.

Теперь-то, наконецъ, и ему захотлось вздремнуть. Но чуть только кукушка старыхъ шварцвальдскихъ часовъ прокричала десять разъ, хозяинъ разбудилъ Каспара, и вскор они, при всемъ охотничьемъ оружіи, шли по залитой луннымъ серебромъ мстности. Выговоры за Генненгефта забыты не были, но Вюльфингъ высказалъ ихъ въ чрезвычайно умренномъ тон…

Между тмъ около того же времени все стихло въ штейнтальской школ.

Гертруда видла, какъ ддушка ея закрылъ уши обими руками, когда сынъ хотлъ ему что-то сказать. ‘Завтра, завтра!’ убждала, онъ: ‘незачмъ намъ поднимать споръ на сонъ грядущій!’

Итакъ, оставалось только выжидать слдующаго дня, въ который дядя, къ сожалнію, опять собирался ухать.

Чуть только дитя замтитъ въ родительскомъ дом приближеніе грозы, дыханіе его становится тревожнымъ, неровнымъ. Глубокая скорбь лежитъ на дтскомъ сердц. И такъ хочется ребенку примирить вс контрасты въ жизни. Онъ еще не понимаетъ силы аргументовъ, значенія различныхъ житейскихъ цлей — не можетъ взять въ толкъ, отчего бы это всмъ на бломъ свт не жить въ любви и согласіи. Словно вспугнутая птичка, порхала Гертруда туда и сюда по дому. Она силою усадила смолкнувшаго дядю за ужинъ и готова была дать своему ддушк порядочную головомойку за его хандроватую задумчивость. За ужиномъ, состоявшимъ изъ свжихъ яицъ и разнаго печенья, ддушка заговорилъ о своемъ близкомъ переселеніи въ лучшій міръ, но испуганная двочка безъ церемоніи зажала ему ротъ. За это ей напомнили, что пора ложиться спать. Но Гертруда оставалась обыкновенно на ногахъ, пока собакъ не привязывали на цпи, вс ставни не были затворены, и ворота извнутри не запирались засовомъ. Ддушка, совершенно позабывъ выигранный ею сегодня закладъ, опять замтилъ, что ей слдовало бы собственно ‘ложиться съ курами,’ но Гертруда каждую ночь обходила еще весь домъ дозоромъ и кричала Лен: ‘спокойной ночи,’ когда та давнымъ давно заперла за собою дверь своего чулана.

Посл ночи, проведенной въ тревожныхъ сновидніяхъ, двочка ревностно принялась хлопотать о завтрак, наскоро убравъ свои косы, казавшіяся слишкомъ пышными даже для ея стройной, высокой фигуры. Какое платье надть ей — надъ этимъ она не особенно ломала голову. Гертруда помстила уже въ большомъ голубомъ стакан съ золотыми крапинками лиліи, ландыши и другіе цвты, сорванные ею въ саду. Это украшеніе комнаты было выставлено на стол, застланномъ блой скатертью. Затмъ Гертруда взяла кофейную мельницу и принялась вертть ручку, что было дня нея сегодня трудне, такъ какъ въ этотъ день кофе было всыпано на полтора лота больше. Классныя занятія начались въ семь часовъ. Пробило уже шесть, когда явился ддушка въ сопровожденіи дяди. Гертруду выслали изъ комнаты,— и теперь-то настала торжественная минута, когда они могли начать довольно оживленное объясненіе, изъ котораго двочка могла подхватывать только отрывочныя слова, убирая постель и приводя то и другое въ надлежащій порядокъ.

Какъ больно отзывалась въ ея сердце часто повторяемая ддушкой фраза: ‘нтъ, ни за что на свт!’ Выметая и убирая въ комнат, она невольно притаила дыханіе и подкралась къ замочной скважин. Вдь въ этомъ спор рчь шла о ней самой, о ея дальнйшемъ воспитаніи, которое было для нея еще такъ нужно, наконецъ, о ея деньгахъ…

— Вотъ видишь ли, говорилъ ддушка,— все, что мн досталось отъ покойнаго брата подъ старость лтъ — на какіе нибудь два-три спокойныхъ денька передъ смертью — я раздлилъ на дв части. Одну изъ нихъ ты получилъ для окончанія курса. Другую твой братъ употребилъ на свое сельское хозяйство — сначала израсходовалъ все до копйки, потомъ по немногу опять собралъ,— даже съ небольшимъ барышомъ. Это составляетъ всего четыре тысячи талеровъ — въ надежныхъ облигаціяхъ, и я приберегаю ихъ для будущаго обезпеченія Гертруды. Она сирота вдь. Какъ не станетъ меня…

— Да разв мы не родня ей, — разв не найдется между нами для нея отца, матери, сестры…

— Твоя жена что ли будетъ матерью, или твои дочери — сестрами, а? Что ужь говорить, изъ словъ вдь шубы не сошьешь… Нтъ, братъ, ты ужь меня извини, если я такъ не покину сироту, оставшуюся безъ отца и матери. Проценты я вотъ приберегъ, чтобы теперь отдать Гертруду въ пансіонъ — не какой нибудь барскій, разумется,— ну, да вдь есть же заведенія для двушекъ, гд приготовляютъ только хорошихъ домашнихъ хозяекъ…

— Или сестеръ милосердія!

— Да чтожъ, пусть ее ходитъ въ голубенькомъ ситц и бломъ передничк до самыхъ плечъ, какъ монашенка — эка бда какая… Какъ духовный, ты, мой милый, самъ долженъ знать, что религія много можетъ дать юнымъ сердцамъ — и ужь пусть лучше слишкомъ много, чмъ слишкомъ мало, коли выбирать. Посл вдь многое испарится…

На нсколько минутъ оба замолчали. Гертруда должна была приняться за свою уборку. Лена выметала и вспрыскивала полъ. Въ комнат было страшно пыльно. Тутъ нужно было вымыть большую черную доску, тамъ стереть со столовъ пролитое чернило. Гертруда опять стала прислушиваться, отойдя на другое мсто.

Дядя еще разъ подробно изложилъ свой планъ. Ему, во что бы то ни стало, хотлось отказаться, наконецъ, отъ духовной карьеры, сдлавшейся для него невыносимымъ бременемъ, онъ желалъ хоть бы ужь подъ старость употребить свои силы для боле энергической работы — для педагогическаго труда. Разсчитывать на пособіе отъ казны онъ могъ бы въ томъ только случа, когда онъ былъ бы уже извстенъ по учебной части. Его прежняя дятельность въ школ того города, гд онъ жилъ, была забыта, и теперь онъ хотла, энергично собраться съ силами и открыть въ столиц большое учебное заведеніе — для пансіонеровъ и приходящихъ. Предполагалось открыть шесть классовъ. Лингардъ разсчитывалъ даже приготовлять своихъ питомцевъ ко вступленію въ университетъ.

— Вотъ для всего этого мн нужно пріобрсти небольшой клочокъ земли, и въ столиц я уже имю въ виду нчто подходящее. Мирная затишь предмстья какъ нельзя лучше согласуется съ моимъ намреніемъ. Садъ будетъ служить мстомъ преподаванія и гимнастическимъ плащомъ. Къ нему прилегаетъ довольно просторный домъ — съ комнатами различной величины. Я уже могу разсчитывать на нсколькихъ преподавателей, также какъ и на многихъ учениковъ. Тутъ много зависитъ и отъ толково-составленной программы, и отъ удачнаго выбора преподавателей для главныхъ предметовъ. Мало ли есть людей, которымъ ршительно невозможно воспитывать своихъ дтей дома. Они или живутъ по деревнямъ, или находятся въ разъздахъ, или, наконецъ, не надются на свои собственныя силы, чтобы справиться съ этой многотрудной обязанностью. Казенныя учебныя заведенія вообще не пользуются большимъ довріемъ. Это — скоре какія-то казармы, а не добропорядочные разсадники образованія. Наставники, назначаемые правительствомъ, изъ тщеславія сотрудничаютъ въ ученыхъ изданіяхъ, читаютъ публичныя лекціи или вообще содержатъ себя какимъ нибудь постороннимъ трудомъ. Для нихъ написать латинскую программу, выдерживающую нсколько рецензій, гораздо важне, чмъ исправлять упражненія учениковъ. Нигд нтъ и слдовъ личной воспитательной поддержки. Въ моемъ объявленіи — само собою разумется — нельзя сказать всего этого съ такой откровенностью. Враговъ и безъ того видимо-невидимо. Но умющій читатель все увидитъ между строчками. И тогда-то я, наконецъ, попаду въ свою родимую стихію! Лишь бы мн въ самомъ начал имть съ десятокъ пансіонеровъ — чрезъ три года ихъ будетъ у меня въ десять разъ больше. О всхъ результатахъ обученія въ новомъ пансіон будетъ оповщаться публик: нельзя же держать ихъ подъ спудомъ. Пусть вс видятъ, что я тружусь — и тружусь въ пот лица… Рзвый дтскій крикъ съ гимнастическаго плаца будетъ слышенъ за стнами нашего садика, — во всей Германіи. Веселыя, свжія, здоровыя лица будутъ лучшей нашей рекомендаціей. У меня подъ руками, кажется, ужь все, чего только можно пожелать для осуществленія этого завтнаго для меня жизненнаго плана. Говорить ли теб о радушномъ участіи моихъ прежнихъ университетскихъ товарищей? Бегендорфъ теперь инспекторъ училищъ и будетъ моимъ ближайшимъ начальникомъ. Штаудтнеръ — мой закадычный пріятель и ныншній санитарный совтникъ — хлопочетъ о покупк дома, о пріисканіи пансіонеровъ и о сочувствіи общества. Одного только не достаетъ, и это одно — деньги, добрый папаша, да и деньги-то небольшія — только бы заплатить задатокъ за домъ — остальное можно обезпечить документомъ — однимъ словомъ, нужны деньги на первое обзаведеніе. Дв тысячи талеровъ уже собраны моими добрыми пріятелями, если ты дашь мн еще четыре тысячи — наслдство Гертруды — о, тогда, съ шестью тысячами, я буду настоящій Наполеонъ въ этомъ дл и, для прославленія памяти нашего великаго учителя Песталоцци, надюсь совершить многое, многое…

Сравненіе съ Наполеономъ, такъ часто употребляемое дядей, не на шутку перепугало Гертруду. Объ этомъ человк она не наслышалась много хорошаго, и знала его печальный конецъ. Вся притаившись, подкралась она къ комнат съ другой стороны, ддушка, въ свою очередь, сталъ возражать противъ дяди въ длинной тирад, и тутъ же досталось порядкомъ жен и дочкамъ пастора.

— Не повезло теб, мой другъ, въ самомъ начал! сказалъ старикъ, какъ бы намекая на все умственное развитіе сына.— Вторымъ твоимъ несчастьемъ былъ неудачный выборъ жены: что хороша она была — я спорить, конечно, не стану,— ей точно цлый вкъ оставаться молодою! Хохотунья была такая, что мертваго могла разсмшить. Но теб-то это было ни къ чему — не но твоему характеру и склонностямъ. Ты съизмала искалъ въ жизни серьезнаго и дльнаго, а жена твоя съ перваго шага только и думала, что о развлеченіяхъ въ обществ, о знакомств съ важными барами, о нарядахъ и свтскомъ пустословіи. Это было для нея всегда пріятне, чмъ помогать теб въ твоей трудовой, тяжелой жизни. Жена пастора должна быть ему лучшей отрадой, иначе — она обращается для него въ сущую каторгу… Она можетъ испортить все его дло, можетъ обратить его почтенную рясу въ шутовскую куртку… Эхъ, голубчикъ Лингардъ, ошибся ты, жестоко ошибся, гоняясь за пріятнымъ и выпуская изъ виду благодтельное и полезное? Вотъ небось лестно было имть хорошенькую женку… Подросли у тебя дтки. Чтожъ, яблоко-то отъ дерева не далеко упало! Ну, какъ же этимъ молодымъ вертушкамъ не скучать въ вашемъ маленькомъ Брукбах? Наряды, шикозная обстановка — всего этого не накупишься даже для какого нибудь жалкаго городишки — Брукбаха. Когда, дочки подростаютъ — точно бсъ какой вселяется тоже и въ маменьку! И капризы-то тутъ, и страсть рядиться, и свсь какая-то… Чего не хочетъ для себя, то вымогаетъ для дочекъ… Дочки разряжены, какъ павы, — она тоже не хочетъ отставать отъ нихъ, не хочетъ быть похожею на ихъ кухарку… Безсовстное мотовство, прокучиванье скромныхъ средствъ честнаго мужа прикрываются тогда такъ называемой ‘материнской любовью’. А мужъ-то горемычный, забравшись въ свой уединенный уголокъ и, схвативъ шальную голову обими руками, клянетъ да проклинаетъ тотъ часъ, когда его нелегкая подвела сдлать этотъ — именно этотъ роковой выборъ…

Старый ректоръ, переселясь въ скромную деревенскую школу, по опыту зналъ, однако, какъ живутъ люди въ городахъ. Съ дтьми онъ самъ дурачился, какъ ребенокъ, хотя и былъ, что называется, тертымъ калачомъ. Сынъ хорошо зналъ это, онъ глубоко уважалъ стараго Іоганна-Якоба и перенесъ это уваженіе на всю ту сферу, въ которой окрпъ и закалился его почтенный отецъ. Мечта. Лингарда объ учительств была честная, дорога и для него мечта. Сердце его глубоко скорбло при мысли, что впродолженіи семнадцати лтъ жена его могла быть помхой при осуществленіи этого благого намренія. Семнадцать лтъ тому назадъ она, какъ мы знаемъ, была на обд въ замк Вильденшверт, и съ того самаго времени осудила, какъ положительную ересь, вс педагогическія стремленія мужа — такъ пришлись ей по сердцу любезности графа! А теперь вотъ вдругъ сдлалась самой горячей поборницей перемны службы, разумется, только изъ тхъ побужденій, о которыхъ говорилъ отецъ. Лингардъ чувствовалъ всю истину его словъ, — въ особенности, когда старикъ говорилъ о жен пастора, какъ объ источник всхъ радостей или всхъ скорбей въ жизни ея мужа.

Когда настало мертвое молчаніе, Гертруда сильно испугалась и пустилась бжать — точно могильный воздухъ дунулъ ей въ лицо. Дядя боле ничего не возражалъ, ей даже показалось, какъ будто изъ его несчастной груди вырвался тяжелый, скорбный вздохъ.

Въ испуг Гертруда шмыгнула въ классную комнату и притворила. окно.

На двор собирался дождь. Солнце едва-едва пробралось промежъ густыхъ облаковъ. Гертруда разложила книги по столамъ, осмотрла чернилицы и уже готовилась исправлять должность ддушки на тотъ случай, если бы онъ былъ не такъ здоровъ или чмъ нибудь задержанъ. Нкоторые изъ мальчиковъ и двочекъ старшаго возраста помогали ей. Удивительно, подумаешь, какъ рано начинаетъ человкъ чувствовать сладость власти и какъ искусно уметъ розыгрывать роль деспота!

Вотъ уже и дти пришли въ школу. Между ними явился также Нанте Бартель. Ужь пасмуренъ онъ что-то былъ сегодня. Гертруда, напрасно звавшая ддушку, скоро замтила, что между говорливой дтворой сообщалось что-то новое, имвшее какъ будто отношеніе къ Нанте Бартелю.

Скоро новость эта какими-то судьбами привела къ потасовк. Помощники Гертруды поспшили въ одинъ уголъ, гд Нанте щетинился, какъ злая кошка. Онъ кусалъ то того, то другого изъ товарищей, то увертывался изъ-подъ кулаковъ боле сильныхъ учениковъ, желавшихъ порядкомъ отколотить его, дло въ томъ, что Нанте ударилъ сосдскаго сынка за то, что тотъ крикнулъ: ‘ага, поймали, наконецъ, твоего папеньку!’

— Кого это, кого поймали? закричала Гертруда, и безъ того сильно взволнованная.

Она хотла похвалить передъ дтьми Нанте и даже его отца. Просто, думаетъ себ, пристали наши ребята только за прежнюю вражду Бартелей къ школ. Но теперь вдь дло было почти улажено.

— Нтъ, нтъ, воровъ поймали, вотъ что! Всхъ подъ арестъ теперь засадили! Одинъ убитъ пулей!.. Это все у Волчьяго оврага!.. Тамъ были солдаты и жандармы….

Такъ продолжали шумть школяры.

Только теперь Гертруда замтила, что въ деревн, несмотря на мелкій, но безостановочный дождикъ, поднялась какая-то необычайная суматоха. Мужчины перекрикивались, женщины шушукали промежъ себя.

Деревенскія повозки то и дло катили къ замку. Встревоженная двочка теперь только вспомнила, что ночью ей показалось, точно бы гд-то стрляли. Увы, за чертою того маленькаго мірка, въ которомъ жили и страдали они сами, былъ еще какой-то широкій блый свтъ!..

Какъ возстановить тишину и порядокъ — она сама еще хорошенько не знала. Нанте, повидимому, ршился стоять за себя до послдней крайности. Онъ былъ, казалось, также сильно испуганъ, какъ и выведенъ изъ себя. Съ своимъ обычнымъ мужествомъ въ трудномъ положеніи, двочка кидается въ задорливую толпу, дти ужь было начали тамъ и сямъ знатную рукопашную потасовку, все подвигаясь къ окнамъ школы и угрожая драгоцннымъ оконнымъ стекламъ.

Нанте былъ не безъ пособниковъ. Вдь онъ слылъ на деревн матадоромъ, дюжимъ и привычнымъ бойцомъ, умвшимъ пріобрсти врныхъ сподвижниковъ даже когда они и въ толкъ-то хорошенько взять не могли, изъ-за чего собственно поднята имъ та или другая драка. Въ самомъ дл, грустно видть, какъ часто дти раздляются между собою самымъ ожесточеннымъ, свирпымъ антагонизмомъ! Пна клубится во рту, глаза лзутъ вонъ изо лба… Безъ всякаго знакомства съ дйствіемъ страстей и съ строеніемъ человческаго тла, которое даже зврская жестокость взрослыхъ уметъ щадить боле — дти ршаются на всякій ударъ, переломъ, зуботычину — хоть бы отъ всего этого досталось самымъ нжнымъ и благороднымъ частямъ организма. Не мене грустно также убдиться, что эти разъяренные мальчуганы въ сущности подражаютъ только зврству своихъ отцовъ или старшихъ братьевъ, сами хорошо это сознавая и одобряя себя мыслію: ‘лихо отдлалъ, а? Другіе-то теперь ужь непремнно скажутъ: вотъ молодецъ, такъ молодецъ!..’

Но Гертруда встревожилась и испугалась еще боле, когда вдругъ въ школу ворвалась страшная для всхъ Марлена… Задыхаясь отъ злости, она дико кинулась между дтьми, скамьями, книгами, тетрадями и аспидными досками къ своему брату и, схвативъ его за руку, потащила вонъ изъ комнаты.

— Домой, домой, говорятъ теб, сморчокъ ты эдакой! кричала она:— домъ стеречь нужно, дтей… Послушалъ бы, что говорятъ-то на деревн — жандармы хотятъ забрать насъ — вотъ что! Я побгу въ лсъ. Генненгефта, бднаго, они….

Рыданіе или скоре какой-то дикій визгъ прервалъ ея слова, тогда какъ братишка тащился съ ней подъ рукой и толкалъ все, встрчавшееся ему по дорог, даже Гертруду, желавшую помочь маленькимъ дтямъ противъ этого негодяя, казавшагося такимъ дикимъ, какъ будто его только-что привели изъ лса. Юбка Марлены — единственная сверху наброшенная одежда — едва держалась на пояск, и это еще боле злило деревенскую фурію.

Въ эту самую минуту старый Нессельборнъ сходилъ внизъ по лстниц. Сынъ его оставался на верху. Старикъ былъ еще до такой степени взволнованъ недавнимъ разговоромъ, такъ отдался своимъ собственнымъ мыслямъ, что сначала ничего не понялъ о поимк лсныхъ воровъ и не видлъ суматохи по всей деревн, тогда какъ безпорядочную свалку у себя дома — между дверью и лстницей — онъ принялъ только за новую попытку насильно увести изъ школы одичавшаго мальчугана. Это окончательно его взорвало, и старый учитель далъ полную волю своей досад, не стсняясь тмъ или другимъ крпкимъ словцомъ, заимствованнымъ изъ народнаго краснорчія. Какъ борзая собака, старикъ, забывая свои преклонныя лта, подскочилъ къ Марлен и давай ее журить за этотъ набгъ на его слдъ — за это воровство, дневной грабежъ, на который она ршилась передъ глазами всхъ и каждаго.

— Слушай, ты, старый хрычъ, закричала бшеная двка, — берегись ты лучше, чтобы я не возвратила теб всхъ тумаковъ, полученныхъ когда-то отъ твоей длинной, костлявой руки! Моя мать давно уже собирается сдлать изъ тебя сапожную ваксу на фабрик….

За этимъ злобнымъ крикомъ послдовало дло. Разъяренная двчонка схватила, одну изъ скамеекъ, остававшуюся со вчерашняго дня подъ липами, передъ дверью дома, и изо всхъ силъ швырнула скамейку эту передъ собою и неминуемо ранила бы ею старика, если бы въ эту самую минуту не подосплъ сынъ, сходившій внизъ по лстниц: онъ быстро подскочилъ къ свирпой дочк заарестованнаго вора, можетъ быть, лишившейся также своего полюбовника или суженаго,— и съ силою откинулъ ее назадъ.

Старикъ лежалъ безъ памяти на рукахъ сына. Теперь и боле дюжіе ребята изъ школьной молодежи также бросились на злую двку, выпроваживая ее вонъ и преслдуя насмшливымъ гуканьемъ и свистками. Она ретировалась съ страшной руганью. Нанте слдовалъ за нею, какъ смирненькій барашекъ, и глядлъ въ землю. Оба они были точно прогнаны сквозь строй по всей деревн. Изъ всхъ воротъ, амбаровъ и хижинъ съ шумомъ высыпали мужчины и женщины, громко радуясь приключившейся съ семьею Бартеля бд и поспшая въ школу, гд дряхлый Нессельборнъ все еще лежалъ на рукахъ сына.

О классныхъ занятіяхъ до обда, разумется, нечего было и думать. Дти были распущены по домамъ. Гертруда побжала принести холодной воды. Ддушка былъ усаженъ въ то самое кресло, куда толкнула его рука свирпой молодой фуріи. Нкоторое время старикъ оставался безъ малйшаго сознанія. Сынъ попросилъ уксусу, налилъ этой жидкости въ чашку съ водою и этой смсью вытеръ отцу лобъ и виски. Жилетъ былъ разстегнутъ, галстухъ развязанъ. Сначала вс боялись апоплексическаго удара. Домъ былъ наводненъ множествомъ народа. Уже когда оберъ-пасторъ сталъ слезно просить о спокойствіи, вс посторонніе удалились. Между другими прибжалъ и пасторъ Петеренцъ, онъ убдилъ перенести старика въ верхній этажъ, гд онъ нсколько очнулся, потомъ отклонилъ отъ себя дальнйшую помощь и поблагодарилъ сына за то, что тотъ вступился за него во время. Чего добраго, прибавилъ онъ, въ живыхъ, можетъ быть, не остался бы.

Но въ этой бд Гертруда чуяла что-то хорошее. Неугомонно порхала она съ мста на мсто. Сначала это было дйствіемъ сильнаго испуга. Но теперь, когда опасность, повидимому, миновала, двочка покрывала поцлуями руки дяди, которыя сама вытерла полотенцемъ,— называла его спасителемъ ихъ общаго отца, преувеличивала силу Марлены, всъ скамейки, близость разстоянія, отдлявшаго дерзкую гостью отъ ддушки — и все это только для того, чтобы ддушка исполнилъ желаніе дяди. Чтожъ, раздумывала она, вдь деньги мои все-таки не пропадутъ, добрый ддушка самъ говоритъ, что Лен не долго еще жить на свт, и я выучилась хозяйничать въ школ и могу кое-какъ прокормить себя. И къ тому же дядя общаетъ нажить барыши и все вернуть впослдствіи! Онъ предлагалъ ддушк какіе угодно проценты — подъ залогъ дома, и двора, мебели и хозяйства, книгъ и цнныхъ вещей — чего же еще! Ахъ, еслибъ у меня былъ ключъ отъ ддушкинаго шкафа,— я бы не задумываясь отдала дяд все, все… Такъ онъ все скучаетъ да тужить, бдненькій…

Домъ опустлъ. А тамъ, за воротами его, опять творилось что-то новое. Свистки и насмшливая травля преслдовала Марлену, бжавшую къ лсу. Второпяхъ она пріодлась нсколько тщательне, накрывъ голову отъ дождя краснымъ платкомъ. Другіе видли, какъ она бжала за деревней напрямикъ, — по оврагамъ, хлбнымъ полямъ, чрезъ заборы. Долго гналась за нею вся деревня. И долго еще въ ушахъ Марлены отдавались жестокія насмшки, особенно отъ женщинъ. Но Марлена не оглядывалась. Ей, безъ сомннія, хотлось узнать наврное, что сталось съ Генненгефтомъ, въ ночной суматох, въ которой участвовала она сама, Марлена могла только развдать, что онъ былъ раненъ.

Пасторъ Петеренцъ боле зналъ, въ чемъ именно было дло. Въ замк онъ уже видлъ Генненгефта, плавающаго въ крови, при послднемъ издыханіи. Дв пули — очевидно изъ двухствольнаго карабина — прошли, на вылетъ, чрезъ его грудь. Этому несчастью не хотли сейчасъ же дать огласку, такъ какъ управляющій былъ вн себя отъ тревоги и боялся грозной отвтственности. Но самъ достойный пасторъ видлъ въ этомъ только перстъ Божій. Свинецъ сразилъ неврнаго слугу, запятнавшаго себя самой черной неблагодарностью къ господамъ — за вс ихъ благодянія.

— Этотъ Генненгефтъ былъ всегда для меня страшно противенъ, сказалъ почтенный пасторъ: — онъ не могъ выносить моего взгляда. Догадывался можетъ быть, что я зналъ кое-что изъ его прошлаго, хотя и молчалъ изъ уваженія къ вол владльцевъ. Госпожа Фернау, наврное, хотла наградить его за избавленіе отъ какой нибудь большой бды или за какую другую услугу,— можетъ быть, также ради Вюльфинга, бывшаго прежде товарищемъ Генненгефта. А вдь доходное мстечко имлъ покойный! Подарки сыпались на него за подарками, — ему только стоило слово черкнуть баронесс, и всякое его желаніе исполнилось немедленно. И что же! Сдружился съ этимъ безпутнымъ каменьщикомъ, чтобы сообща съ нимъ обкрадывать господъ втеченіи многихъ лтъ… Эта проклятая гробокопательница беззазорно перепродавала краденую дичь. Дочка служила аппетитною приманкой для похотливаго мошенника, — и кто знаетъ, что только творилось въ его лсномъ убжищ… Въ прежніе годы пронесся было слухъ, будто ночью, между развалинами монастыря, изъ которыхъ была сложена его берлога, слышны были какіе-то страшные стоны… Иной слышалъ, будто бы, дтскій крикъ, иногда слезы!… Близко къ себ покойникъ никого не подпускалъ. Даже прежняя, вмст съ нимъ поселившаяся служанка, когда онъ прибылъ на это мсто изъ Франціи, что ли, — даже она жила далеко, на самомъ краю логовища. Другіе увряютъ, будто видли, какъ онъ собиралъ ядовитыя травы и сбывалъ ихъ окрестнымъ аптекарямъ. И какъ это наше начальство такъ долго этого не замчало! Ну, сосдъ-то его, лсничій — человкъ честный, хорошій. Мн передавали, что стычка происходила у Соляного-Пруда, гд вся шайка подстерегала оленей. Сначала негодяи вздумали сопротивляться. Длать нечего, пришлось прибгнуть къ пороху. Пули, убившія Генненгефта, какъ говорятъ, были пущены изъ двустволки егерскаго ученика Каспара. Когда уже справились со всей честной компаніей, лсничій чуть не рвалъ на себ волосы, оплакивая такую позорную смерть своего прежняго товарища. Въ то время, когда другіе преслдовали негодяевъ, Вюльфингъ бросился къ умирающему, спрашивалъ его о послднихъ желаніяхъ, но осторожно прибралъ все, что при немъ находилось. Скоро, можетъ быть, мы узнаемъ кое-что о тайныхъ проискахъ злодя. Вюльфингъ со всхъ ногъ поспшилъ въ жилище Генненгефта и вотъ немного погодя вернется съ донесеніемъ…

Пасторъ ушелъ домой. Управляющій убдительнйше просилъ помочь ему при первомъ разслдованіи этого злополучнаго дла. Почтовый экипажъ, съ которымъ сынъ учителя хотлъ вернуться въ Брукбахъ, отходилъ еще вечеромъ, и потому окончательное прощаніе съ мстнымъ пасторомъ было отложено.

Опять отецъ и сынъ остались наедин. Первый уже совсмъ оправился или, по крайней мр, хотлъ казаться бодре. Лингардъ принудилъ его улечься на ветхій диванчикъ, обтянутый крапчатымъ ситцемъ, подложилъ ему подушку подъ голову и просилъ, чтобы больной старался спокойствіемъ превозмочь сильное потрясеніе. А Гертруда казалась настоящей хлопотливой чайкой, порхающей между небомъ и моремъ. Берега, то есть какого нибудь твердаго, спокойнаго мста она знать не хотла.

— Да отчего бы теб не обратиться къ баронесс съ своимъ планомъ? спросилъ отецъ, у котораго съ головы не шелъ недавній разладъ съ сыномъ, теперь старику тяжело было твердо настаивать на своемъ отказ,— это представлялось ему даже жестокостью посл недавней исторіи.

— Обращался уже: на отрзъ отказала…

— Странно, однако. Богачка-то вдь какая! И всегда была къ намъ такъ добра. Мн дала мсто въ школ, твою жену чуть не задушила подарками.

— Я самъ не зналъ, чмъ объяснить ея отказъ. Съ годъ тому назадъ просилъ я у ней какъ-то десять тысячъ талеровъ на это предпріятіе. Она и тогда уже и слышать не хотла. А теперь и отвчать-то поручила самому Фернау. Тотъ, разумется, извинился за себя и жену…

— Вотъ поди-жъ ты съ богачами! Да ты вдь когда-то съ баронессой… тово…

— Что такое?

— Воспвалъ ее, что ли, какъ говорили мн, ну, значитъ…

— Глупйшая блажь была, больше ничего! произнесъ Лингардъ, весь закраснвшись.— Да и памяти о томъ уже нтъ. Подвернулся мн тогда разрывъ ея съ Вильденшвертомъ,— а графато я смертельно ненавидлъ, во-первыхъ, за его убжденія, а вовторыхъ, за то, что онъ ужь такъ нахально строилъ куры моей жен. Какъ сдлалась она мадамъ Фернау, я-то порядкомъ струхнулъ, чтобъ не надлали мн бды ея письма, которыми я приставалъ къ ней, когда она разъзжала по блу свту: въ нихъ, правда, ничего и не было такого, кром разв явнаго свидтельства о моемъ тогдашнемъ душевномъ потрясеніи. Спустя нсколько лтъ опять свидлся я съ баронессой. Но она была ко мн такъ добра, такъ ласкова, что я опять собрался съ духомъ и ясно увидлъ, какъ сильно она влюблена въ барона… А теперь-то и сдой волосъ указываетъ, какъ намъ держать себя относительно другъ друга…

— О самомъ граф, кажется, ни слуху, ни духу, а?

— Какже, какже, онъ поступилъ теперь въ казенную службу и совершаетъ замчательныя путешествія въ интерес нашихъ торговыхъ сношеній, — чуть ли не начальникомъ эскадры, отправленной для подкрпленія нашихъ консульствъ…

— А ну-ка, попробуй попросить еще разъ…

— Это будетъ ужь третій?! Нтъ, слуга покорный. Все ея прежнее участіе къ намъ и другимъ объясняется, вроятно, только тмъ, что одураченная барыня просто искала себ союзниковъ…

— Для чего?

— Тогда ей нужно было кое-какъ прикрыть свое поведеніе… А какъ скоро мы нуждаемся въ поддержк общественнаго мннія, то длаемся тише воды, ниже травы.

— Ну, не то. Вотъ теперь у ней подростаютъ сынки. Для нихъ-то родители и приберегаютъ деньгу.

— Баронъ — страшный кутила! Все огромное состояніе, ради его мотовства, грозитъ вылетть въ трубу…

— Тутъ объ этомъ ничего не слышно.

— Эхъ, еслибъ хозяиномъ оставался графъ Вильденшвертъ — еще и нажили бы кое-что. Прежде я презиралъ этого человка. Глупъ былъ, сознаюсь! Вильденшвертъ умный, энергическій малый. Если онъ и тратилъ, то вс знали, для чего и почему тратилъ. Скверно, непростительно скверно поступила съ нимъ эта барыня!..

— Вонъ оно что!… Флюгеръ ты, братъ, настоящій флюгеръ! А помнишь, что ты говорилъ прежде? И педантъ-то графъ, и не можетъ-то онъ стоять на ряду съ этой… какъ бишь… поэтической, что ли, женщиной, помнишь, а?! Правда, она подарила тогда жен твоей отличную турецкую шаль! Эхъ, другъ ты мой любезный, всето ты самъ съ собой въ разлад, пляшешь только подъ дудку своей… дражайшей половины!

— Сдлай милость, не начинай опять!…

Лингардъ отвернулся къ окну. Отецъ перемнилъ тонъ.

— На нашу баронессу какъ найдетъ: то бываетъ слаще меда, то горьче полыни! сказалъ онъ: — каждое Рождество она присылаетъ мн маленькую сумму и этимъ помогаетъ сводить концы съ концами къ началу новаго года. Но каждый разъ не вытерпитъ, чтобы не отозваться какимъ нибудь колкимъ словцомъ насчетъ школы. Нсколько лтъ тому назадъ была она въ этомъ имніи, зашла ко мн въ школу — и вдругъ, ни съ сего, ни съ того, вся сморщилась, съежилась, попавъ между моими молодцами: сдвинула, знаешь, брови, плотне закуталась шалью и чуть заглянула въ щелку класной комнаты. Послушайте, господинъ учитель, я сама, говоритъ, мать дтей! Знаю отвтственность родителей и наставниковъ. Но страшно мн, говоритъ — и сама, точно, вся трясется — страшно, какъ подумаю, что дти могутъ быть негодяями и сдлаться бичомъ для своихъ родителей. И часто, говоритъ, я… боюсь дтей! Чмъ же, по крайней мр, она объясняла теб свои отказы, а?

Сынъ сначала молчалъ. Но теперь онъ припомнилъ себ, что баронесса и ему говорила нчто подобное, когда отказывала его просьб. Вынувъ изъ бокового кармана бумажникъ, Лингардъ досталъ оттуда письмо и показалъ его отцу: то былъ отвтъ бывшей графини Вильденшвертъ.

Старикъ началъ шарить очки. Но сынъ предпочелъ прочитать самъ слдующее:

‘Признаюсь вамъ, воспитаніе въ общественныхъ заведеніяхъ мн не по сердцу. Родители сами должны имть зоркій глазъ на дтей — и въ каждую минуту жизни. Странно было бы со стороны родителей готовить себ будущихъ палачей. А такими именно длаются дти, воспитываемыя не нами непосредственно. Не оставляйте вашей профессіи, Нессельборнъ! Вы можете съ церковной кафедры… ‘

Отецъ самъ закончилъ фразу, которую сына, прервалъ съ презрительной гримасой.

— Больше сдлать для школы! подсказалъ старикъ:— кафедра проповдуетъ родителямъ! Но если домашній очагъ, семья не помогаетъ школ, пропало все доброе смя нашего преподаванія…

Старикъ чувствовалъ еще во всхъ жилахъ вражду семьи къ школ. Такимъ характеромъ могло быть проникнуто и все остальное въ письм баронессы.

Лингардъ также вскочилъ въ сильномъ волненіи, смялъ письмо въ рук и сказалъ съ жаромъ:

— Но именно потому, что семья не исполняетъ своего долга въ этомъ великомъ дл народнаго, національнаго воспитанія и очеловченія людей — именно поэтому и должна существовать школа — священный кивотъ знанія! Народный учитель долженъ образовать людей, если само государство объ этомъ не заботится. ‘Жена, что мн есть до тебя!’ сказалъ древле великій Избавитель своей матери,— и этимъ отдлилъ свое дло отъ дома, отъ узкаго семейнаго міра. Весь свтъ — былъ для него домомъ, человчество — родною семьей! Спарта производила геройское племя, потому что отнимала дтей изъ рукъ родителей и воспитывала на счетъ всей общины, какъ будущихъ дятелей отечества. Нашъ учитель Песталоцци также отнялъ дтей у домашняго очага,— силою отбилъ ихъ у предразсудковъ, лпи, тупоумія, всякой грязи, пріодлъ въ чистыя, блыя сорочки знанія. Даже въ физическомъ смысл обмылъ и причесалъ онъ бдную дтвору, на зло безтолковымъ отцамъ и матерямъ. Ахъ, ужь это хваленое домашнее воспитаніе! Вдь это не больше, какъ прививка пошленькаго эгоизма, мелкаго общественнаго лоска, злословія изъ-за спины ушедшаго гостя, сладенькихъ лживыхъ улыбочекъ!.. Отсутствіе всякихъ принциповъ, сырой натурализмъ до мозга костей? Верховодничанье старшихъ братцевъ надъ младшими!.. Подите вы, съ вашимъ домашнимъ воспитаніемъ… Чмъ хорошимъ оно себя рекомендуетъ? Ужь не тмъ ли, что маменьки чешутъ руки на бдныхъ дтяхъ или тмъ, что отцы, вчно занятые своимъ каторжнымъ трудомъ, все спускаютъ милымъ дткамъ, лишь бы самимъ жить поспокойне и послдній остатокъ своей, навки вывтрившейся, жизненной поэзіи находить въ сигар, въ партіи на билліард или въ клуб… Хорошо воспитаніе, нечего сказать! Я постараюсь, какъ слдуетъ, изобразить его въ моей программ. У меня школа будетъ поставлена тамъ не ниже церкви, но рядомъ съ нею,— ужь, разумется, не съ точки зрнія церковно-правоврной односторонности! Отъ этого я буду далекъ, какъ небо отъ земли… Нтъ, я говорю о храм человчества, который въ то же время есть храмъ божества, потому что для первобытной великой причины вещей, для творца всего созданнаго, нтъ боле чистой, боле благоуханной жертвы, какъ нравственно-законченный человкъ! Помоги мн, отецъ, умоляю тебя, помоги мн въ достиженіи этой великой цли! Вспомни-ка самъ объ урокахъ покойнаго Баллауфа! Вспомни о томъ горячемъ энтузіазм, съ какимъ ты промнялъ столярный станокъ на школьную скамью, вспомни о томъ, какъ много добраго ты самъ усплъ сдлать, о любви къ теб дтей и начальствующихъ лицъ. Послушай, отецъ: клятвою тебя завряю, что я буду для Гертруды, какъ ты теперь, непоколебимымъ защитникомъ. Ни одной полушки я не присвою себ изъ ея собственности,— какъ бы тамъ она ни распорядилась своей будущей судьбою…

Въ это мгновеніе Гертруда отворила дверь прибранной ею комнаты, служившей ддушк спальнею. Въ своей рук она держала метлу. Бдная, встревоженная двочка прижимала съ умоляющимъ видомъ метлу эту, какъ пальму мира, къ своей груди, оставаясь на порог, чтобы проворне убжать, когда эта остроумная выходка не понравится ддушк, она бросила на пугливо-озиравшагося старика взглядъ… такой взглядъ, который могъ размягчить камень. И при этомъ Гертруда вскрикнула полу-сдавленнымъ, но совершенно отчетливымъ голосомъ:

— Да что же ты, ддушка? Соглашайся…

Но въ человк мысли чередуются весьма замысловатымъ образомъ. Такъ случилось и здсь.

Во всемъ, что Лингардъ говорилъ о недостаткахъ домашняго воспитанія, отецъ видлъ только горькій намекъ на свой собственный жизненный опытъ съ женою — хорошенькою дочкою трактирщика — и ея дтьми. Онъ слышалъ только глубокую скорбь сына, сдлавшаго такой неудачный выборъ, отгадывалъ пытки, которымъ жена и дочка подвергали главу семейства, и желаніе этихъ втренныхъ бабъ переселиться въ городъ и зажить безъ тхъ стсненій, какія указывались имъ серьезностью проповднической должности Лингарда.

И вотъ старикъ, повелительно протянувъ указательный палецъ, прикрикнулъ на внучку: ‘поди прочь!’ — а сыну на отрзъ повторилъ ршительное: ‘нтъ — и шабашъ!’ Точно ткнулъ крпкимъ, толстымъ дубовымъ сукомъ. Въ школьномъ учител характеръ закаляется рано. Этого онъ не сказалъ, но все показывало въ немъ человка крпкаго закала.

Не усплъ еще сынъ, вышедшій изъ себя, возразить на это дубовое упрямство старика, какъ на улиц послышался новый шумъ.

Въ комнат слышались крикливые, безпорядочные голоса. Какая-то толпа прозжала мимо. Гд-то стучали сабельные ножны. Изъ оконъ была видна печальная процессія. На дрогахъ, запряженныхъ парою быковъ, лежало черное покрывало, очевидно, окутывавшее бездыханный трупъ убитаго. Къ повозк были привязаны, шедшіе за нею, пять мужчинъ и женщина. Одинъ изъ нихъ, съ перевязанной, раненой головой — былъ Бартель, каменьщикъ. По блымъ халатамъ двухъ другихъ можно было догадаться, что они занимались тмъ же ремесломъ. Остальные два молодые парня были, вроятно, крестьяне изъ окрестныхъ деревень. Женщина, смущенно понурившая внизъ голову, была мать Марлены. Женщины осыпали громкой бранью этихъ ненавистныхъ людей. Мужчины молчали. Отрядъ жандармовъ и поселяне барона Тюмплинга, съ дубинами въ рукахъ, провожали арестованныхъ на слдствіе въ ближній городъ, гд также должно было происходить вскрытіе тла убитаго въ присутствіи мстнаго физиката.

Въ грустномъ разлад съ своимъ жизненнымъ положеніемъ, Лингардъ пробормоталъ:

— Вотъ и это жертвы нашей общественной безалаберщины! О, натура справедливо воздаетъ коемуждо…. Почему и не схватить ея даровъ… Вдь въ нашемъ сердц написаны совсмъ другіе законы. чмъ въ дйствующемъ кодекс.

— Сволочь он, а не жертвы! вскричалъ отецъ въ сильной досад.

Антагонизмъ между отцомъ и сыномъ открылъ бы для себя теперь и эту новую лазейку, если бы къ нимъ не поспшилъ пасторъ Петеренцъ. Видя ихъ сегодня безъ всякаго дла дома, онъ просилъ отправиться вмст съ нимъ и управляющимъ въ лсъ, гд нужно было, какъ можно скоре, захватить все, довольно важное для господъ имущество, опечатать, что будетъ найдено — однимъ словомъ, содйствовать лсничему Вюльфингу, уже начавшему эту работу

Погода стала проясняться. Изъ-за срыхъ, грязныхъ облаковъ начали обозначаться полосы синяго неба. Дождя не было.

Уже для того, чтобы какъ нибудь разогнать свою обоюдную хандру и поладить на другомъ, боле или мене постороннемъ для нихъ предмет, отецъ и сынъ охотно согласились идти, взяли шляпы и зонтики, посл чего отправились съ мстнымъ пасторомъ къ замку, гд уже собрался маленькій караванъ для снятія предположеннаго инвентарія. У стараго учителя были закаленные нервы. Непродолжительный роздыхъ опять привелъ въ порядокъ его нсколько разстроенныя силы.

Лингардъ былъ не до такой степени озабоченъ, чтобы передъ уходомъ не заглянуть въ кухню, гд Гертруда чистила картофель для обда. Когда она хотла приподняться, дядя опять усадилъ ее на мсто, погладилъ по голов, поглядлъ немного въ смущенные, потупленные глазки и сказалъ ласково:

— Ты помочь мн хотла, дитя мое… Спасибо теб,— никогда этого не забуду!

ГЛАВА ДВНАДЦАТАЯ.

Съ тягостнымъ чувствомъ глядлъ Вюльфингъ на вс распоряженія воинственнаго сосда, которыми онъ занялся у Соленаго-Пруда, чтобы на будущее время наслаждаться охотой безъ помхи. Тамъ была аранжирована настоящая ‘малая война’.

Сначала Вюльфингъ пробовалъ было шутить, когда пришелъ къ Волчьему-Оврагу вмст съ своимъ Каспаромъ, взявшимъ изъ дому все, что было нужно, и увидлъ предъ собою всю стратегическую систему начальника.

— Умете распорядиться, господинъ ротмистръ! Не достаетъ только кавалеріи и артиллеріи, — а то настоящая лейпцигская битва…

— Была бы тутъ, какъ тутъ! добавилъ отгадчикъ. Онъ также счелъ своею обязанностью участвовать въ такомъ важномъ предпріятіи.

Довольно трогательную прощальную сцену у себя дома онъ изобразить не хотлъ, боясь размягчить ‘волонтеровъ,’ добровольно примкнувшихъ къ экспедиціи и ршившихся показать себя молодцами.

Луна взошла ужь на неб, осеребривъ мирно дремавшую окрестность. Изъ густого полсья лазутчики зорко слдили, что длалось вокругъ. Засада эта находилась между елями, на взгорь, гд можно было просторно двигаться во вс стороны, тогда какъ кругомъ густо разрослись молодые деревья, кусты оршины и лавровишни.

Сначала на мягкой луговин осторожно показались олени, привлеченные близостью Соляного-Пруда. Ихъ было всхъ почти около того числа, какъ предполагалъ Вюльфингъ. Животныя появлялись отдльными стадами. Молодые олени слдовали за старыми вожаками. Живописные рога торчали надъ протянутыми впередъ, внимательными головами. Вс держались близь массивныхъ стволовъ дубоваго лса, везд отыскивая тнь, избгая свта, даже пугаясь своей собственной тни.

Вотъ они спускаются внизъ — къ луговиц. Тихо все. Только гд-то вдали слышенъ лай собакъ, звонъ башеныхъ часовъ, шумъ мельничныхъ крыльевъ.

Животныя жадно вдыхаютъ свжія, цлебныя для нихъ испаренія соленой воды. Въ нихъ пробуждается бодрость, оленья драчливость. Рога скрещиваются. Но дло не доходитъ до одной изъ тхъ ожесточенныхъ схватокъ, которыя между оленями нердко ршаются поединками: вс остальные товарищи бойцовъ мирно стоятъ вокругъ, какъ судьи турнира.

Но вотъ что-то зашевелилось въ паск. Паской въ прежнее время назывался разсадникъ молодыхъ деревьевъ, но впослдствіи объ этой разсадк было совершенно забыто, и все мсто было замчательно только необыкновенно правильнымъ размежеваніемъ, подобно тому, какъ разгорожены ‘соты’ или ячейки въ пчелиныхъ ульяхъ. Массивныя, высокія деревья стояли здсь сплошнымъ лсомъ, и вершины ихъ, не находя довольно простора, срослись и спутались вмст,— и это образовало какую-то искуственную, мрачную чащу — по крайней мр, вверху. Вершины этихъ деревьевъ прилегали другъ къ другу такой сплошной массой, что между ними — какъ это говорилось въ шутку — можно было бы строить хижины.

Дйствительно, теперь показалось будто между этими густолиственными верхами что-то колыхнулось вдругъ. Сверху можно было хорошо слдить, выглядывать и выжидать, какіе зври или люди покажутся между правильно расположенными аллеями.

И часто уже здсь представлялось Вюльфингу, что онъ слышитъ подъ собою какіе-то странные голоса, онъ окликалъ ихъ, но мертвая тишина отвчала ему каждый разъ, такъ что онъ уходилъ, бормоча про себя, но безъ большой увренности: дикія кошки, должно быть…

И вотъ, наконецъ, мошенники выходятъ изъ чащи. Правильно разгороженные ряды деревьевъ позволяютъ различить повозки съ подстрленными оленями, — добычею браконьеровъ.

Раздается первый выстрлъ. Свинецъ сразилъ осанистаго, восьмигодовалаго оленя. Стрлокъ былъ — Бартель. Вс хорошо его узнали, и теперь увидли также Генненгефта — самого повреннаго господъ — между ворами!

Вюльфингъ не слышитъ и не замчаетъ командъ ротмистра, выражаемыхъ боле знаками, чмъ словами. Еще прежде выходъ изъ выбранной позиціи былъ заваленъ заской. Сложенныя втви совершенно его прикрывали. И вотъ отрядъ, тихонько выйдя изъ своей засады и спускаясь внизъ, разошелся по разнымъ направленіямъ. Нужно было оцпить Соляной-Прудъ, обстрливать его со всхъ сторонъ и отрзать хищникамъ отступленіе въ лсную чащу. Тамъ всякое преслдованіе было уже невозможно. При всемъ правильномъ распредленіи деревьевъ, можно было легко заблудиться. Эта часть лса была невылазной трущобой. Одна дорога перескала другую, одна линія деревьевъ встрчалась со множествомъ другихъ. Кто не могъ уйти — могъ вскарабкаться на вершины. Такъ воюютъ и убгаютъ американскіе дикари.

Скоро завязалась жаркая схватка. Выстрлъ слдуетъ за выстрломъ. Узнавъ Генненгефта, товарищъ его жмется къ отгадчику, котораго сердце точно хотло выпрыгнуть изъ груди. У Вюльфинга тоже, наконецъ, развязались ноги, сначала точно вросшія въ землю. Уже отважный крикъ нападающихъ побудилъ его сдвинуться съ мста. Позоръ и стыдъ — думаетъ онъ — стоять тутъ сложа руки, празднымъ звакой!.. И вотъ Вюльфингъ шагаетъ впередъ къ роковой развязк, — до летающихъ кругомъ его пуль ему нтъ дла! Одни бгутъ, другіе попадаются въ плнъ.

Передъ нимъ лежитъ смертельно раненый Генненгефтъ.

Умирающій еще узнаетъ своего товарища. Судорожно поднятой, скорченной рукой несчастный указываетъ на хрипящую грудь. Безсвязная ругань срывается съ языка, высунутаго межъ конвульсивно раздвинутыхъ губъ. ‘Графиня… ребенокъ… сынъ…’ Вотъ ужасныя слова, которыя еще можетъ произнести Генненгефтъ. Рука умирающаго протягивается, указывая куда-то вдаль. ‘Не въ Америк!’ былъ послдній звукъ, отчетливо подслушанный Вюльфингомъ. Хриплый стонъ прерываетъ слова умирающаго — какой-то бшеный ревъ, точно вынужденный отчаяніемъ, что онъ не могъ досказать всего, что хотлъ. Трупъ хочетъ приподняться. Вюльфингъ помогаетъ ему. Умирающій переворачивается, корчится. Рука прижата къ груди. Руки самого Вюльфинга, старающагося придержать, успокоить умирающаго, ощупываютъ ключъ. Онъ хватается за этотъ ключъ и прячетъ къ себ — вмст съ кошелькомъ Генненгефта. Какой-то вщій инстинктъ все подсказываетъ ему.

Голосъ божьяго суда, страшный трубный звукъ — точно отдастся въ его устахъ и какъ будто говорить ему: ‘такъ должно было случиться! Ты… ты долженъ похоронить его и, прежде чмъ взойдетъ солнце надъ этой преступною землею, разрушить камень на камн въ логовищ мертвеца,— что только можетъ быть разметано…’

Подошли другіе.

Генненгефта не стало. Каспаръ — старшій помощникъ Вюльфинга и страстный стрлокъ — хвалится меткостью своихъ выстрловъ. Ротмистръ торжествуетъ. Жандармы вяжутъ плнныхъ. Побда одержана полная. Обо всемъ этомъ приключеніи хватитъ разсказовъ на нсколько лтъ. Около повозки схватили старую вдьму, собирательницу костей, превращавшую добычу кладбищъ въ сапожную ваксу — въ ‘глянцъ безсмертія’, какъ съострилъ ротмистръ. Кожанымъ поясомъ, снятымъ, съ себя, онъ огрлъ старуху между плечъ. Эта подлая семейка сама забавлялась этимъ ‘превращеніемъ костей въ ваксу’, какъ доказывали вчерашнія дерзкія слова Марлены учителю.

Теперь Вюльфингъ могъ закрыть лицо обими руками. Всякій думалъ, что онъ стыдился за своихъ господъ, за сосда ихъ, за своего товарища, за родимый лсъ. Никто не досадуетъ на него за то, что онъ, какъ шальной, бросился бжать въ сторону, предоставивъ другимъ хлопотать съ мертвецомъ, арестованными преступниками и убитыми оленями. Въ отобраніи имъ вещей покойнаго, не исключая и часовъ, никто не видлъ ничего страннаго. Онъ самъ былъ, какъ не свой, самъ походилъ скоре на мертвеца своею страшною блдностью,— и потому вс позволили ему или оставаться въ лсу, или поспшить къ своей жен.

Но Каспаръ остался при трофеяхъ своей побды.

‘Графиня… ребенокъ… сынъ…’ И потомъ опять: ‘не въ Америк!’

Вотъ эхо, повторяемое бжавшему каждымъ древеснымъ листочкомъ, усиливаемое каждымъ дуновеніемъ втра… Вюльфингъ горячей рукою ощупывалъ ключъ, кошелекъ — словно это были еще несломанныя печати предвчнаго правосудія, семь фіаловъ еще не излитаго божественнаго гнва. Вотъ онъ споткнулся. Шаги его, обыкновенно твердые, увренные, спотыкались на такихъ мстахъ, которыя были извстны ему, какъ ладонь руки. Въ глазахъ его все мерещился яркій свтъ,— а между тмъ, лсъ становился темне и темне. Луна, скрылась за массивными облаками. Все предвщало непогодь. Листья колыхались быстре вокругъ него. Тихо и мирно убаюкиваемая природа сердито просыпалась, потревоженная неугомонными людьми…

Вюльфингу не хотлось еще безпокоить свою жену. Какъ преслдуемый фуріями, онъ обошелъ мсто своего домика. Собаки залаяли, почуявъ его приближеніе,— пусть ихъ лаютъ… Время было для него дорого — нужно было поспшить въ то самое мгновеніе, когда распахнется гробовая крышка!

Угрызенія ли собственной его совсти такъ гнали этого человка съ искаженнымъ отъ ужаса лицомъ? Считалъ ли онъ себя убійцей Генненгефта?.. Да, вс подобныя мысли мучили его, скрежетали, — словно зубы хохочущихъ бсовъ. Ты, ты попустилъ бд этой случиться! Пули, угомонившія его навки, пришлись для тебя такъ кстати… Чего ты желалъ, чего домогался руками другихъ, — то теперь и случилось. И съ ужасомъ прислушивался онъ къ этимъ яростнымъ, торжествующимъ укоризнамъ собственнаго сердца. А-у, кто тамъ?! Ага, это дикій охотникъ, скачущій по лсу на лошадиномъ скелет, съ бичомъ въ рук, съ умолкнувшимъ охотничьимъ рожкомъ — добыча смерти и вчнаго проклятія!..

Такъ бредилъ Вюльфингъ, пробираясь лсомъ. Вотъ онъ дошелъ до уединеннаго убжища покойнаго Генненгефта. Хозяина ужь тутъ не было. Дв огромныя собаки срывались съ цпей. Ихъ вой, можетъ быть, былъ плачемъ по своемъ сгинувшемъ хозяин, котораго кровь они почуяли на плать Вюльфинга. Дв конуры защищали собакъ отъ дождя, но самъ охотникъ дождя не замчалъ. Вотъ онъ сталъ немного подниматься вверхъ. Глаза и ноги лсничаго хорошо находили дорогу. Тутъ тянулись навсы, подъ которыми была свалена древесная кора, назначенная для слдующей продажи: весело было всегда въ тотъ день, когда скорняки собирались миль за десять въ окружности, набивали цну одинъ другому, завершали покупку магарычомъ и, за выпивкой, каждый поднималъ на смхъ аукціонную ставку своего сосда. Дале, подъ длинными крышами были припрятаны угольныя кучи. По об стороны валялись обгорлые камни или дубовая кора. Въ особо отгороженномъ мст лежали еловыя шишки, составлявшія предметъ торговли вплоть до самой столицы.

Здсь-то находился маленькій домикъ, построенный до половины въ земл. Позади его открытая лсенка вела въ развалины, гд, въ прилаженной отчасти сверху, частію сбоку конюшн, стояла лошадь и жалобно покрикивала коза. Темныя ели пустили корни промежъ развалинъ и осняли все теперь совершенно обезлюдвшее убжище. Рабочіе жили въ разсыпную — въ лсу и окрестныхъ деревенькахъ, и являлись сюда вмст съ утренней зарею.

Вюльфинга точно что-то насильно тащило впередъ. Онъ вошелъ въ домикъ, вынулъ ключъ, взялся за ручку двери. Дверь сейчасъ-же отворилась. Весь домъ стоялъ настежь! И цлую ночь!… Ну, какихъ тутъ тайнъ еще искать? подумалъ охотникъ съ тревожно стучавшимъ сердцемъ. Ему на встрчу вышла кошка съ сверкающими въ темнот глазами. Онъ зажегъ свтъ. Охотникъ, среди лса, всегда съуметъ бороться съ настигшей его ночной темнотой. Въ его карман нашелся даже небольшой восковой огарокъ, продолжавшій горть до тхъ поръ, пока онъ не отыскалъ фонаря. Вюльфингъ привелъ въ порядокъ фонарь. Красть-то тутъ было нечего. Въ комнат стояли шкафы — настежъ или съ ключами въ замочныхъ отверстіяхъ. Вюльфингъ схватился за принесенный съ собою ключъ и опять вернулся къ наружной двери. Ключъ не приходился. Отчего же умирающій съ такимъ испугомъ ухватился за этотъ ключъ? Вюльфингъ пробовалъ, не придется ли онъ къ кухн, къ спальн, къ комоду. Нтъ, нигд не приходится этотъ довольно замысловато устроенный ключъ, — массивный, прочный, должно быть, отпиравшій очень тяжелую дверь. Словно одурвъ, Вюльфингъ вышелъ опять на дождь и посвтилъ фонаремъ. Сараи были заперты деревянными засовами. Куда же, наконецъ, куда велъ, что отпиралъ этотъ загадочный ключъ?..

И вотъ, находясь въ этомъ мучительномъ недоумніи, вспомнилъ онъ вдругъ про кошелекъ. Спрятанныя въ немъ деньги его нисколько не интересовали. Тутъ, между бумажными талерами, мелкими и крупными монетами, были еще два какіе-то ключа. Отъ какихъ они дверей?!.. Запертыхъ шкафовъ нигд не видно. Онъ ощупывалъ стны, выдвигалъ ящики всхъ столовъ и комодовъ. Наконецъ-то попались ему подъ руку бумаги. Но въ нихъ были только хозяйственныя замтки. Вюльфингъ отворилъ рабочею конторку. Тутъ — счеты и отчетности. Нигд ни писемъ, ни подозрительныхъ документовъ, ни малйшихъ слдовъ денегъ, которыхъ Генненгефтъ, однако, долженъ былъ накопить не мало. Его любимымъ присловьемъ были такія похвальбы: ‘погодите, будетъ и на моей улиц праздникъ! Мы сами заживемъ тогда важнымъ барономъ — фу-ты, ну-ты!’

Съ возрастающимъ безпокойствомъ и не зная, объяснять ли ему въ хорошую или въ дурную сторону эти неудачные поиски въ опуствшемъ дом,— заглянулъ онъ, наконецъ, въ кухню и увидлъ тамъ мшокъ, — тотъ самый мшокъ, который Генненгефтъ самъ накладывалъ хлбомъ и самъ относилъ въ свое лсное убжище. Страннымъ показалось Вюльфингу, что тамъ провіанта было еще очень много. Ужь будто бы все это для одного человка?! подумалъ онъ,— и весь вдругъ встрепенулся при ужасной мысли, внезапно пришедшей ему въ голову: кто же стъ еще съ нимъ?.. Гости у него бывали, правда, часто. Вино, пиво и прочіе крпкіе напитки возбуждаютъ аппетитъ,— а эти напитки Вюльфингъ, дйствительно, видлъ въ кухн. Сильно недоумвая, разсматривалъ онъ три ключа. Они не заржавли, но были гладки и чисты какъ бы отъ ежедневнаго употребленія.

Въ глубокомъ уныніи услся онъ на скамью. Въ зеленой, полузавшанной клтк, на стн, тревожно порхала птица, испуганная свтомъ, нсколько разъ она пугливо крикнула, какъ бы ошибаясь во времени. Это былъ зеленый дроздъ — довольно рдкая птица въ той мстности. Этотъ экземпляръ былъ особенно хорошо выученъ подражать извстнымъ звукамъ. Стнные часы отсчитали три удара. Дроздъ думалъ, что нужно продолжать дале, но никакъ не могъ сладить съ своимъ соннымъ крикомъ. Кошка мурлыкала возл мало знакомаго ей лсничаго. Похожъ онъ былъ, врно, немного на ея хозяина.

Дождь стучалъ въ окна. Утро еще не обозначалось ни малйшимъ сумеречнымъ просвтомъ. Вюльфингъ имлъ передъ собой много времени. И однако оно проходило безъ всякой пользы!!.. Эти ключи, несомннно, вели къ его завтнымъ тайнамъ! думалъ онъ въ отчаяньи. Куда же бы онъ запропастилъ свои деньги? Гд его подложные и настоящіе служебные аттестаты, гд письма — многія и важныя письма — можетъ быть, также и отъ нашей баронессы?… Вдь съ каждымъ годомъ онъ становился все хитре, коварне, и ужь долженъ же былъ скрыть ихъ гд нибудь въ укромномъ уголку….

Посл нсколькихъ минутъ тяжелаго раздумья, бдный лсничій всталъ, ни до чего не додумавшись. Еще разъ постучался онъ въ стны, ощупалъ ихъ руками — не наймется ли гд нибудь отверстіе для ключа. Потомъ, когда все было напрасно, опять отворилъ наружную дверь, сталъ на ея порог и началъ озираться вокругъ.

Тутъ онъ, къ немалому изумленію, увидлъ, что кошка выбжала на дождь,— а вдь ни одно животное не боится такъ дождя, какъ миніатюрное изданіе тигра.

Кошка вспрыгнула на какую-то насыпь позади дома и изчезла въ темнот. Лсничій взялъ фонарь, ключъ и отправился по слдамъ животнаго.

При тускломъ свт фонаря лсничій все-таки могъ ощупью различить, что справа отъ насыпи ветхая деревянная лсенка вела въ кладовую, тогда какъ слва по втоптанной трав холма и естественнымъ ступенькамъ пролегалъ другой слдъ. Онъ пошелъ по этой тропинк.

Здсь онъ опять, слдуя за кошкой, подошелъ къ крышамъ навсовъ. Но, какъ казалось, на нихъ могла всходить и человческая нога.

Вюльфингъ видлъ, что слдокъ, пролегавшій по холму, продолжался на крыш. Справа и слва крыша представляла довольно однообразную, вывтрившуюся окраску, тогда какъ наискось рзко пролегала единственная, узкая, точно протертая полоска. Онъ пошелъ по ней.

Вдругъ, онъ наткнулся на глубокую разслину. Амбаръ упирался въ какой-то уголъ, гд, съ одной стороны, были видны остатки стариннаго, развалившагося монастыря. Разслина была такъ узка, что охотникъ не могъ различить, было ли въ ветхой каменной стн, заросшей травою, какое нибудь отверстіе. Ну, что тутъ длать — какъ перейти на другую сторону?..

Кошка, отъ времени до времени попадавшаяся ему на глаза, перескочила чрезъ разслину. Вюльфингъ сдлалъ то же. Противоположный уступъ выдержалъ его тяжесть. Стна спускалась въ глубокую, заросшую сорной травой котловину, которая опять оканчивалась досчатымъ сараемъ. Этотъ сарай, казалось, не имлъ входа и открывался, можетъ быть, съ другой стороны, которая не была видна отсюда. Но рядъ камней обозначалъ дорогу, проходившую возл сарая.

Такъ какъ земля, во время неперестававшаго лить дождя, была мягка и скользка, то камни приходились тутъ какъ нельзя лучше. Лсничій скоро переступалъ съ одного изъ нихъ на другой, все внимательно высматривая и какъ бы повинуясь невидимой волшебной сил, толкавшей его впередъ. Кошка скрылась. Но теперь ужь онъ стоялъ передъ дверью, которая вела въ сарай. Дверь была заперта, лсничій сталъ пробовать ключи и — наконецъ-то — одинъ изъ нихъ пришелся.

Сначала лсничій отскочилъ назадъ въ сильномъ испуг. Его встртила непроглядная темнота, и жаба прошмыгнула межъ ногъ… Изъ двери пахнуло гнилой, вонючей сыростью. Держа впереди себя фонарь, онъ увидлъ, что то было совершенно пустое пространство, но на противоположной сторон виднлся слабый, чуть дребезжавшій просвтъ. Вынувъ ключъ изъ замка и опять спрятавъ его въ карманъ, лсничій пошелъ прямо на этотъ просвтъ и различилъ массивную стну, а слва — каменную, спиралью уходившую вглубь лстницу. Значитъ, въ толкахъ о подземныхъ ходахъ монастыря была своя доля правды. Лсничій сталъ безстрашно спускаться. Вотъ ужь онъ отсчиталъ двнадцать ступенекъ.

Вдругъ нога его на что-то наткнулась. Держа въ правой рук фонарь, онъ ощупывалъ стны лвою. До сихъ поръ ему попадались только влажная, осыпавшаяся известка и слизь улитокъ, вылзшихъ изъ своихъ скорлупъ, по теперь рука ощупала, какой-то приставленный къ стн шкапъ, впереди виднлся конецъ спуска и просторная, выложенная каменными плитами площадка.

— Ага, это, должно быть, его мастерская! сказалъ онъ вслухъ: — ну-ка поглядимъ, что тутъ такое!..

Прежде всего вниманіе его остановилось на массивномъ шкап.

Смутное предчувствіе заставило Вюльфинга содрогнуться отъ ужаса, когда онъ увидлъ передъ шкапомъ черствые, затвердвшіе, какъ камень, куски хлба, а на площадк — кружки, глиняные горшки съ деревянными крышками, солому и простыни. Почти машинально и безсознательно сталъ онъ пробовать къ шкапу самый маленькій ключъ. Пришелся и этотъ.

Отворивъ шкапъ, онъ думалъ уже, что дошелъ до настоящей цли своихъ розысковъ. Тутъ лежали, въ тщательномъ порядк, разныя бумаги — одна сверху другой. По сломаннымъ печатямъ не трудно было видть, что все это, по большей части, были письма. Въ то же мгновеніе онъ припряталъ находку эту къ себ лихорадочой рукой. Въ его яхташ, еще висвшемъ на плеч, нашлось достаточно мста.

Но и съ этими роковыми документами онъ хлопоталъ, какъ бы безсознательно. Глаза его уже опять неподвижно уставились на другой предметъ — на множество маленькихъ склянокъ и коробочекъ съ аптекарскими сигнатурками и еще остававшимися микстурами и порошками.

А, это яды! мысленно проговорилъ онъ. Но правильныя надписи фармацевтическихъ провизоровъ ршительно протестовали: — нтъ, это лекарства!.. Но для кого же они были назначены? И почему припрятаны въ этой темнот? Отчего вс лекарства были такъ похожи одно на другое?.. По аптекарскимъ надписямъ сейчасъ видно было, что сигнатурки выдавались не изъ одной и той же аптеки,— на многихъ были означены отдаленные города. Проставленныя числа показывали, что лекарства покупались втеченіи десяти лтъ.

Наскоро захватить съ собой вс эти снадобья было невозможно

Куда припрятать весь этотъ хламъ? Лсничій напрасно ломалъ себ голову, тмъ боле, что теперь на верхней полк шкапа онъ нашелъ также деньги, процентныя бумаги, свертки. Онъ открылъ одинъ изъ нихъ: англійскіе соверены и французскіе наполеондоры.

Онъ долженъ былъ спуститься внизъ, чтобы не лишиться чувствъ въ припадк сильнаго головокруженія. Но самое важное, ршительное открытіе сдлано еще не было. Третій ключъ — самый массивный и объемистый изъ всхъ трехъ — еще не оказалъ здсь никакой услуги. Что ключъ этотъ приподниметъ завсу ужасной тайны — лсничій предчувствовалъ. Наконецъ-то найденъ былъ и входъ, къ которому этотъ ключъ приходился.

Съ правой стороны лстницы все грозне и призрачне обозначалась, въ мрачныхъ очертаніяхъ, какая-то дверь. Кружки, солома, хлбные куски — на что другое могли намекать эти признаки, какъ не на заключеннаго, замурованнаго?.. Съ ужасомъ вскрикнулъ онъ: ‘кто тутъ?’ — какъ бы для того, чтобы этимъ окликомъ облегчить себ душу и запастись мужествомъ. Потомъ сталъ прилаживать большой ключъ къ таинственному входу. Ага, подумалъ онъ, этотъ злодй врно заморилъ бы здсь голодомъ какого нибудь несчастнаго, если бы я не пришелъ… Или, можетъ быть, я раскапываю уже трупъ… Эта мысль невыносимо терзала его.

Ключъ вошелъ въ замокъ, повернулся — дверь растворилась.

Все тихо. Кругомъ — хоть глазъ выколи. Лсничій остановился, чтобы перевести духъ. Въ глазахъ у него помутилось. Ничего не видно. Мало-по-малу рука его могла оправиться настолько, чтобы поднять фонарь.

Тогда-то увидлъ онъ то, о чемъ твердило ему смутное предчувствіе.

На солом лежало какое-то человческое существо, можетъ быть, дитя, юноша — различить было трудно — съ смертельно-блднымъ лицомъ, но еще съ теплившеюся въ тл жизнію. Узникъ былъ привязанъ къ массивной колод. Лсничій слышалъ дыханіе и зналъ, что оно выходило не изъ его собственной груди.

Въ изступленномъ ужас онъ долженъ былъ уссться на полъ. Стула здсь не было. Лсничій видлъ только кружку съ водою, большой горшокъ, предназначенный, очевидно, для естественныхъ отправленій, и кое-какія игрушки — лошадки изъ полированнаго дерева. На головахъ у нихъ, для красы, были привязаны шелковые лоскутки…

Вюльфингъ протянулъ руку, чтобъ разбудить мальчика, — какимъ казалось это существо по коротко обстриженнымъ волосамъ. Но въ то же мгновеніе онъ опустилъ эту руку. Не хотлось ему тревожить сонъ несчастнаго. Въ ширин тюрьмы укладывалось не боле десяти футовъ, а въ вышину не было и пяти. Вверху, на потолк, онъ разглядлъ небольшую щель для воздуха. Ни печки, ни стола или стула тутъ нигд не было. Къ гвоздю былъ привязанъ длинный ремень, уходившій подъ какую-то ветошь, въ которую было завернуто бдное спавшее существо. Ремень, должно быть, охватывалъ его тло кругомъ и мшалъ ему свободно двигаться.

Итакъ, не удалось имъ заговорить волю неумолимой судьбы! Продолженіе начатаго преступленія теперь ужь было невозможно. Вся эта страшная исторія должна была выйдти наружу…

Лсничій понялъ все въ первое же мгновеніе. Генненгефтъ не увозилъ сына графини Ядвиги фонъ-Вильденшвертъ въ Америку. Несмотря на заключенное условіе и уже полученную плату, онъ не здилъ туда самъ и не передавалъ родившееся тайно въ Париж дитя переселенцамъ въ одной изъ французскихъ морскихъ гаваней, но позволилъ ему подростать гд нибудь далеко до извстнаго возраста, потомъ привезъ сюда и цлые годы кормилъ, какъ дикое животное, вроятно, для того, чтобы сдлать изъ него послднюю выгодную аферу или, быть можетъ — заключилъ глубоко потрясенный лсничій — изъ страха, изъ желанія выразить свою благодарность, какъ выражали ее я и моя несчастная жена! Ну, что-то скажетъ она, когда эта всть дойдетъ въ нашу хижину и огласится по всему свту!

Еще нкоторое время Вюльфингъ не могъ очнуться. Разсвтало ли уже въ лсу — онъ не зналъ. Одного только не забылъ, припрятать все, что подтверждало это страшное преступленіе. Но на первыхъ порахъ онъ долженъ былъ говорить неправду, во многомъ притворяться. Какого топкаго умнья требовала эта роль. Тупо глядлъ онъ передъ собою и все раздумывалъ. Мальчикъ — живой портретъ графини Вильденшвертъ — спалъ крпкимъ сномъ. Уже Вюльфингу приходило на мысль, что въ тхъ склянкахъ былъ опіумъ. Даже кошка, пробравшаяся за лсничимъ въ этотъ казематъ и мурлыкавшая возл спавшаго, не могла разбудить его своими прыжками по его ногамъ.

Будить ребенка насильно Вюльфингъ не ршался. Разумется, обо всемъ нужно было донести немедленно. Только письма онъ думалъ утаить отъ другихъ. Вотъ онъ поднялся на ноги, заперъ шкапъ и отправился въ жилища людей, называющихъ себя слугами божіими, хотя зачастую ихъ ужасныхъ злодяній испугался бы даже зврь лсной…

Разсвтало. Сверху не переставалъ лить дождь. Лсничій вернулся въ логовище убійцы — вдвойн убійцы, потому что Генненгефтъ убилъ тло и душу, рискуя такъ нагло своею жизнію, которая была залогомъ ежедневнаго прокормленія ребенка, препятствіемъ къ открытію того, что похоронено заживо… Не приди Вюльфингъ — мальчикъ неминуемо погибъ бы голодной смертью!… И вдь этотъ убійца тоже часто уврялъ, что за мать этого ребенка онъ готовъ идти въ огонь и въ воду, показывалъ даже видъ, будто обожалъ ее, будто она на вки завладла его сердцемъ, когда шла изъ Бухенрида въ Бурхгаузенъ!…

Цлый часъ просидлъ Вюльфингъ въ слезахъ, съ понявшею головою. Еще разъ тихонько пробрался онъ въ подземное, хранимое божьими ангелами жилище. Юноша — какъ онъ назвалъ найденыша при внимательномъ разсмотрніи — все еще крпко спалъ. Лсничій дрожащей рукою оснилъ его сонъ, ощупалъ члены. Они были мягки, съ разслабленными мышцами. Какая-то блаженная улыбка, какъ бы вызванная отраднымъ сновидніемъ, играла на лиц несчастнаго

— Но откуда здсь взяться снамъ? спрашивалъ себя Вюльфингъ.

Что пережилъ этотъ бдный юноша, чтобы ему могло что нибудь пригрзиться?… У него украдены вс человческія права еще изъ утробы матери… Лсничему было ясно, что этотъ семнадцатилтній юноша, по крайней мр, тринадцать лтъ прожилъ подъ землею. Онъ не зналъ свта, не имлъ никакихъ воспоминаній, и сниться ему могли разв только его лошадки и шелковые лоскутки…

Пришли рабочіе. Имъ глубоко встревоженный лсничій тоже ничего не сказалъ о своемъ открытіи. О смерти Генненгефта они уже знали. Погрустили — и отошли отъ охотника. Онъ стоялъ здсь, какъ грозный судья и стражъ. Жутко и страшно было глядть на него. Онъ поднялъ правую руку къ небу. Вс робко попятились назадъ при его дикомъ, гнвномъ взгляд. Никто, повидимому, здсь не былъ твердо увренъ въ правот своей совсти. Но по лицамъ было ясно, что о заживо похороненномъ въ монастырскомъ каземат юнош они ровно ничего не знали.

Вдругъ, откуда ни возьмись, съ яростью дикаго звря, сюда кидается Марлена. Но уже дорогою она узнала о смерти своего милаго.

Должно быть, всю ночь скрывалась гд нибудь здсь же — въ засад. Не зная, бжать ли ей, или остаться — она подошла къ кучк.

Увидя охотника, споткнулась.

— Змя ты подколодная! вскрикнулъ тотъ, хватая ее за воротъ:— Богъ наказалъ гнуснаго злодя, — говори же, что ты о немъ знаешь, живо!

Сопротивляться было невозможно. Она предчувствовала свою неминучую бду. Пройденное разстояніе и подтвердившееся извстіе о смерти Генненгефта совершенно ее обезсилли.

— А мн что знать… отозвалась она.

Въ этомъ тон, казалось, не было ни малйшаго притворства.

— Гд деньги этого негодяя? закричалъ лсничій, все еще умалчивая о своемъ страшномъ открытіи.

— Да что, не бось воровка я, украла, что ли? взвизгнула она, вся вспыхнувъ.. Вообще она, должно быть, только разсчитывала еще на будущее, а въ настоящемъ любовникъ не удостаивалъ ее своего полнаго доврія.

Когда суматоха увеличилась, Марлен удалось вырваться на волю. Въ одинъ мигъ она скрылась въ лсу, какъ дикая рысь.

Въ девятомъ часу пришла на мсто комиссія, и Вюльфингъ сообщилъ ей, наконецъ, все, что открылъ между развалинами.

Легко представить себ произведенное на всхъ впечатлніе. Вюльфингъ три раза уже спускался подъ сводъ. Теперь уже онъ не хотлъ возвращаться туда съ другими, передалъ ключъ дрожавшему всмъ тломъ управляющему, а самъ нетвердыми шагами поплелся домой — къ жен.

Вотъ вс собравшіеся — понятые, сторожа, вооруженные и не вооруженные вышли изъ подземелья, вынесли оттуда деньги, склянки и кувшины, наконецъ, плачущее человческое существо, испугавшееся при дневномъ свт, какъ будто въ глаза его вонзились тысячи острыхъ иглъ: тогда-то зврская жестокость наказаннаго божьимъ правосудіемъ злодя не допускала ни малйшаго сомннія. Одно только оставалось нершеннымъ: кому принадлежитъ эта жертва ада, это земное, но никогда не бывшее на земл существо, которымъ завладли, еще при рожденіи, злые духи тьмы и упрятали въ страшную безконечную ночь своего подземнаго міра,— чье это дитя?!…

Еще непонятне и загадочне показались другимъ слова Лингарда, когда онъ сказалъ отцу въ сильномъ волненіи.

— Послушай отецъ, вотъ онъ — мой желанный ребенокъ: онъ принадлежитъ мн! Это — первобытный человкъ, чистая доска, еще неиспорченная вковыми предразсудками жизни… Это — новорожденный человкъ, еще не выносящій воздуха и свта — условнаго духа времени и общественнаго свта! Онъ со скорбью просится назадъ — въ утробу матери, въ ночь покоя, въ безмятежную область лучшаго бытія. Клянусь теб, отецъ, его-то я воспитаю настоящимъ образцомъ человчества — въ прославленіе нашихъ великихъ учителей — Сократа, І. Христа, Бэкона, Руссо, Песталоцци?…

О, ты, небесный податель вчныхъ, свтлыхъ идей, благослови мое начинаніе! Отецъ, отдай его мн, умоляю тебя Больше я ничего не требую… Не нужны мн твои деньги, твоя матеріальная помощь. Я уношу отсюда громадную добычу,— сокровище, которому нтъ цны, — чистую почку души, святое понятіе, еще неискаженное жизнію, школою, государствомъ, церковью, семьею, обществомъ… Его-то, этого юношу, я сдлаю настоящимъ человкомъ, воспитаю, какъ должно воспитывать!!…

Кто понималъ говорившаго — былъ глубоко тронутъ. Но суматоха, безконечные толки о чудесной находк были такъ оживлены, что ораторъ не могъ найти должнаго вниманія даже въ тхъ, кто его понималъ. Геніяльный отгадчикъ положилъ конецъ всмъ разсказамъ своею просьбою не запугивать несчастное человческое существо, рыдавшее на рукахъ жандарма и съ ужасомъ глядвшее на все, что длалось вокругъ него. Самыя нжныя, ласковыя слова были, казалось, для бдняка острыми занозами, заставлявшими содрогаться вс нервы его тла. Свтъ, звукъ, запахъ — все для него было мучительно. Несчастный, съ рзкимъ плачемъ отыскивалъ своихъ лошадокъ и ‘человка’. Это онъ Генненгефта такъ называлъ, — своего убійцу. Весь его языкъ состоялъ только изъ двухъ словъ: ‘лошадь», и ‘человкъ’, которыя онъ примнялъ ко всмъ предметамъ. Эти два слова означали у него дерево, и даже животныхъ и людей, небо и землю.

То былъ человкъ, еще лежавшій въ ясляхъ — новорожденный хотя ему было уже семнадцать лтъ отъ роду.

Ужасъ всхъ столпившихся здсь смнился благоговйнымъ чувствомъ.

Даже у мужчинъ на глазахъ выступили слезы при торжественной затиши въ природ, при этомъ, какъ бы близкомъ вяніи другой жизни, другого міра…

(Конецъ перваго тома и второй книги.)

КНИГА ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

Диспутъ между любящимъ чувствомъ и разными щепетильными соображеніями находился въ самомъ разгар!..

Поводъ къ нему былъ поданъ счастливой матерью. Ей возражали дв счастливыя дочери, державшіяся другихъ взглядовъ. Счастливый отецъ, всмъ имъ оппонируя, поднимаетъ руку съ шутливо-угрожающимъ жестомъ. А тутъ еще пристаетъ четвертый женскій голосъ, прося и для себя слова. Два молодые джентльмена, сіявшіе радостью и счастьемъ, принимаютъ на себя посредничество, одобряютъ то того, то другаго изъ спорящихъ.

Этотъ интересный диспутъ происходилъ въ семь Фернау — не въ пышныхъ хоромахъ баронессы Ядвиги, а у Линды фонъ-Фернау, ея свояченицы. Это — скромный первый, этажъ дома, въ которомъ ныншній совтникъ правленія фонъ-Фернау, къ сожалнію, не былъ полнымъ хозяиномъ.

Коридоръ и довольно просторная жилая комната были убраны гирляндами. Вчера въ тсномъ семейномъ кружк совершилось торжественное обрученіе двухъ старшихъ дочерей совтника съ двумя молодыми людьми, уже довольно выгодно зарекомендовавшими себя на дл, но еще боле общавшими въ будущемъ. Марія и Луиза фонъ-Фернау нимало не сожалли объ утрат своей знатной породы, полагая все свое благородство въ счастіи принадлежать избранникамъ сердца. Ассессоръ Густавъ Берингъ былъ очень свдущій юристъ, Максъ Гегавильдъ — талантливый артистъ или просто ‘архитекторъ’, какъ онъ былъ скромно названъ въ карточк, возвщавшей о его бракосочетаніи.

Третьей дочк, недавно произведенной изъ двочекъ въ двушки, миновало всего шестнадцать лтъ отъ роду. Мехтильда была милое, доброе существо, съ глазками, какъ дв незабудки, если только подъ этимъ нсколько избитымъ сравненіемъ не представлять себ заурядной миловидности, безъ всякой внутренней глубины. Въ этомъ диспут Мехтильда держала сторону отца. Вооружась своей обычной сигарой за утреннимъ кофе, папенька пригласилъ сначала, къ тому же кейфу и двухъ будущихъ зятьевъ и скомандовалъ дочкамъ подать огня и пепельницы, потомъ, развалившись въ углу дивана, окружилъ себя густымъ табачнымъ облакомъ, которое угрожало закоптить роскошный туалетъ обрученныхъ дочекъ, и, наконецъ, пропыхтлъ ршительное, троекратное: ‘нтъ, нтъ и нтъ!’ — какъ бы резюмируя еще втихомолку продолжавшійся дебютъ.

Мехтильда совершенно одобряла папашу. Ей сильно хотлось показать, что она съуметъ хозяйничать не хуже старшихъ сестрицъ. Сначала она и слышать не хотла, чтобы счастливыя невсты сами хлопотали съ разливаньемъ кофе. Эту задачу она приняла на себя — разливала и разносила вмсто сестеръ. Правда, хозяйничанье все еще ей какъ-то не давалось, ловкости не хватало еще, — и серебряный сливочникъ разъ даже и опрокинулся: хорошо еще, что онъ не былъ полонъ, такъ какъ мужчины предпочитали черный кофе. Когда ее порядкомъ уже пожурили, Мехтильда, чтобы исправиться, сказала твердымъ, энергическимъ тономъ, еще несоотвтствовавшимъ ея юному возрасту.

— Нтъ, нтъ, ужь этотъ визитъ вамъ длать вовсе некстати! Разъзжайте себ куда и сколько душ угодно, вмст или порознь — это все равно, хотя со стороны, право, скоро будутъ смяться, что вы везд являетесь вс четверо, — но къ тетушк вамъ здить, честное слово, незачмъ! Тетушка насъ знать не знаетъ, да и мы знаемъ ее не больше. Дядя встртилъ насъ, правда, какъ-то въ театр и еще недавно на концерт. Ну и что же — много онъ обратилъ на насъ вниманія? А наши милые кузены Эдмундъ и Бруно — такіе неотесанные мужланы, что даже не знаютъ, снять ли имъ или не снять шапку — или, можетъ быть, они напяливаютъ на себя уже шляпы?— когда имъ случится встртиться съ нами?… Если же теперь вы, какъ молодые, только появитесь передъ замкомъ, то это будетъ имть видъ, точно вы домогаетесь подарковъ передъ свадьбой.

— Ну, вотъ еще! раздалось вдругъ со всхъ сторонъ. Даже папенька на минуту пересталъ курить и замтилъ, что Мехтильда заходитъ ужь слишкомъ далеко въ своихъ предположеніяхъ.

Такъ какъ при этомъ досадномъ заключеніи Мехтильды, лица ея сестеръ и матери хмурились боле и боле, то оба жениха поспшили разразиться самымъ задушевнымъ хохотомъ и объявили своей молоденькой belle-soeur, что она нисколько не ошибалась на счетъ мотивовъ предстоящаго визита. Густавъ Берингъ надялся получить полный серебряный сервизъ, а Максъ Гегевальдъ люстру и коверъ. Онъ полагалъ, впрочемъ, что лучше будетъ выбрать все это самому и отослать въ замокъ только счетъ подаркамъ.

— Но къ чему, скажите Бога ради, приносить жертвы тамъ, гд он не нужны! серьезно отозвался хозяинъ: — изъ-за чего брать на себя трудъ подниматься по лстницамъ, просить о доклад, ждать, пока разодтая въ золотые галуны прислуга вернется назадъ и передастъ барское: ‘пожалуйте-съ!’ — если еще васъ удостоятъ такого счастья. А тамъ пойдетъ пустая болтовня…

— Съ усмшкой на счетъ нашего плебейскаго происхожденія! добавили Берингъ и Гегевальдъ.

— Да полноте вамъ, нтъ, нтъ, нтъ!.. послдовалъ дружный протестъ дамъ, быть можетъ, общавшій постепенное соглашеніе спорящихъ сторонъ.

Въ глазахъ всхъ присутствовавшихъ ясно высказывалось твердое убжденіе, что два такіе бравые молодца достаточно высоко стояли по своимъ личнымъ качествамъ, и несмотря на свое не родовитое происхожденіе, не были бы забракованы самою Ядвигою, если бы она, вмсто сыновей, имла двухъ дочекъ.

Вслдъ за этой уступкой одержало верхъ мнніе мамаши. Совтница Линда фонъ-Фернау и теперь осталась той же, какою была двушкой и молодой женою. Правда, посл многихъ горькихъ житейскихъ испытаній, запасъ опыта и зрлость сужденій въ ней увеличились, но она нисколько не измнила своей прежней сердечной мягкости и снисходительности къ ближнему. Госпожа фонъ-Фернау была граціозная, маленькая дама, еще не утратившая своей привлекательности, и называвшіе ее старшей сестрой ея дочекъ нисколько не могли быть заподозрны въ грубой лести. Поднявъ свои большіе глаза изъ подъ роскошныхъ, черныхъ рсницъ — глаза, въ которыхъ свтилась кротость и въ то же время настойчивая энергія, и положивъ мягкую блую руку въ руку мужа, она проговорила:

— Ошибаетесь вы, дти, вс ошибаетесь! Ядвига многіе годы была когда-то моей подругой. Мы водили знакомство и горячо любили одна другую, пока ты, добрый Генрихъ, не разошелся съ братомъ. Тогда дороги наши тоже должны были раздлиться. Но въ поклон, котораго она иногда удостаиваетъ насъ при встрч, я, право, не подмчала никакой ненависти, холодность между нами началась уже посл того, какъ мы вернулись сюда изъ провинціи и перестали бывать у нея. Но теперь можно, по крайней мр, возобновить наружную пріязнь. Пусть бы даже она спросила васъ съ нкоторой колкостью: а что, вдь ваши родители и теперь здсь живутъ?— ваша молодость, ваше юное сердце легко заглушатъ эти маленькія шпильки. Когда вы будете взбираться по лстниц, пусть голова ваша будетъ занята такою мыслію: вотъ она окружена здсь всею роскошью и блескомъ, а между тмъ проливаетъ тайкомъ, можетъ быть, не одну слезу, раздумывая о своемъ разбитомъ житейскомъ счастьи, хотя и не сознаваясь въ этомъ открыто передъ свтомъ! Это — поврьте мн — задобритъ ваше сердце. Итакъ, садитесь, дтки, въ ваши дв кареты…

— Зачмъ это, — въ одну сядемъ! крикнули въ одинъ голосъ об четы.

— Ну, въ одну, такъ въ одну, начнете съ экономіи, значитъ… Я противъ этого ничего не имю! отозвалась мать, надясь склонить ихъ на свою сторону.

Папенька не замедлилъ ввернуть шуточку:

— Вопросъ, значитъ, будетъ только въ томъ, кому достанутся заднія мста!

Мехтильда предчувствовала свое пораженіе и должна была замолчать. Встряхнувъ локонами и серьезно, точно строго взглянувъ на мать своими голубыми глазками, она вышла изъ уютной, прохладной комнаты и на прощаніи бросила сердитое, дкое словечко:

— И стоитъ хать къ этимъ… противнымъ барамъ!

И вотъ уже съ слдующаго дня начались обычные визиты передъ свадьбой съ ихъ безконечными поздравленіями, съ скучной необходимостью разсказывать всякому о своемъ сердечномъ счастіи, что все обратилось бы въ сущую каторгу, если бы любовь въ самихъ обрученныхъ не вызывала горячей, краснорчивой экзальтаціи.

Фрау Ядвига фонъ-Фернау проживала лтомъ — если не вояжировала по блу свту — на дач Вольмероде, принадлежавшей ея отцу и находившейся почти у самыхъ воротъ столицы. Она купила это очаровательное убжище, созданное соединенными силами ея отца и матери, у вдовы покойнаго коммерціи совтника. Прелестная вдовушка съ черными волосами и блоснжнымъ личикомъ — прежняя мачиха Ядвиги оставалась одинокою всего нсколько мсяцевъ сверхъ обязательнаго траурнаго года, чтобы только воспользоваться результатами брачнаго контракта, заключеннаго ея матерью и премудрой тетенькою. Они опять перепродали дачу Вольмероде за сорокъ тысячъ талеровъ. Долги поусердствовалъ выплатить статный, разудалый гвардейскій ротмистръ, которому Марта отдала руку и сердце.

Посщеніе лекцій и церковныхъ проповдей рано лишили браваго кирасира его молодцоватой таліи. Онъ расплылся, потолстлъ и сдлался смирнымъ, ручнымъ зврькомъ.

Итакъ, въ одно воскресное утро, фрау Ядвига присутствуетъ на своей дач Вольмероде за урокомъ, отъ котораго ея два сынка — Эдмундъ и Бруно, приготовлявшіеся къ вступленію въ университетъ, не были избавлены даже сегодня, несмотря на то, что они тоже были въ церкв.

Это — та самая комната, гд баронесса когда-то убждала отца принять на себя иниціативу въ развод съ графомъ.

Здсь все было передлано, измнено. Ни одно кресло, зеркало или столъ не напоминалъ прежняго убранства при ея молоденькой мачих. Даже отъ прежняго артистически взлеляннаго садика нигд не было и слдовъ. Тамъ, гд когда-то непрерывно тянулись молчаливыя, тнистыя липовыя аллеи съ гроттами и цвточными эстрадами — топоръ не пощадилъ самихъ деревьевъ и открылъ живописные виды. Уединеніе для фрау Ядвиги вовсе ужь не имло такой заманчивой прелести, какъ для ‘молодыхъ влюбленныхъ’: это былъ насмшливый намекъ на горячую страсть своего почтеннаго папаши.

Съ своего мста, гд она сидла за вязаньемъ, баронесса могла свободно обозрвать — но временамъ отводя глаза отъ преподаванія — далекій садъ, окаймленную тополями дорогу, поворачивавшую къ дач съ большого прозжаго тракта, маленькую деревушку Лихтенгайнъ съ церковью, надъ которой она не имла правъ патронессы, какъ въ Вильденшверт и нкоторыхъ другихъ своихъ имніяхъ.

Сыновья читали Тацита. Оба они воспитывались исключительно дома и не посщали никакого учебнаго заведенія. Осенью имъ предстояло вступить въ университетъ, въ одномъ изъ прирейнскихъ городовъ, наставникомъ ихъ уже съ Пасхи былъ одинъ молодой кандидатъ на высшее мсто по учебной профессіи — быть можетъ, посл цлой дюжины предшественниковъ. Поврочное испытаніе молодыхъ людей должно было происходить въ особой коммисіи, приструнивавшей довольно строго, какъ обыкновенію длается съ лицами, бракующими школой и идущими мимо ея — околицей. Докторъ Гелльвигъ, вслдъ за испытаніемъ, долженъ былъ провожать своихъ питомцевъ въ университетъ.

Ну, кто могъ бы подумать, что прежняя графиня Ядвига, — слывшая поверхностной барыней и избгавшая всякихъ серьезныхъ разговоровъ, — кто бы подумалъ, что она втеченіи многихъ лтъ съ напряженнымъ вниманіемъ могла присутствовать за этими уроками, вмшиваться въ преподаваніе учителя, журить сыновей, — когда они давали неловкіе отвты, — и понимать многое лучше и ясне, чмъ ея разсянныя дтки!..

Оба были точно вылитые въ отца. Съ русыми кудрями, нжно-розовыми лицами, полные здоровья и юношеской свжести. Самъ докторъ Гелльвигъ, не мене сыновей, былъ для баронессы предметомъ нжной заботливости. Она знала его еще студентомъ, оставляла ему на своемъ стол приборъ каждый четвергъ или — какъ писала отцу молодого человка — приглашала его къ себ въ гости. Каждый годъ на рождество онъ получалъ отъ нея подарки. Докторъ Гелльвигъ былъ сынъ извстнаго адвоката въ горномъ городк Бухенрид — того самаго адвоката, который, втеченіи 22 лтъ сохранилъ ей такую неизмнную врность.

Этотъ юристъ не заикнулся ни однимъ словомъ — ни передъ графомъ Вильденшвертомъ, ни въ Дорнвейльскомъ судебномъ присутствіи — о весьма любопытномъ посщеніи знатной барыней его рабочаго кабинета.

Не мало изумилась баронесса, примтивъ два, поворачивавшіе съ большой дороги, экипажа и увидвъ въ открытыхъ коляскахъ дв юныя четы, по нарядному туалету которыхъ можно было заключить, что это — обрученные.

Но узнавъ дочекъ Линды и своихъ племянницъ, она съ силою потянула, звонокъ, желая предупредить мужа.

Тотъ былъ занятъ въ своемъ кабинет. Въ важныхъ вопросахъ она ничего не ршала, безъ его согласія. Тихонько отошла баронесса отъ окна.

Слуга доложилъ хозяину, не угодно ли будетъ ему принять двухъ жениховъ и невстъ, о помолвк которыхъ еще прежде было дано знать карточками.

— Какъ будетъ угодію баронесс! ршилъ Фернау.

Вслдъ затмъ гости были приняты и приглашены въ парадную залу.

Роскошь кругомъ — ослпительная. Полъ былъ устланъ дорогими коврами,— такими мягкими, что ноги ступали точно по нжному бархату. Свтъ падалъ внизъ не только изъ оконъ, но также изъ купола и тамъ умрялся пьющимися растеніями, ниспадавшими съ невидимыхъ вазоновъ. По нишамъ стнъ, покрытыхъ красной драпировкой, стояли мраморныя и алебастровыя статуи. Въ середин ротонды находилась открытая вышка, а внизу въ богатомъ изобиліи красовались мягкія кресла, консоли съ бронзовыми и рзными ножками, зеркала и вазоны.

Мать юныхъ невстъ не ошиблась, когда говорила имъ: ‘вы просто обрадуете тетку! Она будетъ глубоко тронута…’

Дйствительно, въ глазахъ баронессы показались слезы, когда она быстро подошла, къ гостямъ, ласково привтствовала ихъ и, взявъ обихъ невстъ за руки, усадила ихъ рядомъ съ собой на диванъ.

Несмотря на то, что госпож Фернау не за горами были полные пятьдесятъ лтъ отъ роду, въ ней еще не изгладились слды ея былой красоты: впрочемъ, вся ея осанка, казалось, строго соотвтствовала лтамъ. Однако, какой-то отпечатокъ скорби старилъ не такъ сильно, какъ рзко, словно углами обозначившіяся черты ея прежняго пластическаго профиля. Нельзя сказать, однако, чтобы въ ея наружности было что нибудь непріятно шероховатое, что придавало бы ей видъ недобраго, коварнаго, пугающагося собственной совсти человка, хотя, быть можетъ, этого и можно было ожидать посл страшныхъ душевныхъ потрясеній, наполнявшихъ послдніе годы ея жизни. Нтъ, въ ея осанк, во взгляд, въ самой интонаціи голоса точно проглядывала горькая, мученическая доля. Не зная, выйдетъ ли въ гостиную ея мужъ, она недоумвала, что ей сказать о немъ своимъ постителямъ, и это замшательство нсколько смягчало обычную суровость, несходившую съ ея лица въ другое время.

— Ахъ, какъ мило, какъ это любезно, что вы все-таки вспомнили о насъ!.. Какъ здоровье мамаши? Мехтильда какъ поживаетъ? Видла ее какъ-то недавно въ зал художественной выставки. Какая, право, она у васъ миленькая: случись тутъ вблизи порядочный художникъ,— я бы заказала съ нея портретъ! Но жизнь наша устроена такъ глупо: десять минутъ спустя, забываешь лучшія движенія сердца…

Потомъ хотлось ей разузнать о женихахъ, объ ихъ житейскомъ положеніи и планахъ на будущее и о томъ, какъ это об влюбленныя четы могли въ одно время познакомиться и объясниться другъ съ другомъ.

Тутъ пошелъ веселый хохотъ съ стыдливымъ румянцемъ и разсказали о лтней поздк въ Остенде, находившейся въ связи съ этихъ счастьемъ юныхъ сердецъ. Тетушка приготовилась уже выслушивать обстоятельный разсказъ ассессора, какъ слушаютъ только женщины — т. е. не столько ради самаго предмета бесды, сколько для того, чтобы узнать, какъ выражается въ подобномъ случа незнакомое лицо, которое мы видимъ въ первый разъ — бгло или съ запинками, умно или поверхностно, пріятно или скучно. Но въ эту самую минуту вошелъ супругъ баронессы.

Господинъ фонъ-Фернау явился въ элегантномъ домашнемъ туалет съ небрежно повязаннымъ шелковымъ голубымъ галстухомъ, въ лакированныхъ сапогахъ — словно безсрочный, несокрушимый временемъ jeune-homme. Правда, кто внимательне поприглядлся бы къ маленькимъ морщинкамъ вокругъ его глазъ, къ чуть замтнымъ узорчатымъ складкамъ на его заботливо выхоленныхъ щекахъ, наконецъ, къ нкоторой неуклюжести ногъ, только прикрытой искуственной легкостью въ движеніяхъ,— тотъ могъ бы убдиться, что рука времени не щадитъ ничего, что живетъ и что родится для разрушенія. Но при первомъ взгляд господину фонъ-Фернау нельзя было дать боле тридцати лтъ съ хвостикомъ. Волосы его посдли немного и вились кудрями, какъ прежде. Совершенно сдые усы и баки были тщательно нафабрены.

Дядюшка былъ такъ добръ и ласковъ, какъ-будто между нимъ и отцомъ молодыхъ двушекъ никогда не было ничего неладнаго. Онъ показалъ себя даже воплощенной любезностью и этимъ поощрялъ жену также зайти дале — можетъ быть, даже дале, чмъ онъ разсчитывалъ сначала. Тетушка заговорила о короткомъ, душевномъ сближеніи между двумя семействами, о полнйшемъ примиреніи, о ея предстоящемъ визит семейству Линды и о своей надежд видть у себя скоро за столомъ всхъ ихъ — добрыхъ родичей.

— Съ тмъ, разумется, добавила она, — чтобы вы провели у насъ вечеръ и ране ночи не думали вернуться домой.

Двушки съ восторгомъ раздумывали, какъ он сконфузятъ капризную Мехтильду и какую радость принесутъ съ собою доброй мамаш.

Ассессоръ долженъ былъ опять вернуться къ разсказу объ Остенде, тмъ боле, что Фернау тоже былъ тамъ прошлое лто, преемникъ графа Вильденшверта каждый годъ посщалъ морской берегъ и утверждалъ, что оттуда-то онъ вывозилъ секретъ своей удивительной юности — живительный іодъ, съ жадностью всасываемый его кожей.

— Да, мы побдою своей распорядились довольно хитро, изволите видть. Узнали мы какъ-то, что господинъ совтникъ фонъ-Фернау взялъ отпускъ, чтобы хать на воды въ Остенде — съ женой и дочерьми. Въ чувствахъ своихъ мы, разумется, еще не признавались, но…

— Все объяснилось, нмымъ языкомъ взглядовъ, не такъ ли?.. перебилъ господинъ фонъ-Фернау, предупреждая непріятное для него титулованіе братца, такъ какъ онъ самъ въ то время усплъ выслужиться только до ‘отставного лейтенанта’. Орденовъ на немъ тоже никакихъ не было, кром единственнаго эмалеваго креста, который можно купить за деньги, выплачиваемыя въ нкую кассу. А между тмъ соперникъ-то его — графъ Вильденшвертъ оглашалъ весь міръ славою своей мореходной экспедиціи, изъ которой этотъ уполномоченный правительства, осыпанный наградами и отличіями, не возвращался еще и до сихъ поръ. Послднее извстіе, о немъ было получено изъ Макао.

— О, нтъ, вовсе нтъ! протестовали об невсты, устраняя всякую мысль объ обрученіи безъ вдома родителей.

— Да какъ-же нтъ, Marie? поправилъ ассессоръ Берингъ: — вдь ты знала уже…

— Да, только на послднемъ балу у тайнаго совтника Штейнмеца я узнала, что…

— Ага, вотъ оно какъ! засмялся Отто фонъ-Фернау: — за котилльономъ послдовало, значитъ, признаніе, но безъ занесенія въ протоколъ… Ну, а ты, Луиза?

— Послушай, Луиза! крикнула сестра.

Но Луиза потупила глазки въ сильномъ смущеніи. Обыкновенно же это была самая шустрая, бойкая двушка.

— Да, такъ какъ-же было-то, Луиза? подшучивалъ Отто фонъ-Фернау:— ты встртилась съ господиномъ… гмъ… съ господ… гмъ…

Эдакое несчастье — не можетъ Фернау продолжать дале. Имя Гегевальда совсмъ изъ головы вышло. И вотъ онъ повернулся къ жен, стараясь скрыть свое замшательство словами:

— А вдь эта барышня, какъ будто, кокетка немножко, а? Какъ ты думаешь?..

— Дядюшка! кротко протестовала Луиза.

Но Гегевальдъ — стройный, красивый и серьезный молодой человка.— лукавой улыбкой подтвердила, эту обидную характеристику.

— Какъ-же все это вдругъ случилось? Вразумите, разскажите! кричалъ Фернау въ необыкновенно веселомъ удар. Вотъ вы, г. ассессоръ, объяснились уже на балу и…

— Да, но только взглядами! отвтили въ одно время Marie и Берингъ.

— Ну, и пожатіемъ рукъ… отчегожъ, это можно… при каждой фигур demi-chane во французской кадрили…

— Фи, какъ онъ золъ,— не правда-ли, друзья мои? ласково ввернула тетушка.

Но влюбленнымъ пришлось уступить, и Marie созналась даже прямо, что ее нисколько не изумило, какимъ образомъ вояжъ двухъ друзей на Рейнъ пришелся въ одно время съ поздкою ея родителей въ Остенде. Но пути оба пріятеля присоединились къ нимъ, чтобы продолжать дорогу до Остенде вмст.

— Еще бы, когда все было условлено заране! вскричалъ Фернау, захлопавъ въ ладоши.

— Да нтъ же, нтъ! И не думали! протестовали об влюбленныя четы, причемъ архитекторъ даже прибавилъ: ‘напротивъ!’

— Какъ это напротивъ? подхватила тетушка: — значитъ, ваше общество въ дорог было для нихъ даже непріятно?..

Тутъ-то оба любовные романа, угрожавшіе принять весьма пикантный характеръ, были разоблачены внезапнымъ, трусливымъ бгствомъ Луизы, скрывшейся за плотными занавсками оконъ.

— Мой пріятель, отозвался Гегевальдъ вмсто Беринга, — былъ счастливе меня. Онъ скоро подмтилъ расположеніе къ нему Marie, и встрча въ Кельн, казалось, только обрадовала ее’..

— И меня, и меня тоже! кричала Луиза, робко высовывая изъ-за занавски свою граціозную головку.

Но сестра и будущій beau-fr&egrave,re возражали, говоря, что по ней никакъ нельзя было объ этомъ догадаться.

— Казалось даже, разсказывалъ Берингъ,— будто вояжъ сталъ для нея крайне несноснымъ…

А сестрица Marie ввернула:

— Что правда, то правда, дядя, она непростительно кокетничала…

— Ну, я такъ и зналъ! ршилъ Фернау, тогда какъ жена его старалась пріободрить сконфуженную двушку:

— Чтожъ ты, говори же, Луиза!

Гегевальдъ самъ отправился къ окну, вывелъ оттуда свою милую невсту, обнялъ ее, поцловалъ даже украдкою и вслдъ затмъ объявилъ, что все обвиненіе Луизы въ кокетств сводится только къ тому, что ей хотлось доле его ‘помучить’. Но при этомъ она, разумется, только скрывала свои настоящія чувства и говорила: нтъ! когда думала: да! или говорила: да!— а сама соображала: нтъ!.. Ужь это у нея въ характер было. Въ Кельн она то и дло беззаботно рзвилась, нимало не замчала роскошныхъ зданій города — вроятно, изъ желанія подразнить его, какъ архитектора — и объявила, наконецъ, что знаменитый кельнскій соборъ ей страшно надолъ. Эти причуды продолжались до Ахена…

Но тутъ Луиза положила руку на губы разскащика. Въ глазахъ блеснула даже слезинка.

— Да что вамъ за охота такъ мучить меня! проговорила двушка.

— Это становится крайне заманчивымъ! вскричалъ Фернау своимъ рзкимъ, пискливымъ голосомъ: — тутъ должно быть разоблачались весьма интересныя психологическія догадки…

— И въ самомъ дл, къ чему возвращаться ко всей этой охот за краснымъ звремъ! сказалъ ассессоръ, цлуя руку своей будущей belle-soeur, чтобы ее успокоить.— Конечно, въ Кельн она видла разв только одинъ соборъ, напрямикъ отказалась осматривать другія замчательныя зданія, жестоко подшучивала вплоть до Ахена надъ моимъ другомъ, котораго любовь была ей такъ извстна. Но, въ наказаніе за все это, она была радикально излечена и принуждена признаться въ своей любви, — и какъ бы вы думали, чмъ?..

Фернау пустился въ догадки: ‘чмъ нибудь забытымъ на дорог? Тою или другою оплошностью? Несчастьемъ съ локомотивомъ?’

Баронесса только слушала фантазирующаго супруга.

— Нтъ, нтъ, просто — туннелемъ! объявилъ Берингъ.

— Какъ же это туннелемъ!! вскрикнули въ одинъ голосъ дядя и тетка.

Луиза опять хотла вскочить съ мста.

— Разскажите, пожалуйста… Укрощеніе жестокой красавицы посредствомъ туннеля!! Втайн она вдь васъ все-таки любила. И любовь зачастую высказывается во всевозможныхъ капризахъ… но какъ одержать сердечную побду посредствомъ туннеля! Это должно быть преинтересно, — мы слушаемъ!

Максъ Гегевальдъ, какъ архитекторъ, принялся-было самъ разсказывать эту любопытную исторію, тмъ боле, что лицо госпожи Фернау, какъ ему показалось, нахмурилось. Улыбка, правда, оставалась на своемъ мст, но она точно замерла, окоченла на губахъ баронессы. И притомъ не она, а только ея мужъ настаивалъ, чтобы ему сообщили это оригинальное приключеніе.

Ассессоръ разсказалъ вмсто своего пріятеля и будущаго свояка слдующее:

— Уже первый большой туннель, чрезъ который намъ пришлось прозжать, нагналъ вдругъ какое-то странное молчаніе на сидвшую противъ меня хохотунью, не перестававшую весело шутить и поддразнивать другихъ. Но когда мы въхали въ настоящую промышленную и горнозаводскую страну Бельгіи, — тутъ-то наша Луиза становилась все смирне и пугливе. А тутъ Гегевальдъ принялся еще разсказывать, что при проложеніи самаго длиннаго туннеля, до котораго мы скоро должны были дохать, около сотни рабочихъ были засыпаны обваломъ горы и погибли мучительной смертью. Въ Луиз произошло что-то необычайное. Посл она сама намъ обо всемъ разсказывала. Ну, правда, тогда она на вс любезности Гегевальда отвчала разными капризами — садилась постоянно тамъ, откуда онъ не могъ ее видть, не могъ засматривать ей въ глаза, — пла ‘новыя псенки, напечатанныя въ этомъ году’, шалила зонтикомъ — на станціяхъ, высовываясь въ окно,— съ продавцами фруктовъ, или, во время зды, съ телеграфной проволокой. Но вотъ въхали, наконецъ, въ страшную, прорытую въ гор, мрачную бездну, только въ вагон мерцало блдное пламя фонаря, да и оно, наконецъ, почти совсмъ погасло, съ каменныхъ стнъ сбгала вода вокругъ насъ. Прозжаемъ, наконецъ, мимо того рокового мста, гд несчастные рабочіе погибли такой ужасной смертью, въ нашихъ ушахъ точно раздается ихъ отчаянный крикъ, ихъ напрасныя попытки къ спасенію, раздирающій призывъ на помощь. Воображеніе представляетъ себ ихъ медленную голодную смерть, — а этому проклятому туннелю все нтъ конца, сколько ни считай втихомолку отъ сотни до сотни, — нтъ конца, даже когда боязливый, задавленный голосъ отсчитываетъ тысячу… Фонарь въ вагон, отъ давленія воздуха, наконецъ, совершенно погасъ, — и чудится пугливому воображенію, что такая гора опять можетъ задавить все, что такъ дерзко несется чрезъ ея мрачныя ндра, пока, наконецъ-то, весь огненный поздъ по вылетлъ на вольный божій свтъ.— Не умю я вамъ изобразить, что тогда длалось на душ Луизы! Но мы вс знаемъ — жутко-то вдь было всмъ намъ — что Луиза вдругъ конвульсивно зарыдала. Съ той самой минуты присмирла она, бдняжка, замтно присмирла, и сидвшему противъ нея рыцарю Тоггенбургу было гораздо легче передъ нею высказаться, чмъ мн передъ моей Marie, которая, несмотря на веселый котильонъ у тайнаго совтника Штейнмеца, уже въ Остенде выбрала меня своимъ вожатымъ по шумному, многолюдному морскому берегу… При слдующемъ и послднемъ туннел Луиза — какъ гласитъ смутное, но довольно вроятное сказаніе — съ силою удержала руку, протянутую для ея успокоенія…

Отрицательный откликъ Луизы: ‘нтъ, нтъ!’ не усплъ разнестись по комнат. Нжныя объятія жениха смягчили первое впечатлніе этого разсказа. Предположеніе дяди о томъ, что тутъ замшалась какая нибудь психологическая загадка, было подтверждено, но на этомъ, впрочемъ, все и кончилось. Дале не было уже никакихъ соображеній о необыкновенно сильномъ моральномъ дйствіи туннеля на горячую натуру, только скрывавшую свое сердечное счастье подъ маскою разныхъ капризовъ и шалостей,— не было никакихъ заключеній и насчетъ профессіи человка, втайн давно любимаго. Все это должно было смолкнуть при вид тетушки, казавшейся сильно потрясенною. Дядюшка тоже отчего-то вдругъ смутился и отвернулъ глаза въ сторону. Гости стали собираться домой. Дядя и тетя нисколько ихъ не удерживали. Эта внезапная перемна тона также сильно озадачила обоихъ молодыхъ людей, какъ и ихъ невстъ. Сначала такой радушный пріемъ, а теперь — почти грубое или, во всякомъ случа, холодно-церемонное выпроваживанье!

И при всемъ томъ об юныя четы находились въ томъ блаженномъ расположеніи духа, когда все постигающее насъ въ жизни представляется въ розовомъ свт. Домой они явились съ извстіемъ, что ихъ приняли, какъ нельзя лучше, общали скоро отдать визитъ и что вся семья радушно приглашалась на дачу Вольмероде.

Мехтильда тутъ же напрямикъ объявила, что она ни за что не подетъ.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

Даже спустя пять лтъ посл смерти гоподскаго лсничаго Генненгефта, глубокое, скорбное чувство пробуждалось во всхъ членахъ семейства Фернау при малйшемъ воспоминаніи о происшествіи, вызвавшемъ всеобщее негодованіе не только въ ближайшей окрестности, но и во всей Германій.

Злоди отняли у несчастнаго ребенка наслажденіе жизнію, украли свтъ, свободу, возможность всесторонняго развитія. Въ темномъ, сыромъ подземельи былъ обреченъ жить замученный человкъ, существованіе котораго — какъ полагали — было тайною для самихъ виновниковъ его горькой жизни — для безсовстныхъ родителей и который неминуемо долженъ былъ бы погибнуть отъ голода, если бы вмст съ смертью сторожившаго и кормившаго его тюремщика былъ потерянъ ключъ къ его подземной темниц. Вс были глубоко потрясены этимъ страшнымъ открытіемъ, быть можетъ, предупредившимъ еще боле ужасныя послдствія. Всеобщее участіе къ найденышу, названному Теодоромъ (Богомъ даннымъ) Вальднеромъ (вдь его и окрестить-то нужно было только теперь), сдлало его героемъ времени, питомцемъ цлой націи. Брошюры распространяли всевозможные догадки о его рожденіи, интересовались результатами его воспитанія, предлагали наилучшіе способы, чтобы какъ нибудь вернуть, можетъ быть, даже пятнадцать лтъ его утраченной свободы. Къ нему здили издалека, старались пріобрсти его портретъ, объясниться съ нимъ на понятномъ для него язык.— Въ особенности живо заинтересованы были женщины, очевидно, желавшія спасти честь глубоко оскорбленнаго материнскаго чувства.

Это неслыханное происшествіе должно было также привлечь вниманіе властей. Нечего ужь и говорить о строгомъ слдствіи по длу о лсокрадств, — о слдствіи надъ браконьерами, отчасти застигнутыми на мст преступленія или подпавшими сильному подозрнію: многіе изъ нихъ были приговорены къ рабочему дому на нсколько лтъ. Теперь слдствіе это было распространено и на открытое лсничимъ Вюльфингомъ преступленіе его товарища. Самоправное лишеніе человка свободы въ уголовномъ кодекс предусмотрно. Конечно, заслуженная казнь уже постигла убійцу тла и души въ несчастномъ мальчик, неимвшемъ ни малйшихъ представленій о солнц, лун и звздахъ, о лсахъ и поляхъ, о бог и ближнемъ. Но карающее земное правосудіе не довольствовалось божьимъ судомъ, еще боле подкрпляемымъ всеобщимъ ожесточеньемъ и негодованіемъ людей. Трупъ Генненгефта нужно было похоронить тайкомъ, чтобы укрыть его отъ всякихъ увчій и оскорбленій, которымъ грозило подвергнуть его народное озлобленіе. Но вскор возмущенное нравственное чувство стало отыскивать для себя новыхъ жертвъ. Тутъ-то случилось нчто въ высшей степени странное. Открывшій злодйство лсничій, котораго такъ вс расхвалили, такъ восторженно носили на рукахъ, самъ былъ заподозрнъ въ соумышленничеств съ злодемъ. Поспшное присвоеніе имъ ключа убитаго Генненгефта, тиски въ лсной трущоб, наконецъ, открытіе убжища Теодора Вальднера — не случайное, но какъ бы подсказанное страхомъ — все это послужило сильными противъ него уликами въ этой исторіи и привело къ тому, что даже жену его засадили въ острогъ на нсколько мсяцевъ. Сыновья несчастнаго лсничаго должны были прекратить свои занятія въ училищ: имя ихъ родителей было покрыто слишкомъ явнымъ позоромъ.

Между тмъ Лингардъ Нессельборнъ старался сдержать торжественно произнесенный обтъ. Онъ взялъ найденыша съ собою и сдлалъ свой домъ храмомъ культа, окружавшаго его имя блестящимъ ореоломъ и заманивавшаго отвсюду толпы любопытныхъ. Краснорчіе Нессельборна, не измнявшее ему ни въ живой бесд, ни на бумаг, увлекало всхъ слушателей и читателей. Для поддержанія его педагогическаго предпріятія были собраны значительныя суммы.

Итакъ, вотъ что было сдлано ради того человка, въ которомъ Руссо только искуственно представлялъ настоящую задачу философіи. Песталоцци, этотъ благородный основатель новаго воспитательнаго метода, также везд отыскивалъ подобнаго человка. Правда, онъ могъ достать такого первобытнаго человка между одичавшими, но не прямо изъ рукъ природы. И онъ долженъ былъ принять его такимъ, каковъ онъ былъ на самомъ дл — со всми пороками, произведенными горькой нуждой, со всею порчею, вызванною тлесной грязью, болзнями и тлесными уродливостями.

Но какъ бы обрадовался благородный швейцарецъ — говорилось во многихъ отчетахъ о чудесномъ найденыш — какъ бы онъ сильно обрадовался этой чистой, неоскверненной душ, которую его любящее чувство отыскивало между несчастными, покинутыми дтьми, оставшимися посл его павшихъ соотечественниковъ въ эпоху войны между старыми кантонами Швейцаріи и французами, въ исход прошлаго столтія,— тогда какъ Лингардъ Нессельборнъ нашелъ такую душу непосредственно — въ первобытно чистомъ и, по засвидтельствованію врачей, совершенно здоровомъ, только неразвитомъ тл!.. Тутъ-то педагогика могла себя поздравить съ такою находкой! Тло и душа — безъ малйшей порчи, воображеніе и умъ еще ждали руководства, постройки за-ново, соображеніе и сравненіе еще нужно было пробудить впервые. Тутъ еще никакая нянюшка не напвала ребенку на ухо первыхъ младенческихъ псень, не мутила его мозгъ обманчиво-сладкими звуками или разными представленіями о добромъ и зломъ, черномъ и бломъ, о томъ, что внушаетъ страхъ или довріе. Когда грохоталъ громъ и сверкала молнія, ничей палецъ еще не указывалъ ему на небо, не толковалъ о разгнванномъ божеств. Душа эта была словно неисписанная доска, на которой никакая мечта еще не выдавалась за неприложный догматъ, никакое условное, придуманное цивилизаціей понятіе не величалось прирожденнымъ свойствомъ человческой натуры, никакая хитрая вставка между строкъ не называлась обязательнымъ, божественнымъ текстомъ!..

По росту и сложенію тла Теодоръ Вальднеръ былъ юноша лтъ семнадцати или восемнадцати, по умственному и психическому складу, это былъ сущій, незрлый ребенокъ. Онъ зналъ только свои игрушки, своего сторожа, котораго не только не ненавидлъ, но даже съ грустью везд отыскивалъ,— могъ только спать, пить воду и сть свой обычный хлбъ. Сильно приправленный разными пряностями, хлбъ этотъ былъ единственною пищей, которую онъ могъ сносить втеченіи нсколькихъ недль. Боле питательныя вещества вызывали въ немъ сильныя страданія, судороги, тошноту на нсколько дней сряду. Къ растительной пищ и фруктамъ онъ сталъ привыкать всего легче. Мясо было для него особенно противно. Даже молоко переворачивало въ немъ всю внутренность,— о спиртныхъ напиткахъ, обратившихся у насъ въ привычку, ужь и говорить нечего! Первая жизнь его на вольномъ божьемъ свт была для него настоящей пыткою.

Съ горькими слезами онъ просился въ свою мрачную темницу. При помощи немногихъ нмецкихъ словъ, срывавшихся у него съ языка, онъ часто вскрикивалъ съ глубокою скорьбью: ‘человкъ!’ — и означалъ этимъ словомъ не только похитителя своей свободы, но и все, что имло къ нему какое нибудь отношеніе — платье, обувь, хлбъ. Свтъ вонзился въ его глаза мучительнымъ остріемъ. Самое привлекательное, изящное на земл — цвты повергали его въ обморокъ. Только звзды составляли всю его радость. Къ нимъ онъ льнулъ всею душою, какъ тянется робенокъ за блестящей игрушкой. Блескъ небесныхъ свтилъ не ослплялъ его, дйствіе звздныхъ лучей умрялось ночною темнотою.

Несмотря на всевозможные протесты со стороны Носсельборна, естественныя науки, философія и богословіе стали скоро глядть на его питомца, какъ на какой-то препаратъ, надъ которымъ каждый имлъ право производить свои изслдованія. Всесвтная болтунья-жена и пустыя, тщеславныя дочки пропускали въ маленькую комнатку Теодора всякаго постителя, кто только пытался завязать съ нимъ бесду, мучилъ его возбужденіемъ совершенно чуждыхъ ему воспоминаній или приклеиваньемъ идей, неимвшихъ для него никакого смысла. Магнетизеры и гомеопаты пробовали на немъ дйствіе металловъ и врачебныхъ снадобій. Замченныя при этомъ явленія были довольно поразительны. Желзо и золото, серебро и свинецъ вызывали различныя дйствія. Уже одинъ запахъ стрихнина и белладонны и другихъ подобныхъ медикаментовъ производилъ въ немъ обмороки и сильную тошноту. Языковды хотли изслдовать на немъ, составляетъ ли рчь нчто намъ прирожденное или она заучивается искуственно, они сторожили естественныя побужденія несчастнаго — инстинктъ образовать грамматическія формы, придумывать прилагательныя, измнять окончанія существительныхъ и глаголовъ. Мало-по-малу у него образовался большій запасъ нмецкихъ словъ, чмъ можно было ожидать. Богослововъ ужасало ршительное отсутствіе всякихъ преставленій о Бог. Ни малйшаго понятія о пророкахъ, о посредничеств между небомъ и землей, объ искупленіи и о страшномъ суд! Когда ему обо всемъ этомъ толковали, сынъ природы думалъ, что съ нимъ шутятъ. А что въ свт всякихъ шутокъ и обмановъ не оберешься — это несчастный узналъ всего прежде. Съ злою, ехидною натурою людей онъ познакомился еще въ самый день своего неожиданнаго воскресенья. Грубые поселяне давали ему пить водку, вмсто воды, или, вмсто пищи, подсовывали уличную грязь и нюхательный табакъ.

Ко всмъ завреніямъ людей онъ сталъ поневол относиться съ глубокимъ недовріемъ. Для него творящая невидимая сила была просто забавной шуткою. Во всемъ онъ отыскивалъ ближайшую причину. Дерево, въ его глазахъ, рождала черная земля, спасителемъ его было не небо, какъ ему толковали, а какой-то человкъ въ зеленомъ сюртук, опять куда-то безслдно скрывшійся.

Но, какъ обыкновенно длается со всмъ, что на минуту возбуждаетъ горячее вниманіе человческой публики, интересъ къ загадочному найденышу сталъ замтно охладвать — даже слишкомъ замтно и несоразмрно, если принять въ разсчетъ такую страшную тревогу въ самомъ начал этой исторіи. Уже спустя полгода общество привыкло къ необычайному. Конечно, Теодоръ Вальднеръ забытъ не былъ, но судьи перестали доискиваться слдовъ, по которымъ, казалось, можно было бы открыть настоящее происхожденіе несчастнаго юноши. Разумется, проницательность слдственныхъ судей не хотла выйти за предлы нкоторой необходимой скромности. Отъ Вюльфинга, его жены и сыновей ничего нельзя было добиться. Разоблачена была только его связь съ Генненгефтомъ въ эпоху его прежней, буйной жизни да нсколько другихъ преступленій убитаго, совершенныхъ еще до того, какъ отысканная Вюльфингомъ жертва неслыханной жестокости могла родиться на свтъ. Бумаги, по которымъ роковая тайна могла бы всплыть наружу, отысканы не были, точно также не было подтверждено никакими доводами и показаніе о томъ, будто ночью изъ трубы лсничаго былъ виднъ дымъ — очевидно отъ сожженія бумагъ — и будто пепелъ ихъ долженъ былъ находиться въ печк. Возврата къ прежней жизни для Вюльфинга и его семьи уже не могло быть. Уже открытіе постигшаго его прежде военно-уголовнаго наказанія, во время его солдатской службы вмст съ Генненгефтомъ, ставило непреодолимую преграду къ занятію прежней должности. Когда ихъ выпустили изъ тюрьмы, — сначала жену, потомъ самого Вюльфинга,— они появились въ Штейнтал всего одинъ разъ, чтобы приготовиться къ перезду въ столицу, а впослдствіи — какъ носился слухъ — даже въ Америку. Въ деревн много шептались на ушко о томъ, что самъ баронъ Отто фонъ-Фернау прізжалъ въ Штейнталь и отпустилъ прежнихъ слугъ чрезвычайно ласково, что, однако, многимъ показалось однимъ притворствомъ.

Вс догадки насчетъ исторіи въ лсномъ убжищ — отчасти подтвердившіяся на дл, частію такъ и оставшіяся догадками — сводились къ тому, что Генненгефтъ, посл своей попытки поджечь вильденшвертскій замокъ, долго бродяжничалъ въ окрестности, потомъ пробрался во Францію, жилъ въ Гавр, откуда отправляются нмецкіе переселенцы, но, спустя четыре года, совершенно неожиданно для всхъ занялъ мсто старшаго лсничаго въ имніяхъ баронессы фонъ-Фернау. Въ самомъ начал — такъ увряла молва — онъ занялъ должность съ строжайшей таинственностью, держалъ у себя единственную старую служанку, получалъ нердко записочки на тонкой бумаг, съ какимъ-то барскимъ гербомъ на печатяхъ, иногда, также отлучался на короткое время изъ дома, но никогда не больше, какъ дня на два. Опіумъ для заключеннаго онъ отчасти вывезъ изъ Франціи и получалъ изъ морскихъ аптекъ на судахъ, частію же, но старымъ рецептамъ, доставалъ тамъ и сямъ отъ окрестныхъ провизоровъ, жалуясь на мучившую его безсонницу. Свою жертву — несчастнаго Теодора Вальднера — онъ, какъ полагали, тоже вывезъ изъ Франціи. Нжная, граціозная наружность, какая-то несомннно ‘знатная порода’ въ чертахъ лица и образованіи тла, наконецъ, нсколько французскихъ словъ, будто бы съ неимоврнымъ трудомъ выпытанныхъ у юноши,— все это заставляло догадываться, что Генненгефту, для какой бы то ни было цли, поручено было скрыть у себя сына очень знатныхъ родителей на всю жизнь или только на извстное время. За Генненгефта высказывалось даже то, боле снисходительное къ пому мнніе, ‘что онъ собственно долженъ былъ умертвить ребенка, но у него не хватило на то духу…’

Само собою разумется, что тутъ могла возникнуть и такого рода догадка: это дитя было тайно рождено графиней Ядвигой не должно было жить или считаться между живыми, иначе графъ имлъ право удержать при развод большую часть ея состоянія, и она принесла бы Фернау только незначительную крупицу изъ всего своего добра… Возможность такой догадки легко объясняется всми обстоятельствами судьбы, которую Ядвига не имла силъ заговорить въ свою пользу. Начиная отъ посщенія бухенридскаго адвоката и до постоянныхъ щедрыхъ подкуповъ людей, которыхъ она должна была задобрить и запугать,— за нею волочилась длинная цпь роковыхъ жизненныхъ моментовъ, — цпь, которою уже довольно побрякивало никогда недремлющее злословіе людей. Преступленіе было совершено на ея земл, однимъ изъ ея слугъ. Нсколько лтъ тому назадъ графиня Вильденшвертъ точно бжала отъ чего-то безъ оглядки. Это случилось почти въ одно время съ такимъ загадочными событіями, что даже графъ побоялся ее преслдовать. Знали только, что графиня и не думала здить на т воды, гд ее долженъ былъ ожидать прежній медицинскій совтникъ Штаудтнеръ, но повернула на югъ и вела переписку подъ непостоянными адресами то чрезъ гостиницы, то чрезъ банкировъ. Часто по цлымъ недлямъ никто не зналъ куда она запропастилась. А между тмъ Вюльфингъ — заподозрнный въ преступленіи охотникъ — былъ принятъ къ ней въ службу! Ея повренною, приближенною камеристкой сдлалась Августа Видманнъ!! Когда графъ, длая послднюю попытку къ примиренію, приготовился отыскивать ее въ Рим и, дйствительно, туда ухалъ,— ее уже тамъ не было. По справкамъ оказалось даже, что она туда никогда и не зазжала. Большею же частію проживала она въ Париж и его окрестностяхъ. Графъ бросился туда — его отсылаютъ въ Англію. Вернувшись назадъ, онъ застаетъ Ядвигу на нмецкой земл и въ такой тсной связи съ Отто фонъ-Фернау, что щекотливое чувство чести не допускало уже ни малйшей мысли о примиреніи. Долгое время графъ оставался безъ дла, потомъ опять вступилъ въ государственную службу и теперь находился далеко-далеко — по ту сторону океана. Мало того: посл первой страшной тревоги, вызванной открытіемъ въ ихъ имніи, господа Фернау поспшно ухали въ Италію. Это было, конечно, довольно подозрительно. Но гд были положительныя основанія, чтобы начать слдствіе? На чемъ построить формальное обвиненіе? Тутъ приходилось слдить за графиней Вильденшвертъ по пятамъ — отъ города до города, отъ деревни до деревни — въ томъ ея вояж, который она предприняла семнадцать лтъ тому назадъ. Но для кого это было сколько нибудь интересно. Теперь еще и извстно даже не было, узналъ ли графъ Вильденшвертъ въ другомъ полушаріи что нибудь о найденыш Теодор Вальднер. Когда господа. Фернау вернулись изъ Италіи, вс темные толки и пересуды уже притихли, умолкли окончательно подъ шумъ каретъ, грохотавшихъ у подъзда ихъ дворца, въ блестящей суматох ихъ баловъ, за вкусными обдами баронессы, для которыхъ въ большихъ городахъ навербовать гостей всегда не трудно, хотя вначал общество, правда, косилось немножко на ‘неестественную мать’, какъ злые языки за спиной еще называли баронессу. Въ большихъ городахъ всегда такъ бываетъ: сегодня васъ оставляетъ одинъ кругъ знакомыхъ, а черезъ ночь образуется другой…

Можно было даже сказать, что госпожа фонъ-Фернау держала себя съ необыкновеннымъ достоинствомъ, если только понимала всю неловкость своего положенія въ обществ. Несомннно было, что къ разрыву съ первымъ мужемъ ее побудила только самая пылкая, романтическая любовь. Если она и поступила при этомъ легкомысленно, то все-таки нельзя было не удивляться, съ какою добросовстностью она относилась къ своему долгу во всю послдующую жизнь. Для своихъ двухъ сыновей она была строгой матерью. Многіе говорили даже, что строгость пересиливала въ ней любовь. Она хотла имть въ совершенств воспитанныхъ дтей и, для достиженія этой цли, слдовала собственному своему плану. Богатое состояніе позволяло ей обходиться безъ общественныхъ учебныхъ заведеній. Для каждаго возраста дтей, для каждаго отдльнаго предмета она держала особыхъ учителей, даже сама участвовала въ преподаваніи, что, разумется, восполнило проблы въ ея собственномъ умственномъ развитіи. Конечно, знаніе поступило къ ней не въ строгомъ систематическомъ порядк,— тмъ не мене она обращала на научный матеріалъ большее вниманіе, лучше умла оцнить его пользу, чмъ было до сихъ поръ.

Нашелся, правда, въ обществ одинъ человкъ, говорившій, что вся эта. строгость и добросовстность была только крестомъ, наложеннымъ нечистой совстью… Такъ думалъ зять Ядвиги — мужъ ея прежней подруги Линды.

Вслдъ за вторымъ бракомъ Ядвиги отношенія между Генрихомъ фонъ-Фернау и его братомъ Отто приняли характеръ обоюднаго игнорированья. Когда къ нимъ дошелъ слухъ о штейнтальской лсной диковинк, холодность перешла у Генриха фонъ-Фернау въ ненависть, у Линды — въ скорбное состраданье. Боле мягкая, гуманная натура жены не допускала ни малйшей мысли, чтобы Ядвига хотла смерти или пожизненнаго заключенія своего ребенка, если только найденышъ былъ, дйствительно, ея законный сынъ.

Мужъ ршительно не соглашался съ этимъ снисходительнымъ взглядомъ.

— Она была ослплена до положительнаго безумія! Свою ненависть къ графу она переносила на все, напоминавшее объ его имени. Въ своихъ безконечныхъ, бшеныхъ перездахъ съ мста на мсто — это была какая-то Медея, строющая свои кровавые замыслы не въ привычныхъ комнатахъ своего дома, а въ дикой тревог, въ угар сумасшедшаго бгства и бродяжничества. Домашній очагъ гуманизируетъ чувства, тогда какъ бродяг вчно кажется, будто онъ стираетъ за. собой слды преступленія и будто ихъ никто уже найти не въ состояніи.

Въ присутствіи дочерей Линды тоже не могло не быть рчи о странномъ приключеніи — объ отысканіи почти заживо похороненнаго молодого человка. Правда, когда какъ нибудь нечаянно заговаривали о различныхъ догадкахъ къ объясненію тайны и о томъ, кому было нужно упрятать несчастнаго ребенка подъ землею — каждый разъ бесда внезапно прерывалась. Но именно это обстоятельство и подстрекало вниманіе подроставшихъ дочекъ, съ теченіемъ времени он хорошо поняли, какія уважительныя причины имли ихъ родители держать себя вдали отъ дяди и тетки и даже давать гласныя доказательства, что между ними нтъ ни малйшей солидарности.

Два года уже Теодоръ Вальднеръ наслаждался солнечнымъ блескомъ и, наравн съ другими, былъ участникомъ всхъ скорбей и радостей въ нашей земной юдоли. Вотъ однажды Генрихъ фонъ-Фернау захалъ, по дламъ службы, въ тотъ городъ, гд Лингардъ Нессельборнъ довелъ свое педагогическое предпріятіе уже до нкотораго процвтанія. Къ сожалнію, многіе поговаривали тогда, что почтенный педагогъ шелъ ложной дорогою. Съ одной стороны — говорили о Лингард — онъ не могъ предотвратить той неурядицы, что вслдствіе всеобщаго интереса, къ его питомцу всякій сталъ вмшиваться въ его трудъ, хотлъ поощрять его, но только мшалъ длу, но съ другой — утверждали другіе, боле проницательные — помха была въ его собственномъ дом: его жена и об дочки — Левана и Адельгунда — скоре тормозившія, чмъ облегчавшія весь его жизненный трудъ, позволяли себ и здсь безъ толку соваться не въ свое дло, что не осталось безъ самого вреднаго вліянія. Для этихъ барынь Теодоръ Вальднеръ вовсе не былъ тмъ, чмъ для ихъ мужа и отца — таинственнымъ первобытнымъ человкомъ, свыше ниспосланнымъ, чистымъ матеріаломъ для раціональнаго воспитанія, въ ихъ глазахъ это былъ просто ключъ къ разгадк щекотливаго, общественнаго секрета — какой нибудь графъ, князь или, пожалуй даже, наслдникъ престола. И он полагали своимъ долгомъ вступиться за него всми силами, отвоевать для него то блестящее положеніе, т княжескія утхи, которыхъ лишила его завистливая, мрачная доля. На каждомъ шагу льстили они милому сведенному братцу, какъ называли Теодора, рисовали предъ нимъ заманчивую картину блестящаго, золотого будущаго. Сначала на заднемъ план имъ вчно мерещилась ‘неестественная’, потомъ горько рыдающая мать, удерживаемая только неумолимыми щекотливыми соображеніями, чтобы открыто разоблачить себя, это была, по ихъ словамъ, очень знатная дама, тосковавшая по ихъ питомцу и пріемышу и уже давно приготовлявшая ему блистательную награду за вс его испытанія. Въ другой разъ имъ чудился только обманутый отецъ. Въ этомъ случа Теодоръ оказывался лишнимъ человкомъ, помхою для другихъ въ присвоеніи чужого и довольно крупнаго достоянія, если принять въ разсчетъ весь ужасъ преступленія. По ихъ мннію, отецъ слишкомъ медлилъ воспитаніемъ найденыша. Чтобы помочь ему, они сами мшались въ его трудъ, забгали впередъ. Теодоръ долженъ былъ стать какъ можно ближе къ общепринятому, подъ уровень того образованія, которое давалось всмъ и каждому. Онъ долженъ былъ наслаждаться жизнію, какъ вс мы…. Благодаря такому руководству несчастный только хворалъ и сбивался съ толку. Въ его младенческую душу закралось мелкое себялюбіе, недовріе и глубокое, для него самого непонятное уныніе, такъ что его нердко заставали въ слезахъ и слышали просьбы несчастнаго — пустить его назадъ, въ его мрачную могилу….

Проздомъ чрезъ Брукбахъ, Генрихъ фонъ-Фернау, само собою разумется, полюбопытствовалъ лично взглянуть на диковинку, о которой вс такъ прокричали. Именно теперь, посл того, какъ немножко притихли толки о чудесномъ открытіи въ Штейнтал,— общій интересъ къ найденышу опять нсколько оживился. Въ печати появились статьи, нападавшія на методъ, по которому воспитывался Вальднеръ. Статьи эти принадлежали по большей части прозжимъ педагогамъ, самыя дкіе нападки появлялись анонимно и, быть можетъ, направлялись изъ среды наиболе близкихъ къ Нессельборну людей.

Итакъ, правительственный президентъ полюбопытствовалъ лично взглянуть на найденыша. Поразительное сходство юноши съ графомъ Вильденшвертомъ и его прежней женою не замедлило броситься въ глаза прізжему. Это былъ молодой человкъ средняго роста, необщавшій много подрости, какъ показалось президенту,— съ большими карими глазами Ядвиги, тогда какъ ротъ много напоминалъ графа, въ особенности когда Вальднеръ смялся. Темные волосы по цвту были схожи съ волосами матери и вились кудрями. Голосъ у Теодора былъ хриплый, нетвердый, очевидно отъ непривычки къ живому языку, съ которымъ онъ освоился мало-по-малу и теперь уже пріобрлъ нкоторую бглость. Голосъ задрожала. у самого Генриха Фернау — добраго отца своимъ дтямъ — когда онъ заговорилъ съ этой жертвою злодйства, имвшаго къ нему, можетъ быть, такое близкое отношеніе. Зоркій взглядъ президента скоро подмтилъ, что противники воспитанія въ дом Нессельборна были совершенно правы.

Вс жители города и окрестнаго околодка раздляли это мнніе. Пасторъ, говорили они, имлъ въ виду благую цль, но былъ слишкомъ слабъ, чтобы противодйствовать вреднымъ вліяніямъ своей собственной семьи. Юношу вчно таскали изъ одного общества въ другое. Особенно баловали его дамы. Въ послднюю зиму этотъ девятнадцати лтній недоростокъ, годъ тому назадъ неумвшій даже и ходить, сдлался записнымъ танцоромъ. Всюду слышались жалобы на его недостаточную охоту къ ученію, тогда какъ цлая масса свденій, прививаемыхъ къ его еще незрлымъ понятіямъ, не только не убывала, по увеличивалась съ каждымъ днемъ боле.

Президентъ съ полнйшей откровенностью высказался противъ Нессельборна.

Тотъ, со слезами на глазахъ, схватилъ руку деликатнаго судьи, осмотрлся кругомъ, не было ли еще кром нихъ кого нибудь другого въ комнат, и съ дрожащимъ голосомъ заговорилъ:

— Вы положительно правы,— такъ возьмите же этого мальчика отъ меня! Да, но возьмите его въ томъ вид, который бы меня не компрометировалъ….. Нтъ, не господинъ я надъ самимъ собою. Богъ свидтель, что я принялся за мою задачу съ горячимъ энтузіазмомъ. Но несчастное убжденіе общества, будто этотъ чудесный ребенокъ долженъ принадлежать всему свту, будто онъ сынъ всхъ вообще — испортило мое мирное начинаніе. Лучшія намренія мои встрчали препятствія. Для этого тепличнаго цвтка нуженъ въ начал тихій уходъ гд нибудь въ глуши — какъ бы подъ стекляннымъ колпакомъ. Но въ моемъ ли дом искать тишины?! Жен моей издавна нравилось пестрое разнообразіе. Она любитъ свтъ, шумъ, общественныя связи. Дочки во всемъ ей подражаютъ. Понятно отсюда, почему я не могъ удержать судьбу моего питомца въ своихъ собственныхъ рукахъ.

— Да, я желаю — увряю васъ — отъ всей души желаю, чтобы его отъ меня взяли. Только умоляю васъ, какъ благороднаго человка, сдлайте все такъ, чтобы я въ виду моей педагогческой дятельности, составляющей для меня жизненную задачу, не лишился доврія людей. Примите къ свденію мой благой совтъ, даже позвольте мн самому привести его въ исполненіе. Юноша этотъ — точно отломанная отъ дерева цвточная ночка, которую заставляли распуститься искуственно. Нтъ, она должна, опять вернуться къ своему стебельку — юноша опять долженъ сдлаться ребенкомъ, жить среди простйшихъ условій природы, въ школ нужды. А иначе онъ неизбжно погибъ. Скажу боле: онъ будетъ дурнымъ человкомъ, если только не возвратится опять на порогъ своего гроба, чтобы оттуда съизнова начать свое вступленіе въ жизнь — медленно и осторожно…

— Гмъ, но какъ это сдлать? спросилъ президентъ тономъ, полнымъ участія и замшательства

— Я не знаю никого, отвчалъ Нессельборнъ,— кто бы съумлъ приняться за это дло лучше моего отца, этой безукоризненно честной натуры. Мастерски соразмряя нужную строгость и гуманность, онъ бы съумлъ и учить его, и развить его тло еще настоятельно необходимымъ для него моціономъ,— хоть бы то были работы въ саду и пол, ремесленный трудъ, занятія на токарномъ или столярномъ станк. Вдь онъ — не больше, какъ скромный сельскій учитель! Внучка его — до сихъ поръ бывшая для него помощницей — готовится посщать женское училище. Значитъ отецъ мой остается одинъ-одинешенекъ и ужь конечно не откажетъ моей просьб, если только вы захотите подкрпить ее вашимъ содйствіемъ. Проведя годъ у этого дльнаго, опытнаго наставника, Теодоръ можетъ опять вернуться посл того къ намъ безъ всякой опасности. А я тмъ временемъ горячо возьмусь за свой планъ и открою въ столиц учебное заведеніе въ большомъ масштаб: оставаться тутъ — въ этомъ город и вообще въ духовной профессіи для меня становится уже положительно не въ моготу.

Зять Ядвиги, само собою разумется, немало смутился, когда Нессельборнъ назвалъ ему то мсто, гд отецъ его былъ учителемъ. Какъ! опять возвратить Теодора Вальднера на порогъ его подземной тюрьмы!!… Мысль, что дальнйшая судьба найденыша именно тамъ-то и столкнется съ нкоторыми крайне враждебными намреніями — заставили его внутренно содрогнуться.

И здсь еще боле подтверждался слухъ о близкой связи той мстности съ несчастною судьбою найденыша. Что можетъ подумать обо всемъ этомъ братъ президента? И если самъ онъ, президентъ, станетъ хлопотать объ этомъ перемщеніи Вальднера — въ какомъ свт выставитъ онъ себя передъ людьми?! И посреди всхъ этихъ громко высказанныхъ опасеній, которымъ Нессельборнъ старался всячески возражать гостю, показалось также, какъ будто прекращеніе матеріальныхъ пособій, отовсюду поступавшихъ прежде для воспитанія Теодора, было также однимъ отъ мотивовъ, почему его хотли отправить въ деревню.

Жена Нессельборна — фрау Гедвига, сочла своею обязанностью угостить параднымъ обдомъ важнаго сановника, удостоившаго ихъ своимъ посщеніемъ. Отказаться отъ приглашенія, сдланнаго по всмъ правиламъ гостепріимной любезности, — было неловко. Вся обстановка стола, вкусныя кушанья, строгій порядокъ, прислуга,— привели зазжаго въ изумленіе и невольно напомнили ему прежнюю дочь трактирщика. А между тмъ матеріальное положеніе Нессельборна, но слухамъ, было далеко не блистательно. Дочки были до нельзя любезны, очаровательны, говорливы, также какъ мамаша ихъ. Теодоръ Вальднеръ — красивый молодой человкъ, сидлъ тутъ же, за столомъ, при взгляд на него въ гост шевельнулось какое-то отталкивающее и въ то же время жуткое, скорбное чувство. Подъ конецъ обда несчастный упалъ въ обморокъ. Его пришлось вынести замертво изъ-за стола.

Страннымъ показалось президенту, что во время обда и посл того пасторъ совершенно предоставилъ жен и дочкамъ развивать мысль о переселеніи Теодора въ деревню и о сдач его на руки превозносимаго до небесъ ддушки. Въ молчаніи хозяина скрывалось даже какое-то замшательство. Онъ краснлъ по временамъ, отвчалъ разсянно и даже уклонялся отъ вопросовъ о прошломъ Теодора, — вопросовъ, съ которыми беззазорно и смло обращались къ нему президентъ и другіе приглашенные къ обду изъ города. Дамы постоянно сами вмшивались въ эти вопросы. По ихъ словамъ, нельзя было ни мало сомнваться въ французскомъ происхожденіи ихъ питомца. Изученіе французскаго языка далось ему будто бы, съ изумительной легкостью, и кром того въ немъ сохранилось довольно чуть воспоминаніе о прекрасномъ обширномъ замк, гд онъ, вроятно, жилъ врежде. Первые сны его, утверждали дамы, также были записаны Нессельборномъ. Когда онъ могъ только бредить о прежде пережитомъ, то сейчасъ же оказалось несомнннымъ, что за нимъ ухаживала въ дтств какая-то очень знатная женщина — очевидно, его родная мать. Фонтаны, пышные гербы, высокія лстницы играютъ въ этихъ снахъ главную роль, но кром нихъ также какіе-то блые люди, должно быть, отцы какого нибудь монашескаго ордена. Корабли и матросы также упоминались въ его сновидніяхъ. Черный человкъ, какъ надо полагать, былъ у него всегда Генненгефтъ — лсничій и главный распорядитель при обжиганіи угля.

Генрихъ фонъ-Фернау сдлалъ все. что отъ него зависло, для перемщенія Теодора въ деревню, если только и не въ самый Штейнталь, противъ чего онъ даже протестовалъ. Тмъ не мене дло это уладилось, полгода спустя Нессельборнъ перебрался въ столицу и открылъ большое учебное заведеніе, имвшее въ виду стать наравн съ реальными гимназіями. Въ непродолжительномъ времени успхъ превзошелъ вс ожиданія. Богатые родители, лишенные возможности сами слдить за воспитаніемъ своихъ дтей, казалось, видли въ новомъ училищ наиболе пригодное для нихъ мсто. Ученики поступали на перерывъ со всхъ сторонъ. Институтъ Нессельборна пріобрлъ громкую репутацію даже въ Россіи и Америк.

Въ одномъ обществ разъ какъ-то стали удивляться, почему это прежняя графиня Вильденшвертъ боится помстить своихъ сыновей у Нессельборна, хотя у него воспитывались дти всякихъ графинь и даже принцевъ. Когда Линда сообщила своему мужу о дкой, обидной для всего рода усмшк, показавшейся при этомъ разговор на лицахъ многихъ членовъ общества,— мужъ сказалъ ей при уход съ глубокимъ вздохомъ:

— Да, мой другъ, он силою, угрозами вытребовали у Ядвиги средства для открытія этого блестящаго заведенія — не самъ Нессельборнъ, котораго я считаю положительно добрымъ и честнымъ человкомъ, но его жена и дочки… И вотъ изъ-за чего он такъ хлопотали о перемщеніи найденыша въ Штейнталь!

Линда только слушала, не подавая никакого мннія, тогда какъ мужъ ея продолжалъ, сердито наморщивъ лобъ:

— Это перемщеніе Теодора Вальднера въ Штейнталь — на самое мсто рокового преступленія — было мотивировано въ Брукбах совершенно иначе дамами, чмъ самимъ хозяиномъ. Я увидлъ это сейчасъ же по ихъ глазамъ. Он говорили такъ усердно, такъ упорно и краснорчиво о французскомъ происхожденіи ребенка, какъ будто сами ни на волосъ себ не врили… Ну, и притомъ врно ужь нашли какіе нибудь способы убдить Ядвигу — писали, можетъ быть, ей, что если она заупрямится, то воспоминанія ихъ питомца примутъ совершенію иной характеръ, чмъ въ какомъ они до сихъ поръ выставлялись гласно. Перемщеніе же найденыша въ Штейнталь служитъ наказаніемъ за то, что боронесса, какъ я слышалъ, отказывала въ своемъ матеріальномъ содйствіи для открытія ихъ заведенія. Что же, очень можетъ быть, Ядвига хотла навсегда купить молчаніе людей, вычитавшихъ изъ юношескаго бреда то, что имъ хотлось вычитать. Несчастный Вальднеръ самъ показался мн уже способнымъ ко лжи и притворству. Отчего же, скажи, пожалуйста, Нессельборнъ не сдержалъ своего слова, отчего не взялъ теперь въ свое училище этого уже двадцатидвухлтняго парня, до сихъ поръ остающагося въ Штейнтал? Вдь онъ хотлъ сдлать это по прошествіи одного года… А молодой человкъ одичаетъ тамъ, омужланится… Слышно, что онъ помогаетъ Нессельборну-отцу — уже совсмъ одряхлвшему — старцу въ завдываніи школою…

Въ положеніи Вальднера не произошло никакого существеннаго измненія до того дня, когда, на пути въ Остенде, дв старшія дочки Линды повстрчались въ Кельн какъ бы нечаянно, а на самомъ дл завдомо и предумышленно съ двумя добрыми молодцами, вслдъ за чмъ послдовало любовное признаніе и полная райскихъ утхъ жизнь въ приморскомъ город.

Правда, Генриху фонъ-Фернау давно уже хотлось какъ нибудь стать ближе къ бывшему охотнику Вюльфингу или поручить слдить за нимъ кому нибудь другому, но все это ршительно не ладилось такъ, какъ бы онъ этого желалъ. Вюльфингъ довольно успшно занимался уже новымъ промысломъ. Когда его вмст съ женой выпустили изъ подъ ареста., онъ всего одинъ разъ возвращался въ Штейнталь. Сыновей услали куда-то далеко. Въ виду ограниченныхъ средствъ родителей это также не могло показаться страннымъ. Вюльфингъ остался въ столиц и открылъ дровяную торговлю. Были, должно быть, средства и для этого. Но кто же открылъ ему эти рессурсы? Источника никто не зналъ. Разъ какъ-то президентъ лично заказалъ во двор Вюльфинга поставку нужныхъ для дома дровъ. Онъ отправился въ контору и засталъ тамъ только жену.

Спокойно и смло посмотрла, она ему въ глаза. Вся обстановка въ домик, находившемся въ одной изъ отдаленныхъ частей города обличали опрятныхъ, добросовстныхъ, даже зажиточныхъ хозяевъ. Пріятно было взглянуть на блыя гардины, зеленыя створчатыя ставни, маленькій цвтничокъ близь домика, отведя глаза отъ сорныхъ кучъ наваленнаго торфа и дровяныхъ остатковъ, указывающихъ дорогу къ жилищу хозяина.

Здсъ-то приходилось прозжать мимо тому, кто хотлъ въ лодк плыть на дачу Вольмероде или въ деревню Лихтенгайнъ.

Дйствительно, такую рчную прогулку затяли президентъ, его жена и Мехтильда въ тотъ самый день, когда оба жениха и об невсты приняли приглашеніе къ обду у дяди Отто фонъ-Фернау и его супруги посл ихъ оффиціальнаго визита, ограничившагося впрочемъ только передачею карточекъ. Приглашеніе было сдлало всей семь — родителямъ и ихъ дтямъ. Но было принято оно только обрученными.

Слуга президента оказался ловкимъ гребцомъ. Снявъ съ него ливрею, его нарядили въ полосатую домашнюю куртку и клеенчатую фуражку — въ подражаніе матросскому костюму. Мехтильда помогала ему работать веслами, тогда какъ кучеръ и другой слуга повезли счастливыхъ влюбленныхъ на званый обдъ.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.

Выпалъ благодатный лтній день, и погода стояла жаркая. Но въ виноградникахъ дачи Вольмероде, промежъ высокихъ, разросшихся шпалеръ вяло пріятной свжестью. Многочисленное общество, приглашенное хозяевами, еще бродило въ разсыпную по саду и въ парк. ‘Передъ добрымъ сельскимъ обдомъ, говорилъ баронъ фонъ-Фернау,— нужно съ полчасика пофланировать, чтобы супъ и жаркое пришлись по вкусу’.

Къ дач подъзжалъ одинъ экипажъ за другимъ. Об четы нарченныхъ пріхали въ карет родителей. Они застали тутъ блестящіе туалеты и мундиры, брилліанты и всякую военную кавалерію. Общество собиралось, сначала въ тни высокой эстрады, усаженной экзотическими растеніями близь самаго дома, возл фонтана, по краямъ котораго красовались великолпные цвты. Женихи съ своими невстами были представлены только нкоторымъ изъ гостей.

— Ну-ка, похвастайтесь, любезный докторъ, что это у васъ такое? Чего добраго, какой-нибудь billet-doux, преслдующій васъ даже здсь!… Или, можетъ быть, дло касается просто вашей обширной практики, а?

Такъ кричалъ Отто фонъ-Фернау коренастому, широкоплечему, совсмъ облысвшему мужчин, принявшему какую-то записку отъ слуги, который замтилъ при этомъ, ‘только-что передано-съ ‘.

— Кто принесъ? спросилъ Штаудтнеръ, прежде называвшійся молодымъ, а теперь единственный представитель этого имени, казалось, нежелавшій передать его потомству. Ныншній медицинскій совтникъ былъ старый холостякъ, лтъ пятидесяти, жилъ въ довольств, но берегъ на дальнйшую старость свои капиталы, которымъ при брачномъ союз предстояла бы неизбжная растрата. ‘Жалокъ и изъ рукъ вонъ плохъ тотъ врачъ, говаривалъ Штаудтнеръ, прославившій себя и по акушерскому ремеслу, — который поддается системамъ и котораго повивальная бабка не можетъ кликнуть на помощь въ извстные моменты женской жизни….’

— Мальчикъ изъ села! отвтилъ слуга, и прежде чмъ любопытныя дамы и кавалеры, съ которыми медицинскій совтникъ пустился въ одно изъ пикантныхъ объясненій, успли позабавиться надъ этимъ таинственнымъ письмецомъ, какъ надъ началомъ цлаго романа,— маленькій человчекъ въ синихъ очкахъ внезапно изчезъ. Онъ былъ, впрочемъ, одтъ по бальному, какъ одваются въ Англіи передъ каждымъ обдомъ, хоть будь онъ въ привычномъ, семейномъ кругу. Но вс принадлежности этого костюма — фракъ, жилетъ, галстухъ — болтались на немъ, какъ на вшалк. Манеры его отзывались грубостью, даже цинизмомъ. Слды студенческой тривіальности, удерживавшіеся въ немъ, несмотря на все вншнее изящество, служили ему особенно хорошей рекомендаціей въ врачебномъ отношеніи, хотя онъ всегда осторожно примнялся къ людямъ и обстоятельствамъ, прежде чмъ, при консультаціи, вскочить грубо съ мста и позволить себ такія, напримръ, милыя выраженія: ‘да скажите, христа ради, чего вамъ не хватаетъ? Жрете вы за десятерыхъ, пьете во всю глотку.’

Хорошо знакомый съ мстностью, докторъ скоро нашелъ свою дорогу и скрылся изъ виду, слуга провожалъ его нсколько шаговъ и былъ отпущенъ назадъ съ отвтомъ:

— Меня къ столу не дожидаться!

Брюзгливо сморщивъ некрасивое, еще боле омраченное синими очками лицо, онъ отворилъ незапертую калитку, которая вела въ огородъ, и оттуда вышелъ въ поле.

Потомъ зашелъ въ трактиръ деревушки Лихтенгайна, расположенной дале внизъ по теченію рки. Еще разъ прочелъ набросанную карандашомъ записочку:

‘Мы только-что были у васъ, но не застали васъ дома, поэтому отправились по вашимъ слдамъ и умоляемъ васъ зайти на минуточку въ гостиницу Золотого Льва. Тутъ жизнь и честь поставлены на карту.

Л. и А.’

Докторъ сейчасъ же догадался, кто звалъ его къ себ на помощь. Ему было страшно досадно, что заведеніе уже наполнилось застольными гостями. Въ трактир Золотого Льва громкое объясненіе было невозможно. Онъ поглядлъ въ ту сторону, гд неподалеку находилась небольшая и теперь, какъ казалось, еще пока безлюдная роща. Къ вечеру тамъ собиралась деревенская публика подъ открытымъ небомъ и пожирала принесенную съ собою провизію. Теперь, быть можетъ, удобне было бы объясняться въ этомъ мст. Дйствительно, уже передъ трактиромъ на встрчу ему вышли дв элегантныя, сильно взволнованныя дамочки, прося его, но избжаніе помхи, отправиться съ ними въ то укромное мсто, окруженное елями и березами. Привезшій ихъ наемный кучеръ кормилъ свою вспотвшую клячонку. Потъ выступилъ также.и на лиц пріхавшихъ дамъ. ‘Въ трактир, говорили он, нельзя сказать ни одного слова безъ постороннихъ слушателей’. Вотъ он повели доктора дале въ поле, откуда можно было напрямикъ пробраться къ лску. Хлба были уже сняты.

Изъ оконъ замка легко было слдить за этой прогулкой.

— Да. что вамъ, наконецъ, нужно? Ну, что тамъ еще такое?… съ досадою сказалъ докторъ и вслдъ затмъ прибавилъ:

— Накуралесили, должно быть, а? Вчно съ своими глупйшими исторіями…. Ну, ужь если теперь дадутъ по загривку — подломъ, ей-богу, по-дломъ!…

Об дамочки были скоре изящны, чмъ хороши собой. Стройнаго, но невысокаго роста. Таліи тоненькія, но, повидимому, это стоило порядочнаго труда при стягиваньи. Пестрые зонтики придавали ихъ нсколько помятымъ лицамъ оживленный оттнокъ, въ особенности при сильномъ безпокойств, горячности и нетерпніи этихъ дамъ, но колоритъ этотъ опять стерся въ тни прохладнаго лска. Об молодыя двушки говорили какимъ-то неестественно-грубымъ голосомъ, почти басомъ. Одты он были совершенно одинаково, такъ что ихъ легко можно было принять одну за другую. Легкія лиловыя платья съ блыми полосками шелестили при ихъ проворной походк. Свтлыя соломенныя шляпки были украшены искуственными колосьями и васильками. Различались он между собой только по вуалямъ: у одной былъ голубой, у другой розовый.

Маленькія, обутыя въ прюнелевые ботинки ножки съ трудомъ поспшали за сердито шагавшимъ докторомъ. Об спутницы такъ безсвязно умоляли его о помощи и предотвращеніи большой бды, что онъ, наконецъ, закрылъ уши обими руками и прервалъ ихъ причитанія, перешедшія даже въ плачъ, такими словами:

— Да знаю, знаю уже! Весь городъ только и трубитъ объ этомъ! Вы губите, раззоряете вашего честнаго отца… А все маменька виновата! Всю жизнь это была неисправимая кокетка, да такою осталась и подъ старость лтъ! Такого ужь, должно быть, роду и племени…. И такъ какъ прежними своими сахарными губками теперь ужь ничего не подлаешь, то она вотъ и заигрываетъ все посредствомъ васъ…. Горькая жизнь вашего отца лежитъ на вашей же совсти, да, да! Стыдились бы всякихъ своихъ пакостей, нотъ что! Это…. это даже подло, честное слово, подло — весь городъ сталъ говорить! О, теперь-то ужь непремнно выйдетъ наружу, какую вы тамъ кутерьму ведете въ пансіон…. А, каково — въ учебномъ заведеніи, при такомъ предпріятіи, успхъ котораго зависитъ отъ первой глупйшей сплетни!… Да, да, позоръ вашъ такъ ужасенъ и такъ кстати для вашихъ недруговъ, что у папеньки отнимутъ дозволеніе содержать впредь училище — ужь объ этомъ толкуютъ чуть не на всхъ перекресткахъ.

— О, ради Бога! взвизгнули двушки въ одинъ голосъ.

Но слишкомъ разборчивый въ выраженіяхъ циникъ-докторъ прибавилъ къ этому:

— Да, да, погодите-ка ужо! Будетъ вамъ на орхи!… Заставятъ-таки его запереть лавочку….

Въ рощиц они подошли къ одному изъ тхъ мстъ, гд воскресные постители устроили скамьи изъ камней и мха, даже очаги для варки пищи. Тамъ и сямъ торчали уже дти, высланные впередъ родителями, чтобы занять любимыя мста и поджидать, пока не придутъ старшіе.

Дочки Лингарда Нессельборна въ изнеможеніи повалились на земляную насыпь, гд по счастію было мене гостей. Старшей изъ нихъ Леван окончилось, уже двадцать четыре года, младшая — Адельгунда — была двумя годами моложе сестры.

— Князь, должно быть, просто выходитъ изъ себя отъ зависти! проговорилъ старый, извданный другъ ихъ отца, въ самомъ начал содйствовавшій его счастливому предпріятію. По отношенію къ Нессельборну докторъ допускалъ исключеніе изъ своихъ обычныхъ, желчныхъ и мизантропическихъ взглядовъ, и на этотъ разъ также ни мало не обнаружилъ своего заобычнаго легкомыслія,— напротивъ, со всевозможною энергіей сталъ на сторон самой строгой нравственности.

— Я думаю, проговорилъ онъ,— что уже сегодня — за параднымъ обдомъ онъ…

— Какъ! князь тоже обдаетъ у Фернау?..

— По крайней мр, его тамъ ждали! Можетъ быть, сли уже за столъ. Отвяжитесь, нечего меня тутъ удерживать съ своимъ глупымъ скандаломъ…. Мн стыдно, право, и встртиться-то съ вами!..

— Ахъ, спасите, спасите насъ… голосили двушки:— отца нашего спасите…

— Гмъ, да, мудрено это сдлать!..

— Упросите… начала Левана.

— Князя… добавила Адельгунда.

— О чемъ? Молчать, что ли? Нтъ, легче остановить мельничныя крылья… Князь публично объявилъ, что будетъ просить аудіенціи у министра и сообщитъ ему о скандальныхъ продлкахъ въ одномъ изъ здшнихъ пансіоновъ, вотъ что!

— Убдите главнаго инспектора! взмолилась Левана.

— О, да, Бегендорфъ все можетъ сдлать, завершила Адельгунда.

— Ничего Бегендорфъ не можетъ сдлать противъ своего долга! возразилъ докторъ,— да и кром того вамъ нужно бояться и другихъ властей — всего учебнаго управленія, соперничающихъ пансіоновъ, самого министра…

— Но разв Бегендорфъ можетъ въ чемъ нибудь вамъ отказать? Помилуйте… Вдь маменька говоритъ…

— Что, что такое она тамъ говоритъ?

— Что Бегендорфъ управляетъ министрами… и будто…

— Ну, и будто?

— Вы…

— Ну, я. Чтожъ я-то?

— Съ дочерью Бегендорфа, m-lle Теофаніей…

— Сплетницы вы скверныя, я вамъ скажу! прикрикнулъ докторъ съ еще большею досадою, даже съ какимъ-то нравственнымъ благородствомъ, которое въ этомъ человк показалось двушкамъ чмъ-то очень страшнымъ. И откуда взялась вдругъ такая щекотливая добродтель?! Вдь этотъ самый шалунъ такъ часто гонялся за ними по всмъ комнатамъ ихъ элегантнаго помщенія, чтобы сорвать у той или другой поцлуй!.. Но шалуна особенно раздражилъ намекъ на дочку Бегендорфа Теофанію, такъ какъ, по словамъ Штаудтнера, на него ‘клепали’ будто онъ былъ ея поклонникомъ. Онъ опять поглядлъ на часы, потомъ въ сторону дачи. Уйти ему сильно хотлось.

Но двушки вцпились въ него, голосили, умоляли. Ихъ раздушеные, кружевные платки смокли, можетъ быть, теперь отъ совершенно искреннихъ слезъ раскаянья и страха. Штаудтнеръ, какъ врачъ ихъ заведенія, хорошо зналъ привычку обихъ двушекъ говорить всегда въ одно время, причемъ одна изъ нихъ постоянно говорила то, что хотла сказать другая. Это было донельзя комично. Сходство между ними простиралось до того, что он, въ разговор со всякимъ, предлагали вопросы почти въ однихъ и тхъ же словахъ. Это сходство во взглядахъ и ощущеніяхъ, это полнйшее отсутствіе зависти между обими сестрами, было, по словамъ Штаудтнера, единственнымъ ихъ хорошимъ качествомъ. Солидарность ощущеній была очень пріятной въ нихъ чертой для каждаго. Он весело смялись сами надъ собою. Чтобы какъ нибудь провести между собою разницу, он приходили даже къ мысли розыгрывать въ разговор различныя роли и поддерживать мннія, которымъ он вовсе не симпатизировали. Такъ какъ постоянное высказыванье однихъ и тхъ же мыслей въ одно время вызывало дружный хохотъ слушателей, то они условились между собою всегда говорить одна посл другой въ строгоматематическомъ чередованьи.

Внутренно медицинскій совтникъ уже совсмъ съ ними примирился. Он схватили его за об руки, покрывали ихъ поцлуями, бросились бы на шею своему милому дядюшк — какъ он его называли — если бы въ кустахъ тамъ и сямъ не бродило много любопытныхъ звакъ. У обихъ были большіе голубые глаза, веселый смхъ раздавался въ ушахъ какъ-то заманчиво, тогда какъ особенное миганье рсницами сообщало ихъ лицамъ не только плутоватое, но даже какое-то мечтательное, задумчивое выраженіе. Дйствіе этого миганья он сами знали очень хорошо и мигали несравненно чаще, чмъ сколько это нужно для естественной влаги глаза. Проницательнымъ женщинамъ об двушки казались ханжами. Дочки пастора и кокетки — это положительно возмущаетъ большинство людей. Но мужчины въ подобныхъ случаяхъ судятъ гораздо гуманне, хотя и не такъ ужь гуманно, какъ Штаудтнеръ, бывшій, по части нравственности, далеко не такимъ суровымъ пуританцемъ, какимъ можно было принять его сегодня по его суровому обхожденію. Напротивъ, въ сущности характеръ его остался такимъ же, какимъ мы застали его въ вильденшвертскомъ замк. Въ основ всхъ его рзко и опредленно высказываемыхъ взглядовъ лежало, такъ сказать, мефистофелевское міровоззрніе. Рдко можно было бы уловить улыбку на этомъ некрасивомъ, аляповато исчерченномъ лиц съ огромной лысиной на голов. Но съ глазу на глазъ или даже одинъ въ четырехъ стнахъ онъ способенъ былъ буквально покатываться со смху, такъ что слуги думали иногда, ужь не спятилъ ли ихъ баринъ съ ума. То былъ внезапно прорвавшійся хохотъ сдержаннаго злорадства и торжества при удачномъ обдлываніи своихъ житейскихъ длишекъ или надъ глупостью нкоторыхъ людей — напр., его прежняго университетскаго товарища Бегендорфа, прочившаго за него свою перезрлую дочку Теофанію. При всей его апатичности, при всемъ стараніи его потупленныхъ взглядовъ, онъ вчно что нибудь замышлялъ, вчно имлъ въ виду какую нибудь цль, обыкновенно также — какую нибудь интригу. Молоденькія дочки Нессельборна не могли обратиться за помощью къ боле умлому человку. Теперь на лиц его опять стали пробгать змйки, за которыми — когда онъ находился одинъ — слдовалъ взрывъ яраго хохота. Уже обычный дуэтъ вопросовъ и отвтовъ двушекъ до-нельзя смтилъ его.

— Ну, теперь спшу къ обду! сказалъ онъ, вставая и увертываясь отъ всякихъ любезностей двушекъ,— какъ нибудь подумаю, что длать съ вашей проклятой исторіей…

— Если будетъ князь…

— И главный инспекторъ…

— Завтра въ учебномъ комитет…

— Наврное зайдетъ объ этомъ рчь…

— Да дайте, христа-ради, хоть слово вымолвить! Ну, что говоритъ отецъ вашъ?

— Заперся одинъ и плачетъ, отвчали об въ одинъ голосъ.

— Гмъ, недавно померъ вашъ ддушка… А вы отчего не въ траур, а?

— Маменька не хочетъ! отозвались об.

— Ну, а гд Теодоръ Вальднеръ?

— Какъ, вы не знаете? У насъ онъ, у насъ!

— Гмъ, въ Крпостной улиц?.. А Гертруда?

— Гертруда ищетъ мста гувернантки. Вотъ еслибъ вы могли похлопотать за нее у госпожи фонъ-Фернау…

— Нтъ, Гертруду тоже къ вамъ надо перевести.

— Какъ это? къ намъ? Вотъ это новость!…

Двушки знали, что дядюшка иногда навщалъ отгадчика въ Штейнтал, гд Гертруда произвела на него весьма благопріятное впечатлніе. И часто говаривалъ дядюшка, что еслибы онъ разсчитывалъ жениться, то существо, хотя по наружности сходное съ Гертрудою Нессельборнъ, пришлось бы ему по сердцу

— Ага, такъ она къ намъ, значитъ! То-то удивится Теофанія, когда вернется изъ Швейцаріи…

Такъ продолжали лебезить об сестрицы. И странно: самому вздорному он придавали всъ, самое серьезное принимали легкомысленно. Когда он семенили своими крошечными ножками, имъ казалось, что всякій камень преткновенія долженъ летть отъ нихъ кувыркомъ и весь свтъ со всми его міровыми судьбами — вертться передъ ними, словно легкій золотой шарикъ.

— Такъ Вальднеръ здсь?! Пожалуйста же, поберегитесь вашей ребяческой нескромности! А иначе — погибли вы безвозвратно. Повези намъ года четыре тому назадъ найти мста гувернантокъ гд нибудь въ Англіи или Америк,— ну, тогда еще какой нибудь чудакъ янки, пожалуй, и женился бы на васъ,— или васъ отправили бы съ грузомъ другихъ многихъ двицъ въ Сидни, какъ бракованный товаръ, годный только для колоній…

— Ахъ, полно, дядюшка! вскрикнули об двушки съ комическимъ негодованіемъ, притворно надувшимися губками и угрожающими жестами, передъ которыми дядюшка ретировался. Затмъ вс они въ боле веселомъ удар вернулись въ трактиръ Золотого Льва. Штаудтнеръ объявилъ, что вечеркомъ онъ побываетъ у родителей и дастъ имъ порядочную головомойку. А до того попытается какъ нибудь уломать князя или Бегендорфа. Тутъ-то об просительницы возликовали. По дядюшка запретилъ имъ здсь — ‘передъ людьми’ всякое, слишкомъ краснорчивое изъявленіе благодарности и, ускоривъ шаги, тою же дорогою вернулся на дачу господъ Фернау. Въ сельской церкви только-что отошла вечерня.

Въ просторной прохладной зал шумный обдъ, бывшій во всемъ разгар, поджидалъ запоздавшаго гостя. Кушавшихъ было боле тридцати особъ. На вошедшаго Штаудтнера посыпался цлый градъ полушутливыхъ, полусерьезныхъ упрековъ, тогда какъ чей-то рзкій, громкій голосъ, покрывавшій весь прочій шумъ, закричалъ ему навстрчу:

— Не имю чести принадлежать къ паціентамъ г. медицинскаго совтника — что при другихъ обстоятельствахъ могло бы быть весьма желательно — тмъ не мене я такъ много наслышался о его блестящей практик, что г. совтнику, право, было бы совершенно лишнее поручать слугамъ уводить себя передъ самымъ обдомъ: это средство употребляется только молодыми врачами, желающими убдить публику, что они имютъ колоссальную практику…

Говорившій сидлъ возл хозяйки дома — баронессы фонъ-Фернау — по правую отъ ноя руку. При этомъ привтствіи она засмялась такъ неумренно, какъ никогда не имла обыкновенія смяться. Въ то же время докторъ внимательно присмотрлся къ личности, такъ смло возвышавшей здсь голосъ.

Смхъ хозяйки показался Штаудтнеру весьма страннымъ контрастомъ съ впечатлніемъ, которое произведено было на него извстіемъ, ‘Вальднеръ въ столиц!’ Въ Штейнтал докторъ видлъ его только со стороны и особенно поправился семейству Фернау тмъ, что посл этихъ лтнихъ поздокъ, необходимыхъ, какъ онъ говорилъ, для его здоровья, — никогда не упоминалъ о найденыш въ обществ баронессы. По его философіи, она поступила ‘весьма естественно’, если только и была, въ самомъ дл, матерью Вальднера.

Такъ смло заговорившій сосдъ Ядвиги былъ валашскій князь, Дмитрій Багрянородный — русскій съ греческой подкладкой. Для краткости его называли просто княземъ Дмитріемъ. Согласно его увренію, онъ происходилъ по прямой линіи отъ Мильтіада, тогда какъ по умственному складу уходилъ чуть но во времена Рюрика. Къ тону заносчиваго, самодовольнаго бахвальства, (verdient keinen Dank, Herr Verfasser!!), у него примшивался какой-то душокъ Востока, что-то напомнинавшее трех-бунчужнаго пашу. Съ ногъ до головы въ немъ замчалась французская турнюра — словно изящный лакъ на юфтовой кож. Онъ говорилъ о философіи, о слог, конституціонной монархіи также развязно, какъ о случк породистыхъ собакъ. Еще передъ самымъ появленіемъ Штаудтнера князь разсказывалъ, какъ онъ выписалъ изъ швабскаго Леонберга — этой собачьей Патагоніи, гд собаки достигаютъ величины своихъ сенъ-бернардскихъ родичей — одного рдкостнаго пса за триста червонцевъ, каковая цна показалась дамамъ просто возмутительной.

Вотъ этотъ-то самый князь Багрянородный уже нсколько недль проживалъ въ столиц, занималъ порядочный комплектъ комнатъ въ одномъ изъ первыхъ отелей и возобновилъ т визиты, которые сдлалъ годъ тому назадъ, когда помстилъ своихъ двухъ сынковъ — ‘принцевъ’ Константина и Александра, въ пансіон Нессельборна, для ихъ окончательнаго образованія. Надзоръ за ними онъ кром того поручилъ еще особому домашнему учителю — нкоему доктору Кюстнеру, имвшему помщеніе въ самомъ пансіон. Проказы балованныхъ баричей нисколько не нарушали свтлаго застольнаго юмора, князя, пускавшаго одну ракету за другой то на французскомъ, то на нмецкомъ діалект.

Разговоръ былъ довольно оживленъ, хотя и происходилъ въ хаотическомъ безпорядк. Должно быть, набралось ужь черезъ-чуръ много охотниковъ почесать языкъ. Въ особенности желалъ блеснуть передъ всми главный инспекторъ учебной части — Бегендорфъ. Въ этомъ дом онъ опять занялъ свое прежнее мсто. Конечно, ‘премудрая тетенька’ — маіорша фонъ-Пфанненгауеръ и ея мамаша все еще смотрли на него съ благоговніемъ, но онъ сдлался также необходимостью и для прежней падчерицы прелестной Марты — для госпожи фонъ-Фернау, съ тхъ поръ, какъ она серьезно взялась за воспитаніе своихъ сыновей. ‘Премудрая тетенька’ желала даже засылать этого союзника въ непріятельскій лагерь: онъ могъ обозрвать мстность и обо всемъ рапортовать.

Но сегодня краснорчіе его вступило въ состязаніе съ блестящимъ остроуміемъ князя Дмитрія — точно это были дв канарейки, ршившіяся перепть одна другую до смерти.

Бегендорфъ только-что разсказывалъ о своей поздк въ Швейцарію, гд его жена, и дочка оставались еще до сихъ поръ, и развивалъ статью о высотахъ Риги, имющую въ обстоятельномъ вид появиться въ одномъ изъ ближайшихъ фельетоновъ какой-то политической газеты.

— Когда вы подниметесь на Риги… началъ онъ, но былъ прерванъ поданнымъ трюфельнымъ соусомъ и, скроивъ кислую мину, сталъ ловить трюфели изъ блюда, поднесеннаго ему слугой съ лвой стороны.

— Вы залезаете точно въ раекъ — на блистательномъ спектакл природы, правда? поспшилъ ввернуть князь, воспользовавшись молчаливымъ выуживаньемъ трюфелей.— Но это… это убійственно, n’est ce pas, monsieur, карабкаться туда,— въ особенности пшкомъ, какъ я это длаю всегда въ моихъ вояжахъ по Швейцаріи… Вставъ поутру въ халат и туфляхъ, вы отправляетесь къ Риги,— и вдругъ режиссеръ объясняетъ вамъ: у мадамъ природы сегодня насморкъ, солнца нтъ! Ни одинъ изъ первоклассныхъ артистовъ не можетъ, дескать, воспвать хвалу Господа, вс органы разстроены — представленіе отложено… А за входъ вы заплатили восемь франковъ и вамъ ихъ, небось, не возвращаютъ…

Князь Дмитрій ожидалъ, что его замчаніе непремнно вызоветъ дружный взрывъ хохота и самъ первый подалъ къ тому сигналъ. Но изъ гостей только немногіе отвчали на его остроумное сравненіе скромной улыбкой.

Никто даже не ршился издваться надъ нимъ такъ нахально, какъ докторъ Штаудтнеръ. Онъ всегда имлъ обыкновеніе смяться только втихомолку, но теперь вдругъ, какъ говорится, просто покатился со смху. Всякій, знавшій медицинскаго совтника, невольно долженъ былъ съ испугомъ на него обернуться, но никто не взглянулъ на него съ такимъ безпокойствомъ, какъ хозяйка дома, которой брилліанты на голов, груди и рукахъ производили ослпительный эффектъ при каждомъ поворот.

Въ хохот Штаудтнера она видла только презрительное осмяніе ея высокаго гостя, съ которымъ семья Фернау познакомилась въ Спа, на водахъ.

Напротивъ, князю показалось, что въ медицинскомъ совтник онъ открылъ искренняго почитателя своего генія. Догадливый Штаудтнеръ сейчасъ же смекнулъ, что онъ выбралъ настоящую тактику, чтобы понравиться князю и показаться ему хорошимъ человкомъ.

— Гораздо надежне было бы, ваше сіятельство, взглянуть на Риги въ діорам! произнесъ скромный, тихій голосокъ.— Тутъ ужь никакихъ непредвиднныхъ препятствій не бываетъ-съ. Мадамъ природа — хоть тресни, а будь хороша!

— Дльно сказано! Безподобно!.. Именно, именно-съ!!.. кричалъ князь, одобряя также и это замчаніе. Какъ ни часто зазжалъ князь въ эту столицу, а все-таки не усплъ достаточно разобрать, что это была не только метрополія интеллекціи, но также ироніи.

Этотъ острый намекъ, брошенный въ его огородъ онъ принялъ только за дальнйшее распространеніе его остроумной мысли. Сдлавшій это замчаніе принадлежалъ къ числу неважныхъ гостей, но занималъ довольно видное мсто за столомъ барона. То былъ докторъ Гелльвигъ, наставникъ тутъ же находившихся сыновей Ядвиги.

Бегендорфъ, повидимому, желалъ щадить князя и уклонялся отъ всякаго, сколько нибудь насмшливаго возраженія.

— Вотъ мн, напримръ, разсказывалъ онъ,— выпало рдкое счастье видть природу на Риги въ веселомъ удар… Сознаюсь, что набожныя мысли, принесенныя мною на мсто наблюденія, нсколько поразсялись… Сталъ я взбираться въ гору изъ Кюснахта — и на кон верхомъ! Смяться, господа, тутъ, право, нечего… Лошадь, принадлежавшая всаднику изъ швейцарской резервной кавалеріи, вела себя смирно и благопристойно…

Нкоторые офицерики изъ гостей скорчили гримасу, приготовляясь посмяться надъ военной организаціей Швейцаріи…

— Да, такъ я сказалъ, продолжалъ инспекторъ начатое разсужденіе,— что взбираться-то я сталъ далеко не съ такими набожными мыслями, какъ…

— Нтъ, нтъ — извините, я перебью васъ… вмшался князь Дмитрій, до-чиста опорожнивъ тарелку съ трюфелями и, несмотря на геройскій аппетитъ, замтивъ улыбку офицериковъ, когда зашла рчь о кон швейцарскаго резервиста,— какъ вамъ угодно, господа, а швейцарская военная администрація можетъ справедливо быть названа образцовою для такого государства, которое стоитъ только въ оборонительномъ положеніи! Этотъ драгунъ — очевидно безсрочно-отпускной — который нанялъ вамъ свою лошадь… я полагаю за…

— Да франковъ за десять, ваше сіятельство! опять подхватилъ громкимъ голосомъ медицинскій совтникъ и притомъ съ такимъ жаромъ, что всмъ, знавшимъ его, это показалось самой язвительной ироніей.

Но князь Дмитрій Багрянородный опять принялъ замчаніе это за чистую монету, за поощреніе военно-ученой идеи, которую угодно было развивать его сіятельству.

— Именно, именно-съ! Десять франковъ — не больше!.. благосклонно поддакнулъ онъ, наводя лорнетъ на своего восторженнаго, пріобртеннаго сегодня почитателя.

— Ну, и на водку тоже! пробормоталъ Штаудтнеръ еще мене замаскированнымъ тономъ, все-таки не пробудившимъ княжеской проницательности.

— Да, да, совершенная правда, ха, ха, ха! Вдь чмъ больше — тмъ… ха, хаха! лучше-съ… кричалъ онъ, вытирая салфеткой длинные, подкрашенные усы:— этотъ драгунъ долженъ вдь вызжать на пикетъ съ своей собственной лошадью: она принадлежитъ ему лично… Да и какже быть-то, господа: ce bonhomme qu’est ce quil fera?.. Онъ, всеконечно, будетъ щадить свою лошадь, нжно ухаживать за нею… Лошадь не казенная: съ нея нельзя драть семь шкуръ, обсчитывать кормомъ!.. Это, это…

— Совершенно резонно-съ! одобрилъ Штаудтнеръ.

— Но разв отдавать свою лошадь, чтобы на ней карабкались по горамъ — значитъ щадить ее, ваше сіятельство? рзко замтилъ ассессоръ Берингъ, одинъ изъ жениховъ.

— Извините, monsieur, отпарировалъ князь,— но вы знатокъ въ лошадяхъ?!

— Оставимте, ваше сіятельство, собакъ и лошадей въ поко, вмшалась хозяйка, опасаясь спора,— и возвратимся къ нашему почтенному инспектору, ужь почти замерзшему на Риги,— вдь тамъ наверху, сколько мн извстно, смерть какъ холодно.

— Charmant, очаровательно! крикнулъ князь съ любезной улыбкой. Mais… позволилъ онъ себ добавить,— ученый инспекторъ въ халат и туфляхъ верхомъ на лошади, а тутъ пышное эдакое солнце — воля ваша, и здсь, право, можно сказать наоборотъ: du ridicule au sublime il iry a qu’un pas! C`est tout-ii la mode d’ici!! Но продолжайте, сдлайте милость, ха, ха, ха! Нусъ, вотъ вы съ высотъ Риги открываете le sublime…

Но никто и не думалъ подарить румынскаго князя своимъ смхомъ. Онъ показался ужь слишкомъ желчнымъ и злымъ. Штаудтнеръ, можетъ быть, заржалъ бы опять, если бы не хотлъ щадить Бегендорфа. Но вс ясно видли, что князь Дмитрій вовсе не симпатизировалъ модному столичному ханжеству. Онъ чувствовалъ неловкость и обвелъ взглядомъ вокругъ стола, какъ бы отыскивая союзника: Только одинъ Штаудтнеръ отвчалъ на этотъ взглядъ сочувственно. И они переглянулись другъ съ другомъ, какъ два масона одной и той же ложи.

Бдняга инспекторъ! На сколькихъ противниковъ пришлось ему сегодня наткнуться!.. Онъ говорилъ съ такою увренностью, съ такимъ твердымъ апломбомъ, признавался, что набожнымъ чувствамъ,— какъ вообще въ Швейцаріи, точно также и въ окрестностяхъ Риги,— сильно мшало проюттое человческое любостяжаніе. Дорогіе отели, спекуляція всмъ на свт — даже солнечнымъ восходомъ, пастушескими пснями… И въ довершеніе грустнаго эффекта сочетаніе глупостей всхъ націй — болтливость французовъ, хмурая апатія американцевъ, эксцентричныя выходки англичанъ… И пошелъ, и пошелъ расписывать вс націи. Но характеристика народовъ была всегда любимымъ конькомъ князя Багрянороднаго! При каждой націи, отмчаемой какимъ нибудь короткимъ острымъ словцомъ въ разсказ Бегендорфа, князь вчно вставлялъ свои восклицанія: ‘это какже, позвольте, однако!’ Когда Бегендорфъ долженъ былъ, наконецъ, замолчать, князь сталъ распространяться, что особенности народовъ онъ изучилъ основательно и усплъ отличать англичанина дома отъ англичанина въ дорог — усплъ распознавать различныя ступени и оттнки умственнаго склада. Не угомонился до тхъ поръ, пока самъ хозяинъ не напомнилъ ему, что пора, ей-богу, пора позволить говорить бдному инспектору.

— Поторопитесь, ваше сіятельство, вдь солнце-то именно теперь восходитъ!..

Давно уже инспекторъ перешелъ къ ршительнымъ піэтистамъ. Волосы его уже сильно посдли, лицо было исчерчено морщинами, ротъ могъ осклабливаться только полу-улыбкой. Когда губы его вообще хотли выкроить какую нибудь улыбку, то на нихъ всякій разъ обозначалась какая-то кислая волнистая линія. Одинъ уголъ рта оставался серьезнымъ и закрытымъ, другой чуть-чуть открывался. Маску на себя надвалъ — говоритъ о немъ его старый университетскій товарищъ, Штаудтнеръ.

Разумется, сказать это прямо въ лицо всесильному распорадителю учебной частью — онъ никогда не ршался. Да и то сказать — вдь маска-то и вывела его въ люди, вывезла на всхъ парусахъ! Съ глазу на глазъ оба пріятеля часто посмивались откровеннымъ смхомъ — не надъ маской, конечно. Бегендорфъ давалъ торжественные банкеты, для которыхъ госпожа инспекторша и дочка ихъ Теофанія хлопотали о наивозможномъ шик, — и маленькія вечеринки, гд общество скромно развлекалось ‘во славу Божію’. Формула эта была постоянно на устахъ богобоязливаго сановника. Закуривъ посл обда длинную трубку, онъ нердко подшучивалъ надъ Штаудтнеромъ: ‘эхъ ты, старина, чего маешься бобылемъ на старости лтъ? Женись-ка ты лучше — волочишься вдь за дочками. Нессельборна, а теперь вотъ сталъ посматривать и на племянницу!’ Теофанія, ради избытка въ женскихъ прелестяхъ долго засидвшаяся въ двкахъ, подавала имъ тутъ же кофе…

Другое достоинство господина инспектора заключалось въ томъ, что онъ во всякомъ положеніи — несмотря ни на какія вспышки досады, честолюбіе и жадность къ деньгамъ — быстро умлъ найти пригодную для себя роль. Пусть тогда бушуетъ цлый адъ въ сокровенной глубин его сердца, цлый океанъ желчи въ его нсколько распухшей печени, придававшей ему видъ желтаго лимона — сверху вяли только пальмы мира, лицо осклаблялось улыбкой. Онъ улыбался, когда Штаудтнеръ объявилъ ему, что назоветъ его Теофанію своей дочерью и наслдницей въ томъ случа, если у ея папаши откроются какія нибудь органическіе недостатки, которые, къ его счастью, до сихъ поръ, однако, еще не открывались. Улыбался онъ, когда подчиненные ему учителя извщали карточками начальника о своемъ предстоящемъ бракосочетаніи съ бдными, незнатными двушками, тогда какъ всему нмецкому педагогическому міру было вдомо, что на свт жила еще нкая Теофанія Бегендорфъ. Улыбнулся онъ и теперь неумренной болтливости князя и позволилъ гршнику вдоволь пококетничать своей свтской бывалостью.

— Эта грандіозная картина заставляетъ смолкнуть всю мизерную, окружающую насъ прозу. Удивлялся я не мало, что самая вздорная болтушка-горничная, самый тупоумный лакей, провожающій господъ на вершину горы — даже эти люди могутъ проникаться поэзіей…

— Э, помилуйте! вскричалъ князь: будто вы не знаете, что парсъ — огнепоклонникъ par excellence…

— Первый лучъ восходящаго изъ-за срыхъ облаковъ солнца производитъ магическое дйствіе! проповдывалъ инспекторъ, какъ бы примиряя кроткимъ, бархатнымъ взглядомъ все несходство своихъ мнній со взглядами князя: — предъ вами вдругъ вспыхиваетъ вся необозримая даль снжныхъ вершинъ и глетчеровъ… На этихъ оледенвшихъ поляхъ какъ будто пробуждается лучезарная весна! Эта первобытная затишь, это нмое стованіе замерзшей природы точно смняются торжественнымъ краснорчіемъ. И о чемъ же говорятъ эти горные исполины? Да они возвщаютъ хвалу Создавшаго, славословятъ его творческую силу, совокупность міровъ, гармонію небесныхъ свтилъ… Тогда непріятно деретъ уши всякій человческій звукъ, непріятенъ даже альпійскій рогъ, хотя я и не буду отвергать унылаго, хватающаго за сердце впечатлнія, производимаго его простымъ звукомъ — какъ бы протяжнымъ, изнемогшимъ, замирающимъ всхлипываньемъ…

— Charmant! Charmant! кричалъ князь: — это вы насчетъ швейцарской ностальгіи изволите говорить — тоски по родин… Это мн тоже нсколько извстно. У меня вдь были гувернантки изъ canton de Vaud.— О, да я могъ бы вамъ разсказать прелюбопытную исторію…

На этотъ разъ, однако, дошло до того, что общество ошикало… если и не его сіятельную особу, то во всякомъ случа Штаудтнера, громко закричавшаго:

— Ахъ, сдлайте одолженіе, ваше сіятельство, мы слушаемъ…

Бегендорфъ могъ ораторствовать дале.

— Не отвергаю я, конечно, продолжалъ онъ, — всей поэзіи альпійскаго рога, но въ подобную минуту онъ, по моему, просто неумстенъ, такъ какъ вмст съ нимъ неразлучна винтовка… Нтъ, если хотите знать, чего именно тамъ не доставало и о чемъ я буду писать въ своей стать, такъ это — хорошо аранжированной хоровой псни утренняго гимна, исполненнаго пвчими, но такъ, чтобъ не было видно ни ихъ самихъ, ни нотныхъ тетрадей, и чтобы вверхъ неслась одна стройная, молитвенно располагающая сердца пснь… Я вотъ именно подумываю о нашихъ здшнихъ хорахъ… Надюсь даже склонить короля. Онъ очень любитъ церковное пніе. А вдь Риги — да это настоящій, грандіозный клиросъ природы! Видъ, открывающійся съ вершины Риги,— это также видъ въ вчность… Вдь говорится же въ священномъ писаніи: станьте на открытой дорог и проповдуйте слово божіе передъ людьми… Но какой же благоговйный трепетъ, какое умиленіе, какой святой восторгъ могъ бы овладть человкомъ, если бы при восход солнца гэнделевскій хоръ могъ бы огласитъ высоты Риги…

— Тогда какъ теперь безсовстно дерутъ только съ нашего брата,— бутылка содовой воды одинъ франкъ пятьдесятъ сантимовъ, а, каково вамъ покажется? ввернулъ неисправимый румынъ, недоступный никакой романтик, мшая впечатлнію этой рчи, начинавшей нравиться многимъ, въ особенности молоденькимъ невстамъ.

Находчивому хозяину удалось примирить антагонистовъ.

— Риги, сколько мн извстно, находятся въ католической стран, сказалъ господинъ фонъ-Фернау.— Ну-съ, и мн кажется, его величество встртитъ нкоторыя препятствія при отправленіи нашего соборнаго хора на лтнее время въ Швейцарію, чтобы тамъ давать духовные концерты — съ того возвышеннаго клироса, на который взобраться теперь еще удобне, чмъ прежде (а ‘Пилатъ’ все-таки съ нимъ конкурируетъ!). Ну, да впрочемъ дипломатія все улаживаетъ… Планъ превосходенъ, господинъ инспекторъ, что и говорить! Эдакъ, знаете окунуть заскорузлый свтскій эгоизмъ въ мор небесныхъ восторговъ — такіе случаи вдь представляются не на каждомъ шагу… Можно было бы съ этою цлію завести общество — изъ доброхотствующихъ дилетантовъ…

На этомъ мст говорившій былъ прерванъ откликомъ дтскаго пнія.

Въ небольшомъ разстояніи раздался совершенно явственно хоръ мальчиковъ, распвавшихъ съ военной отвагой и бодростью походную псню.

Куплетъ, послышавшійся въ зал, начинался словами: ‘капитану честь и слава! Впереди онъ всхъ идетъ!’ И вслдъ затмъ забилъ барабанъ, заиграли трубы — все съ строгой правильностью въ такт и мелодіи.

— Это что такое? Не война ли гд вспыхнула?! вскричалъ князь, настороживъ уши и внезапно мняясь въ лиц.

— Все школяры Нессельборна свирпствуютъ! подхватили полу-пьяные, неугомонные сынки баронессы.

— Да, это его ученики! подтвердили т изъ гостей, которые могли выглянуть въ окна.

Тутъ-то князь далъ волю всей своей злобной досад. Бегендорфъ тупо глядлъ въ свою тарелку.

— Гмъ, гмъ, ужь этотъ господинъ Нессельборнъ!.. заговорилъ крикливымъ голосомъ, перешедшимъ, по мр того, какъ онъ горячился, въ настоящее взвизгиванье фистулою,— этому барину слдовало бы держать своихъ сорванцовъ подъ замкомъ и засовами. Въ Германіи вдь то и дло кричатъ о нмецкомъ воспитаніи… Куда ни обернись, везд трактуютъ, что ни одна нація не уметъ производить такихъ развитыхъ людей, какъ нмцы! Прошу не гнваться, однако, господа, если я откровенно скажу вамъ, что и учебные методы, и школьная дисциплина въ Германіи изъ рукъ вонъ плохи! Ученики подростаютъ, какъ дикари какіе-то, напичкиваются матеріяломъ, который переварить для нихъ не по силамъ. Въ жизни они отмчаютъ себя грубой олуховатостью и безвкусіемъ. Удивляюсь я, право, въ этихъ школахъ положенію французскихъ учителей. Вообще они одни обладаютъ нкоторой воспитательной строгостью и умютъ проводить свой предметъ съ трезвымъ удержемъ и постепенностью. Они-то еще заставляютъ въ пот лица обтесывать камни — прежде чмъ передъ учениками откроется великолпное зданіе. Но именно эти-то честные наставники и осмиваются, — и кто же смется?— т безтолковые кутейники, что и въ зубъ толкнуть не умютъ по-французски… Англійскій языкъ конкурируетъ у васъ теперь съ французскимъ, и именно потому, что онъ удобенъ, неправиленъ, произволенъ, какъ дикая пустыня — безъ всякихъ грамматическихъ указаній или стсненій. Удивительно ли также, если вся школа и все воспитаніе у нмцевъ замерзли на рутинной точк’! Нація, литература которой настроена на ладъ нмецкій, можетъ только переходить отъ революціи къ революціи, врно-съ! Укажите, мн, пожалуйста, другую литературу, которая бы начиналась двумя произведеніями, какъ ‘Страданія Вертера’ Гете и шиллеровскіе ‘Разбойники’. Одинъ училъ самоубійству, другой — какъ убивать ближняго. О, если бы я былъ полицеймейстеромъ вашей столицы, я бы… я бы… веллъ конфисковать глупые барабаны, а самихъ барабанщиковъ турнулъ бы домой съ конвоемъ жандармовъ, ей-богу-съ!

Каждое слово этой обидной филиппики, слишкомъ дерзкой въ положеніи гостя, весьма понятно было принято обществомъ очень неодобрительно, и ршительный протестъ всхъ выразился если не въ словахъ, то, по крайней мр, въ насмшливыхъ гримасахъ и отрицательныхъ жестахъ.

Инспектора учебной части, по мннію всхъ тирада эта должна была особенно задть за живое. Но именно онъ-то и воздерживался теперь отъ всякаго прямого возраженія и даже скроилъ какую-то лукавую рожицу, точно поддакивалъ обидчику. Въ извиненіе важнаго гостя общество перешептывалось, что онъ былъ сильно взбшенъ погоднымъ поведеніемъ принцевъ Константина и Александра, — и вотъ опять огорченный отецъ могъ продолжать безирятственно.

— Рекламы распускаются по блу свту такія, что куда теб — нашъ, молъ, пансіонъ будетъ что ни на есть образцомъ для всхъ учебныхъ заведеній, настоящей Платоновой академіей, приноровленной къ современнымъ требованіямъ. Извстныя лица, никогда непоказывавшія и носа въ училище, тоже вдь гарантируютъ и удостовряютъ своими подписями дйствительныя заслуги такого-то. Ну-съ, а спрашивается, что же это на самомъ дл? Да ничего, шарлатанство одно… Все заведеніе яйца выденнаго не стоитъ! Учителя вс — олухи! Директоръ — помшанный какой-то! Ученики знать никого не хотятъ, переворачиваютъ все вверхъ дномъ, а случись заглянуть туда ревизору — госпожа директорша задобритъ отличнымъ завтракомъ… А посл, опившись мадеры тамъ или портвейна, объвшись устрицами и икрою, — господа ревизоры бродятъ по классамъ и свидтельствуютъ… такъ и такъ, молъ, все найдено ‘добро зло’. А тутъ еще этотъ гимнастическій плацъ съ его бшеными криками, приводящими въ ужасъ всхъ сосдей — это такъ называемое мрило пресловутаго Mens sana in corpore sano — помилуйте-съ, да это признакъ положительнаго превращенія училища въ звринецъ… Fi, donc! Приглядитесь къ этимъ буйнымъ уличнымъ прогулкамъ, къ этимъ вояжамъ по горамъ, до Швейцаріи включительно — вдь это та же балаганная выставка, достойный pendant къ хвастливымъ рекламамъ! Поглядите-ка, милая, вонъ они голубчики господина такого-то! восклицаютъ умиленныя маменьки, завидя козлиные прыжки молодежи!.. Были такіе случаи, милостивые государи, что господинъ такой-то гд нибудь надолго поселялся въ трактир, — пиво, видите ли, было тамъ холодное,— а тридцать школяровъ его хозяйничали въ заведеніи, отводили квартиры, подавали закуску и выпивку, вдь вотъ что-съ!! Я нисколько не симпатизирую монастырямъ. Au contraire! Но въ монастырскомъ воспитаніи хорошо именно то, что наставники сидятъ съ своими учениками въ заперти и не смютъ фланировать съ ними по улицамъ. Педагогическія цли достигаются всего лучше подъ замкомъ и за засовами, на классныхъ деревянныхъ партахъ или разв ужь въ прогулкахъ по монастырскому саду. А ваши пансіоны сильно напоминаютъ мн мышиную башню въ Бинген. Куда ни глянь — везд есть норки и лазейки, чтобы выскочить наружу и насладиться вашей хваленой нмецкой свободой — тою свободой, которая ведетъ свое начало отъ разбойниковъ почтеннйшаго Фридриха фонъ-Шиллера!..

Такая характеристика показалась обществу до того возмутительною, что невсты стали усердно подергивать своихъ жениховъ за фалды, чтобы предостеречь ихъ отъ полемики съ наглымъ иностранцемъ.

Но когда и Бегендорфъ, побуждаемый къ отвту взглядами всхъ, только вздохнулъ съ сокрушеннымъ сердцемъ и произнесъ ‘горькая истина!’, — ассессоръ Берингъ не выдержалъ и закричалъ ему:

— Господинъ инспекторъ училищъ, вашъ долгъ — опровергнуть это нелестное изображеніе!..

— Да, но какимъ образомъ? отозвался ученый тартюфъ: — его сіятельство, конечно, любитъ рисовать слишкомъ яркими красками, по он отчасти совершенно врны дйствительности. Вотъ только насчетъ недостаточнаго контроля, задабриванія ревизоровъ вкусными завтраками и шмыганья ихъ по классамъ навесел — гмъ… гмъ… это, разумется, гршитъ противъ истины…

Высокоторжественная нмецкая формалистика не внушала князю ни малйшаго благоговнія. Обычное присловье Бегендорфа: ‘было найдено…’ или казенныя фразы бюрократической статистики въ род такой: ‘согласно послднимъ поврочнымъ результатамъ’ и пр. и пр.— сильно напоминали ему чиновничье краснорчіе греко-славянскаго міра, лживость и подкупность котораго онъ зналъ, какъ нельзя лучше. Ассессору Берингу и архитектору Гегевильду хотлось, по крайней мр, съ энергіей отвчать на дерзкія обвиненія нмецкой литературы, но князь положительно возликовалъ, когда ученый инспекторъ сказалъ громко:

— Эхъ, что ужь тутъ толковать, господа, — съ изученіемъ классиковъ слдовало бы поступать точно также, какъ умный наставникъ поступаетъ съ нкоторыми мстами священнаго писанія! Поэтому-то и нашъ новый учебный уставъ — жертва столькихъ нападокъ, и однакоже настоящая квинтэссенція дорого купленнаго педагогическаго опыта — отдаетъ по всмъ семинаріямъ королевства такой строгій приказъ: ни.одинъ ученикъ семинарій не долженъ въ досужіе часы читать нмецкихъ классиковъ!!

Эти слова, встрченныя со стороны князя оглушительнымъ крикомъ: ‘брависсимо!’ даже консервативному большинству гостей показались перешедшими за мру всего, что только можно было ожидать отъ просвщеннаго посредничества инспектора. Со всхъ сторонъ неизбжно поднялась бы бурная оппозиція возгласовъ съ просьбою дальнйшаго объясненія, если бы господинъ фонъ-Фернау не позвонилъ ножомъ о свой, налитый виномъ стаканъ. Упомянувъ вскользь о Риги, потомъ объ уважаемыхъ классикахъ, онъ предложилъ, наконецъ, тостъ за здоровье обихъ невстъ. Похваливъ Шиллера, какъ пвца женщинъ и святыни брака, онъ продекламировалъ съ жаромъ:

‘Ehret die Frauen! Sie flechten und weben

Himmlische Bosen in’s irdische Leben!’ *’)

*) Женщинамъ честь! Он вплетаютъ небесныиярозы въ земную жизнь…

Затмъ пожелалъ обрученнымъ създить на Риги — на эту масляную горку всего свта, тогда какъ всмъ прочимъ гостямъ предложилъ чокнуться стаканами.

Но и князь также, вопреки общему ожиданію, повернулъ совершенно въ другую сторону. При послднихъ словахъ онъ расшумлся самымъ восторженнымъ образомъ. Разгладивъ усы, молодецки закрутивъ ихъ копчики, онъ выразилъ живйшее удовольствіе, что видитъ молоденькихъ, свженькихъ племянницъ хозяевъ. Легкая кровь его націи заставляла его перескакивать отъ крайности къ крайности. Ужь что онъ преслдовалъ, то преслдовалъ до страшнаго утрированья. Но за то и быстро свихнуть въ противоположную сторону для него ничего не составляло. Онъ даже сталъ декламировать длинныя тирады изъ шиллеровскаго ‘Колокола’. Если бы медицинскому совтнику вздумалось, нкоторыми сатирическими замчаніями, одобрять изгнаніе классиковъ изъ семинарій, — князь и его поддержалъ бы, и ему бы крикнулъ: ‘браво! браво!’

Кто произнесъ трескучую рчь, отпустилъ остроту и въ особенности кто имлъ успхъ, — тотъ неминуемо переворачивалъ вверхъ дномъ вс мннія князя, какъ бы онъ энергично на нихъ ни настаивалъ: князь шаловливо перебгалъ на сторону противоположныхъ взглядовъ…

— Для досужаго чтенія семинаристамъ, объяснялъ Штаудтнеръ съ холоднымъ юморомъ, втайн строя свои разсчеты на князя,— для отдохновенія въ вечерніе часы новый учебный уставъ рекомендуетъ, во-первыхъ, вс сочиненія самихъ министерскихъ совтниковъ, во-вторыхъ, вс изданія такихъ книгопропродавцевъ, которымъ родственники и друзья министерскихъ совтниковъ сбываютъ свои рукописи, въ-третьихъ, сочиненія тхъ профессоровъ и богослововъ, которые ревностно рекомендуютъ и защищаютъ уставъ этотъ за-границей.

Въ этихъ словахъ князь подмтилъ два факта и постарался обозначить ихъ какъ можно рзче.

— Изъ вашихъ объясненій, monsieur, я вижу, во-первыхъ, что въ Германіи, дйствительно, всякое третье лицо написало книгу, и во-вторыхъ, что не только въ Валахіи, но везд — рука руку моетъ.

Встали изъ-за стола. Кофе подали гостямъ частью въ смежной зал съ отворенными, доходящими до полу окнами, частью на открытомъ воздух. Медицинскій совтникъ улучилъ ту минуту, когда инспекторъ — его старый пріятель, надявшійся сдлаться также и его тестемъ, стоялъ одинъ, вроятно, раздумывая о своей популярной монографіи: ‘Странствованія по дубовой рощ нмецкаго языка’: монографію эту новый учебный уставъ также рекомендовалъ ученикамъ для посторонняго чтенія — взамнъ Шиллера и Гете. Штаудтнеръ отвелъ его въ сторону.

— Что это у князя тамъ за глупйшій скандалъ съ Нессельборномъ, а? А ты-то что же — ходъ дать намренъ этому длу или какъ? спросилъ онъ сухимъ, притворно-безучастнымъ тономъ, точно исторія была непріятна ему, какъ всякая ссора.

Сначала инспекторъ не понялъ таинственнаго жеста медицинскаго совтника. Теофанія оставалась съ матерью еще въ Швейцаріи — сыворотку тамъ пили. Маменька письменно спрашивала недавно доктора насчетъ нкоторыхъ діэтетическихъ правилъ. Когда Штаудтнеръ повелъ рчь совсмъ о другомъ, инспекторъ сначала брюзгливо оглянулся. Онъ и безъ того былъ раздосадованъ насмшками Штаудтнера надъ учебнымъ уставомъ, и теперь такъ и выстрлилъ съ желчью:

— Да что!.. Нессельборну не сдобровать, вотъ въ чемъ штука! Князь поклялся доканать его! Хочетъ жаловаться самому королю, а завтра обо всхъ продлкахъ распишетъ министру… Нарядятъ слдствіе, судъ — и Нессельборнъ будетъ обезчещенъ, опозоренъ, по милости своей семейки…

— Гмъ! посл того, какъ три года сряду вы удостаивали его самыхъ блестящихъ отзывовъ,— это мило! съ горечью замтилъ Штаудтнеръ.

— Да виноватъ-то тутъ кто же? поправился инспекторъ: — вдь какъ часто я его предостерегалъ… Уже въ самомъ начал его предпріятія я видлъ, что толку никакого не будетъ… Семья губитъ его — вотъ что! Вдь въ самомъ же дл, просто неслыханныя вещи творятся въ его заведеніи! Винить насъ нечего,— пусть Нессельборнъ представитъ боле надежныя гарантіи, а иначе у него отберутъ дозволеніе или сократятъ комплектъ учениковъ до наизвозможнаго минимума. Подобранные княземъ казусы, для сообщенія по начальству, касались не только его двухъ сыновей, но также многихъ молодыхъ русскихъ, американцевъ и нмецкихъ баричей, уже втеченіи цлаго года производившихъ настоящій содомъ въ заведеніи. Несмотря на весьма крупныя суммы, взносимыя за ихъ обученіе въ пансіон, эти большіе недоростки, изъ которыхъ инымъ миновалъ ужь восемнадцатый годъ, располагали такими значительными деньгами на свои прихоти, что могли самовольно боле и боле раздвигать границы школьной дисциплины, и безъ того для нихъ весьма нестрогой. Произошли скандалы — для учебнаго заведенія крайне возмутительные. Въ дисциплинарныхъ мрахъ, въ наказаніяхъ — недостатка, не было, но злоупотребленія и буйные подвиги этой дикой молодежи не только не унимались, но даже выросли цлой горой втеченіи кратковременнаго директорства Нессельборна. Въ этомъ были виноваты частію черезчуръ сильное буйство учениковъ и нравственная испорченность, уже внесенная ими въ заведеніе, отчасти же недостатокъ твердаго, постояннаго руководства цлымъ, центральной власти одного хозяина, входящаго во вс мелочи домашняго обихода и сообщеній съ вншнимъ міромъ. Гувернеръ молодыхъ румынскихъ князьковъ былъ положительный негодяй, котораго сейчасъ же нужно было удалить изъ пансіона. Князь былъ въ это время въ Париж, и когда его извстили, съ приложеніемъ доказательствъ, что докторъ Кюстнеръ оказался невжественнымъ, дюжиннымъ субъектомъ учительскаго цеха, пьяницей, мотомъ, — князь все-таки не хотлъ разстаться съ любезнымъ пстуномъ, отвелъ ему квартиру вн заведенія и поручилъ издали слдить за принцами. Это окончательно не привело пи къ чему хорошему. Но то, чтобы безсовстность обнаружилась со стороны учителей, но скоре со стороны служительскаго персонала и многихъ посредниковъ вншнихъ сношеній. Ученики шныряли по несовсмъ благовиднымъ кондитерскимъ, по ресторанамъ, пользовавшимся дурною славою, въ комнатахъ закуривали сигары, позволяли себ маленькія пирушки. Наконецъ, дошло до ночныхъ отлучекъ, до перелзанія черезъ стны, до спусканій по веревк изъ оконъ. Позорнйшая жестокость — отравленіе собаки, врно охранявшей ночную тишину — вывела Нессельборна окончательно изъ себя. Пошли розыски, дошедшіе до вмшательства полиціи, а это опять повело къ новымъ жалобамъ и непріятностямъ. Ученики Нессельборна бывали въ такихъ мстахъ, которыхъ, къ стыду пансіона, и назвать-то было нельзя. Долги длались за долгами, въ пансіонъ поступали счеты и фактуры по такимъ расходамъ, какихъ начальство заведенія гарантировать никогда и не думало. Ужасне всего, однако, было то, что изъ этой системы прятанья концовъ въ воду,— системы, проводимой директоршей, фрау Гедвигою, и ея двумя дочками, Левиной и Адельгундой, какъ изъ зминаго яйца, родилось сущее чудовище. Молодыя барышни, ужасаясь одной мысли ‘цлый вкъ засидться въ двкахъ’, били страшную тревогу съ каждымъ проходящимъ годомъ своей жизни: кокетки съ дтства он, несмотря на духовный сапъ своего отца, мало сдерживались разными религіозными и нравственными соображеніями, которыя, по странному контрасту, именно притупляются непосредственно близь представителей религіи, какъ бы вслдствіе постоянной привычки къ святын. И вотъ барышни завели любовныя шашни съ двумя валашскими князьками, дошедшія до формальныхъ брачныхъ общаній, тайнаго обрученія, обмна колецъ и, вслдствіе всего этого — до ршительнаго неуваженія къ длу своего отца. Ихъ собственная мать еще сама поощряла дочекъ къ этому сумазбродству, этому ослпленію. Придурковатая маменька была убждена, что въ жизни знатныхъ всякое безчинство — совершенно въ порядк вещей, и носилась съ затаенной надеждой, что стоитъ только умно начать, чтобы навсегда уловить этихъ молодыхъ сорванцовъ въ свои сти, заставить ихъ позабыть свое происхожденіе, знатное имя и щекотливую аристократическую заносчивость. Изъ этихъ видовъ мамаша еще сама подстрекала дочекъ къ интригамъ, смотрла сквозь пальцы ни тайныя свиданія, даже вн дома, на принятіе подарковъ отъ принцевъ, пока, наконецъ, долги не сдлались такъ крупны и самое здоровье молодыхъ валашскихъ пансіонеровъ не разстроилось до такой степени, что отецъ долженъ былъ поспшить въ столицу. Онъ началъ съ того, что прогналъ ‘ко всмъ чертямъ’ доктора Кюстнера, потомъ взялъ своихъ сынковъ изъ пансіона,— сначала заперъ ихъ у себя въ отел, затмъ помстилъ у хорошихъ знакомыхъ, а когда они и тамъ не унимались, все продолжали свои интрижки съ обими фрейлейнъ Нессельборнъ,— въ сильномъ раздраженіи угрожалъ все заведеніе взорвать на воздухъ, какъ онъ выражался. Говорили, будто онъ приготовлялъ докладную записку министру со всми компрометирующими фактами, почерпнутыми изъ захваченной переписки князей (большею частію съ дочерьми директора),— и это увреніе совершенно подтвердилось. Еще передъ обдомъ князь божился инспектору, что онъ не пощадитъ ничего на свт — даже родныхъ сыновей.

— Въ такомъ случа, сказалъ медицинскій совтникъ, — вы сами затваете страшную трескотню…

— На тебя онъ тоже очень золъ, жаловаться хочетъ, ввернулъ его университетскій товарищъ:— за столомъ князь, надо полагать, еще не зналъ, что ты — врачъ заведенія.

Штаудтнеръ хорошо догадывался, въ чемъ можно было его упрекнуть, но, повидимому, нимало не боялся, за себя лично, мести князя.

И однако на него напало глубокое раздумье: расхаживая по отдаленнымъ аллеямъ сада, молча слушалъ онъ инспектора, сообщавшаго еще многія подробности изъ печальной картины безпорядка въ пансіон Нессельборна. Постоянный страхъ лишиться учениковъ, говорилъ онъ, парализировалъ вс энергическія мры. Гимнастическія упражненія дошли у нихъ, будто бы, до обученія стрльб и верховой зд. Какой-то старый военный, до мозга костей пропитанный грубостью ветеранъ, своимъ вольнымъ цинизмомъ, уничтожалъ все, что только наставники успвали посадить въ молодыхъ душахъ нравственнаго и разумнаго. Хвастовство Нессельборна тмъ, что его питомцы принадлежали всмъ возможнымъ націямъ, простиралось до того, что даже ученики объ этомъ знали, они просто называли его олухомъ, родомъ изъ Отаити, чмъ хотли ‘дополнить’ вавилонскую разноплеменность въ заведеніи. Отмтки учителей вносились добросовстно въ большую книгу за каждые три мсяца, — но какъ сильно изумились эти наставники, когда увидли самыя неожиданныя измненія въ аттестаціяхъ учениковъ?!.. Нелестные отзывы смягчилъ прежде всего самъ Нессельборнъ. Но потомъ сюда вмшались дамы и измнили остатокъ порицанія въ самыя блестящія похвалы… Сильно вскинулся Бегендорфъ на все заведеніе и заключилъ словами:

— Кого осудило общественное мнніе, — а этого посл жалобы князя неминуемо слдуетъ ожидать, — того благоразумное правительство должно стереть съ лица земли…

— Ба, ба, вотъ новость-то! Вы не всегда такъ разсуждаете! дко замтилъ Штаудтнеръ. Напротивъ, что отвергается общественнымъ мнніемъ, то именно вамъ и сладко… Прежде въ этомъ упорств вы видли гарантію силы, а? Ну, конечно, если бы Нессельборнъ вострубилъ въ рогъ вашего мраколюбія — берегитесь огня и свта просвщенія — тогда, о тогда…

— Послушай, теб-то ужь разсуждать на эту тэму вовсе не пристало! прервалъ его инспекторъ, собираясь уйти.

— Да помилуй, вдь онъ не разъ уже длалъ попытки придтись вамъ по сердцу!.. удержалъ его засуетившійся докторъ.

— Хороша попытка, нечего сказать! отозвался тотъ.

— Въ каждой своей программ онъ пишетъ теперь слово ‘Herr’ (Господь) двумя большими начальными буквами, а, — что скажешь?!

— Оставь, пожалуйста! Кофе вонъ подаютъ, пойдемъ! отбояривался инспекторъ.

— Ты, надо полагать, свой въ этомъ дом. Не забывай же, что вмст съ гибелью Нессельборна ухнутъ двадцать тысячъ талеровъ господъ Фернау! крикнулъ онъ ему вслдъ и затмъ пробормоталъ сквозь зубы:

— Ужь конечно,— не даромъ же ткнули они ему такую сумму!..

— Ахъ, да, на счетъ этого… быстро обернулся Бегендорфъ, лукаво приложивъ руку къ губамъ, чтобы тихонько процдить слова,— я знаю, Теодоръ Вальднеръ находится въ этомъ самомъ заведеніи, нарочно основанномъ для того, чтобы кое-что не вышло наружу… Что жъ, съ Немезидой, братъ, ничего не подлаешь или — говоря точное — пути господни неисповдимы!..

Эта ли религіозная мысль или глубокая истина, неоспоримо заключавшаяся въ словахъ Бегендорфа, произвела сильное впечатлніе на его товарища — только онъ замолчалъ на нсколько минутъ и послдовалъ приглашенію своего пріятеля присоединиться къ прочему обществу.

— Мн бы еще нужно съ княземъ поговорить, сказалъ Бкгендорфъ,— онъ хотлъ знать мое мнніе о нкоторыхъ, рекомендованныхъ ему въ Бухарест гувернанткахъ, для дочери его, что-ли…

— Слышалъ я что-то въ этомъ род о Гертруд Нессельборнъ… Двушка золотая, и ты, съ своей стороны, разумется, постар…

Но испекторъ, чуть завидлъ князя, лорнировавшаго но сторонамъ въ конц аллеи, — опрометью бросился къ нему и остался глухъ ко всмъ дальнйшимъ словамъ медицинскаго совтника.

— Эхъ, милый ты мой, чудакъ ты этакій!! послалъ ему вслдъ Штаудтнеръ съ досадой.

По мннію Штаудтнера, раздляемому также многими другими, Бегендорфъ далеко не довольствовался скромной ленточкой отечественнаго ордена, четвертаго класса, въ петличк. Орденокъ этотъ достался ему въ то время, когда Бегендорфъ сдлалъ свой двадцатипятилтній докторскій юбилей чуть не предметомъ высокоторжественной, оффиціальной демонстраціи. Бсило его страшно, что вотъ онъ знаменитъ въ своемъ ремесл, и приглашаютъ-то его чужія правительства совтъ дать, когда дло коснется учебной части — а между тмъ не дали еще, въ благодарность, ни одной игрушки въ петлицу. Вдь онъ былъ авторъ новаго учебнаго устава, виновникъ этой перчатки, брошенной всему полувковому педагогическому развитію. И защищалъ онъ систему эту въ печати, на учительскихъ създахъ. Изданными имъ учебниками онъ старался практически провести направленіе, указываемое въ этомъ план, обозначить путь, какимъ образомъ выполнять идеи плана въ примненіи къ училищамъ. Наградою за этотъ трудъ было только принятіе его книгъ въ число обязательныхъ учебниковъ по всмъ заведеніямъ. Конечно, постоянный запросъ и безостановочныя изданія книгъ гарантировали ему значительный денежный доходъ. Но для честолюбія Бегендорфа этого было мало. Ему нуженъ былъ къ титулу еще благоуханный эпитетъ ‘тайнаго’.

Только ‘тайный совтникъ и кавалеръ’ быль той высотой, на которую онъ силился вскарабкаться. ‘Тайный совтникъ’ между чиновнымъ людомъ, — тоже, что графъ между баронами. ‘Голову вверхъ!’ ‘грудь смло впередъ!’ — вотъ что всегда можетъ сказать себ тайный совтникъ: ‘теперь только ты свершилъ свою многотрудную дятельность!’ Вотъ для этого-то тайносовтническаго Олимпа въ будущемъ — Бегендорфъ усердно изучалъ манеры знатности, разсянности, умлъ благосклонно ухмыляться, даже прикидываться дурачкомъ, брать человка, такъ сказать, за пуговицу, если позволяло разстояніе, видть позади себя, когда глаза выпучены впередъ и т. д. Вотъ чмъ объясняется его короткая память: съ полчаса тому назадъ онъ говорилъ съ тобой, благосклонно выслушивалъ твои жалобы, съ улыбкой одобрялъ планы твои,— а спроси его пять минутъ спустя, о чмъ была рчь,— не помнитъ ни полсловечка!..

Штаудтнеръ-то долженъ былъ себя считать необыкновенно счастливымъ, если Бегендорфъ, передъ отъздомъ, вспомнилъ объ ихъ бесд, происходившей въ минуты пищеваренія, когда люди, какъ извстно, высказываются наиболе честно и правдиво.

Быть можетъ, Бегендорфъ спохватился, только благодаря послдней угроз доктора Гертрудою Нессельборнъ.

— Знаю, знаю, уврялъ онъ медицинскаго совтника,— мсто гувернатки у князя имется въ виду, между прочимъ, для племянницы Нессельборна, Гертруды. Сама-то она объ этомъ не хлопочетъ, но ее рекомендуетъ вальденбургская семинарія, вслдствіе объявленія князя…

Дале пускаться въ объясненіе съ нкоторыми, небезъинтересными выводами — Бегендорфу было уже не досугъ. На вниманіе его имли право нкоторыя, задушевно расположенныя къ нему дамы. Съ рыцарскою любезностью онъ подсадилъ ихъ въ экипажъ. Не у одной маіорши фонъ-Пфанненгаузенъ, но и во многихъ другихъ семействахъ г. инспекторъ былъ и оракуломъ, и въ то же время тмъ баластомъ, который на пароходахъ передвигаютъ вправо и влво для равновсія на вод. Но нкоторыя дамы приписывали ему магнетическую силу. Она у него, конечно, и была, но только по отношенію къ тмъ слабонервнымъ дамамъ, которыя постигли тайну, извстную уже Гете: ‘если хочешь привязать къ себ генія — угости его на славу!’

Деликатессы ныншняго стола составляли главный предметъ бесды съ этими дамами, принявшими его въ свой экипажъ. Ни пути онъ анализировалъ какой-то рдкостный соусъ съ тою же глубокомысленною миной, какую принималъ Шлейермахеръ, когда ораторствовалъ о Платоновой философіи.

Или, быть можетъ, причину этого глубокомыслія надо отъискивать въ послдней фраз Штаудтнера, раздавшейся за его спиною? Насчетъ питья сыворотки въ Аппенцелл — густую ли пить или жиденькую, съ травами или безъ травъ — Штаудтнеръ не сказалъ ни слова. Но когда папенька Теофаніи, заведя рчь о гувернанткахъ, вдругъ отчего-то оборвался, Штаудтнеръ крикнулъ ему съ ехидственной гримасою: ‘кланяйся, братъ, тмъ, что въ Ганс!’ А тамъ, въ Аппенцелл, гостила семья Бегендорфа. Ужь неужели же интересы Гертруды Нессельборнъ были такъ близки сердцу Штаудтнера?

Съ княземъ Багрянороднымъ медицинскій совтникъ простился такими словами:

— Ваше сіятельство не ошиблись: я, дйствительно, поручилъ отозвать себя передъ обдомъ, чтобы показать, что практики у меня много… Однако, изволите ли видть, ваше сіятельство, шесть часовъ уже теперь! Вдь для вчно занятаго врача я-таки долго засидлся, не правда ли? Но у меня есть всепокорнйшая просьба. Не могу ли я имть чести быть у васъ завтра — эдакъ пораньше — часовъ въ девять… Мн нужно доложить вашему сіятельству объ одномъ дльц…

Въ этихъ словахъ князь видлъ только навязчивость шарлатана, желающаго пріобрсти новаго паціента. Тмъ не мене докторъ ему понравился. Но, къ прискорбію своему, князь нашелся вынужденнымъ отвчать:

— Да видите ли, въ девять часовъ мн хотлось побывать у министра просвщенія, онъ мн назначилъ ау…

— Ну, такъ въ восемь, въ восемь! прервалъ Штаудтнеръ эту отговорку.

Князь смутился и не могъ ничего подлать съ этой назойливой любезностью. Онъ самъ теперь весь истощался въ любезностяхъ передъ невстами, которыя произвели на всхъ самое выгодное впечатлніе и были отпущены дядей и теткой съ задушевнйшими пожеланіями всякаго счастья. Князь и Штаудтнеръ были оттиснуты другъ отъ друга въ толп прощавшихся гостей.

Вскор затмъ на дач Вольмероде настала та давящая, жуткая затишь, которая зачастую выгоняла хозяина изъ дома на цлый вечеръ, иногда далеко за полночь.

Супруга его опять принялась хлопотать возл сыновей. Учитель долженъ былъ каждый воскресный вечеръ читать имъ какую нибудь постороннюю книгу, и при этомъ чтеніи присутствовала всегда сама баронесса. Правда, сынки-то были сегодня немножко подъ хмлькомъ, и докторъ Гелльвигъ не совтовалъ браться за книгу. Но мать въ этихъ вещахъ была всегда пунктуальна и строго послдовательна. Ради любопытства она выбрала для сегодняшняго чтенія — ‘Разбойниковъ’ Шиллера.

Не знала она, бдная, что въ раннемъ произведеніи Шиллера говорится о заживо похороненномъ, которому сострадательная душа приноситъ пищу ночной порою…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.

Въ каморк подъ самою крышей, на твердомъ деревянномъ диван, передъ простымъ, еловымъ столомъ, заваленнымъ книгами и тетрадями, сидитъ почтенный старикъ въ глубокомъ уныніи.

Охвативъ сдую голову обими руками, тупо глядитъ онъ то на разбросанныя передъ нимъ книги, то на противоположную стну, гд стоитъ кровать, изголовье которой почти упирается въ конецъ покатой крыши, тутъ на стн прибито росписаніе класныхъ занятій въ пансіон, глава и распорядитель котораго и есть этотъ самый глубоко-скорбный старецъ.

Лингарду Нессельборну теперь пятьдесятъ лтъ. Но по совершенно блой голов и старческому лицу ему смло можно дать шестьдесятъ. Руки — страшно тощи. На нихъ обрисовываются синія жилы — такъ рзко, что но нимъ можно проводить пальцемъ. Лобъ исчерченъ безчисленными морщинами. Ротъ плотно сжатъ, тонкихъ губъ почти совсмъ не видно. Длинныя сдыя пряди, не ласкаемыя гребнемъ, путаются въ безпорядк на воротник. Вокругъ шеи повязанъ тонкій блый платокъ, лежащій болтающимися концами на груди, одтой въ черный жилетъ. Сюртукъ ни немъ тоже черный,— но вовсе не вслдствіе траура по отц, умершемъ на 73 году жизни и до самой смерти прожившемъ дюжимъ, здоровымъ старикомъ. Нтъ, Лингардъ уже давно надвалъ этотъ полудуховный костюмъ. Штаудтнеръ разсчиталъ, что это началось съ того дня, когда слово ‘Herr’ впервые было напечатано въ его программахъ двумя большими начальными буквами.

Неизмримо несчастенъ Лингардъ Нессельборнъ. Воскресные вечера были еще для него часами отдохновенія, отрады, покоя. Если онъ не вызжалъ куда нибудь съ семействомъ, то водилъ гулять пансіонеровъ или оставался одинъ-одинешенекъ — домъ сторожить, говорилъ онъ. И дйствительно, полюбилъ онъ эту мирную тишину, его окружавшую. Экстерны ему не надодали, пансіонеры отправлялись въ лсъ или поле съ кмъ нибудь изъ учителей. Этой тишиною онъ пользовался тогда, чтобы сводить счеты, вести переписку съ родственниками учениковъ. Комната, въ которую онъ забрался сегодня, само собою разумется, не имъ занималась обыкновенно. У него была роскошная и удобная комната въ нижнемъ этаж, возл самой двери красиваго углового дома, выходившаго на дв улицы. Тутъ стояли мягкія кресла, обитыя зеленой кожей, столы были покрыты зелеными скатертями, ковры нсколько уменьшали шумъ вчной бготни въ его контор, служившей ему въ то же время рабочимъ кабинетомъ. Кругомъ были разставлены гипсовыя статуетки, — бюсты Сократа, Бакона Веруламскаго, Матіаса Геспера, Песталоцци,— и тутъ же были видны изящныя полки съ прекраснымъ выборомъ роскошно переплетенныхъ книгъ.

Но ныншняя, тяжелая тоска не дала ему высидть въ этой комнат. Долго бродилъ онъ, какъ шальной, изъ залы въ залу по всему обширному дому, занятому исключительно его заведеніемъ и принадлежащему Нессельборну, какъ полному хозяину. Наконецъ, путемъ сцпленія идей, волновавшихъ его сегодня, зашелъ онъ въ ту учительскую комнату, которую уже нсколько дней занималъ его сынъ, — какъ онъ называлъ умственно-созданное имъ дтище, результатъ своего педагогическаго искуства — штейнтальскаго найденыша, Теодора Вальднера.

Вальднеръ и одинъ изъ старшихъ учителей заведенія, докторъ Верманпъ, повели всхъ учениковъ — большихъ и малыхъ — порзвиться и погулять ради воскреснаго дня, но куда — Нессельборнъ этого самъ не зналъ. Онъ предоставилъ заботу эту своей жен, дочкамъ и учителямъ, какъ многое, многое другое, тогда какъ карающая совсть жизни кричала ему: ‘не только многое, но все, ршительно все!’ А онъ-то самъ — лнтяй былъ?— баклушничалъ? О, далеко нтъ. Находили на него минуты — по клочкамъ бы выщипалъ свои длинныя кудрявыя сдины! Такъ что же, не везло ему? Не было своей собственной, внутренней награды, человческаго спасиба не было?..

Нтъ, съ самаго начала онъ и на это отвчалъ себ гордымъ: ‘да!’ хотя въ совсти его что-то пошевелилось и въ сердц больно дрожала какая-то струнка. Въ такія минуты колебанія онъ обыкновенно вскакивалъ съ мста, проврялъ комплектъ своихъ учениковъ, постоянно прибавлявшихся, и успокоивался чистою выручкою — правда, не богъ-всть какою громадною, но все же достаточною для покрытія умренныхъ процентовъ барону Фернау.

Сегодня-то это надмнное: да!— нсколько притихло. Веселый смхъ жены не пускалъ тумана въ глаза. Да и смху-то въ этотъ день не слышно было никакого. Фрау Гедвига оставалась съ нимъ дома одна. Служителя, горничныя — все было отпущено въ воскресный отпускъ до восьми часовъ вечера, когда пансіонеры, по возвращеніи, садятся за ужинъ. Но куда, запропастились бдовыя дочки? Не зналъ онъ и этого. Фрау Гедвига шныряла по ученическимъ спальнямъ, осматривала блье, обшаривала разныя запрещенные предметы — сигары, лакомства, книги изъ постороннихъ библіотекъ, письма — лишь бы какъ нибудь разсяться. Сегодня она хотла быть строгою — ‘примръ показать’. На самомъ же дл ей хотлось просто какъ нибудь увернуться отъ своего мужа, сказавшаго ей съ желчью: ‘погибелью ты моею была съ самаго начала, вотъ что! Имя свое доброе, положеніе, честь,— все, все принесъ я теб въ жертву!’ Жена нахально расхохоталась при этомъ, и когда Лингардъ со слезами раскаянья сталъ хватать ее за руки, прося не сердиться за эту грубую вспышку,— она оттолкнула его отъ себя,— обозвала жалкимъ трусомъ, вахлакомъ,— и стала копаться въ бль, чего давно уже не длала. Она была все та же неувядаемая, смазливенькая барынька, въ премиленькомъ кружевномъ чепчик на тщательно завитой головк, съ аппетитными ямочками на нсколько полнолунномъ, но свжемъ, гладкомъ лиц. Все также шелестило на ней шелковое платье, а руки, даже теперь — дома — были всунуты въ перчатки: какой вдь дряни не приходилось ей брать въ руки при этомъ ‘обыск’ — такой дряни, которую нельзя было безъ брезгливости вышвырнуть въ сни, откуда все это подбиралось наемной женщиной и препровождалось въ прачешную.

Дрожь проняла Лингарда отъ опасеній и душевной боли. Опасенія придавали ему видъ глубокомысленнаго математика, взвшивающаго вроятности — плюсъ или минусъ, страхъ или надежду. Не ладился счетъ — Лингардъ вскакивалъ бшено съ мста., бгалъ взадъ и впередъ, билъ себя по лбу, — и вотъ, наконецъ, въ этой горячк онъ забгаетъ въ ту каморку подъ крышей, гд вся обстановка, казалось, говорила ему: посмотри, какъ здсь все просто и бдно!

Разв не могъ и онъ, въ свою былую счастливую пору, создать себ такой же маленькій мірокъ — свой собственный — сдлать его отраднымъ, богатымъ, счастливымъ — своею внутреннею, разумною жизнью, честными идеалами и надеждами на осуществленіе великой, задушенной мысли?.. И вотъ все обратилось для него въ жгучую боль! Вдь какъ унижался онъ передъ этимъ взбалмошнымъ княземъ!.. Пошелъ къ нему, чуть не на колняхъ просилъ умолчать, изъ-за чего онъ взялъ изъ заведенія своихъ принцевъ. А онъ, румынъ, нагло на него вскинулся, проклиналъ всю нмецкую націю и все ея балаганное геніяльничанье… Выдвинувъ ящикъ письменнаго стола, онъ сунулъ ему подъ носъ счеты страшнымъ издержкамъ, сдланнымъ его сыновьями безъ училищнаго контроля,— для такихъ молокосовъ суммы такія были просто ужасны!.. ‘Знаю я, милостивый государь, кричалъ ему князь, что вы считаете тутъ русскихъ, молдованъ и валаховъ полуварварами. Но я покажу вамъ, что и мы не исключены изъ concert europen порядочнаго образованія… Въ Бухарест и Яссахъ вы встртите гораздо боле вкуса, граціи, лучшее знакомство съ французской и англійской литературой, чмъ въ вашихъ большихъ городахъ, гд вмсто должнаго воспитанія видишь только изгнаніе всхъ традицій или узкоголовое пониманіе христіанства! Вы тоже, какъ увряютъ ваши рекламы, воспитываете на основахъ нравственности и добродтели. Хороша у васъ добродтель, нечего сказать! Долгъ совсти — вотъ что-съ — побуждаетъ меня разметать такое гнздо лжи и пошлыхъ фразъ, врно-съ!!’ Для дочерей Лингарда грубый валахъ подбиралъ самую циническую ругань, показывалъ письма, гд двушки формально добивались того, чтобы молодые принцы ихъ похитили, такъ какъ этою мрою он, дочки, надялись заставить своихъ родителей признать ихъ неблагородныя связи, какъ faits accomplis.

И когда взбшенный князь вспомнилъ еще, что сынки его и теперь не отказывались отъ этой взбалмошной фантазіи и даже переписывались съ директорскими дочками сначала изъ отеля папеньки, потомъ изъ дома пріятеля, куда онъ помстилъ ихъ посл, — на князя напала такая ярость, что онъ безъ церемоній указалъ несчастному отцу на дверь. ‘Послушайте, позовите-ка вы лучше цирюльника, язвительно кричалъ онъ ему вслдъ, — и велите ему оголить вашу косматую нмецкую голову! Помилуйте, носить сдые волосы l’enfant — вдь это просто глупо, глупо-съ!’ И затмъ захлопнулъ дверь.

Вотъ и пропала вся многообщавшая жатва Нессельборна! За благодатнымъ, золотымъ солнышкомъ, сулившимъ какую богатую милость, — поблекли молодые всходы, пришибленные внезапной грозой! Пришлось оглянуться на все, чего онъ хотлъ, чего добился. Духовный санъ не могъ удовлетворить его. Ему хотлось ближе подойти къ человку — къ каждому ближнему особо. Духовный наставникъ дйствуетъ только вообще, говоритъ масс, его проповдь — наука, не искуство. Только воспитатель длается артистомъ, овладваетъ умственнымъ матеріаломъ, творитъ и восполняетъ природу. Учитель проникается въ то же время экстазомъ виртуоза. Онъ развиваетъ въ себ талантъ, остающійся тайною для много множества людей, хоть бы сами они были воспитаны, какъ нельзя лучше. Кто можетъ припомнить себ ту послдовательную лстницу, по которой мы дошли до сознанія своего внутренняго я? Мы сохраняемъ память о нашихъ забавахъ, о нашихъ дтскихъ радостяхъ и скорбяхъ, о проступкахъ и наказаніяхъ, мы можемъ воскресить въ воспоминаніи фигуру того или другого учителя, недостатки или хорошія качества ихъ преподаванія. Но ничего не знаемъ мы о постепенномъ рост нашего ума, о правильности или неправильности нашихъ дтскихъ отвтовъ, не можемъ припомнить ни одной такой черты, которая бы бросилась въ глаза наставнику и заставила бы его намъ сочувствовать. Наши дтскія добродтели стираются безслдно изъ нашей памяти. Мы не видимъ боле нашихъ упражненій, нашихъ ученическихъ тетрадей. Мы дали бы Богъ знаетъ что за удовольствіе прочитать хоть одну строчку, написанную нами на пятнадцатомъ году жизни. Но учитель какъ бы постоянно видитъ передъ своими глазами вс эти различныя ступени развитія. Онъ сравниваеть ихъ съ процессомъ развитія другихъ, знаетъ различіе въ натур того, другого, третьяго ученика. Образуя въ насъ характеръ, учитель самъ длается характеромъ. Какихъ, подумаешь, несходныхъ между собою учителей не бываетъ на свт! Дятельность ихъ, научный матеріалъ — одни и т же, а между тмъ приглядитесь, какія есть между ними рзко несходныя натуры! Лингардъ издавна выносилъ самое горячее, восторженное впечатлніе, сравнивая между собою различныхъ учениковъ Песталоцци. То были рзко и своеобразно очерченные тины — одинъ былъ математикъ, другой боле рисовальщикъ, третій — языковдъ, четвертый — географъ, у каждаго изъ этихъ дтей великаго учителя его науки проникли въ самую суть жизни, каждый, по мр умнья, проводилъ основную идею наставника. За то назовите мн первое встрчное имя изъ ряда этихъ дтей Песталоцци, — и вы назвали далеко недюжинную личность…

Первымъ воспитаніемъ Теодора Вальднера Нессельборнъ, какъ послдователь Песталоцци, также составилъ себ громкую репутацію. Счастливый случай позволилъ ему воспользоваться чудесной находкой и связать имя найденыша, не только съ открытіемъ преступленія, но и съ проведеніемъ своей педагогической теоріи.

Напечатанные имъ отчеты о первыхъ умственныхъ шагахъ Вальднера читались на расхватъ. Наблюденія его интересовали не одного наставника только, каждый мыслящій человкъ или просто каждый другъ человчества принималъ въ нихъ участіе. Другою счастливою случайностью, за которую онъ долженъ былъ благодарить правительственнаго президента, Генриха фонъ-Фернау, было то, что Нессельборну удалось во-время отдлить имя Вальднера отъ своего.

Общество уже попривыкло къ сказочному приключенію. Во многихъ отношеніяхъ самъ герой былъ не таковъ, какимъ ожидали его видть. Многіе стали уже взваливать вину на его воспитателя. Но вс порицатели прикусили языкъ, когда Нессельборнъ объявилъ: ‘нтъ я во многомъ поторопился,— натура работаетъ медленне: чтобы дать растенію развиться, нужно пересадить его опять въ ту же почву, откуда оно было исторгнуто. Я хотлъ обойти промежуточныя ступени. Нтъ, въ простой сельской сфер для развитія умственныхъ силъ будетъ больше досуга.’ Дальнйшее воспитаніе Вальднера, по измненному плану, было поручено Нессельборну-отцу: именно это смягчило укоризны, которыми начали уже осыпать сына…

Но вотъ завелъ онъ, наконецъ, свое собственное училище! Еще бы: домъ-то вдь купили на деньги господъ Фернау!.. Пять годичныхъ отчетовъ лежали передъ нимъ съ изложеніемъ всего, сдланнаго имъ на поприщ воспитанія! Мужественно сталъ онъ расписывать разныя полумры, будто имъ совершенно оконченныя, прикрашивать фразистымъ лоскомъ всякую училищную дребедень… Шестую программу вдь писалъ!! Вчера, вернувшись отъ князя, добрелъ онъ къ рабочему столу и уткнулъ голову въ бумагу, на которой было набросано начало его шестой учебной программы. И на этотъ разъ ей нужно было, какъ всегда, предпослать маленькое разсужденіе. Выбранною тэмою теперь было: ‘О юмор въ учебномъ дл.’

— Ха, ха, ха! Чортовъ юморъ!.. дико захохоталъ онъ, когда жена его, вслдъ за разсказомъ о миломъ пріем князя, разразилась рзкимъ смхомъ — такимъ смхомъ, который пронизывалъ насквозь всю душу бднаго директора.

— Ну, ну, что же, что онъ намъ можетъ сдлать, скажи Бога ради! Теб хотлось профессорскаго титула. Откажутъ — и баста. Вотъ и бда вся!

— Гмъ, ты думаешь? Вся бда?! А это ничего, что богачи заберутъ у насъ своихъ дтей? Эти принцы одни уже покрывали мои расходы на постороннихъ учителей… А если мн не дадутъ права представлять учениковъ старшаго класса къ пріемному экзамену въ университетъ — ничего это? А если мн навяжутъ попечителя — это тоже ничего, а? Чего добраго придется еще дочекъ-то нашихъ отсюда въ зашей… и это ничего, правда?

— Ну, вотъ, этого еще недоставало, ха, ха, ха!..

— Какъ, ты не вришь? А какой же, по твоему, гарантіи потребуетъ отъ насъ министръ, какой, а?

— Прогонятъ двухъ-трехъ учителей — вотъ и все! Магистра Крикеберга во-первыхъ…

— Старика-то?

— Ну, не въ томъ же и мы положеніи, чтобы кормить инвалидовъ!..

— Нтъ, онъ преподаетъ арифметику такъ дльно, какъ я еще никогда не слышалъ…

— Э, ничего, Верманну поручить можно…

— Этому шалопаю, самому безтолковому изъ учителей…

— Нтъ, самому врному и благонадежному! У насъ не казенное вдь заведеніе…

— Да, но мы общали сдлать больше казенныхъ училищъ!..

Но фрау Гедвига воспользовалась своимъ женскимъ правомъ. По крайней мр женщины въ такихъ случаяхъ всегда считаютъ себя правыми — потому что не несутъ никакой отвтственности. Весело расхаживала она по дому взадъ и впередъ, хотя самый крошечный изъ сотни пансіонеровъ чувствовалъ, что надъ домомъ собирается какая-то гроза. Разслдованія, вызванныя проказами принцевъ, нарушили правильный ходъ учебныхъ занятій. У воротъ дома часто звонила полиція. Директоръ не присутствовалъ за общимъ обдомъ. Во многихъ случаяхъ дти — очень зоркіе наблюдатели.

‘О юмор въ учебномъ дл!’ Съ какимъ самодовольнымъ чувствомъ Нессельборнъ вывелъ этотъ заголовокъ! Удаляясь боле и боле отъ духа Песталоцци, онъ сблизился съ мнніями Жана-Поля и другихъ веселыхъ педагоговъ, каковъ А. В. Груббе, также трактовавшій объ этомъ предмет. Но Нессельборнъ, хотя и принималъ юморъ съ одной стороны, однако, съ другой — былъ его противникомъ. Это тоже было съ родни печатанію слова ‘Herr* двумя большими начальными буквами. Въ своей вступительной диссертаціи онъ долженъ былъ говорить о народной школ, объ общемъ коллегіяльномъ дух между учителями — стародавнемъ, еще и нын живущемъ дух настоящаго песталоццизма, здсь онъ не могъ не высказаться на сторон той несомннной истины, что никому такъ не пригодно искуство улыбаться сквозь слезы, какъ учителю,— то искуство, которое черпается изъ сокровеннйшей глубины сердца, при всей, нищей радостями, горемычной жизни. ‘Да и что другое, писалъ Нессельборнъ, вооружитъ тебя для борьбы съ трудностями твоей учительской лямки, съ плохою за нее наградой, съ олуховатостью роди… Тутъ перо остановилось. Онъ хотлъ написать: ‘родителей и начальниковъ!’ Но частный пансіонъ не сметъ обозвать олухами родителей, отъ благосклонности которыхъ зависитъ большій или меньшій комплектъ учениковъ, не можетъ прямо попрекнуть ихъ безтолковымъ вмшательствомъ въ преподаваніе. Оффиціальный контроль, этотъ недремлющій мечъ Дамокла, еще мене позволитъ отпускать на свой счетъ такія фразы, ‘безтолковое вмшательство администраціи.’ И вотъ Нессельборнъ написалъ: ‘съ неразумнымъ вмшательствомъ въ святое дло воспитанія непризванныхъ лицъ и притомъ съ той стороны, откуда этого всего мене можно ожидать.’ Такимъ образомъ было обойдены неразумные отцы, навязывавшіе наставнику свои личные взгляды и теоріи и угрожавшіе забрать своихъ дтей, если онъ станетъ ‘мучить’ ихъ ‘латынью’, ‘греческимъ языкомъ’, ‘домашними занятіями’ и т. д., — обойдены были власти городскія, съ которыми Нессельборнъ былъ не въ ладахъ изъ-за требуемаго перенесенія гимнастическаго плаца въ другое мсто,— такъ какъ сосди жаловались на шумъ, происходившій въ пансіон при обученіи стрльб, верховой зд и гимнастик,— наконецъ, мягко обойдено было духовенство, во что бы то ни стало желавшее имть вліяніе на преподаваніе закона божія въ его пансіон. Казенныя училища съ злорадствомъ пользовались всякимъ уязвимымъ мстомъ частнаго заведенія. Такъ одинъ профессоръ городской гимназіи, объясняя Виргилія (или, какъ теперь точне говорятъ филологи — Вергилія), сказалъ по поводу изящной рчи: ‘такъ когда-то говорили въ древнемъ Рим — въ центр столицы. Въ предмсть выражались, можетъ быть, совсмъ иначе — какъ вотъ теперь у Нессельборна!’ Словомъ — пощады не было. ‘Чтобы снести это и многое въ этомъ род, нуженъ юморъ!’ утшалъ Нессельборнъ своего перваго филолога, профессора Ципфеля, когда тотъ, съ пной на губахъ отъ бшенства, сообщилъ объ этомъ посягательств на его ученость. И теперь въ голов Нессельборна навертывались такія мысли: ‘юморъ для учителя — манна въ пустын его трудовой жизни. Онъ приправляетъ ему чорствый ломоть хлба, юморъ помогаетъ ему катить камень Сизифа, лить воду въ бездонную бочку Данаидъ. Это — добрый геній, отирающій потъ съ его лица, наввающій отрадную свжесть, провожающій его но всему пути — до гроба….’ Но потомъ, изобразивъ скромное поприще сельскаго учителя, отъ выпуска изъ семинаріи до могилы,— причемъ воспоминаніе о недавно умершемъ отц подсказало ему мягкія, кроткія черты, — Нессельборнъ безпощадно изгналъ юморъ изъ класса, назвалъ юморъ концомъ всякаго преподаванія, гибелью учительскаго авторитета, слабымъ, сорвавшимся якоремъ на, мор юношескихъ страстей, слушающихся только величественнаго, суроваго: ‘Qiws ego!’ Юморъ — колеблющаяся почва, суровое преподаваніе — твердая. Юморъ везд оставляетъ проблы, и наука идти дале съ нимъ не можетъ. Юморъ учителя лишаетъ силы его карающее слово. Онъ профанируетъ науку, подкапываетъ ея убждающее знаменіе. Онъ отнимаетъ у всякой систематической работы характеръ строгой необходимости. Что бы ни утверждалъ юмористъ-учитель, невольно кажется, что онъ же могъ бы доказать и совершенно противоположное. У учителя, склоннаго къ смху, ученики ведутъ себя буйно до тхъ поръ, пока не вызовутъ у него пасмурной физіономіи, пока она не съежится сердитыми морщинами, которыя для нихъ гораздо пріятне. Смхъ учителя — опасный подводный утесъ всякаго урока. Вдь ученики — революціонеры по природ. Ихъ тенденціи разрушительны. Расхохотался учитель или, подстрекаемый своимъ юморомъ, позволилъ себ даже какую нибудь остроумную выходку — примръ поданъ: это то же, что бываетъ на вод, когда бросишь въ нее камень. Кружки раздвигаются дале и дале. Тутъ-то ужь учитель долженъ положительно лзть изъ кожи, чтобы усмирить дикія завыванія на разные голоса, вырывающіеся изъ буйныхъ легкихъ школьной молодежи. Самыя усилія юмориста казаться серьезнымъ ведутъ только къ довершенію бды. Вдь они и на себя-то самого не можетъ смотрть безъ смха. Вообразите же, какъ онъ комиченъ, когда будетъ стараться скроить серьезную физіономію. Ужь тутъ лучше всего за шапку — да изъ класса вонъ. Серьезнаго вниманія не возбудить. Тутъ ужь поневол пришлось бы обратиться къ…

Вс эти, во многомъ совершенно врныя наблюденія заканчивались, однако, педагогической крайностью того времени — воззваніемъ къ школьной ‘дрессировк’, этому коньку присяжной, казенной педагогики. И вотъ Нессельборнъ, на этомъ мст, пробжалъ набросанныя мысли,— и ему, бдному, стало ихъ стыдно.

— Гд дочки? спросилъ онъ жену, вернувшуюся изъ спальни учениковъ.

— Штаудтнера, что ли, отыскиваютъ.

— Что поможетъ вашъ Штаудтнеръ?! Неологъ-то завзятый! Лягушка холодная!… Чмъ ни волнуется время, сердца — ему все вдь трынъ-трава! Вотъ Бегендорфъ — тотъ могъ бы сдлать многое, еслибъ захотлъ! А онъ только гнетъ спину передъ министромъ и его фанатическими совтниками, преслдующими училища точно по инструкціи изъ Рима или изъ Испаніи!.. Нтъ, пока я не построю всю мою систему тоже на первородномъ грх, пока не стану трактовать съ каждымъ постителемъ о ‘благодати свыше’ — кажется, ни до чего не добьешься…. Мудрено будетъ поправиться, когда моихъ учениковъ не станутъ допускать къ пріемному экзамену въ университетъ…. Три раза вдь представленныя мною программы были забракованы. Если приму тхъ учителей, которыхъ мн навязываютъ, бюджетъ мой дойдетъ до ужасающихъ размровъ, не приму ихъ — начальство сократитъ мн цлые классы, отниметъ съ полсотни учениковъ, все-таки поддерживающихъ пансіонъ. Эхъ, лучше бы эти трещотки обратились къ Бегендорфу….

— Который ихъ ненавидитъ за то, что они отбиваютъ жениха у его Теофаніи. Нессельборнъ презиралъ эти бабьи толки и давно уже отвергалъ ихъ, Сегодня замолчалъ, однако. Потомъ опять поднялся съ мста, проговоривъ:

— Можно было бы, пожалуй, подумать о посредничеств президента фонъ-Фернау. Да вдь какъ завязывать эти крайне щекотливыя отношенія? И особенно теперь, когда Вальднеръ опять перемщенъ къ намъ! Господи милосердный, что-то будетъ, какъ его братъ, баронъ Фернау, станетъ требовать у насъ свои капиталы, что тогда?!

— Не бойся, не посметъ! сказала фрау Гедвига и затмъ, на замчаніе мужа, что Левана и Адельгунда во всякомъ случа должны убираться изъ дому, повторила, какъ постоянно прежде: ‘тогда и я уйду вмст съ ними!’ Потомъ обратилась къ своимъ хлопотамъ, заглянула въ столовую и застала приготовленія къ ужину. Мадамъ Броге, экономка въ пансіон и жена дворника, помогала ей. Кухарка и ея помощницы еще не возвращались изъ даннаго имъ воскреснаго отпуска.

Что касается печальной роли, разыгрываемой его дочерьми, то Нессельборнъ въ этомъ отношеніи не могъ выказать теперь глубокой отцовской скорби, онъ уже отчасти усовщивалъ ихъ со всмъ краснорчіемъ оскорбленнаго, любящаго сердца, частію долженъ былъ винить самого себя за недостатокъ энергіи. Раньше нужно было открыть глаза на разныя нечестныя ихъ продлки и ршительне остановить зло въ самомъ начал. И притомъ онъ также привыкъ къ романическимъ приключеніямъ въ жизни своихъ дочекъ, какъ Бегендорфъ къ тяжелымъ неудачамъ своей Теофаніи, все еще не терявшей надежды опутать брачными узами стараго холостяка Штаудтнера. Рдкимъ родителямъ не желательно пристроить дочекъ такъ, какъ обыкновенно устраивается бабій житейскій жребій. Желаніе это возросло и въ Нессельборн до такой степени, что чмъ старше становились его дочки, тмъ боле на него нападало нетерпніе, и тмъ легче онъ смотрлъ сквозь пальцы на нкоторыя, хотя бы и не особенно честныя домогательства своихъ дтокъ.

Пробило семь часовъ. Раньше всхъ пришелъ домой — дворникъ. Онъ занималъ въ заведеніи такую должность, которую слдовало бы замщать съ наиболе осторожнымъ выборомъ людей. А между тмъ тутъ-то страсть къ взяткамъ и посуламъ нашла для себя теплый пріютъ. Но фрау Гедвига все-таки держала недобросовстнаго привратника — прежняго унтеръ-офицера. Жен его была поручена стирка блья. Самъ Броге взялъ на себя чистку ученическаго платья и сапоговъ. Дти помогали отцу и матери въ отправленіи этихъ обязанностей. Учителя сдлались рабами этого домашняго тирана — долговязаго, здоровеннаго, аккуратно каждое воскресенье выпивавшаго боле, чмъ сколько нужно было для утоленія жажды. Въ послднихъ происшествіяхъ онъ также игралъ довольно некрасивую, хотя и не вполн разъясненную роль. За деньги Броге, его жена и дти способны были отважиться на такія вещи, которыя были въ рзкомъ разлад съ назначеніемъ долга. Такъ по ночамъ онъ оставлялъ ключи въ воротахъ, будто по забывчивости, или забывалъ запирать окна на задвижки. Когда его журили за эту оплошность, онъ умлъ прикидываться такою невинностью, что проводилъ даже фрау Гедвигу. За нимъ вернулись домой кухарка и ея помощницы,— одна вслдъ за другою. Директорскія дочки распоряжались такимъ образомъ, что женщины эти, какъ кухарки католическихъ патеровъ, всегда выбирались въ каноническомъ возраст.

Въ половин восьмого страшное извстіе дошло до Нессельборна. Даже хозяйка, мать такого множества ввренныхъ ея попеченіямъ дтей, была выведена изъ своего тупого равнодушія.

— Нтъ, силъ больше никакихъ нтъ! вскрикнула она, повалившись на диванъ.

Нессельборнъ стоялъ, какъ окаменлый, прислонившись къ стн. Передъ нимъ пробирались возвратившіяся съ прогулки дти. Оставивъ его позади себя, они дикою толпой врывались въ залу. Передъ столомъ многимъ нужно было перемнить платье и всхъ вычистить съ ногъ до головы! Нессельборнъ замтилъ, что старшіе изъ нихъ вернулись не только въ истрепанномъ туалет, но даже съ исцарапанными лицами и руками.

— Ради самого Господа, закричалъ онъ навстрчу доктору Верманну,— скажите, что тамъ такое случилось? Гд Вальднеръ?… Гд этотъ несчастный?!…

Докторъ Верманнъ былъ тоже въ своемъ род юмористъ-педагогъ, но только въ томъ род, когда юморъ идетъ совершенію въ разладъ съ серьозною энергіей, съ мужественной настойчивостью въ ршительную минуту. Прежде чмъ онъ началъ разсказъ о несчастномъ исход воскреснаго гулянья, къ подъзду подкатилъ парою фіакръ, доставившій двухъ проказницъ-дочерей директора.

По мннію матери, всю правду можно было узнать скоре отъ нихъ, чмъ отъ Верманна, никогда неумвшаго, какъ и въ своихъ урокахъ, говорить толково, отличать существенное отъ несущественнаго. Притомъ здсь уже провдали, что Левана и Адельгунда были прямо замшаны въ этой бдственной исторіи, завершившей воскресную прогулку. Видть сегодня дочерей для отца было просто противно, и потому онъ все приставалъ съ разспросами къ Верманну и старшимъ ученикамъ. Но эти ученики, словно мучимые нечистой совстью, разбжались по комнатамъ. ‘Да гд же, наконецъ, Вальднеръ?’ не переставалъ онъ кричать: ‘отвтитъ ли мн кто нибудь, а?’ И забавно было слышать бдняка — точно это была пародія на короля Лира.

Между тмъ маменька нсколько оріентировалась… Лингардъ постановилъ домашнимъ закономъ, что при серьезныхъ или требовавшихъ разслдованія случаяхъ, никогда не слдуетъ употреблять выраженій, слишкомъ преувеличивающихъ или слишкомъ уменьшающихъ важность дла. За столомъ онъ не терплъ ни восторженныхъ панегириковъ, ни буйныхъ порицаній въ род: ‘просто объденье!’ или: ‘эдакая мерзопакостная бурда!..’ Новъ то же время не любилъ онъ робкихъ, безцвтныхъ терминовъ для вещей, требовавшихъ рзкаго сужденія.

‘Глупо и безчестно’, сказалъ онъ какъ-то при одномъ случа, называть лишеннаго престола владтеля — ‘эксъ-королемъ!!’ Точно также ему нельзя было говорить объ ‘отлыниваніи’ отъ школы, и всего мене могъ такъ выразиться предъ нимъ учитель. ‘Взбучка’ или ‘встрепка’ было ему противно само по себ, но когда его извщали о такомъ случа этими техническими школьными выраженіями — онъ сердито затыкалъ уши.

А между тмъ на лихтенгайнской полян, на берегу рки, близь дачи Вольмероде происходила именно знатная ‘встрепка’, можетъ быть, даже нчто боле важное — открытый мятежъ.

— Вальднера побили! съ ужасомъ вскричалъ честный, но слабый духомъ директоръ.

— Ранили даже, можетъ быть? добавила мать.

— Кто же это, кто намъ такъ удружилъ? кричалъ Несеельборнъ, подступая къ дочерямъ.

Т попятились назадъ.

— Послушайте, Верманнъ, никуда вы не годитесь въ нашемъ заведеніи! Вчно остаетесь игрушкою этихъ злыхъ, бшеныхъ мальчугановъ: стыдно вамъ. Кто оскорбилъ Вальднера, а? Да гд онъ самъ?..

— Ну, до этого еще положимъ и не доходило! сказала засуетившаяся маменька.— Но куда онъ самъ могъ дваться,— это, конечно, довольно… гмъ… интересно!

Ей, казалось, нужно было оріентироваться нсколько обстоятельне.

Нессельборнъ сначала забрался было въ одинъ изъ верхнихъ этажей и выкрикивалъ вопросы и угрозы то вверхъ, то въ шумные корридоры нижняго этажа. Наконецъ, увидлъ онъ, что жена стучится въ комнату дочерей.

Двушки, испуганныя скандаломъ, въ которомъ он сами были замшаны, заперлись на ключъ.

— Слыханы ли, виданы ли гд такія вещи! кричалъ Нессельборнъ, трепля себя за волосы:— и все это творится за моей спиною! И я даже ни отъ кого не могу добиться толку, какъ и что случилось…

Верманвъ перешептывался съ директоршей. Этотъ учитель принадлежалъ къ ея фаворитамъ. Имя на своей сторон могущественный и исключительно ршающій въ дом авторитетъ, онъ, конечно, могъ оставаться совершенно равнодушнымъ къ самымъ яростнымъ вспышкамъ противъ него директора. Сегодня Нессельборнъ опять былъ сильно раздраженъ этимъ жалкимъ педагогомъ, такъ гласно и открыто компрометировавшимъ добрую славу заведенія. Если директоръ сталъ длать выговоры учителю въ присутствіи учениковъ, то это, разумется, не допускалось принятыми правилами, но было только весьма понятнымъ и совершенно законнымъ отъ нихъ отступленіемъ.

Первый сколько нибудь связный разсказъ о случившемся доставили начальнику и главному хозяину дома пансіонеры младшаго возраста. Доносовъ супруга его никогда не одобряла. Не стсняясь въ нелюбимыхъ Нессельборномъ выраженіяхъ, она преслдовала ‘ябедничество’, никогда не выслушивала того, на что ей жаловались, напротивъ,— наказывала самого же ‘ябедника’ или ‘доносчика’. Нессельборнъ держался совсмъ другого мннія, невниманіе къ жалоб казалось ему вопіющей несправедливостью. Когда это побужденіе дтей встрчало препятствіе, онъ положительно готовъ былъ выйти изъ себя. Въ самомъ дл, разсуждалъ онъ, чмъ могъ руководиться доносящій ребенокъ, какъ не желаніемъ доставить торжество правд и справедливости? Если же это длается изъ злорадства, изъ желанія насолить недругу, то дурной источникъ доноса всегда легко можетъ быть открытъ мало-мальски сметливымъ учителемъ. Но опытный, умющій заглядывать въ душу наставникъ видитъ въ этой дтской склонности къ доносамъ и жалобамъ только давленіе нарушеннаго нравственнаго порядка на мозгъ ребенка. Врующую дтскую душу нельзя сравнивать съ нашею, полною всхъ возможныхъ разочарованій. Незакаленныя, подобно намъ, въ житейскомъ опыт, дти врятъ еще, что жизнь представляетъ стройную гармонію, что перстъ божій управляетъ всмъ и не позволитъ восторжествовать неправд. Наблюдающій за дтьми могъ бы видть, что самъ доносчикъ глубоко страдаетъ душой, когда товарища наказываютъ вслдствіе его доноса. Можно ли прикидывать нашу мрку — мрку взрослыхъ — къ той наивной сред, гд вс пороки кротко направлены еще въ хорошую сторону, вс недостатки ростутъ рядомъ съ добрыми качествами, гд пороки и добродтели возникаютъ еще изъ одного и того же корня?..

Итакъ, несчастный директоръ, въ которомъ сила и слабость, умъ и глупость, замшались въ какую-то страшную кашу, обратился за свденіями къ малюткамъ, скрывшимся въ первомъ этаж, гд находились классныя комнаты. По ихъ разсказу, они сначала разгуливали въ Лихтенгайн съ веселыми пснями, беззаботно играли въ солдаты,— это продолжалось до тхъ поръ, пока большіе не заспорили съ господиномъ Вальднеромъ изъ-за сигаръ, которыя имъ хотлось закурить.

— Ага, Верманнъ позволилъ имъ это! мысленно добавилъ Нессельборнъ. Впрочемъ ссора эта прошла безъ особенныхъ послдствій, старшіе пансіонеры отправились съ своими сигарами въ лсъ. Но, спустя часъ, они опять вернулись оттуда съ обоими принцами — Константиномъ и Александромъ…

На этомъ разсказъ прерывался, долженъ былъ прерваться. Фрау Гедвига, какъ бшеная фурія, сбжала по лстниц — и давай раздавать плюхи направо и налво всмъ этимъ ‘сквернымъ ябедникамъ’ (сыновьямъ купцовъ, помщиковъ, проживавшихъ въ деревняхъ, офицеровъ, мнявшихъ мсто жительства, чиновниковъ). Т бросились бжать въ залы верхняго этажа, гд старшіе ученики непремнно встртили бы ихъ кулаками, если бы сами они не находились подъ вліяніемъ сильнаго страха и любопытства, чмъ-то разыграется эта странная исторія. Къ счастью, на помощь малюткамъ поспшили оба проживавшіе въ пансіон надзирателя — Бехтольдъ и Петри, также вернувшіеся теперь изъ своего воскреснаго отпуска.

Нессельборнъ стоялъ, какъ одурлый. Онъ долженъ былъ держаться за стны, чтобы ужь какъ нибудь пробраться въ свою комнату. Ему угрожалъ обморокъ. Изъ горячаго желанія своей жены зажать ротъ мальчишкамъ, изъ тонкой, лукавой усмшки Верманна онъ вычиталъ, что дочки его назначили принцамъ любовное свиданіе, вс закурили сигары, посреди школьнаго общества, потомъ стали строить разные рыцарскіе шуры-муры и отколотили бднаго Теодора Вальднера: Посл смерти своего отца, Нессельборнъ принялъ молодого человка, вмсто сына, берегъ какъ зницу ока, въ особенности избгалъ всякаго столкновенія съ дачею Вольмероде, откуда зависло его существованіе. Теперь, при такой внезапной бд, если что нибудь и помогало Нессельборну сохранять послдній остатокъ силъ, то это была увренность, что его новый учитель показалъ мужество и смло протестовалъ противъ дерзкаго вольничанья молодыхъ князьковъ.

Господа Бехтольдъ и Петри, повидимому, тоже знали объ этой исторіи боле самого директора. Вотъ это-то и было признакомъ глубокой внутренняго упадка заведенія. Въ немъ, главномъ воротил дла, никто не видлъ той инстанціи, къ которой надо приближаться съ уваженіемъ, съ обстоятельнымъ докладомъ обо всемъ, что длалось въ его вдомств. Все проскользало мимо его ушей, все избгало его. Конечно, жена не садилась открыто предъ всми на его мсто, но тайкомъ, какъ бы мимоходомъ, ей шопотомъ доставлялись вс свденія.

Наконецъ, фрау Гедвига ршительно вошла въ мужнину комнату, дверь которой оставалась незатворенною.

— Теб нужно одться и хать къ правительственному президенту, сейчасъ же! сказала она.

— Къ кому, къ кому?! съ удивленіемъ вскрикнулъ Нессельборнъ, не умя сразу отгадать причину этого страннаго приказанія въ такую минуту.

— Если.Вальднеръ поступилъ такъ дтски-глупо…

— Глупо, вотъ оно что! Да помилуй, если бы наши-то…

— Что ты тутъ поможешь съ своими ‘если бы’ да ‘однако’?.. Я сама послала дочекъ просить посредничества Штаудтнера… Он не застали его дома, узнали, что онъ ухалъ на обдъ въ Вольмероде и поспшили туда… Все пришлось какъ нельзя лучше. Князь и Бегендорфъ тоже были тамъ въ гостяхъ, и, ужь конечно,

Штаудтнеръ удачно повелъ свои хлопоты… Еще бы! Пусть князь спасибо еще скажетъ, если за своихъ сынковъ не столкнется съ судами…

— Какіе суды, что за суды! Неужели Вальднеръ такъ обиженъ?..

— Да, ему, можетъ быть, ребро переломили…

— Силы небесныя! И все это въ связи съ нами, съ моимъ училищемъ, съ дочками… Что же это, Господи, за напасти такія!!.. Отчего бы имъ, дочкамъ-то, было доле не оставаться въ Лихтенгайн?

— Да все приставали принцы! Бдныя двушки голосятъ теперь и горько оплакиваютъ свое несчастье… Въ-ту самую минуту, когда он хотли вернуться, принцы, хавшіе верхомъ, выхватили возжи изъ рукъ кучера и умоляли двушекъ выйти изъ экипажа. Они подговорили кучера ждать до вечера близь трактира Золотого Льва, оставили тамъ же своихъ наемныхъ лошадей и съ дочками нашими отправились въ лсъ…

— Передъ всмъ народомъ?

— Да, передъ всмъ народомъ!

— Чтожъ, разв это хорошо?! По моему…

— Туда же пошли графъ Лизингепъ и баронъ Детлевъ, Уильсонъ и Кониберъ, Очаковъ и Крысинскій, — посл они разсказывали мн о спор изъ-за сигаръ… изъ-за этого и вышло все несчастье!

— Потомъ они вернулись изъ лса къ другимъ… нахально начали ссору…

— Но отчего Левана и Адельгунда не удержали буяновъ? Отчего не примирили спорящихъ? Отчего не упросили князьковъ уйти изъ общества учениковъ?..

— Захотлъ ты отъ слабыхъ двушекъ…

— Ну, ужь если принцы ихъ любятъ, то он вовсе не слабы…

— Нтъ, тутъ Вальднеръ испортилъ все дло. Онъ сталъ требовать отъ принцевъ, чтобъ они ушли, какъ непринадлежащіе къ прочему обществу учениковъ…

— И былъ совершенно правъ!

— Бороться съ сильнымъ?.. Чистйшее безуміе!

— Это на твой взглядъ. Но будто они были сильне? Разв не было на его сторон Верманна, всхъ учениковъ?! И я опять повторяю: а что же дочки-то наши?..

— Прикажешь и имъ тоже лзть въ драку? Когда принцы не хотли уйти, Вальднеръ безъ дальнйшихъ церемоній схватилъ ихъ за воротъ и хотлъ вышвырнуть въ флиднеровскій садъ, гд они закусывали…

— Молодецъ, ей-богу молодецъ! одобрилъ Нессельборнъ…

— Господь съ тобой,— изъ публичнаго мста?! Ну, за то же и досталось ему на орхи. Принцъ Константинъ такъ огрлъ его наздническимъ хлыстомъ по голов, что глазъ чуть тутъ же не выскочилъ. Тутъ подскочилъ принцъ Александръ, тогда какъ братъ его сталъ, будто бы, топтать Вальднера ногами…

Больше Нессельборнъ ни о чемъ не заговаривалъ и только отыскивалъ и только разыскивалъ свое визитное платье. Стемнло. Звонокъ призывалъ къ ужину. Онъ долженъ былъ теперь умиленно сложить руки, молиться! Долженъ былъ одухотворить сердца молодежи чистыми, высокими, молитвенными помыслами, — тогда какъ самъ еле передвигалъ ноги и еще мене могъ говорить…

— Это немножко утретъ князю носъ — старому-то! логически ршила маменька втренныхъ дочекъ.

— Напротивъ, это его окончательно взбситъ! простоналъ Нессельборнъ. Въ это время послышался шелестъ, чьи-то робко крадущіеся шаги. То были дочки. Он шли въ кухню — наблюдать за распредленіемъ порцій.

Внезапное появленіе этихъ заблудшихъ чадъ придало отцу такую силу, что онъ быстро подскочилъ къ нимъ, схватилъ каждую изъ нихъ за руку и, нелюбезно тряся ихъ, закричалъ:

— Вы кто такія? Чего вамъ тутъ нужно? Я знать васъ не знаю!

— Эхъ, ты, старый дуралей! съ бшенствомъ вскричала маменька, заграждая ему дорогу и высвобождая своихъ ненаглядныхъ дочекъ, сейчасъ же давшихъ тягу. Изъ комнаты ихъ раздавалось горестное всхлипыванье. Лучшее средство, чтобы сразу сдлать отца жалкимъ вахлакомъ.

— Да что намъ поможетъ Фернау въ этой бд! бормоталъ онъ черезъ силу. Но тутъ ему сообщили, что случайно правительственный президентъ также пилъ чай въ отдльномъ павильон флиднеровскаго сада — вмст съ женой и младшей дочерью. Постители заведенія и самъ хозяинъ хотли скрыть отъ него произошедшую суматоху. Однако шумъ былъ слышенъ очень явственно. Когда принцы, поваливъ бднаго Вальднера, бжали опять въ лсъ, президентъ съ участіемъ подошелъ къ раненому и веллъ слуг отнести его въ свою лодку. На обратномъ пути домой онъ приказалъ обкладывать его холодными компрессами: двушка и сама мать на перерывъ ухаживали за несчастнымъ…

— Но знали ли он, кто такой былъ этотъ предметъ ихъ участія?

— Имъ сказали — просто учитель въ пансіон…

— А насчетъ имени его не освдомлялись?

Двушки покачали головой. Теперь он видли подъ собой боле твердую почву, во все-таки скрылись въ кухню.

— Да, да, теб сейчасъ же нужно хать къ президенту! Возьми карету и привези Вальднера домой!.. Экой проклятый скандалъ! Ну, что-то скажутъ на дач?.. Что запоетъ президентъ, когда узнаетъ, кого онъ взялъ въ свою лодку?!.. Досадно вдь какъ будетъ! Еще прежде онъ отклонялъ отъ себя всякое вмшательство въ судьбу Вальднера… А теперь на вотъ, столкнулся носомъ къ носу… Нтъ, нужно выпроводить отсюда Вальднера, вонъ, вонъ!.. Куда нибудь на край свта!! И Гертруду тоже…

— Гертруда и Теодоръ будутъ жить у насъ.

Теперь фрау Гедвига не противорчила. Поле размышленій было оставлено. Нужны были дйствія, развязки. Практическая натура, прежней дочери трактирщика сказалась вмст съ открытіемъ пансіона ея мужа, гд она опять попала въ свою привычную стихію. Въ корридорахъ заведенія, надъ дверьми столовой, зады конференцій, спальни, даже надъ прачешною — словомъ, везд были выставлены моральныя изреченія, латинскія, греческія или древненмецкія — изъ фрейданковой ‘Скромности’ или изъ басенъ Буркарда Вальдиса. По части латыни фрау Гедвига сильно прихрамывала, но ей практически была извстна добродтель, начертанная надъ залою конференцій: мужчина долженъ aequam servare meutern — сохранять спокойствіе ума rebus in arduis — въ затруднительны хъ обстоятельствахъ.

Достать фіакръ нельзя было такъ скоро. Въ воскресные дни наемныя кареты не застаиваются на мст. Итакъ, Нессельборнъ самъ долженъ былъ тащить свою истерзанную душу и усталые члены. Онъ представлялъ видъ, нердко вызывающій въ насъ самое болзненное чувство на улицахъ большихъ городовъ. Среди хохочущей, фланирующей, весело наслаждающейся жизнію толпы, среди франтовъ, заглядывающихъ подъ шляпку каждой встрчной дамы, между вчно перешептывающимися женщинами и двушками, между мальчуганами съ кокетливыми тросточками, между солдатами съ ихъ возлюбленными подъ руку — встрчаете вы тогда такія угрюмыя физіономіи, которыя дико пялятъ впередъ глаза, толкаютъ васъ въ спину, даже разговариваютъ сами съ собою. Это — служанка, посланная за докторомъ, отецъ, съ ребенкомъ котораго приключилось несчастіе, маленькій сынишка умирающей матери… Точно также плелся и нашъ Нессельборнъ, ничего не слыша и не замчая вокругъ себя… Блдный, какъ полотно, онъ еле переводилъ дыханіе. И все шелъ, все шелъ не замчая въ сумеркахъ даже многихъ поклоновъ, на которыя отвчалъ всегда съ такою педантическою пунктуальностью. Тогда только-что начали зажигать фопари.

Наткнувшись на незанятый экипажъ, онъ поспшилъ уссться въ немъ, и уже у подъзда президентской квартиры подумалъ, съ какими глазами ему явиться передъ человкомъ, котораго случай сдлалъ покровителемъ несчастнаго Вальднера.

Когда Нессельборнъ позвонилъ у двери этажа, занимаемаго Генрихомъ фонъ-Фернау, прислуга сейчасъ же сообщила пришедшему, что молодого человка тутъ не было, но что по пути онъ былъ завезенъ въ другое мсто.

Тревожная совсть какъ будто освободилась отъ части лежавшей на ней тяжести. Вслдъ за этимъ извстіемъ онъ собрался съ духомъ и хотлъ уже уйти.

Слуги назвали ему человка, къ которому завезенъ былъ раненый, и точне описали мстность. Самъ помогая имъ въ этомъ разсказ тамъ, гд онъ былъ не совсмъ ясень, Нессельборнъ разсчитывалъ избавиться отъ необходимости безпокоить президента. Но въ это время изъ внутреннихъ комнатъ вышла прелестная двушка. Съ напряженнымъ вниманіемъ слушала она, въ чемъ было дло. Потомъ, посл перваго освдомленія, ласковымъ поклономъ пригласила директора войти въ гостиную.

Отрадная картина свтлаго домашняго довольства встртила постителя. Въ просторной комнат уже горла висячая лампа, тогда какъ окна были еще открыты, пропуская сумеречный полусвтъ. Прислонившись къ окнамъ, весело бесдовали межъ собою дв счастливыя четы, отецъ, въ вышитой домашней шапочк на умной, доброй голов, расхаживалъ по мягкимъ коврамъ, покуривая сигару, мать стояли передъ небольшой продолговатой корзиной на стол, подъ зажженною лампадкой, и готовилась принять прекрасное, чистое блье, повидимому, принесенное и разсортированное младшей дочерью. На другомъ стол, возл большого дивана, киплъ серебряный самоваръ, тутъ же находились чашки, сахарница, ситечко и чайница, покрытая китайской живописью. Опрятно одтая служанка зажгла свчи передъ зеркаломъ. На маленькомъ столик — въ сторон — приготовлялось все, что нужно было подать на большой столъ, еще занятый корзиной.

Президентъ сейчасъ же узналъ директора и, не представляя ему своихъ домашнихъ, прямо сказалъ съ глубоко скорбнымъ чувствомъ:

— Скажите, пожалуйста, любезнйшій Нессельборнъ,— что намъ подумать о томъ, что собственными глазами пришлось видть сегодня?!.. Вдь вы, право, должны были бы взять подъ строжайшій надзоръ такую буйную компанію,— въ род той, что сегодня свирпствовала въ Лихтенгайн… Бдненькій Вальднеръ!! Я, къ сожалнію, подосплъ уже поздно, когда суматоха вышла изъ границъ… Эти негодяи принцы, право, переломали бы ему еще руки и ноги…

— Такъ вы знаете… замялся Нессельборнъ.

— Еще бы не знать, самъ свидтелемъ былъ…

— Что этотъ несчастный былъ…

— Ну, да вашъ же новый учитель, Теодоръ Вальднеръ, надлавшій намъ уже разъ много хлопотъ, помните, директоръ?..

— Гд, гд онъ теперь? Гд мн найти его? Сильно испугала Нессельборна особенно значительная интонація въ словахъ президента.

— Да вотъ видите, мои хотятъ послать ему, бдняг, немного блья…

— Ахъ, папа, позволь и мн идти къ нему! перебила Мехтильда.

— Тамъ у меня внизу карета, ввернулъ Нессельборнъ, чуть дыша отъ тревоги и замшательства,— предоставьте вс хлопоты мн!.. Долгъ ухаживать за нимъ лежитъ только на мн и на моихъ домашнихъ… Я хочу его сейчасъ же взять съ собою. Гд же, гд онъ?!

— Ну, знаете, перевозить его я вамъ ршительно не посовтую, сказалъ президентъ:— во всякомъ случа не длайте ничего безъ одобренія доктора Гохштеттера, котораго я просилъ сейчасъ же осмотрть бднаго юношу. Вдь въ флиднеровскомъ саду онъ былъ подобранъ съ земли совсмъ безъ чувствъ!.. И ваши дочери, госпосподинъ Нессельборнъ, присутствовали при этой сцен, не могли предупредить ее!!

Вс отвернулись, какъ бы въ знакъ живйшаго негодованія. Нессельборнъ чуть держался на ногахъ и долженъ былъ схватиться за спинку стула, на который еще въ начал молча указала ему фрау Линда.

— Но Вальднеръ, папа, показалъ мужество! Противники его хорошо знаютъ это!..

— Изволите ли видть, буяны старшихъ классовъ возмутились противъ его совершенно резоннаго и уважительнаго приказанія. Онъ требовалъ, чтобы т бросили сигары и чтобы принцы Багрянородные не примшивались къ ученикамъ, ввреннымъ ему и еще какому-то колпаку… какъ бишь его? Когда же валахи сослались на авторитетъ вашихъ дочекъ, Вальднеръ, говорятъ, совершенно основательно объявилъ, что дамы эти не принадлежали къ гулявшимъ пансіонерамъ ни какъ ученицы, ни въ качеств учительницъ, и что онъ не имлъ инструкціи слдовать ихъ приказаніямъ. И вслдъ затмъ старшій князекъ поднялъ хлыстъ! А другіе-то негодяи изъ учениковъ — между ними сыновья ‘графовъ’ и ‘бароновъ’, какъ я слышала,— тоже взбунтовались противъ новаго, энергическаго учителя, за исключеніемъ маленькихъ пансіонеровъ, поднявшихъ такой ужасный крикъ, что мы поспшили на мсто свалки. Трусы обратились въ бгство. Ваши дочери точно въ воду канули. Да, да, какъ хотите, а это позоръ для всего вашего заведенія…

— Вы видите, что я просто потерялъ голову! пробормоталъ Нессельборнъ, пятясь назадъ и стараясь, какъ нибудь улепетнуть. Онъ былъ точно привязанъ къ позорному столбу.

— Вашъ слуга указалъ мн мсто, гд…

— Да, продолжалъ президентъ, — мы замертво снесли его въ лодку. Такъ какъ намъ приходилось плыть противъ теченія и мы должны были взять еще двухъ гребцовъ, — то въ помощникахъ у насъ недостатка не было. Мы раздли его въ лодк, насколько это удобно было сдлать, смочили наши платки, чтобъ обложить его холодными компрессами. Кожа на лиц у него содрана, правая руха вывихнута. Боль въ лвомъ боку сильно меня безпокоитъ: дай-Богъ, чтобъ ребра остались цлы. Вообразите же мое удивленіе, когда я на пути узналъ отъ несчастнаго, нсколько пришедшаго въ себя, кого мы везли съ собою!! Загадочное существо, которое… однимъ словомъ вашего найденыша, Богомъ посланнаго вамъ человка, чтобы сдлать ваше имя, господинъ директоръ, знаменитымъ…

— Поврьте, я скорблю глубоко, господинъ президентъ! ввернулъ Нессельборнъ дрожащимъ голосомъ.

Настало тягостное молчаніе. Голосъ президента сталъ тише и мягче. Дочери воспользовались этимъ перерывомъ, чтобы прекратить непріятное для всхъ положеніе. Они заговорили съ двушкою, окончившею свою работу при свчкахъ, посл чего она сняла наполненную корзину со стола, чтобы накрыть его. Этимъ занялся теперь вошедшій слуга, которому помогали старшія сестры, тогда какъ Мехтильда просила у матери позволенія идти вмст съ служанкой.

Пауза эта была вызвана только смущеніемъ президента, незнавшаго, какимъ мотивомъ объяснить ему ту поспшность, съ какою онъ — чуть узналъ Теодора Вальднера — старался отъ него отдлаться и скрыть его гд нибудь въ другомъ мст. Тмъ не мене онъ прибавилъ совершенно основательно.

— Я боялся, видите ли, вечерней прохлады на вод, сквозного втра, у бднаго юноши открылась лихорадка. Мы плыли противъ теченія, и гораздо медленне, чмъ я могъ ожидать. Случайно взглянувъ на привтливый домикъ Вюльфинга, торговца лсомъ, того самаго, котораго вы знали еще въ Штейнтал…

На этомъ разсказъ прерывался.

Дико схватился Нессельборнъ за шальную голову. Да что же это? неужели сегодня, словно по мановенію перста Божьяго, должны были воскреснуть вс тни минувшаго?!..

— Мы знавали его еще… еще въ замк Вильденшверт! пробормоталъ онъ.

Тутъ помшали дочки. Появленіе слуги прикрыло тяжелую паузу. Мало-по-малу хозяинъ собрался съ духомъ.

— Въ самомъ дл, не странно ли, не знаменательно ли это! продолжалъ онъ глубоко взволнованнымъ голосомъ:— спаситель, настоящій воскреситель бднаго заживо-похороненнаго мальчика живетъ, вслдствіе своей профессіи, у самаго берега рки, гд я сталъ искать убжища для больного!! Кто же другой можетъ окружить страдальца на первыхъ порахъ боле нжнымъ уходомъ?.. Жена моя, смю васъ въ томъ уврить, предложила мысль эту по какому-то вдохновенію… Конечно, больной позволилъ длать съ собой все, что намъ было угодно… Дюжіе гребцы причалили къ берегу, и такъ какъ самого Вюльфинга не было дома, то мы и передали больного доброй и — какъ теперь вполн подтвердилось — честной жен Вюльфинга, которая не мало изумилась этому вечернему сюрпризу, но въ то же время была глубоко тронута бдственной участью Вальднера. Его мучила лихорадка. Я немедленно сдлалъ вс нужныя распоряженія, чтобы прислать своего врача по адресу Вюльфинга, и теперь вотъ отправляю туда корзину съ бльемъ, бинтами и всм, что понадобится при первомъ уход.

Но о настоящемъ мотив президентъ, однако, умолчалъ. Чуть только онъ узналъ объ имени больного, жена его была глубоко потрясена и начала съ нимъ тревожно перешептываться, тогда какъ Мехтильда вмшалась въ обсужденіе дла, на французскомъ язык, и старалась побдить трусливыя соображенія своихъ родителей. Тмъ не мене соображенія эти одержали верхъ. Въ тотъ самый день, когда дочки Линды были такъ любезно встрчены обществомъ у Ядвиги, разумется, къ ея полнйшему удовольствію принять къ себ въ домъ этого загадочнаго человка, этого героя столькихъ разсказовъ, быть можетъ, по крови стоявшаго къ нимъ такъ близко,— нтъ, это положительно невозможно!.. И вмшательство Мехтильды было отвергнуто. Взглядъ, случайно брошенный на дровяные дворы, указалъ лазейку, вполн соотвтствовавшую необходимости и устранявшую всякія неловкія положенія.

Сильно досадно было президенту, что онъ среди своего нравственнаго негодованія былъ самъ прерванъ внутреннимъ стыдомъ,— сознаніемъ, что онъ не сказалъ всей правды, и досада эта выразилась въ рзкомъ крик: ‘Мехтильда!’ — которымъ онъ окликнулъ свою дочь, когда прелестная шестнадцатилтняя двочка опять стала проситься у матери идти вмст съ служанкою Фанни.

Между тмъ Нессельборнъ усплъ нсколько оправиться. На прощаньи онъ могъ даже произнести два послднія слова съ нкоторымъ достоинствомъ:

— Не смю мшать вамъ, господинъ президентъ, сказалъ онъ,— въ вашемъ добромъ дл и на будущее время! Но я прошу, по крайней мр, приказать вашей двушк ссть со мною въ экипажъ! Отъ приговора врача будетъ зависть, оставлю ли я Вальднера у Вюльфинга или возьму его въ боле привычное для него убжище. Во всякомъ случа, онъ получитъ должное удовлетвореніе, въ этомъ смю заврить васъ! Трудъ мой не легокъ, господинъ президентъ. Одна минута невниманія уничтожаетъ плоды многолтнихъ усилій! Сегодня я далъ двумъ моимъ домашнимъ учителямъ воскресный отпускъ. Быть можетъ, не слдовало выпускать за ворота столько молодежи съ такимъ слабымъ надзоромъ, да еще вдобавокъ при новомъ учител, который долженъ еще пріобрсти уваженіе. Будемъ надяться, что кром грустнаго воспоминанія, этотъ роковой день не поведетъ ни къ какимъ плачевнымъ послдствіямъ!

Искуство хорошо говорить, такъ плохо дававшееся Лингарду, когда онъ былъ духовнымъ проповдникомъ, покорно служило ему въ педагогической профессіи. Кажется, точно ораторская находчивость и мрное чтеніе рчи много зависятъ отъ слушающей публики. Въ церкви масса слушателей представляетъ пеструю смсь, безъ всякой опредленной физіономіи. Вотъ что говорилось о практическомъ богослов въ томъ курс гомилетики, которой Нессельборнъ слушалъ въ университет: ‘упражняйся произносить проповди въ своей собственной комнат, становясь то передъ старою вшалкою, то передъ стнными часами и другими предметами. Твой работающій мозгъ и клокочущее чувство, сталкиваясь съ этими уродливыми, вызывающими смхъ представленіями, съумютъ впослдствіи привыкнуть и къ безсвязной пестрот церковной аудиторіи!’ но какъ педагогъ, онъ имлъ передъ собой строгоопредленную и рзко очерченную публику — или учениковъ въ классахъ, или учителей и родителей — въ своей пріемной комнат. И часто разсказывалъ онъ самъ, что на далекомъ пространств церкви глупыя вшалки, пустыя бутылки и стнныя часы были для него ршительно незамтны. Он не могли сочувствовать ему, поддержать его ораторскую энергію.

Двушка послдовала за нимъ съ корзиною. Когда онъ уже вышелъ, ассессоръ старался изгладить тяжелое впечатлніе, оставленное гостемъ.

Въ самомъ дл, вс должны были расхохотаться, когда Берингъ закричалъ ему вслдъ:

— Барышнямъ, вашимъ дочкамъ, мое нижайшее!

Мехтильда этимъ не удовольствовалась. Она подошла къ окну и, разставивъ пальцы обихъ рукъ, показала узжавшему страшный носъ… Только выговоръ родителей за эту шалость заставилъ нсколько притихнуть расхохотавшуюся молодежь…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.

Какой грустный контрастъ — между зеленымъ лсомъ съ его шумными густолиственными верхами — убжищемъ дроздовъ и зябликовъ — и дровянымъ дворомъ, этимъ кладбищемъ массивныхъ, оголенныхъ лсныхъ деревьевъ!..

Тамъ — всюду зелень, богатая жизнь растительности, отрадная тнь и прохлада, здсь — обнаженный клочокъ земли, кругомъ обставленный кучами еще въ лсу распиленныхъ и ощипанныхъ стволовъ и втвей. Почва везд болотистая и песчаная, тогда какъ мстами чернющія кучи торфа и каменнаго угля придаютъ всему окрестному пространству какой-то скучно-обыденный, непривлекательный видъ.

Дровяной дворъ Вюльфинга также представлялъ рзкій контрастъ съ прежней зеленой затишью вокругъ его лсного убжища въ Штейнтал. Казалось, мстность могла бы оживляться протекавшей вблизи ркою, внизъ по теченію ее окаймляли лсистые берега, но за то вверхъ — она была обезображена длинными барками съ вчнымъ грузомъ дровъ и торфа. Уныло выглядывали эти дровяныя пирамиды, между которыми только тамъ и сямъ торчала пожелтвшая верба, срубленный вплоть до корня италіянскій тополь, съ необнаженными еще втвями или кустъ блой бузины. Къ загороженному пространству примыкали дале другіе дворы съ дровами и торфомъ.

Мстами только, ради разнообразія, торчала высокая труба химическаго завода.

Двух-этажный жилой домикъ, принадлежавшій къ заведенію Вюльфинга, представлялъ довольно привлекательную наружность. Маленькій садикъ возл дома былъ занятъ необходимыми для кухни огородными грядками. Внутри домика — строгая опрятность и свтлый отпечатокъ домашняго довольства. Вблизи ютился меньшій домикъ для дровомра. Рабочіе и грузовщики нанимались со стороны. Сыновья Вюльфинга занимали уже довольно прибыльныя мста на желзныхъ дорогахъ въ Бельгіи и Франціи. Ради закупки дровъ Вюльфингъ часто находился въ разъздахъ. Вообще, несмотря на всевозможныя жизненныя потрясенія, онъ остался вренъ своей прежней стихіи.

Въ это воскресенье онъ отправился развлечься въ одно увеселительное мсто, куда его силою уже не разъ выгоняла его ‘старуха’, какъ онъ давно уже привыкъ называть свою Августу. Пошелъ потолкаться на шумной кегельной площадк, за стаканомъ пива, подъ пиликанье плохой скрипченки или бренчанье арфы. Человкъ зажиточный и вовсе не скупой, конечно, могъ бы сходить въ концертъ, заглянуть и въ театръ. Но на этотъ счетъ бывшій охотникъ совершенно сходился въ мнніяхъ съ своей ‘старухой’, которую впрочемъ нельзя еще было назвать бабушкой. Но не шумъ театральныхъ восторговъ, не дикій хохотъ публики были для нихъ непріятны или стояли въ противорчіи съ посщеніемъ красивой, новоотстроенной церкви, патетически посвященной ‘двнадцати апостоламъ’,— нтъ, совсмъ не то: противенъ имъ былъ изображаемый на подмосткахъ міръ романтическихъ интригъ, приключеній, этотъ омутъ злобныхъ, бшеныхъ характеровъ, страдающей и преслдуемой невинности. Дло извстное: у кого на душ лежитъ тяжелый грхъ — хотя бы давнишній и уже очищенный раскаяніемъ — или кто застигнутъ крайне щекотливыми житейскими положеніями, — тому весь романтическій театральный сумбуръ — словно ножъ въ сердце, тотъ становится въ этомъ отношеніи похожъ на дйствительнаго злодя, которому, какъ извстно, театръ всегда противенъ… А Вюльфингъ и его жена, должно быть, еще не успли примириться съ совстью, многое преодолть, многое прибрать съ своей дороги, чтобы не споткнуться.

Сильно изумился Вюльфингъ, когда еще за порогомъ дома услышалъ голосъ своей ‘старухи’, кричавшей ему:

— Скоре, скоре, намъ Богъ послалъ гостя!

Когда Вюльфингъ пришелъ, врачъ сидлъ уже у него въ дом. Раненному тоже уже сообщили, у кого онъ находился. Врачъ общалъ еще навдаться. Наружныя поврежденія, по его словамъ, были неопасны, по насчетъ боли въ боку онъ еще не высказался опредленно — совтовалъ только не измнять положенія больного и никуда не вывозить изъ дому, по крайней мр, до тхъ поръ, пока онъ самъ опять не прідетъ сегодня вечеромъ. Прохладная, хорошо вентилированная комната, чистая постель, опрятная посуда вокругъ больного внушили доктору надежду на хорошій уходъ, тмъ боле что ухаживать пришлось человку, которому Вальднеръ былъ уже разъ обязанъ спасеніемъ жизни, въ чемъ докторъ также усматривалъ чудесную случайность. Что впослдствіи Вюльфингъ былъ замшанъ въ преступленіи и судился за него — это было также извстно по всему городу, какъ и то, что онъ былъ кругомъ оправданъ.

Покачивая головой, хозяинъ двора вошелъ въ уютную каморку, названную гостииной, хотя единственные гости, которыхъ можно было бы ждать сюда — хозяйскіе сыновья находились за-границей и не прізжали домой. Нкоторыя, ничмъ неизгладимыя обстоятельства изъ прежней жизни отца невольно легли бы тнью и на неповинныхъ сыновей. Лампа была поставлена въ комнат такъ, чтобы свтъ ея не падалъ въ глаза больного. И вотъ онъ лежалъ тутъ, спокойно растянувшись въ постели, со сложенными на груди руками, съ головой, обвитой мокрыми платками.

И какъ жутко глядть-то было на него!.. Вюльфингъ и его жена съ глубокимъ участіемъ стояли передъ постелью этого загадочнаго человка, происхожденіе котораго они знали, хотя не могли или не хотли оповстить о немъ во всеуслышанье. А онъ, бдняжка, лежалъ спокойно и покорно, тихо улыбался или даже пробовалъ шутить съ ними… Протянувъ одну руку прежнему охотнику, товарищу своего страшнаго сторожа, Вальднеръ приложилъ другую къ нестерпимо болвшему боку.

— Врно ужь Богъ меня наказалъ, господинъ Вюльфингъ, за то, что я прежде не навстилъ васъ… Правда, я здсь всего съ недлю, но первый мой шагъ слдовало мн сдлать къ вамъ… Слава Богу, знаю вдь, въ какомъ я у васъ долгу…

Вюльфингъ, въ глазахъ котораго навернулись слезы, просилъ больного не тревожить себя. Тихонько опустилъ онъ на одяло протянутую ему руку Вальднера.

Глубоко былъ тронутъ этимъ спаситель неожиданно вернувшагося къ нему юноши, бросивъ взглядъ на свою хлопотливую жену: съ минуты на минуту поджидала она служанку, чтобы послать ее за прописаннымъ врачомъ лекарствомъ. Несмотря на то, что страшная тяжесть, лежавшая у нея на сердц, почти захватывала ея дыханіе, она сама хотла ужь было бжать въ аптеку. Хорошо что въ эту минуту семья дровомра вернулась съ гулянья и вызвалась замнить служанку, отпущенную ‘погулять со двора’ ради праздника.

Первыя обмненныя слова выражали только общее удивленіе, какъ великодушно и благородно поступилъ президентъ. Вскор къ дому подкатилъ экипажъ, и Нессельборнъ опрометью бросился въ дверь. Горничная Фанни выложила въ комнат посылку своихъ господъ.

Было время, когда Нессельборнъ своимъ блестящимъ титуломъ, гордился передъ всми правомъ называться духовно-умственнымъ отцомъ Вальднера. Теперь ужь онъ давно не ссылался на это право и даже встрча его съ этимъ юношей у изголовья умирающаго дряхлаго Нессельборна была довольно холодна.

Теодору досталось, посл стараго педагога, какое-то ничтожное наслдство, имущество Гертруды, находившейся въ женской семинаріи для учительницъ, состояло подъ казенною опекой. Первый взглядъ на новаго учителя убдилъ фрау Гедвигу и ея дочекъ, что умственное развитіе Теодора Вальднера не пойдетъ дале весьма скромнаго дюжиннаго уровня, что въ немъ не было и слда какихъ нибудь блестящихъ задатковъ, даже наружныя манеры сильно отзывались деревеньщиной, хотя фрау Гедвига и встртила его словами: ‘ахъ, да какже ты похорошлъ, голубчикъ Теодоръ!’ Кожа прежняго подземнаго узника неизмнно сохранили ослпительно блый цвтъ. Никакое солнце, никакой жгучій іюльскій зной во время полевыхъ работъ, которыми онъ занимался, чтобы помочь старику и ‘упражнять тло’, не могли навести на его кожу ни малйшаго смуглаго оттнка — сильный аргументъ противъ нкоторыхъ гипотезъ относительно образованія различныхъ по цвту человческихъ расъ. У несчастнаго молодого человка — добычи столькихъ научныхъ экспериментовъ — все еще не было такихъ крпкихъ мускуловъ и притупленныхъ нервовъ, какими запасается наше тло, рано высвобождающееся изъ рукъ природы и принимающее на себя вліяніе ‘облагораживающей’ цивилизаціи. Въ прежнемъ ученик и потомъ помощник стараго ректора Нессельборна все еще было что-то двическое — каріе, пристально всматривающіеся глаза, сдержанный, почти стыдливый смхъ. Зубы его были такъ блы, что пріятно было видть ихъ между полными розовыми губами. Ростъ — по прежнему средній, походка тоже не такая, какъ у другихъ людей: такъ ходитъ разв матросъ, ступивъ на твердую землю въ первый разъ посл кругосвтнаго плавапья. Ноги у Вальднера при ходьб были какъ-то растопырены въ стороны, что однако еще боле сообщало ему мужественную, тяжелую поступь.

Особенно изумило Нессельборна присутствіе въ Вальднер сильнаго, энергическаго характера, такъ рзко обнаруженнаго въ сегодняшнемъ приключеніи. О необдуманности, самонадянности и злоупотребленіи даннымъ ему довріемъ директоръ не хотлъ говорить передъ посторонними. Его сильно стсняло присутствіе Вюльфинга и его жены. Въ этой мирной затиши маленькаго домика, среди дровяного двора, была извстна тайна жизни Вальднера. Нессельборнъ и его домашніе были твердо убждены, что Вюльфингъ былъ гораздо боле запутанъ въ исторіи найденыша, чмъ сколько могло быть открыто судебнымъ порядкомъ. Но длать о томъ намекъ, при настоящихъ печальныхъ обстоятельствахъ, было бы совершенно неумстно. Одно только было для Нессельборна крайне тягостно: исполнить требованіе врача и оставить Вальднера здсь, на дровяномъ двор. Училище — что монастырь глухой: за плотными его стнами всего лучше упрятать то, что можетъ возбудить глупо-назойливое вниманіе людей. Блье, принесенное отъ президента, было, конечно, знакомъ боле честнаго вниманія, но оказывалось совершенно излишнимъ при хорошо снабженныхъ шкапахъ зажиточной хозяйки, принявшейся теперь ухаживать за больнымъ. Однако, служанку Фанни отправили домой безъ блья и поручили благодарить добрыхъ господъ.

Когда Нессельборнъ сталъ разсказывать о лихтенгайнскомъ скандал, больной улыбнулся. Но качанье головой было съ его стороны единственнымъ протестомъ при нкоторыхъ, не совсмъ правдивыхъ чертахъ разсказа. Правда, онъ позволилъ себ нсколько оговориться, слабымъ голосомъ, но когда Нессельборнъ сталъ безпрестанно вставлять свои замчанія: ‘ну, а это къ чему было?’ ‘ужасно нужно!’ — больной замолчалъ, стараясь лечь на другой бокъ и поварачивалъ докучливому наставнику спину.

— Сдлайте милость, господинъ директоръ, сказалъ Вюльфингъ, — оставьте вы его въ поко. Воля ваша, а вдь хоть кому досадно станетъ выслушивать, что онъ совершенно напрасно навлекъ на себя бду… И вдобавокъ еще выслушивать отъ того человка, за честь и доброе имя котораго бдный юноша позволилъ переломать себ кости…

— А ужь это, кажись, всему свту извстно, господинъ директоръ, ввернула Августа,— что ваши школяры сущіе разбойники… Когда ваши малые ребята проходятъ тутъ съ барабанами, да въ кургузыхъ курткахъ, добрые люди заглядываютъ въ окна и думаютъ, не французъ ли на насъ нагрянулъ, прости Господи…

Но смяться ни у кого не хватало духу. Улыбался одинъ Вальднеръ — правда, невеселою, горькой усмшкой. Въ ней была критика воспитательной мудрости его ‘папаши’.

Нессельборнъ, усаживаясь на постель, хорошо замтилъ эту улыбку и она подала ему поводъ къ слдующей нотаціи:

— Отъ души поздравляю тебя, если ты окрпъ, созрлъ умственно… Хорошо было, видишь ли, для тебя уже то, что слишкомъ широкій кругозоръ, въ которомъ глаза твои разбгались, былъ съуженъ препятствіемъ въ Штейнтал. Сними съ слпого бльмо — первый лучъ свта вызоветъ въ немъ только мучительную боль. Догадываюсь я, точно теб хочется опять назадъ — въ твою страшную, мрачную могилу, изъ которой тебя вывелъ этотъ…— упрямое слово точно завязло у директора въ горл — этотъ благородный человкъ! Но не изгоняй изъ своего сердца теплаго, любящаго чувства, вотъ что я скажу теб,— не будь такъ ожесточенъ противъ людей, отъ которыхъ ты, можетъ быть, вправ былъ ожидать другого… Не суди и не осуждай слишкомъ скоро! Истина дается не сразу! Это ты еще не разъ узнаешь на своемъ вку…

Вальднеръ ничего не отвчалъ и спокойно глядлъ своими большими карими глазами на наставника, неумвшаго выносить стойкости этого юношескаго взгляда…

Вюльфингъ и его жена совтовали до прихода врача оставить въ поко бднаго молодого человка, едва дышавшаго отъ боли, съ своей стороны они общали самый рачительный уходъ и попеченіе. Когда директоръ хотлъ освдомиться, зналъ ли Вальднеръ, кто такъ радушно принялъ его въ лодку — хозяева прервали Нессельборна знаками, которыхъ не замтилъ задремавшій больной. Отрицательное мотанье головой показало директору, что объ этомъ еще не было рчи. Нессельборнъ ушелъ, не сказавъ громко Вальднеру ни слова на прощаньи. Однако Вальднеръ не спалъ. Онъ какъ будто только дремалъ и начиналъ забываться. Нессельборнъ отошелъ на кончикахъ пальцевъ, тихо шепнувъ, что завтра онъ опять повидается.

Лихорадка у раненаго, повидимому, усилилась. По временамъ онъ произносилъ безсвязныя слова, смялся, иногда пугался чего-то, прогонялъ какихъ-то отъ себя людей, которые ему мерещились въ броду, а очнувшись, каждый разъ просилъ пить. Изъ этого безпорядочнаго бреда можно было отчетливо разобрать только имена Гертруды и Мехтильды. Страшный призракъ ‘человка’ — его прежняго тюремщика — также по временамъ пугалъ больного, онъ упоминалъ даже о своихъ милыхъ ‘лошадкахъ’, которыми забавлялся въ своемъ безвыходномъ подземельи, гд была схоронена лучшая пора человческой жизни — его первая молодость. Потомъ чудилось ему, будто онъ обучалъ деревенскихъ школяровъ — и многихъ изъ нихъ онъ называлъ по именамъ. Въ бреду больного упоминался также учитель Вехтольдъ.

Вс эти явленія навдавшійся опять врачъ панель совершенно нормальными. Компрессы на больное мсто, возл нетронутыхъ реберъ, по его совту, нужно было еще продолжать. При всякомъ давленіи сверху Теодоръ вскрикивалъ отъ острой боли. О перемщеніи больного, перемн постели и ухода, по мннію врача, нечего было и думать.

Ушелъ докторъ. Долго просидли Вюльфингъ и его жена, сильно пригорюнившись, въ сосдней комнат, гд горла лампа. Дверь въ комнату больного была притворена и разговоръ между хозяевами могъ происходить только шопотомъ. Вернувшуюся домой служанку отпустили соснуть нсколько часовъ, посл чего она должна была помогать Август ухаживать за больнымъ. Добрая хозяйка никому не хотла вврить дорогого паціента — даже молодому человку, явившемуся позднимъ вечеромъ изъ пансіона Нессельборна. Это и былъ часто упоминаемый въ грезахъ больного Бехтольдъ — младшій учитель въ пансіон. Онъ пришелъ по собственному желанію и не могъ оставаться тутъ долго. Съ грустнымъ участіемъ поглядлъ онъ на спавшаго юношу, сдружившагося съ нимъ всего нсколько дней тому назадъ, пригладилъ ему волосы на горячей голов и ушелъ съ общаніемъ повидаться завтра и всякій свободный часъ проводить у изголовья больного.

— Да, да, какъ ужь ни мудри, а тутъ во всемъ виднъ перстъ Божій! проговорилъ прежній охотникъ, когда они остались одни. Вюльфингъ, конечно, уже лтъ пять сидлъ дома мирно, но по стнамъ все еще было развшано оружіе, напоминавшее о его прежней профессіи. Собакъ изъ Штейнталя брать съ собой, разумется, не приходилось. Но и здшнія ночью были даже черезъ-чуръ брехливы. Малйшій шорохъ прокрадывающейся кошки вызывала, нескончаемый лай. Стемнвшая рка неслышно струилась за стнами.

— Да, истинный перстъ Божій! поддакнула жена, когда старые стнные часы готовились отсчитать одинадцать ударовъ. Вюльфинги жили и теперь какъ будто бездтно. И въ эту минуту тяжко взгрустнулось старикамъ, какъ это зачастую бывало въ лсномъ одиночеств.

— Охъ, не случилось бы такъ, какъ говорится въ Писаніи: ‘и послдняя вамъ будетъ горше первыхъ!’ проговорила набожная прихожанка ‘двнадцати апостоловъ’, отыскивая библію.

— Самъ-то я уже подумывалъ, отозвался Вюльфингъ, немного помолчавъ,— хорошо ли это президентъ сдлалъ, что завезъ его къ намъ!… Ужь коли и прежде болтали, что вотъ мы такіе-сякіе помогли спровадить графининаго сынка съ лица земли, то теперь ужь иной прямо скажетъ: хотли, молъ, поправить ошибку и на этотъ разъ доканали бднаго… Ахъ, коли-бъ съ нимъ не случилось у насъ ничего дурного…

— Да пусть ихъ болтаютъ, эка!..

— Баронъ-то, надо быть, не больно захочетъ отнять у своихъ сынковъ богатое наслдство и отдать его… графу или… вонъ этому!

— Какже, мшокъ подставляй! Да онъ скоре… что и говорить-то!

— Что скоре?

Настало тяжелое для обоихъ молчаніе. Вюльфингъ старался отдлаться отъ страшной мысли, внезапно смутившей его, также какъ и жену его: скоре баронъ Фернау сгонитъ бднаго найденыша со свта…

— Встртился я какъ-то недавно съ нимъ… началъ Вюльфингъ немного оправившись. Жена поняла, что тутъ могла быть рчь только объ Отто фонъ-Фернау, муж Ядвиги.

— А что, небось, онъ не заговаривалъ о немъ?.. освдомилась Августа.

Вюльфингъ съ своей стороны догадался, что послднее мстоимніе относилось къ Теодору Вальднеру.

— Ну, нтъ, гордъ больно баронъ.

— А можетъ и не знаетъ ничего…

— Вотъ это, кажись, врне!

— Ну, и барыня-то тоже вдь гордая-прегордая! Вотъ хоть бы побожиться мн — врно она съ нимъ ни слова не говорила объ этомъ самомъ…

Въ этомъ предположеніи высказывается намекъ на тягостныя отношенія между господами Фернау въ одномъ весьма плачевномъ вопрос. И Вюльфингъ и его жена — люди простые — были, однако, нечужды нкоторой тонкой оцнки людей. Они искренно любили фрау Ядвигу, сочувствовали и удивлялись ей.

Такъ облегчали мужъ и жена свое наболвшее сердце въ этихъ отрывочныхъ фразахъ. Все это, разумется, говорилось чуть слышно, прерывалось тяжкими вздохами и тревожными взглядами на спавшаго юношу, тяжелое дыханіе его заставляло догадываться о сильной боли при значительномъ расширеніи легкихъ. Само собою разумется, не хвалились они своею гуманностью и геройскимъ терпніемъ, не общали этого героизма и на неопредленное время, если случится нужнымъ подвергнуть его дальнйшему испытанію, но съ другой стороны ни мало не пугались мысли, что вотъ люди посмотрятъ на нихъ за это косо. Положеніе это они навлекли на себя сами, сдлали его своей постоянной судьбою до гробовой доски, геройски упорствуя въ изъявленіи вчной признательности бывшей графин. Ихъ собственныя дти должны были къ этому привыкнуть. Сынки ихъ были молодые люди съ способностями и свденіями. Если они служили гд-то за-границей, то это было желаніе родителей. Писали они оттуда изрдка, но всегда съ теплымъ сыновнимъ чувствомъ. Въ пособіяхъ не нуждались. Родителямъ матеріальная помощь отъ нихъ также не была нужна. Графиня Ядвига разъ навсегда общала поддерживать ихъ въ нужд, штейнтальскій отгадчикъ выплачивалъ имъ пансіоны и имлъ приказаніе отпускать имъ дрова по самымъ умренныхъ цнамъ. Кто удивлялся такой доброт, того оберъ-управляющій на первомъ же слов останавливалъ замчаніемъ: ‘на то господская воля! Они милостивы и не хотятъ, чтобы ради ихъ кому нибудь приходилось круто…’

Долго уже молчалъ Вюльфингъ. Когда пробило двнадцать и нужно было разбудить служанку, чтобы смнить его съ дежурства, жена сказала ему:

— Брось ты, пожалуйста, всякія черныя думы!..

Вюльфингъ выпучилъ на все глаза и замоталъ головою.

— Господь не попуститъ ничего худого, утшала она.

— Такъ-то такъ, но ты сама вдь, говоришь: ‘послдняя будетъ горше первыхъ.’

И съ этими словами онъ отправился на покой.

Но жена позволила служанк спать еще съ часикъ. Видно ужь крпко мутили ее, бдную, неотступныя, мучительныя, адскія мысли.

Знала она, что жизнь больного ничмъ не была дорога для господъ Фернау, особенно для прежней графини, скоре желавшей, можетъ быть, чтобъ онъ испустилъ духъ. Генненгефту было поручено перевезти самому въ Америку или ужь непремнно передать на какое нибудь судно переселенцевъ этого ребенка, тайно рожденнаго въ маленькой деревушк близь Парижа. Мало ли умираетъ дтей у тхъ, кто ищетъ счастія въ новомъ свт!.. Какая-то семья ткача согласилась, будто бы, взять мальчика съ собой! Камеристка и повренная графини Вильденшвертъ — Августа Видманнъ — разумется, не оставляла Генненгефта безъ денегъ. Мсяца четыре уже она была тогда замужемъ за лейбъ-егеремъ и курьеромъ вчно разъзжавшей графини и посылала Генненгефту все, чего онъ требовалъ. А между тмъ въ этомъ закоренломъ злод, попавшемъ въ довренные агенты и только на время остановившемся на пути преступленій, родилась роковая мысль — приготовить для себя весьма выгодную аферу на будущее время. Сначала нужно было какъ нибудь скрыть, что никакихъ ткачей-пореселеицевъ не бывало на свт, и что назначенныя для нихъ деньги, на прокормленіе и содержаніе ребенка, поступали прямо въ мошну агента. Уже въ Гавр онъ всячески старался извести бднаго малютку безъ пролитія крови. Дурная пища и небрежный уходъ такъ хорошо могутъ уморить новорожденнаго. Если онъ не задушилъ ребенка петлею, не перерзалъ ему горла, то это объяснялось прежде всего опасеніями за свою собственную кожу на чужой земл, кром того въ сожженныхъ Вюльфингомъ письмахъ ясно проглядывалъ страхъ, внушаемый какою-то добродушною развратницей, сдлавшейся его спутницей въ разгульной жизни приморскаго города и между выходцами, значительно облегчающими свои карманы, прежде чмъ ступить за бортъ спасительнаго для нихъ или рокового судна. Эта одичавшая сирена была родомъ швабка, провожавшая нмецкихъ выходцевъ въ трактирахъ послдними тирольскими напвами, послдними откликами родимыхъ зеленыхъ альповъ. Между бренчаньемъ на арф и пснями она съ нжностью ухаживала за маленькимъ ангеломъ, и одна улыбка на его чистомъ невинномъ личик была для нея дороже всего на свт. Она леляла его, какъ зеницу ока, отдала ему послдній остатокъ чистаго любящаго чувства. Но вскор за тмъ трактирная пвица приказала долго жить. Видно не легко приходится трактирнымъ соловьямъ, въ убійственномъ табачномъ угар кабака — драть горло до разсвта, освжая легкія здоровеннымъ стаканомъ пунша или грога. Чахоточный румянецъ, захваченный еще изъ Швабіи, въ Гавр замтенъ не былъ — подмалевывался всякой розовой дрянью. Но разъ какъ-то утромъ чудовищный кашель точно распиливалъ легкія бдной ‘артистки’ — значитъ, показались шипы чахоточныхъ розъ… Померла она. А Генненгефтъ, сдлавшійся портовымъ кумомъ и кулакомъ переселяющагося люда, завелъ опять сношенія съ родиной — боле спокойное мсто получить хотлъ. И получилъ, дйствительно, да еще и мсто-то подходившее къ его прежней профессіи. Въ голов его сумбурно замутились самыя странныя желанія сдлаться порядочнымъ человкомъ — хотлъ, видите-ли, одно преступленіе замазать другимъ. Прежде всего, однако, нужно было какъ нибудь упрятать отъ глазъ людскихъ, особенно отъ барыни, у которой онъ устроился, бднаго сынка, рожденнаго въ Париж нкоторой путешественницей и забытаго ею при отъзд — какъ забываютъ впопыхахъ въ гостиниц ту или другую тряпку изъ своего гардероба. Но въ то же время нужно было подтвердить на дл свое прежнее завреніе, что мальчикъ былъ живъ — и жилъ потому только, что добрая нмецкая душа изъ Шварцвальда — вчно разодтая фея Филонена Гальбауэръ окружила его всею нжностью материнской любви и еще передъ самой кончиной сложила ему ручонки — да заступится Пречистая и вс святители за бднаго маленькаго Этьена, окрещеннаго сначала по-католически. И притомъ мужество поддерживалось въ Генненгефт слдующимъ мудрымъ правиломъ: ‘ладно, обождемъ про всякій случай!’ И вотъ онъ — лсничій. Не сразу, однако, поступилъ въ должность, а сначала поосмотрлся немного, какъ и что тутъ творится. Потомъ опять вернулся, но не остался и на этотъ разъ. И вдругъ, сверхъ ожиданія своего сосда, Вюльфинга, и безъ его поддержки, Генненгефтъ попалъ въ лсъ, устроился тамъ — словно по щучьему велнью. Въ свое новое убжище онъ надолго, казалось, внесъ воспоминаніе о бдной Филомен и какую-то усталость посл безконечныхъ денныхъ и ночныхъ криковъ: ‘Эй, въ Америку! Виватъ Америка!’ — криковъ, которые не унимаются и теперь, хотя ужь и нтъ никакихъ курфюрстовъ гессенскихъ. Старые, прискучившіе ремесломъ бандиты въ Абруццахъ тоже имютъ склонность длаться набожными отшельниками. Разбойники въ венгерскихъ пуштахъ, затравленные полицейской охотой, сами, наконецъ, вооружаются честной аллебардой полиціи или, ночной порою, какъ сторожа, охраняютъ деревни, которыя когда-то сами же грабили. Ну, и притомъ много для человка значитъ честь командовать другими. Тогда по невол ведешь себя добропорядочно — не изъ собственной порядочности, а вслдствіе наблюденій за другими и вслдствіе необходимости внушать другимъ хорошій примръ. Прочитывая, передъ сожженіемъ, разныя записки Генненгефта, товарищъ его нашелъ даже, что тотъ положительно считалъ себя исправившимся, честнымъ человкомъ, оказывавшимъ другимъ большое благодяніе, пользуясь каменной, подземной лачугой для такого дла, которое представлялось ему совершенно честнымъ. А что въ этомъ дл онъ поступалъ гуманно — это доказывалъ самъ найденышъ, тоскливо выспрашивавшій о человк, наконецъ доказывали щедрыя угощенія опіумомъ, который онъ, въ начал злодйства, захватилъ вроятно изъ корабельныхъ аптекъ и давалъ въ такихъ ужасныхъ дозахъ, что царь Иродъ, не прибгая къ мечу или ножу, могъ бы избить этимъ путемъ всхъ вифлеемскихъ первенцевъ. Но вдь опіумъ обращалъ скуку одиночества въ наслажденіе, окрылялъ время, скрывалъ хозяйничанье сторожа возл спавшаго юноши, особенно удаленіе нечистоты изъ подземелья. Связи съ Марленой, дочерью каменьщика, и старой сводницей — ея матерью — послужили для него колебаніями магнитной стрлки, уже давно остановившейся на похвальной скромности. Они опять пробудили въ немъ воспоминаніе о ‘Гавр.’ Вюльфингъ нашелъ записочки Марлены съ горячими просьбами въ род тхъ, какія когда-то обращала къ нему добрая кабачная артистка. И притомъ по всему можно было догадываться, что Генненгефтъ стоялъ на перекресткахъ двухъ дорогъ и не зналъ, которую изъ нихъ выбрать: сдержать ли данное слово и спровадить куда нибудь опьяненнаго опіумомъ мальчика — ночью, къ городской застав, что ли, и въ фур съ дровами?.. Или открыть все графу Вильденшверту, подъ условіемъ прощенія и крупной поживы?! Но графъ Вильденшвертъ — какъ нарочно — запропастился куда-то на конецъ свта и жилъ вдали отъ всего, что творилось въ Европ: по-невол приходилось пообдумать, особенно въ виду уголовнаго наказанія, котораго — какъ ни верти — нужно было опасаться. И такъ, вс слды этихъ недоумній въ жизни покойнаго, уже представившагося предъ высшій, небесный судъ, были уничтожены. Но въ положеніи Вюльфинговъ одно было довольно странно: зная вс подробности въ постыдномъ дл Генненгефта совершенно въ другомъ свт, чмъ было извстно другимъ людямъ — они, тмъ не мене, только сожалли о бдномъ юнош, но любить его не могли.

А почему не могли любить — на это намекали яростныя нападки фрау Гедвиги Нессельборнъ, которыми она встртила вернувшагося домой супруга.

— Нечего сказать, хорошее для него мсто! кричала она: — ни дать, ни взять, какъ куръ во щи попалъ… Это выходитъ совершенно такъ, какъ въ той исторіи, которую мн разсказывали впослдствіи: въ одномъ трактир, что-ли, прозжихъ клали спать въ той комнат, гд съ потолка ночью падало бревно, придавленное тяжелыми камнями, и прямо на гостей…

Ученики улеглись ужь спать. Дочки также не досаждали папаш. Въ комнат ихъ горлъ еще свтъ, дверь была заперта. Громко разбирать разныя семейныя дрязги въ училищ никакъ не приходится. Тутъ нужно избгать всего, что можетъ показаться сценою, а иначе слушателей не оберешься по всмъ лстницамъ. Мать сама была твердою и строгою блюстительницей этого правила — настоящая Минерва, вооруженная щитомъ Медузы. Жена Нессельборна также поднимала щитъ этотъ кверху — и всякая громкая рчь умолкала, всякій жестъ замиралъ неподвижно. А вдь какъ угодно — крайне тяжело въ семь только перешептываться о томъ, что давитъ и терзаетъ сердце. ‘Эхъ, ты, въ комедіанты бы, право, годился!’ посмялась разъ фрау Гедвига надъ муженькомъ, когда тотъ, не смя кричать или говорить громко, ограничивался только жестикуляціей — рвалъ на себ волосы, поднималъ руки къ небу и, наконецъ, приложилъ ладонь руки къ полу, какъ бы желая сказать: ‘въ могил разв будетъ мн отъ тебя покой!’ Въ другой разъ при подобной пантомим, онъ сказалъ хриплымъ шопотомъ: ‘о, у Песталоцци — не такъ какъ у меня — была честная, любящая жена, настоящая героиня!.. Она обвнчалась съ бднымъ, прогорвшимъ богословомъ, который былъ дуренъ собой, какъ семь смертныхъ грховъ!.. Ну, конечно, иногда и между ними нарушалась гармонія. Поспорили они — и вс ученики, вс учителя были свидтелями ихъ грустнаго недоразумнія. Но потомъ они опять примирялись. Вс видли раздоръ, но вс видли также миръ!’

— Иное дло они, а иное дло — мы! отозвалась фрау Гедвига:— у нихъ никакой инспекторъ не заглядывалъ въ окна, никакая клевета не сторожила и не трубила обо всемъ, такъ сказать, въ газетахъ! Ну, да и то сказать, милашка ты мой, прибавила ‘аппетитная’ барынька,— можно ли тебя сравнивать съ этимъ чубарымъ швейцарцемъ? Вдь ты у меня красавецъ хоть куда!..

Шутница ужь такая была. Вотъ и теперь потшается на счетъ правительственнаго президента. Все-то она видитъ въ этакомъ развеселомъ свт, и въ усъ не дустъ о яростной досад князя, о новой бд, навлеченной на нихъ лихтенгайнскимъ скандаломъ. Изъ письма, полученнаго вчера вечеромъ отъ Штаудтнера и безъ церемоніи распечатаннаго мамашей и дочками, фрау Гедвига вычитываетъ только самыя блестящія надежды. Въ письм заключалось слдующее:

‘Отъ души сожалю, старина, что я навлекаю теб лишнія издержки. Вечеромъ сегодня пришлось мн быть въ врачебномъ совт да вдобавокъ еще въ такомъ дурномъ расположеніи духа, что я какъ-то, знаешь, нечаянно сталъ вызжать на принципахъ, чего у меня вообще нтъ въ обыкновеніи. Товарища моего Гохштеттера позвали осматривать раненнаго — Теодора Вальднера, а, каковъ!! Славно вы обдлываете ваши длишки, нечего сказать! Ну, теперь-то ужь, кажется, пощады вамъ не ждать. А вотъ что: выпроводи-ка ты своихъ дочекъ за порогъ…

— Ну, что, не говорилъ я? свернулъ Нессельборнъ, взглянувъ на нжную мамашу.

— Постой, постой! отозвалась та:— дальше читай!

‘За общимъ обдомъ — посл пиршества у барона Фернау аппетита у меня, понятное дло, не было — стали меня дразнить, какъ врача твоего заведенія, разными шуточками насчетъ дровъ, дровяныхъ дворовъ, дровяныхъ сараевъ и другимъ подобнымъ вздоромъ, а тутъ еще старшій врачъ физиката вздумалъ завести — propos — рчь о спинкахъ классныхъ скамеекъ и ширин школьныхъ столовъ. Начальство, видишь, запросило у физиката мннія, какъ длать скамьи въ городскихъ училищахъ и гимназіяхъ — съ спинками или безъ оныхъ, и во сколько дюймовъ ширины должны быть столы. Въ виду благоразумной экономіи, которыми руководится наше городское начальство, нашъ ученый коллегіумъ высказался въ пользу скамеекъ безъ спинокъ и въ пользу столовъ, за которыми ученикъ при письм не можетъ опереться локтемъ. Но тутъ… до смерти, видишь ли, былъ а взбшенъ противъ тебя, твоихъ дочекъ, всего твоего дома…

— А обо мн вотъ ни слова не сметъ… ввернула отважная хозяйка.

‘И всю свою желчь излилъ на скамейки безъ спинокъ и узкіе столы! Я свирпствовалъ (свирпость-то заимствовалъ изъ другихъ мотивовъ), что напишу книгу о неслыханной жестокости — заставлять дтей, въ нжномъ період развитія, сидть съ согнутыми спинками, занимать ихъ арифметикой, священной исторіей и въ то же время подвергать истязаніямъ нервы ихъ Spina clorsi… Такъ какъ спинокъ и у тебя не оказывается ни въ одномъ класс, а столы очень узки, то могу посовтовать одно только: все передлать. Я сильно на это напираю и въ газетахъ, гд намренъ воевать съ городскими казенными училищами, сошлюсь на свой врачебный авторитетъ. Къ счастію, ты имешь несчастіе находиться въ близкихъ отношеніяхъ къ поставщику лсного матеріала…

Фрау Гедвига сладенько захихикала при мысли, что вдь юморъ еще не совсмъ изгнанъ со свта, и только жалобно добавила: ‘однако это тоже будетъ чего нибудь стоить, гмъ!’

‘Но чтобъ у тебя не закрыли нсколькихъ классовъ или даже во избжаніе ршительно сквернаго финала для твоей воспитательной фабрики (о ‘профессорств’, братъ, лучше, кажется, совсмъ не думать), — совтую теб поднять дочекъ съ перинъ завтра часовъ въ шесть, принарядить ихъ какъ можно элегантне и, до восьми часовъ, прислать ко мн — понимаешь ли?— именно ко мн, qoique garon!! Бегендорфъ еще клятвенно удостовряетъ въ моей добродтели, такъ какъ ультиматума насчетъ прелестной Теофаніи я еще не давалъ. Можетъ быть, еще и удастся какъ нибудь заговорить грозу.

Нессельборнъ ничего не понялъ, мамаша сослалась на просьбы дочекъ, врно неоставшіяся втун, и на случайную встрчу Штауднера съ Бегендорфомъ и княземъ на веселомъ обд — встрчу, общавшую длу хорошій исходъ. Одно только он поняли оба изъ письма совершенно ясно — необходимость изящнаго туалета. Маменька сейчасъ же прошмыгнула чрезъ боковую дверь къ запершимся дочкамъ, чтобы обсудить сообща съ ними, какіе наряды всего лучше могутъ удовлетворить этому загадочному требованію Штауднера.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.

Около восьми часовъ утра князь Дмитрій Багрянородный изволилъ сидть еще въ халат, покуривалъ турецкій табакъ изъ коралловой, причудливо завитой трубки и строчилъ посланіе къ своей супруг, урожденной принцесс Каподимонте. Лтомъ она проживала на дач, прозываемой Villa Mirabilis, близь Бухареста.

Вельможный валлахъ спалъ всего нсколько часовъ. Сегодня ему пригрезился самый отрадный сонъ, какой можетъ постить только сибарита посл роскошнаго обда, если за нимъ слдовала еще опера, потомъ посщеніе, съ нсколькими пріятелями, дамы изъ балета — подруги одного изъ этихъ пріятелей, умвшей вызвать, точно изъ земли, роскошный ужинъ, какъ это возможно только въ сказкахъ, при обладаніи волшебной скатертью.

Князь Багрянородный улегся въ постель уже посл двухъ часовъ ночи. Въ семь часовъ онъ былъ разбуженъ однимъ изъ членовъ вчерашней ‘Compagnie joyeuse’, служившимъ при посольств. Въ обширномъ зданіи этого посольства проживали сынки князя подъ опекою женатаго секретаря, такъ называемаго канцлера,— который вчера, какъ пояснялъ ныншній гость князя, взялъ съ собою князьковъ погулять, ради воскресенья, побывать на концерт съ платою двухъ съ половиною зильбергрошей за входъ или подышать свжимъ воздухомъ въ какой нибудь скудной рощиц — между елями и березами, спеціально славянскими деревьями. Потомъ пріятель князя ушелъ въ оперу, участвовалъ въ маленькой ‘оргіи’ у подруги другого attache, и теперь вотъ долженъ былъ сообщить огорченному отцу, какъ ошибались они, понадявшись на добропорядочное поведеніе сыновей его на гуляньи. Уже при возвращеніи домой ночью, швейцаръ посольства доставилъ ему весьма нехорошія извстія о принцахъ: будто бы они верхомъ здили въ Лихтенгайнъ, затяли ужасную драку съ учителемъ изъ пансіона Нессельборна, потомъ пустились въ бгство на наемныхъ лошадяхъ, чуть не передавили многихъ гулявшихъ передъ заставою, причемъ одинъ изъ принцевъ полетлъ на землю вмст съ лошадью, полиція хотла-было арестовать молодыхъ сорванцовъ и теперь все это скандальное дло — отобраніе лошади, жалобы полиціи, хозяевъ лошадей и сшибленныхъ съ ногъ прохожихъ — поступило на предварительное разсмотрніе въ посольство. Пріятель князя спалъ не боле часа и теперь лично поспшилъ разогнать его сладкія грезы.

Въ письм къ урожденной принцесс Каподимонте князь только-что философствовалъ о Руссо и Бернарденъ-де-Сенъ-Пьер. Нжный супругъ и отецъ сказалъ ей на французскомъ діалект, почему спартанцы воспитывали своихъ сыновей не иначе, какъ подъ опекой государства. Посл всхъ неудачныхъ опытовъ съ своими сынками сначала въ Брюссел, потомъ въ Женев, наконецъ, въ Германіи, онъ просто хотлъ сдлать неисправимыхъ негодяевъ русскими кадетами и для дальнйшей дрессировки везти ихъ въ Петербургъ. Политическое тяготніе, писалъ онъ, заставило бы скоре подумать о Константинопол. Но если онъ призывалъ на помощь русскую военную дисциплину, то это оправдывалось только крайней необходимостью. Дале онъ аплодировалъ къ религіознымъ чувствамъ княгини и принялся уже толковать о четвертомъ таинств греческой церкви — покаяніи — и о своемъ знакомств въ Висбаден съ нкоторыми попами и протопопами, головой ручавшимися за добрую нравственность русской кадетской молодежи…

Съ философской твердостью поблагодаривъ своего пріятеля за своевременное извщеніе, князь просилъ его предварительно засадить подъ арестъ его ‘проказниковъ’, общая надъ ними судъ по всей строгости. Для покрытія ущерба, говорилъ онъ, придется, можетъ быть, поплатиться деньгами. Эти ‘сорви-головы, эти mal gards’, писалъ онъ только своей жен, — ‘стоятъ мн такихъ денегъ, на которыя я могъ бы покровительствовать наукамъ и искуствамъ въ этомъ государств. Вдь именно таково было мое намреніе, и я еще сегодня хочу сказать министру: не то, чтобы у васъ стоило покупать статуи или картины — ужь за этимъ товаромъ въ Римъ или Парижъ нужно — а вотъ по части различныхъ предметовъ обыденнаго употребленія вы достигли истиннаго совершенства, безъ лести, ваше высокопр—во! А это, дйствительно, правда, милая Евдокія: здшнія прозаическія головы не могутъ подняться до первоклассныхъ созданій искуства, но умютъ привести въ связь Корреджіо и Микель-Анджело съ разными кухонными и домашними принадлежностями. Здсь, напримръ, есть второй Канова по части глиняныхъ и фарфоровыхъ печей и настоящій Рафаэль для разрисовки оконныхъ ширмъ и обоевъ. Самая мелкая кухонная вещица обдлана такъ тщательно, точно ее нашли въ Геркуланум или Помпе. Да, да, этимъ я задобрю немножко министра, чтобы не сразу, видишь ли, ляпнуть ему: а вотъ насчетъ пансіона Нессельборна — такъ ужь извините: ужасно плохъ… А между тмъ я-то, въ полномъ довріи къ его совтамъ, хотлъ обратиться къ нему съ однимъ дломъ: многія французскія гувернантки, перебывавшія у насъ, оказались очень глупыми кокетками, и я, по твоему желанію, ma ch&egrave,re, долженъ былъ розыскать нмку…’

Но вдругъ явился изъ посольства пріятель съ горестными встями — и тутъ ужь излилась чаша княжескаго гнва. Пріятель Папушкинъ давно уже ушелъ, а князь въ пятый или шестой разъ дико вскрикивалъ:

— Раздавлю, уничтожу этого проклятаго Нессельборна!..

Когда нжный супругъ и любящій отецъ хотлъ опять продолжать свою эпистолу къ возлюбленной Евдокіи,— въ дверь кто-то постучался. Вмсто княжескаго камердинера, еще нжившагося въ пуховикахъ, вошелъ слуга отеля и передалъ князю визитную карточку.

— А, инспекторъ Бегендорфъ! Очень пріятію!.. крикнулъ князь, прикрывъ розовое письмецо листомъ бумаги и убгая въ свой кабинетъ. Въ эту минуту онъ какъ-то невзначай припомнилъ себ: а вдь, кажется, у меня общалъ быть мой вчерашній поклонникъ, докторъ!.. Чего не перезабудешь за ужиномъ прелестной балетной корифейки…

Ради князя Бегендорфъ облачился не только во фракъ, но даже въ блый галстукъ. Его сіятельство приноситъ mille excuses, наскоро повязавъ вокругъ мясистой шеи какой-то платокъ и тсне затянувъ снурокъ халата на почтенно-дородномъ тл.

О скандальномъ происшествіи во время лихтенгайнскаго обда инспекторъ уже былъ извщенъ, хотя еще ничего не зналъ о передавленныхъ прохожихъ и конфискованныхъ лошадяхъ. Благое намреніе дать своимъ сынкамъ русское воспитаніе инспекторъ одобрилъ совершенно и прибавилъ даже, что не худо бы вообще на всхъ учащихся распространить опредленную форму въ одежд, какъ это принято для гимназій и реальныхъ училищъ. Каждое третье слово инспектора князь прерывалъ одобреніями: ‘дльно и справедливо!’ ‘charmant!’ Вы точно угадали мою мысль!’ — ‘ну, еще бы!’ — ‘certainement!’ и т. д.

— Форму только дайте, проповдовалъ инспекторъ,— тогда — по краснымъ или зеленымъ полоскамъ — на рукавахъ ли, на воротник ли — сейчасъ можно было бы узнать школяровъ, корчащихъ изъ себя студентовъ и дебоширинчающихъ по трактирамъ или другимъ недозволительнымъ мстамъ…

Вполн довольный такимъ пріятнымъ сходствомъ во взглядахъ князь безъ церемоніи сознался, что онъ еще не завтракалъ и, потянувъ звонокъ, потребовалъ дв чашки.

Тогда-то Бегендорфъ приступилъ къ главному сюжету.

— Его высокопр—во министръ ожидаетъ васъ! До десяти часовъ онъ не выходитъ изъ дому. И вы найдете его совершенію склоннымъ употребить строгія мры. Да, ваше сіятельство, германская натура, дйствительно, какъ-то боится учрежденій славизма,— но это со временемъ пройдетъ. Воспитаніе, получаемое молодыми русскими, у насъ все еще зовутъ казарменнымъ. Но откуда взяли славянскіе народы эту военную муштровку, эту почти педантическую суровость обученія? Отъ кого же, какъ не отъ французовъ, своихъ учителей, и отъ іезуитовъ. Говоря совершенную истину, я далеко не другъ іезуитовъ. О министр могу сказать то же самое. Но откуда заимствовали эту педантическую умлость, этотъ твердый, почтенный методъ сами іезуиты, принятые, какъ вамъ извстно, императрицей Екатериною съ распростертыми объятіями посл того, какъ Ганганелли упразднилъ ихъ орденъ? Свое умнье они почерпнули изъ лучшихъ образцовъ нашего германскаго интеллектуальнаго міра — изъ монастырскихъ школъ, изъ своей постоянной врности міровой педагогической иде съ тхъ поръ, какъ были произнесены слова Господа: да пріидутъ ко мн младенцы…

Посл вчерашняго ужина, отчасти же посл начатаго, краснорчиваго письма къ возлюбленной Евдокіи на дачу Mirabilis, князь былъ настолько разсянъ, что совершенно одобрилъ, это смлое историческое проведеніе іезуитской дрессировки человка не только отъ Мюре и Липсіуса, но даже отъ Матіаса Геспера, Грэвіуса, Рейске, Эрнеста — имена, которыми такъ хлестко козырялъ ученый инспекторъ. Князь налилъ кофе, но инспекторъ отказался пить.

А для князя душистый мокскій напитокъ былъ сегодня сущей благодатью. Часа въ два утра онъ пилъ уже кофе у Асминды Линденталь, однако на этотъ разъ выпитое шампанское черезъ-чуръ ужь бунтовало въ его утроб. Голова трещала немилосердно. ‘Это, видите, желудочный рефлексъ!’ объяснялъ ученый князь, отсыпая въ свою чашку немного магнезіи изъ маленькой коробочки.

При всемъ томъ Бегендорфъ хотлъ сослужить службу медицинскому совтнику, а также и другому старому товарищу, Нессельборну, дававшему такіе милые обды, веселые вечера, а зимою даже балы. Но въ то же время инспекторъ хотлъ однимъ махомъ убить двухъ или трехъ мухъ. Явившись къ князю съ просьбою умрить и смягчить его жалобы передъ министромъ, онъ хотлъ также исполнить порученіе князя, данное еще передъ вчерашнимъ обдомъ, и рекомендовать для его дочери — принцессы Аксиніи — одну изъ многихъ гувернантокъ, адресы которыхъ были доставлены князю Димитрію. Француженки, уже начавшія воспитаніе Аксиніи, пришлись родителямъ больно не по сердцу, и сіятельная мамаша во что бы то ни стало хотла достать нмку. Горькія воспоминанія о Париж были въ княз еще такъ живы, что и онъ на этотъ разъ искренно желалъ пріискать добропорядочную наставницу, двушку честныхъ правилъ, хотя бы она — какъ выразился князь въ нкоторыхъ салонахъ и, между прочимъ, также вчера — ‘была горбата, какъ верблюдъ.’

Защитникъ новаго учебнаго устава захватилъ съ собою пачку писемъ и рекомендацій, положилъ все это на столъ, затмъ отдалъ справедливость проницательности князя, отмтившаго между всми этими адресами, имя молодой воспитанницы вальденбургской семинаріи. Конечно, положиться на рекомендацію директора семинаріи было всего надежне.

— Извстно ли вамъ, однако, ваше сіятельство, какъ зовутъ эту драгоцнную барышню, спросилъ совтникъ, лукаво ухмыляясь.

Князь сталъ рыться въ бумагахъ. Онъ могъ только припомнить, что начальникъ женскаго заведенія для учительницъ писалъ о своей ‘дорогой дочери Гертруд.’

— Parbleu, я, видите ли, читалъ только рекомендательное письмо. А вотъ насчетъ фамиліи… въ прошеніи, кажется…. Ахъ, la bonne heure — Нессельборнъ?! Гертруда Нессельборнъ, это что значитъ?!

— Племянница несчастнаго…

— Maledettu!

— Женское воспитаніе, ваше сіятельство, всегда было особенно близко моему сердцу! Относительно образованія женскаго сердца я кое-что и пописывалъ… Одна книжечка по этому предмету принесла мн немалую отраду: ‘жизненная заря Теоделинды!’ пережила, вдь, пять изданій… Уже во время моихъ инспекторскихъ разъздовъ Гертруда Нессельборнъ невольно остановила мое вниманіе: стройный, видный ростъ, привлекательныя черты лица,— ей не будетъ и двадцати лтъ отъ роду…

Князь какъ будто немножко смутился. На этотъ разъ ему было вовсе не до красавицъ. На дач Mirabilis его способность къ притворству подвергалась слишкомъ тяжелымъ испытаніямъ. Выпроваживанье вонъ француженокъ, прежде чмъ он могли на него ябедничать, стоило ему громадныхъ суммъ изъ собственнаго кармана. Общественное значеніе его опиралось на должностяхъ, отправляемыхъ безденежно. Предсдатель валлашскаго сейма жалованья не получаетъ. А богатымъ князь нашъ сдлался только вмст съ рукою своей благоврной.

— По-французски говоритъ довольно бойко, продолжалъ расхваливать Бегендорфъ, думая только о томъ, какъ бы спровадить новую соперницу злополучной Теофаніи. Видть Гертруду въ пансіон Нессельборна ему не хотлось до смерти. Сильное впечатлніе, производимое ею, онъ уже видлъ на сухомъ, бездушномъ чурбан — Штаудтнер.

— Да, да, талантъ къ преподаванію у ней изумительный! распинался инспекторъ, — такой талантъ, доложу вамъ, что она смло могла бы справиться съ высшими предметами въ класс ученицъ въ пятьдесятъ… Право, я бы посовтывалъ взять ее. Вотъ только… гмъ… непріятное столкновеніе вашего сіятельства съ ея дядей… гмъ… вдь она завзятая его почитательница…

— Почитательница, а? Будто бы?!

— Вамъ не нравится, конечно?

— C’est sel n! Au contraire…

Князю пришла на память бездушная, торгашеская разсчетливость французскихъ наставницъ.

— Совершенно согласенъ… Негодованіе вашего сіятельства по поводу вчерашняго скандала съ учителемъ было вполн основательно! Онъ первый раздражилъ вашихъ сыновей, это сущая правда… Но… но… не можете ли вы себ припомнить, ваше сіятельство, загадочную исторію съ молодымъ человкомъ, найденнымъ лтъ пять тому назадъ въ подземельи… О немъ прокричали тогда вс газеты, звали-то его вдь Теодоромъ Вальднеромъ…

— Ахъ, да, да! Какже, какже! кричалъ князь, потирая лобъ: — нчто въ род желзной маски временъ Людовика XIV… Mais…

Но вдругъ вс комбинаціи.князя уперлись на дач Вольмероде. Онъ оріентировался.

— Qu’cst-ce que me revient? крикнулъ онъ вн себя отъ страшной догадки.

— Нтъ, ваше сіятельство,— къ чему говорить объ этомъ?!

— Superbe! superbe!… Госпожа фонъ… Mais… продолжайте, сдлайте милость!

— Да такъ, все… пустыя рчи-съ… ложныя предположенія…

— Ну, еще бы, еще бы! А въ самомъ дл какъ она себ… тово бишь… это госпожа фонъ-Фернау! Почтенная дама… Mais… въ ней, право, есть что-то такое адское…

— Да-съ, такъ вотъ этотъ самый найденышъ попалъ въ питомцы къ Нессельборну, былъ товарищемъ и однокашникомъ Гертруды… Собственно она-то его и воспитала! И вообразите — любитъ его! Какъ брата, по крайней мр… Провдай только она, что ваши сыновья этого несчастнаго… этого… какъ бишь я хотлъ сказать-то…

— Понимаю-съ, гмъ! Эта молоденькая дама — какъ зовутъ-то ее?— ахъ, да,— Гертруда, въ порыв озлобленія…

Бегендорфъ поникъ головой въ землю.

— Выцарапала бы мн глаза, если бы я осмлился напасть на ея дядюшку… Гмъ, чортъ возьми… Mais…

— Ваше сіятельство, злобно сказалъ Бегендорфъ,— Нессельборну слдовало бы дать хорошій урокъ: — но мн кажется — тутъ физіономія его облачилась въ маску христіанскаго незлобія — достаточно будетъ отказать ему въ профессорскомъ званіи, чего онъ домогается, или пристыдить какъ нибудь иначе. Тогда и племянница на насъ не очень разсердится. А двушка хоть куда. Ростъ этакой стройный, волосы темные, смуглое личико… Не будьте неумолимы, ваше сіятельство!..

Князь невольно вспомнилъ о стройномъ стан Асминды Линденталь. Только въ Англіи еще любовался онъ этой очаровательной женской стройностью, которой и съ огнемъ не отыщешь во Франціи и всего мене между славянами. У нихъ все расплывается въ ширину и массивную пухлость. Его Аксинія была бабенка крохотная, Евдокія была толстушка.

У Асминды же не было ничего, напоминавшаго, такъ сказать, борзую породу англичанокъ, ничего угловатаго, костляваго, чахоточнаго, что зачастую характеризуетъ истыхъ дочерей Альбіона, выравнивающихся вверхъ, словно италіянскія сосны. Асминда была скоре средняго, чмъ высокаго роста — однако, благодаря соразмрности всхъ частей туловища, она казалась стройною. И вдобавокъ къ этому — роскошные, густые волосы, изящно взбитые вверхъ по мод древнихъ римскихъ императрицъ. Но сестра ея Кора, бывшая у ней чмъ-то въ род прислуги, по слухамъ была еще прелестне. Изображеніе ея прелестей до того взбудоражило вчера князя, что онъ чуть силою не вломился въ смежную комнату, гд, какъ ему сказали, обрталась очаровательная Кора. Ему вдь такъ хотлось взглянуть на еще несформировавшуюся красотку, тоже приготовлявшуюся дебютировать въ балет. На бду онъ засталъ, однако, только старую мамашу, въ какомъ-то чертовски-разухабистомъ туалет, передъ кухоннымъ очагомъ, гд она помогала разводить огонь и подогрвать принесенныя изъ ресторана кушанья. А тутъ вдругъ лукавый инспекторъ такими соблазнительными красками росписывалъ ему барышню ‘восемнадцати лтъ’, ‘съ привлекательнымъ личикомъ’, ‘воздушными формами’, ‘пластическимъ профилемъ’, ‘бойкою французскою рчью’… и такая милашка — канальство этакое!— доводилась племянницей того барина, котораго князь поклялся раздавить… При всемъ томъ валлахъ превозмогъ себя — геройскую твердость показалъ. Прежнія гувернантки сдлали для него изъ виллы Mirabilis сущую каторгу. Съ своей стороны, предвидя свое любовное умопомраченіе, онъ опасался послдствій своей пылкости, тмъ боле, что Гертруда, какъ по всему слдовало ожидать, была барышня гордая и добродтельная! Новая визитная карточка нсколько разсяла нершительность князя. Доложили о медицинскомъ совтник Штаудтнер. ‘Врачу отказать невозможно!’ крикнулъ князь, внезапно одумавшись. Бегендорфъ стоялъ въ раздумьи и соображалъ, не лучше ли уступить Штаудтперу дорогу безъ боя и убраться во-свояси.

— Я совершенно здоровъ, милйшій докторъ! За консультацію покорнйше благодарю… А вы чего — останьтесь, пожалуйста, кричалъ князь, поправляя торчащій вверхъ галстукъ и открывая мощную грудь, такъ что она была видна во всей своей дебелой пагот. При этомъ онъ поворачивался то къ спальн, то къ открытой наружной двери, въ которую долженъ былъ войдти Штаудтнеръ.

Вошелъ медицинскій совтникъ.

Присутствіе Бегендорфа, очевидно, подйствовало на него пріятно. Въ своемъ прежнемъ университетскомъ сокашник онъ предполагалъ еще настолько къ себ дружбы, что твердо уповалъ, будто Бегендорфъ, принявъ во вниманіе его вчерашнюю просьбу, старался угомонить разсерженнаго князя.

Инспекторъ собирался навострить лыжи, предварительно окликнувъ пріятеля ироническимъ ‘добраго утра!’, по всей вроятности скрывавшимъ такую заднюю мысль: ‘а что, братъ, пришелъ, видно, спозаранку и незримо для всхъ — предложить князю свою практику, не такъ ли?’

‘Гмъ, устроено!’ подумалъ Штаудтнеръ, догадываясь, на что намекалъ Бегендорфъ, поспшившій вскор откланяться.

Усвшись противъ князя, докторъ поправилъ синіе очки на крохотной лысой головк и вкрадчиво изложилъ дло, которое привело его сюда. Князь опять бурно вспыхнулъ. Продлки сынковъ стоили ему слишкомъ чувствительныхъ расходовъ. Даже вальденбургская гувернантка отступила теперь на задній планъ.

Чтобы достичь предположенной цли, Штаудтнеръ сначала старался подражать Бегендорфу въ умренности. Онъ также соглашался, что молоденькія барышни крайне ошибались, если со временемъ надялись сдлаться въ Бухарест княгинями Багрянородными, это была вздорная мечта, извиняемая — какъ говорилъ докторъ — только ихъ страстною натурой.— Смю уврить васъ, сказалъ онъ,— что он двушки честныя! Воспитаніе получили превосходное. Только живой этакій темпераментъ, наслдованный отъ матери, подстрекаетъ ихъ принимать на себя маску кокетничанья, а въ сущности — врьте или не врьте мн, ваше сіятельство — он совершенно чисты отъ этого порока.

— Гмъ, еще бы, еще бы, милйшій докторъ! Вдь вы — garon!.. Пріударьте-ка сами за ними!.. нагло посовтовалъ князь.

— Ваше сіятельство еще не изволили говорить съ двушками? спросилъ Штаудтнеръ, подавляя въ себ всякую желчную вспышку, которая могла бы обнаружить, что онъ обидлся.

— Гмъ, да я бы… просто отколотилъ ихъ, если бы он подвернулись мн подъ руку.

— Это было бы прискорбно всякому, кто знаетъ очаров…. впрочемъ вкусы вдь различны. Но въ нихъ есть что-то такое привлекательное….

— Да, талантъ по части выжиманія денегъ… C’est tr&egrave,s commun!…

— Нтъ, ваше сіятельство, совсмъ не то. Вамъ, конечно, извстны, ваше сіятельство, т попугаи, которыхъ зовутъ неразлучными…

— Гмъ, да, въ звринцахъ… рядомъ съ змями…

— Что же-съ, есть премиленькія змйки, анаконды, которыхъ бразильскія дамы носятъ въ волосахъ… Нтъ-съ, видите ли, я говорю о пестренькихъ птичкахъ Индіи… Одинъ изъ этихъ неразлучныхъ не можетъ жить безъ другого. Такъ точно и эти дв сестрички, старшая, Левана — брюнетка, съ огненными глазенками, маленькими, плутовски выглядывающими, блестящими зубками…

— Гмъ, она оскалила бы ихъ очень нелюбезно и на свою сестрицу, если бы имъ пришлось погрызться изъ-за одного лакомаго кусочка… Нтъ-съ, видите, я припасъ для каждой изъ нихъ — по сыну…

— О, жестоко ошибаетесь, ваше сіятельство… Вотъ это-то и особенно замчательно: эти сестрицы созданы такъ странно, что можно ухаживать за одною, нисколько не возбуждая зависти въ другой… Удивительная, я вамъ скажу, настоящая романтическая любовь между этими сестрами…

— Одна стоитъ у двери на караул для другой, а?

— Ну, при подобномъ случа другая окажетъ своей сестр ту же услугу…

— Презабавно, право! расхохотался князь, но потомъ прибавилъ дко:

— Заговоривъ о караул, мы коснулись съ вами военной дисциплины: знаете ли, вдь я везу сынковъ въ Петербургъ…

— И прекрасно! На первой же станціи весь романъ выйдетъ у принцевъ изъ головы!

— Надюсь, что будетъ такъ. И если эти двушки дйствительно не фантазерки, какъ вы увряете, хотя вс нмецкія швеи таковы…

— Швеи, ваше сіятельство… Полноте!! Этимъ молоденькимъ двушкамъ — этимъ взаимно гармоническимъ по душ существамъ — недостаетъ только пьедестала, чтобы блистать! Но вы совершенно правы, ваше сіятельство: имъ нужно свта извдать, опыта понабраться,— отдлаться отъ идеализма и даже отъ этой глупой манеры корчить изъ себя какихъ-то сіамскихъ близнецовъ, сливаться въ одну личность при всякомъ, то есть положительно при всякомъ житейскомъ положеніи. Он могли бы съ честью показать себя въ качеств компаньонокъ, гувернантокъ…

Отъ сильнаго княжескаго хохота задрожали вс стаканы и вазы, вс чашки и писчій приборъ въ комнат. При всемъ томъ князь старался только замаскировать интересъ, невольно возбужденный въ немъ этимъ отсутствіемъ всякаго соперничества между двумя сестрами. Сегодня ночью, когда пріятель изъ посольства подстрекнулъ компанію розыскивать куда-то запрятанную Кору, князь соображалъ между пятымъ и шестымъ стаканомъ шампанскаго, почему женщины вообще мене способны проникаться между собой чувствомъ солидарности, чмъ мужчины. Посл балета онъ оспаривалъ возможность существованія амазонокъ въ древнія времена, возможность замкнутой коалиціи женщинъ между собою, а тутъ вдругъ ему толкуютъ о тснйшемъ единодушіи между двумя сестрами… Но, поспшилъ сейчасъ же подумать князь, можно ли сравнивать двухъ гордыхъ красавицъ — Асминду и ея будущую соперницу по красот Кору — съ этими жалкими фигурками, которыхъ князь, въ отеческомъ негодованіи за сыновей, всегда воображалъ себ мелкими букашками, ‘желтолимонными, высохшими’ двами, какъ говоритъ Карлосъ въ Клавиго, — съ сентиментально-голубыми очами и туманно-романтическими фразами…

Мысль эту онъ выразилъ даже вслухъ.

Но тутъ Штаудтнеръ съ досады привскочилъ на мст.

— Вы въ полнйшемъ заблужденіи, ваше сіятельство!… Конечно, мои красотки не велики ростомъ… Ужь въ этомъ он по мамаш…

— А въ папашу вроятно вышла племянница — нкая Гертруда Нессельборнъ, желающая быть гувернанткой при моей дочери…

Штаудтнеръ оріентировался. Бегендорфъ, значитъ, рекомендовалъ Гертруду.

— Такъ себ, простота деревенская! сморщился онъ.

— Будто бы? А говорятъ, она бойко владетъ французскимъ языкомъ.

— Съ убійственнымъ акцентомъ…

— Удареніе всегда на первомъ слог, а?

— А вотъ дочки директора — дамочки съ турнюрой… Нигд показать не стыдно! Да иначе, какимъ образомъ он понравились бы принцамъ!

— Гмъ, unisono, а? Или какъ вы это называете? Впрочемъ довольно объ этомъ. На дняхъ я везу моихъ сынковъ въ Петербургъ. Оно, признаюсь, не совсмъ пріятно, но чтожъ длать: при уваженіи къ господарю, c’est—dire къ нашей національной независимости — нашъ сюзеренъ школъ не заводитъ. Впрочемъ, на берегахъ Невы я не разсчитываю пробыть боле недли. Опредлю сыновей въ корпусъ — и затмъ сейчасъ же ду въ Краковъ и Вну. Черезъ мсяцъ нужно быть въ Villa-Mirabilis. Вотъ бы вы взглянули, докторъ, на это Эльдорадо…

— Мстоположеніе, роскошь — чудо, я полагаю!… Итакъ, преложите гнвъ на милость, примиритесь съ обими фрейленъ Нессельборнъ и возьмите ихъ въ гувернантки къ принцесс, вашей дочери…

— Экъ хватили куда!! вскрикнулъ князь, подпрыгнувъ: — да вы, какъ я вижу, развеселый…

— По крайней мр, я имлъ бы тогда самыя подробныя описанія виллы Mirabilis… Эти барышни называютъ меня своимъ дядюшкой. Наврное бы писали об въ одномъ и томъ же письм. Гд остановилась одна, начинаетъ другая… Солидарность ихъ доходитъ до того, что он мняются платьями… то есть схожи между собою, я вамъ скажу, какъ дв капли воды!

— Да что вы полагаете, диковинки для кунсткамеры, что ли, я собираю?

— Помилуйте, вдь именно неразлучныя-съ! Я убжденъ, что если принцы, дйствительно, розыграли романъ съ этими молоденькими дамочками, то въ сущности имъ было все равно, кому какая досталась…

— Этакая маленькая двойня!!

— Да-съ, два сердца и одна жизнь… Право, ваше сіятельство, вы бы лучше преодолли вашу досаду и призвали къ себ барышень. И притомъ еще одно послднее сказаніе — серьезное сказаніе, ваше сіятельство! Увряю васъ, что Нессельборнъ — человкъ очень порядочный. Пансіонъ совсмъ измучилъ его. И вы пріобртете себ моральную награду отъ самого себя, если скажете: вотъ я далъ спасительный урокъ этому барину, удалилъ помху для его дла — барышень, дйствительно слишкомъ пикантныхъ для мужского учебнаго заведенія… За этотъ подвигъ ваше сіятельство пріобртете благодарность всякаго друга человчества… Молоденькихъ дамочекъ зовутъ Левана и Адельгунда. Я даже открою вамъ чистосердечно, что он здсь недалеко, и если вы прикажете…

— Какъ? что?! Здсь, въ отел? вскричалъ князь, засуетившись и указывая на свой небрежный туалетъ.

— Оставайтесь votre aise, ваше сіятельство! Это даже, такъ сказать, достоинство ваше возвышаетъ… Барышни ждутъ въ сосдней комнат. Хозяинъ отеля знаетъ, что он пришли подъ моею защитой.

Утренній визитъ двухъ молоденькихъ дамъ съ изящной турнюрой и рдкостной взаимной солидарностью до того повернулъ вверхъ дномъ вс мудрыя предположенія князя, что онъ ничего ужь не возражалъ, но, схвативъ зеркало, захлопоталъ съ бородой, волосами, кудреватыми отъ природы, шнуркомъ своего халата, тогда какъ на ноги онъ надлъ шитыя московскія туфли самой изящной работы.

— Мн нужно по сосдству здсь навстить нсколькихъ паціентовъ, сказалъ докторъ,— черезъ полчаса опять вернусь, чтобъ забрать барышень. Пожалуйста, только не ошибитесь, не примите одну за другую!

Князь, какъ очарованный, ждалъ появленія двухъ неразлучныхъ женскаго пола — двухъ женщинъ безъ зависти, безъ ревности, безъ интриги. Это было для него еще совершенно ново. Сколько-то пришлось ему, бдному, уже выстрадать отъ ревности между всякой женской свитой его супруги! Горничная-француженка ревновала къ служанк изъ Вны, валлашская мамка къ чешской кухарк, ревность съдала туземныхъ модистокъ и прачекъ между собою. Предъ нимъ нарисовалась перспектива весьма скучной скромности въ вилл Mirabilis… А что — не лучше ли скрыть отъ возлюбленной Евдокіи непріятныя детали насчетъ геніальныхъ сынковъ и вмсто одной гувернантки не привезти ли домой дв?!

Минуты дв спустя по корридору съ робкимъ шорохомъ пробирались дв молоденькія дамы, затаивъ дыханіе он постучались въ дверь 7-го номера.

Об он были въ бломъ, пышномъ батист, правда, съ простыми полотняными воротничками и манжетами, но узкіе галстучки и пояса съ шлейфами — у Леваны небесно-голубого, у Адельгунды розоваго цвта — производили пріятный эффектъ.

Докторъ Штаудтнеръ вернулся уже спустя часъ, проходя по корридору, онъ слышалъ изъ комнаты князя такой веселый хохотъ, что для доктора не нужно было и пожатія плечъ вышедшаго лакея, чтобы сказать ему:

— Если его сіятельство будетъ обо мн спрашивать, сказать, что я былъ уже здсь два раза. Дамы и безъ меня найдутъ дорогу домой…

Примиреніе это сопровождалось довольно интереснымъ результатомъ.

Лингарду Нессельборну хотя и было отказано въ званіи королевскаго профессора, однако безъ всякаго дальнйшаго ущерба. Пансіонъ и высшіе его классы остались нетронутыми.

Даже обоихъ принцевъ Константина и Александра никто и не думалъ отвозить въ Петербургъ, произнеся торжественную клятву исправиться, они опять вернулись въ прежнее училище.

Левана и Адельгунда отправились съ княземъ въ виллу Mirabilis. Тамъ он были провозглашены наставницами принцессы Аксиніи.

Прощаніе съ мамашей было до безконечности трогательно, какъ и слдовало ожидать. Папенька записалъ въ ихъ альбомы по нскольку смоченныхъ слезами изреченій. Вообще же онъ желалъ проститься съ ними — но выраженію одного якобинца — ‘sans phrase’.

Ребра у молодого Вальднера, къ счастію, оказались цлыми. Нсколько дней спустя онъ вернулся въ красивый угловой домъ предмстья, гд помщалось учебное заведеніе его ‘отца’. Это было уже въ то время, когда принцы опять, повидимому, съ жаромъ принялись за черченіе плановъ, кубическіе корни, уравненія третьей степени и трудности французской грамматики.

Но тутъ почувствовалась одна безотлагательная необходимость: фрау Гедвиг нужна была женская помощь, замна пожертвованныхъ для блага заведенія дочекъ, ршительно и, по обыкновенію, единодушно требовавшихъ, чтобы ихъ пустили поискать счастья на широкомъ бломъ свт.

Такимъ образомъ, было ршено взять въ домъ племянницу — Гертруду Нессельборнъ. Передъ лею извинились, конечно, въ томъ, что кузины ея заняли мсто, о которомъ она хлопотала для себя лично. Гертруда явилась по первому зову, казалось, не много жаля о потерянномъ мст гувернантки.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.

— Сто тысячъ чертей съ чертовками и чертенятами! Кто такъ удила-то распускаетъ, скажите на милость, чтобъ вамъ… Баронъ Эртель, чортъ побери совсмъ, что вы руки-то оттопыриваете, точно портной какой! А у васъ, баронъ Фукереръ, зачмъ локти мотаются, какъ мельничныя крылья?.. Не торопитесь, шагъ за шагомъ, по маленьку, сударики вы мои! Скажите, господинъ графъ… ради какого лшаго вы не оттягиваете каблуковъ внизъ, а? Прямй сидть, мистеръ Шадди! Вы чего это, мистеръ Кониберъ, согнулись какъ карамелька? У этихъ англичанъ всегда преотличнйшія лошади, а здятъ — унеси ты мое горе!! Слушать команды: рысью — маршъ!..

Геройскій взмахъ бича поддержалъ эту команду.

Такъ оживляло нсколько мрачный манежъ краснорчіе берейтора и фехтмейстера Федерера, стоявшаго раннимъ утромъ посреди своихъ учениковъ въ высокихъ ботфортахъ, на нсколько отсырвшемъ песку арены.

Нафабренные усы украшали эту настоящую башибузукскую голову, съ вылзшими на лобъ, злобно сверкавшими глазами. Вмсто чалмы, которая шла бы Федереру къ лицу всего лучше, костлявая голова была прикрыта клеенчатой фуражкой. Постоянное оттопыриванье и облизыванье губъ показывали любителя спиртныхъ напитковъ.

Въ отставномъ гусарскомъ лейтенант, неудостоенномъ, какъ говорили, особенно лестныхъ аттестатовъ, образованія не оказывалось никакого, но за то онъ имлъ репутацію, какъ учитель верховой зды и фехтованья. Служилъ онъ прежде въ арміи одного изъ мелкотравчатыхъ нмецкихъ государствъ, и здсь, конечно, было забыто многое, что творилось гд-то за горами и долами. Лтъ тридцать уже онъ дрессировалъ въ столиц лошадей и всадниковъ, училъ драться на рапирахъ и эспадронахъ. Т же науки преподавалъ онъ и въ заведеніи Нессельборна. Преподаваніе его считалось классическимъ. Директорша — фрау Нессельборнъ — находила, покрайней мр, что онъ бралъ сходне другихъ. Если знаменитый укротитель коней — когда онъ еще не закусывалъ и до смерти хотлъ выпить — занималъ у своихъ учениковъ сегодня талеръ, завтра два, иногда и пять зильбергрошей,— то директорша смотрла на это сквозь пальцы. У учениковъ, здившихъ въ манеж, всегда были собственныя деньги на мелкіе расходы. Ужь нсколько разъ Федереру было отказано, но ученики постоянно хлопотали о возвращеніи ‘стараго чудака’.

Вокругъ цирка проходила трибуна, освщаемая по вечерамъ, когда верховой зд обучались также дамы.

Отсюда какой-то молодой человкъ наблюдаетъ за здой около десятка пансіонеровъ Нессельборна. Лошадиныя копыта по временамъ стучатъ о досчатый обводъ манежа.

Надзирающій молодой человкъ то и дло останавливаетъ циника берейтора — среди лошадинаго топота, храпа и ржанья, промежь шуточекъ и остротъ пансіонеровъ. Но теперь онъ, наконецъ, говоритъ, ршительнымъ тономъ:

— Я васъ покорнйше прошу, Федереръ, поудержаться немножко отъ вашихъ ругательствъ!

Федереръ ничего не возражаетъ. Т же увщанія, чтобы онъ не выражался на своемъ тривіальномъ діалект, берейторъ не разъ получалъ уже отъ самого директора, но это все-таки не помшало ему твердить о ‘распротоканаль’, ‘паршивой ободранной кляч’, о необходимости ‘брать въ шенкеля чертову метлу’ и т. д. Федереръ продолжалъ ругать лошадей, если он были не его выздки, бранилъ конюховъ, если они не оказывали ему должнаго почтенія — и все это не столько по природному своему побужденію, сколько изъ желанія служить гороховымъ шутомъ для пансіонеровъ.

Его утреннимъ напиткомъ былъ — коньякъ. Часто ему говорили: ‘Федереръ, если держать срную спичку возл вашего дыханія, вдь вы загоритесь…’ ‘Не боимся,’ отвчалъ тотъ,— ‘я застрахованъ! Душа моя пойдетъ прямо на седьмое небо!’ Неустрашимымъ антагонистомъ берейтора былъ Теодоръ Вальднеръ. Онъ подалъ совтъ, что при ‘практическомъ курс’ зды, то есть при поздкахъ учениковъ въ поле не худо было бы каждый разъ посылать съ ними верхомъ на кон и учителя, такъ какъ Федереръ, при этихъ выздахъ, выбиралъ для роздыха такія мста, которыя плохо клеились съ училищной нравственностью — мста въ зеленомъ лску, на перепутьи дорогъ, близь заборовъ. Они возбуждали только позывъ къ благороднымъ страстямъ.’

Досадуя на эту безполезную трату времени, на это скучное надзирательство за молодыми всадниками, Вальднеръ вышелъ, наконецъ, изъ трибуны. Онъ прошелъ черезъ конюшню во дворъ и на улицу, не имя, однако, намренія слишкомъ далеко отходить отъ воротъ манежа. Прискучила ему эта должность полицейскаго, которую его заставили отправлять здсь. А между тмъ у пансіонеровъ всегда было сильно желаніе улизнуть куда нибудь въ погребокъ или кондитерскую.

Къ счастью валашскіе пансіонеры оставили пансіонъ.

Изъ виллы Mirabilis было получено письмо съ порученіемъ передать опасныхъ и неперестававшимъ подавать поводъ къ жалобамъ баричей какому-то зазжему русскому офицеру, который вызывался доставить князьковъ въ Петербургъ,— живыми или мертвыми, какъ онъ выражался по военному, къ ужасу Нессельборна. Правда, въ доходахъ Нессельборна оказался довольно значительный вычетъ, однако все, напоминавшее князя Багрянороднаго, было ему нестерпимо тягостно. Какъ бы то ни было, но элементы буйства и безпорядковъ все-таки не изчезли изъ училища и именно при обученіи верховой зд выступили наружу слды, оставленные валахами.

Урокъ долженъ былъ продолжаться еще съ полчаса. Былъ прохладный день, и на двор стояла поздняя осень. Зима была не за горами.

Вальднеръ ходилъ взадъ и впередъ, чтобъ согрться. Весь его трудовой день былъ строго разсчитанъ минута въ минуту. Каждому часу соотвтствовало свое особенное дло. Но часы надзирательства просто приводили его въ отчаянье. Особенно худо было также то, что въ это время онъ впадалъ въ тяжелое раздумье — и тосковалъ онъ такъ долго, съ такою болью на душ, что, несмотря на всю свою добрую волю, терялъ энергію для часовъ горячей работы и дятельности. Гертруда, мало-по-малу сдлавшаяся хозяйкой въ дом, оставалась для него единственнымъ истиннымъ другомъ, покровительницей и наставницей (а учить его она не переставала даже и въ бытность свою въ семинаріи). Давно уже она говорила Вальднеру: ‘Теодоръ, ты долженъ, мой другъ, и на дежурств всегда быть занятъ какимъ нибудь дломъ, даже когда находишься на верховой зд и фехтованьи. Хоть бы даже ты находился на улиц — и то можно! Вынимай въ свободную минуту изъ кармана книжечку и учись — хоть два три слова выучивай…’

Гертруда осталась практическимъ существомъ. Она смотрла на Вальднера такъ же, какъ относился къ нему ддушка изъ Брукбаха. Если же здсь, у дяди, и еще прежде въ Штейнтал, у ддушки, Теодоръ и самъ началъ кой-чему учить, то только для того, чтобы самому лучше выучиться. Гертруда хотла, чтобы онъ выросъ умственно, — и для достиженіи этой цли сдлала уже относительно очень многое.

Книжечку съ французскими вокабулами Вальднеръ и теперь имлъ при себ, но не вытаскивалъ ее изъ кармана. Улица была слишкомъ оживлена. Противъ манежа находился роскошный модный магазинъ, и Вальднеръ могъ во весь ростъ осмотрть себя въ наружныхъ зеркальныхъ стеклахъ магазина. Теодоръ уже сложился красивымъ молодымъ человкомъ. Правда, онъ былъ по прежнему средняго роста, широкъ въ плечахъ, отчего казался ниже, чмъ какимъ былъ на самомъ дл!

Нерадостна была жизнь Теодора Вальднера. Чмъ боле онъ созрвалъ умственно, тмъ сильне сознавалъ всю наглость преступленія, которою былъ жертвой. Теперь ему не за горами были полные двадцать два года, а между тмъ онъ былъ еще неизмримо далеко позади своихъ ровесниковъ… Чувствовалъ онъ хорошо, что никогда не нагонитъ другихъ, что навсегда понесетъ за собой клеймо умственнаго безсилія и недостаточнаго развитія. Нашъ умъ до глубокой старости можетъ принимать въ себя научный матеріалъ, но препятствія желающему учиться возрастаютъ вмст съ годами безостановочно! Жизнь сердца, жизнь душевныхъ ощущеній и пріобртенный опытомъ холодный разсудокъ оттсняютъ на задній планъ научные факты, съ которыми когда-то могли совладать дтская вра, любовь и страхъ родителей и наставниковъ. Посл непродолжительнаго умственнаго занятія, Вальднеръ чувствовалъ утомленіе. Ему нужны были промежутки, роздыхи, хотя они ему и не нравились.

Когда другіе говорили ему: ‘загадка твоей жизни еще не разршена и ты можешь еще сдлаться графскимъ, можетъ быть, даже княжескимъ сыномъ!’ — его кроткіе каріе, обыкновенно какъ бы матовые глаза загорались внезапнымъ блескомъ, то эти проблески пылкой надежды и радости также скоро потухали. Онъ опять погружался въ свою обычную тоскливую апатію, могъ даже сказать:’ оставьте меня такимъ, каковъ я теперь! Если я даже когда нибудь и достигну того, чего меня хотли лишить, то только преодолвъ гораздо боле серьезныя опасности, чмъ какія встрчались на моей дорог до сихъ поръ, и почемъ знать — другимъ, можетъ быть, отъ нихъ не поздоровится еще хуже, чмъ самому мн!..’

Особенно утшительно сложилась въ Теодор моральная сторона его характера. Щекотливое чувство чести и справедливости были его всегдашнимъ спутникомъ. Не умя хорошенько взять въ толкъ, на какихъ разумныхъ принципахъ основывались сословныя различія, необходимость властителей и воиновъ, наслдственная передача правъ и привиллегій въ дворянскихъ родахъ и т. д., онъ приходилъ всякій разъ въ негодованіе, видя, какъ сильный издвался надъ слабымъ, умный надъ мене способнымъ. Вдь онъ сначала самъ такъ много выстрадалъ отъ милыхъ людскихъ шуточекъ… Всякій встрчный позволялъ себ злоупотреблять его довріемъ, и добрые ближніе покатывались со смху, когда бднякъ попадалъ въ какую нибудь ловушку. Отсюда обыкновенный у него робкій взглядъ искоса, холодная сдержанность человка, привыкшаго всхъ и всего остерегаться. И теперь онъ не ршался ссть ни на какой стулъ, не ощупавъ его сначала,— изъ опасенія, чтобы не подломились ножки. Со слезами на глазахъ проходилъ Вальднеръ мимо боень и глядлъ на выпотрошенные кровавые трупы убитыхъ животныхъ или когда ему случалось видть тощую, забитую клячонку, осужденную на вчное тасканіе тяжестей. Такая мягкая, глубоко-нравственная натура, разумется, должна была энергически протестовать противъ всякаго помыканія правдой противъ торжества наглости.

Но какая плохая награда достается за это уваженіе правды и справедливости — это Вальднеръ хороню узналъ въ Лихтенгайн!.. Въ самый день его возвращенія отъ Вюльфинга, Нессельборнъ, отведя своего питомца въ сторону, сказалъ ему:

— Мой добрый другъ, если вся жизнь наша вообще не представляетъ ничего законченнаго, вполн гармоническаго, если она служитъ только приготовленіемъ къ высшему бытію, то вспомни ты также, что въ учебномъ заведеніи, подобномъ моему, является необходимость соединять справедливость съ благоразуміемъ и осторожностью. Мы вс стремимся къ прекрасной цли, но должны избгать при этомъ многихъ мелей и утесовъ. Настойчиво бороться съ упорной горячностью, пылкимъ юношескимъ безуміемъ, этой разнузданной ученической наглостью — значило бы рисковать цлостью нашего судна и лишать его возможности сдлать еще много добраго. Приглядись-ка ты самъ къ лучшимъ по поведенію дтямъ. Ихъ проступки — не больше, какъ ошибки. И они сами хорошо знаютъ, что ошибаются… А между тмъ не могутъ попасть на истинную дорогу — и не то, чтобы изъ упрямства, изъ злого нежеланія, а просто, такъ сказать, вслдствіе физической немощи… Тутъ ужь воспитатель долженъ сдержать себя, уступить и выждать боле удобнаго времени для укрощенія этого страшнаго демона, который такъ часто гнететъ, давитъ, вяжетъ по рукамъ и ногамъ бднаго человка. Попробуй-ка, въ минуты такого дикаго упорства, учить и наставлять мальчика — злобный демонъ яростно щелкаетъ зубами при всякомъ твоемъ слов, изрыгаетъ свою ядовитую пну на небо и вчное правосудіе, на любовь и дружбу,— и ребенокъ готовъ ршиться на всевозможные ужасы изъ одного внутренняго безсилія, изъ минутнаго отупнія ко всему доброму и хорошему. Но и теб также слдуетъ тихонько отойти въ сторону и на первыя минуты обуздать свой порывъ къ моральнымъ внушеніямъ, наставническому руководству…

Когда дядя говорилъ все это задушевнымъ, глубоко потрясеннымъ голосомъ, Гертруда стояла тутъ же. Бднаго директора мучила тягостная мысль — что онъ купилъ для заведенія столько постороннихъ дтей… цною своихъ собственныхъ!! Вальднеръ вопросительно взглянулъ на Гертруду: не подтвердитъ ли и она этихъ словъ…

— Такъ, совершенно такъ, Теодоръ! сказала она своимъ глубокимъ, звучнымъ, твердымъ голосомъ, въ тепломъ сочувствіи дорогому дяд.

Гертруда выровнялась стройно и величественно. Но тмъ плавне стала ея походка, тмъ спокойне хлопотливое хозяйничанье, продолжавшееся до глубокой ночи. Бегендорфъ былъ совершенно правъ, росписывая ее передъ княземъ такими лестными красками. Высокая, стройная фигура двушки глубоко врзалась въ памяти инспектора посл посщенія вальденбургской семинаріи. У Гертруды также были пластическія черты лица,— быть можетъ, однако, слишкомъ суровыя для того, чтобы ихъ можно было назвать прекрасными. Голова была увнчана роскошными темными волосами. Она прикрывала ихъ скромнымъ чепцомъ. Весь костюмъ ея былъ до нельзя простъ.

Въ пансіон никто не видлъ ее одтою иначе, какъ въ темно-голубомъ плать съ блымъ передникомъ, прикрывавшимъ также грудь и удерживаемымъ на плечахъ двумя наручниками.

Загадочное происхожденіе Вальднера давно уже старались отыскать во Франціи. Дйствительно, у него удержались кое-какія воспоминанія объ этой стран.

Корабли были для него чмъ-то очень знакомымъ. Разсказы о томъ, будто его тайно родила какая-то очень знатная барыня, также были ему извстны. Зналъ онъ также хорошо, что барыня эта находится здсь же — отъ него очень близко — и что братья Фернау избгали другъ друга. И тмъ боле странною показалась ихъ встрча, когда онъ наткнулся на одного изъ нихъ… И однако — совершенно не такъ, какъ это было уже съ подобными людьми — ничто не подстрекало Вальднера увидть эту знатную барыню, попасться ей на глаза и получить ея материнское признаніе. Въ противоположность тому англійскому поэту, который воображалъ, что нашелъ свою мать въ высшихъ сферахъ лондонской знати, и преслдовалъ ее съ сыновней горячностью, доходившею до безумія,— Вальднеръ чувствовалъ скоре холодное презрніе къ людямъ, которымъ обязанъ былъ жизнію. Проходя съ пансіонерами въ первый разъ близь дачи Вольмероде, Теодоръ нервно задрожалъ всмъ тломъ. Зная, что хозяева дачи жили не въ ладахъ съ тми Фернау, которые приняли въ немъ такое великодушное участіе, онъ имлъ даже мужество сдлать визитъ семь президента, тамъ онъ былъ принятъ только Мехтильдою фонъ-Фернау, которая одна оставалась дома, такъ какъ мамаша съ сестрами отправилась длать закупки для приданаго, а папаша находился на служб. И ужь отрадное впечатлніе вынесъ Теодоръ изъ этого дома: точно бы небесный ангелъ слетлъ къ нему изъ своей заоблачной родины и приласкалъ его, бднаго, своими добрыми шутками… Визитъ этотъ послужилъ для него первымъ бойкимъ, свтлымъ взглядомъ въ хаотическомъ водоворот его существованія… Мехтильда принудила его остаться, спросила, какъ онъ теперь поживаетъ, и выразила глубокое соболзнованіе къ его несчастному прошлому,— и все это тмъ теплымъ, тмъ отраднымъ, сердечнымъ тономъ, какого онъ не слышалъ еще ни отъ одного живого человка. И чудилось ему, точно она сама переселилась въ мракъ его подземной жизни, утшала, забавляла бднаго…

Мехтильда предлагала такіе вопросы, какихъ до сихъ поръ ему еще никто не давалъ. Напримръ, она хотла знать, о чемъ онъ вообще думалъ въ своей могил, какое представленіе имлъ о времени и пространств втеченіи столькихъ лтъ…

— Не имли ли вы хотя бы отдаленной идеи о музык — по шороху вашихъ движеній или по немногимъ словамъ, которыя умли произносить, или наконецъ, при звяканьи ключей, когда приходилъ этотъ злой Генненгефтъ?..

Немало удивилась она, когда Вальднеръ сказалъ ей, что въ мрачномъ подземельи ему чудился только одинъ ужасный, протянутый въ вчность тонъ, тогда какъ дйствительная музыка, чередованіе звуковъ различныхъ инструментовъ и даже человческій голосъ — были совершенно чужды его слуху, и впослдствіи гармоническое сочетаніе тоновъ вызывало въ немъ только болзненное ощущеніе, въ такихъ случаяхъ онъ проситъ даже избавить отъ этого истязанія его уши и сокровеннйшіе нервы, трепетавшіе отъ боли во всемъ организм.

— Были ли вы уже въ театр? спросила молоденькая двушка.

— О, иногда бывалъ, отозвался Вальднеръ.

— Что же, не понравился вамъ?..

— Напротивъ, очень понравился! Тамъ, видите, всегда говоритъ одинъ, а посл него другой… Рдко случается, чтобы они перекрикивали другъ друга…

— Гмъ, странно, однако! сказала Мехтильда, опустивъ умненькую головку и поглядывая на своего собесдника. Заговаривая съ нимъ такъ радушно, она подстрекала разговорчивость также въ гост.

— И притомъ, вдь въ театр побда всегда на сторон правды и справедливости! продолжалъ онъ:— каждая піэса оканчивается благополучно,— порокъ наказывается, а добродтель торжествуетъ.

Молоденькая хозяйка давно молчала, и Вальднеръ заключилъ, что пора за шапку и уходить.

Но Мехтильда вдругъ очнулась, какъ бы изъ глубокой дремоты, увряла, что скоро придутъ мать и сестры, потомъ обратилась съ такимъ совтомъ.

— Сходили бы вы въ театръ, когда даютъ Фауста — Гете. Вы этого здсь еще врно не видли?

Вальднеръ замоталъ головой: не случалось ему видть Фауста, еще нигд.

— У насъ здсь его даютъ съ превосходной музыкой какого-то польскаго князя. И тамъ-то, въ первомъ акт, есть одно дивно-хорошее мсто, которое должно живо напомнить вамъ вчно суровый тонъ вашей темницы… Вотъ представьте себ: міръ духовъ приходитъ въ волненіе, Фаустъ еще погруженъ въ глубокое раздумье, но уже приготовляются чудеса, которыя слдуютъ позже… А между тмъ контрбасы и скрипки тянутъ одну и ту же безконечную ноту — все ту же, все ту же, нисколько не ниже и не выше. Такъ вотъ и кажется, что это — начало временъ творчества… Кругомъ васъ въ темниц были только камни. Но будь возл васъ цвты, травка прозябающая — я думаю, они тоже должны были бы выводить все тотъ же вчный, величественный, суровый тонъ…

Все это Мехтильда фонъ-Фернау проговорила легко, улыбаясь и не показывая ни малйшій претензіи, потомъ подошла къ открытому роялю и спросила гостя, по прежнему ли для него непріятна музыка. Когда Вальднеръ сказалъ съ жаромъ: ‘о, нтъ, нтъ, помилуйте!’—она сыграла ему нсколько романсовъ Шуберта — мягкихъ, кротко ласкающихъ, тихихъ мелодій, безъ слишкомъ шумнаго аккомпанимента басовъ.

Вернулись, наконецъ, мать и сестры. Посл перваго изумленія и испуга, он также ласково приняли Вальднера. Мехтильда изчезла, это какъ-то больно отозвалось въ душ гостя. Но онъ хорошо удержалъ въ памяти образъ мысли двушки. Обладая чуткимъ талантомъ художника, онъ могъ живо нарисовать его въ воображеніи. Она была не большого роста, но съ выразительной умной головкой, отмченною серьезной зрлостью, что, однако, не сопровождалось никакимъ оттнкомъ суровости. Въ выраженіи лица было что-то энергическое и ршительное.

И какъ же хотлось Вальднеру видть Фауста! Каждый день перечитывалъ онъ театральныя афиши! Но тамъ говорилось все о другихъ пьесахъ…

Въ своемъ задумчивомъ расхаживаньи взадъ и впередъ возл манежа подошелъ онъ, наконецъ, къ окнамъ книжнаго магазина. Тутъ стояло въ роскошномъ золотомъ переплет изданіе Фауста, которое онъ отъискалъ и прочелъ еще у дяди, сожаллъ только, что многое было для него не совсмъ понятно. Вальднеръ съ жадностью глядлъ на книги и развернутые, вырзанные на стали, рисунки.

Но вдругъ тутъ же, за стекломъ, увидлъ выставленную брошюру: ‘Теодоръ Вальднеръ или преступное посягательство на духовную жизнь человка’. Онъ зналъ, что подобная брошюра вышла изъ подъ пера Нессельборна. Ему показывали книжку еще прежде. Когда она вышла изъ печати, онъ едва могъ пробжать ея содержаніе, а посл она совершенно вышла у него изъ памяти.

Вальднеръ вошелъ въ магазинъ, желая купить это повтствованіе о своей судьб. Когда книжечка была отдана ему за нсколько грошей,— Вальднеръ стоялъ точно на пылающихъ угольяхъ. Ему такъ и хотлось сказать въ первую минуту: ‘все то тутъ написано одно глупое вранье — я знаю себя вовсе не такимъ, какъ воображаете вы!..’

Второю его мыслію было робкое сомнніе, слдуетъ ли вообще читать эту книжечку и понравилось ли бы это Нессельборну, такъ какъ Нессельборнъ все еще грустно покачивалъ на его счетъ головою и только теперь считалъ себя вправ похвалиться здравымъ пониманьемъ Вальднера.

Обводя глазами разложенныя по столамъ книги и принимая свою покупку, Вальднеръ раздумывалъ втихомолку: ‘ну, что если бы этотъ книгопродавецъ зналъ, что предъ нимъ стоитъ на лицо самъ Теодоръ Вальднеръ…’ Въ эту минуту дверь отворилась и вошедшая молодая дама, закутанная вуалемъ, обратилась къ книгопродавцу съ вопросомъ:

— Есть ли у васъ маленькій романъ Ксавье Сентина — ‘Пиччіола’?..

— На французскомъ язык?

— Это все равно! Но лучше было бы на французскомъ. Мн сказали, что у васъ это можно достать — между старыми книгами?..

Книгопродавецъ сталъ рыться въ брюссельскихъ изданіяхъ. Дама приподняла вуаль, нсколько смоченный недавнимъ на двор снгомъ и съ удивленіемъ поклонилась Вальднеру, котораго лицо вспыхнуло яркимъ румянцемъ. То была Мехтильда фонъ-Фернау.

— Какъ здоровье ваше? Отецъ мой очень сожаллъ, что не могъ видться съ вами… А вы тоже здсь покупаете книги?

У обладателя книжки, длавшей и его героемъ времени, точно совсмъ отнялся языкъ. Только ласковый привтъ прекрасныхъ, темныхъ глазъ глубоко запалъ въ его душу.

Между тмъ книгопродавецъ розыскалъ требуемую книжку, и Мехтильда раскрыла ее какъ бы съ нкоторымъ замшательствомъ, потомъ, увидавъ, что книжка именно та самая, она купила ее за нсколько грошей. Вс манеры молоденькой двушки — когда она вынимала деньги, платила, приняла сдачу и спрятала въ карманъ — были до того граціозны, что Вальднеръ былъ положительно очарованъ. Книжечки незамтно опустились въ прорзное отверзтіе темно-голубого платья, такого же цвта былъ ея вуаль — на срой крповой шляпк.

Чтобы не оставаться нмымъ истуканомъ, Вальднеръ сказалъ, запинаясь на каждомъ слов:

— А я все еще поджидаю, когда въ афишахъ объявятъ о Фауст.

— Ахъ, да, да, прекрасно! проговорила двушка, какъ бы припоминая прежній разговоръ, и затмъ прибавила съ граціозной улыбкой, причемъ верхняя губа обнаружила очаровательнйшіе зубы:

— Такъ вы еще помните?.. Особенно насчетъ одного тона!.. Гмъ, видите ли, вотъ эта маленькая книжка, что я теперь купила, тоже, кажется, трактуетъ о чемъ-то въ этомъ род… Здсь, говорятъ, изображается тюремная жизнь, страданія узника. Пиччіола — это любящій цвтокъ, утшавшій несчастнаго въ его скорбяхъ… Сочиненіе это удостоилось преміи парижской академіи. Значитъ, и мн прочесть это не запрещается… Да заходитете вы, пожалуйста, къ намъ.

И вслдъ затмъ прелестная двушка выпорхнула — какъ легкая грація, тихій втерокъ, какъ аромать, оставляемый пронесенной мимо корзиной съ цвтами… Передъ уходомъ она не забыла поклониться книгопродавцу.

Дама была ему совершенно неизвстна. Вальднеръ сію же минуту поспшилъ спросить, нтъ ли другого экземпляра только-что проданной книжки. Къ сожалнію, не было. Но хозяинъ подалъ ему другое сочиненіе того же автора: Le Mutile! Вальднеръ изучалъ французскій языкъ, занимался имъ ежедневно, однако не могъ ни перевести заглавія, ни проникнуть въ смыслъ хотя бы одной фразы въ ея содержаніи. Тмъ не мене онъ ободрялъ себя, что сладитъ какъ нибудь съ этой задачей. Для его маленькой кассы это былъ также довольно чувствительный расходъ. Деньги водились у него всегда въ обрзъ. Невольно пришла ему на память Гертруда, какъ-то разъ спросившая при составленіи бюджета за четверть года для своего дяди: ‘а какъ же насчетъ жалованья Теодору? Вдь онъ же у насъ тоже учитъ!’ Но маменька при этомъ сказала, громко расхохотавшись: ‘вотъ еще новости какія? Гд это видано, чтобы родители платили своимъ ‘дтямъ.’ Но ‘папаша’ время отъ времени давалъ ему деньги тайкомъ.

Весь отдавшись этой отраднйшей минут въ своей жизни, Вальднеръ, къ несчастію, упустилъ то время, когда ввренные его надзору ученики вышли изъ манежа. Снгъ летлъ большими хлопьями, когда онъ затворилъ за собой дверь магазина. А на углу улицы уже неистово бсновалась толпа школьной молодежи. Берейторъ Федереръ заворачивалъ за уголъ съ однимъ изъ пансіонеровъ…

Не зная, преслдовать ли ему дезертира или идти къ поджидавшимъ его ученикамъ, Вальднеръ долго раздумывалъ,— и, наконецъ, ршился нагнать главное стадо, такъ какъ онъ не могъ быть увренъ, чтобы и эта команда не почувствовала желанья ‘дать стрекача’, выражаясь вовсе не по вкусу Нессельборна.

— Кого нтъ? Кто ушелъ съ Федереромъ? кричалъ Вальднеръ уже издали:— гд графъ Ланзингенъ?.. прибавилъ онъ, озираясь кругомъ, въ сильной досад — въ досад на самого себя, такъ какъ замечтавшись о неб, онъ забылъ про земное…

Общій хохотъ былъ единодушнымъ отвтомъ школяровъ.

— А намъ что, — Федереръ взялъ его съ собою!.. Про то знаетъ самъ Ланзингенъ… замтилъ молодой фонъ-Эртель.

— Хорошо, хорошо, отвтятъ они оба! вскричалъ Вальднеръ.

— Вольно вамъ было уходить изъ манежа! разсуждалъ фонъ-Фукереръ.

— Куда-то за тридесять земель!.. добавилъ русскій баричъ.

Такъ распекали его ученики. Мысленно онъ уже воображалъ себ подобные выговоры дома. А пока до того — что ему вс головомойки, даже вчная тюрьма — передъ тмъ цвткомъ, котораго онъ все еще искалъ по улицамъ, зимою, который могъ его утшить, лелять арамотнымъ дыханьемъ, убаюкивать сладкими надеждами на свободу и избавленіе.

Живо представлялъ онъ себ узника. Быть можетъ, то была жертва инквизиціи. А тутъ цвтущая любовь утираетъ ему слезы — какой нибудь бдненькій цвточикъ въ отбитомъ черепк — у темничной стны… По временамъ чьи-то граціозныя ручки въ изящныхъ теплыхъ перчаткахъ поднимаютъ черепокъ, освжаютъ цвточикъ водою…

Такъ представлялъ себ Вальднеръ содержаніе ‘Пиччіолы’.

Восемнадцатилтвій графъ Ланзингенъ къ столу не явился. Этотъ mauvais sujet до мозга костей былъ сынъ знаменитаго дипломата, который, не желая взять его съ собою въ Мадридъ или Лиссабонъ, навязалъ дорогого сынка на нсколько лтъ директору пансіона. Молодой кавалеръ, также предназначавшійся къ дипломатической карьер, былъ закадычнымъ пріятелемъ валашскихъ принцевъ и ревностно продолжалъ введенное ими въ моду вольничанье и упорство. Если бы Нессельборпъ ршился вышвырнуть будущаго геніальнаго дипломата за порогъ заведенія, то доходы его сократились бы весьма почтенной цифрой — восмью сотнями талеровъ.

Выговоровъ за нерадивость на долю Вальднера пришлось достаточно. Фрау Гедвига не проронила ни одной капли изъ предназначенной для него горькой чаши, такъ какъ ей, мамаш, предстояла пренепріятная необходимость подвергнуть наказанію пансіонера, вносившаго восемь соть талеровъ…

Несмотря на всю небесную гармонію, звучавшую въ душ Вальднера, несмотря на сладкій внутренній голосъ: не будь жестокъ, вспомни, что у берейтора Федерера есть дочка съ огненными глазами и волосами, что воронье крыло, — все вдь любитъ и требуетъ любви!— несмотря на этотъ голосъ, Вальднеръ, при всхъ выговорахъ, твердо и настойчиво требовалъ:

— Прекрасно, но я жду также, что и графъ Линзингенъ будетъ примрно наказанъ.

— Само собою разумется! поддакнула Гертруда:— на двадцать четыре часа въ карцеръ…

Молодая учительница такъ умла уже поставить себя въ заведеніи, что Нессельборнъ прибавилъ простое: ‘Конечно!’ и не слышалъ сильнаго стука въ дверь столовой изъ половины его супруги.

Сегодня онъ обдалъ за столомъ пансіонеровъ,— во избжаніе бурной сцены за семейной трапезой…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.

Большимъ утшеніемъ для Гертруды былъ проживавшій въ самомъ пансіон учитель Фрицъ Бехтольдъ, принявшій теплое участіе въ Вальднер и въ особенности старавшійся пополнить грустные проблы въ знаніи бднаго, такъ сказать, поздно родившагося юноши. Выпущенный изъ учительской семинаріи, Бехтольцъ принадлежалъ къ младшимъ учителямъ заведенія, и ученые мужи старшихъ классовъ глядли на него свысока. Но Гетруда, къ немалой радости, замтила, что дядя, при всей слабохарактерности, былъ на столько правдивъ, что далъ о своемъ младшемъ преподавател такой отзывъ ‘вс-то они недостойны развязать ремень у сапога его! И ужь въ особенности эти заносчивые педанты! Дуется не всть какъ, важничаетъ, а поглядть — въ голов этихъ филологовъ нтъ ни одной свтлой здоровой мысли, и ученикамъ не слышать отъ нихъ ни одного плодотворнаго, горячаго, одушевляющаго слова! И откуда взялись эти обвиненія элементарныхъ учителей въ надменности?! Не изъ того ли, что они лучше другихъ понимаютъ, что знаніе и преподаваніе — дв различныя вещи? Возьмите, напримръ, нашего профессора Тинфеля: по части римскихъ поэтовъ это, безспорно, авторитетъ,— но какой же дикій сумбуръ гнздится въ голов этого латиниста! Берманъ увряетъ, будто можетъ преподавать все, что угодно,— а между тмъ не уметъ толково и связно разъяснить ни одной эвклидовой теоремы!!.. Магистръ Шликумъ — этотъ вчный домашній учитель,— преподавалъ, говорятъ, графамъ и князьямъ, всегда между четырехъ стнъ и глазъ, но вышло ли когда нибудь изъ его устъ хотя одно предложеніе, понятное для учениковъ и умное, по ихъ мннію? Напротивъ, Бехтольдъ преподаетъ — точно врзываетъ въ гранитъ… Его нероскошное знаніе также для него удобно, какъ дорожная сума, плэдъ — поверни какъ и куда хочешь, тогда какъ великіе ученые еле движутся со всмъ своимъ научнымъ скарбомъ и хламомъ… Также энергически уметъ Бехтольдъ и дйствовать. Назадъ онъ ничего не беретъ, разв попроклятъ ошибку. Его дло приказывать — ученикъ повинуется. А у многихъ ученыхъ господъ, въ род Тинфеля, Верманна, Шликума — въ классахъ вчные переговоры! Ничто не исполняется тамъ, какъ было приказано. Да и мудренаго ничего нтъ. Типфель во время урока думаетъ о филологическомъ журнал Яна и о послдней ученой гипотез, Верманнъ мечтаетъ о красивомъ переплет своихъ новыхъ книгъ, а Шликумъ — вчный-то домашній учитель — соображаетъ, сколько роберовъ было выиграно или проиграно на вечер у моей супруги, право такъ!!.’

Впрочемъ характеристика эта далеко не смутила бы такъ профессора Типфеля, какъ ожидалъ Нессельборнъ. Напротивъ, этотъ ученый считалъ себя образцовымъ педагогомъ. Нессельборнъ былъ совершенно правъ, говоря, что все честолюбіе профессора было поглощено филологическимъ журналомъ и помщавшимися здсь рецензіями, писанными имъ или на него. Но другимъ конькомъ ученаго мужа, была педагогическая строгость, и ни одинъ учитель не шумлъ, не кричалъ, не ругался въ класс такъ усердно, какъ Типфель.

Какъ свтило первой величины въ пансіон и необходимый посредникъ въ томъ случа, когда старшихъ учениковъ позволятъ принимать въ университетъ,— чего Нессельборнъ ожидалъ съ такимъ нетерпніемъ,— профессоръ отказался отъ своего мста въ гимназіи,— отчасти потому, что женился на богатой женщин, частію же вслдствіе ссоры съ директоромъ гимназіи, который завелъ съ нимъ полемику въ газетахъ и каждую третью оплеуху первому знатоку римскихъ сатириковъ перебмалъ саркастической любезностью — collega carissimus. Нессельборнъ очень дорожилъ своимъ пріобртеніемъ, и Типфель, несмотря на свою крохотную, кургузую фигурку, никогда не прекращалъ своихъ олимпійскихъ громовъ, молній и перуновъ ругани, нотацій и наказаній. Его называли тученоснымъ Зевсомъ. Но вся поднимаемая имъ кутерьма была не больше, какъ гласъ вопіющаго. При своей близорукости онъ ничего не замчалъ въ класс. Не замчалъ онъ смха учениковъ, потшавшихся его руганью, не замчалъ всяхихъ злыхъ проказъ своихъ воспитанниковъ. Забавно было видть, какъ Типфель вдругъ переходилъ къ обыденному человческому просторчію, къ каждодневной современной проз въ тхъ случаяхъ, когда какое нибудь самое обыкновенное обстоятельство нарушало школьную чинность. Дождь ли пошелъ вдругъ проливной или градъ выпалъ, птиц ли захотлось ссть на подоконникъ — слабонервный профессоръ воображалъ себя римскимъ авгуромъ, лампа ли, печка ли вдругъ задымила,— этотъ Юпитеръ или ІОппитеръ — какъ онъ приказалъ писать ученикамъ — становился сущимъ малымъ ребенкомъ, несчастнйшимъ изъ смертныхъ, какимъ онъ заобычно былъ дома — въ зависимости отъ жены, богатой и довольно смазливой дочки рзщика.

Но сегодня, когда графъ Линзингенъ, вернувшійся въ пансіонъ часа въ три по полудни, дйствительно былъ посаженъ на двадцать четыре часа въ карцеръ,— сегодня произошелъ довольно замчательный казусъ.

Профессоръ Типфель принялъ это весьма близко къ сердцу — ‘съ зминымъ шипніемъ и слюнетеченіемъ, точно онъ былъкить, выбрасывавшій воду дыханьемъ’. Съ этими явленіями изъ жизни пресмыкающихся и морскихъ животныхъ докторъ Верманнъ, юмористъ и преподаватель естественной исторіи, сравнивалъ раздирающій уши пискъ въ классахъ Типфеля. Директорша тоже съ нимъ не поладила. Профессоръ жаловался, что вслдствіе неисполненія нкоторыхъ приказаній, онъ схватилъ адскій насморкъ, и это привело его въ изступленную свирпость, нарушавшую вс параграфы ‘правилъ’, прибитыхъ въ каждомъ этаж дома. Всякій крикъ и перекличка, даже громкій разговоръ въ корридорахъ строго запрещались восьмымъ параграфомъ.

— Да, ужь не прикажете ли вы мн пожертвовать жизнію и здоровьемъ въ этомъ дом! А тутъ, къ этоту глупйшему мытью половъ, еще… еще… эдакое моральное…

— Да что такое случилось, профессоръ? спрашивали его со всхъ сторонъ.

Нессельборнъ тоже прибжалъ впопыхахъ, съ раскраснвшимся лицомъ. Передъ этимъ онъ соображалъ съ женой, отчего это графъ Линзингенъ съ такимъ равнодушіемъ, даже будто съ торжествующимъ видомъ принялъ объявленное ему наказаніе къ суточному заключенію въ карцер.

— Врно, писать отцу будетъ, чтобъ тотъ взялъ его изъ пансіона, или самъ улепетнетъ отъ насъ! сказала фрау Гедвига.

— Чтожъ, тмъ лучше для заведенія.

Затмъ послдовала нотація племянниц — не мшаться не въ свое дло. А тутъ опять пронесся крикъ профессора. Типфель самъ пустился бгомъ на встрчу директора, проклиная весь родъ людской, весь свтъ — intra et extra Jlium (внутри и вн Иліона). Нессельборнъ просилъ его ради боговъ безсмертныхъ пожаловать въ пріемную и хорошенько высморкаться, прежде чмъ онъ начнетъ свое объясненіе. Постоянное чиханіе напоминало ему о слабости легкихъ, о необходимости переходить изъ нетопленныхъ комнатъ въ топленыя, что, по слонамъ профессора, угрожало его жизни. Все это до того бсило ученаго мужа, что тотъ ршился оставить въ сторон вс церемоніи.

— Послушайте-ка, директоръ, кричалъ онъ,— сегодня у насъ, какъ изволите знать… пчхи! пчхи!.. понедльникъ… Мой послдній урокъ — эписто… пчхи! канальство этакое… эпистолы Горація — приходился въ субботу отъ одиннадцати до двнадцати… мерзйшее, я вамъ скажу… пчхи! дьявольщ… время для занятій, потому что именно въ субботу, около половины дня, у учениковъ является буйная жажда свободы… пчхи! да-съ, и даже лучшіе воспитанники способны отважиться на всякое безчинство. Ну-съ, когда мы разбирали шутку великаго поэта изъ Венузіума: ‘Философъ — все, человкъ свободный, царь царей, человкъ, достойный почета и полный здоровья… пчхи! пчхи! пчхи!.. если у него нтъ насморка’,— такъ, по крайней мр, я объясняю выраженіе: pituita molesta est,— да-съ, точно бы онъ… пчхи!.. говорилъ это панашъ счетъ… въ это время что же случается, какъ бы вы думали, а?! Шесть экстерновъ и два пансіонера опять сдлали свои переводы изумительно мерзко!!.. Я прика… пчхи!.. приказалъ имъ, чтобы они оставались здсь отъ двнадцати до часу, передлали свои переводы и передали ихъ мн сегодня. Въ надежд на то, что будетъ сдлано по моему, отправился я домой. Десять минутъ посл того случилось мн выходить изъ одного книжнаго магазина, гд нужно было кое-что захватить съ собою. Вижу вдругъ… пчхи! пчхи!.. мои шесть экстерновъ преспокойно идутъ себ по улиц. Такъ какъ я человкъ — experientia doctus, то это меня нисколько не удивило. А все-таки остановилъ я ребятъ. Quo terrarum? спрашиваю. ‘Директорша, молъ, отпустила насъ, полы въ классахъ нужно мыть! Съежился и замолчалъ. Попривыкъ, я, знаете, ужь къ этому. Ваша супруга, не во гнвъ будь сказано, извстна именно тмъ, что не можетъ служить магнитной стрлкой для заведенія: нтъ у ней этой строгой точности, постоян… пчхи!.. ства, бдительнаго надзора за правомъ, акуратностью и по… пчхи!.. порядкомъ…

— Оставьте, пожалуйста, ваши укоризны, господинъ профессоръ! съ досадой перебилъ Нессельборнъ.

— Постойте, постойте, продолжалъ профессоръ Типфель, — сегодня у насъ понедльникъ, — занятія до двнадцати часовъ у меня здсь не было. Вхожу въ три часа въ классъ. Нюхаю — что-то какъ будто чадомъ несетъ, точно несетъ запахомъ жженыхъ можжевеловыхъ ягодъ… Запахъ мн знакомый. Уже древнимъ онъ былъ извстенъ и внушалъ страхъ. Juniperum metuens, говорится въ одномъ сатирическомъ отрывк изъ временъ Адріана. Приступилъ я къ чтенію, но эта проклятая pituita molesta просто ршилась уморить меня. Я чихаю, чихаю, чихаю… Кричу: окно отворить! Такъ что же-съ? На двор такъ и валитъ мелкая крупа… У насъ зима, видите ли, уже — печки нужно было накалить… Зачмъ это?.. Мелкій градъ означаетъ, что только верхній слой атмосферы холоденъ, тогда какъ въ нижнемъ накопляется теплота…

— Совершенно наоборотъ, ввернулъ докторъ Верманнъ, физикъ заведенія. Вс учителя собрались при этомъ объясненіи.

— Наоборотъ или нтъ, господинъ Верманнъ,— это въ сущности все равно! отозвался Типфель, — а вотъ вамъ, господинъ Верманнъ, слдовало бы при всхъ обстоятельствахъ, быть Orator pro domo! А между тмъ вы одобряете, находите совершенно разумнымъ все, что тутъ ни длается… Стыдились бы вы лучше вашего подлаживанья такимъ мерзопакостнымъ порядкамъ!!! Вамъ можно передъ самымъ урокомъ мыть въ класс полъ, блить стны, обмазывать новыя спинки скамеекъ зеленой, свжей краской, по всей вроятности содержащей мышьякъ.

— Какъ?! Чтобъ ученики портили свое платье? Ни за что на свт! съ сухою важностью проговорилъ докторъ Верманнъ къ неописанному торжеству директорши, подслушивавшей за дверью: — нтъ, профессоръ, противъ этого и я буду протестовать всми силами…

— Вы забываете, мягко успокоивалъ директоръ, — что полы были мыты еще въ субботу! Для чего же еще въ понедльникъ?..

— Полноте, пожалуйста! кричалъ Типфель, отчихнувшись раза четыре.— Это… Это неслыханно, scelus infandissimum!.. Это ложь, также сильно возмущающая меня, какъ и этотъ проклятый насморкъ! Ложь, которую никакой жженой можевельникъ, никакая остроумная выходка доктора Верманна не обратитъ въ правду и ароматъ!!.. Въ субботу никто и не думалъ мыть половъ! Наказанныхъ мною пачкуновъ директорша помиловала по собственному полномкчію и сказала имъ, ссылаясь на мытье половъ: идите себ на вс четыре стороны! А посл оставила процедуру съ полами, потомуичто настоящую ея мысль, когда она отпускала учениковъ, я отгадываю какъ нельзя лучше-съ… Распорядившись мытьемъ половъ въ понедльникъ, передъ самымъ началомъ моего урока, она доказала мн ясно — доказала ad oculos, ad aures et nares… пчхи! пчхи!.. что то былъ актъ чистйшаго произвола, настоящее sic volo, stat pro ratione voluntas съ ея стороны… Отпустивъ плохихъ переводчиковъ въ субботу, она просто хотла этимъ сказать: tel est mon plaisir! Господинъ Нессельборнъ, я требую сатисфакціи. Моею врою въ человческую порядочность и достоинство я еще, при извстныхъ условіяхъ, могу пожертвовать въ вашемъ дом, а что касается здоровья и жизни… это ужь нтъ, это принадлежитъ моему семейству.

Уже въ ту минуту, когда произносились слова эти, безостановочно акомпанируемыя чиханьемъ учениковъ, подслушивавшихъ въ корридорахъ, дверь отворилась, и вошла директорша — съ свойственною ей любезностью и граціей, вся раскраснвшись, какъ розовыя ленточки на ея изящномъ, кружевномъ чепц. Она сдлала книксенъ съ медовой усмшкой, хотя и съ ярко сверкавшими глазками, и сказала:

— Очень, очень вамъ благодарна за ваши любезные отзывы!!.. Да, мытьемъ половъ, дйствительно, можно было распорядиться еще въ субботу, хотя вс руки были заняты и у меня вдругъ захворала служанка, но это ничего не значило, ровно ничего! Я нарочно отложила мытье до понедльника и собственно для того велла мыть передъ вашимъ урокомъ, собственно для того накурила можжевельникомъ, нажарила печки, чтобы только дать вамъ лучше понять, какъ мало я одобряю вашу строгость съ учениками! Да, господинъ профессоръ, вы нимало не ошибаетесь — съ моей стороны это было чистйшее желаніе позлить васъ. Понятно ли?! На зло вамъ отпустила я оставленныхъ вами для занятій учениковъ, на зло вамъ я узнала только посл ихъ ухода, что служанка заболла и не могла исполнить моихъ приказаній — все, все, все на зло вамъ!!.

И вслдъ затмъ, сдлавъ опять ироническій книксенъ, она вышла. Профессоръ передъ всми былъ поставленъ въ страшный тупикъ и опять набрался смлости только благодаря замчанію Фрица Бехтольда:

— Да вдь вамъ, профессоръ, нужны были сатисфакціи только за насморкъ, а не за отмну назначенныхъ вами наказаній.

— Это еще что такое? съ негодованіемъ крикнулъ инспекторъ, оборачиваясь и становясь лицомъ къ лицу съ говорившимъ, чтобы измрять его взглядомъ съ ногъ до головы.

— Господинъ Нессельборнъ! взвизгнулъ онъ, нагло откинувъ голову назадъ, — въ вашемъ дом мн бы хотлось объясняться только съ людьми моей сферы… А между тмъ именно съ этимъ младшимъ учителемъ Типфель бесдовалъ всего охотне, сдлавъ его агентомъ для всхъ своихъ мелкихъ потребностей, когда нужна была хорошая бумага, стальныя перья, порядочный переплетчикъ, копіистъ съ хорошимъ почеркомъ, даже когда нужна была хорошая кожа для сапоговъ, сукно для платья, зимнія и лтнія шляпы. Въ этихъ реальныхъ вещахъ житейской минуты, среди которыхъ такъ или иначе долженъ прозябать и дышать современный человкъ, профессоръ Типфель былъ или прикидывался совершеннымъ профаномъ.

Схвативъ шляпу, накинувъ пальто, Типфель опрометью бросился вонъ изъ дома.

Чтобы отклонить угрожавшую ему бду, Нессельборнъ кричалъ ему вслдъ, что неисправные переводчики будутъ наказаны, но Типфель принялъ слова эти за одобреніе взглядовъ Бехтольда со стороны начальства, за поощреніе насмшки какого нибудь жалкаго учителишки, и скроилъ одну изъ тхъ физіономій, которыя могли привести въ отчаяніе Нессельборна, такъ какъ он, эти физіономіи, предсказывали письмо въ род того, которое было получено спустя нсколько часовъ: ‘Милостивый государь, считаю согласнымъ съ моимъ достоинствомъ’ и пр., и пр.,, потомъ приписка: ‘поэтому, предлагаю вамъ позаботиться о пріисканіи мн преемника’ и т. д. Это были страшныя слова, точно тяжелымъ молотомъ ударявшія въ его горемычную голову.

Забавниц фрау Гедвиг вздумалось взвалить на Гертруду всю вину въ такой обидной выходк, худыя послдствія которой она могла предвидть какъ нельзя лучше. Нессельборнъ съ отчаянія, что лишился такого знаменитаго ученаго, ломалъ себ руки и полетлъ въ комнату супруги, ршившись осыпать ее всми возможными укоризнами. Та тоже была въ смертельной тревог, распустивъ платье, она выла, что ей душно, что она задохнется, и тутъ-то она наткнулась на своего муженька, который вдругъ присмирлъ, какъ овечка. Вся запыхавшись и еле переводя дыханіе, жена взвизгивала въ короткіе промежутки:

— О, несчастная моя головушка!.. Зачмъ позволила я отнять у себя моихъ дтей — мою радость, утшеніе и помощь въ труд! Что сдлали теб — извергъ ты, а не отецъ!— что теб сдлали эти кроткія, любящія голубки, что ты такъ подло ими пожертвовалъ и теперь принялъ въ домъ эту батрачку проклятую — этого деревенскаго, черномазаго чорта, который везд суетъ свой носъ и корчитъ тоже какую-то угодницу святую!!.. Кто тутъ распоряжается прислугою, всмъ вертитъ, заправляетъ и отмняетъ то, что приказано мною — хозяйкой все-таки! Въ субботу ей, видите, угодно было распорядиться уборкой учительскихъ комнатъ, а бдный Броге и теперь надрывается въ классахъ и въ комнатахъ, выметаетъ грязь, натасканную мальчишками при такой гнусной погод!.. О, скоро кажись дойдетъ до того, что мы съ ней тутъ не уживемся: я или она — выбирай!!.

Какъ мученикъ, связанный со вздорной, ни въ грошъ неставившей его женой, Нессельборнъ составилъ себ общее правило, слдовать которому для него иногда было очень полезно. Своей проницательности онъ приписывалъ одно важное открытіе: охотникъ до споровъ пугается своего собственнаго сердитаго эхо, и ничто ему такъ не противно, какъ спокойная тишина, среди которой разносится откликъ его желчныхъ, часто ужасныхъ словъ. Задорливому человку нужно возраженіе, какъ лающей собак поддразниванье. Попробуйте молчать, пересильте себя и не принимайте предложеннаго вамъ боя — спорящій любуется только милой интонаціей своего бшенаго крика и не слышитъ ничего другого, кром своихъ обыкновенно дико-нанизанныхъ, неблагозвучныхъ словъ. Его, такъ сказать, эстетическое чувство, наконецъ, оскорбляется, а вдь по отношенію къ собственнымъ словамъ и поступкамъ чувство это есть у всякаго. Задорный спорщикъ отходитъ въ сторону, если только противникъ молчалъ и далъ ему вдоволь выкричаться.

Но фрау Гедвига давно уже знала это оружіе своего мужа противъ ея желчности и умла притупить ого. Сегодня она тоже продолжала взвизгивать:

— Да ты что же это опятъ молчишь, словно истуканъ какой?! Вишь важный, прости Господи — точно одинъ изъ семи мудрецевъ Греціи… Скажите на милость — обливать въ субботу водой весь третій этажъ, даже карцеръ! А тамъ въ комнат рядомъ лежитъ больной, маленькій Гордонъ, который тоже ужь, кажется, на ладонъ дышетъ!!.

Это упоминаніе о больномъ было стопудовой тяжестью, брошенной на душу Нессельборна, настоящимъ шиломъ въ языкъ. По крайней мр, директоръ громко простоналъ и глубоко вздохнулъ. Этотъ маленькій англичанинъ былъ порученъ ему вояжировавшими родителями. Бдный мальчикъ захворалъ тифозной горячкой. Тифъ — предметъ ужаса для всякаго учебнаго заведенія. Вотъ почему счелъ полезнымъ, передъ наступленіемъ зимы, еще разъ тщательно вентилировать и вычистить третій этажъ — учительскія комнаты, карцеръ и вс смежныя съ комнатой больного помщенія.

— Гертруда, прошепталъ онъ,— также нашла совтъ Штаудтнера въ этомъ отношеніи совершенно разумнымъ.

Дикое изверженіе Везувія было предупреждено въ эту минуту совершенно случайнымъ обстоятельствомъ. Одна изъ ‘подругъ’ директорши прислала спросить, нельзя ли захать за нею чрезъ полчаса, чтобы хать вмст въ недавно открытый зимній садъ, гд можно слышать концертъ и выпить чашку кофе. Фрау Гедвига отвчала въ крайне любезныхъ, сахарныхъ словахъ и скроила необыкновенно обязательную гримаску: ни дать ни взять точно медъ, стекающій съ дерева, на верхнихъ втвяхъ котораго съежился дикій, щелкающій зубами медвдь… Какъ только служанка подруги ушла, лютый зврь разсвирплъ… Нессельборнъ молча глядлъ на его дикую ярость.

Сегодня онъ доле обыкновеннаго слдовалъ своему умному правилу. Для предстоящей поздки въ зимній садъ супруга, провозглашенная всми очаровательнйшей женщиной на свт, стала рыться въ гардероб, чтобы отыскать кружевной чепецъ, это, однако, нисколько не разсяло ея злобнаго настроенія, и когда чепецъ былъ найденъ, фрау Гедвига, какъ фурія, подскочила къ мужу и закричала ему громовымъ голосомъ:

— Говори, говори же!— Ей хотлось заставить мужа заглушить ея злобное эхо.

— Ты сегодня опять, какъ говорится, прешь противъ рожна — противъ своей собственной, лучшей натуры! проговорилъ мученикъ, кротко уступая ея требованію.— Теб жаль бднаго маленькаго Гордона — это я хорошо знаю, досадно также, что долго не получаешь писемъ отъ дтей… Весь твой крикъ — ничто иное, какъ скрытая душевная боль… Поэтому ты и мн внушаешь только участіе къ себ!

Съ этими словами онъ ушелъ въ свою комнату. Насколько справедливо было его замчаніе показывало то, что на этотъ разъ за его спиной не было слышно презрительнаго хохота, который служитъ обыкновенно признакомъ, что злобная досада или неразуміе должно положить оружіе.

Въ изнеможеніи бросился горемычный директоръ на диванъ и подперъ голову рукою. Писемъ, занятій, дла было достаточно. Нужно было подумать также, кмъ замстить Типфеля. Богатый, обезпеченно жившій латинистъ прислалъ формальный отказъ. ‘Пей до дна свою горькую чашу’, часто утшалъ себя Нессельборнъ: въ излишеств часто бываетъ спасительное лекарство!..’

Классныхъ занятій теперь у него не было. Мсто Типфеля на первое время занялъ Шликумъ. На Лингарда напало какое-то жуткое, тихое, тягостное раздумье, которое скоро сосредоточилось на мысли, отчего это дочки такъ рдко даютъ о себ извстія, хотя он вообще до небесъ превозносили свое блестящее положеніе, доставшееся имъ такъ нечаянно. Въ это время Гертруда принесла кофе.

Съ спокойнымъ, ласковымъ лицомъ поставила она чашку, какъ обыкновенно. Словно прислуживающая королева! подумалъ о ней дядя. Скромный передникъ на груди какъ-то плохо гармонировалъ съ ея стройнымъ ростомъ, серьезнымъ выраженіемъ лица, темными, умными глазами.

Курительныя принадлежности его также были принесены на столъ, покрытый зеленой скатертью. Въ этой комнат изящество гостиной, предназначенной для важныхъ постителей, сочеталось съ конфортомъ и маленькой небрежностью рабочаго кабинета. Ветхіе фоліанты въ свиной кож были завшаны зеленой скатертью отъ глазъ постителя, которому комната иначе могла бы показаться складомъ всякаго старья.

Директорша собиралась хать въ зимній садъ и была занята своимъ туалетомъ.

— Ну, что съ нашимъ маленькимъ Гордономъ? спросилъ Нессельборнъ о больномъ мальчик.

— Бредитъ! грустно отвчала Гертруда:— докторъ, право, могъ бы ужь, кажется, къ нему навдаться.

— А жена Броге возл него?

— Ну да она въ сидлки совсмъ не годится… Все прячется внизу — у своего мужа… Крпко ужь занята продажей колбасъ и бутербродовъ… сть и упиваться кофеемъ для нея — вопросы поважне всего другого въ пансіон. Да еще пусти ее обдать за свой собственный столъ, домой, — иначе желудокъ, говоритъ, не варитъ… Эти простые люди подчасъ прихотничаютъ больше знатныхъ. Нужно будетъ отпустить на сегодняшнюю ночь…

— Ни подъ какимъ видомъ! Броге и безъ того должна, смотрть за карцеромъ. Такъ ужь за-одно можно навдаться и къ больному…

— Смерть мальчика въ заведеніи — вдвое, втрое большее несчастіе, чмъ во всякомъ другомъ положеніи.

— Это-то я хорошо знаю. И вотъ почему меня положительно возмущаетъ… Но Нессельборнъ умолчалъ о томъ, что хотлъ сказать. У него было на ум легкомысліе его жены, имвшей мужество разъзжать по садамъ въ то время, какъ дома у него бдный мальчикъ лежитъ при смерти… При всемъ томъ онъ не хотлъ лишить ее развлеченія и радъ былъ хоть на время избавиться отъ тягостнаго ея присутствія въ дом.

— Но какъ небреженъ нашъ докторъ! продолжала жаловаться Гертруда.

— Кто, Штаудтнеръ?

— Ну да. Я, право, взяла бы другого врача.

— Для этого случая собственно, для больного Гордона, ты хочешь сказать?

— Да нтъ, вообще другого доктора.

— Какъ же это Штаудтнера прогнать — моего давняго пріятеля?

— Здсь у тебя есть обязанности поважне старой дружбы.

— Теб бы, кажется, всхъ хотлось турнуть отъ меня…

— Да, всякаго, кто никуда не годится…

— Къ чему этотъ строгій судъ! Знай, что на свт нтъ ничего совершеннаго…

— Но всякое лекарство должно быть совершенно, иначе правительство запираетъ аптеку… Всякій докторъ долженъ быть наилучшимъ, какого только можно имть! Вдь ты Шгаудтнеру платишь чистоганомъ, несмотря на всю вашу закадычную дружбу.

— Штаудтнеръ — одинъ изъ врачей, пользующихся наибольшей извстностью.

— Ну, и пусть въ немъ заискиваютъ важные бары и свтскія дамы. А для учебнаго заведенія Штаудтнеръ не годится! Врачъ училища долженъ быть проникнутъ достоинствомъ. Душа и тло должны быть для него одинаково священны…

Правильность такого заключенія о Штаудтнер Нессельборнъ могъ самъ подтвердить многими доказательствами, какихъ не могла привести Гертруда. Однако онъ уклончиво замолчалъ и бросилъ взглядъ въ одну изъ этихъ комнатъ, гд были разставлены гипсовыя статуи. Одна изъ нихъ, попавшаяся ему на глаза, представляла эскулапа. Нессельборнъ съ улыбкою указалъ на плшиваго бога врачеванія и сказалъ:

— Что, какъ ты находишь, не похожъ нашъ Штаудтнеръ вотъ на эту фигуру?

— Лучше было бы, если бы онъ имлъ сходство вонъ съ тою — другою!.. Гертруда указала на прекрасную, стройную гипсовую фигуру, державшую въ рук свертокъ, тогда какъ на плечо, съ неподражаемой, живописной граціей, была закинута тога.

— Да, дитя мое, замтилъ съ улыбкою Нессельборнъ, — такимъ, говорятъ, былъ когда-то Демосфенъ! А знаешь ли, кто онъ былъ такой?!

— Ну, еще бы — ораторъ знаменитый…

— Противъ кого были направлены его громовыя рчи?

— Противъ Филиппа македонскаго.

— Ну, поврь же ты мн, что ученые жестоко ошибаются! Никакой ораторъ не можетъ стоять такъ въ самомъ жару боя и въ то же время такъ заботливо обращать вниманіе на щеголеватыя складки тоги… Практика, другъ мой, указываетъ другіе законы, чмъ теорія. Можно ли во всемъ и въ каждомъ доискиваться совершенства, разсчитывать на совершенство? Сама себ отравляешь только жизнь, покой,— если всмъ брезгливо остаешься недовольною, если стремишься къ цлямъ, недосягаемымъ для насъ смертныхъ, вслдствіе нашихъ земныхъ условій, какъ бы ни были горячи и честны наши идеалы!..

Успокоенная уже одной словоохотливостью дяди, Гертруда зажгла огонь, предлагая ему закурить его обычную послобденную сигару. Пристально поглядла она при этомъ на красиваго, правда, слишкомъ заботливо ‘прилизаннаго’ древняго щеголя. Смхъ напалъ на нее — тотъ свтлый, звонкій смхъ, который находилъ на нее такъ рдко и, однако, сообщалъ ея лицу такую теплую задушевность.

— Нтъ, дядя, какъ хочешь, а онъ былъ все-таки великій ораторъ! сказала она.— Здсь выбранъ тотъ моментъ, когда Демосфенъ только приготовляется, репетируетъ. Вотъ посмотри — онъ еще разъ прочитываетъ вслухъ набросанную рчь. Тщательный туалетъ означаетъ только, что ему хочется поприличне явиться предъ многолюднымъ обществомъ! Вс эти безчисленныя, большія и малыя складки, безъ сомннія расположенныя по тогдашнему модному журналу, выражаютъ послдовательный порядокъ, необходимый при произнесеніи каждой рчи, проповди, каждой отдльной мысли: большое А, малое а,— римская цифра I, арабская 1, и т. д., и т. д.

Дядя одобрительно кивнулъ головою. Могъ ли онъ когда нибудь бесдовать въ этомъ тон съ своими родными дочками?!

Гертруда оставила дядю въ боле отрадномъ расположеніи духа. Правда, продержалось-то оно не очень долго. Турецкій напитокъ былъ ему сегодня что-то не по душ. Сигару онъ тоже положилъ въ сторону. А свчку можно было и не гасить, такъ какъ вечерняя темнота начиналась уже рано.

Было четыре часа. Онъ слышалъ, какъ жена выхала со двора. Нкоторые классы опустли.

Когда въ дом нсколько стихло, вернулась Гертруда, чтобъ убрать посуду.

Пожурила она дядю, увидя чашку съ невыпитымъ, оставшимся кофе. Не слдуетъ, говорила она, такъ поддаваться своей хандр.

— Эхъ, дитя мое, дитя мое, когда бы ты знала, какъ я несчастливъ! проговорилъ онъ съ такимъ вздохомъ, который покоробилъ бы душу всякому, кто слышалъ бы эти слова.

Гертруда опустила руку на его горячую голову. Не нжная, выхоленная то была ручка, какъ у его дочерей. Были на ней кое-какія слды усердной работы въ саду и пол. А все-таки отрадно было ея прикосновеніе. Ни Левана, ни Адельгунда не обладали той магнетическою силой, не приближались къ нему съ такой дтской задушевностью, какъ теперь Гертруда: т являлись къ нему тогда только, когда хотли чего нибудь отъ него добиться. Ласково пригладила ему Гертруда почтенныя, сдыя кудри.

— Да, продолжалъ онъ, какъ бы глотая слезы, — Богъ свидтель что я во всемъ добра искалъ, добра хотлъ… Моимъ училищемъ думалъ сослужить службу человчеству. Я хотлъ принести и мою посильную помощь на облагороженіе человчества, хотлъ, именно въ высшихъ сферахъ образованія, посять смена сознанія нашего человческаго достоинства — и что же? Коварный демонъ злорадства потшается надо мною сегодня, какъ это было уже такъ часто. Жалкій, эгоистическій педантъ, удравшій отъ меня сегодня, также какъ и бдный Гордонъ, можетъ быть, обреченный смерти — оба невольно напоминаютъ мн слова Горація: ‘мы сами по себ уже хуже нашихъ отцовъ, но умираемъ, relicturi progeniem vitiosiorem {Оставляя еще боле порочное поколніе.}… то есть…

— Ну, да что бы тамъ это ни значило, милый дядя! Но пусть такъ говоритъ сухой язычникъ: мы же должны быть согрты врою въ лучшаго человка. Какъ я догадываюсь, римскій поэтъ говоритъ, что на свт часъ отъ часу длается хуже, такъ кажется?

Кротко и медленно отняла она свою руку.

— Имть вру въ воспитаніе человчества при посредств неба, ты хочешь сказать? вспыхнулъ Нессельборнъ.— Но вдь по божественному ршенію намъ предоставлена полная человческая свобода. А между тмъ — что значитъ у насъ руководить училищами?! Лить воду въ бочку Данаидъ, напрасно надрываться надъ глупымъ камнемъ Сизифа… Куда ни глянь везд привольная сорная трава, въ ростъ человка, и между нею кое-гд только — жалкіе, тощіе пшеничные колосья..

— И все по твоей же вин, дядя!

— Да что, разв Богъ посылаетъ мн помощниковъ, чтобы облегчить мое тяжелое бремя! Разв не долженъ я пахать землю тмъ же неуклюжимъ, общечеловческимъ плугомъ… Да гд же эти ангелы, которые должны мн замнить гршныхъ людей, гд они?!

— Послушай: поставь возможно добропорядочныхъ людей на должное имъ мсто. Подкрпи ихъ распоряженія своимъ авторитетомъ, своею силою и достоинствомъ. Произведи коренную реформу въ своемъ служительскомъ персонал. Несмотря на то, что я здсь недавно, но, право, десять разъ успла бы уже дать чистую отставку господамъ Броге…

— Мужъ собираетъ плату за учениковъ, и я не могу пожаловаться на его недобросовстность.

— Да разв же одно доброе качество можетъ перевсить здсь двадцать худыхъ?! Валашскимъ князькамъ онъ выдавалъ мелкими суммами до двухъ сотъ талеровъ и взялъ съ нихъ долговыя обязательства на четыреста…

— Прежніе привратники и казначеи были тоже не безъ недостатковъ…

— А жена разноситъ письма, которыхъ пансіонерамъ не слдовало бы писать…

— Ну, не быть же мн, въ самомъ дл, шпіономъ, не заглядывать во всякую замочную скважину. Я могу только предводительствовать ратью добрыхъ — съ ангельскимъ мечомъ впереди, сверкающимъ чрезъ все поле науки, искуства, природы и чистыхъ сердецъ… ‘Здсь Богъ и мечъ Гедеона!’ Кто не со мною и моей священной ратью — того я оставляю во мрак и грязи…

— А между тмъ, грязь-то эта благополучно себ существуетъ и ведетъ тебя отъ одной ошибки къ другой!

— Что длать, если Типфель напрямикъ увдомитъ?..

— Ну, тогда возьми того молодого человка, предлагавшаго теб свои услуги.

— Кого это, гувернера господъ Фернау?! Нтъ, этому не бывать. Вдь я занялъ у Фернау двадцать тысячъ талеровъ для моего предпріятія. А вотъ теперь приняли мы къ себ Вальднера, и такъ ужь я замчаю, что это для нихъ — точно острая заноза въ сердце…

— И пусть она туда вонзается, — глубже, глубже… Кровью пусть истечетъ это сердце!!..

— Гертруда, Господь съ тобою, ты вся дрожишь, задыхаешься… Послушай, я формально запрещаю теб касаться такого предмета…

Голосъ у дяди оборвался. Гертруда глядла на него, какъ грозная Медуза. Это не была уже скромная двушка, прислуживавшая въ дом. Одньте ее въ шелки и бархаты — она показалась бы въ это мгновеніе гордой королевой. Глаза искрились какимъ-то синевато-стальнымъ отливомъ, поздри широко раздувались и дрожали, губы плотно сжались, какъ бываетъ у людей настойчивыхъ, когда они готовы идти на проломъ, отъ роскошныхъ волосъ отдлилась густая прядь, спустившаяся на лобъ, что еще боле сообщало ея пластической голов античный контуръ.

— Такъ ты совтуешь мн взять того учителя, продолжалъ Нессельборнъ, пугливо отъ нея отворачиваясь,— который пишетъ, что не можетъ оставаться наставникомъ сыновей бывшей графини Ядвиги? Въ письм сообщается также, что онъ ничего не можетъ подлать съ притязаніями родителей, неоправдываемыми ни одной чертой въ характер этихъ буйныхъ, молодыхъ студентовъ, желающихъ вполн насладиться теперь своей свободой. Мать вообразила себ, видишь ли, что она воспитала двухъ угодниковъ святыхъ и ни за что на свт не хотла слушать его разувреній или одобрить его распоряженія. Теперь она сама, будто бы, повезла ихъ въ университетъ! Сцены, вызванныя непритворнымъ безразсудствомъ и ослпленіемъ, должны были глубоко оскорбить доктора, несмотря на всю благодарность, которую онъ питалъ къ баронесс… Конечно, онъ предлагаетъ мн свои услуги весьма любезно…

— Я не сомнваюсь, что онъ можетъ быть образцомъ добросовстнаго и просвщеннаго преподавателя…

— Кто же увряетъ въ этомъ?

— Нашъ Фрицъ Бехтольдъ знаетъ его…

— Бехтольдъ, Вальднеръ и ты хотите, кажется, одни хозяйничать въ училищ! разсердился Нессельборнъ.— Тетушка кричитъ вдь во все горло, что ты хочешь чрезъ Вальднера сдлаться когда нибудь графинею…

Гертруда схватилась обими руками за голову, какъ будто ей говорили о чемъ-то невыразимо глупомъ. Жестъ этотъ она сопровождала выраженіемъ горькаго упрека въ лиц, надясь этимъ заставить дядю замолчать. Замтивъ на глазахъ ея слезы, онъ, дйствительно, привлекъ ее къ себ и сказалъ, погладивъ по щек:

— Ну, да вдь все это глупости одни, Гертруда, я самъ хорошо это знаю. Но что ты къ Вальднеру… неравнодушна…

Та быстро, но кротко вывернулась изъ рукъ дяди и не дала ему окончить. Она хотла уйти. Когда руки къ ней боле не прикасались, Гертруда взглянула на потолокъ и сказала сдавленнымъ голосомъ, какъ будто все, что здсь длалось и окружало ее, было для нея невыносимо тягостно.

— Странно, для чего я собственно здсь?

Эти слова удивили дядю.

— Ты наша милая, добрая Гертруда,— вотъ для чего! сказалъ онъ въ вид поясненія: — наше умненькое, хорошее дитя… У тебя боле здраваго, зрлаго смысла, чмъ у всхъ насъ!.. Подожди немножко, не лишай меня только собственной своей охоты къ длу… Да, мой другъ, я тоже выростилъ дочерей въ полной надежд, что он будутъ моей гордостью и отрадой… А вотъ теперь пришлось дожить до того, что изъ нихъ вышло, можетъ быть…

Слезы прервали голосъ дяди, и теперь была очередь Гертруды — утшать его. Она опустила руку на его плечо, подняла поникшую голову, нжно ласкала другой рукой по щек и поцловала бы благородную голову брата своего отца, если бы въ эту минуту не подвернулся непрошеный гость.

— А что, я не помшаю? спросилъ хриплый, непріятный голосъ сквозь полуотворенную дверь, выходившую въ корридоръ.

То былъ Штауднеръ. Свой вопросъ онъ сдлалъ такимъ тономъ, точно онъ нечаянно наткнулся на пикантный, любовный tte—tte.

Гертруда была глубоко возмущена двусмысленностью этихъ словъ и коварнымъ желаніемъ удалиться, чтобъ не помшать.

— Вотъ кого кляни, дядя, вскричала она, — кляни этого друга-то своего закадычнаго за незавидное счастье, доставшееся твоимъ бднымъ, проданнымъ дтямъ!..

Въ этихъ словахъ была пронизывающая рзкость, которая должна была бы изумить Нессельборна, если бы онъ давно уже не подозрвалъ, что этотъ циникъ въ синихъ очкахъ похотливыми глазами стараго холостяка слдилъ за разцвтаніемъ ‘деревенской красоты’, остановившей его вниманіе еще прежде — въ Штейнтал. Забравъ чашки, Гертруда съ презрительной миной прошла мимо Штауднера, тотъ далеко выпучилъ глаза изъ-за очковъ и, скроивъ сардоническую усмшку, вошелъ къ Нессельборну, чтобы сообщить ему о состояніи маленькаго Гордона, отъ котораго онъ только-что вышелъ.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Давно уже Теодоръ Вальднеръ, за неимніемъ французскаго лексикона, освдомлялся у своего пріятеля Фрица Бехтольца, что значитъ ‘Le Mutile’.

— ‘Искалеченный!’ отвчалъ тотъ, ссужая его собственнымъ своимъ словаремъ, такъ какъ Вальднеръ хотлъ продолжать чтеніе въ первую досужую минуту.

Насчетъ пріобртенія этой книжки онъ никому не признался. Разговоръ съ фрейленъ фонъ-Фернау, наказаніе Линзингена и маленькій пассажъ съ профессоромъ Типфелемъ держали его еще въ сильной тревог. Наказаніе должно предотвращать худыя послдствія. Оно должно дать удовлетвореніе оскорбленному закону или обиженнымъ лицамъ. Но у людей мягкой натуры, когда они поставлены въ необходимость наказывать или дали поводъ къ наказанію, въ душ всегда остается какая-то жуткая пустота, только мало-по-малу наполняемая доводами разсудка. При всемъ суровомъ уваженіи правды, Вальднеръ не могъ, однако, не испытать того же жуткаго чувства. Ужь такова была его чистая, отшлифованная Гертрудою и простымъ сельскимъ учителемъ въ Штейнтал натура, изображеніе которой онъ нашелъ въ брошюр Лингарда. Книжечка эта не показалась ему особенно интересною. Гораздо боле занималъ его французскій романъ. Чтеніе шло, разумется, съ большимъ трудомъ. Все-таки онъ могъ понять, что тутъ сообщалась какая-то ужасная исторія. Знаменитый папа Сикстъ-пятый, бывшій въ молодости свинопасомъ, поступилъ потомъ въ духовное званіе, добрался до кардинальскаго сана и, вчно прикидываясь слабодушнымъ, смирненькимъ старичкомъ, схватился наконецъ, за трехобручную корону. Сдлавшись папой, онъ вдругъ сбросилъ съ себя лукавую личину и съ неслыханной строгостью вооружился противъ обезображивавшихъ Римъ злоупотребленій. Съ неменьшей жестокостью каралъ онъ и тхъ людей, которые въ словахъ или печати порицали его суровость. Одному талантливому поэту, герою разсказа, онъ приказалъ отрзать языкъ и обрубить руки. Но этотъ искалеченный продолжаетъ жить, любитъ, скрываетъ въ своей голов и сердц цлую бездну чувствъ и мыслей — и не можетъ ни сказать, ни записать ни одного слова!! Потрясающій стихъ, самыя смлыя сравненія и блестящіе образы — все было стройно подобрано въ его душ, написано въ воздух, на легкой зыби уплывающей волны, на зеленой одежд лса,— но увы! все должно умереть въ немъ самомъ, и люди не узнаютъ, не отгадаютъ никогда, чмъ кипитъ и волнуется его душа!..

Такъ вотъ она, твоя тюрьма, продолженная до безконечности! съ глубокой скорбью раздумывалъ читавшій, запинаясь на каждомъ пятомъ или шестомъ слов и хватаясь за лексиконъ.— Вотъ вчное безсиліе моей задавленной мысли! О, укрпляй, упражняй свои органы, возвращенные теб небомъ! Ты ужь былъ на мст этого поэта — безъ его генія, конечно! Тогда не зналъ ты, къ чему намъ служатъ руки, языкъ… А теперь знаешь, имешь ласты, чтобъ плавать, крылья, чтобъ летать,— такъ развернись, въ житейскомъ мор, въ воздушномъ океан безконечнаго!.. Учись, учись — и созрвай!!..

Въ такомъ волненіи засталъ его радушный Фрицъ Бехтольдъ, удлявшій ему, въ минуту досуга, ту-другую крупинку своего также теперь только развивавшагося духа.

Позвонили къ ужину. Въ корридор было, несмотря на освщеніе, довольно темно, — иначе можно было бы видть, какъ ярко вспыхнули щеки Бехтольда, когда, спускаясь въ столовую, онъ повстрчался съ хлопотливой Гертрудою. Это случалось каждый разъ, когда онъ ее видлъ, и еще боле, когда заговаривалъ съ нею. Если вблизи находился Вальднеръ, и Бехтольдъ, замчалъ теплый, любящій взглядъ, бросаемый Гертрудою на общаго друга, то въ сердц бднаго учителя что-то крпко щемило, точно об его половинки начинали судорожно трепетать. Но странно, — тмъ ласкове онъ опускалъ руку на плечо друга и тмъ съ большей готовностью оказывалъ ему дружескія услуги, въ которыхъ такъ нуждался этотъ поздно родившійся, всего пять лтъ жившій на вольномъ божьемъ свт.

Гертруда, не садившаяся за общій столъ, повидимому, спшила зачмъ-то въ третій этажъ.

Быстро прошмыгнула она мимо сумрачной карцерной двери, въ которую педель Броге несъ ужинъ для графа Линзнягена. Гертруда вошла въ отдленіе для больныхъ, къ своему любимцу маленькому англичанину Горэсу Гордону.

Жена Броге сидла возл постели маленькаго больного англичанина. Онъ какъ-то странно метался въ горячечномъ жару, точно ему хотлось выпрыгнуть за окна, предохраненныя желзными ршетками.

— Вашъ мужъ ночью будетъ дежурить? спросила Гертруда.

— Ночью, фрейленъ!

— Пожалуйста, пусть только не спитъ и внимательно присматриваетъ за больнымъ…

— Ну, ужь будьте благонадежны! Умли мы ухаживать за больными, еще когда о васъ тутъ и помину не было…

Этотъ дерзкій тонъ привтствовалъ Гертруду уже при самомъ ея появленіи въ дом: называть ее ‘фрейленъ’ было приказано дядей. Въ нкоторыхъ случаяхъ Гертруда умла уже совладать съ этой наглостью, и если этотъ милый тонъ вернулся, то онъ объяснялся отчасти непріятностями ночного дежурства, частію же недавней исторіей съ Гипфелемъ по поводу мытья половъ. Вульгарныя натуры любятъ мстить, въ минуты досады, первому, кто только подвернется и не съуметъ протестовать противъ ихъ беззубой злости. Вздумай только Гертруда пожурить эту привередливую и заправлявшую домомъ бабу, — за это ей, конечно, не досталось бы, но пострадалъ бы только одинъ больной мальчикъ.

Поэтому разсудительная двушка сочла за лучшее промолчать, она сказала лишь нсколько словъ маленькому Горэсу тихо ей улыбнувшемуся и, вроятно, принявшему ее за одну изъ своихъ соотечественницъ. Онъ бредилъ о земляник, привольно разросшейся въ тни смородины близь ветхой стны вестминстерскаго сада…

— Да, да, я сорву теб нсколько сплыхъ ягодъ! пообщала Гертруда, приложивъ руку къ горячей головк мальчика. Потомъ тихонько вышла со вздохомъ, невольно вырвавшимся изъ ея теплаго сердца.

У карцерной двери она осмотрла замокъ. Онъ былъ въ исправности. Спускаясь впизъ по двумъ лстницамъ, повстрчалась она на послдней изъ пикъ съ докторомъ Штауднеромъ, который уже въ третій разъ навдывался сегодня къ маленькому Горэсу и еще не забылъ недавней обиды тмъ боле, что въ подобныхъ случаяхъ заболванія въ дом онъ считалъ себя вправ сослаться на примрное усердіе.

— Скажите, пожалуйста, фрейленъ, чмъ это я заработалъ сегодня ваши милые комплименты?

— Сдлайте одолженіе, пропустите меня! отозвалась Гертруда, такъ какъ плшивый человчекъ загородилъ ей дорогу.

— Что же это все значитъ, скажите, Бога ради? Обвинять меня! Заподозривать мою дружбу!.. Толковать о какомъ-то незавидномъ счастьи проданныхъ фрейленъ Нессельборнъ и другомъ подобномъ вздор, это еще что такое?!

— Дядя отыскиваетъ причины своего душевнаго разстройства тамъ, гд ихъ нтъ вовсе! отвчала Гертруда: — а мн кажется, онъ просто раскаивается въ томъ блестящемъ обезпеченіи своихъ дочекъ, при которомъ, какъ я слышала, вы были единственнымъ посредникомъ.

— Да помилуйте, разв вс письма молоденькихъ дамъ не дышатъ восторженной признательностью за мою услугу и вообще есть ли въ нихъ что нибудь другое, кром выраженія радости и счастья?!

— Читала и я какъ-то одно изъ этихъ писемъ и — извините — нашла между строчками скрытое намреніе не огорчить бдныхъ родителей…

— Вольно же вамъ воображать себ Богъ знаетъ что такое! Послушайте, фрейленъ, не выдумывайте вы тутъ въ дом всякой чепухи… Вы съ вашей системой годитесь… знаете куда? въ братство гернгутеровъ или квакеровъ, разв! Тмъ хуже для васъ же, поврьте-съ! Съ такими граціозными, стройными формами…

— Оставьте, пожалуйста!

И Гертруда быстро спустилась по нсколькимъ ступенькамъ. Штауднеръ хотлъ, какъ это было уже не разъ, обнять рукою ея гибкую талію и погнался за нею съ страстной горячностью. Кругомъ все было тихо. Только изъ столовой доносился громкій, веселый хохотъ и говоръ учениковъ.

Вверху какъ будто отдавались чьи-то кошачьи, тихіе шаги. Броге, врно, прислушивался, караулилъ.

— Эхъ, фрейленъ Гертруда! вскричалъ Штауднеръ боле мягкимъ голосомъ, въ которомъ звучала плотоядная страсть.— Не лучше ли намъ заключить перемиріе или, еще лучше, миръ — если хотите даже миръ навки-нерушимо!! Угодно вамъ — обращайте меня хоть на путь истины, и на это согласенъ! О, да какая же вы очаровательная двушка, Гертруда! Еще въ Штейнтал вашъ стройный станъ… ваша обворожительная грація…

Гертруд оставалось броситься въ первую дверь на пути, и она сдлала это такъ быстро, съ такимъ присутствіемъ духа, что успла даже извнутри запереть дверь задвижкой, которая должна была спасти ее отъ этого похотливаго селадона.

Уже когда за дверью все стихло и на третьей лстниц раздались шаги Штауднера, Гертруда осмотрлась кругомъ въ комнат. Сердце стучало въ ней немилосердно, но оно должно было забиться еще тревожне, когда ей стало ясно, что она попала въ комнату доктора Верманна. Ей и не нужно было приглядываться въ темнот къ окружавшимъ се предметамъ. Сильный табачный букетъ одинъ открылъ ей померъ комнаты. Заходить въ учительскія комнаты было для нея неловко, каковы бы ни были принудившія къ тому обстоятельства, и даже сама директорша иногда только украдкой заглядывала въ щель двери и обыкновенно всякій разъ жаловалась на страшный безпорядокъ въ комнатахъ.— Ну что-если меня застанутъ тутъ! промелькнуло въ голов Гертруды. Но въ ту самую минуту, когда она считала удобнымъ отсунуть задвижку и выйдти въ корридоръ, вдругъ въ окн комнаты, куда она зашла невольно, послышался какой-то странный шумъ — точно отъ вспорхнувшей вверхъ птицы или отъ другого подобнаго предмета, задвшаго за оконное стекло. Было темно. Но фонарь, горвшій во двор, куда выходило окошко, разливалъ слабый полусвтъ, и Гертруда увидла какой-то блый лоскутокъ, качавшійся въ разныя стороны у окна. Быстро смекнула Гертруда, въ чемъ дло. Надъ этой комнатой вверху находился карцеръ. Безъ всякаго сомннія, оттуда на шнурк было спущено письмо — сюда въ эту комнату или во дворъ.

Тихонько подскочила она къ окну, отворила его и увидла поддергиваемый вверхъ шнурокъ, такъ какъ привязанный къ нему лоскутокъ цплялся по стнамъ за карнизы и выступы.

Осторожно поглядла она по сторонамъ. Бумажный лоскутокъ порхалъ туда и сюда.

— Кто же, наконецъ, подхватитъ? подумала она.

Но тутъ представилась ей внезапная мысль: не лучше ли будетъ предупредить этого промедлившаго корреспондента? И вотъ она высунулась подальше въ окно, притянула къ себ шнурокъ, отвязала бумажку, потомъ, затворивъ окошко, ршилась выйдти изъ комнаты.

Незамтно пробралась она въ свою собственную комнату, въ нижнемъ этаж, и прочитала тутъ адресъ письма: ‘мадмуазель Текл Федереръ.’ Значитъ, письмо было къ дочери берейтора — той шустрой брюнетк съ огненными глазками.

А ну-ка распечатаемъ! Или не лучше ли будетъ, не упуская времени, поглядть во дворъ, кто долженъ былъ принять письмо?..

Она выбрала послднее, спрятала письмо и тихонько прошмыгнула къ одному изъ оконъ подальше, откуда можно было удобно обозрвать дворъ.

Шнурокъ все еще болтался и подергивался сверху.

Окно карцера было плотно притворено ставней, пропускавшей свтъ только сквозь одно, продолговатое въ ней отверзтіе. Этимъ хотли предупредить всякіе разговоры между арестованными и прочими учениками чрезъ желзныя ршотки карцера и окна ученическихъ спалень и классныхъ комнатъ. Графъ Линзингенъ не могъ слдить глазами за своимъ письмомъ и дергалъ шнурокъ потому только, что замтилъ безъ сомннія, по заране придуманному знаку, что письмо было взято. Вскор къ шнурку подошла семилтняя дочка Броге, не мало удивилась она, не найдя ничего на конц веревки.

Гертруда не могла различить того предмета, который двочка держала въ рукахъ, находясь въ нершительности, привязать ли или не привязать ей къ концу веревки этотъ предметъ, служившій, вроятно, знакомъ полученія письма.

Глубоко взволнованная, лишившись силъ уже посл встрчи съ докторомъ Штаудтнеромъ, Гертруда считала дальнйшее высматриванье и невозможнымъ, и мало согласнымъ съ своимъ достоинствомъ. Но все-таки твердо ршилась вывести дло на чистую воду. Директорша, какъ было дано знать, отправилась изъ зимняго сада въ оперу, гд въ лож ея знатной подруги имлись два свободныхъ мста. Такимъ образомъ до десяти часовъ дядя находился вн ея вліянія. Гертруда ршилась аппелировать къ его педагогической совсти — и на этотъ разъ не ошиблась въ разсчет.

Когда дядя вернулся изъ столовой, Гертруда разсказала ему вс свои приключенія. Энергически протестовать противъ заигрыванья Штауднера у Нессельборна не хватило духа, но чтобы избавиться въ этомъ отношеніи отъ упрека собственной совсти и какъ нибудь загладить свою слабость, онъ тмъ съ большимъ жаромъ бросился преслдовать потайныя продлки, разоблаченныя, благодаря открытію Гертруды. Письмецо, запечатанное облаткой, было сію же минуту раскрыто и было такого содержанія: ‘радость души моей, божественная Текла! Планъ мой удался, какъ нельзя лучше. Меня посадили въ карцеръ на двадцать четыре часа. Изъ нихъ семь цликомъ принадлежатъ теб, мой обожаемый ангелъ! Распорядитесь по части забористаго пунша! Вскор посл десяти часовъ — лечу къ теб, къ теб, ненаглядная ты моя…’

Въ первую минуту Нессельборнъ стоялъ, точно ошеломленный громомъ. Потомъ опрометью бросился къ шкапу, въ своей комнат, и вынесъ оттуда колоссальную розгу. Года два тому назадъ, въ день его имянинъ, юмористъ Верманнъ преподнесъ ему этотъ символъ педагогической власти, съ весьма игривымъ стихотвореніемъ. Ручка этой розги была сдлана изъ слоновой кости, съ изящной рзьбою, и представляла длинноухую ослинную голову. Вс учителя для этой шутки составили складчину.

Такъ вотъ эту-то мудрую наставницу въ училищахъ ветхаго покроя Нессельборнъ хотлъ немножко подновить и, вмсто отвта. прописать своему узнику доскональную ижицу.

Ижицы Гертруда не одобряла. Она скоре была того мннія, что лучше будетъ выжидать, какъ-то розыграется весь скандалъ. Всхъ пособниковъ въ этой скверной интриг нужно было поймать въ ловушку и, застигнувъ на мст преступленія, наказать примрно.

Между тмъ дядя вернулся изъ своей быстро и тихонько произведенной во двор рекогносцировки. Маленькая Броге, вроятно, успла уже пустить шнурокъ вверхъ. Ея тогда не было видно. Нессельборнъ хотлъ позвать къ допросу педеля. Гертруда не совтовала и этого.

— Если тетушка запоздаетъ, Броге, пожалуй, еще будетъ въ нершительности! Вдь этотъ негодяй долженъ выпустить графа изъ карцера посл десяти часовъ, а опера въ десять часовъ только оканчивается…

— Врно, пригонимъ вс къ половин одинадцатаго! произнесъ Нессельборнъ, но, кажется, хотлъ сказать боле этого и именно слдующее: въ половин одинадцатаго жена моя узнаетъ объ этомъ план и не допуститъ ему осуществиться…

На это Гертруда замтила, что нужно подумать и о больномъ Горэс, возл котораго тоже долженъ былъ караулить Броге. Сонливость его, говорила Гертруда, не представляетъ надежнаго ручательства въ томъ, что больной не будетъ лишенъ внимательнаго надзора. Поэтому лучше было бы довриться Вальднеру и Бехтольду и попросить ихъ не спать, чтобы подкараулить ту минуту, когда Броге, воображая себя вверху безъ свидтелей, отопретъ дверь карцера и захочетъ провести арестованнаго къ наружнымъ воротамъ дома. По поданному знаку Нессельборнъ могъ выйдти изъ засады, схватить дезертира, а безсовстнаго слугу вышвырнуть за порогъ дома, со всмъ отродьемъ, на что Гертруда, по ея словамъ, разсчитывала теперь положительно. При такихъ мрахъ взбшенный негодяй будетъ лишенъ возможности изливать свою ярость у изголовья больного, и надзоръ сію же минуту будетъ передавъ двумъ учителямъ.

Дядя совсмъ согласился и сейчасъ же отправился въ каморку Вальднера, подъ крышею, гд не мало озадачилъ обоихъ пріятелей этимъ позднимъ визитомъ.

Оба они съ жаромъ читали интересную книжку, Нессельборнъ заглянулъ въ нее, назвалъ это безполезною тратою времени и не хотлъ отступить ни на іоту отъ своего, съ энергіей задуманнаго плана.

Онъ сообщилъ обо всемъ пріятелямъ. Имя въ виду строго-тактическое веденіе дла, онъ просилъ ихъ обращать вниманіе на шумъ внизу, передъ его спальней, когда будутъ схвачены оба бглеца. Это будетъ ‘argumentum ad aures!’ Аргумента ‘ad oculos’ — не нужно, то есть пусть он не выглядываютъ изъ своей комнаты: Броге сейчасъ это замтитъ и приметъ свои мры… но какъ только послышится шумъ, — пусть живо бгутъ внизъ, хватаютъ негодяя и затмъ остаются при маленькомъ Гордон…

Молодые педагоги съ готовностью общали пожертвовать своимъ ночнымъ отдыхомъ и по только помогать въ пресченіи безпрестанныхъ домашнихъ скандаловъ, но, по совершеніи подвига, дежурить у изголовья больного.

Все устроилось отлично — ‘какъ врно разсчитанное солнечное затмніе’, говоря словами Альбы у Гете. Посл десяти часовъ пріхала домой фрау Гедвига — сильно уставъ, но въ необыкновенно веселомъ удар. Правда, впопыхахъ она не успла принарядиться, какъ слдуетъ, но можно было пріютиться въ темномъ уголку, хотя весь театръ былъ залитъ потоками яркаго, газоваго свта.

— Вотъ бы завести газъ тоже и у насъ въ дом! Чудный эффектъ, право, производятъ вс эти ложи и ярусы! Балетъ — просто прелесть! Хотя слишкомъ ужь кидается въ глаза… Двушки, выбираемыя для хора, такія душки!.. Стройныя такія, какъ… какъ вотъ наша Гертруда… Не мшало бы, право, и теб воспользоваться когда нибудь билетомъ моей подруги.. она такая милая женщина! Вотъ ждетъ — не дождется, когда-то подростутъ ея внуки! Вс вдь поступятъ въ нашъ пансіонъ. Льстить только ей нужно, это правда, — находить, что все на ней изумительно хорошо! А ужь одвается, дйствительно, съ шикомъ… Сегодня былъ на ней роскошный головной уборъ — тысячу талеровъ стоитъ на худой конецъ… Однако, и устанешь же, какъ долго поглазешь! А знаешь ли, кого я между прочимъ видла въ театр… Самого Фернау — нашего Фернау, то есть мужа баронессы! Ну, а другіе-то въ балетъ не ходятъ! Свой бинокль онъ то и дло наводилъ на меня, а посл на балетчицъ… Жена ухала съ своими ненаглядными сынками… Онъ-то и радъ сбросить съ себя маску! По правд-то сказать — такъ себ, дрянной человчекъ! Вишь ты… ха, ха, ха!.. сынковъ своихъ не хотлъ къ ламъ отдать, бда, большая! Что это у васъ здсь уже такъ тихо?! Отнесли Линзингену покушать? А какъ поживаетъ маленькій Гордонъ?.. Охъ, какъ бы только онъ у насъ не померъ! А-то вдь сейчасъ протрубятъ: у Нессельборна въ дом тифъ, дти мрутъ какъ мухи… Изъ Бухареста все нтъ писемъ, а? Боюсь, не приснилось бы мн что нибудь нехорошее.

Такъ продолжала болтать беззаботная барыня. Она тоже была — ‘безоблачная натура’, какъ называли ее нкоторые друзья дома, бывшіе на сторон новаго времени,— того времени, которое стало искоса поглядывать на все, что пахнетъ ‘образованіемъ’ и превозносить чистую самобытную ‘натуру’.

Но какъ сильно перепугалась ‘натура’, когда возл ея спальни поднялась какая-то адская возня въ то самое время, какъ она собиралась погрузиться въ свои мягкія пуховики! Мужъ, еще бывшій на ногахъ, закричалъ не своимъ голосомъ изъ кабинета: ‘кто тамъ?’ — потомъ послышался крупный обмнъ словъ, голосъ Броге переходилъ въ жалобный визгъ, жена его нахально орала: ‘что тутъ за страсти такія!’ — вверху на лстницахъ. раздавались голоса Вальднера и Бехтольда и, къ довершенію всего, перепуганный, еще не спавшій Шликумъ, какъ на пожаръ, трезвонилъ въ училищный колокольчикъ, находившійся по далеко отъ его комнаты!..

Быстро накинула на себя директорша юбку, кофту сверху, пеньуаръ съ красной оборкой, — и сильно смахивала сама въ этомъ костюм на балетчицу, только уже очень зрлую, выслужившую пансіонъ… Впопыхахъ выскочила она на позорище столькихъ событій, но застала уже свершившіеся факты, послдствія, которыхъ ничмъ нельзя было измнить въ ту же минуту, именно: изгнаніе всего ‘отродья’ Броге, боле строгое заарестованіе графа Линзингена и окончательное ршеніе турнуть шталмейстера Федерера. Гертруда, къ счастію, не показывалась. А-то ея вмшательство и радость по случаю этихъ мропріятій подали бы директорш поводъ настаивать на отмн или, по крайней мр, смягченіи этихъ крупныхъ распоряженій.

Когда все опять стихло посл того, какъ Линзнигена засадили опять въ карцеръ, и господина Броге прогнали отъ постели маленькаго Гордона, нигд такъ не были рады удачному исходу дла, какъ у изголовья больного, возл карцера. Въ самомъ дл грустный контрастъ: оба учителя — Вальднеръ и Бехтольдъ въ самомъ веселомъ расположеніи духа посл тхъ результатовъ, которые обрадовали весь домъ, и — бдный маленькій страдалецъ Горэсъ, за которымъ они принялись теперь усердно ухаживать. Но всего пикантне въ план Линзингена было то, что вдь онъ самъ добивался, чтобъ его засадили въ карцеръ…

Чтобы вечернія ршенія и утромъ оставались во всей сил, нуженъ былъ извстный, боле или мене настойчивый характеръ. А господа Броге сомнвались, чтобы въ дом нашелся у кого нибудь такой характеръ. Эта грозная настойчивость въ своихъ угрозахъ и приказаніяхъ подъ конецъ смягчалась здсь ужо такъ часто! Ранымъ-раненько члены семьи Броге затопили печки, вычистили сапоги и платье учениковъ, навдались къ больному Горэсу и нашли, что онъ замтно понравился, вообще они держали себя такимъ образомъ, точно вчера ничего особеннаго не случилось. Къ несчастію, однако, ихъ обычная спасительница въ подобныхъ случаяхъ, директорша, проспала сегодня доле обыкновеннаго. Гертруда и Нессельборнъ взглянули на все дло также, какъ глядли на него вчера. Время ничего не измнило. Для Федерера тоже былъ уже изготовленъ и запечатанъ письменный отказъ. Разсвирплъ Нессельборнъ не на шутку. Весело и привтливо идетъ себ мимо профессоръ Типфель, съ пріятнымъ кивкомъ желаетъ ему ‘добраго утра!’ — re quasi bene gesta, какъ будто между ними ничего и не было… У бднаго Нессельборна точно камень тяжелый свалился съ сердца…

Правда, почтальонъ въ ту же самую минуту не особенно обрадовалъ принесеннымъ письмомъ — опять отъ доктора Гелльвига, вторично предлагавшаго свои услуги въ качеств преподавателя классическихъ языковъ и объявлявшаго дале, что онъ окончательно разошелся съ господами Фернау. Одно мсто въ письм было довольно замчательно. ‘Конечно’, писалъ молодой филологъ,— ‘моя педагогическая опытность еще невелика, но едва ли, я думаю, можно гд нибудь наткнуться на такое колоссальное родительское тщеславіе, какимъ заражена мадамъ Фернау. Несмотря на безпрестанныя продлки своихъ дтей — продлки наихудшяго сорта, она не устаетъ твердить, что ея сынки — сущіе образцы добропорядочно воспитанной молодежи!! Никогда не забуду я страшнаго выраженія ея выпученныхъ глазъ, когда она сказала мн недавно: ‘мои дти, докторъ, должны быть хорошими людьми!’ Точно бы хотла тутъ же добавить: ‘Или… или я задушу и ихъ, и себя, и все что живетъ вокругъ насъ… словомъ, сдлаю что нибудь подобное!!’

Гертруда вся затряслась при чтеніи этого мста. ‘Вотъ она — совсть-то нечистая’, шопотомъ произнесла двушка.

— Нтъ, напишу-ка я къ Гелльвигу! сказалъ вдругъ дядя:— побывать у насъ онъ вдь все-таки можетъ… Баронесса, можетъ быть, и спасибо еще скажетъ, если мы его оттягаемъ… А хорошій, дльный учитель мн пригодился бы во всякомъ случа…

Такъ энергично чувствовалъ себя Нессельборнъ. За завтракомъ фрау Гедвиг тоже дали прочитать интересныя строчки. Чтобы привести ее въ боле свтлое настроеніе, мужъ тщательне сегодня пріодлся, даже причесался щеголевате, надясь, что она чрезъ это будетъ боле склонна одобрить вс принятыя вчера мры. Только теперь директорша узнала, какимъ образомъ была открыта эта попытка къ бгству. Фрау Гедвига все слушала со вниманіемъ, но хмурилась. Разумется, дло не обошлось безъ жалобъ, какъ трудно пріучать новую прислугу посл прежней, во многихъ отношеніяхъ оказавшейся удовлетворительною. Разумется, ‘обученіе’ и здсь не обходилось безъ многихъ лишнихъ расходовъ.

Въ девять часовъ у Нессельборна былъ урокъ исторіи. Гертруд былъ онъ обязанъ тмъ, что по новому, зимнему росписапію на его долю не приходилось уроковъ въ восемь часовъ. По утрамъ у директора случаются вчныя задержки. Многимъ родителямъ его питомцевъ всего удобне было объясняться съ нимъ рано утромъ. Обыкновенно онъ приходилъ въ классъ получасомъ позже, а до того ученики оставались безъ преподавателя. Часто они должны были напоминать ему, на чемъ онъ остановилъ свой прежній урокъ. ‘Директоръ училища’, говорила Гертруда,— ‘и въ то же время его хозяинъ, въ матеріяльномъ отношеніи, долженъ оставить столько для себя уроковъ, сколько это необходимо для того, чтобы показать ученикамъ, что и онъ принадлежитъ къ преподавателямъ, что и онъ что нибудь знаетъ’.

Въ девять часовъ Нессельборнъ былъ отозванъ по безотлагательному длу. Отецъ одного изъ его экстерновъ желалъ говорить съ нимъ и ожидать не соглашался. Онъ громко горячился въ пріемной, утверждая, что ему некогда будетъ придти сюда въ другой разъ. Это былъ богатый пивоваръ, человкъ довольно извстный въ город. О своемъ визит онъ предупредилъ директора письмомъ, а теперь лично пришелъ за отвтомъ.

Нессельборнъ теперь только прочелъ второпяхъ премудрое посланіе, отложенное, по причин длинной обстоятельности, въ сторону — для прочтенія въ боле удобную минуту.

Господинъ Бреккельманъ, ревнитель умреннаго прогресса и подписчикъ на многія газеты, утверждалъ, что въ третьемъ класс нмецкую грамоту преподаютъ просто ‘курамъ на смхъ’. Тэмы, задаваемыя его молодцу, вели, по словамъ папеньки, прямо въ сумасшедшій домъ. Что ни пригрезится больнымъ мозгамъ ученаго доки, надъ тмъ бднаго школяра и заставляютъ башку ломать! Все это онъ сказалъ безъ всякихъ обиняковъ: зналъ, что тутъ не городская дума — рта зажать никто не сметъ…

Обвиненіе взводилось на Верманна, которому эта рзкая характеристика шла, впрочемъ, какъ нельзя боле къ лицу. Послдней тэмой Верманна для третьяго класса была — ‘исторія колпака’.

Господинъ Бреккельманъ назвалъ цлый списокъ курьезныхъ тэмъ, упомянувъ, что на нихъ онъ еще только махнулъ рукою и позволилъ малому надъ ними потть. Но это, наконецъ, хоть кого взорветъ: ‘исторія колпака’!!! Какъ вамъ покажется? вскричалъ пивоваръ:— а посл мальчишку отпустятъ домой и велятъ ршить, о чемъ думалъ Лютеръ по дорог изъ Виттенберга въ Вормсъ! А потомъ заставятъ смекнуть, что сносне для человка, холодный климатъ или жаркій… Разговоръ между пчелой и шелковичнымъ червемъ насчетъ того, кто изъ нихъ полезне для человка,— я еще допускаю, такъ какъ мой малый долженъ пойти по торговой части, — но знаю вотъ только, колоніальный товаръ ему всучить или красный… Но посудите сами: задаютъ ему вдругъ разговоръ между гусемъ и лебедемъ, гд изъ поэзіи и прозы выходитъ страшная чертовщина, и гусиныя перья приходится сравнивать съ лебяжьимъ пухомъ… это послдняя работа, заданная на вакаціонное время… вдь это просто ни на что не похоже… Но теперь, посл ‘исторіи колпака’ я формальнйшіе прошу васъ, чтобы этого не было… или… или я возьму сына изъ заведенія, вотъ что-съ!..’

Увы! Тутъ тоже приходилось имть дло съ ‘учебнымъ юморомъ’! Съ какой хотите стороны — съ трагической даже… Нессельборнъ не могъ забыть, что этотъ ‘учитель, пережившій вс поколнія’, сдлался какою-то необходимостью въ дом — для особыхъ порученій — и, такъ или иначе, всюду умлъ втереться съ своей услужливой дятельностью. Празднество ли какое совершается, имянины или дается на маслянниц большой балъ — который этой зимою пришлось справлять безъ возлюбленныхъ дочекъ,— ужь тутъ докторъ Верманнъ являлся въ полномъ блеск! Но геній Верманна, этого мастера на вс руки, былъ особенно силенъ по части дурачествъ. Въ сущности онъ только и городилъ одинъ вздоръ съ утра до вечера. Эффектъ на учениковъ выходилъ прескверный. Гд только пахло чмъ нибудь безпорядочнымъ, рекреаціей, прогулкой,— ученики сейчасъ же подталкивали впередъ крошечнаго доктора, немножко крючконогаго, но съ шустро и дерзко очерченной головою. Его путешествіе въ Швейцарію съ учениками осталось навсегда знаменитымъ. Ихъ разсказы должны были бы занять видное мсто въ лтописяхъ педагогической практики. Начиная отъ мста отправленія и до отдаленныхъ вершинъ Альпбвъ весь путь его былъ ознаменованъ только правильнымъ прибытіемъ въ мста табль-д’отовъ, торопливымъ осмотромъ достопримчательностей и аккуратнымъ заздомъ ко всмъ возможнымъ золотымъ оленямъ и медвдямъ, изъ которыхъ онъ, какъ выражался самъ, составилъ цлый звринецъ и, наклеивъ рядышкомъ одного къ другому, сохранялъ у себя въ комнат — въ воспоминаніе о своемъ курьезномъ вояж. Но этого мало: онъ привезъ домой сущій лазаретъ, пять распластанныхъ носовъ, шесть сломанныхъ колнъ, три вывихнутыя руки, которыя долго нужно было носить въ повязкахъ, уже не считая всхъ возможныхъ шишекъ и ссадинъ, пріобртенныхъ при спускахъ по терціарнымъ кряжамъ или при размолвкахъ бшенаго общества, обратившагося въ настоящую шайку бандитовъ, — напр. когда ученики были несогласны между собою при выбор дорогъ, станцій и приваловъ. Нессельборнъ и жена его ни одной ночи не могли спать спокойно во время этого верманновскаго странствованія по Швейцаріи съ двадцатью двумя пансіонерами,— изъ числа боле богатыхъ. Имъ такъ вотъ и чудилось, что бдныхъ учениковъ тащутъ на веревкахъ изъ всхъ ущелій или выволакиваютъ ихъ трупы изъ всхъ возможныхъ швейцарскихъ ркъ. Письма запаздывали, да и содержали они только отрывистое, лаконическое: ‘здорово ли живется?’ Блье и запасное платье назадъ не пересылалось: хоть бы ужь сами-то какъ нибудь добрались до дому. ‘Нтъ, нтъ, покорнйше благодаримъ за такой вояжъ!’ сказала фрау Ядвига, съ трагическимъ ужасомъ, особенно когда Верманнъ выставилъ такія ужасающія цифры расходовъ, что Нессельборнъ ршительно не имлъ духу представить родителямъ и опекунамъ падавшую на каждаго изъ вояжеровъ долю платежа.

При всемъ желаніи поддержать своихъ преподавателей и репутацію заведенія, директоръ никакъ не могъ одобрить ‘исторію колпака’. Онъ долженъ былъ согласиться съ господиномъ Бреккельманомъ, когда тотъ яростно продолжалъ:

— Да скажите, наконецъ, что мн подумать о преподаваніи у васъ нмецкаго языка?! Садится этакій пустоголовый мальчуганъ…

— Что вы, что вы — весьма замчательный талантъ! поправилъ Нессельборнъ, на самомъ дл непомнившій ученика, о которомъ была рчь.

— Сидитъ это мальчишка этакій, грызетъ перо, корчитъ рожи какія-то и не знаетъ, какую бы ему тутъ выдавить изъ мозговъ околесную… ‘Да подсоби же, папенька’, хнычетъ онъ тамъ въ уголку. Длать нечего: вотъ и принимаешься — въ нашемъ вк, замтьте, при возрастающемъ прогресс во всхъ вопросахъ жизни,— принимаешься ломать самъ башку и говоритъ: да дуракъ ты, малый, ну, начни съ шерсти тамъ, что-ли, изъ которой длается сукно…

— И безподобно, господинъ Бреккельманъ.

— Потомъ… потомъ перейди къ сукновальной работ, къ дегатировк…

— Очаровательно…

— Дальше пусть у тебя сошьютъ изъ сукна… шапку студенческую, что-ли…

— Лучше быть нельзя…

— А посл пусть она спускается все ниже, ниже… Напримръ, отъ студента къ его казачку…

— Весьма находчиво…

— Потомъ на какого нибудь нищаго оборвыша…

— Постойте, постойте, не будетъ ли рано, господинъ Бреккельмапъ!! Ужь это… подъ конецъ…

— Или казачекъ продастъ свой блинъ…

— Вотъ это лучше, — браво, брависсимо!

— Такъ что онъ попадаетъ въ высшія сферы…

— Настоящій обмнъ веществъ…

— О чемъ я читалъ еще такъ недавно!

— Въ самомъ дл?! Очень пріятно слыіи…

— Пока, наконецъ, шапка не попадаетъ къ продавцу старья…

— Который правитъ по ней панихиду… Тряпичникъ и его мшокъ съ грязнымъ ветошьемъ — это… это, такъ сказать, провіантмейстеръ червей или, еще лучше, всеувлекающая лодка Харона, подхватывающая всякую всячину на своемъ пути — старый затасканный колпакъ на бумажную фабрику, а насъ всхъ — въ область вчности, гд мы, съ просвтленными тлами…

— Вздоръ, батенька, изволите городить…

— Нтъ, видите ли… я хотлъ, съ нкоторой стороны… Нессельборна точно ошпарило. Онъ просто влюбленъ былъ въ эту тэму и хотлъ мастерски развить ее.

— Гмъ… да! замоталъ головою господинъ Бреккельманъ: — такъ вотъ для чего у васъ училище-то! Вотъ для чего съ нашего брата выжимаютъ столько денегъ на бумагу, чернила и прочій писчій матеріямъ?! Съ вашего позволенія, мудрено съ ума-то не сойти, когда васъ заставятъ мучиться съ такими исторіями и излагать ихъ краснымъ слогомъ…

— Будьте уврены, господинъ Бреккельманъ, что этого не будетъ, хотя… хотя вы сами изволили развить тэму, какъ не надо быть лучше…

— Ну, знаете, въ члены магистрата мой Юліусъ не готовится!… проговорилъ господинъ Бреккельманъ въ беззазорномъ сознаніи своихъ блестящихъ дарованій…

— Я переговорю съ учителемъ. Настою на томъ, чтобы такія курьезныя тэмы больше не предлагались,— будьте уврены-съ!

Пивоваръ откланялся, выразивъ желаніе, чтобы вообще его сынокъ былъ поведенъ не дале того, что нужно знать торговому человку. Онъ протестовалъ противъ излишней латыни и также не желалъ слишкомъ много божественнаго, говоря, что объ этомъ ужь позаботится обязательное обученіе у приходскаго пастора. Этотъ купчина принадлежалъ къ той весьма дробной части магистратскаго совта, которая стоитъ на сторон свта — не того, что зажигается континентальнымъ газовымъ обществомъ, живущимъ не въ ладахъ со всми возможными магистратами, но на сторон свта просвщенія.

При разставаньи Нессельборнъ повторилъ ему — что приходилось длать чуть не сто разъ на день — буквальными выраженіями своей программы, что его заведеніе подготовляетъ, такъ сказать, ко всему — для реальнаго и отвлеченнаго знанія, воспитываетъ и техниковъ, и купцовъ, и офицеровъ, и ученыхъ. Національности и еще боле вроисповданія допускаются здсь безъ малйшаго различія.

Только-что бдный мученикъ-директоръ усплъ начертать въ своей записной книжечк коротенькую замтку для памяти: ‘Верманнъ — колпакъ’, за дверью уже послышалась раздирающая сцена съ изгоняемыми Броге. Слезно умоляли они появившуюся директоршу о прощеніи, общая совершенно и радикально исправиться.

Гертруда поспшно вошла къ дяд съ предостереженіемъ, что его достоинство и авторитетъ подвергаются большой опасности.

Нтъ сомннія, однако, что все окончилось бы такъ, какъ оканчивалось обыкновенно до сихъ поръ, если бы Штаудтнеръ не примшалъ и своего голоса въ этомъ дебош, дошедшемъ и до его ушей. Онъ только что вернулся отъ маленькаго паціента и узналъ уже вс неслыханныя новости изъ скандальной хроники пансіона. Особенно рзкимъ тономъ онъ одобрилъ вс принятыя мры, хвалился своимъ содйствіемъ въ этомъ разоблаченіи безсовстныхъ слугъ — какъ бы только для того, чтобы Гертруда это слышала — и грозно прикрикнулъ на нихъ, точно находился у себя между четырьмя стнами: ‘сказано вонъ — такъ и вонъ!’

Нессельборнъ былъ еще въ нершительности: благодарить ли ему Штаудтнера за его помощь или промолчать… Но въ это время дверь между пріемной и смежной комнатой отворилась и вошедшая фрау Гедвига закричала съ радостно-сіявшимъ лицомъ:

— Письма, письма отъ дтокъ!

— Да, князь тоже писалъ ко мн! сказалъ Штаудтнеръ, показывая письмо, которое онъ, къ радости родителей, захватилъ съ собою.

Гертруда хотла-было уйти, но Штаудтнеръ настаивалъ, чтобы и опатоже присутствовала при чтеніи письма. Показывая видъ, будто онъ совершенію позабылъ о вчерашнихъ приключеніяхъ на лстниц и еще прежде у Нессельборна, докторъ, безъ сомннія, имлъ намреніе — и это доказывалось содержаніемъ письма — очистить себя отъ того обвиненія, будто онъ сдлалъ несчастными дочекъ Нессельборна, и особенно потому, что обвиненіе это возводилось на него Гертрудой.

Письмо было написано по-французски. Для большей правильности перевода медицинскій совтникъ попросилъ своего прежняго университетскаго товарища послужить ему на этотъ разъ толмачомъ. Гд дядюшка самъ становился въ тупикъ — помогала Гертруда. Скрестивъ руки, Штаудтнеръ оперся о подоконникъ и приготовился отпраздновать тріумфъ своего полнйшаго оправданія.

‘Спшу и я, милйшій докторъ’, писалъ князь Багрянородный изъ виллы Mirabilis, — ‘дать вамъ о себ всточку и душевно — sinc&egrave,rement — поблагодарить васъ за то радушное участіе, которое вы приняли въ моихъ семейныхъ длахъ — важнйшихъ впродолженіи всей моей жизни. Жена моя за одно со мною свидтельствуетъ вамъ свою живйшую признательность. Вы просто осчастливили нашу Аксинію!! Вмсто одной гувернантки теперь у нея дв! И мы, конечно, могли бы по всей Румыніи похвалиться тмъ рдкостнымъ казусомъ, что въ дом живутъ дв гувернантки, которыя не… не… Qui ne se mangent pas’…

— Не грызутся между собою! подсказалъ Штаудтнеръ, когда отецъ запнулся на рзкой фраз.

— ‘Дйствительно, это — дв молоденькія барышни, полныя турнюры и граціи’, продолжалъ Нессельборнъ, засмявшись отъ избытка удовольствія.— ‘Теперь я понимаю, какъ это он… гмъ… pouvaient tourner la tte… гмъ… гмъ… вскружить головы моимъ сынкамъ. Барышни съ солиднымъ эдакимъ, отчетливымъ знаніемъ. Французское произношеніе у нихъ, можетъ быть, не совсмъ правильно. Mais… c’est allemand… у нмокъ это ужь такъ водится. Ужь по этой части самой компетентной учительницей служитъ Аксиніи сама мать. Но исторія, географія, литература — все это усвоено вашими молоденькими дамами — merveille…

Услужливый Штаудтнеръ поспшилъ перевести сіявшей восторгомъ мамаш:

— Дивно хорошо, то есть!…

— ‘Аксинія пріобрла двухъ подругъ, которыхъ полагаетъ лишиться разв съ самою жизнію… Надо вамъ сказать, любезный докторъ, что мы обладаемъ хорошимъ качествомъ всхъ еще свжихъ, натуральныхъ народовъ,— de ne pas varier, не мняться въ нашихъ симпатіяхъ и еще сохранять чувство благодарности. Мы удерживаемъ нашихъ мамокъ, нянекъ, воспитательницъ на всю жизнь, но это, однако, вовсе не значитъ, чтобы я хотлъ огорчить родителей нашихъ добрыхъ барышень и напугать ихъ тмъ, что они никогда не обнимутъ своихъ прелестныхъ дочерей. Моя Аксинія развивается. Какъ бы долго развитіе это ли продолжалось, во всякомъ случа она должна путешествовать. Случится и ей, можетъ быть, со временемъ захать въ вашу столицу, которой я во многихъ отношеніяхъ съ удовольствіемъ отдаю полную справедливость. Вашъ балетъ — превосходенъ. Несравненно лучше парижскаго. Только либретто глупы до безобразія. Непремнно наткнешься въ каждомъ то на вареныхъ раковъ, то на какихъ-то пузатыхъ, неуклюжихъ карликовъ. Это отчасти неизобртательно, отчасти неизящно. Впрочемъ для блестящихъ спектаклей у васъ есть и молодость, и красота…

Фрау Гедвига скромненько кивнула головой.

— ‘Mesdemoiselles Левана и Адельгунда скоро выдутъ вмст съ моей женой и дочкою. Зимній сезонъ нашъ, кажется, будетъ очень веселъ. Чрезъ нсколько дней мы демъ въ Бухарестъ. Тамъ есть у меня маленькій дворецъ — всего комнатъ шестьдесятъ, не больше — но за то онъ удобенъ и дорогъ мн, какъ памятникъ моей страсти къ изящнымъ искуствамъ. Читать зимою мы будемъ, конечно, много, многому учиться, но также въ волю танцовать и веселиться!.. Ваши дамочки сами даже совершенствуются здсь въ музык. Скажите, пожалуйста, родителямъ, что я не ручаюсь, чтобы какимъ нибудь знатнымъ боярамъ не вздумалось сдлаться ихъ зятьями… Левана всмъ очень нравится. Адельгунда все еще какъ будто дичится, но мн извстно, что нкоторые кузены господаря вздыхаютъ по ней…. Adieu, mon cher Docteur! A propos, monsieur… Diafoirus! (Изъ Мольера! ввернулъ Нессельборнъ.) Если захотите почтить меня отвтомъ, сообщите мн, пожалуйста, о вновь изобртенномъ окуляр! Зрачки у меня что-то испортились. Да сдлайте божескую милость, пришлите мн рецептъ противъ двойного смотрнія! Часто у меня, видите ли, двоится — даже расходы, чего, къ сожалнію, нельзя сказать о приход… Нтъ, кром шутокъ: гд у васъ въ Германіи получше шлифуютъ стекла для очковъ?.. Увдомьте, докторъ, и порекомендуйте порядочные очки!.. Да вотъ еще просьба: напишите, какъ поживаетъ Асминда Линденталь съ своей сестрицей Корою: об он, какъ вы знаете…’.

— Ну, это до насъ не касается, прошипла фрау Гедвига, видимо конфузясь этихъ скоромныхъ изліяній. Все же остальное въ письм приводило ее въ восторгъ. Она искренно соболзновала о княз, захворавшемъ двойнымъ смотрніемъ, и съ глубокой серьезностью заговорила о какомъ-то извстномъ оптик. Но Штаудтнеръ сразу догадался, на что намекалъ князь въ конц посланія. Это мсто письма имло мистическій смыслъ и относилось къ двумъ insparables. Тмъ не мене догадливый докторъ только помалчивалъ.

Онъ содйствовалъ принятымъ въ дом радикальнымъ мрамъ и общалъ пріискать Федереру преемника. Обученіе верховой зд въ пансіон до нкоторой степени зависло отъ его усмотрнія.

Между тмъ Гертруда скрылась.

Нессельборнъ давно уже слышалъ, когда пробило девять часовъ, и однако теперь только вспомнилъ о своемъ урок исторіи въ первомъ класс. Ему опять стоило большого труда припомнить, на чемъ онъ остановился въ послдній разъ.

Ахъ, да, на реформаціи, кажется! Онъ вызывался было принять въ пансіонъ трехъ сыновей какого-то католическаго барина, общая оставить совершенно въ сторон ихъ религіозныя мннія, — и это-то обстоятельство помогло его памяти. Давно уже онъ выбралъ одинъ изъ вечернихъ часовъ для исторіи реформаціи, такъ, чтобы католикамъ отъ нея не становилось тошно…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.

Стали хлопотать, между тмъ, кого бы поставить на мсто Броге и его отставленной семейки, между многими соискателями мста, до сихъ поръ невнушавшими къ себ полнаго доврія, явился сюда въ одно утро какой-то пожилой человкъ, едва ли ожидавшій встртить въ этомъ дом своихъ старыхъ знакомыхъ.

Это былъ широкоплечій, нсколько заплеснввшій мужчина лтъ пятидесяти. Длинный срый сюртукъ съ блыми металическими пуговицами придавалъ ему немножко видъ тюремнаго сторожа, да такой человкъ, впрочемъ, тутъ и нуженъ былъ. Давно посдвшія брови густыми пучками нависли надъ нсколько робкими, изъ-подлобья глядвшими глазами. Вотъ этотъ, человкъ спуску не дастъ, невольно думалось при взгляд на него, тмъ боле, что изъ устъ его лились набожныя, духовно-торжественныя причитанія.

Изо рта пришедшаго страшно несло жаренымъ кофе. Употребленіе кофе на тощій желудокъ никому не было извстно такъ хорошо, какъ господину Броге, который, нахмурившись, у запертыхъ воротъ дома презрительно спрашивалъ всхъ этихъ просителей, что имъ было нужно, и долженъ былъ указывать дорогу въ пріемную директора. Являясь къ вліятельнымъ, раздающимъ мста лицамъ, люди изъ боле образованнаго, порядочнаго круга надваютъ чистые, накрахмаленные воротнички — знакъ приличія и всепокорнйшаго ходатайства, точно такую же роль для извстной части простонародья играетъ запахъ кофе изо рта: онъ отбиваетъ непріятный букетъ сивухи.

— Какъ зовутт васъ? спросилъ, углубившись въ свою корреспонденцію, директоръ заведенія, объявившій печатно, что ему нуженъ честный, трезвый, добропорядочный привратникъ — съ хорошею рекомендаціей.

— Бартель, господинъ директоръ, Бартелемъ звать! отозвался хриплый голосъ просителя, произносившаго каждое слово съ набожнымъ вздохомъ, точно онъ про себя читалъ молитву.

— Чмъ занимались до сихъ поръ?

— Каменьщикомъ былъ, господинъ директоръ,— это, то есть, при постройк…

— При построеніи человчества, гмъ! разсянно пробормоталъ Нессельборнъ съ улыбкой:— вдь это то же и мое ремесло, и я смло могъ бы уже сказать вамъ: милости просимъ! Да, такъ каменьщикъ, гмъ! Въ заведеніи, подобномъ моему, сплошь и рядомъ нужна известка и камепьщичья лопатка…

— Ужь по этой части мы смекаемъ кое-что…

Бартель вынулъ изъ бокового кармана своего сраго сюртука свертокъ засаленныхъ бумагъ, подъ сюртукомъ на немъ была надта теплая, спускавшаяся на животъ жилетка чернаго сукна.

— Семья есть у васъ? освдомился Нессельборнъ, когда тотъ захлопоталъ съ бумагами, директоръ старался заглянуть въ робкіе, точно о чемъ-то мечтавшіе глаза своего собесдника.

Бартель прикинулся, будто ничего не слышалъ, бормоталъ что-то про себя и, наконецъ, передалъ бумаги.

— А, это все свидтельства отъ вашихъ хозяевъ, строителей? замтилъ Нессельборнъ: — по вдь вы давно уже перешли къ другимъ занятіямъ, а?

— Да, я перемнилъ, значитъ, отозвался нетвердый голосъ. Набожный взглядъ гор какъ будто хотлъ сказать: да, да, я совсмъ исправился…

— Это какими судьбами! изумился директоръ, перелистывая бумаги, причемъ онъ обращалъ преимущественно вниманіе на числа годовъ и промежутки между ними:— что это значитъ: тутъ поставленъ Штейнталь!! Вы разв жили въ Штейнтал? Не вспомните ли, можетъ быть, какъ нибудь и моего имени?

— Пансіонъ въ Крпостной улиц, номеръ 17-й… вотъ все, что я знаю, господинъ директоръ… изъ конторы, значитъ, гд я…

— А, ну разв. Слдовательно, въ контор вы обратили вниманіе только на мой адресъ… сказалъ Нессельборнъ, улыбаясь.— Только на номеръ дома! Ну-съ, а помните ли вы еще стараго сельскаго учителя въ Штейнтал… Нессельборна?… Я его сынъ!..

Тотъ широко выпучилъ, наконецъ, глаза. Этотъ Бартель, недавно выпущенный изъ рабочаго дома браконьеръ, воръ и пьяница, отецъ Марлены и лниваго Нанте, чувствовалъ, точно онъ находится на богъ-всть какихъ высокихъ лсахъ, тогда какъ подъ нимъ зіяла страшная, воздушная бездна!.. Но теперь съ нимъ не было внушавшей мужество фляги и соблазнительно пахнувшихъ колбасъ…

— Господинъ… господинъ Несс… замялся онъ.

— Да, я прежній пасторъ Нессельборнъ, а теперь директоръ частнаго учебнаго заведенія.

Бартель боролся самъ съ собою — не лучше ли ему тутъ жи повернуть оглобли или смло добиваться мста. Во всякомъ случа, онъ призвалъ на помощь свой главный резервъ — свидтельства нсколькихъ пасторовъ, сокрушенные вздохи, торжественные взгляды на потолокъ и даже молитвенное сложеніе рукъ на груди.

— Какъ же это вы такъ не поладили съ вашимъ ремесломъ и съ Штейнталемъ, а? спросилъ директоръ, мало знакомый съ мелкими исторіями въ прежнемъ мст жительства своего отца. Разсянный директоръ, съ головой, заваленной цлымъ хламомъ именъ и личныхъ сношеній, никакъ не могъ припомнить себ сразу, что открытію Теодора Вальднера въ лсу предшествовали какія-то происшествія, въ которыхъ былъ замшанъ также какой-то Бартель. Съ этимъ открытіемъ въ его памяти соединялись только имена Вюльфинга, Генненгефта, барона Тюмплинга, пастора Петеренца и другихъ.

— Пути Господни неисповдимы! пробормоталъ прежній каменьщикъ, очевидно, направленный къ лучшему попечительнымъ о выпущенныхъ арестантахъ обществомъ: — такъ это вы, господинъ директоръ,— молодой Нессельборнъ, сынъ стараго учителя?!

— О, что касается моей молодости, то она немногимъ отстала отъ вашихъ собственныхъ сдинъ!

— А ваша почтеннйшая супруга, дочки ваши?..

— Слава Богу, живутъ. Вы, вроятно, не могли съ успхомъ заниматься вашимъ ремесломъ? Слабость, можетъ быть, тлесная…

— Головокруженіе, господинъ директоръ, вотъ что-съ! Карабкаться по лсамъ, со всмъ на свт можно, только бы этого не было!

— Ну, это понятно. Такъ вотъ вы теперь и выбрали… что же вы выбрали-то?

— Что придется-съ… съ божьею помощью!..

— Ваше упованіе на Бога, какъ я вижу, было вамъ большою помощью!..

— Ахъ, да, совершенная правда-съ. Только вотъ все не причалю ни къ какой пристани.

— ‘Сотвори добро!’ говоритъ псалмопвецъ Давидъ:— все прочее возложи на Господа… Да, вотъ штейнтальскій пасторъ, Петеренцъ, отличный человкъ… Вотъ и отца моего похоронилъ, трогательное надгробное слово сказалъ…

— Такъ стало быть почтенный, старый ректоръ Нессельборнъ померъ? Царство небесное — а вдь онъ изъ моихъ дтей… изъ моего Нанте сдлалъ браваго парня!..

— Это очень пріятно слыш… Однако, позвольте… бумаги-то ваши!..

Никакъ не могъ ожидать Нессельборнъ, чтобы похвала его усопшему отцу была высказана именно этимъ человкомъ. Между тмъ изъ сличенія чиселъ оказалось, что у Бартеля не было никакихъ аттестатовъ за цлыхъ три года. Кром того, занятія просителя страшно измнялись втеченіи двухъ послднихъ лтъ и отзывы, посл непродолжительной, часто только четырехнедльной его службы, принимали крайне лаконическій характеръ.

Нессельборнъ спросилъ документы за эти три года.

Бартель прибгнулъ теперь къ той уловк, которой могъ научить его какой нибудь пасторъ выпущенныхъ и кающихся преступниковъ или товарищъ по несчастій, застигнутый такимъ же безвыходнымъ житейскимъ положеніемъ: Бартель ударился вдругъ въ слезы или, по крайней мр, поднялъ жалобный вой, точно рыдалъ, и при этомъ то поднималъ руки къ небу, то ломалъ ихъ въ отчаяньи и горланилъ:

— О, неужто я вчно пробуду въ сни грховной и не найду благодати предъ Господомъ Творцомъ Небеснымъ, иже глаголетъ: брось грхи твои на агнца непорочнаго, распятаго за всхъ насъ гршныхъ…

Нессельборнъ попятился назадъ… Посл этого причитанія, направленнаго къ потолку комнаты, плачъ прежняго каменьщика перешелъ почти въ конвульсивное всхлипыванье.

Нсколько очнувшись отъ своего переполоха, директоръ оглянулся вокругъ и, чтобы его успокоить, замтилъ, что разговоръ, ихъ можетъ привлечь постороннихъ свидтелей.

— Вы, вроятно, за что нибудь были посажены въ тюрьму? спросилъ онъ рыдавшаго:— за что же именно?..

Стали говорить о многихъ злыхъ дяніяхъ Бартеля. Попалъ онъ въ острогъ не за одно только браконьерство, но и за всякое другое воровство, за мошенничество при постройкахъ и даже за открытый ночной грабежъ со взломомъ, правда, при смягчающихъ обстоятельствахъ.

— Бсъ нечистый, сатана попуталъ меня, поврьте мн! сокрушался онъ.— Сатана обольстилъ весь свтъ и дерзнулъ даже искушать Господа. Предсталъ онъ предъ меня, худого, въ образ свтозарнаго ангела предсталъ… какъ говорится во второмъ посланіи къ коринфянамъ… и тогда-то я, господинъ Нессельборнъ, три года… да, цлыхъ три года просидлъ… за браконьерство, какъ вы, можетъ быть, слышали, когда Генненгефтъ… да упокоитъ Господь его гршную душу…

Тутъ-то завса упала съ глазъ Нессельборна. Передъ нимъ стоялъ тотъ самый, пріобрвшій о себ худую молву субъектъ, о которомъ было тогда такъ много толковъ и который, такъ или иначе, послужилъ поводомъ къ отысканію несчастнаго, загадочно родившагося юноши…

— Ахъ, такъ это вы… тотъ самый… старался заговорить директоръ тмъ тономъ, который бы показалъ глубокое прискорбіе и въ то же время пріободрилъ Бартеля на пути его, казалось, искренняго раскаянья.

Бартель продолжалъ всхлипывать и ломать руки, тогда какъ сердобольный директоръ попалъ съ нимъ въ крайне затруднительное положеніе. Къ счастію подоспла выручка.

Вчно дятельная Гертруда имла свободный входъ къ своему дяд. То ей нужно было захватить ключи, то повсить ихъ опять, то внести разныя хозяйственныя замтки въ счетныя книги и такъ дале.

Кто явился сегодня соискателемъ мста, остававшагося вакантнымъ посл Броге,— это узнала она, пробывъ всего нсколько минутъ въ комнат. Крпко ли досадила ей гнвная тетенька, безпрестанно твердившая ей: ‘вотъ это прекрасно! Гонятъ прежнихъ людей въ шею, не зная, откуда набрать новыхъ!’ или иначе выражавшая свою досаду вслдствіе непоколебимо принятой мры, или, быть можетъ, воспоминаніе о быломъ дтств такъ лично настроило Гертруду, — только она спросила совершенно спокойнымъ голосомъ.

— А гд теперь вашъ сынъ — Нанте?

Нессельборнъ пояснилъ вопросъ этотъ, добавивъ:

— Это моя племянница. Внучка моего отца…

— Ахъ, это уважаемая фрейленъ… помощница учителя! произнесъ Бартель, утирая заплаканныя глаза большимъ голубымъ, черно-крапчатымъ платкомъ.— Ахъ, это та мамзель Нессельборнъ, что ласковыми словами завербовала моего Нанте въ школу… да воздастъ вамъ за это Всевышній! Вишь какая вы выросли хорошенькая, мамзель Нессельборнъ! Да чтожъ вдь, тогда ужь было видно!.. А мой добрый Нанте…

— Дтей вашихъ, кажется, разобрали по рукамъ и направили на хорошую дорогу…

— И по сіе время они на хорошей, мамзель! А вотъ Нанте мой… Ему, видите, приходилось отслужить свой срокъ въ военной служб… А тутъ при постройк… ужь видно Господня воля на то… бда съ нимъ приключилась — упалъ съ подмостокъ и переломилъ себ ногу. Худо, знаете залечили, и ужь какой изъ него военный — хромаетъ! Пробовали было помститъ его гд нибудь на желзной дорог или въ солдатской швальн… онъ, видите, въ портные пошелъ, какъ хромать началъ. Въ военной служб, знаете, не любятъ того, кто хромаетъ, да пыхтитъ, да по глядитъ козыремъ… Тамъ у нихъ проворство нужно… впередъ… пошелъ… а-ля-маршъ… прыгай, какъ въ балаган кукла!.. Чтожъ, вотъ и пришлось перейти въ цивильную швальню. Вотъ и вышелъ изъ него портной… немудрящій, знаете… ну, а все же малый-то онъ хорошій…

Невольно пришла Гертруд на память ея прежняя сказка о мрк портного, по которой долженъ былъ лзть маленькій каменьщикъ. Бдный Нанте какъ бы буквально взялъ лстницу Іакова, полетлъ стремглавъ и остался при портняжной мрк, оказывавшей ему теперь услуги совершенно другого рода.

Когда Гертруда замолчала, зависимость дяди отъ вліянія умненькой двушки выразилась уже въ томъ, что онъ подумалъ въ эту минуту: ‘ужь не полагаетъ ли она, что каменщикъ и портной — весьма драгоцнные люди для нашего находящагося въ вчной починк заведенія, коснется ли дло стропилъ, стнъ и печекъ, или разорванныхъ ученическихъ штановъ?! При всемъ томъ странно было Нессельборну завязывать дло съ этой двусмысленной личностью, непредставлявшею особенно надежныхъ гарантій въ своемъ исправленіи. И притомъ Бартель все-таки былъ замшанъ въ томъ происшествіи, которое, при зависимости Нессельборна отъ барона Отто Фернау и его жены, не заключало въ его глазахъ той романтической прелести, какую могли находить другіе’.

Гертруда продолжала молчать, а дядя, возвращая бумаги ожидавшему просителю, прервалъ дальнйшія объясненія словами:

— Да, вотъ видите ли, любезный Бартель, это даетъ длу крутой оборотъ… Мой домъ посвященъ образованію юношества, и я весь, цликомъ, завишу отъ доврія публики. Мы можемъ служить и трудиться только съ тми людьми, которыхъ не смютъ коснуться злые наговоры…

— Что правда, то правда!.. вздохнулъ Бартель, готовясь къ отступленію, такъ какъ при настоящихъ обстоятельствахъ это было для него всего желательне.

— Ну, какъ же вы теперь поживаете? спросила Гертруда: — гд жена ваша, дти?

Все это она произнесла съ серьезнымъ достоинствомъ, сдержанно и въ то же время привтливо.

— Покорнйше благодаримъ за вниманіе, фрейленъ, сказалъ Бартель, готовясь сорвать хоть какой нибудь барышъ изъ своей неудавшейся повытки — матеріальную помощь, заемъ или что нибудь въ этомъ род,— если у васъ, господинъ директоръ, есть что нибудь старенькое, поношенное, платьишко дряненькое, что ли…

Нессельборнъ сталъ рыться въ карманахъ. Бартелю хотлось бы лучше ‘старенькаго’. А гульденъ — высшая мра пожертвованія въ подобныхъ случаяхъ — пожива не важная… За ношенное платье и обувь, если имъ найти надлежащіе источники сбыта, можно выручить во всякомъ случа больше. Напялить эту дрянь на себя лично рдко думаетъ въ подобныхъ случаяхъ даже нищій.

— Марлену мн пришлось недавно видть, продолжала Гертруда, — она была разодта, какъ настоящая щеголиха…

— Она мсто хорошее получила… пояснилъ Бартель.

— И, вроятно, помогаетъ вамъ и своимъ меньшимъ сестрамъ.. Ну, а жена ваша?

Нессельборнъ пріискалъ, что было нужно. Онъ даже усплъ обмнить восьми-грошевый мдякъ, который сначала хотлъ всунуть просителю, на цлый талеръ. Между тмъ Гертруда не тратила времени безполезно. Въ голов ея вдругъ закопошились мысли, сильно интересовавшія самого директора.

— Старуха,-то моя? сказалъ Бартель заикавшимся голосомъ — отъ замшательства, или, быть можетъ, оттого, что онъ не привыкъ много говорить, не смочивъ порядкомъ глотку,— гмъ, милостью Всевышняго, она все тамъ же… гмъ… то-есть, костей-то собирать больше не ходитъ. Нтъ, она, видите, тамъ, гд вы, мамзель, закрыли бы носикъ, коли бы ближе изволили подойти къ этой кухн… Это будетъ, знаете, тамъ, гд дровяные дворы…

Глаза Гертруды засверкали, тогда какъ взглядъ Нессельборна вдругъ сдлался матово-тусклымъ.

— Тамъ заводъ, видите, какой-то есть — химическій, что ли, онъ прозывается…

— Недалеко отъ вашего друга или недруга — лсничаго Вюльфинга, такъ?

— Что за другъ такой, мамзель?! Ахъ, да, да, вы, стало быть, припомнили того бднаго найденыша, котораго вы тогда, господинъ директоръ…

— Ну, да, онъ теперь живетъ здсь, въ моемъ дом! добавилъ Нессельборнъ, непріятно задтый тмъ, что подобный субъектъ позволилъ себ коснуться этого щекотливаго вопроса. Нессельборнъ строжайше избгалъ всего, что имло какое нибудь отношеніе къ Отто Фернау и могло быть непріятно раздражительному мужу Ядвиги, и безъ того поглядывавшему на него весьма непріязненно съ нкотораго времени.

Бартель никогда не признавался передъ судомъ, что ему или его дтямъ было что нибудь извстно о преступленіи Генненгефта. Судьи пришли къ тому убжденію, что такъ было и въ дйствительности. Даже теперь въ его лукавств, давно понятомъ Гертрудою, какъ будто звучалъ тонъ самой честной искренности, когда онъ сказалъ:

— Видитъ Богъ, что любить Вюльфинга мн особенно не за что. Онъ подставлялъ мн ловушки и вырылъ глубокую яму — года на три съ лишнимъ… Ну, а теперь грхъ пожаловаться — Вюльфингъ подсобляетъ мн въ горькомъ положеніи. Его дворъ лежитъ рядомъ съ заводомъ. Зашелъ я къ нему разъ поговорить — жена читала слово Божіе въ то время, а собаки, какъ бшеныя, лаяли за воротами. У меня тогда совсмъ не было сюртука, — а. не то ужь. что вотъ такого новаго, какъ сегодня. Жена Вюльфинга — спасибо ей — накормила меня хлбомъ и мясомъ, крикнула даже собакамъ: ‘кушъ!’ И съ тхъ поръ закупаю я, когда случится, ту-другую вязанку дровъ для Вюльфинга, когда другого нечего длать. Дти мои еще пока не отданы въ мастерство и тоже мн помогаютъ… ‘Слушай, Бартель,’ говоритъ онъ мн, ‘какъ придется теб, братъ, круто въ твоихъ длахъ, ты, говоритъ, смло ко мн: найдемъ для тебя работу!’ А я, знаете, все больше распродаю химическія издлія — на спин таскаю… Господинъ на завод… профессоромъ его теперь прозываютъ… длаетъ и для насъ разную всякую мелкоту — голубыя и зеленыя чернила, что ли, бумагу отъ мухъ, средство противъ крысъ… все такое!.. Ну, конечно длаетъ онъ поважне того, а это собственно для насъ, потому знавалъ еще прежде мою жееу, или скоре Марлену…

Тутъ покаявшійся гршникъ пустился въ толкованія и разъяснялъ участіе химика разными мотивами. Изъ всего этого можно было сдлать тотъ общій выводъ, что ‘профессоръ’ зналъ собирательницу костей еще прежде, въ Альбершвенде, гд онъ былъ только асистентомъ, но едва ли сдлалъ бы что нибудь хорошее для старухи, если бы здсь въ столиц, гд онъ обзавелся самостоятельно, съ нимъ не повстрчалась Марлена, полненькая, цвтущая, живой контрастъ съ своей желтой, костлявой мамашей. О портномъ Нанте отецъ не говорилъ ни слова, если его не спрашивали. Но имъ-то, Нанте Бартелемъ, и интересовалась особенно Гертруда, такъ что дядя сказалъ, наконецъ, съ ироніей:

— Кажется, у тебя что-то на ум, а?

— Да, имю въ виду Нанте Бартеля, если онъ остался честнымъ, хорошимъ человкомъ, какимъ былъ во все время постигшаго его родителей наказанія! Нсколько разъ писалъ онъ мн въ Вальденбургъ. Ну, Бартель, вы можете себ теперь идти! Лично васъ нельзя принять въ этотъ домъ. Вполн врю вамъ, что вы искренно раскаялись и пошли по лучшей дорог. Но нашъ воздухъ долженъ быть здсь совершенно чистъ. А соблазновъ къ совращенію тутъ слишкомъ много. Что касается Нанте — пожалуйста, наведите о немъ справки! Если знаете, гд онъ — навдайтесь къ намъ опять! или, еще лучше, пошлите его. самого къ намъ!.. Сегодня же — такъ отъ двнадцати и до часу! Это самое удобное время. Тогда и директорша будетъ здсь….

Вмст съ тмъ Бартель былъ выпровоженъ за дверь. Не въ зашей, конечно, но вышелъ самъ, благодаря той ловкости, съ какою Гертруда, умла сокращать бесду и напирать на главное. Ручку двери она почти сама всунула Бартелю. И тотъ не только ни мало не обидлся, напротивъ — чувствовалъ себя польщеннымъ оказаннымъ довріемъ и какимъ-то пріятельски-ласковимъ, тономъ.

— Просто не понимаю я тебя, замтилъ дядя, когда Бартель вышелъ.

Гертруда дала ему знакъ еще немного помолчать, потомъ тихонько подкралась къ двери, отворила ее и выглянула въ корридоръ. У наружной двери прозвонилъ колокольчикъ.

— За такими господами, сказала она съ улыбкою, — надо зорко слдить, дйствительно ли они убрались изъ дому:— такъ и воспользуется случаемъ подцпить что нибудь…

— А между тмъ ты, какъ будто, хотла принять въ домъ его отродье…

— Ахъ, любезный дядюшка, отозвалась Гертруда, покачивая головой, — что же длать, когда я вижу, что эти Броге будутъ употреблять всевозможные происки, чтобы остаться! Поддержкой имъ служитъ тетя. Если недавно она и уступила Штаудтнеру, то только благодаря пріятному впечатлнію, произведенному на нее письмомъ изъ Бухареста. Но уже на слдующій день она стала сомнваться въ безпристрастности совта Штаудтнера. Ты настолько проницателенъ, что самъ хорошо увидишь, почему совтъ доктора для нея такъ скоро упалъ въ курс, что впрочемъ само по себ меня нисколько не огорчаетъ…

— Ничего, ровно ничего я не вижу! съ удивленіемъ сказалъ дядя, дйствительно, казавшійся въ эту минуту сущимъ младенцемъ…

Гертруда съ смущеніемъ потупила глаза и пробормотала:

— Этотъ Штаудтнеръ, право, до того мн надодаетъ… А тетушка…

— Гмъ, она, кажется, видитъ въ теб будущую графиню Вильденшвертъ…

— Нтъ, дядя, не считаетъ она меня достойной не только графа, но даже медицинскаго совтника…

— Чтоже тутъ мудренаго: Штаудтнеръ ухаживаетъ за тобой и именно по этому для тетушки упалъ въ курс. Но теб бы, право, не слдовало такъ сердиться на этого стараго чудака. Я не могу разойтись съ нимъ такъ скоро, какъ тетушка. Да и она въ сущности ссориться съ нимъ тоже не намрена. А что касается Броге…

— То тетушка ихъ оставитъ въ дом!

— Ну, это было бы просто ужасно!

— Жаль мн тебя, дядя, ей-богу жаль!.. Господа Броге останутся, какъ ты тамъ ни выходи, изъ себя…

— Ну, это увидимъ! Мадамъ Броге, пожалуй, обратится еще къ другому заступнику — Бегендорфу!.. Не сегодня, такъ завтра явится къ намъ грозный инспекторъ и внушитъ теб быть снисходительне. Вдь этихъ людей рекомендовалъ самъ Бегендорфъ. Въ виду всего этого, видишь ли, что я еще думаю: не взять ли намъ Нанте Бартеля въ качеств младшаго домашняго служителя, подручнаго… Я увренъ — и увренность эту даетъ мн разладъ Нанте съ отцомъ — что этотъ парень будетъ для всхъ ихъ плетью, понукающею къ хорошему…

Уже одно имя Бегендорфа нагнало робость на дядюшку. Но потомъ онъ самъ устыдился этого недостатка въ себ мужества. Гертруда старалась всячески пріободрить его веселымъ, смющимся лицомъ. Въ безысходномъ замшательств схватился онъ за волосы и сказалъ:

— Такъ что же, не придти ли мн къ взгляду Маккіавелли, что нужно управлять хитростью?.. Вдь учебное заведеніе — то же, что маленькое государство. Іезуиты, можетъ быть, уже очень пересаливали, утверждая, что надъ каждымъ долженъ быть поставленъ особый соглядатай. Но для насъ честный человкъ, на котораго можно было бы вполн положиться, былъ бы сущей манной небесной. А тутъ ты еще рекомендуешь портного! Это понравится самой тетушк. Но посуди ты сама — набрать въ домъ непріятныхъ для барона Фернау людей!.. Съ тхъ поръ, какъ Теодоръ живетъ у насъ, съ тхъ поръ, какъ другіе Фернау познакомились съ нимъ ближе и передали — помнишь тогда?— какъ будто нарочно передали раненаго юношу на руки этому, все еще загадочному для меня Вюльфингу,—съ того самаго времени нерасположеніе нашихъ кредиторовъ увеличилось еще боле…

— Ты долженъ отъ нихъ освободиться, вотъ что! проговорила Гертруда съ сверкающими глазами.

— Легко сказать, — освободиться!! Неужели же все больше влзать въ залоги да перезалоги! Да еще терпть въ доходахъ такіе вычеты, какъ посл валлашскихъ князей… Линзингенъ тоже виситъ на одномъ волоск… Умретъ, сохрани Боже, Гордонъ — опять окажется новый нуль, не говоря уже о паническомъ переполох и расхватываніи дтей, когда заговорятъ, что у насъ въ дом поселилась заразительная болзнь! Теперь опять прогнать Броге — это то же, что напечатать въ газетахъ о болзни Гордона и еще боле подстрекать разные злые о насъ толки и сплетни… Мало ли чего не наплетутъ негодяи, въ порыв мести: и дти у насъ голодаютъ, и ходятъ-то они оборвышами, въ грязи… Я не прочь принять твоего Нанте…

— Да, это — нравственно сильный человкъ! Бдный, одичавшій мальчуганъ, завербованный въ школу моими убжденіями и бывшій всегда первымъ въ учебныхъ занятіяхъ… Съ своими, родителями онъ, какъ самъ извщалъ въ письмахъ, навсегда прервалъ всякую связь…

— Но родители его тоже какъ будто измнились къ лучшему… Въ отц нельзя было не замтить глубокаго сокрушенія… Но… но… что-то запоетъ графиня Ядвига…

— На зло ей ты долженъ еще принять къ себ доктора Гелльвига.

— Господь съ тобою, что ты это?! Право тетушка, кажется, правду говоритъ, что ты хочешь бросить господамъ Фернау перчатку…

Гертруда насторожила уши. У наружныхъ дверей кто-то позвонилъ.

— Тоже, должно быть, какой нибудь запоздавшій учитель… сказалъ Нессельборнъ.

— Нтъ, видишь ли, прервала Гертруда,— теб докторъ Гелльвигъ нуженъ для того, чтобы держать въ узд этого Типфеля, Верманна, Шликума, Потри — всхъ ихъ… Эти люди деспотически верховодничаютъ надъ тобою… ихъ третье слово непремнно заключаетъ угрозу… А у тебя противъ нихъ нтъ никакой другой защиты, кром отказа отъ мста, чмъ ты, разумется, вредишь только самому себ… Казенныя заведенія имютъ именно то громадное преимущество, что тамъ ни въ комъ нтъ исключительной необходимости, и всякая вакансія замщается легко и быстро… Бехтольдъ называетъ этого Гелльвига очень дльнымъ малымъ…

Нессельборнъ закрылъ уши обими руками. Непріятно было ему слышать всю эту правду, эти совты. Они переворачивали вверхъ дномъ всю его дятельность.

Вдругъ Гертруда суетливо проговорила вполголоса:

— Кажется, Бегендорфъ идетъ!! Посмотри-ка, посмотри!

У Нессельборна затрепетало сердце… Этотъ старый университетскій товарищъ былъ точно его злымъ демономъ. При каждомъ затрудненіи, заграждавшемъ ему дорогу, этотъ человкъ, съ его стереотипной улыбкой, непремнно игралъ какую нибудь роль! Бегендорфъ былъ двуязыченъ, коваренъ до мозга костей. Нессельборнъ хорошо зналъ его и, однако, долженъ былъ сторониться предъ нимъ, щадить его, даже превозносить до небесъ. Съ глубокой горечью приводилъ онъ себ на память этотъ систематическій союзъ вліятельныхъ и сановныхъ педагоговъ, которые съзжались съ свера и юга, востока и запада, чтобы предршать вс вопросы воспитанія съ піэтистской точки зрнія и безпощадно исключать все ‘безбожное’. Въ педагогическомъ мір, творятся иногда диковинные казусы: тамъ и сямъ вы видите еще свжія, молодыя, честныя силы, лишенныя всякой грязи предразсудковъ, полныя той идеальной, свтлой добросовстности, которою Песталоцци такъ усплъ согрть сердца наставниковъ,— и что же? Достаточно одной какой нибудь учебной программы, удачной рчи на учительскомъ създ, предисловія къ учебнику, чтобы совершить поворотъ совсмъ въ другую сторону: къ изумленію въо свта свжая, молодая сила сама вдругъ заговариваетъ языкомъ піэтисткаго ‘благочестія’, старается сама примазаться къ посвященнымъ и благодушнымъ, отъ которыхъ вслдъ затмъ сыплются награды и отличія… И вс эти ренегаты огуломъ повторяютъ какой-то странный анекдотъ, головой ручаясь за его достоврность, будто Песталоцци, слушая на закат своихъ дней церковное хоровое пніе дтей — когда самъ-то сдлался ребенкомъ — въ швейцарскомъ город Бейгген, расплакался и сказалъ: вотъ истинный путь, по которому и мн слдовало идти! И вотъ великое, завщанное Песталоцци добро было поддлано фальшиво: его незаконныя дти вытснили полноправныхъ, честныхъ сыновей…

Для Гертруды каждую минуту было свое особенное дло. Въ ея вденіи находилась прачка, дв швеи и портниха, изъ которыхъ одни принадлежали къ семь Броге, потомъ двочка для посылокъ-дочка Броге, кухарка съ поваренкомъ-сынишкой Броге, — наконецъ, сама мадамъ Броге, смотрвшая за чистотою комнатъ.

Случайно повстрчалась Гертруда съ Вальднеромъ, только-что окончившимъ урокъ въ младшемъ класс, съ радостнымъ лицомъ онъ шелъ къ ней на встрчу, отправляясь въ свою комнату.

— Что это теб такъ весело? сказала Гертруда: — ты смешься чему-то! Врно, что нибудь особенно пріятное приключилось…

На самомъ дл и ой было весело на сердц. Но она сама также не знала, отчего бы это. Вчера, быть можетъ, у нихъ была какая нибудь посторонняя причина радоваться, и ею-то она извиняла свой звонкій, почти неумренный хохотъ.

— Нтъ, видишь ли, сегодня утромъ я прочиталъ, что въ театр даютъ завтра гетевскаго Фауста! Вдь я говорилъ, кажется, теб, что мн хотлось бы его видть, даже цпою жизни!

— Ну, такъ и я пойду съ тобою! радостно сказала Гертруда:— конечно, если еще пустятъ, робко добавила она сейчасъ же, вспомнивъ о своемъ зависимомъ положеніи, и не миновавшей еще опасности маленькаго Гордона, остававшагося подъ недобросовстнымъ присмотромъ семьи Броге.

Но не такого отвта ждалъ отъ нея Вальднеръ. Въ темномъ корридор, по которому они шли, Гертруда не замтила яркаго румянца на лиц Вальднера и его внезапнаго молчаливаго унынія. По окончаніи уроковъ вмст съ боемъ часовъ, раздававшимся по всему дому, поднялся такой страшный шумъ, что съ трудомъ можно было слышать свои собственныя слова.

Большая зала конференцій служила на Рождество для раздачи подарковъ, на маслянную для баловъ, вообще же для утренней молитвы пансіонеровъ, тогда какъ посл пасхи здсь же производились публичныя испытанія. Зимою она отапливалась только по воскресеньямъ. Такимъ образомъ, и сегодня никто не заходилъ туда, если не было нужно.

На вопросъ Гертруды: ‘ты занятъ теперь?’ Вальднеръ отвчалъ: ‘нтъ, у меня теперь будетъ съ часъ свободнаго времени,’ — и потому Гертруда могла предложить ему:

— Такъ послушай, войдемъ туда и отдохнемъ немножко! Рдко-рдко вдь урвешь свободную минутку, чтобъ поговорить…

Она сама не знала, что съ ней длалось. Горячая кровь клокотала въ жилахъ. Двушка готова была обнять Вальднера.

А снаружи шумно раздавались голоса сотенъ двухъ дтей. То былъ обычный ранній роздыхъ, продолжавшійся десять минутъ. Несмотря на наступившее уже морозное время, дти бгали по двору, отламывали ледяные сосульки отъ колодца и падали въ растяжку по гололедиц двора. Большинство осаждало квартиру Броге, гд можно было купить яблокъ, грушъ, булочекъ съ колбасой и ветчиной, что составляло весьма выгодную торговлю, дававшую сто процентовъ чистаго барыша, — торговлю, которою ревностно занимались вс корыстолюбивые члены семейки, не исключая и дтей. Но сегодня оги торговали какъ-то вяло, инспекторъ, къ заступничеству котораго они обратились, бесдовалъ съ фрау директоршей, нсколько комнатъ подальше.

Съ тхъ поръ, какъ Гертруда вернулась изъ семинаріи, ей ужь было невозможно сообщить прежній тонъ ея отношеніямъ къ Вальднеру. Оба они сложились, развились. Гертруд было топерь боле восемнадцати лтъ отъ роду, Вальднеру — наврное вс двадцать два. Но еще два года тому назадъ она называла его своимъ ‘дточкой,’ ‘крошкой,’ шлепала его въ шутку розгой или рукою по пальцамъ. Словомъ, во всемъ его ‘няньчила’ при ходьб и стояньи, при разговор, надваньи сюртука, учебныхъ занятіяхъ. Только этому теплому, ежечасному участію со стороны Гертруды удалось вытснить изъ его натуры все нехорошее, привитое къ нему ошибочнымъ воспитаніемъ въ дом брукбахскаго пастора. Къ старому Нессельборну онъ явился лнивымъ, сердитымъ и недоврчивымъ медвдемъ. Гертруда пробудила въ немъ уже угасавшій свтлый взглядъ на жизнь, разогнала его назойливо-мрачныя мысли, убждая, что они не идутъ мужчин, облегчила ему и душевное бремя, и также безъ всякихъ церемоній сбросила весь ненужный баластъ, насильно взгроможденный на его плечи. Уже потомъ стала наблюдать, что Теодоръ можетъ вынести. За все она принялась съ самаго начала, сдлала Вальднера своимъ помощникомъ при обученіи дтей въ школ, чтобы онъ самъ повторялъ зады,— подстрекала его самолюбіе передъ дтьми и только этимъ пробудила чувство это также и относительно взрослыхъ. Гертруда была натура съ тонкимъ педагогическимъ чутьемъ. Въ уединеніи вальденбургской семинаріи, подъ вліяніемъ полугорестныхъ, полувеселыхъ ощущеній, она впервые почувствовала, какъ сродна ей эта сфера и сколько романической прелести она заключаетъ въ себ для ея сердца. Если же она такъ хлопотливо возилась и нянчиалась съ своимъ питомцемъ, то это было не тщеславіе пстуна, но результатъ какого-то загадочнаго обаянія.

Въ Вальднер нельзя было не замтить чего-то, невольно располагающаго, невульгарнаго, такъ сказать, характеристически-знатнаго. Нжныя черты, тихое раздумье, отражавшееся въ его глазахъ, какая-то дтски-наивная, пугливая скромность, точно на каждомъ шагу звавшая помощь руководителя и, однако, зачастую подсказывъвшая ему свтлыя сужденія, прекрасные порывы сердца — все это невольно располагало къ нему каждаго. Насколько въ глазахъ мужчинъ Вальднеръ былъ угрюмымъ, даже ненавидвшимъ всхъ дикаремъ, настолько же онъ сдлался фаворитомъ дамъ и двицъ штейнтальскаго общества. Каждое получаемое прежде отъ него письмо Гертруда разбирала также, какъ стилистическое упражненіе, но если въ немъ говорилось о встрч съ другими двушками или женщинами, сердце Гертруды начинало болзненно сжиматься ревностью. Что же заставляло такъ волновать ея кровь сегодня? Звонкіе голоса двухъ сотенъ дтей и юношей, эти здоровыя схватки, шалости, возня сильнаго пола, понравились ей уже въ самомъ начал, когда она сюда явилась. Къ упрямству и дерзкому тону школьной молодежи она уже попривыкла и впослдствіи, даже намренно, сама пробовала подражать дурнымъ качествамъ мужчинъ. Но противоядіе, то есть большее уваженіе къ своему собственному полу не являлось ни откуда. Ужасъ нападалъ на нее, когда въ ней рождалось побужденіе извинять въ своихъ кузинахъ, Леван и Адельгунд, чувство любви, и не какой другой, а именно — половой любви. Влеченіе юноши, въ періодъ его перваго развитія, къ женскому существу — это то же, что желаніе порвать первую наливающуюся, весеннюю ягоду. Все богатое раздолье плодовъ осенью — ничто, сравнительно съ соблазномъ первыхъ сплыхъ вишень, еще связываемыхъ женою садовника въ пучокъ, какъ рдкостная диковинка. Какъ хорошъ былъ уже этотъ Линзингенъ! Этакій милый мальчишка съ кудрями, что львиная грива!.. У него втренность являлась изъ горячей крови, изъ страсти къ пикантнымъ, почти безумнымъ приключеніямъ… Бывшіе въ пансіон англичане съ дикимъ нравомъ соединяли галантную вжливость къ женщинамъ, любезность и вниманіе, которыя зачастую могли показаться трогательными. У мене дикихъ были кроткіе, мечтательные глазки, какіе пристали бы и къ лицу мадонны. Нессельборнъ зорко слдилъ, однако, чтобы взгляды эти не переходили въ двическую томность и даже не были предметомъ заигрыванья со стороны боле мужеподобныхъ учениковъ, ревниво отбивавшихъ другъ у друга расположеніе этихъ нжненькихъ мальчиковъ. Часто директорша сердито хлопала дверьми и окнами, съ бранью увряя, что въ воздух разило этимъ проклятымъ запахомъ мальчишекъ, какъ она и выражалась. Женское учебное заведеніе было бы для нея пріятне. Нердко кокетками называютъ такихъ женщинъ, которыя въ сущности могутъ ужиться только съ лицами одного пола, и это совершенно подтверждалось на дочк знаменитаго трактирщика подъ вывскою ‘Большого Котла’. Напротивъ, Гертруда признавалась открыто, что, по ея мннію, мужчина одаренъ самобытною силой и что присматривать за мальчиками въ школ ей всегда было гораздо пріятне, чмъ за двочками.

Стать къ Вальднеру въ боле близкія и благотворныя для него отношенія ей все какъ-то не приходилось. Сначала уходъ за раненымъ взяли на себя другія лица. Потомъ, когда Вальднеръ выздоровлъ и вернулся къ Нессельборну, она была вся поглощена новымъ для нея училищнымъ хозяйствомъ, да и притомъ вторичное принятіе валашскихъ князьковъ въ пансіонъ требовало многихъ хлопотъ и величайшей осторожности. Она попала въ настоящій пчелиный улей! Вокругъ нея страшное жужжанье и пискотня на цлый день! И притомъ сколько опасностей ужаленія со всхъ сторонъ… Того и гляди, какъ бы на что нибудь не наткнуться, какъ бы не потерять своей настоящей дороги!.. Тутъ ужь было не до мечтаній. Даже въ церкви можно было молиться только оглядываясь постоянно на молоденькихъ питомцевъ, ихъ разсянность, ихъ буйныя шалости, проявлявшіяся при каждомъ удобномъ случа. Тетушка могла взблниться при одной мысли, что противъ нея замышляется заговоръ. Раздраженная разлукой съ дочерьми, она старалась всячески доказать, что въ преемниц ихъ, Гертруд, недостатковъ нисколько не было меньше. ‘Шушуканья’ съ Вальднеромъ она строжайше запретила ей уже въ самомъ начал.

Въ дом стихло. Уроки опять продолжались своимъ чередомъ. Вдали гд-то свирпствовалъ щедрый на угрозы и ругань Типфель. Слабодушному латинисту очень нравилось корчить изъ себя героя. Онъ воображалъ, что вс дрожали передъ нимъ, какъ предъ громоносной тучею, когда онъ стучалъ книжкой о кафедру или угрожалъ показать примръ. Но вчно повторяемая ругань не производитъ уже никакого дйствія на мальчика, нестрашна ему. И въ класс Типфеля шумъ всегда унимается позже, чмъ во всхъ другихъ.

Вотъ и пошла разсказывать Гертруда обо всемъ, что происходило въ комнат дяди и чего еще надо было ожидать: назвала Бартеля и его сына Нанте — имена, также замшанныя въ загадочной судьб Вальднера, что ему было уже извстно. При этомъ она все поглядывала на его туалетъ и, наконецъ, сказала съ ярко вспыхнувшими щеками — Да до какихъ поръ мн тебя учить хорошенько завязывать галстухъ?! Неужели самъ до сихъ поръ не можешь?..

— Ну, ну, хорошо, Гертруда! ласково проговорилъ онъ, и они оба услись на скамь, въ темномъ уголку, подъ большимъ глобусомъ, подареннымъ директору учениками, фрау директорша, при мучительныхъ займахъ, конечно, предпочла бы серебряный сервизъ…

Ни Вальднеръ, ни Гертруда ни мало не почувствовали, что въ зал было довольно свжо.

— Да, да, Теодоръ, теб нужно выйти на широкую сцену жизни! Мн все кажется, что ты о чемъ-то крпко думаешь: о чемъ именно — не знаю!..

— Куда ужь мн мечтать о простор! отозвался тотъ съ глубокой горечью: — жалкій-то исколоченный, которому въ первомъ дтств окарпали крылья…

— Что за искалеченный! Это чистйшая глупость!! Да зачмъ ты, скажи пожалуйста, вчно зачитываешься романами — тамъ съ Бехтольдомъ?.. Ужь Бехтольду слдовало бы, кажется, быть умне… Выбрось ты, сдлай милость, изъ своей головы вс эти обрзаппыя крылья… Учись, усердно учись самъ, въ то время, какъ обучаешь другихъ! Настанетъ и для тебя когда нибудь заря счастья…

— Охъ, ужь эти мн надежды, надежды…

— Твои враги будутъ такъ стиснуты, опалены горящими головнями, какъ тигры на охот…

— Ну, оставь, пожалуйста, это…

— Я укрощу твою мать, тигрицу злую, такъ укрощу ее, что она растянется у твоихъ ногъ.. Видишь, она удрала съ твоими братишками, ха, ха, ха!… Боялась, должно быть, повстрчаться съ тобою…

— Не говори объ этомъ такъ открыто, Гертруда! Ты вдь знаешь, твой дядя не хочетъ объ этомъ и слышать…

— Его мы тоже попытаемся вырвать изъ ихъ лапъ! Весь мой капиталъ простирается до пяти тысячъ таллеровъ,— а проценты все паростаютъ, все ростутъ… Одинъ изъ моихъ билетовъ выпалъ съ выигрышемъ… Я отдамъ все, все, что имю, лишь бы освободить дядю отъ этого Фернау!

— Ахъ, помилуй, они дали твоему дяд вдь двадцать тысячъ, шутка сказать! Милая, добрая Гертруда, сердце-то у тебя золотое, но не считай злыми и другихъ…

— Не хвали ты, пожалуйста, моего сердца… Ты его знать не знаешь!

И Гертруда сдлала какую-то весьма плутовскую гримаску, которая, впрочемъ, шла ей къ лицу, какъ нельзя лучше. Но при этомъ не могла она выдержать доле своей серьезной роли, хотя и умла преодолть охватившій ее внутренній жаръ. Она отклонила отъ себя привтливо протянутую ей руку Вальднера. Каждую минуту она могла быть застигнута врасплохъ въ этомъ дом.

И теперь, какъ это было уже многое множество разъ, она высказала свое глубокое убжденіе, что Теодоръ сынъ графини Вильденшвертъ, и при этомъ прибавила:

— Ладно, пусть только вернется графъ… твой отецъ… изъ далекаго путешествія! А я слышала, что онъ скоро прідетъ…

Вальднеръ опять отклонилъ эти надежды и предположенія.

— Да, да, сказалъ онъ,— я былъ навязанъ Генненгефту во Франціи! Онъ долженъ былъ собственно умертвить меня, но у него не хватало духу… Вотъ и ршился похоронить за-живо. Разсчитывалъ, должно быть, на лучшее время, когда умретъ та, которую онъ обманулъ, пощадивъ мою горемычную жизнь. Поврь мн, Гертруда, родители мои были французы! ты посмотри, какъ я отсталъ во французскомъ язык,— а между тмъ, отчего онъ дается мн такъ легко!?

Слова эти онъ сопровождалъ такимъ взглядомъ, который такъ нравился въ немъ всякому. То былъ взглядъ дтскаго лукавства, шутливой хитрости. Даже директорша, обыкновенно его не жаловавшая, не могла иногда не сказать съ веселымъ смхомъ:

— А ты опять за свои штуки, тонкая ты бестія!!.

Взглядъ этотъ на многихъ уже производилъ такое впечатлніе, что Вальднера стали считать просто обманщикомъ, шарлатаномъ, хитро смастерившимъ себ свою интересную исторію. Чепуха, эта родилась въ голов одного полицейскаго сановника., пустившаго даже брошюрку: ‘Теодоръ Вальднеръ, какъ простой обманщикъ’, на что Нессельборнъ отвчалъ: ‘господинъ полицейскій совтникъ N. N., какъ одураченный…

Этотъ плутовской взглядъ дйствовалъ еще сильне, когда сопровождался чувствомъ замшательства. Такъ было и теперь. Гертруда ни мало не догадывалась, что творилось въ душ ея ‘крошки’. Она не знала, что Вальднеръ боялся только обнаружить, что онъ заинтересованъ Мехтильдою фонъ-Фернау. Она видла въ немъ только извстную ей страстишку полукавить, подразнить другихъ. Въ ней съ такой отрадой пробудилось воспоминаніе о прежнемъ времени, о ея былой дружб къ этому юнош, почти съ ней раззнакомившемуся, по теперь такъ дружески опять возл нея сидвшему, что Гертруда опустила руку на его плечо и, легонько погладивъ его по щек кончиками пальцевъ, проговорила:

— Это такъ, monsieur le Comte, но жаль только, что вамъ недостаетъ лучшаго произношенія! И удерживая тотъ же задушевный тонъ, она прибавила:

— Что это теб захотлось видть Фауста непремнно завтра?! Врно потому, что тамъ на сцен представляютъ теплый адъ, а у тебя въ каморк наверху также холодно, какъ и здсь въ этой зал… Плечи ея, дйствительно, немного вздрагивали, но она этого не замчала. Обильная жизненная теплота приливала къ ея молодому сердцу…

Повторивъ, что имъ трудно будетъ отпроситься въ театръ, она вперила въ Вальднера пристальный взглядъ.

На его подвижномъ, выразительномъ лиц ничто не могло утаиться, малйшее движеніе въ глубин его души отражалось на лиц, какъ въ зеркал. На этотъ разъ въ его душ изобразился испугъ.

— Что съ тобой? вскричала она, взглянувъ на него своими большими, прекрасными глазами и приближая ихъ къ самымъ глазамъ Вальднера:— мн кажется, точно ты одинъ хочешь идти?! Какъ же это — безъ меня, Теодоръ?!

Конечно, грозный взглядъ Гертруды былъ только шуткой съ ея стороны, тмъ не мене бдному юнош, записному врагу всякой лжи, неизбжно приходилось дать категорическій отвтъ. Къ счастью, подоспла выручка, которая, однако, была бы для него во всякомъ случа крайне непріятна, если бы то не былъ Фрицъ Бехтольдъ: онъ заглянулъ въ залу — и вдругъ въ ужас, попятился назадъ, увидя Вальднера, котораго онъ искалъ, вмст съ Гертрудой въ близкомъ tte—tte, именно въ эту минуту принявшемъ весьма пикантный характеръ. Гертруда быстро вскочила, поправила платье: даже тесемки ея передника сползли съ своихъ мстъ. Она стояла съ видимой досадой, не зная, выйдти ли ей самой или попросить Бехтольда войти въ залу.

Воспользовавшись этимъ случаемъ, Вальднеръ оставилъ безъ отвта предложенный ему щекотливый вопросъ и выглянулъ въ корридоръ.

Гертруда слышала уже шаги Бехтольда. Когда Вальднеръ крикнулъ ему: ‘посл, посл!’ Гертруда вспомнила, что пора уйти.

— Какъ, посл?! сказала она: — этого еще недоставало!.. Нтъ, тутъ ждать ршительно незачмъ… и вмст съ тмъ она вышла и быстро сбжала внизъ по лстниц.

— Въ слдующій часъ въ первомъ класс нтъ учителя… Директору съ чего-то вдругъ сдлалось дурно… Приходящіе могутъ идти по домамъ. А ты сведи пансіонеровъ на катокъ… Только осторожне, чтобъ бды какой не случилось!..

Вотъ все, что передалъ Бехтольдъ. Вмст съ тмъ онъ исчезъ. У него самого было много дла.

Освободясь отъ непріятнаго испуга, Вальднеръ не обратилъ вниманія ни на тонъ, какимъ произнесъ его короткій пріятель эти слова, ни на выраженіе его лица, тмъ боле, что въ корридорахъ было темно.

Нисколько не любопытствуя, что приключилось вдругъ дяд и чмъ онъ могъ такъ внезапно захворать, Вальднеръ самъ былъ увлеченъ шаловливой игривостью, поднявшеюся въ первомъ класс, быстро побжалъ въ свою каморку, чтобы вынести оттуда свои старые штейнтальскіе коньки, потомъ прошелъ по заламъ, гд были размщены пансіонеры перваго класса, и но мене учениковъ тшился одною мыслью пронестись лихо на конькахъ: удовольствіе это было ему довольно извстно еще прежде въ Штейнтал. Для этой первой экспедиціи былъ уже выбранъ надежный, безопасный отъ подламыванья катокъ. Но туда было такъ далеко, что было ршено также, для доставки учениковъ и во избжаніе разгоряченія отъ ходьбы нанять нсколько дрожекъ.

И вотъ питомцы Нессельборна, размстившись въ этихъ легкихъ экипажахъ, несутся, подъ командой учителя, принять участіе въ той забав, которая была воспта еще серьезнымъ Клопштокомъ.

Выбранною мстностью были берега рки, гд находились дровяные дворы.

Солнце пробиралось между срыми снжными облаками. Уже издали виднлась весьма пестрая картина, съ каждымъ часомъ общавшая сдлаться еще оживленне.

На мст забавы, допускаемой лишь на короткое время условіями холодной температуры, виднлась обширная ледяная площадка, съ синеватымъ отливомъ на солнц, покрытая цлыми сотнями конькобжцевъ, маленькими ручными санками, разбитыми на льду шатрами, гд отдавались на прокатъ вс принадлежности этого быстраго зимняго бга, тутъ же были и лавки маркитантовъ, и импровизированныя школы кататься на конькахъ,— не было даже недостатка въ втряныхъ мельницахъ и большихъ ивовыхъ пняхъ, чтобы все это представлялось подновленною картиною угламондской школы.

Къ этой забав народа и молодежи здсь примшивалась фешенэбельная публика. Для избраннаго общества промышленные прирчные жители — матросы, рыбаки — обнесли большое пространство ледяного поля метлами, воткнутыми палкой въ ледъ. Купы изъ и тростника предлагали укромныя убжища, если кому случится поправить коньки, или для скромныхъ новичковъ, еще впервые пробовавшихъ свое умнье въ бг. Начинающіе — между ними прелестныя и массивныя женскія фигуры, молоденькія двушки и пожилыя амозонки — придавали своимъ тламъ различные изгибы, то вправо, то влво, скрещивали руки, которыя у боле опытныхъ могли быть удобно всунуты въ теплую муфту, тогда какъ у начинавшихъ еще болтались по воздуху, подражая движеніямъ веселъ. Особенно пріятно было смотрть на начинавшія еще учиться женскія парочки: обнявшись вмст, он выступали въ одно время, тихонько слдуя одна за другой, боле опытная тащитъ за собой робкую подругу, и при этомъ об граціозно избгаютъ столкновенія съ другими.

Мужчины, имвшіе наимене притязаній плнять зрніе другихъ, показывали необыкновенную ловкость въ быстромъ бг впередъ, заднимъ ходомъ, въ выдлываньи на льду арабскихъ цифръ восьми и девяти, что возбуждало общее удивленіе глядвшихъ, но также зависть мене опытныхъ въ этомъ молодецкомъ ристаньи. Офицерщина, обыкновенно боящаяся уронить свое военное достоинство, отваживалась, однако, вступить между собой въ состязаніе, причемъ нердко неудачно разсчитанный поворотъ или какое нибудь препятствіе на льду сшибало съ ногъ и этихъ матадоровъ, возбуждавшихъ тогда злой смхъ, по крайней мр, въ праздныхъ зрителяхъ…

Вальднеръ слдилъ глазами только за своей маленькой командой, примкнувшей къ нему со всей привтливой доврчивостью дтства, какъ будто противъ его авторитета никогда и не было возмущенія — тамъ поодаль, въ очерченномъ фіолетовыми штрихами Лихтенгайн, и точно онъ никогда не лежалъ, какъ раненный, въ невидномъ отсюда домик по ту сторону рки, между дровяными дворами. Молодежь вообще не мстительна но своей природ и мститъ въ томъ лишь случа, когда ее на то выведутъ.

Сладость мести принадлежитъ ужъ къ деликатессамъ боле зрлаго возраста. А въ юномъ, дтскомъ сердц даже память о незаслуженной обид и несправедливости удерживается ненадолго. Пусть бы даже учитель только-что наказалъ несправедливо — чрезъ какой нибудь часъ онъ опять ужь кажется старымъ, благожелательнымъ другомъ.

Загадочная судьба Вальднера невольно заставляла всхъ поглядывать на него робко. Но если такой человкъ обладаетъ какимъ нибудь талантомъ, ловкостью, которой другіе стараются подражать, то прежній страшный бука попадаетъ въ моду, длается матадаромъ, къ которому ласково льнетъ удивляющаяся дтвора. Вальднеръ помогалъ надвать коньки, нанималъ санки для мене твердыхъ, провожалъ другихъ за руку на нкоторое разстояніе, каждое мгновеніе выпускалъ ихъ и опять подхватывалъ на бгу, если толчекъ или поворотъ угрожалъ паденіемъ. При этомъ Вальднеръ показалъ изумительную ловкость въ выпляск по льду, а вдь замашки матадора всегда имютъ чарующую силу для молодежи. Кто уметъ что нибудь и отважно показываетъ свое умніе, вокругъ того дти жмутся съ глубокимъ удивленіемъ. Сегодня было только и толковъ, что о господин Вальднер — и впереди, и сзади. Теперь-то онъ могъ бы перваго дерзкаго ‘бунтовщика’ свернуть въ бараній рогъ.

И здсь-то, среди ледяной равнины и во время своего блестящаго тріумфа Вальднеру выпало дорогое счастье — встрча съ Мехтильдою фонъ-Фернау. На нсколько минутъ онъ далъ себ роздыхъ и задумчиво глядлъ на дачу Вольмероде, хотя и не совершенно обезлюдвшую, но все же незанятую господами, роскошную виллу… его матери! Въ это время мимо него пронеслись сани. Ему показалось, будто онъ увидлъ сестеръ Мехтильды, провожаемыхъ своими женихами… Вотъ онъ сталъ оглядываться, присматриваться — и вдругъ мимо его пронеслась сама Мехтильда, улыбнувшись ему изъ-за голубаго, разввавшагося вуаля. Въ глазахъ у него помутилось…

А тутъ онъ чуть не былъ сшибленъ съ ногъ многими элегантными молодыми людьми, цлой тучей пронесшимися за Мехтильдой и другими молоденькими дамочками — очевидно, ея подругами. Впрочемъ онъ усплъ во время очнуться, собрался съ духомъ и, сдлавъ поворотъ съ своей юной командой, пустился съ нею вмст вслдъ за элегантнымъ обществомъ. Оно было смято налетвшей дикой командой Вальднера. Тутъ растянулся ассесоръ, тамъ балансируетъ лейтенантъ, какъ сынъ Марса, длая неимоврныя усилія, чтобы не скомпрометировать себя позорнымъ кувыркомъ.

Другіе, показывая видъ, будто у нихъ нетвердо держались на ногахъ коньки, быстро нагибались и хлопотали съ ремнями, скрываясь въ камышахъ. Вальднеръ скоро нагналъ Мехтильду съ ея подругами. Недостатокъ ловкости и навыка двушка дополняла необыкновенной смлостью.

Когда Вальднеръ былъ возл лея близко и поклонился ей, прелестная двушка проговорила ласково:

— Ахъ, да, завтра вдь даютъ Фауста!

Онъ думалъ о томъ же. Мехтильда выразила только вслухъ его задушевное слово, вторившее однообразному тону предвчнаго хаоса, начальнаго покоя въ лотос, священномъ цвтк безсмертія…

И тутъ вдругъ для одного человка настала упоительная весна — здсь, среди покраснвшихъ на мороз носовъ, между мховыми воротниками и муфтами, между всми этими щеголями, зажженными сигарами или клубившимъ изо рта паромъ,— весна настала на голубоватой поверхности замерзшей рчки, когда-то прежде укачивавшей лодку съ раненнымъ… Отзвукъ словъ обратился для него въ цвты. И вс цвты весенней роскоши точно посыпались на него изъ рога изобилія… Только всего шесть словъ и было произнесено, да и то мимоходомъ, — и вдругъ преобразилось какою-то волшебною силой! Тутъ припомнились, разумется, и встрча въ книжномъ магазин, и свиданія съ Мехтильдой въ гостиной ея отца, и теплыя слова участія въ флиднеровскомъ саду, потомъ между дровяными дворами, гд онъ съ ними простился… Да, благодатной весной повяло отъ суроваго, холоднаго льда… О, какъ робетъ тогда человческое сердце, при всемъ избытк счастья!! Одно группируется, гармонируетъ съ другимъ, и изъ тысячи всевозможныхъ звуковъ слагается одинъ полный, звучный тонъ — не тотъ, что уныло гудитъ въ тюрьм, среди нестройнаго хаоса: нтъ, солнце сыплетъ тысячи брильянтовъ по ледяной поверхности и во всхъ глазахъ читается свтлый восторгъ воскресенія, пасхальная радость торжества изъ торжествъ!.. Такъ вотъ какъ должно быть и въ Фауст, отршенный отъ гнета сомнній и тяжелыхъ оковъ думы, новорожденный посылаетъ первый привтъ молодому утру!!..

Мехтильда проронила на лету еще то-другое привтливое слово. Мало-помалу команда Вальднера примкнула къ провожавшему дамъ обществу. Изъ саней тоже примтили ловкаго конькобжца-учителя, нареченные сестеры похвалили эту ловкость Вальдлера, спросили объ именахъ нкоторыхъ учениковъ и познакомились съ ними, между прочимъ съ графомъ Линзингеномъ, который собственно долженъ былъ бы поклясться въ вчной ненависти за черноокую Теклу, дале съ барономъ Фукереромъ, съ американцемъ Кониберомъ, съ англичаниномъ Фентономъ.

И вдругъ благосклонная судьба подарила Вальднеру нежданную-негаданную, невыразимо сладостную минуту… Съ Мехтильдой случилось то, что часто бываетъ съ конькобжцами и можетъ, къ ихъ досад, на нкоторое время отдлить ихъ отъ прочаго общества: Вальднеръ улучилъ эту минуту, которой позавидовали бы сотни другихъ, если бы были повнимательне.

Дло въ томъ, что у Мехтильды отвязался одинъ изъ коньковъ.

Если этой непріятной случайности, за которую Мехтильд такъ досталось посл, за обдомъ не замтилъ никто другой прежде Вальднара, то тому были многія причины, и мы можемъ перечислить ихъ со всею точностью протоколиста: во-первыхъ, подруги ея по большей части бальныя пріятельницы, умющія только въ альбомахъ клясться въ ‘вчной дружб’, подруги думали и хлопотали только о себ самихъ, во-вторыхъ, зятья были усердно заняты своими санями, въ-третьихъ, на рк происходила страшная бготня, при которой все, что собиралось въ кучку, разгонялось ежеминутно въ разсыпную, въ-четвертыхъ, Вальднеръ слдилъ за Мехтильдой съ истинно адъютанскимъ вниманіемъ. Наконецъ, въ-пятыхъ, не надо забывать и того, что Вальднеръ былъ конькобжецъ первой руки, настоящій артистъ по этой части…

Вальднеръ училъ бгать — онъ, котораго еще такъ недавно учили ходить!! Онъ самъ ухаживалъ за своими учениками, когда въ ихъ ремняхъ было что нибудь неисправно. Чувствуя себя несовсмъ твердо въ ногахъ, Мехтильда отбжала въ сторону, въ камыши, и принялась что-то теребить, дергать, поправлять на своей ног. Удивительно ли, если въ то же мгновеніе Вальднеръ подлетлъ къ ней козыремъ и спросилъ, все ли у ней въ порядк?..

Двушка робко озирается кругомъ. Ни сестриныхъ жениховъ, ни кавалеровъ изъ ея общества — никого вблизи не видно. Нтъ тутъ на подмогу и мозолистыхъ рукъ отставного матроса, который въ эту минуту собираетъ въ свою оловянную кружку плату за всунутые въ ледъ метлы и подметанье катка, предназначеннаго для фешенэбельной публики. Итакъ, если ныншній герой0конькобжецъ, помогавшій всмъ и каждому, вызвался самъ устранить эту маленькую неисправность, то вдь это было весьма естественно.

И вотъ для одного человка на катк — о чувствахъ Мехтильды мы ничего не знаемъ — земля въ это мгновеніе точно остановилась на своей оси, солнце показалось глупой, масляной лампой, только съ немного выше приподнятымъ сегодня фитилемъ, изсиня-бловатое далекое небо висло, точно крапчатое одяло, повшенное просушиться на воздух, изъ его же, можетъ быть, каморки… Можетъ статься даже, что вся Европа показалась ему орховой скорлупой, а роскошная библіотека Лингарда Нессельборна, съ пятнадцатью томами энциклопедическаго словаря и другими учеными книжицами — пустымъ ни къ чему не ведущимъ хламомъ!.. Дамскій башмачникъ попривыкъ къ ножкамъ, къ этой благороднйшей, наиболе изящной форм человческаго тла, посл руки, особенно у женщинъ. Мастеровой человкъ не знаетъ никакихъ эстетическихъ восторговъ и, примривая свое издліе, въ состояніи спросить даже, нтъ ли на ножк… мозолей!! Но кто беретъ въ свои руки кругленькій, очаровательный башмачокъ съ перламутровыми пуговками, кто, при подобномъ поклоненіи, чувствуетъ то, что чувствовалъ Вальднеръ въ эту минуту, — тотъ видитъ только свои собственные пальцы, отвязавшійся задокъ конька и… вновь отысканный, благородный обломокъ Венеры Милосской…

Вальднеръ былъ небольше, какъ еще неэкзаменованный младшій учитель, классный надзиратель, читавшій по-французски только съ помощью лексикона и въ шутку прозванный внукомъ Песталоцци, за неимніемъ настоящаго отца и матери. Но однако прикосновенія къ такой ножк, въ такомъ очаровательномъ башмачк съ перламутровыми пуговками, было бы достаточно, чтобы сдлать изъ этого бдняка геніяльнаго Фидія или Праксителя,— даже безъ предварительнаго обученія горшечному искуству. По одному такому пальцу онъ составитъ бы себ идею о формахъ цлаго человка.

Конекъ былъ прилаженъ. Помощникъ въ этомъ гор протянулъ фрейленъ Мехтильд руку, граціозно улыбнувшись и опустивъ вуаль, двушка вспорхнула, и Вальднеръ видлъ, что все было хорошо. Но онъ видлъ также, что сестры поспшили въ своихъ саняхъ, вроятно, для того, чтобы прекратить сцену межъ прибрежными камышами.

Счастливчикъ-Вальднеръ былъ самъ, однако, хлопотливо занятъ, собирая свою команду, которая разбрелась въ шатры маркитанта, гд можно было вдоволь угоститься пуншемъ и грогомъ, виномъ и пивомъ, колбасами и печеньемъ. Было около полудня. Для опекуновъ и родителей фигурировалъ и безъ того весьма крупный счетъ ученическимъ издержкамъ на извощиковъ. Поэтому мудрый менторъ поспшилъ остановить всякія ненужныя затраты въ лавк.

Мехтильду ему боле не пришлось видть. Она скрылась между многдми сваленными деревьями, прибрежными плотинами, ивами и камышевыми кустами.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

Оставивъ училище, Бартель долго размышлялъ, куда бы ему отправиться пость и выпить на даровщинку, и остановился на своей дочк Марлен. Хотя онъ зналъ, что его обругаютъ, однакожъ не перемнилъ своего намренія,— Марлена могла сообщить ему адресъ Нанте, его старшаго сына.

Марлена служила у извстной намъ балетной знаменитости, красавицы Асминды Линденталь, получавшей восемьсотъ талеровъ жалованья и занимавшей квартиру въ бельэтаж, стоившую столько же.

Всякій разъ, какъ Бартель заходилъ къ своей любезной дочери, она замчала ему, что у нея нтъ столько лишнихъ денегъ, чтобы длиться съ нимъ, и что для нихъ обоихъ будетъ лучше, если онъ прекратитъ совсмъ свои посщенія. Выслушавъ это Бартель находился всегда въ нершимости — заплакать ли ему или дать пощечину своей милой дочк, а она спшила объяснить свое безсердечіе тмъ, что ‘въ такомъ важномъ дом не любятъ чтобы къ прислуг ходили родственники’. Когда же являлась мать двухъ красавицъ Асминды и Коры, ‘старая вдьма’, какъ называлъ ее Бартель, то онъ безъ дальнйшихъ разсужденій спшилъ убраться во-свояси.

И сегодня, лишь только отворилась дверь, достойная матрона встртила его вопросомъ, ‘Что вамъ опять надо?’ Изъ того, что старуха отворила ему дверь сама, онъ заключилъ, что дочь его отправилась на репетицію въ театръ, гд Асминда танцовала въ новомъ балет.

— Но она сейчасъ будетъ назадъ… вдь Асминда танцуетъ только въ одной сцен…

— Мн надо бы… только слова два съ дочерью, сударыня… скромно проговорилъ Бартель, выказывая ршительное намреніе подождать возвращенія дочери: — Добрая дочка моя пригласила меня сегодня завтракать, если я приду сообщить ей извстную вещь…

Мать танцовщицы была женщина любопытная. Сказавъ, что не любитъ узнавать тайны, принадлежащія прислуг, она однакожъ спросила самымъ невиннымъ тономъ:

— Что же это такое?

Бартель мялся, заикался и вообще старался дйствовать дипломатично. Увидя, что ничего не добъется отъ его, старуха крикнула: ‘Садитесь тутъ!’ и пошла въ комнату, отъ куда раздавался рзкій голосъ, ясно принадлежащій небесному существу, какое имя Марлена давала Кор, сестр танцовщицы.

— Чортъ возьми, да придешь ли ты наконецъ!

Кричавшая, вроятно, была въ костюм прародительницы. Виднлась только одна голова ея, голова двушки, которой едва только минуло шестнадцать лтъ, хотя по развитости формъ Кор можно было дать вс девятнадцать. Круги подъ темно-синими глазами говорили о страстной натур юпой двицы.

Волосы Коры пепельнаго цвта были такъ длинны, что могли возбудить удивленіе. Бросивъ бглый взглядъ на двушку, Бартель могъ заключить, что она только-что вышла изъ ванны, но прелестныя ея волосы были уже вычесаны и изящная прическа не потребовала помощи фальшивыхъ волосъ. На прелестной головк волнистые волосы лежали свернутые въ косу, вырываясь иногда и падая то локонами, то мстами свтлой полной. Вздернутый носикъ съ широко раздувшимися ноздрями тоже говорилъ о страстности натуры, выдавшаяся нсколько впередъ верхняя губа служила признакомъ самоувренности, а подбородокъ — необузданности. Прическа la sauvage хотя и имла безпорядочный видъ, но шла какъ нельзя боле къ личику Коры. Брови и рсницы двушки были такія же черныя, какъ у директорши Нессельборнъ. Эстетика женской красоты порицаетъ черныя рсницы и брони у блондинокъ, говоря, что такая аномалія природы оскорбительна для взора и непріятно дйствуетъ на душу, какъ все негармоническое. Но цнители женской красоты восхищались въ ней именно этой негармоничностью и анархіей. Въ небольшомъ кружк Асминды пепельныя волосы Коры и ея черныя брови имли уже много поклонниковъ, что стало серьезно безпокоить Асминду.

Госпож Линденталь показалось, что Бартель несовсмъ покойно посматривалъ въ кухн на серебро, и потому она позвала его въ какую-то каморку, гд сама поставила передъ нимъ тарелку съ говядиной и бутылку съ остатками вина.

Бартель принялся за ду и питье, но вскор услышалъ голосъ Марлены, просившей госпожу Линденталь дать для барышни ‘на подкладк… ‘что-то, чего отецъ Марлены разобрать не могъ, по заключилъ, что это должно быть трико или невыразимые, потому что старуха выдвигая камоды ворчала на театральные порядки, что въ такой холодъ не топятъ, а велятъ репетировать въ сценическомъ костюм и подвергаютъ здоровье актрисъ опасности! Въ это время Кора почти ласково проговорила:

— Марлена, отецъ твой сидитъ тамъ въ комнатк, ему надо что-то сказать теб…

— Благородная сестра танцовщицы! подумалъ Бартель, тмъ не мене досадуя на помху. Марлена тотчасъ же отправилась къ нему, пылая отъ гнва.

— Что теб тутъ надо? проговорила она вовсе не любезно.

— Марлена… мн надо спросить тебя…

— Теперь мн некогда…

Что-то ‘на подкладк’ надо было нести скоре, и потому Марлена только мимоходомъ проговорила: ‘Убирайся отсюда!’

А на вопросъ: ‘Не знаешь ли ты гд животъ Нанте!’ она, какъ будто предостерегая, проговорила: ‘А вотъ она когда нибудь выпроводитъ тебя съ лстницы.’

Негодованіе фрау Линденталь на театральные порядки было такъ велико, что Бартелю показалось, будто о немъ совершенно забыли посл ухода Марлены. Это навело его на мысль о возможности уйти съ какой нибудь ношей. Но ношу эту слдовало вызбрать изъ предметовъ, которыхъ бы скоро не хватились, и такимъ образомъ не заподозрили именно его. Онъ сталъ прислушиваться, какъ вдругъ произошло нчто весьма важное:

Вэ-первыхъ: раздался звонокъ.

Во-вторыхъ: мать выскочила въ прихожую.

Въ-третьихъ: она тотчасъ же отворила.

Въ-четвертыхъ: Кора захлопнула дверь къ себ въ уборную.

Въ-пятыхъ: Бартель былъ ослпленъ голубымъ шелковымъ платкомъ и вообще блестящимъ нарядомъ Коры.

Въ-шестыхъ: вошелъ какой-то господинъ въ тепломъ пальто на мху, котораго фрау Линденталь встртила съ пріятной улыбкой.

Въ-седьмыхъ: Бартель, встртившись въ прихожей, куда онъ вышелъ, съ фрау Линденталь, ‘испугалъ ее до смерти’.

Въ-восьмыхъ: Введя гостя въ комнаты, она выбжала обратно въ прихожую, гд крикнула Бартелю: ‘Если вы сейчасъ же не уберетесь…’

Въ-девятыхъ: видя какъ Бартель бросился въ двери, она снова изчезла въ гостиной.

Бартель хлопнулъ дверью, какъ будто запирая ее снаружи, и остался въ квартир.

— Вдь я жду дочери! прошепталъ онъ, удаляясь въ каморку.

Въ гостиной онъ слышалъ голоса трехъ собесдниковъ, и потому безбоязненно отворилъ дверь въ уборную Коры. Пріятная теплота пахнула на него изъ этой комнаты, и ослпило великолпіе. На туалет лежало столько бездлушекъ, столько колецъ, брошекъ, серегъ, что ему сейчасъ же представилась картина, какъ идетъ онъ къ ювелиру продавать вещи, какъ его вжливо просятъ подождать и потомъ является полиція и… онъ снова сидитъ года два въ тюрьм — голова у него закружилась и онъ опустился на мягкое кресло около печки.

Изъ этой комнаты онъ ясно слышалъ голосъ господина въ мховомъ пальто, говорившаго:

— Небесная Кора, врьте мн, я боготворю васъ…

— Очень хорошо, господинъ баронъ, послышался неизящный говоръ фрау Линденталь.— но теперь пора же вамъ и показать себя…

— Мама..! проговорила Кора.

— Я совершенно понимаю, продолжалъ обожатель,— что Асминд несовсмъ-то пріятно имть у себя въ квартир такую прелестную сестру. Асминда идетъ своей дорогой, и моя божественная Кора, кажется, стоитъ у нея на пути. Право, моя Кора можетъ жить самостоятельно… Прошло то время, когда вы былидля Асминды не опасны…

— Нтъ, право вы прелестны, баронъ! громко смясь вскричала Кора и при этомъ толкнула какой-то предметъ, вроятно вскакивая и бросаясь къ нему.

— Директоръ,— снова продолжала въ носъ старуха, не выпуская изъ виду дловой стороны вопроса,— требуетъ теперь отвта. Этотъ скупой тираннъ даетъ всего три дня на размышленіе, замчая, что онъ иметъ на примт другую кандидатку — Мюллеръ. Об могутъ поступить, кричитъ онъ:— но содержаніе будетъ идти только одной! Мюллеръ училась до тринадцати лтъ, Кора только до двнадцати… я не хотла слишкомъ утомлять двочку…

— И какіе плоды принесла ваша материнская заботливость!.. съ жаромъ проговорилъ обожатель.

— Ну хорошо! продолжала старуха: — тмъ не мене директоръ думаетъ дать жалованье моей Кор.

— Еще бы! Кто же не предпочтетъ голубя ворон. Но нтъ и нтъ, Кора не должна появляться боле на сцен.

— Какъ, баронъ? Совсмъ не появляться? Послушайте, это вдь вещь серьезная! Ужь я не говорю о трехъ стахъ талерахъ содержанія на первый годъ.

— Знаю, знаю, она лишается блестящей карьеры…

— Вс мои средства заключаются въ моихъ дтяхъ,, да и ихъ средства только въ нихъ самихъ…

— Объ вашемъ будущемъ надо позаботиться…

— Когда въ молодости ничего не было прикоплено…

— Нтъ ничего и на старости! Вполн понимаю и… не премину…

На этомъ знаменательномъ пункт разговоръ былъ прерванъ стукомъ подъхавшей кареты.

— Пріхала Асминда!.. быстро вскричала мать, бросившись въ сосднюю комнату, и потомъ все стихло.

Бгство это послужило Бартелю знакомъ къ тому же самому.

Онъ бросился изъ комнаты съ привлекательными бездлушками и очутился въ прихожей въ ту минуту, какъ раздался звонокъ и фрау Линденталь, побжавъ отворить дверь, снова увидла его и воскликнула:

— Господи! да вы все еще здсь!..

Между тмъ Асминда въ пунцовомъ капор и блой мантиль проскользнула мимо него, бросивъ упрекъ матери:

— Теб слдовало бы положить ихъ со мною!.. Впрочемъ репетиція не состоялась!..

На Бартеля она не обратила ни малйшаго вниманія.

Но за-то Марлена встртила отца очень неласково, запретивъ ему разъ навсегда показываться здсь, она такъ захлопнула дверь за нимъ, что ей могли бы позавидовать дочери короля Лира.

Адресъ брата она прокричала ему вслдъ:

— Нанте живетъ въ Рыбьей улиц No 18!

Бартель, очутившись на улиц и направляясь. къ сыну, сталъ раздумывать обо всемъ, слышанномъ въ квартир танцовщицы. Странно, что голосъ барона не выходилъ у него изъ головы. Бартелю было жаль этого человка, которому мать сказала:

— Или Кора поступитъ теперь на сцену и устроитъ свою судьбу, какъ Асминда, или ты изъ ревности не допустишь ее до этого и предложишь ей нчто, ‘обезпечивающее на всю жизнь и мать и дочь’. Ему жаль стало при мысли о содержаніи такихъ особъ, которыя тратятъ одеколонъ, какъ какую нибудь простую воду, что онъ видлъ сидя въ уборной. Голосъ барона былъ ему такъ знакомъ, что не выходилъ изъ головы. Онъ шелъ и припоминалъ, гд онъ могъ его слышать.

Сынъ его Фердинандъ дйствительно жилъ тамъ, гд указала Марлена, но его не было дома и потому Бартель написалъ ему слдующую записку:

‘Приходи въ Крпостную улицу No 17. Гертруда Нессельборнъ намрена предложить теб хорошее мсто. Я устроилъ это дло и разсчитываю на твою признательность. По гробъ любящій тебя отецъ’.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

Поутру часу въ десятомъ инспекторъ Бегендорфъ пришелъ поговорить съ директоршей. Фрау Гедвига вышла къ нему въ утреннемъ капот. Изъ того, что Бегендорфъ отказался отъ предложеннаго ему завтрака, можно было заключить, что онъ пришелъ съ несовсмъ дружелюбными намреніями.

— Нессельборнъ занятъ, проговорила озабоченная жена.

— Ничего, ничего, отвчалъ его старый университетскій товарищъ.— Какъ вамъ извстно, я вовсе не интересуюсь длами Броге. Если вы считаете, что они служатъ дурно,— увольняйте ихъ. Но я рекомендовалъ вамъ этого человка. Онъ служилъ прежде въ школ, гд я былъ инспекторомъ. Жена его тоже служила у насъ. Обоими мы были всегда очень довольны. Гм… вчера она съ отчаянія ломала руки…

— Терпніе наконецъ лопается…

— Ну такъ отказывайте! Меня только удивляетъ, что и Штаудтнеръ такъ разозлился на эту женщину…

— Да эта безсовстная сидлка…

— Вотъ какъ! Это удивляетъ меня. Она разъ очень тщательно ходила за Теофаніей. У васъ теперь боленъ англичанинъ…

— Къ несчастію… и кажется…

— Тифомъ…?

— Ахъ, не произносите этого слова.

— Вы еще разъ будете наказаны за свое довріе къ Штауднеру, началъ Бегендорфъ, дйствуя противъ третьяго университетскаго товарища, которому онъ клялся въ вчной дружб:— я того мннія, что вамъ надо наконецъ удалить его…

— Самаго стараго друга мужа посл васъ…?

— Знаю! И друга вашего дтства! Дйствительно жаль! Но при такомъ заведеніи какъ ваше, нельзя принимать во вниманіе подобныхъ обстоятельствъ, если дло идетъ о принципахъ,— но объ этомъ посл. Штаудтнера вамъ надо было бы удалить за его безнравственность. Теперь онъ связался даже съ вашей племянницей Гертрудой…

Директорша вспыхнула и пристально взглянула на него скоре съ недовріемъ, чмъ съ гнвомъ, а Бегендорфъ продолжалъ:

— Да! да! Броге увряетъ, что это такъ. Недавно вечеромъ онъ имлъ съ нею свиданье въ потьмахъ на лстниц. Оба они шмыгнули въ отворенную комнату…

Фрау Гедвига взглянула на входившаго мужа.

— Представь себ Лингардъ, что я только-что узнала, будто Штаудтнеръ въ короткихъ отношеніяхъ съ Гертрудой! вскричала она ему на встрчу тономъ недоврія и даже негодованія на такую сплетню.

Нессельборнъ насупилъ брови и съ упрекомъ взглянулъ на автора этой сплетни.

— Броге разсказывала это Бегендорфу. Она сама видла. И почтенный другъ нашъ полагаетъ, что за это Гертруда такъ не любитъ Броге и что Штаудтнеръ за это же самое желаетъ удалить ее изъ дому…

— Что это за глупости! проговорилъ Нессельборнъ.— Какъ можно врить такимъ людямъ, которые вчно лгутъ…

— Надо вамъ сказать, любезный другъ, обратилась Фрау Гедвига, какъ бы шутя, къ инспектору удобно расположившемуся на диван, закинувъ ногу на ногу и протянувъ руку вдоль спипки,— надо вамъ сказать, что тутъ задвается слабая струна моего мужа. Ха, ха, ха!

— Неужели ты вришь такой клевет? спросилъ ее мужъ.

— Гм! проговорилъ Бегендорфъ.— Бываютъ случаи, когда племянница бросается на шею къ дяд, плачетъ у него на груди и подставляетъ лобъ для поцлуя…

Фрау Гедвига громко захохотала и вскрикнула:

— Да, да, это и у насъ случается — съ тхъ поръ…

— Какъ Штаудтнеръ послалъ дочерей вашихъ въ Валахію…. перебилъ ее Бегендорфъ.

Грустное воспоминаніе произвело короткое молчаніе.

— Пусть Броге отправляются съ Богомъ… иронически прошепталъ Бегендорфъ, потомъ онъ пристально взглянулъ на директоршу и сказалъ:— а не лучше ли не раздражать злые языки?

— Пусть они остаются, подумавъ немного, твердо проговорила Фрау Гедвига, — не потому, что мы ихъ боимся, а потому, что Штаудтнеръ хочетъ выжить ихъ…

Нессельборнъ прошелся по комнат и успокоился. Потомъ онъ заговорилъ съ достоинствомъ и глубокимъ убжденіемъ, какъ умлъ иногда говорить:

— Я знаю, что пустился по тяжелому пути грустныхъ испытаній! Но самое трудное я уже прошелъ относительно своихъ собственныхъ дтей. Все остальное, вс эти новости только смшатъ меня. Меня утшаетъ, что Гертруда смотритъ на меня, какъ на отца, и на груди у меня выплакиваетъ свои печали. Впрочемъ эту исторію со Штаудтнеромъ я слышу въ первый разъ. Это глупости…

— Конечно, конечно! перебила фрау Гедвига мужа.— У нашей Гертруды претензіи простираются гораздо, гораздо дальше…

Бегендорфъ вытеръ очки и заговорилъ о матеріалистическихъ принципахъ Штаудтнера, о его страсти къ отрицанію, о возрастающей сухости его сердца вслдствіе безбрачной жизни,— о томъ, что многіо дома уже отказали ему въ практик,— что въ министерств не прошло предложеніе дать ему мсто въ санитарномъ вдомств, что Штаудтнеръ принадлежитъ къ людямъ на дурномъ счету у правительства, и что Нессельборнъ хорошо сдлаетъ — тутъ онъ понизилъ голосъ — промнявъ его на врача съ лучшимъ направленіемъ.

На возвратномъ пути изъ Швейцаріи Теофанія нашла еще обожателя, врача, которому, чтобы жениться, недоставало только практики.

— Доктора Ведемейера! проговорилъ Нессельборнъ.— Твоего будущаго зятя, можетъ быть?

— Не ради своего зятя, совтую теб я это! проговорилъ Бегендорфъ съ увренностью, свойственною ему, когда онъ съ улыбающейся ироніей, кротостью, христіанскимъ терпніемъ и осторожностью приближался къ цли, въ которую долго цлился:— нтъ, не ради своего зятя! повторилъ онъ съ такою же твердостью,— Ведемейеръ ли или кто другой, только бы онъ считалъ душу человческую за нчто живое, за частичку божества, а не за случайное сцпленіе нервовъ!— Нтъ, господа! не надо этого безнравственнаго отрицателя Штаудтнера, изъ-за котораго, говорю я вамъ, вы рискуете лишиться профессорскаго титула и не достигнете исполненія вашихъ прежнихъ желаній! Если же ты — тутъ онъ снова понизилъ голосъ — хочешь взять доктора Ведемейера, то все семейство наше будетъ теб благодарно…

Эта подавляющая сила больно отозвалась въ душ Нессельборна.

— Штаудтнеръ мой другъ! вскричалъ онъ,— и твой другъ! У насъ общія счастливйшія воспоминанія нашей жизни, нашего академическаго времени, онъ никогда не бросалъ меня въ бд.

— А разв я когда, въ чемъ нибудь отказывалъ теб? вскричалъ Бегендорфъ, показывая видъ, что глубоко оскорбился.— Кто же поддерживалъ твое заведеніе, несмотря на его недостатки? Кто смотритъ сквозь пальцы на эти недостатки? Спрашиваю я тебя, добился ли бы ты утвержденія твоихъ педагогическихъ плановъ, выбора учителей, если бы я не подавалъ всегда голоса въ твою пользу? Такъ какъ вдь въ сущности ты вовсе не… воспитатель.

— Бегендорфъ! вскричалъ Нессельборнъ съ такимъ волненіемъ, что Фрау Гедвига вскочила, чтобы успокоить его.

— Нтъ! Ты публично доказалъ свою неспособность! диктаторски продолжалъ Бегендорфъ.

Нессельборнъ дрожалъ съ ногъ до головы. Онъ не могъ произнести ни слова.

— Ты все еще держишься духа старой школы Песталоцци. отъ которой мы, благодаря Бога, отдлились, принуждены были отдлиться, потому что у насъ, называвшихся дтьми Песталоцци, въ сущности все было только сумазбродствомъ, ложью, упорствомъ и пустой кичливостью человческимъ разумомъ!

— Я призналъ ошибки этой методы, дрожащимъ голосомъ вскричалъ Нессельборнъ, и потомъ, глубоко вздохнувъ, онъ поднялъ правую руку и, подходя къ Бегендорфу, громко произнесъ: — но духъ его…

Глаза его разгорлись. Длинные его волосы, казалось, стали дыбомъ. Гордо поднялъ онъ голову, пластическая форма, которой ярче выказалась отъ солнечныхъ лучей, падавшихъ въ окошко. Даже Фрау Гедвига хотла принять его сторону. Она вынесла въ другую комнату клтку съ канарейкой, вроятно, желая удостовриться, не прислушивается ли кто нибудь къ разговору. Къ счастью ковры заглушали и слова, и ходьбу взволнованныхъ собесдниковъ.

— Духъ Песталоцци заключается въ сознаніи собственнаго достоинства, вскричалъ инспекторъ, перебивая Нессельборна,— а ты любезничаешь съ этими преобразователями свта и человчества, на совсти которыхъ тяготетъ проклятіе нашего времени, всякое возмущеніе и вс пороки духа времени…! Ты знаешь, что правительство наше увидало зло и хотло вырвать его съ корнемъ, оно поставило ему предлы, назначивъ для народныхъ, реальныхъ и гимназическихъ школъ простой удобный способъ преподаванія. Ты самъ сотни разъ признавался мн, что удивлялся уму реформатора, составившаго первоначальный планъ нашей новой педагогической системы. Ты самъ признавался мн, что система Песталоцци отжила свои вкъ, а держишься за людей, проповдующихъ разрушительныя ученія и считающихъ себя продолжателями Песталоцци.

И тутъ какъ будто бы кстати, переходя отъ пафоса къ обыкновенному тону разговора, онъ прибавилъ:

— Надюсь, любезный другъ, что ты перестанешь заниматься преподаваніемъ закона Божія въ твоихъ классахъ. Хотя ты былъ и духовнымъ лицомъ, но тмъ не мене, я совтую теб, передай преподаваніе кому нибудь изъ пасторовъ. Твои плательщики, родные твоихъ питомцевъ уже ропщутъ. Теперь всюду является стремленіе къ библейскому ученію, и если ты долго еще будешь колебаться принять мое предложеніе, то тебя заставитъ принять его предписаніе министерство.

— Мои плательщики, какъ ты называешь ихъ, родители моихъ учениковъ,— отвчалъ глубоко потрясенный Нессельборнъ, хотя слабымъ, дрожащимъ, подо крайности раздраженнымъ голосомъ,— не захотятъ, чтобъ дти ихъ стали доносчиками на меня: вы, вы только способны на это…!

— Я теб рекомендую учителя закона Божія! продолжалъ Бегендорфъ.— Относительно Ведемейера ты можешь поступать, какъ теб угодно! Я только совтую теб удалить Штаудтнера! Этого желаетъ (тутъ онъ очевидно лгалъ!) министръ!

— Что мн длать!… вдь это лучшій другъ мой…! вскричалъ Нессельборнъ, ломая себ руки.

— У тебя боленъ одинъ ученикъ…. говорятъ, мальчикъ умретъ…

— Нтъ, онъ не умретъ! воскликнулъ Нессельборнъ, какъ бы прося пощады.

Супруга его тоже пришла въ безпокойство и заходила взадъ и впередъ по комнат.

— Если онъ умретъ, ты можешь сказать Штаудтнеру, что хотя онъ и отличный докторъ, но…. смертный случай, въ особенности отъ тифа, настоящее бдствіе для заведенія…— что это теб будетъ стоить, по крайней мр, дюжины учениковъ… и что… ты долженъ принести жертву общественному мннію… и… потому несмотря на свою дружбу… ты отказываешь ему…

— Штаудтнеру… которому я всмъ, всмъ обязанъ…!

— Да чмъ же ты ему обязанъ? Что онъ разстраиваетъ въ твоемъ дом миръ и желаетъ поселить безнравственность? По словамъ самой Гертруды,— конечно, я не врю разсказамъ Броге, — этотъ человкъ ведетъ съ учениками недостойные разговоры, скрываетъ ихъ безнравственныя аномаліи и говоритъ объ этомъ въ такихъ выраженіяхъ, что дти видятъ въ нихъ не только оправданіе себ, но и поощреніе…

Нессельборнъ хотлъ возразить. Но едва могъ проговорить:

— Это зло я уже самъ искореняю… Гертруда была вдь того же мннія о Штаудтнер и хотла, чтобы его удалили…

— Вы защищаете человка, прошепталъ Бегендорфъ, какъ змя изогнувъ спину, — продавшаго вашихъ дтей въ руки развратника!

— Бегендорфъ! вскричалъ Нессельборнъ, протягивая руку и какъ бы желая ухватить его за шиворотъ:— Не оскверняй нашей жертвы, которую мы принесли вамъ… вамъ… простоналъ онъ, при чемъ остановилась и Фрау Гедвига

— Ха, ха! Олимпъ, разгнванный Олимпъ, возведшій въ Таврид дочь Агамемнона въ жрицы своего дома!.. Ха, ха, ха! Двухъ сразу!.. О Бухарестъ — это Таврида, но по парижскому покрою! Бухарестъ — частица Содома и Гоморры. Никто изъ гувернантокъ не ршается отправляться туда, даже изъ Франціи…

— Негодяй, негодяй! сорвалось съ языка у Нессельборна, но онъ тотчасъ же остановился, застегнулъ плотно черный фракъ, въ петличк котораго красовались ленточки отъ двухъ недавно полученныхъ орденовъ, и продолжалъ спокойнымъ тономъ:— А разв самъ ты, чтобы успокоить разгнваннаго князя, не хотлъ рекомендовать Гертруду? вскричалъ Нессельборнъ.

— Да, конечно! Стыдитесь! заговорила Фрау Гедвига, становясь подл мужа.— Ядъ вашей клеветы коснулся васъ самихъ! Самъ князь разсказалъ моимъ дочерямъ, какіе виды вы имли на Гертруду, чтобы удалить ее отъ Штаудтнера, вниманіе котораго вы хотли обратить на дочь вашу Теофанію. Впрочемъ грязь ваша не можетъ коснуться жизни моихъ дочерей! Губите насъ! Жалкій льстецъ! Мра вашего безтыдства уже переполнилась…!

Боль отъ оскорбленія, нанесеннаго материнскимъ чувствамъ Гедвиги, увеличила ея гнвъ и придала словамъ ея силу, съ которой не могъ бороться даже ироническій смхъ инспектора. Фрау Гедвига приняла въ дверяхъ такое положеніе, какъ будто ждала, что клеветникъ немедленно удалится изъ комнаты.

— Сейчасъ уйду, сказалъ онъ въ отвтъ на это движеніе директорши, походившее на оборонительную позу львицы, у которой хотятъ отнять ея дтенышей: только еще одно порученіе отъ семейства Фернау…

Онъ развернулъ свой бумажникъ и дрожащими отъ гнва руками сталъ рыться въ бумагахъ. Въ комнат слышно было тяжелое дыханіе Нессельборна.

— Вотъ графиня Ядвига пишетъ мн съ Рейна, что она слышала, что вы хотите взять къ себ въ заведеніе учителя, извстнаго ей доктора Гелльвига. Она не совтуетъ вамъ брать этого господина, такъ какъ онъ оказался совсмъ негоднымъ, воспитывая ея сыновей…

— А мы возьмемъ этого Гелльвига! Да! Нессольборнъ, теперь во что бы то ни стало, мы возьмемъ этого Гелльвига!

— Гедвига! Гедвига! проговорилъ Нессельборнъ.

— Скажите, пожалуйста, обратился Бегендорфъ къ Нессельборну съ ядовитой улыбкой, я не понимаю, по какому праву какой-то Теодоръ Вальднеръ преподаетъ въ вашемъ заведеніи. Вы ему позволяете давать уроки арифметики, географіи и Вотъ знаетъ еще чего… Я ему по…

— Онъ, сударь, вскричала Фрау Гедвига съ прежнимъ юморомъ,— учителемъ катанья на конькахъ въ нашемъ заведеніи! Вы этого не знали? Можетъ быть, вамъ угодно вмсто него покататься съ нашими князьями и графами по льду? Ужь не одинъ оселъ сломалъ себ тутъ ноги…

Бегендорфъ растерялся на нкоторое время.

— Я причисляю этого ‘осла’ къ ‘негодяю,’ сказалъ онъ наконецъ съ угрозою:— и тотчасъ же ухожу. Еще одно. Вчера вечеромъ господинъ фонъ-Фернау написалъ мн, чтобы я предупредилъ директора Нессельборна, что онъ вслдствіе непредвиднныхъ расходовъ принужденъ потребовать часть своихъ денегъ, вложенныхъ въ это заведеніе, онъ желаетъ взять 5000 талеровъ…

— Потребовать?… Онъ хочетъ… Ему нечего отъ насъ требовать! Мы взяли деньги отъ графини Вильденшвертъ! твердо вскричала Фрау Гедвига, желая предупредить мужа, который могъ выказать свое волненіе.

— C’est la mme chose…

— Non! non! non! также твердо продолжала Фрау Гедвига,—Я тоже умю говорить по-французски.

— Ну, проговорилъ Бегендорфъ, повидимому, кротко, замчая, что угроза произвела свое дйствіе, — я ухожу, вроятно, чтобы никогда боле не возвращаться къ вамъ. Относительно Ведемейера — длайте что вамъ будетъ угодно — и относительно Гелльвига тоже… Я же исполнилъ порученіе Фернау. Прощайте!

Бегендорфъ сталъ надвать пальто, потомъ сложилъ свою записную книжечку и началъ отыскивать шляпу, когда учитель Бехтольдъ постучалъ въ дверь и вошелъ. Онъ напомнилъ директору, что ему надо идти давать урокъ.

— Я нездоровъ, проговорилъ Нессельборнъ.— Первоклассники могутъ отправляться по домамъ. А другіе, какъ имъ общано, могутъ идти на катокъ съ… Вальднеромъ…

Наступило мертвое молчаніе, пока Бегендорфъ нашелъ свою шляпу и застегнулъ пальто.

Только-что хотлъ онъ выйти, какъ ему заслонила дорогу Гертруда. Она пришла потому, что услышала о нездоровья дяди,— что ее, конечно, сильно обезпокоило.

— Представь себ, Гертруда, вскричала тетка, — другъ твой и благодтель, добрйшій инспекторъ, который подготовлялъ теб такое славное мсто въ Валахіи, сообщилъ намъ сейчасъ, что господинъ фонъ-Фернау требуетъ съ насъ 5000 талеровъ…

Гертруда съ презрніемъ посмотрла на инспектора, принесшаго такую всть, на этого святошу, благочестіе котораго она уже узнала во время его ревизіи въ Вальденбург, и спокойно сказала:

— Что за важность? Опекунскій совтъ, конечно, позволитъ мн предложить дяд мои небольшія средства. Я отдаю въ его полное распоряженіе свои 5000 талеровъ.

— Видишь ты, какъ она великодушна, со слезами на глазахъ вскричалъ Нессельборнъ:— пусть бы подслушала и это злоба людская! Иди ко мн въ объятья! Но теперь не племянница покоится на груди дяди, а я на груди племянницы…

Онъ отъ всей души обнялъ Гертруду.

Фрау Гедвига тоже подошла и поцловала великодушную двушку со словами: ‘Да, ты доброе дитя!’ Она давно не обращалась съ ней такъ ласково.

Бегендорфъ между тмъ изчезъ. Онъ оставилъ позади себя огорченное семейство, боявшееся, что Фернау потребуетъ всю ссуду.

Къ вечеру Броге были оставлены при приличномъ нравоученіи, и на помощь имъ поступилъ хромоногій Нанте Бартель, перехавшій въ домъ съ двумя дтьми,— своими братомъ и сестрой.

Учителю катанья на конькахъ Нессельборискаго заведенія въ награду за удовольствіе, доставляемое имъ своимъ искуствомъ, было позволено идти смотрть Фауста.

Мехтильда сидла съ своими сестрами и ихъ нареченными въ закрытой лож внизу, такъ далеко отъ Вальднера, что онъ не ршался даже поклониться ей. Но вроятно и она думала о Вальднер, потому что вскор глаза молодыхъ людей встртились, оба они покраснли и почувствовали удовольствіе. Этимъ взглядомъ они радостно привтствовали другъ друга.

КНИГА ПЯТАЯ.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.

Между графиней Ядвигой и ея вторымъ мужемъ никогда не происходило объясненія о существованіи Теодора Вальднера. Главной причиной этого, повидимому, страннаго молчанія была особенная утонченность чувствъ г-жи Фернау.

Кто не знаетъ молчаливой любви двственницы!… Разв она не предпочтетъ иногда умереть съ разбитымъ сердцемъ, чмъ сознаться въ любви, на взаимность которой нельзя разсчитывать по стеченію неблагопріятныхъ обстоятельствъ?

То же трогательное молчаніе и скрытность встрчаются въ людяхъ, у которыхъ недостаетъ храбрости ршительно и открыто сознаться въ истин.

У Ядвиги фонъ-Фернау была другого рода утонченность чувствъ. Она проявлялась въ томъ, что эта глубоко-несчастная женщина не устраняла съ своего пути предметовъ, мшавшихъ ей идти, она только обходила ихъ. Она избгала всякой трудности. Она не искала даже другого названія тому, чего не желала видть и не хотла называть собственнымъ именемъ. Нельзя сказать, чтобы ее мучили угрызенія совсти преступницы или раскаяніе ослпляло и оглушало ее.

Несчастная женщина чувствовала глубокую потребность уврить свтъ, что Отто фонъ-Фернау питаетъ къ ней самую страстную любовь, что противорчью дйствительности. Кром того она чувствовала потребность имть отличныхъ дтей. Ей казалось невозможнымъ предположить въ нихъ какіе нибудь недостатки. Такимъ образомъ она жила въ мір почти сознательныхъ иллюзій. Еще до сихъ поръ она хотла врить, что у ея мужа высокія достоинства, благородный характеръ, а онъ въ сущности былъ только мастеръ притворяться. Во всемъ онъ поддлывался подъ тонъ своей жены. Посл перваго удовлетворенія порывовъ страсти, которая привела къ нему Ядвигу, какъ плнницу съ разорванными цпями, онъ установилъ мирныя отношенія, все еще обманывавшія Ядвигу. Безъ обоюднаго снисхожденія, безъ извиненій не можетъ быть продолжительнаго сожительства двухъ людей, соединенныхъ бракомъ.

Фернау постоянно говорилъ о такт. И владя тактомъ, который всегда пріятенъ женщинамъ, потому что имъ съ его помощью можно примирять разсудокъ съ сердцемъ, онъ управлялъ своей женой. За этимъ тактомъ онъ могъ скрывать все, чего недоставало ему для истиннаго чувства. Мало-по-малу за нимъ изчезли и искренность бесдъ, и всякое задушевное изліяніе сердецъ. Простота отношеній замнилась свтской любезностью и предупредительностью, никогда не упускавшей изъ виду приличій. Если при простыхъ отношеніяхъ мы часто приносимъ слишкомъ большую дань нашей общей человческой натур и дозволяемъ себ проявленіе порывовъ страсти, вспышки гнва, которыхъ потомъ стыдимся, то за то сторона потерпвшая всегда вознаграждена боле горячею преданностью и нжностью, наступающими посл бури.

Въ то время, когда всть о найденномъ въ фернаускомъ лсу въ Штейнтал юнош заставила общественное мнніе рыться въ темныхъ сторонахъ жизни и помщика, и помщицы, узелъ завязался именами Генненгефта и Вюльфинга, и послужилъ аріадниной нитью въ этомъ лабиринт, въ то время ‘тактъ’ Фернау давно уже обратился въ холодный этикетъ. Въ дом Фернау былъ установленъ крайне правильный порядокъ жизни. Радушныя встрчи бывали только по поводу разговоровъ о приглашеніяхъ, празднествахъ, поздкахъ на воды и разсужденій о воспитаніи обоихъ сыновей.

Когда молва о происхожденіи Теодора Вальднера достигла крайнихъ предловъ, тогда Ядвига фонъ-Фернау была къ счастью на водахъ за границей: она полюбила ихъ именно столько лтъ назадъ, сколько можно было дать найденышу, и часто съ тхъ поръ посщала ихъ. Когда же она прочла въ нмецкихъ газетахъ указаніе на одну знатную фамилію, замшанную въ дло рожденія найденыша, она тотчасъ же ухала изъ мстности, гд легко могли припомнить ея прежній пріздъ въ сопровожденіи егеря Вюльфинга и его жены, бывшей у нея горничной. Фернау въ письмахъ своихъ, полученныхъ ею въ Италіи, куда она тотчасъ же отправилась, сообщилъ ей объ этомъ происшествіи, не упоминая объ обвиненіи. Графа Вильденшверта не было въ Европ. Когда, боле чмъ черезъ годъ, Ядвига вернулась домой, она въ начал поселилась въ одномъ изъ своихъ многочисленныхъ помстій, а потомъ, наконецъ, по прошествіи многихъ лтъ, пріхала въ столицу, въ самый разгаръ масляницы. Чтобы отпраздновать пріздъ свой въ столицу, Фернау, не уступая никакимъ доводамъ, тотчасъ сталъ выказывать необыкновенную роскошь. Прежде всего онъ освтилъ газомъ цлый рядъ комнатъ и устроилъ художественно украшенный танцовальный залъ. Все это до такой степени поразило общество, что заставило замолчать всякое обвиненіе.

Между тмъ въ жизни супруговъ появилось непріятное пониманіе другъ друга, и они мучились, что существуетъ загадочный юноша и судьба становитъ его все ближе и ближе къ нимъ. Супруги по большей части говорили объ этомъ по-французски, опасаясь подслушивавшей прислуги, но не выказывали ни малйшаго волненія, они говорили спокойнымъ беззвучнымъ голосомъ, прерывавшимся иногда со стороны Ядвиги глубокимъ вздохомъ. Другъ на друга они при этомъ не смотрли, никто изъ нихъ не выказывалъ, что онъ разгаданъ, Ядвига не показывала виду, что преступленіе ея извстно, а Фернау, что онъ не убжденъ, что преступленіе совершено изъ любви къ нему. Предметъ, поставленный на карту, былъ слишкомъ важенъ. Тутъ дло шло о состояніи Ядвиги, о будущности ея дтей.

Потребность уврить всхъ, что, расходясь съ графомъ Вильденшвертомъ, она поступила обдуманно, была въ такой степени сильна въ Ядвиг, что она переносила безъ возраженій растрату своего состоянія и не длала никакихъ сценъ расточителю ея богатствъ. Она мало-по-малу начала понимать, что во всхъ этихъ неусыпныхъ стремленіяхъ къ улучшеніямъ и проектамъ, занимавшимъ Фернау, точно такъ же, какъ и графа, но только въ другомъ род, не было умнья и финансоваго смысла. Одно имніе продавалось для того, чтобы купить другое, закладывались фабрики, въ различныхъ мстахъ устраивались винокуренные заводы. Въ проектахъ все это казалось отличнымъ, и она на все любезно изъявляла свое согласіе. Но потомъ она замчала, что пущенныя въ оборотъ большія суммы только частью обращались на новыя предпріятія. Если же, вслдствіе этого, предпріятія не удавались, то тотчасъ же являлась потребность въ наличныхъ деньгахъ. И такъ постоянно одно смнялось другимъ. Когда же появился Теодоръ Вальднеръ, когда ея бракъ и даже свобода стали въ зависимости отъ свидтельства Вюльфинга, освободившагося отъ заключенія, когда въ то же время она стала замчать, что спекуляціи ея мужа кончаются постоянно неудачей, она начала думать, что, врно, онъ откладываетъ для себя и для своихъ дтей! ‘Онъ, врно, боится, что можетъ наступить день, когда Вильденшвертъ потребуетъ своего сына, а съ нимъ вмст и мое состояніе! Да и сама я долго ли еще проживу!’ заключала она съ тяжелымъ вздохомъ изъ глубины подавленнаго, преступнаго сердца.

Часто Ядвига приходила въ отчаяніе, видя, что послдствія ея преступленія начинаютъ мало-по-малу угрожать ей. Надо было заботиться о средствахъ существованія Вюльфинга. Штаудтнеръ, сынъ медицинскаго совтника, писалъ ей и рекомендовалъ стараго школьнаго учителя, желавшаго ради поправленія здоровья переселиться въ деревню,— ректора Нессельборна. Молодой же Нессельборнъ, помня два дня, проведенные имъ въ замк Вильденшвертъ и почувствовавшій благоговніе, которое сначала нравилось графин, а потомъ начало стснять ее, тмъ боле, что она, ухавъ изъ замка, не желала нигд оставлять слдовъ своего мстопребыванія и не давала никому своего адреса,— молодой Нессельборнъ явился къ ней съ предложеніями и просьбами, сильно пахнувшими угрозами. Ей показалось открытой непріязнью и местью, со стороны Нессельборна, что онъ взялъ къ себ изъ лса найденыша. Посл этого она не смла отказать въ средствахъ на устройство учебнаго заведенія. Когда же она узнала о переселеніи найденыша къ отцу Нессельборна, она, наконецъ, изъявила готовность понять письма, въ которыхъ бывшая воспитательница Теодора Вальднера писала о различныхъ воспоминаніяхъ, ясно намекавшихъ на бывшую графиню. Тутъ Ядвига предложила Нессельборну средства для его педагогическаго предпріятія и устроила ему дло покупки дома. Потомъ появился опять тотъ адвокатъ, у котораго она когда-то была, и просилъ за своего сына. Она помогла и ему и даже взяла его совсмъ къ себ. Въ твердости же молодого ученаго и въ порицаніи его ея сыновей, она видла заднюю мысль и. попытку къ возстанію. Когда же наконецъ Вальднеръ появился въ сосдств, у Нессельборна, и даже имлъ сношенія съ ея шуриномъ президентомъ, положеніе ея стало невыносимо. Она похала къ своимъ сыновьямъ. Она получила извстіе, что ея сыновья злоупотребляютъ своей свободой и желаютъ избавиться отъ своего ментора. Молодой филологъ не примирился съ своимъ положеніемъ и оставилъ мсто, которое казалось ему невыносимымъ вслдствіе слпой вры матери въ добрыя начала ея сыновей. Мать возвратилась изъ университетскаго города, гд сыновья чуть-чуть не задушили ее поцлуями и общали ей оправдать ея надежды и поведеніемъ своимъ заслужить предоставленную имъ самостоятельность. Тутъ она получила извстіе о пяти тысячахъ талеровъ, возвращенныхъ ей Нессельборномъ, но самихъ денегъ не получила. Она покачала головой, удивляясь загадочной уплат ея должника, принявшаго къ себ молодого Гелльвига. Мысль, что деньги задержаны мужемъ, поразила ее. Одна непріятность присоединялась къ другой.

По возвращеніи жены, Фернау былъ съ нею особенно любезенъ втеченіи нсколькихъ вечеровъ, и не ходилъ даже въ казино, вслдствіе чего она отъ души согласилась на все, что онъ сдлалъ въ это время. Она не то съ сомнніемъ, не то доврчиво улыбалась, слушая его предсказаніе, что эта зима пройдетъ особенно весело.

У нее въ будуар, освщенномъ лампой съ круглымъ матовымъ колпакомъ, былъ небольшой каминъ, распространявшій пріятную теплоту. Сама она, изящно одтая, лежала на кушетк около него, а супругъ сидлъ въ ногахъ на низенькомъ кресл.

Она разсказывала ему о сыновьяхъ, порицала ихъ безпорядочную жизнь, но тмъ не мене ручалась за ихъ доброе сердце.

Предметъ разговора скоро истощился. Она не могла надяться приковать своей особой супруга, казавшагося еще весьма моложавымъ. Она же съ нкотораго времени очень постарла. Бороздки на лбу, являвшіяся прежде только при задумчивости, теперь уже не сходили, и изъ нихъ образовались морщины. Руки ея похудли. Выступившія жилы безобразили ихъ до такой степени, что она даже дома носила перчатки.

— Урокъ, что мы хотли дать Нессельборну, на этотъ разъ не принесъ большой пользы, началъ Фернау, поправляя свои изящно причесанные волосы и пуская дымъ отъ сигары.

— Какой урокъ..? Что не принесло пользы?..

— Намъ бы надо потребовать отъ него всю сумму…

— А! тотъ долгъ..! Да кстати, куда истрачены эти пять тысячъ талеровъ..?

Нсколько нетвердымъ голосомъ и кашляя какъ будто отъ сигарнаго дыма, Фернау отвчалъ:

— Знаешь… это известковое производство въ Тифенорт, въ которомъ я тоже участвую…! Все это старая исторія..!

Именно старая.. Но Фернау не далъ ей времени высказать неудовольствіе. На него напала какая-то охота поболтать и сообщить ей все… Это, какъ и всегда, подйствовало на Ядвигу, влюбленную въ своего стараго мужа. Въ подобныхъ случаяхъ рчи Фернау лились, какъ потокъ. Ядвиг казалось, что взгляды, высказываемые имъ, новы. Для него не существовало трудностей, которыхъ бы нельзя было преодолть ловкими соображеніями. Логика, здравый смыслъ и право всегда казались на сторон Фернау. Такія рчи губили тысячи женщинъ.

— Ха, ха, ха! вскричалъ онъ, — у Нессельборна оказалась помощь!.. Я думалъ сначала, что пройдетъ много времени, пока онъ напишетъ въ Бухарестъ, гд дочери его даютъ уроки и трудами пріобртаютъ дукаты! Но банкиръ его живетъ у него же въ собственномъ дом… въ нашемъ дом! У его племянницы какъ разъ была сумма, необходимая для Тифенорта. Это ссуда той самой двушки, которая воспитала Вальднера (Фернау откашлянулся:) — Штаудтнеръ разсказывалъ мн просто чудеса, какъ эта юная деревенская красавица распоряжается всмъ домомъ. Бдняг Штауднеру пришлось выслушать, что существованію заведенія надо принести жертву… и это за то, что онъ не могъ вылечить одного молодого англичанина отъ тифа..! И Штаудтнеру отказали..! Въ сущности, конечно, только для того, чтобы дать средства къ существованію будущему зятю Бегендорфа, какому-то Ведемейеру…

Какъ связана была теперь Ядвига, столь свободная въ юности!.. Во всемъ, что говорилъ ея мужъ, были для нея препятствія. Штаудтнеръ и Бегендорфъ… вдь ей надо было ладить съ обоими.

Несмотря на кажущееся хорошее расположеніе духа Фернау, Ядвига ршилась высказать ему то, что тяжело лежало у нее на сердц и что привело въ немалое смущеніе ея супруга.

— Милый Отто, сказала она,— не сердись на меня зато, что я сдлала, и въ чемъ почти уже раскаиваюсь… Въ университетскомъ город мн пришлось испытать столько непріятностей, что я ршилась написать къ доброму Анбелангу, чтобы онъ пріхалъ къ намъ недли на дв, прожилъ ихъ у насъ и основательно просмотрлъ наши денежные счеты. Онъ пишетъ мн, что будетъ завтра. Прими его ласково! И помоги ему въ его занятіяхъ. Ты знаешь, что онъ примется за дло добросовстно, такъ ты помоги ему! Объясни ему все, что ему понадобится. Пожалуйста, ничего не утаивай, и не обманывай! Прошу тебя, милый Отто! Вопросъ этотъ въ самомъ дл слишкомъ важенъ…

— Не понимаю тебя. Почему же это такъ важно? отвчалъ сильно испугавшійся Отто, который долго не могъ твердо заговорить.

— Надо отнять у сыновей нашихъ вру, что состояніе мое неисчерпаемо…! Я думаю, что не отпущу Анбеланга домой да тхъ поръ, пока не будетъ все приведено въ должный порядокъ…

— Гм! гм! могъ только проговорить Фернау.

Но онъ уже успокоился,— по крайней мр, постарался сдержать себя и боле уже не выказывалъ волненія.

Между тмъ сигара его докурилась. Онъ подложилъ въ каминъ нсколько полнъ дровъ на еще горячіе уголья и вздрогнулъ какъ будто отъ холода.

— Спой мн что нибудь! сказала Ядвига, желая польстить этимъ нкогда знаменитому тенору: — мн такъ хотлось бы послушать тебя…

Супругъ не исполнилъ просьбы, ссылаясь на катарръ, на сырую погоду. Безпокойно зашагалъ онъ взадъ и впередъ по комнат, отвчалъ какъ-то разсянно и наконецъ объявилъ, что ему полезно было бы отправиться на часокъ въ казино. Тамъ длаютъ знаменитый пуншъ съ яицами, который всегда помогалъ ему.

— Такъ отправляйся, нжно-заботливо проговорила Ядвига…

Фернау изчезъ, не давъ ей договорить, а она кричала ему вслдъ, что она проситъ его по возвращеніи зайти къ ней, если она не будетъ еще спать. Подобное приглашеніе Ядвига повторяла постоянно, хотя знала очень хорошо, что мужъ не исполнитъ ея желанія. Съ тхъ поръ какъ сыновья ухали изъ дома, онъ иногда возвращался уже утромъ.

Къ счастью для него, его жена любила ночное уединеніе. Она ложилась въ постель очень рано, хотя сонъ бжалъ отъ нее. Ожиданіе часа, когда Фернау возвращался изъ казино, начинало тяготить и ту и другую сторону.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ.

Анбелангъ явился.

Онъ удобно размстился въ комнатахъ, назначенныхъ для его пріема.

— Я оцнила ваши заслуги еще при первомъ своемъ муж, сказала несчастная женщина, призвавшая на помощь дльца: — вы никогда не заставили меня раскаяться въ желаніи вручить вамъ мои дла. И теперь вы врно поймете меня, любезный Анбелангъ! Тутъ дло идетъ не о годовомъ бюджет, не о необходимой сумм для какого нибудь случайнаго предпріятія, а такъ сказать, о ревизіи кассы, какую бы могъ сдлать министръ, желая захватить врасплохъ своего бухгалтера! Тутъ нигд не должно быть свинцу вмсто серебра, и мшковъ, наполненныхъ пескомъ, никакихъ надеждъ и иллюзій! Теперь я хочу…

— Знать, что у васъ еще есть, докончилъ Анбелангъ фразу графини.

Госпожа фонъ-Фернау продолжала объяснять ему, что она надется вполн на его помощь. Мысль, что Анбелангъ будетъ за одно съ ея мужемъ, не могла придти ей въ голову уже потому, что всякое подозрніе, являвшееся въ ней противъ Фернау, она отталкивала какъ недостойное себя.

Прошла недля. Анбелангъ часто запирался, и его не могли дозваться не только къ завтраку, но часто и къ вечернему чаю. Часто слышно было, какъ Фернау громко спорилъ съ нимъ. Но между ними, вроятно, не было разлада, потому что за столомъ при многихъ постороннихъ, — обдъ проходилъ рдко безъ гостей — Фернау не могъ нахвалиться разумнымъ и честнымъ дльцомъ.

Тмъ не мене разъ по утру, когда судья съ своимъ приговоромъ веллъ доложить о себ Ядвиг, высокая, гордая женщина чуть не лишилась чувствъ, выслушавъ сдланный имъ выводъ.

Анбелангъ, съ смущеніемъ глядя на большой листъ бумаги, акуратно разлинованный и исписанный зелеными, красными и черными чернилами, сказалъ ей:

— Еще и теперь имя ваше стоитъ въ числ богачей нашего отечества, хотя пришлось вписать весьма значительный ущербъ въ вашемъ состояніи. Итогъ вашихъ помстій, вашихъ ипотекъ, государственныхъ бумагъ и акцій въ различныхъ промышленныхъ предпріятіяхъ доходилъ до полутора милліона при заключеніи вашего брака съ графомъ Вильдепшвертомъ. Этотъ итогъ увеличился бы на три четверти милліона, если бы, разводясь съ графомъ Вальденшвертомъ, вы не обязались выплачивать по десяти тысячъ талеровъ въ годъ…

— Но теперь… теперь..! настойчиво прервала Ядвига разговоръ о прошломъ.

— Активъ заключается… немедля проговорилъ Анбелангъ помахивая образцово-исписаннымъ листомъ.

— Активъ…! тотчасъ же перебила его Ядвига и прибавила:— неужели пассивъ такъ великъ… что объ немъ только и можетъ быть рчь?

На это длецъ отрицательно покачалъ головою — и продолжалъ:

— Ущербъ вашего состоянія не незначителенъ. Къ сожалнію, онъ превышаетъ полмилліона. Несчастныя продажи… неудачныя спекуляціи… и тому подобные случаи вроятно памятны вамъ. Но и теперь у васъ еще есть состояніе въ 800,000 талеровъ! Послдній пассивъ, 50,000 талеровъ, извстенъ только одному… гм! гм!.. господину фонъ-Фернау… одному…

— Моему мужу… одному..? Съ какихъ же это поръ..?

Ядвига замолчала. Слова, которыя она хотла произнести, не слдовало говорить при Анбеланг. Лишь только начала она: ‘Средства моего мужа въ то же время и..’ врный длецъ уже понялъ, что она хотла сказать: ‘въ то же время и мои’ или ‘Какъ же могъ мужъ мой, не имвшій гроша за душой, когда я за него вышла, имть особые долги’, и отвчалъ тотчасъ же:

— Я предпочелъ отдлить суммы, поставленныя въ общіе расходы, то есть отдлить отъ состоянія бывшей графини Вильденшвертъ, и строго причислить весь дефицитъ къ долгамъ…

— И большинство ихъ… прошептала убитая Ядвига… конечно прежняго…

— Извините, послдняго времени, послышалось въ отвтъ, и избавило Ядвигу отъ необходимости договорить: ‘прежняго времени’.— Нкоторые займы самаго послдняго времени. Заемъ у одного банкира — спекулатора довольно подозрительной репутаціи — такъ сказать не подписать… или… какъ бы мн выразиться?… такъ что я къ сожалнію долженъ былъ настаивать, чтобы мн показали вашу подпись, которая необходима, несмотря на полное ваше довріе къ вашему супругу, необходима при всякихъ расходахъ и приходахъ въ особенности большихъ суммъ, такъ какъ вы настоящая владтельница всего. Мн очень жаль, если я навлекъ этимъ на себя неудовольствіе вашего супруга. Прошу васъ поэтому…

— Ахъ не безпокоитесь, пожалуйста! перебила его Ядвига, и взяла листъ въ руки и стала смотрть на послднія числа, числа послднихъ дней, и между прочимъ убдилась, что 5,000 талеровъ, возвращенные Несссльборномъ употреблены не на известковое производство, а на уплату вышеупомянутому банкиру, съ фирмой котораго она не имла никакихъ сношеній. Она только удивилась, что мужъ ея такъ открыто показалъ этотъ заемъ, и до такой степени огорчилась, что на устахъ ея вертлось замчаніе: Неужели ничего нельзя было выдумать, чтобы обмануть меня?! Ничего, чтобы избавить меня отъ убійственнаго для моего сердца вопроса: На что употребилъ Отто эти 5,000 или вс 50,000 талеровъ?

Анбелангъ мысленно выслушалъ это замчаніе. По крайней мр, отвтъ его какъ разъ былъ кстати.

— Я долженъ сознаться, что трудъ мой былъ облегченъ тмъ, что господинъ фонъ-Фернау поручилъ мн высказать вамъ признаніе, которое самъ онъ не иметъ духу сдлать. Онъ желалъ, чтобы я передалъ вамъ, что съ нкоторыхъ поръ его охватила страсть… къ игр!..

— Это неправда! вскричала Ядвига въ сильномъ негодованіи.

— Сударыня!.. отвчалъ Анбелангъ, задтый за живое.

— Вы не такъ поняли меня, любезный Анбелангъ! Не вы говорите неправду… нтъ, нтъ… а…

Слова ея умерли. Словами, кром того, нельзя было выразить всего, что она думала. Она замогильнымъ голосомъ прошептала: ‘Мужъ мой никогда не былъ игрокомъ’! Въ этихъ словахъ звучало сомнніе въ происхожденіи его частныхъ долговъ. Анбелангъ понялъ ея мысль и замолчалъ. Потомъ онъ попросилъ извиненія, что не можетъ обдать за общимъ столомъ.

— Вамъ нечего бояться Фернау!.. проговорила Ядвига. А впрочемъ какъ вамъ угодно!.. прибавила она улыбаясь.

Въ этой улыбк проглядывала глубокая скорбь. Погибшая жизнь звучала въ этихъ немногихъ словахъ, выслушанныхъ Анбелангомъ. Не успла Ядвига произнести послднее слово, какъ онъ уже отвчалъ:

— Во всякомъ случа, я исполнилъ свой долгъ. И признаюсь, что удаляюсь отсюда съ боле покойной душою, зная, что не оставляю въ лиц господина фонъ-Фернау человка, недовольнаго мною!….

Убитая женщина задумчиво смотрла вдаль. Она все думала, куда можно употребить столько денегъ, не будучи игрокомъ? Но видя, что Анбелангъ сидитъ, какъ на горячихъ угольяхъ, и желаетъ, чтобы его отпустили, она сказала, принужденно улыбаясь:

— А коварный другъ не сказалъ вамъ, на что онъ надялся…

— На любовь вашу….

— И ни на что другое?… проговорила она.

На этотъ разъ Анбелангъ не зналъ, что сказать. Онъ не ршался повторить то, на что Фернау указалъ ему, какъ на проводъ для прощенія его долговъ. Фернау сказалъ: ‘Вы только объясните какъ необходимо, чтобы мы оба жили въ дружб и въ ладахъ…’ ей. Темная тнь застрленнаго Генненгефта промелькнула передъ глазами Анбеланга, когда Фернау проговорилъ эту загадочную угрозу съ особенною дкостью и съ вызывающимъ равнодушіемъ.

Ядвига также поняла, что Фернау, сознаваясь въ этомъ долг, разсчитывалъ вовсе не на любовь ея, а именно на боязнь открытія ея преступленія…

Когда несчастная осталась одна, она начала ходить взадъ и впередъ по комнат. Она отворила двери въ другія комнаты. Ей недоставало воздуха, чтобы равномрно дышать. Теперь оказалось дйствительностью то, что она предчувствовала и что насильно отгоняла отъ себя. Фернау никогда не любилъ ее. Онъ былъ всегда человкъ чувственный, страстный, тщеславный, мастеръ притворяться, человкъ попиравшій принципы и подъ прикрытіемъ педантичности смявшійся надъ честностью. Сластолюбивое выраженіе лица, на мгновеніе появлявшееся у него, было теперь понято Ядвигою. Точно также поняла она и стереотипное выраженіе почтительности. Она гнвно отворила дверь въ столовую, гд стоялъ столъ, накрытый на три прибора. Слуга доложилъ ей, что баринъ приказалъ извиниться, что не будетъ завтракать.

Такъ какъ и Анбелангъ тоже отказался, то несчастная сла одна. Она не дотронулась до поданныхъ блюдъ. Но самообладаніе ея было такъ велико, что когда ей доложили, о приход медицинскаго совтника Штаудтнера, она привтливо и спокойнымъ голосомъ вскричала:

— Милости просимъ… если ему угодно…. позавтракать со мною!…

Много лтъ Штаудтнеръ былъ годовымъ врачомъ. Такъ какъ, вс члены семейства были здоровы, то ему не представлялось случаевъ показать свое искуство. Фернау лечилъ самъ себя, то гомеопатіей, то гидропатіей. Штаудтнеръ былъ настолько терпимъ, что признавалъ вс доктрины, при которыхъ нужна діэта. ‘На недлю оставить то, что длалось каждый день, и можно озадачить всякую болзнь!…’ Такъ проповдовалъ Штаудтнеръ. Ядвига тоже рдко бывала его паціенткой, она вела очень умренную жизнь и почти всегда чувствовала себя здоровой. Изъ любви къ дтямъ она сама занималась медициной. О скарлатин и круп она прочитала чуть не цлую библіотеку. Штаудтнера она назвала своимъ годовымъ врачомъ вслдствіе своего преступленія, его слдовало остерегаться и приходилось этимъ способомъ купить его молчаніе. Только на рождество Штаудтнеръ являлся акуратно — вроятно, по привычк, такъ какъ изъ дома Ядвиги ему обыкновенно присылался къ новому году пакетъ съ двадцатью червонцами. Штаудтнеръ былъ корыстолюбивъ. Лтомъ онъ жилъ въ имніи баронессы ради экономіи.

— Садитесь, докторъ! Кушайте…! Васъ совсмъ не видно….

Такъ привтствовала она гостя, на этотъ разъ одтаго гораздо изящне, чмъ онъ одвался обыкновенно. Перчатки, которыя онъ обыкновенно держалъ свернутыми въ лвой рук, были надты — на руки.

— Зачмъ же мн являться…! сказалъ Штаудтнеръ, снимая синія очки, чтобы вытереть ихъ носовымъ платкомъ, и садясь противъ паціентки, унаслдованной имъ отъ отца. Въ этомъ году въ медицин опять перемнилось, кажется, дв или три новыя системы. Господину фонъ-Фернау хлопотъ было не мало, пробуя на себ, не пригодятся ли он ему. Можетъ быть, вамъ извстно, что сказалъ знаменитый врачъ Маркъ Герцъ: паціенты, которые лечатъ себя по книгамъ, могутъ умереть когда нибудь изъ-за опечатки…!

— Слава Богу… мы… здоровы…! сорвалось съ языка Ядвиги, въ то время, какъ она завертывалась поплотне въ горностаевую мантилью.

— Лучшія свои познанія, продолжалъ Штаудтнеръ не замчая, какъ дрожала хозяйка, наливая ему вина, — теперь я могу примнить на вашихъ сыновьяхъ. Еще будучи въ университет студентомъ, я былъ въ большомъ ходу какъ такъ-называемый докторъ по части зуботычинъ, а употребленіе липкаго пластыря по моимъ предписаніямъ дошло до такихъ размровъ, что мн пришлось примнить его и къ себ….

— Я думаю, что я внушала сыновьямъ своимъ мужество побороть предразсудокъ! отвчала Ядвига, заключая изъ словъ доктора, что ея мудрыя правила не оказали дйствія на ея сыновей.— Они не станутъ жизнью своею выкупятъ оскорбленіе…

— А если они сами будутъ оскорблять?.. проговорилъ Штаудтнеръ, не глядя на Ядвигу и углубляясь въ блюдо съ холоднымъ жаркимъ.

— Я не воспитывала ихъ ни въ школ, ни въ пансіон, замтила мать, увлеченная своей любимой темой, что дало ей возможность нсколько придти въ себя.— Этимъ я уничтожила въ дтяхъ прежнюю привычку драться и научила владть собою. Двочка, которая воспитывается одна, никогда не иметъ склонности къ ссорамъ и драк. Я сознаюсь, что въ мальчик, вступающемъ въ жизнь безъ школьнаго образовяпія, будетъ нчто женственное, но за-то онъ будетъ осторожне въ выбор друзей.

Штаудтперу была ясна настоящая причина нелюбви ея къ школ. Она не желала подвергать своихъ милыхъ сыновей насмшкамъ товарищей, относительно таинственнаго существованія какого-то Теодора Вальднера. Но не этотъ вопросъ занималъ его въ настоящее время.

Штаудтнеръ сдлалъ сегодня визитъ баронесс не безъ цли. Нессельборнъ оскорбилъ его,— баронесса будетъ орудіемъ его мести старому товарищу, ршилъ Штаудтнеръ.

— Какъ самостоятельно умютъ дйствовать молодые студенты, видно изъ отказа ихъ воспитателю, который въ настоящее время находится у Нессельборна…

Штаудтнеръ зналъ, что Гелльвигъ самъ отказался отъ мста. Но ему хотлось раздражить Ядвигу, и онъ продолжалъ:

— Я знаю, что у васъ произошли недоразумнія, подавшія поводъ молодому педанту выказать всю свою неблагодарность. Точно такъ же Нессельборнъ поступилъ непростительно, тотчасъ же принявъ подъ свое покровительство этого молодого человка…

— Да, что такое я слышала? проговорила Ядвига, вспоминая разговоръ свой съ мужемъ о директор.— Нессельборнъ отказалъ своему старому другу и товарищу? Отказалъ вамъ, который устроилъ его положеніе и далъ ему возможность пожинать лавры, — вамъ, бывшему посредникомъ при его займ?.. Конечно… Фернау… взялъ отъ него уже четвертую часть…

Она не могла договорить. Рчь ея докончилъ Штаудтнеръ, ядовито проговоривъ:

— Ради меня, вы обязаны… потребовать отъ него весь долгъ! Если вы были снисходительны къ нему, то этимъ, какъ вы знаете, онъ былъ обязанъ тому, что вы по своей доброт всегда исполняли мои просьбы объ отсрочк. Если вы желаете мн добра, то дайте ему почувствовать наказаніе за дерзость. Изъ моихъ паціентовъ въ его заведеніи умеръ одинъ пансіонеръ, но вдь я употреблялъ вс старанія, чтобы отвратить эту катастрофу, во всякомъ случа, непріятную для заведенія. Молодой англичанинъ началъ уже поправляться. Но вдь тифъ такая болзнь!.. ‘Милйшій другъ, я обязанъ принести жертву для пользы своего заведенія!..’ осмлился написать мн этотъ человкъ, и при личномъ объясненіи, котораго я удостоилъ его, онъ сказалъ мн, что зависитъ отъ Бегендорфа, зять котораго принялъ мою должность! Такъ обойтись со мною!.. со мною, который разъ уже спасъ его въ то время, какъ ему грозила месть валаха!.. Умоляю васъ, потребуйте отъ него весь капиталъ! Относительно и васъ самихъ, онъ не стоитъ боле вашего снисхожденія…

Перепуганная, смущенная госпожа фонъ-Фернау отвчала:

— Но достаточно ли будетъ состоянія его племянницы, чтобы такъ же скоро выручить его во второй разъ?

— О, да это олицетворенная Deus ex machina! подтвердилъ отвергнутый искатель любви Гертруды.— Эта госпожа длаетъ все, что ей угодно! Она любитъ… этого… Теодора Вальднера…

Ядвига поблднла.

— Любитъ его въ той надежд, что онъ какой нибудь принцъ… или графъ…

Медицинскій совтникъ былъ человкъ жестокій. Въ перевод слова его значили: сдлай то, что я требую, или я тоже присоединюсь къ твоимъ обличителямъ!..

— Она полагаетъ, что этотъ искатель приключеній, въ благодарность за ея любовь, которая до сихъ поръ выражалась только въ подрубливаньи его платковъ и въ шить ему рубашекъ, — возведетъ ее на тронъ и увезетъ въ какой нибудь графскій замокъ. Умная, разсудительная фрау Гедвига стала совсмъ ханжой и находится теперь подъ башмакомъ у своей племянницы. Да, я собираю матеріалы, чтобы окончательно уронить школу Нессельборна во мнніи публики. Увряю васъ, что это чудо, эта будущая наслдница престола или будущая графиня, бросается во вс стороны. Нечаянное столкновеніе съ вашимъ шуриномъ, господиномъ президентомъ, дошло до приглашенія Вальднера къ нимъ. Между нами будь сказано, говорятъ даже о трагической развязк… о страсти къ Вальднеру… вашей младшей племянницы…

— Мехтильды?.. перебила Ядвига, теряя остальное присутствіе духа въ виду жестокихъ стеченій обстоятельствъ.

— Ну кто же теперь, продолжалъ Штаудтнеръ подводить мину:— внесетъ за него сумму, которую вы потребуете, и должны потребовать ради меня?.. Надо дать себя почувствовать семейству, гд по цлымъ днямъ только хвастаются и угрожаютъ! Знаете, что говоритъ постоянно фрау Гедвига? Что они пошлютъ Вальднера къ разнымъ принцамъ да графамъ, дадутъ ему тайныя бумаги, которыя врно докажутъ его происхожденіе!.. Теперь каждый день только и можно слышать: ‘а вотъ мы посмотримъ, посмютъ ли потребовать отъ насъ остальные…’

Ядвига и краснла, и блднла, слушая эти жестокія слова. Но Штаудтнеръ показывалъ видъ, что не замчаетъ ея безпокойства, и преспокойно занялся виномъ и кушаньемъ, а потомъ совершенно равнодушно проговорилъ:

— Графъ Вильденшвертъ вдь детъ обратно въ Европу…

— Вотъ какъ! сказала его собесдница, понимавшая очень хорошо, что значили эти мимоходомъ сказанныя слова. Они значили, что Нессельборны тотчасъ же соединятся съ графомъ. Они уже грозятъ этимъ. Они всюду будутъ хвалиться, что у матери Теодора Вальднера недостало духу потребовать отъ нихъ всей суммы. А то, чего эти Нессельборны не сдлаютъ для Вальднера, то довершитъ любовь этой Гертруды или даже Мехтильды. Но лучше ли немедленно поднять ихъ перчатку и опереться на такого сильнаго человка, какъ Штаудтнеръ? Все это точно высказывали или выигрывали пальцы доктора, барабанившіе по столу.

‘Путешественникъ нашъ, графъ фонъ-Вильденшвертъ возвращается въ Европу, заключивъ, во время своихъ многолтнихъ странствованій по Азіи и по островамъ Тихаго Океана, множество выгодныхъ условій для нашего правительства. Черезъ Соединенные Штаты онъ счастливо прибылъ въ Ливерпуль, и въ настоящее время вниманіе его занято громадными мануфактурными заведеніями этого города’.

Такъ гласила одна газета, которую Штаудтнеръ вынулъ изъ кармана и далъ прочесть графин. При этомъ онъ равнодушно прибавилъ:

— Я знаю, что вы не постоянно читаете газеты! Да и господинъ фонъ-Фернау читаетъ, кажется, одн афиши. Вотъ видите ли, такой новости вы и не знали!.. А она появилась уже три дня тому назадъ. Фрау Нессельборнъ, посл сильной ссоры нашей, какъ будто въ вид попытки къ примиренію, съ злобно-торжествующимъ видомъ, подала мн этотъ номеръ…

Штаудтнеръ зналъ гордую Ядвигу и былъ увренъ, что месть совершенно свяжетъ ее, зналъ, что она, чтобы доказать свою невинность, очертя голову бросится въ опасность, зналъ, что гордость ея была такъ велика, что она сдлаетъ именно то, чего отъ нея всего мене можно было ожидать. ‘Ради Бога пощадите этихъ Нессельборновъ’, могли бы сказать ей люди, если бы слышали дкія слова Штаудтнера. Но Штаудтнеръ, взглянувъ на часы, раскланялся, со словами:

— Я знаю, что неприлично удаляться еще съ полнымъ ртомъ и выпивъ чуть не цлую бутылку вина, но паціенты ждутъ меня…

Онъ ушелъ, увренный, что она сдлаетъ противное тому, что другіе посовтуютъ ей изъ благоразумія, и сдлаетъ именно то, чего онъ желалъ.

Ядвига велла запрягать лошадей, для чего она это длала, она сама не знала, и опомнилась только, когда сидла уже въ карет. Она приказала вести себя въ паркъ.

Уже прозжая по аллеямъ, она замтила, что погода вовсе не пригодна для прогулки. Дернувъ за шнурокъ кучера, она велла хать въ модный магазинъ. Ей пришло въ голову, что надо купить зимнюю шляпу, но въ магазин она безсознательно говорила: ‘да’, ‘хорошо’, ‘дурно’, и не слушала, что ей отвчали:

Потомъ она вспомнила, что давно не была въ картинной галлере. Она пробжала по галлере, смотрла въ золотой лорнетъ на картины, кланялась и отвчала на поклоны знакомымъ, говорила ‘хорошо’, ‘прелестно’, ‘отвратительно’, но говорила также безсознательно.

Посл этого она похала въ магазинъ золотыхъ и серебряныхъ вещей и купила тамъ два свадебныхъ подарка для предстояшей свадьбы своихъ двухъ племянницъ. Ей очень захотлось посмотрть на Мехтильду, на эту двочку, которая, какъ пришло ей теперь въ голову, всегда избгала ее, когда она прізжала къ ея матери, когда-то бывшей пріятельниц. Между Ядвигою и Линдою теперь уже не было и помину о прежней короткости.

Взволнованная Ядвига купила невстамъ дорогіе подарки и похала къ президенту.

Конечно, подарки произвели свое дйствіе: радостныя восклицанія, объятія и поцлуи встртили Ядвигу. Затмъ начался разговоръ о предстоящихъ свадьбахъ. Шутили, смялись, всмъ было весело, разумется, кром самой гостьи, занятой своими невеселыми думами.

Черезъ полчаса, когда Ядвига хотла уже встать, чтобы проститься, вошла Мехтильда. Она была въ шляп съ вуалемъ и въ пальто и, здороваясь съ теткой, объяснила, что идетъ со двора. Въ послднее время она замтно развилась и съ каждымъ днемъ становилась прелестне какъ въ душевномъ, такъ и въ физическомъ отношеніи.

— Взгляни-ка въ прелестные тетины подарки! сказали ей осчастливленныя сестры.

Мехтильда бросила разсянный взоръ на дорогія вещи и показала видъ, что она очень спшитъ. Она замтила, что пришла только проститься, что идетъ на лекціи, спеціально устроенныя для высшаго образованія женщинъ.

Вихрь, завертвшій Ядвигу и принесшій ее къ президенту, еще не прошелъ и увлекалъ ее дале. Она стала шутить дрожащими устами и смотрла съ какой-то отвагою, прямо въ лицо молодой двушк.

— Ну Мехтильда, а когда же придется мн подарить теб что нибудь на свадьбу?

— Я не хочу отъ тебя никакихъ подарковъ, тетя! совершенно спокойно проговорила странная двушка свой отвтъ, возбудившій неудовольствіе какъ матери, такъ и сестеръ.

— Она идетъ на лекцію! сказала мать, стараясь оправдать поведеніе двушки.— Она разсяна…

— Нтъ, отвчала Ядвига, закусывая губы: — вдь я знаю, что Мехтильда не расположена ко мн. Но я пріобрту ея расположеніе… Сдлаемъ начало! Гд эта лекція? Я свезу тебя туда, Мехтильда!

Но Мехтильда уже изчезла. Она раскланялась, взглядомъ, полнымъ силы воли и души. Она не кивнула головой и не наклонилась тломъ. Къ счастью, во взгляд ея не было открытаго презрнія. Скоре въ немъ можно было прочесть вопросъ: Что мы имемъ съ тобою общаго — и что теб тутъ надо?

Посл ухода Мехтильды мать и сестры употребляли вс свои усилія, чтобы изгладить непріятное впечатлніе, произведенное на тетку ея рзкими отвтами. Завели рчь о любимой тем разгоновъ Ядвиги, — о ея сыновьяхъ. Но странно, баронесса чувствовала, что она предпочла бы теперь бесду съ Мехтильдой панегирикамъ ея сыновьямъ. Ей хотлось позвать Мехтильду и спросить ее: дитя, неужели ты не угадываешь, что происходитъ у меня въ душ?

Уже много лтъ Линда, тонкій знатокъ человческаго сердца, замчала, что ея старая пріятельница, часто забывается и мысленно витаетъ гд-то, потомъ очнется, подниметъ голову, и на лиц ея явится довольное выраженіе отъ новой явившейся у ней мысли. Когда она замчала это, бывая съ нею въ концертахъ и въ большихъ собраніяхъ, она шептала своему мужу: ‘Смотри, смотри, вотъ она обвиняетъ себя въ убійств! А теперь ей вдругъ пришло въ голову: Вдь онъ еще живъ! То же самое долженъ чувствовать заключенный въ тюрьму преступникъ, когда ему скажутъ: успокойся, свое преступленіе ты видлъ только по сн!’

Точно также и теперь опомнившись при появленіи какой-то новой мысли Ядвига встала и стала прощаться.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.

Распростившись съ семействомъ президента, Ядвига, все еще подъ впечатлніемъ вихря, уносившаго ея, захавъ въ нкоторые магазины и завезя кое-кому визитныя карточки, вышла изъ кареты, взяла у лакея дождевой зонтикъ и приказала кучеру хать домой, объявивъ, къ немалому удивленію прислуги, что она пойдетъ пшкомъ. Она вышла изъ экипажа въ весьма пустынной мстности, у такъ-называемой Уферморъ….

Прислуга, конечно, не могла удерживать ее и не желала подсматривать, куда барыня отправится.

Она прошла черезъ Уферморъ, закрылась вуалемъ, закуталась покрпче и пошла по пустой грязной улиц.

Это была улица съ дровяными дворами. Вихрь, крутившій Ядвигу, навелъ ее на мысль постить Вюльфинговъ.

Посл освобожденія Вюльфинга изъ тюрьмы, она только разъ была у нихъ въ дом, и-то въ ночное время, однакожъ хорошо помнила мсто, гд стоялъ ихъ домъ.

Несмотря на дурную погоду, дятельность и жизнь кипла въ этой отдаленной, рабочей мстности. Одни работники возили въ тачкахъ дрова по отлогому берегу на дровяной дворъ Вюльфинга, другіе распиливали и кололи мелкія дрова. Ядвига плотне натянула вуаль и даже не испугалась огромныхъ сабакъ, расхаживавшихъ днемъ на свобод и обнюхавшихъ ея платье.

Вюльфинги были дома. Фрау Августа только-что накрыла на столъ. Мужъ ея читалъ газету, и въ ней сообщалось извстіе, поразившее Ядвигу. Хозяинъ только-что пробжалъ глазами роковое мсто и сообщилъ ‘своей старух’ важное извстіе о возвращеніи графа Вильденшверта, отчего фрау Августа чуть не уронила на полъ тарелки, которыя хотла поставить на столъ,— какъ въ дверь вошла дама, въ которой несмотря на вуаль, накрывавшій ея лицо, они тотчасъ же узнали ту особу, для которой послдствія возвращенія графа имли гораздо боле значенія, чмъ для нихъ.

— Госпожа фонъ-Фернау!… И въ такую погоду!… вскричала Августа, съ удивленіемъ всплеснувъ руками.

— Садитесь! сказалъ Вюльфингъ, тотчасъ же замтя разстроенный видъ гостьи и приписавъ его газетному извстію.— Что привело васъ къ намъ? спросилъ кроткимъ голосомъ бывшій егерь.

Много лтъ существовали тсныя отношенія между этими тремя личностями. Доказательствъ преданности, высказываемыхъ Вюльфингами, графиня даже и не требовала. Чмъ проще обращались съ нею эти врные друзья, пострадавшіе за нее, тмъ спокойне билось ея сердце.

— Мужъ мой только-что прочиталъ мн извстіе, вроятно, заставившее васъ прійти къ намъ! Будьте спокойны на этотъ счетъ! Слабость нашу Господь простилъ намъ! Милость его велика…..

— Мра вашихъ страданій еще не переполнилась… проговорилъ Вюльфингъ со вздохомъ и, покачавъ головою, посмотрлъ на газету и на Ядвигу, съ утомленіемъ опустившуюся на диванъ, — Ядвигу, когда-то оправдавшую его въ обвиненіи въ поджог. Фрау Августа вышла на минуту въ сни, какъ будто для того, чтобы распустить тамъ зонтикъ, а въ сущности, чтобы посмотрть, не подслушиваетъ ли ихъ кто нибудь.

Ядвиг не надо было понижать голоса. Говоръ ея былъ тихъ вслдствіе утомленія и упадка силъ. Она прошептала:

— Скажите… а мра вашего терпнія?… Вы не устоите, когда начнутся снова преслдованія!..

— Этого не бойтесь! сказалъ Вюльфингъ.

Ядвиг хотлось бы услышать подобныя же слова изъ устъ фрау Августы, которая уже вернулась, но молчала.

— И вамъ, вамъ судьба привела ухаживать за несчастнымъ! Вы, подобно самаритянамъ….

Мужъ и жена молчали и не мало испугали этимъ Ядвигу. Ей пришло даже въ голову, не слишкомъ ли она открыто пришла къ нимъ?

— Намъ никто не помшаетъ? спросила она, чтобы чмъ нибудь прервать тяжелое молчаніе.

— Теперь обденное время, отвчалъ Вюльфингъ: — работники уходятъ.

— Я мшаю вамъ обдать!… Какъ идутъ дла ваши?…

— Съ Божьей помощью!… Мы можемъ быть довольны…

— А дти ваши?

— Радуютъ насъ!…. Богъ благословилъ ваше дло….

Мужъ все говорилъ за жену.

— Отчего ты не говоришь, Августа? спросила, немного помолчавъ, Ядвига..

— Что говорить мн, госпожа фонъ-Фернау! отвчала она..— Мн жаль… васъ…

— Отчего же меня?

— У васъ такой страдальческій видъ.

— Разв это удивляетъ тебя?

Наступило продолжительное молчаніе, мысли всхъ въ это время были заняты преступленіемъ, тсно связавшимъ между собой этихъ людей, такъ рзко раздленныхъ между собой общественнымъ положеніемъ.

— Ты ходишь въ церковь… начала выспрашивать Ядвига.— Тебя гнететъ участіе въ моей вин!… Теб тяжело было — видть… его… (Голосъ ея оборвался при этомъ) какъ онъ лежалъ тутъ у тебя на постели…

— Нтъ, нтъ оправдывался Вюльфингъ.— Мы крпко держимъ свое общаніе!

— Вдь измнить этого нельзя… замтила Августа.

— Можно! можно! проговорила ея прежняя барыня.— А что бы было, если бы я объявила всему міру о своемъ преступленіи и съ раскаяніемъ обвинила себя.

— Господи! проговорили въ одинъ голосъ оба Вюльфинга.

Они произнесли это съ неподдльнымъ ужасомъ.

Тутъ несчастная женщина вскочила съ своего мста и вскричала громче, чмъ бы слдовало.

— Иногда, право, мн хочется броситься съ крыши на мостовую.

Выслушавъ эти отчаянныя, почти безумныя слова, получившія еще большее значеніе отъ движенія, сопровождавшаго ихъ, оба Вюльфинга подошли къ двери и, полуотворивъ ее, посмотрли нтъ ли кого посторонняго.

Вюльфинги объяснили себ отчаяніе Ядвиги близостью найденыша, невозможностью не видть его, толками свта о ея дтяхъ и муж, и наконецъ будущими непріятностями, которыя могутъ послдовать за возвращеніемъ графа.

— Вы еще не видали его? Спросила Августа, намекая на Теодора Вальднера.

Ядвига такъ гнвно закачала головой, что Вюльфингъ сдлалъ знакъ жен не касаться этого щекотливаго предмета.

Но Ядвига не могла скоро успокоиться. Она подошла къ окну, посмотрла на срое небо и, скрестивъ руки, нервно проговорила.

— И гд двнадцать лтъ тому назадъ у меня былъ разсудокъ и смыслъ! Часто спрашиваю я себя: ненависть что-ли къ Вильденшверту или любовь къ Фернау лишила меня здраваго смысла, и къ сожалнію, приходится сказать, что то было ослпленіе къ этому человку, котораго я боготворила, который казался мн земнымъ богомъ, на котораго я промняла все, что дорого женщин!.. Какъ мысленно украшала я этого человка! въ какіе пестрые цвта убирала я его! Дти убираютъ такъ своихъ куколъ и видятъ въ нихъ то, что рисуетъ имъ ихъ воображеніе!.. Все въ немъ казалось мн прекраснымъ. Мн необходимо было обманывать себя. Вдь если бы не все было такъ, какъ я воображала, я просто умерла бы! Сыновей своихъ я тоже воображала совершенствомъ… и… и… думала…

Несчастная замолчала, хотя у нее не было тайнъ отъ этихъ людей, такъ врно исполняющихъ данное общаніе. Они слишкомъ глубоко заглянули въ ея жизнь, они видли ее въ различныя, хорошія и дурныя, минуты, съ ними она давно уже была вполн откровенна и разсказывала имъ все, что радовало, огорчало или тревожило ее.

Видя, что Вюльфинги молчатъ на ея жалобы, она повернула голову и сказала:

— Вы не отвчаете…

Супруги смотрли по сторонамъ.

— Вы также уврены, что я обманулась въ Фернау?

Все еще продолжавшееся молчаніе Вюльфинговъ усилило волненіе Ядвиги.

— Что знаете вы о Фернау? Вообразите, онъ надлалъ долговъ на 50,000 талеровъ.

Слушатели вытаращили глаза.

— Онъ промоталъ моего состоянія боле чмъ на полмилліона…

— Несчастныя спекуляціи!.. проговорилъ Вюльфингъ.

— Ихъ я извиняю! быстро возразила несчастная.— Но, продолжала она, подозрительно всматриваясь въ слушателей, — за вс его ошибки и по счастія въ спекуляціяхъ я всегда платила, не длая никакихъ возраженіи. Онъ зналъ это и велъ свои дла открыто, нисколько не стсняясь въ своихъ геніальныхъ разсчетахъ! Такъ зачмъ же теперь вдругъ появился долгъ, невключенный въ наши прежнія потери. Онъ часто клялся мн, что не играетъ…

— Конечно, не играетъ… проговорилъ Вюльфингъ.

— А что же иначе? Вы молчите? Вы знаете что нибудь? Я все могу выслушать. Говорите же!

Вюльфингъ хотлъ помшать жен говорить. Но она сказала:

— Блаженны чистые сердцемъ.

А Вюльфингъ, съ своей стороны, указалъ на человка, къ которому госпожа фонъ-Фернау могла обратиться, если желала узнать боле.

— Кто это такой? вскричала она, вполн увренная, что предчувствіе не обмануло ее относительно какой нибудь связи, столь обыкновенной въ высшемъ обществ, для которой часто легкомысленнымъ мужемъ приносится въ жертву не только все состояніе, но и спокойствіе жены и дтей.

Вюльфингъ указалъ на бывшаго каменьщика Бартеля, которому иногда на лсныхъ дворахъ подавали милостыню, и сказалъ, что онъ скажетъ ей то, что высказать у нихъ недостаетъ духа.

— Какъ могу я говорить съ этимъ презрннымъ человкомъ… промолвила Ядвига.

Она взяла за руки обоихъ лучшихъ своихъ друзей и посмотрла имъ прямо въ глаза.

Тутъ отрывочно было сообщено ей, что въ театр есть дв сестры, извстныя по своей красот и прославившіяся роскошью, изъ нихъ старшая часто начала уже мнять своихъ вздыхателей, но младшая ведетъ себя скромне, ограничиваясь однимъ, который доставилъ ей роскошное положеніе. Онъ завелъ ей карету и лошадей и кром того обезпечилъ на всю жизнь и ее, и мать ее.

Пятидесятилтняя Ядвига, выслушавъ все это, громко расхохоталась, но этому смху вполн противорчила поспшность, съ какой она стала собираться домой, завязывать шляпу, застегивать пальто, закрывать вуалью лицо, поблднвшее, какъ полотно. Она не говорила больше ни слова.

Вюльфингъ сталъ упрекать жену въ болтовн и назвалъ Бартеля лгунишкой.

— Нтъ, нтъ! стояла на своемъ фрау Августа.— Та… какъ ее… Марлена служитъ у танцовщицъ… я часто говорила съ нею… все это такъ, какъ я говорю…

— Конечно, конечно, Густа! отвчала Ядвига, въ сердце которой попала ядовитая стрла. Она взяла зонтикъ и спшила уйти. Дождь лилъ сильне прежняго. Ее просили подождать. Вюльфингъ хотлъ сбгать за фіакромъ, она ни на что не согласилась. Съ благодарностью она пожала руки своимъ друзьямъ и ушла. Первый попавшійся ей извозчикъ довезъ ее до дому.

Наступилъ обденный часъ, но къ обду не пришелъ ни Фернау, ни Анбелангъ, и Ядвига сла за столъ вдвоемъ съ старой компаньонкой. Во время обда принесли письма отъ сыновей. Письма эти не успокоили несчастную мать. Бруно, старшій, сообщалъ ей программу, по которой онъ намревался устроить свою жизнь. Его письмо заключало въ себ математически врный разсчетъ и должно было возбудить полнйшее довріе. Практическій выводъ сходилъ на требованіе значительной прибавки содержанія!.. Тутъ она увидла наслдованное отъ отца искуство притворяться и гнусно обманывать. Другое письмо было отъ профессора, который отказывался отъ предложеннаго ему надзора за ея сыновьями. Хотя онъ ссылался исключительно на трудность и большую отвтственность, сопряженную съ подобной обязанностью, но между строкъ легко было прочесть, что причиною отказа была необузданность молодыхъ людей. Ядвига увидла, что она много лтъ жила въ такомъ же заблужденіи относительно своихъ сыновей, въ какомъ, какъ сознавалась теперь, — находилась относительно мужа.

— Ты, врно, сердишься на меня, что я тебя оставляю одну цлый день! Говоря по правд, я боялся впечатлнія, которое на тебя должно было произвести извстіе, принесенное теб Анбелангомъ.

Съ этими словами вошелъ, наконецъ, Фернау въ полуосвщенный будуаръ жены. Входя онъ затворилъ за собою дверь изъ опасенія, чтобы не помшали его серьезному объясненію съ женой.

Ядвига осмотрла его съ головы до ногъ. Онъ пріхалъ въ карет. Его изысканный костюмъ, — коричневый фракъ съ золотыми пуговицами, черные панталоны, блый наглухо застегнутый жилетъ, — не носилъ на себ слдовъ свирпствовавшей погоды. Его лаковые сапоги такъ и блестли.

— Я отдавалъ визиты, которые оставались еще у меня на совсти. Я надюсь, что мн удастся расквитаться и съ другими долгами… А Анбелангъ вывелъ несовсмъ пріятный итогъ. Я былъ у князя Юсте, разгадавшаго тайну нашего времени. Гд есть предпріятіе, общающее выгоду, онъ наврно примкнетъ туда. Я желалъ бы, что бы ты покороче познакомилась съ нимъ. Это настоящій аристократъ. Онъ обновляетъ свою кровь, подобно англійскимъ перамъ, которые позволяютъ своимъ сыновьямъ жениться на дочеряхъ своихъ арендаторовъ.

— Я не могу надивиться, заговорила Ядвига, въ первый разъ неочарованная разговоромъ своего мужа, — не могу надивиться, какимъ образомъ ты надлалъ долговъ.

Сначала Фернау замолчалъ. Потомъ нагло отвтилъ:

— И тмъ не мене, гм!.. я надлалъ ихъ…

Такой тонъ вовсе не былъ способенъ успокоить жену, которой приходилось платить эти долги.

— Я полновластная госпожа своего состоянія и признаю только т обязательства, происхожденіе которыхъ мн извстно.

Такія рчи могли только удивить Отто фонъ-Фернау. Онъ ждалъ нжныхъ упрековъ, ревнивыхъ, любопытныхъ разспросовъ, смшанныхъ съ старыми нжностями: ‘Ахъ ты гадкій!’ ‘Ахъ ты шалунъ!’ Сначала онъ подумалъ на Анбеланга, не онъ ли настроилъ такъ его жену.

Посмотрвъ въ часы онъ спросилъ, былъ ли Анбелангъ за обдомъ.

— Не ищешь ли ты на комъ излить свой гнвъ? ну такъ вообрази, что я могу служить для этой цли!.. отвчала жена съ такой же твердостью, съ какой до сихъ поръ говорилъ Фернау.

Мужъ пристально посмотрлъ на Ядвигу, принужденно улыбнулся и заговорилъ по-старому, плутоватымъ тономъ.

— Милочка, сказалъ онъ, садясь, наклоняя голову и ломая руки:— да, да, брани меня теперь! Прежде я далъ теб честное слово, что передъ нашей свадьбой у меня не было другихъ долговъ, кром тхъ, которые ты тогда уплатила. Я стыдился потомъ признаться теб, стыдился именно потому, что далъ честное слово. Но вдь ты сама знаешь: влюбленный человкъ готовъ дать какую-угодно клятву. За честное слово ложно данное невст или жен въ медовой мсяцъ казино меня вдь не выключило бы изъ своихъ членовъ, а казино весьма щепетильно на этотъ счетъ. А нашъ медовой мсяцъ, какъ мн кажется, милочка, длился довольно долго! Долгъ все оставался и увеличивался… enfin… ну я стыдился. Но когда нибудь преступнику надо же явиться передъ судомъ. Я также игралъ, не хочу отрицать этого…

— Ты разъ торжественно поклялся мн, что ты не играешь!.. перебила его Ядвига, нетерпливо слдя за его увертками.

— Да прежде я и не игралъ… развязно отвчалъ Фернау, быстро поднимаясь съ своего мста и доставая сигару, чтобы закурить.— Но, продолжалъ онъ,— знакомство, которое я прекращу, съ страстнымъ игрокомъ, графомъ фонъ… впрочемъ нтъ! поправился онъ:— я не долженъ называть его, а-то ты, пожалуй, станешь упрекать его и скомпрометируешь меня…

— Не кури! Я и безъ того задыхаюсь!.. вскричала Ядвига тономъ, который она позволяла себ только съ своими сыновьями. Въ этомъ приказаніи звучалъ намекъ, что она задыхается въ нравственномъ дым и туман!..

Фернау съ удивленіемъ посмотрлъ на жену и не зналъ, послушаться ли ему, но тмъ не мене, спряталъ сигару со словами:

— Впрочемъ это вдь твоя комната!

Съ минуту длилось мертвое молчаніе. По улиц хали кареты. Концерты и спектакли начались. Слышно было чиканье маятника комнатныхъ часовъ.

Фернау наконецъ началъ:

— Я не могу боле откладывать уплату этихъ долговъ. И банкировъ и заимодавцевъ надо удовлетворить. Я надюсь, что Анбелангу поручено распорядиться выдачею…

— Нтъ, еще не поручено…

— Но вдь ты…

— А если я откажусь?..

— Ну врядъ ли ты это сдлаешь?

— Да ради чего же я буду такъ снисходительна?

Фернау улыбнулся, взялъ письма сыновей и профессора, которыя онъ уже прочиталъ прежде, когда только что вошелъ въ комнату, пробжалъ ихъ еще разъ и прошепталъ, такъ однакожъ, что Ядвига слышала:

— Письма разстроили тебя… ты не въ дух… можетъ быть, тебя огорчаетъ тоже и газетное извстіе, что… Вильденшвертъ возвращается…

— Онъ шестнадцать лтъ жилъ въ Европ и не безпокоилъ меня… сказала Ядвига.

Надо было много мужества, чтобы понять неделикатные намеки мужа.

— А въ семнадцатый годъ, можетъ быть, его присутствіе теб не будетъ пріятно… проговорилъ Фернау, вонзая скорпіоново жало въ Ядвигу. Въ первый разъ онъ осмлился задть чувствительное мсто въ сердц своей жены.

Прикосновеніе это было настолько болзненно, что Ядвига задохнулась и безъ сигары. Судороги сдавили ей горло, такъ что ей пришлось встать. Фернау, вроятно, подумалъ, что теперь желзо горячо, и можно ковать его.

— Вообще, что же тутъ будетъ хорошаго, если Вильденшвертъ застанетъ насъ въ разлад? Полно сердиться, и поручи завтра же Анбелангу, котораго ты выписала изъ Штейнталя, распорядиться на этотъ счетъ…

Какъ ршился онъ высказать такую тираду!

— Нтъ! вскричала Ядвига, вымривая его глазами съ головы до ногъ.— Работай! Заслужи! Изворачивайся самъ!

Эти слова часто говорилъ ему прежде его братъ президентъ Фернау. Онъ ненавидлъ ихъ боле всего на свт. Ради этихъ словъ онъ создалъ себ теорію работы обрзанія купоновъ!

— Моя работа съ тобой заключалась въ борьб съ общественнымъ мнніемъ! гнвно вскричалъ онъ.— Но силы отказываются мн служить!

Ядвига знала, что онъ хотлъ сказать. Она остановилась передъ нимъ, пристально посмотрла на него и громко захохотала. Потомъ тихо проговорила ‘жалкій!’ и въ изнеможеніи опять опустилась на диванъ.

— Жалкій!.. повторилъ Фернау, все больше и больше выходя изъ себя и стараясь понять, что происходитъ сегодня между ними. Смхъ и все поведеніе жены казалось ему страннымъ. Боясь окончательно выйти изъ себя, онъ сталъ бороться съ собой, не зная, не принять ли для своего и для ея успокоенія старую нжную манеру говорить, которая всегда благопріятно дйствовала на жену. Но страхъ и почти увренность, что Ядвига узнала какъ нибудь о его связи, для которой онъ надлалъ долговъ, помшали ему.

— Жалкій! снова повторилъ онъ.— Надо имть гигантскія силы теперь, чтобы выдержать взглядъ графа!

— Ты говоришь о граф, котораго ты не хотлъ назвать! отвчала Ядвига съ рзкой горечью и ироніей, видимо готовая поставить все на карту.

— Я говорю о граф Вильденшверт! прокричалъ Фернау, хлопнувъ ногою и пользуясь преимуществомъ, доставшимся на его долю вслдствіе намреннаго непониманія его словъ женою и предположенія, что она шутитъ.

— Неужели мн надо наконецъ говорить съ тобой ясне! продолжалъ онъ, гнвно останавливаясь передъ нею.— Наконецъ сказать теб, какую ужасную, мучительную жертву приношу я теб уже много лтъ?

— Всевышній судья, глухо проговорила Ядвига, — взвситъ твою жертву и мою! Еще посмотримъ, чья чашка опустится ниже…

Фернау понизилъ голосъ. Но движенія, сопровождавшія его слова, придавали рчи его нчто ужасное.

— Разв я принималъ участіе, говорилъ онъ, — въ твоемъ ужасномъ поступк? Разв я нанималъ убійцъ, чтобы сжить со свта ребенка? Разв я старался заживо похоронить человка? А когда вс эти злодйства были открыты, разв я, не имя возможности подобно теб хать и избгнуть намековъ и подозрній… разв я колебался и не боролся? Разв даже и съ тобой я не обращался осторожно и съ такой предусмотрительностью, какая встрчается только разв въ сказкахъ?

Часто человкъ, принимая какое нибудь отчаянное ршеніе, не помнитъ своихъ движеній: такъ и Ядвига, видя, что завса тайны ея разорвана, то барабанила пальцами по столу, то обрывала кисть отъ подушки, на которую прислонилась, то закладывала ногу за ногу.

— Такъ! такъ! шептала она.— Дальше! дальше!

Фернау хотя и понизилъ голосъ, но продолжалъ безжалостно описывать страданія свои подъ гнетомъ подозрнія, преслдовавшаго его и Ядвигу. Онъ наконецъ произнесъ имя Теодора Вальднора и назвалъ чистою глупостью открыто возставать противъ такого сильнаго подозрнія и выказывать то холодность, то уступчивость людямъ, которые были сообщниками и могутъ измнить. Все, что забылось и не могло повредить имъ въ глазахъ общества при появленіи Вальднера, пробудится съ покой силой и вспыхнетъ при появленіи здсь Вильденшверта и при извстіи о ея отношеніяхъ къ лицу, которое такъ долго за нее страдало.

Утомленная женщина замолчала. Потомъ она подняла взоръ къ нему и, всплеснувъ руками, искренно проговорила:

— О Господи! Господи! какъ все это скверно, жалко, недостойно говорилось! Что такое я когда-то сдлала? Я ненавидла одного человка и любила другого! Его хотла я сдлать счастливйшимъ человкомъ,— не такъ, какъ онъ лживо уврялъ меня, моей любовью, если бы даже я пришла къ нему бдною, нищею,— нтъ, я хотла явиться къ нему съ полными руками, высыпать на него рогъ изобилія и богатства и беззаботности! Я скрыла, что чувствовала себя матерью. Я лгала, обманывала весь свтъ, мучилась… Ужасно! Само по себ ужасно! Но изъ-за любви къ кому все это я длала?… Къ человку, котораго я хотла такъ осчастливить, такъ возвеличить, чтобы онъ даже не узналъ о моемъ преступленіи. Онъ долженъ былъ остаться чистымъ, неповиннымъ въ моемъ злодяніи, долженъ былъ получить свое счастіе, точно изъ рукъ ангела. Я ошиблась въ мрахъ предосторожностей, которыя, мн казалось, я приняла съ зминою мудростью, никакъ не думая, что ужасное кровавое дло Генненгефта падетъ и на меня…

— Генненгефтъ не думалъ о будущемъ! перебилъ ее Фернау:— Онъ только не имлъ достаточно силы воли сдлаться, какъ ты, можетъ быть, желала, настоящимъ убійцей…

— Ты думаешь?… Еще бы! теб знакомы такія полумры! приняла Ядвига страшное обвиненіе и отбросила его обратно.— Теб знакомо убійство взглядами и мысленно! Желать, но не имть силы исполнить!… Почему же не исполнить? Потому, что руки твои связаны благодарностью! Но хорошія побужденія постепенно пропадаютъ, съ теченіемъ времени ростетъ и сила и мужество. Тогда преграды передъ зломъ уничтожаются. Генненгефтъ стоитъ теперь передъ вчнымъ Судьей. Можетъ быть, милосердный Создатель сжалится надъ нимъ, что страшное дло его оказало мн благодяніе, и… что я… наконецъ… можетъ быть…

— Что?… Что такое…? Благодяніе? Что значатъ эти рчи?

Фернау пропускалъ мимо ушей нападки Ядвиги на него. Онъ слдилъ только за намеками, которые казались ему боле важными, и въ послднихъ ея словахъ ему послышалась непріятная угроза, и онъ взглянулъ на нее.

— Вдь я могу исправить то, что надлала… сказала Ядвигц, смотря на него гнвнымъ испытующимъ взглядомъ.

— Исправить? Что? Экая глупость! вскричалъ Фернау и подошелъ къ ной, такъ быстро и такъ близко, что ей пришла въ голову мысль, что онъ хочетъ ее задушить.

Этотъ ли страхъ, охватившій Ядвигу, или что нибудь другое заставили Фернау опомниться, но онъ отступилъ.

— Я встртилъ сегодня Штаудтнера и онъ сказалъ мн, что ты хочешь отплатить за него Нессельборну. Я надюсь, что дальнйшее требованіе долга не послдуетъ. Разв такимъ путемъ пріобртаются сторонники, которые могутъ предложить графу свои услуги?

— А почему же нтъ, милйшій… отвчала она съ горькою ироніей и чуть не съ безуміемъ: — почему же нтъ? Вдь теб достанутся деньги! Я отдамъ ихъ теб, чтобы успокоить нетерпливыя требованія твоихъ кредиторовъ. Право, серьезно!… Да, да! потребуй, милйшій! И закажи на нихъ новую мебель для… танцовщицы въ театральной улиц. Ха, ха, ха!

Страшное слово было произнесено, завса тайны изорвана.

Когда Сфинксъ увидалъ, что загадка его разгадана, онъ бросился въ пропасть.

Фернау стоялъ уничтоженный, пораженный. Онъ хотлъ заговорить, но языкъ не повиновался ему. Онъ хотлъ засмяться, но личные мускулы остановились, будто парализованные.

Но и побдитель не всегда бываетъ доволенъ своей побдой. Онъ чувствуетъ странную усталость отъ напряженія, съ помощью котораго объ достигъ побды, и, кром того… есть вещи, выговорить которыя очень трудно.

Ядвига стояла, какъ въ чаду. Ее окружила тьма сравнительно съ слишкомъ яркимъ свтомъ, упавшимъ на ея мужа. Она сожалла, что она произнесла роковое слово.

Но въ эту минуту на помощь Фернау явилось тоже видніе. Его безумная, страстная чувственность придала ему силы перенести вс непріятности и униженія. Пріятная, огненная струя пробжала у него по жиламъ, нжная блая рука обвила его шею, онъ почувствовалъ близость густыхъ, чудныхъ волосъ и къ лицу его прикоснулись прелестныя женскія губки… Онъ почувствовалъ поцлуй сирены… Онъ слышалъ увренія въ вчной любви… Онъ слышалъ льстивыя слова, которыя слпо принималъ за истину и — врилъ… Его наэлектризовало впечатлніе, часто охватывавшее его, когда онъ, плотно закутанный плащомъ, уходилъ домой, оторвавшисъ изъ объятій Коры. Къ чему представляться? Къ чему трусливо отрицать? Отчего не стать Титаномъ, имя въ рукахъ молнью, украденную у боговъ? Забрось искру въ гнилое зданіе жизненныхъ условій! Сожги весь міръ… онъ не погребетъ тебя подъ своей золою.

Онъ нагло засмялся, когда опомнившаяся Ядвига сказала:

— Теперь я понимаю, почему къ твоимъ сыновьямъ никакъ не могли привиться плоды моего воспитанія! Они стоятъ на пути, чтобы идти по стопамъ своего отца! Кажется, я была ложнаго мннія о граф Вильденшверт. Его дятельность внушаетъ мн уваженіе къ нему. О его сын я слышу столько хорошаго. Если мн придется сидть на скамь подсудимыхъ, то, можетъ быть, мое искреннее сознаніе…

Фернау опрокинулъ стулъ, бросившись къ ней, и вскричалъ:

— Что… что ты хочешь сдлать..?

— Сознаться..! спокойно проговорила Ядвига.

— Сознаться..? Къ чему? Чтобы раззорить своихъ признанныхъ дтей? Чтобы сдлать насъ нищими? Вильденшвертъ тотчасъ же потребуетъ твое состояніе — и не то, что есть у тебя теперь, а то, что было двадцать лтъ тому назадъ.

— Оно уменьшилось по твоей вин…

Поблднвшая, какъ полотно, Ядвига хотла пройти къ себ въ комнату.

Фернау, не помня себя отъ ярости, заслонилъ ой дорогу.

— Ни шагу съ этого мста..! вскричалъ онъ съ бшенствомъ, схвативъ несчастную женщину за руку.

Но у нее достало еще силы оттолкнуть его. Въ его глазахъ она могла прочесть смертный приговоръ.

— Совтую теб опомниться, продолжалъ онъ, принудивъ себя говорить мягко и даже съ грустнымъ волненіемъ. Ты должна выслушать мое оправданіе. Хотя, конечно, я не могу оказаться совершенно невиннымъ, но все-таки ты не такъ строго осудишь меня. Ядвига! Соединимся… въ виду этой опасности..! Вильденшвертъ помшанъ на законности… Это — преобладающая страсть въ его характер..! Ты вдь лучше меня знаешь его! Теб ненавистна въ немъ была именно эта математическая точность. Не смйся надо мною, какъ будто я люблю неточность. Я уступлю. Все, Ядвига, устроится къ лучшему. Я пойду, какъ и до настоящаго времени, противъ общественнаго мннія. Но и ты не настаивай на своемъ героизм! Будь великодушна, какъ всегда! Съ Вильденшвертомъ не можетъ быть другой сдлки, какъ передъ судомъ. Если ты признаешь Вальднера, намъ придется отдать все,— этотъ домъ, Вольмероде, Штейнталь. Брось эти глупости! Слышишь? Завтра я во всемъ признаюсь теб! Ты справедливо должна судить меня, а я свято и ненарушимо общаю теб…

— Ничего не общай… перебила его внимательно слушавшая и столько лтъ обманываемая, Ядвига. Она ждала отъ Фернау чего нибудь новаго, съ чмъ бы она могла примириться, а этотъ тонъ давно былъ ей знакомъ. Горько вспомнивъ вс позорныя его общанія, которыя никогда не выполнялись, она повторила: ‘ничего не общай!’, со страхомъ взглянула на дверь въ спальню, изчезла за нею и быстро замкнула за собою дверь ключомъ, какъ будто боялась какого нибудь насилія.

Легко понять, что происходило въ душ оставшагося Фернау.

Онъ былъ правъ въ томъ отношеніи, что жертва, которую онъ приносилъ въ продолженіи столькихъ лтъ злодянію Ядвиги, была громадна. Онъ могъ бы сказать ей: теб обязанъ я ужаснйшимъ, что только можетъ быть съ человкомъ моего положенія и образованія, обязанъ — равнодушіемъ къ злодйству и привычкой къ преступленію..! Взвшивая все это, онъ пришелъ къ выводу, который совершенно хладнокровно прошепталъ:

— Если она серьезно думаетъ сознаться, то онъ долженъ умереть…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.

Изъ дневника Теодора Вальднера,

(Исправленнаго потомъ Фрицемъ Бехтольдомъ.)

Январь. Ну, вотъ я и досталъ эту книгу о цвтк и о тюрьм! Многому я учусь изъ нея! Въ сущности же это совершенно противно тому, чему я долженъ былъ бы теперь учиться. Мн бы хотлось охватить весь міръ, узнать вс науки, прочесть вс книги, я чувствую, что иду только шагъ за шагомъ. Въ этой книг какой-то молодой графъ исчерпалъ жизнь до дна и, подобно Фаусту, изучилъ философію, юриспруденцію и вс науки и предавался имъ съ жаромъ до тхъ поръ, пока также, какъ и Фаусту, жизнь не опротивла ему. Тутъ онъ случайно примыкаетъ къ заговору противъ Наполеона. Заговоръ открытъ. Графа ссылаютъ въ одну италіянскую крпость, въ скалахъ. Тамъ, черезъ ршетчатое окно, онъ видитъ только голубое небо и крошечный дворикъ. Однажды онъ замчаетъ на этомъ дворик между каменьями выросшій цвтокъ. Этотъ цвтокъ становится его единственнымъ собесдникомъ, его утшеніемъ. За жизнью, ростомъ и цвтомъ его онъ слдитъ, какъ за жизнью живого существа. Иногда просто становится смшно. Но пусть-ка поживетъ кто нибудь въ одиночеств! Мои лошадки мн тоже казались чуть не людьми. Они были часть меня самого. Но объ этомъ я не хочу думать.

——

Сегодня я проходилъ мимо дома, гд, говорятъ, живетъ женщина, которой я обязанъ жизнью и чуть-чуть что не смертью. Домъ въ одинадцать оконъ — на лицо. Въ середин балконъ. Подъ балкономъ большой подъздъ съ колоннами. Внизу изъ одного окна выглядывалъ швейцаръ, свирпый, въ род Цербера. Въ верхнемъ этаж, говорятъ, живетъ господинъ фонъ-Фернау и живетъ одинъ. Къ чему это у него столько необитаемыхъ и пустыхъ комнатъ? Въ каждую ихъ комнату помстилось бы моихъ двадцать конурокъ, и тамъ, врно, не сквозитъ такъ снгъ, какъ у меня, въ особенности когда онъ такъ долго лежитъ, какъ въ ныншнемъ году.

——

Гертруда, общавшая не читать мой дневникъ, все-таки заглядываетъ въ него черезъ мое плечо въ то время, какъ я пишу. Она говоритъ, что я долженъ учиться думать вслухъ съ перомъ въ рукахъ, что такова учебная система великаго Песталоцци, дающая самые благотворные результаты. Лтомъ Гертруда многому учила меня сама. Жаль, что хозяйство занимаетъ у нея столько времени. Въ сущности ей бы слдовало только учить. Когда я учу дтей читать по складамъ, я буквально подражаю ея способу преподаванія. Бехтольдъ часто смется надъ нами и говоритъ: ‘Вы оба точно вылупились изъ одного яйца!’

——

Человкъ, котораго считаютъ моимъ отцомъ, наконецъ пріхалъ!

Вс въ дом шепчутся объ этомъ и, желая скрыть отъ меня, выдаютъ себя. Говорятъ, онъ въ город долго не останется, а удетъ къ себ въ имніе. Тетку узнать нельзя, она по-прежнему все ворчитъ, но ворчитъ теперь совсмъ ужь не благодушно, какъ прежде. Гертруда, давъ свои деньги, стала вслдствіе этого почти настоящей хозяйкой заведенія. И ненавидитъ же ее тетка! Какіе взгляды она бросаетъ на нее, они такъ и брызжатъ ядомъ. Тмъ не мене она ходитъ каждое воскресенье въ церковь. Гертруда сообщила мн, что теперь весь домъ долженъ быть благочестиве. Инспекторъ этого желаетъ. Дядя и безъ приказаній сталъ набоженъ, и въ его набожности, я знаю, вовсе нтъ притворства. По смерти маленькаго шотландца онъ повсилъ носъ. Его хотятъ ободрить титуломъ профессора или даже совтника.

——

Февраль. Я упражняюсь въ стихахъ, мн такъ хотлось бы быть…

А это, Гертруда, я нишу теб на зло, хоть бы ты десять разъ прочла, и говорю теб, что ты всмъ кружишь головы! Бдняжка Бехтольдъ! Онъ любитъ тебя… а теперь я вижу, что и Гельвигъ краснетъ всякій разъ, какъ ты проходишь мимо него. Гельвигъ называетъ тебя ‘лилейнорукая волшебница’, но я знаю, что если бы ты засучила рукава, то онъ бы увидлъ, что руки у тебя смуглыя. Я сообщилъ это Гельвигу, на что онъ разсянно сказалъ мн: ‘Ахъ ты счастливецъ!’

——

Я кончилъ свое стихотвореніе, поправлять его никому не дамъ и пошлю такъ съ моимъ именемъ къ свадьб.

Вотъ былъ крикъ-то въ конференцзал! Гельвигъ сцпился съ Берманомъ. Нессельборнъ вмшался и принялъ сторону Бермана! Дло шло о преподаваніи исторіи реформаціи, которую читалъ Шликумъ и, по мннію Гельвига, придавалъ ей слишкомъ католическій оттнокъ.

——

Дядя — я давно зову его такъ, какъ зоветъ Гертруда,— говоритъ, что мн надо выбрать какую нибудь профессію — быть солдатомъ, ремесленникомъ или чмъ нибудь другимъ. Тетка хвалитъ гибкость моихъ пальцевъ и доказываетъ, что слесарь можетъ нынче быть всмъ, машинистомъ, литейщикомъ и пр. Гертруда же сердится на вс эти толки и замчаетъ, что мн слдуетъ сдлаться учителемъ, поступить въ семинарію. Въ сущности, она хочетъ этимъ сказать: онъ долженъ только учиться и призваніе его быть человкомъ. Она такъ добра ко мн!.. Я точно сынъ ея!.. ‘Подожди только’, шепнула она мн сегодня, когда тетка выражала свое неудовольствіе за дружбу ко мн попавшихъ къ ней въ немилость Гельвига и Вехтольда, потому что они, какъ она говорила, набиваютъ мн голову пустяками,— ‘подожди только, мы пойдемъ совсмъ по другому пути.’ Гертруда все надется, что моя участь должна измниться. Графъ Вильденшвертъ оставался тутъ недолго и тотчасъ же ухалъ къ себ въ имнье.

——

Со времени недавней исторіи въ дом вс не въ дух. Но мн, однакожъ, позволили отправиться въ церковь посмотрть на свадьбу обихъ невстъ. Стихотвореніе свое я послалъ, но безъ подписи — такъ лучше. Потомъ Гельвигъ нашелъ черновое, прочелъ и осмялъ меня. Онъ говоритъ, что нтъ ни одного правильнаго стиха. Мысль, однакожъ, онъ похвалилъ. Какъ бы мн было стыдно теперь, если бы я подписалъ подъ стихотвореніемъ свое имя.

——

Ну, я видлъ женщину, которую считаютъ моею матерью, и она видла меня!.. Это было въ церкви. Какой-то господинъ шепнулъ ей что-то, касающееся меня. Она тотчасъ же обернулась и посмотрла на меня. Этого господина я иногда видлъ. Онъ ходитъ мимо нашего дома, останавливается и смотритъ на окна. Это братъ президента, кредиторъ Нессельборна, ныншній мужъ — моей матери. Странное стеченіе обстоятельствъ, что мы здсь въ крпостной улиц находимся въ рукахъ этого человка! А эту женщину мн такъ хотлось посмотрть поближе. Какой у нея гордый видъ! Вся голова и шея ея были залиты брилліантами. Если бы органъ не игралъ громко, то я могъ бы поклясться, что она вскрикнула, когда взглянула на меня.

——

Ахъ! какъ непріятно мн это писать! Когда торжество внчанія кончилось, вс близкіе знакомые и родные подошли къ молодымъ поздравить ихъ, обнять и поцловать, и я вмшался тутъ, какъ свой. Это произошло какъ-то случайно и, можетъ быть, задло многихъ. ‘Кто бы подумалъ, что вы сочиняете стихи! Но зачмъ же вы не подписались?.. Мы тотчасъ же угадали!’ Такъ проговорилъ мн очаровательный голосъ, показавшійся мн пніемъ сирены. Потомъ наступила темная ночь. Я помню только, что вдругъ увидлъ мрачное лицо президента. Обладательницу этого небеснаго голоса, обратившуюся ко мн, онъ гнвно отвелъ отъ меня. До сихъ поръ не понимаю, какъ я дошелъ до дому. Отъ этого происшествія страдаетъ и сердце мое, и гордость.

——

Мартъ. Гертруда не заглядываетъ боле въ шкапчикъ и не дразнитъ меня, что прочтетъ мой дневникъ. Вроятно, она боится прочесть опять что нибудь о Бехтольд и Гельвиг, которые оба дйствительно ее любятъ, или она слишкомъ занята хозяйствомъ. Нынче масляница будетъ поздно. И по примру прошлыхъ лтъ у насъ будетъ балъ, хотя Гертруда не совтуетъ длать его въ видахъ экономіи. Но тетка сказала, что онъ необходимъ. Надо показать, что дла идутъ вовсе не такъ дурно, какъ они находятся въ дйствительности. Можетъ быть, она права! Надо приносить себя въ жертву, длая видъ, что живешь.

——

Гельвигъ снова поспорилъ съ директоромъ. Гельвигъ преподаетъ въ третьемъ класс нмецкій языкъ. Нессельборнъ иметъ обыкновеніе не только приходить во время лекцій, но если преподаваемый предметъ ему знакомъ, то и вмшиваться въ преподаваніе. Такимъ образомъ онъ задалъ ученикамъ сочиненіе на тему: ‘Описаніе путешествія зимою.’ Придя въ конференцзалъ, Гельвигъ шутя замтилъ директору, что тема его неудачна, такъ какъ мальчики могли сказать, что они никогда не путешествовали, въ особенности зимою, и были бы совершенно правы. Подобныя непрактичныя темы только развиваютъ фантазію. Тутъ дядя сталъ восхвалять вообще фантазію, и потомъ горько прибавилъ: ‘Я знаю, что вы, Типфель и вс другіе не признаете иного метода преподаванія, кром метода положительнаго знанія! Вы держитесь чиселъ, но вообще для духа, для силы души, для всеобщей гуманной теоріи, для цльности своего собственнаго я или жизни, для этой задачи, надъ которой работалъ Песталоцци, у васъ недостаетъ смысла и воспріимчивости, вы можете создавать только машины!’ Учителя съ удивленіемъ взглянули другъ на друга. Давно уже дядя не говорилъ о Песталоцци, котораго онъ прежде боготворилъ, а потомъ жаллъ за его заблужденія. Онъ проливалъ иногда слезы объ этихъ заблужденіяхъ благороднаго швейцарца. Бехтольдъ сказалъ разъ: ‘Слезы эти онъ, въ сущности, проливаетъ о самомъ себ.’ На сегодняшній день почти вс учителя были на сторон нашего Гельвига. Когда вс пошли опять въ классы, Верманъ сказалъ: ‘Онъ даже юморъ отложилъ въ сторону. Теперь онъ восхваляетъ фантазію. А описаніе путешествія зимою потому приходитъ ему въ голову, что дочери недавно увдомили его о скоромъ своемъ возвращеніи изъ Валахіи.’ Вс теперь говорятъ объ этомъ, Гертруда совтуетъ отложить балъ до ихъ возвращенія. Но тетка не хочетъ и слышать объ этомъ. Но зачмъ же он возвращаются?

——

Никакъ не могу забыть недружелюбнаго, гнвнаго взора президента!.. Онъ выражалъ, что ты говоришь съ нищимъ! И несмотря на это, во мн все-таки есть гордость. Хотя знанія мои не велики и способности тоже, но мн кажется, что во мн есть нчто, за отсутствіе чего упрекаютъ теперь учителей. Прежде дядя всегда бывалъ на сторон учителей, когда ихъ порицали за ихъ крайности, теперь онъ осуждаетъ ихъ также, какъ и Бегендорфъ. Недавно былъ у насъ ужинъ и праздновалось примиреніе и забвеніе сорвавшихся нечаянно непріятныхъ словъ между старыми друзьями, а также поступленіе зятя Бегендорфа въ заведеніе.

——

И такъ завтра масляничный балъ! Во всемъ дом идетъ суматоха. Большая аудиторія превращается въ танцовальную залу. На балъ приглашены ученики трехъ старшихъ классовъ съ своими родными или знакомыми. Музыка будетъ состоять изъ фортепіано со скрипкой. Дядя ходитъ, какъ потерянный. Не издержки ли для бала безпокоятъ его? Думаетъ ли онъ о возвращеніи своихъ дочерей? Мн сказалъ онъ мимоходомъ: ‘Зачмъ ты такъ выскочилъ впередъ въ церкви на свадьб, мн не слдовало пускать тебя!..’ Намъ помшали продолжить разговоръ. Гертруда передала, что дядя встртился на улиц съ господиномъ фонъ-Фернау, братомъ президента, и говорилъ съ нимъ о чемъ-то, касающемся меня.

Больше и сама Гертруда не знала. Я предчувствую, что мн придется покинуть этотъ домъ. Мн было очень грустно, когда дядя произносилъ небольшую проповдь и читалъ молитву въ зал, предназначенной для завтрашнихъ танцевъ. Вс смются надъ дядей за спиною и льстятъ ему въ глаза. Только Гельвигъ и Бехтольдъ были вн себя отъ этой проповди, говоря, что это полное отреченіе отъ недавней апофеозы Песталоцци, произнесенной въ конференц-зал. Дядя получаетъ званіе профессора, приказъ уже подписанъ министромъ.

——

Балъ уже кончился. До сихъ поръ звучитъ у меня въ ушахъ музыка и слышится шарканье танцующихъ и тяжелое дыханіе утомленныхъ танцоровъ. До сихъ поръ еще я не могу забыть прелестные наряды молодыхъ двушекъ, не такіе богатые, какъ недавно на свадьб, но гораздо боле изящные. Меня, такого робкаго съ дамами, поражала смлость, съ какой наши ученики приглашали ихъ на танцы и разговаривали съ ними.

Пожилые мужчины услись за карточные столы. Конференцзалу нельзя было узнать, такъ она была убрана цвтами. Мн было крайне непріятно, что ко мн безпрерывно приставали съ различными разспросами на счетъ жизни въ подземельи. Гертруду до такой степени сердили эти распросы, что она мн сказала: ‘Да отвчай же имъ какими нибудь баснями. Разсказывай, что ты разговаривалъ всегда съ мыслью, и она отвчала теб. Что ты открылъ растеніе въ какой нибудь щелочк и свелъ съ нимъ дружбу!’ Я вижу, что она читала мой дневникъ, но читала только вскользь. Я очень радъ. Нессельборна мн отъ души жаль. Хотя онъ и хлопоталъ, когда подавали чай и ужинъ, но очевидно онъ былъ занятъ чмъ-то другимъ. Меня онъ точно избгалъ. Кажется, надо мною виситъ Дамокловъ мечъ. Наконець, когда онъ по глазамъ моимъ замтилъ, что я здороваюсь съ нимъ, онъ пожелалъ, чтобы я тоже танцовалъ, и крикнулъ Гертруд, чтобы она не забывала меня. Ужь, конечно, Гертруда меня не забывала. Хотя она и танцовала, но постоянно подходила ко мн и смялась надъ своими вздыхателями. Она была очень хороша и одта была къ лицу. Гельвигъ и Бехтольдъ сгорали отъ ревности.

Въ то время, какъ я въ дверяхъ смотрлъ на танцующихъ, ко мн подошла какая-то двушка и смло заговорила со мною. Она не принадлежала къ числу гостей, хотя была разряжена, а глаза у нея горли, какъ уголья, и щеки могли соперничать цвтомъ съ краснымъ платочкомъ, повязаннымъ на ея голой ше. Я узналъ, что это сестра Нанте Бартеля, взятаго на помощь Броге. Узнавъ, что это та самая Марлена, которая, выйдя замужъ за Генненгефта, вроятно, раньше бы другихъ узнала о моемъ существованіи и могла бы распоряжаться моей жизнью — я въ страх отошелъ отъ нея.

Посл ко мн подошла тетка и поручила поискать Гертруду, вмст съ тмъ сдлала выговоръ, что я плохо смотрю за учениками, что до нея дошли слухи, будто они шалятъ съ сестрою Бартеля. Я бросился на верхъ. Дйствительно, по корридорамъ стояла пыль столбомъ. Безстыдница позволяла себя цловать и обнимать и выразила желаніе осмотрть весь домъ. Мальчики водили ее везд, даже въ карцеръ. Когда я прибжалъ на верхъ, вся ватага была уже у меня въ комнат, перемшала мои книги, налила чернилъ въ мыло, и вообще безобразничала, какъ и въ другихъ комнатахъ. Марлена вышла, крадучись, какъ кошка. Когда пришла Гертруда и повела мальчиковъ опять внизъ, Марлены уже не было. Нанте выходилъ изъ себя, узнавъ о дерзости своей сестры, которая, пользуясь масляницей, пробралась къ намъ на балъ.

——

Цлую недлю я былъ очень болнъ. Утромъ посл бала мн сдлалось дурно, и я думалъ, что я умру. Къ счастью, въ среду не было уроковъ. Многіе изъ учениковъ точно также захворали. Они, конечно, захворали потому, что поли лишняго на бал, окончившимся только въ два часа. Но никого не схватило такъ, какъ меня. Тетка опять не въ дух. Она не хочетъ слышать упрековъ относительно бала. Увидавъ меня въ щелку моей двери, что я лежу на кровати, поддерживая рукою голову, которая точно развалиться хотла, она вскричала: ‘Чтобы тебя не украли у меня!..’ и при этомъ заперла дверь. Гертруда одна ходила за мною. Мысль, что меня могутъ украсть, сильно занимала меня! Дядя пришелъ только разъ, но былъ очень ласковъ и успокоилъ меня на счетъ пропущенныхъ уроковъ.

——

Голова у меня все еще трещитъ почти также, какъ прежде, въ заключеніи, когда я принималъ столько опіума. Докторъ Ведемейеръ зоветъ меня нженкой. Онъ не дурной и кроткій человкъ. Оба друга и Гельвигъ и Бехтольдъ выказываютъ большую ко мн привязанность. Они читаютъ мн вслухъ.

——

Апрль. Наконецъ валашскія барыни пріхали! Ура! Въ дом все идетъ вверхъ дномъ. но какъ он измнились! Сравнительно съ цвтущей Гертрудой, он кажутся старыми засушенками… У нихъ явился тонъ и манеры, какъ будто он здятъ каждый день на придворные вечера! И какъ несетъ отъ нихъ всевозможными духами!… Вблизи ихъ мн длается дурно. Но при этомъ он необыкновенно скромны, даже набожны, какъ будто он собираются поступить въ монастырь. Говорятъ он всегда развязно, съ достоинствомъ и увренностью, но тщеславны по-прежнему. Въ первый же вечеръ, въ семейномъ кругу, за чаемъ, он заговорили о ‘шик,’ и Левана замтила, что ‘шикарная дама’ можетъ быть одта и дурно, но надо только, чтобы она была bien chausse, bien gante, bien coiffe. Адельгунда стала говорить ломанымъ нмецкимъ языкомъ. Она длаетъ видъ, какъ будто въ этотъ годъ позабыла родной языкъ. Она выискиваетъ выраженія и когда найдетъ, то улыбается. Сестры все еще дружны. Это замчательно. Докторъ Штаудтнеръ, бившійся объ закладъ, что он вернутся отъявленными врагами, стало быть, проигралъ пари. Гд же докторъ Штаудтнеръ?… Что заставило двушекъ такъ скоро вернуться?— покрыто мракомъ неизвстности. Учителя перешептываются объ этомъ между собою.

——

Гертруда совершенно дружески встртила своихъ кузинъ. Но, кажется, миръ не будетъ долго продолжаться. Причиною внезапнаго прізда двухъ сестеръ считаютъ Штаудтнера. Говорятъ, будто княгиня получила анонимное письмо, и что князь не только не протестовалъ противъ ихъ отъзда, но даже самъ потребовалъ удаленія ихъ изъ Бухареста. Масляничный балъ не послужилъ наукой для дяди. Теперь хотятъ праздновать возвращеніе дочерей. Снова будутъ танцы и балъ. Дядя не только получилъ званіе профессора, но и чинъ совтника отъ сосдняго маленькаго владтельнаго принца.

——

Ай! ай! инспекторъ Бегендорфъ! Что Нессельборнъ профессоръ — это еще туда-сюда — живетъ, но что онъ совтникъ — это показалось ему лишнимъ. Изъ зависти онъ отказался отъ бала! По крайней мр, тетка причиной его отказа считаетъ именно это обстоятельство. Гертруда же полагаетъ, что причина заключается въ кузинахъ. Старыя воспоминанія могутъ снова всплыть, и дурно залеченныя раны открыться! На балъ приглашено восемьдесять человкъ.

——

Пиръ кончился! Опять сижу я раннимъ утромъ, когда еще никто не поднялся въ дом. Я спалъ три часа и подкрпилъ себя. Вчера валашскія барыни сбросили съ себя маски. Он вальсировали и тонировали, точно одержимыя бсомъ. Гертруда на этотъ разъ вовсе не танцовала.

Я же заботился о томъ, чтобы лучше смотрть за порядкомъ и въ особенности за тмъ, что длалось за кулисами, въ корридорахъ и спальняхъ. Вчера точно также, какъ и въ тотъ вечеръ, длалось много глупостей, молоденькія двицы, зазванныя въ различныя комнаты, вдругъ были заперты и оставлены безъ огня, и тому подобныя шалости. Сестра Нанте на этотъ разъ не показывалась, но за то появилась старуха — ея мать. Я усплъ во время остановить юношей. Но около своей комнаты увидалъ эту вдьму, которая показалась мн знакомой, точно я видлъ ее въ Фауст. На вопросъ мой: ‘Кто вы такая? Что вамъ здсь надо?’ она отвчала, низко кланяясь и присдая, что домъ такъ великъ, что она заблудилась. ‘Такъ что забрались въ третій этажъ?’ крикнулъ я ей вслдъ въ то время, какъ она торопливо спускалась внизъ. На лстниц ее остановили сначала пансіонеры, а потомъ Нанте, который заявилъ, что это мать его, но крикнулъ ей вслдъ такія слова, которыя поразили меня, какъ ножомъ…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.

На слдующее утро посл бала, которымъ Нессельборнъ закончилъ зимній курсъ въ своемъ заведеніи, онъ былъ непріятно пробужденъ отъ сна.

Кто-то сильно стучался къ нему въ спальню. Колокольчики раздавались по дому. По лстницамъ бгала прислуга, такъ что потолки дрожали. Вроятно случилось что нибудь необычайное.

Гертруда закричала чрезъ замочную скважину:

— Вальднеръ умираетъ! Помогите! помогите!

Нессельборнъ слышалъ еще имя доктора. Нанте, хотя и хромой, въ такихъ случаяхъ оказывался всхъ расторопне въ дом. Гертруда послала его за докторомъ и распорядилась, чтобы принесли чаю и молока.

Испуганный до смерти Нессельборнъ разбудилъ жену и дочерей.

— Говорятъ, Вальднеръ умираетъ! кричалъ онъ имъ.

Кое-какъ одвшись, онъ бросился въ тихую комнатку своего пріемнаго сына и съ трудомъ пробрался до его постели. Здсь уже находились Гельвигъ и Бехтольдъ, врные друзья несчастнаго и другіе учителя, многіе пансіонеры и Броге. Гертруда хотла что-то передать дяд, но не могла говорить, у нея голосъ прервался. Она только постоянно повторяла, чтобы скоре несли чай и парное молоко.

— Онъ отравленъ! произнесла она наконецъ.— Пульсъ у него перестаетъ биться! Онъ… да взгляните только… вдь онъ совсмъ… почернлъ!..

Дйствительно, Вальднеръ лежалъ на постели багровый. Руки у него судорожно сжались, ноги корчило, ротъ былъ открытъ, глаза выпучены, но, казалось, ничего не видли. На окн лежала еще бумага и перо, очевидно съ недавно высохшими чернилами. Друзья поспшно заперли все въ шкафъ, что, по ихъ мннію, могло имть какое нибудь отношеніе къ состоянію, въ какомъ застали Вальднера, когда онъ сильно позвонилъ: на это у него еще достало силы. Потомъ онъ добрался до постели и упалъ на нее… Его нашли уже безъ языка и едва живого…

Явился чай и парное молоко. Несчастному влили ихъ въ ротъ. Дйствія никакого не оказалось. Тутъ явилась директорша, съ своимъ обычнымъ спокойствіемъ. Она захватила изъ своей домашней аптеки нкоторыя лекарства.

— Должно быть онъ обълся вчера! сказала она.— Это просто обморокъ отъ засоренія желудка.

Она влила въ открытый ротъ больного нсколько ложекъ лекарства, всегда стоявшаго на готов на случай крупа, страшилища маленькихъ пансіонеровъ.

Постепенное дйствіе лекарства казалось благопріятнымъ.

— Кто говоритъ тутъ объ отрав? спросила директорша, бросая гнвный взглядъ на Гертруду.

Вальднеръ пошевелился. Онъ пробуждался точно вслдствіе страшной боли. Наступила судорожная тошнота, и потомъ началось дйствіе рвотнаго.

Верманъ, только тутъ пришедшій въ себя отъ смертельнаго страха, былъ прогналъ за свои пошлыя остроты, съ которыми онъ выступилъ, лишь только замтилъ, что Вальднеру лучше и что онъ приходитъ въ себя. Гертруда, не обращая вниманія на присутствующихъ, вытолкала его за дверь, назвавъ его притомъ жалкимъ пустомелей.

Нессельборнъ все еще но могъ опомниться и дико озирался вокругъ. Странныя мысли приходили ему въ голову, но развитію ихъ помшало наблюденіе за возвращающейся жизнью и страданіями несчастнаго юноши. Гертруда не отступила отъ мннія, высказаннаго ею съ самаго начала. Все, что стояло на умывальномъ столик Вальднера, воду, стаканы, кувшинъ, даже зубную щетку, порошокъ и мыло она отложила въ сторону.

Это привело въ ярость тетку, Она видла, что лекарство ея подйствовало хорошо. Удача придала ей смлости, и она, схвативъ стаканы и кувшинъ, бросила все къ ногамъ Гертруды. Они разбились, полъ весь залило. Къ подобнымъ вспышкамъ директорши, какъ извстно, женщины энергической, вс давно привыкли.

Тутъ наконецъ явился докторъ, приведенный Бартелемъ.

Ведемейеръ, осмотрвъ больного, замтно смутился. Не зная, что предпринять, онъ прежде всего обратилъ вниманіе не на своего паціента, а на безпорядокъ въ комнат: онъ веллъ вытереть полъ, подобрать осколки, попросилъ выйдти лишній народъ и выказалъ страшное отвращеніе къ рвот, которую веллъ поскоре вынести. Потомъ одобрилъ все, что было до сихъ поръ сдлано, глубокомысленно пощупалъ пульсъ, вынулъ часы, досталъ изъ кармана трубу, черезъ которую послышалъ грудь больного, потомъ произвелъ постукиванье. Діагностика, его коснулась желудка, нервовъ, спинного мозга и тому подобныхъ вещей и онъ объявилъ, что положеніе больного странное, но неопасное. Ему, очевидно, теперь легче, хотя онъ снова впалъ въ летаргію, снова судорожно вытянулъ руки и ноги и какъ-то странно закинулъ голову назадъ. Нессельборнъ, посмотрвъ на него съ четверть часа, тихо проговорилъ:

— О, Господи! да въ самомъ дл… нтъ ли тутъ отравы?..

Фрау Гедвига, услыхавъ слова мужа, удалилась ничего не возразивъ, и только сказала доктору:

— Вы уже позаботитесь обо всемъ, докторъ.

И докторъ почувствовалъ сомнніе, онъ сталъ медленно соображать, и такъ какъ по своему флегматическому темпераменту онъ ничего не любилъ длать на-авось, то повривъ въ возможность отравленія, онъ пожелалъ изслдовать пролитую воду и даже рвоту, которая возбудила въ немъ такое отвращеніе. Такъ было предписано въ книгахъ судебной медицины, слдовательно все это тотчасъ же надо осмотрть и заарестовать…

— Ради Бога! вскричалъ Нессельборнъ, — не длайте этого! Ради Бога, молчите и молчите! Если узнаютъ о такомъ случа, моему заведенію грозитъ бда. Ни слова объ ужасномъ покушеніи! И кмъ оно могло бы быть совершено?…

Но въ дом уже разнеслась горькая всть, вс заговорили, что Вальднеръ отравленъ. Но кто же могъ совершить это ужасное преступленіе?…

Фрау Гедвига, какъ тнь, спустилась въ первый этажъ къ дочерямъ. Уже и безъ того утомленная вчерашнимъ баломъ и сегодняшнимъ взрывомъ, посл котораго естественно наступила физическая слабость, она не могла справиться съ волновавшими ее мыслями.

— Графъ Вильденшвертъ возвратился! прошептала она.— Кому нужна смерть Вальднера?.. Фернау? Но онъ далъ намъ взаймы денегъ для открытія нашего заведенія, и у насъ случилось это преступное покушеніе… Теперь скажутъ, что мы по его порученію отравили Вальднера!

И она упала въ обморокъ. Дочери не знали, что имъ длать. Он всегда качались какъ маятники, когда приходилось принимать какое нибудь ршеніе или высказать положительное мнніе.

Гертруда же, точно призванная на борьбу, хотя бы съ сильнйшимъ врагомъ, только на короткое время отступила въ сторону. Сначала ее глубоко задло обхожденіе тетки. Но лучшаго она не могла ожидать, высказывая такъ ршительно свое мнніе. Ей пришло въ голову то же самое, что фрау Гедвига сказала своимъ дочерямъ.

Гертруда по своему характеру не могла долго оставаться въ поко. Когда посл прихода доктора, вс слды, но которымъ можно было открыть отраву, были убраны и Нанте Бартель вылилъ все въ помойную яму, она увидла, что для узнанія истины слдовало принять другія мры. Она позвала Нанте, ввела его въ одну изъ классныхъ комнатъ, незанятую по случаю праздниковъ, и строго спросила:

— Нанте! Что это такое?..

Любимецъ Гертруды, выражавшій ей свою благодарность боле дломъ, чмъ словами, со страхомъ взглянулъ на свою благодтельницу.

— Ты знаешь все! Говори все! все, до чиста!

— Господи! отвчалъ Нанте, — что же мн знать?

— Вальднеръ отравленъ!… Вс признаки доказываютъ это! А кто, кто это сдлалъ?…

Нанте задрожалъ всмъ тломъ и съ мольбою смотрлъ на разгнванную двушку. Въ его трепет не было страха за самого себя, а въ умоляющемъ взор виднлось негодованіе на преступленіе и согласіе съ предположеніемъ, высказаннымъ Гертрудою.

— Сестра твоя, продолжала Гертруда,— была мсяцъ тому назадъ въ комнат Вальднера, тогда онъ сильно захворалъ. Марлена служитъ у дамъ, съ которыми Фернау близко знакомъ. У Фернау есть причины желать смерти Вальднера. Твою родню Фернау…

— Нтъ… Нтъ!…

Молодой Бартель протянулъ къ ней руки и упалъ передъ нею на колни.

— Вчера мать твоя была здсь. Что ей было надо?

— Она спрашивала, нтъ ли продажныхъ костей, предлагала, не купитъ ли кто чернилъ, спичекъ…

— Она работаетъ на химической фабрик! Видишь….. продолжала Гертруда, удивляясь сама связи своихъ доводовъ и мткости ихъ.

— Я не могъ говорить съ нею… я былъ занятъ…

— Поэтому-то она здсь долго оставалась! Она могла ходить по дому. Она узнала отъ Марлены, гд комната Вальднера. Она всыпала ему чего нибудь въ воду….

Сынъ женщины, которую можно было подозрвать въ подобномъ преступленіи, возвелъ руки къ небу и, рыдая, воскликнулъ:

— Этого новаго позора мн не пережить!… Фрейленъ Гертруда! Бдные мои братъ и сестра!… Ради Бога пожалйте ихъ!

— Надо все изслдовать хорошенько… сказала Гертруда и хотла выйти, но остановилась при мысли о страшномъ будущемъ. Отчаяніе Нанте нсколько обезоружило ее. Слезы такъ и текли у него по щекамъ.

Онъ уврялъ, что родные его невиновны. Такое злодяніе не могло созрть въ ихъ голов.

Дале продолжать разговора было нельзя. Гертруда выслушала предписанія доктора, общавшаго захать еще черезъ нсколько часовъ. Рецепты слдовало тотчасъ же послать въ аптеку. Младшая сестра Бартеля служила на побгушкахъ. Искренно огорченное личико двочки, неподозрвавшей о тяжкомъ обвиненіи, въ которомъ ей пришлось бы быть одной изъ свидтельницъ, тоже смягчило Гертруду. Не зная на что ршиться, она пошла въ третій этажъ, и застала у больного только Вехтольда и Гельвига. Она присла къ нимъ.

Оба пріятеля совщались о томъ, что имъ длать, и ограничиться ли только этими полумрами.

— Услыхавъ, какъ онъ дернулъ за звонокъ, шопотомъ говорилъ Гельвигъ,— я прибжалъ сюда и тотчасъ же заперъ вс его бумаги въ шкафъ и спряталъ ключъ. Я нашелъ его въ ужасномъ вид. Онъ стоялъ точно парализованный и, повидимому, желалъ что-то сказать, но языкъ ему не повиновался. Потомъ онъ упалъ безъ чувствъ. Мы съ Бехтольдомъ ршили, что причина его болзни выходитъ изъ ряда обычныхъ причинъ. Признаюсь, я сначала думалъ, что онъ самъ себя отравилъ, такъ какъ въ послднее время онъ былъ въ какомъ-то возбужденномъ состояніи и постоянно печаленъ. Онъ любитъ уединеніе. Честолюбіе его страдаетъ при мысли, что онъ такъ мало знаетъ. Я воспользовался тмъ временемъ, когда вс вышли изъ комнаты и осмотрлъ его шкафъ. Тамъ я не нашелъ никакихъ писемъ, которыя могли бы разъяснить что нибудь, а отыскалъ только его дневникъ. Я унесъ его…

— Читали вы этотъ дневникъ? со страхомъ спросила Гертруда.

— Читалъ, но до сихъ поръ ничего не нашелъ такого, по чему бы можно было заключить объ особенномъ гор, его тревожившемъ. Но, можетъ быть, вы сами хотите прочесть его?

Гертруда подумала съ минуту. Потомъ покачала головою. Она предполагала, что въ дневник говорится о ней. Въ первый разъ, когда она въ запискахъ, одобренныхъ ею, встртила свое имя, она испугалась и перестала читать дале.

Между тмъ Бехтольдъ еще разъ обыскалъ вс уголки комнаты, перелистывалъ книги, надясь отыскать между листами какую нибудь записку, выдвигалъ комоды, заглядывалъ подъ кровать, но ничего не нашлось, что могло бы объяснить загадочное происшествіе.

Тутъ больной пошевелился. Вс трое бросились къ нему, онъ бросилъ взоръ на окружающихъ, и этотъ взоръ уже не былъ безсознателенъ. Онъ поднялъ даже руку, чтобы поддержать голову, которая, очевидно, у него сильно болла. Гертруда поспшила поправить подушку.

— Какъ ты себя чувствуешь теперь, Теодоръ? спросила Гертруда.— Какъ это случилось? Разскажи, если можешь…

Больной, повидимому, не понялъ этихъ ласковыхъ словъ, но взглядъ его съ нжностью обратился къ двушк, а она взяла его за руку и такъ крпко сжимала ее, какъ будто этимъ движеніемъ хотла передать свою жизнь страдальцу.

— Не слдуетъ безпокоить его вопросами! замтилъ Гельвигъ, и прибавилъ, что, по его мннію, больному не мшало бы подкрпить себя какой нибудь легкой пищей.

— Не думаю, возразилъ Бехтольдъ.— Организмъ еще такъ судорожно возбужденъ. Желудокъ не приметъ никакой пищи.

Гертруда согласилась съ этимъ мнніемъ и высказала удивленіе, что докторъ оставилъ больного въ сырой комнат и веллъ его раздть. Она распорядилась было послать за другимъ врачомъ, но пришелъ дядя и положительно воспротивился этому.

— Свое дло мы сдлали! сказалъ онъ.— Ведемейеръ сейчасъ опять прідетъ. А покамстъ я веллъ протопить комнату для больныхъ. Туда надо будетъ снести его, раздть и потепле укрыть. Тутъ оставаться ему нельзя…

Нессельборнъ со страхомъ осмотрлся. Его смущенный взоръ доказывала., что онъ боится, чтобы не нашли предметовъ, подтверждающихъ подозрніе, раздляемое уже и его женой.

Въ комнату вошелъ Броге. При взгляд на него, Гертруда подумала: ужь не онъ ли совершилъ это преступленіе. Нтъ, не онъ. Ей показалось, что вс догадываются, но не ршаются произнести имя семейства Бартеля. А одного изъ членовъ этого семейства въ домъ ввела она сама! Она выслушала бы теперь спокойно самые рзкіе упреки отъ тетки, лишь бы только та сама заговорила о мучавшемъ ее подозрніи.

Снова встртился ей Нанте и взглянулъ на нее съ мольбою, а маленькая Катя съ ласкою подошла къ ней и хотла помочь убирать комнаты посл шумнаго бала.

Даже хозяйскія дочери, важныя принцессы, начали помогать прибирать посл бала драпировки и различныя украшенія.. Приближающаяся опасность и страхъ всегда напоминаютъ людямъ о ихъ забытыхъ обязанностяхъ.

Докторъ пріхалъ опять, и одобрилъ все, что было сдлано. Теперь онъ уже тверже стоялъ на ногахъ. Счастье ему улыбнулось. Паціенту стало лучше. Дыханіе его было равномрне, пульсъ ровне, даже нсколько словъ, произнесенныхъ имъ, были ясны и осмысленны.

Эта перемна къ лучшему въ состояніи больного привела въ такой восторгъ Гертруду, что она воскликнула при доктор:

— Да, да! пріемъ былъ не довольно великъ!

Нессельборнъ, стоявшій тутъ же, не вдругъ понялъ значеніе этихъ словъ, но, понявъ ихъ, онъ взглянулъ на доктора. Замтивъ же, что и тотъ смотритъ на Гертруду въ смущеніи и вопросительно, онъ разразился грозною рчью:

— Гертруда, повторяю теб, что если ты не перестанешь твердить объ этихъ ужасахъ, мы съ тобой разстанемся. Поняла ты меня?

И, помолчавъ немного, продолжалъ:

— Ну, скажи ты мн, кому какая надобность покушаться на жизнь, на здоровье Вальднера? Разв онъ живетъ среди людей, желающихъ ему зла? Ты знаешь, какой у него нжный организмъ, и стоитъ ему побыть въ комнат, гд много народа, онъ тотчасъ же почувствуетъ головную боль и ему сдлается дурно. Вчера онъ долго пробылъ въ большомъ обществ, лъ не въ обычное время, танцовалъ…

— Вчера онъ не танцовалъ… перебила Гертруда.

— Прошу мн не противорчить! вскричалъ дядя, топнувъ ногою и замотавъ кудрявой головой.— Ядъ, предполагаемый тобою, только у тебя на язык! У тебя въ сердц! Слышишь?… Я не могу имть дла съ змею…

Новое движеніе больного, приложившаго руку къ виску, прервало эти гнвныя слова и вообще прекратило непріятную сцену. Докторъ веллъ вытирать виски горячимъ уксусомъ. Гертруда вышла. Врачъ не нашелъ нужнымъ придавать значеніе высказанному ею подозрнію, тмъ боле, что онъ съ самаго начала нё исполнилъ своей обязанности. Подтвердивъ это подозрніе, онъ увеличилъ бы торжество Фрау Гедвиги. И безъ того, уже вс въ дом толкуютъ, что еслибъ не совтница, съумвшая ршительными мрами прервать дйствіе яда, Вальднеру не сдобровать бы.

Къ вечеру друзья Вальднера: Гертруда Бехтольдъ и Гельвигъ были обрадованы, что паціентъ не только спокойно спалъ, но, проснувшись, сталъ сознательно говорить о своемъ положеніи.

Причину своей болзни Вальднеръ объяснить не могъ. Сначала, по его словамъ, онъ долго писалъ, потомъ выпилъ залпомъ стаканъ воды, посл чего съ нимъ сдлалось дурно, у него осталось еще столько силы, чтобы дернуть за звонокъ, однакожъ звука колокольчика онъ уже не слышалъ, и до настоящей минуты ничего не сознавалъ, что вокругъ него длалось.

Третій визитъ доктора прервалъ это объясненіе, черезъ чуръ утомительное для паціента.

Между тмъ вс домашніе собрались у дверей и радовались извстію, что любимому учителю стало лучше.

Къ больному явилась даже и его спасительница, она была очень довольна, слыша со всхъ сторонъ, что только она, своимъ присутствіемъ духа, спасла его отъ смерти. На ночь у постели больного остались Гельвигъ и Бехтольдъ.

Бехтольдъ вздремнулъ, Гельвигъ занялся чтеніемъ дневника Теодора, и съ удивленіемъ узналъ изъ него, что онъ и Бехтольдъ влюблены въ Гертруду. ‘Странно, прошепталъ онъ, какъ могъ замтить это Вальднеръ. Вдь оба мы знаемъ, что Гертруда любитъ только его одного, и невроятно, чтобы онъ въ свою очередь не любилъ ее?… Неужели же мы дйствительно вздумали втереться въ ихъ сердечный союзъ, который сами находимъ вполн естественнымъ? Вальднеръ своимъ развитіемъ обязанъ исключительно этой рдкой двушк… и ея преданность… ея любовь!…’

Гельвигъ сильно взволновался и задумался, и думалъ до тхъ поръ, пока проснувшійся Бехтольдъ не занялъ его мста у постели больного.

Утромъ въ комнату вошла Гертруда и настояла, чтобы оба друга шли спать, а она останется при больномъ, они уступили ей мсто, а сами отправились въ садъ подышать чистымъ воздухомъ, и поговорить, дйствительно ли было покушеніе на жизнь Вальднера или нтъ.

Между тмъ молва о покушеніи на жизнь Вальднера разнеслась уже за стнами училища. Такъ какъ преступника никто не зналъ и знать не хотлъ, такъ какъ поведеніе фрау Гедвиги находили страннымъ, въ томъ отношеніи, что она хотя и подала противоядіе, но разбила и уничтожила вс доказательства преступленія, то слухъ носился въ неопредленпой форм. Никто, правда, не говорилъ, что Нессельборнъ способенъ въ угоду своему кредитору убить человка, пріобртавшаго иное значеніе съ возвращеніемъ графа Вильденшверта, но всюду слышалось: Долги…. Фернау…. кредиторъ…. обязанъ ему…. Вильденшвертъ…. состояніе и т. д.

— Его надобно вонъ, не только изъ нашего дома, по совершенно съ глазъ долой! вскричалъ Нессельборнъ, жена его и об дочери подтвердили хоромъ: ‘да! да!’ Вс они были въ самомъ мрачномъ расположеніи духа. Отъ Отто фонъ-Фернау было получено письмо, возмутившее ихъ до глубины души.

‘Многоуважаемый господинъ совтникъ! писалъ Фернау.— Поздравляю васъ съ наградами за ваши высокія заслуги и вмст съ тмъ, къ сожалнію, обращаюсь къ вамъ съ извстіемъ, которое, надюсь, не поставитъ васъ въ затруднительное положеніе. Жена моя непремнно желаетъ получить остальную часть капитала, вложеннаго въ ваше заведеніе. По обстоятельствамъ, о которыхъ не считаю нужнымъ объяснить вамъ, я совершенно согласенъ съ желаніемъ моей жены и, съ своей стороны, прибавляю, что по истеченіи узаконеннаго срока предъявлю свое требованіе черезъ судебное мсто.’

Узаконенный срокъ былъ не великъ — всего три мсяца. Откуда взять 15,000 талеровъ, когда даже въ послднее полугодіе число пансіонеровъ значительно убавилось.

— Этотъ убійца, смло вскричала Гертруда, несмотря на запрещеніе Нессельборна, намекая на свое подозрніе,— этотъ жалкій отравитель желаетъ выйдти изъ воды сухимъ и показать, будто мы принимали участіе въ его отвратительномъ злодяніи! Какъ бы мн хотлось забраться въ его блестящій дворецъ и вытолкать на улицу эту ехидную мать. Пусть народъ побьетъ ее каменьями… она этого заслуживаетъ…

Нессельборнъ остановилъ ея гнвныя рчи, но на этотъ разъ съ большимъ спокойствіемъ, чмъ прежде. Тетка и дочери молчали. Он наслаждались нкотораго рода торжествомъ надъ Гертрудою, что теперь она не можетъ снова сдлаться спасительницей ихъ семейства. Барышни, возвратясь домой, не мало удивились, замтивъ, какъ уменьшилось значеніе ихъ матери и какъ увеличилось вліяніе Гертруды. Однакожъ слдовало искать какихъ нибудь средствъ для выхода изъ затрудненія… Фрау Гедвига заговорила о помощи княгини Багрянородной, и громко хвасталась ею, а Левана и Адельгунда, между тмъ, выражались съ большей скромностью и смущеніемъ.

— Такъ или иначе, но надо какъ нибудь вывернуться изъ бды, а Вальднера все-таки вонъ изъ дому!..

Такое ршеніе произнесъ Нессельборнъ, и Гертруд нечего было раздражать дядю, возражая на давно обдуманный планъ.

Но катастрофа вышла, гораздо серьезне.

Посл праздниковъ начались классы и Вальднеръ былъ замненъ семинаристомъ, присланнымъ Бегендорфомъ.

Вальднеръ постепенно поправлялся. Все чаще и чаще раздавалось у него въ ушахъ: ‘Чмъ же наконецъ сдлаться? Быть человкомъ — это еще не есть профессія» нечего было и думать сдлать изъ него ремесленника. Даже фрау Гедвига не хотла, чтобы онъ былъ слесаремъ, и говорила о занятіяхъ въ контор. Только Гертруда еще, какъ Минерва, держала надъ нимъ щитъ и молила повременить.

Чудное время года помогало выздоровленію Вальднера. Во время рекреаціонныхъ часовъ, когда по саду раздавались говоръ, пніе, крики, онъ сходилъ внизъ и восхищался зеленью и природою, и съ книгою въ рукахъ садился въ бесдку. Врные друзья Вальднера все свободное время проводили съ нимъ и нердко по вечерамъ ходили съ нимъ вмст въ театръ и на прогулки. Но Гертруда съ грустью начала замчать, что у нихъ есть какія-то тайны отъ нея. Часто при ея появленіи, они вс трое внезапно умолкали и неловко начинали съ нею разговоръ.

Разъ вечеромъ, уже посл десяти часовъ, Бехтольдъ былъ привезенъ домой въ ужасномъ и къ тому же совершенно необъяснимомъ положеніи. Его привезли въ карет какіе-то незнакомые люди. Лобъ у него былъ пробитъ, все лицо залито кровью, онъ не могъ пошевелить ни руками, ни ногами.

— О Господи! что же это опять такое?.. вскричалъ Нессельборнъ, прибжавшій въ сни и видя, что учителя несутъ въ такомъ вид, въ какомъ можно только вырваться изъ рукъ убійцъ.

Люди, доставившіе Бехтольда, объявили, что они услышали съ такой-то улицы, въ дом подъ номеромъ такимъ-то, крики, призывавшіе на помощь, что они бросились на крыльцо и вначал совершенно потеряли слдъ гд-то совершающагося несчастія или опасности. Когда они вошли въ домъ, въ немъ было все тихо. Но они такъ шумли, такъ сильно звонили во вс звонки, что вскор собрался народъ. Они все твердили, что слышали крики, и домовому хозяину пришлось дозволить обыскать домъ. По его указанію, они отправились со двора въ сни и тотчасъ же открыли несчастіе, когда хозяинъ вскричалъ: ‘Дверь-то въ подвалъ открыта! Кто нибудь свалился туда.’ Такъ и оказалось. Раненнаго вытащили изъ подвала въ совершенно безсознательномъ состояніи. И только найдя въ его карман бумажникъ, они узнали, кто онъ такой и гд живетъ.

— Но какъ же Бехтольдъ попалъ въ этотъ домъ? Къ кому онъ пришелъ въ такое позднее время?.. Кто живетъ тамъ?.. Такіе вопросы, конечно, прежде всего приходили въ голову.

Гертруда, тотчасъ же пославшая за докторомъ, воспользовалась молчаніемъ, наступившимъ у постели все еще непришедшаго въ себя Вехтольда, и проговорила ясно и отчетливо:

— Кажется, въ этомъ дом… Живетъ… сестра танцовщицы… Кора Линденталь…?

Посл этого наступило такое гробовое молчаніе, что слышенъ былъ стукъ отъ прозжавшихъ экипажей, хотя комната Бехтольда выходила окнами во дворъ, и Гертруда продолжала сдержаннымъ голосомъ:

— Кажется, Бартель, тамъ живетъ..?

Она хотла сказать: ‘Твоя сестра Марлена,’ но испугалась что вопросъ этотъ будетъ не такъ понятъ. Да ей и не пришлось докончить фразы, потому что Бартель совершенно развязно отвчалъ:

— Да, тамъ живетъ моя сестра…

Когда пришелъ Вальднеръ и увидлъ своего окровавленнаго друга, онъ бросился къ нему, и, покрывая его поцлуями и обливая слезами, воскликнулъ: ‘Простишь ли ты мн?’ Это возбудило до такой степени любопытство Нессельборна, что онъ, выславъ дочерей и даже жену, схватилъ его за руку и спросилъ:

— Это что такое? Что ему теб прощать?..

Гертруда и Гельвигъ бросились между ними, какъ бы защищая своего друга, обвинявшаго самого себя.

Вальднеръ стоялъ, какъ уличенный преступникъ.

Гельвигъ отвтилъ за него.

— Это порученіе, сказалъ онъ, пристально смотря на Вальднера,— порученіе, которое Бехтольдъ взялся исполнить за Вальднера. Бехтольдъ, вроятно, заблудился въ дом и съ нимъ случилось несчастіе, которое могло случиться со всякимъ, когда ошибешься номеромъ и не замтишь открытаго подвала…

— Какое порученіе?.. спросилъ Нессельборнъ.

— Ему надо было взять изъ магазина книгу…

— Какъ? Въ такой поздній часъ?..

— Вроятно потому, что онъ забылъ исполнить его ране, онъ и сталъ искать выхода, найдя магазинъ запертымъ…

— И… какую же это книгу?…

— Фауста, котораго въ сущности надо имть всякому…

Вслдствіе положенія Гельвига въ дом, допросъ слдовало этимъ и ограничить. Посл нкотораго молчанія, Нессельборнъ, хорошо понимая, что его обманываютъ, но не подавая вида, что понимаетъ это, высказалъ сожалніе о случившемся, и надежду, что докторъ не найдетъ ничего опаснаго: посл чего поспшилъ спуститься внизъ къ дамамъ, чтобы посовтоваться съ женою.

Гельвигъ, желая скрыть свое замшательство, сталъ прикладывать холодные компрессы на раны своего друга. Въ то же время онъ позвалъ Броге или Бартеля, и произнесъ это шопотомъ, дававшимъ замтить, что Гертруда тутъ лишняя.

Когда, въ отвтъ на это, Гертруда съ удивленіемъ посмотрла на него, къ ней подошелъ Вальднеръ, и, очевидно, преодолвая себя, искреннимъ, дрожащимъ голосомъ проговорилъ:

— Милая Гертруда… умоляю васъ…!

Этотъ тонъ испугалъ Гертруду боле, чмъ пугала прежде таинственность друзей. Она старалась поймать взоръ Вальднера, но тотъ смотрлъ въ сторону, не смя поднять глазъ, и проводилъ рукою по щек, какъ бы вытирая слезы.

— Такъ и у васъ есть отъ меня тайны! сказала взволнованнымъ голосомъ Гертруда, вышла изъ комнаты, и какъ привидніе ходила по дому. Она имла смлость думать прежде, что принадлежала къ союзу друзей и вдругъ у нихъ оказываются отъ нея тайны, и они боятся даже ея присутствія!… Въ дом уже составились разныя предположенія, которыя нельзя было выражать вслухъ, такъ какъ они оскорбили бы Гельвига, человка сильнаго характеромъ и щекотливаго въ длахъ чести. Черезъ руки Броге пришло письмо по городской почт.

Внизу, въ комнатахъ дяди, шли разговоры о томъ же, по каждый разъ, какъ она входила туда, собесдники тотчасъ же умолкали. Такое недовріе къ ней сильно обижало ее.

— Разв и ты хочешь принять участіе въ нашемъ совщаніи о томъ, что намъ предпринять для удовлетворенія этого мошенника, Фернау? рзко спросила ее тетка.

Ну вотъ теперь и Фернау сталъ мошенникомъ. Княгиня Багрянородная тоже не называлась боле щедрой благодтельницей. Левана и Адельгунда передали слухъ, что съ несчастнымъ паденіемъ въ подвалъ связано имя Марлены, которая служитъ въ томъ дом. Говорили — и Берманъ былъ въ этомъ увренъ — что еще во время масляничнаго бала, быстроглазая сестра Нанте плнила не одного Бехтольда. Фрау Гедвига слышать этого не хотла. Мужъ ея тоже мучился темными подозрніями. Необходимость удалить Теодора Вальднера и все, что только напоминало о приключеніи въ Штейнтал, становилось все очевидне и очевидне.

На слдующее утро Бехтольдъ уже могъ объяснить свое несчастіе, и конечно показанія его ни въ чемъ не расходились съ показаніями друга. Книжная лавка была заперта. Онъ полагалъ, что пройдетъ со двора въ контору, по но нашелъ входа, а попалъ въ какія-то темныя сни, гд не замтилъ подвала и свалился съ вышины десяти футовъ.

Показанія эти подтвердились тмъ, что вблизи дйствительно былъ книжный магазинъ. Но большинство не врило Бехтольду, и смялось. Нкоторые смялись потому, что не могли удержаться отъ хохоту при мысли о чьемъ нибудь паденіи. Фрау Гедвига, такъ и тряслась отъ смха, когда оказалось, что и руки и ноги Вехтольда цлы. Она была изъ числа тхъ людей, которые придерживаются всегда только формы и вншности, и не могутъ примняться къ впечатлніямъ и войти въ интересы ближняго.

Гертруда видла постоянно умоляющій взглядъ Гельвига, обращенный на нее, взглядъ этотъ не трогалъ ее. Поведеніе же Теодора заставляло ее глубоко страдать. Онъ боязливо избгалъ ее, старался не оставаться съ нею на един и, на вопросы о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ отвчалъ не впопадъ. Она сознавала, что чувствовала къ загадочному юнош самую пламенную любовь, любовь матери къ своему ребенку, вмст съ любовью двушки къ юнош, и думала, что любовь эта ему необходима. Мудрецы очень ошибаются, воображая, что они открыли, будто женщина любитъ въ мужчин только его силу, его физическое преимущество, какъ противуположность женской слабости.

Гертруда пришла къ тому заключенію, что оба учителя, повидимому, очень расположенные къ ней, удаляютъ отъ нея Вальднера, стараясь доказать ему, что ему пора освободиться изъ подъ ея вліянія, въ которомъ онъ боле не нуждается. Между тмъ случилось событіе, которое привело къ развязк таинственное дло о происхожденіи Вальднера.

Вс покушенія на его здоровье и жизнь заключились наконецъ настоящимъ открытымъ нападеніемъ.

Былъ теплый весенній вечеръ. Звзды ярко блестли. Соловей насвистывалъ свои прелестныя трели, ошибочно называемыя меланхолическими. Псня соловья — это радостная псня. Пансіонеры сидли еще въ дортуарахъ у открытыхъ оконъ. Незанятые, но живущіе въ дом учителя были ‘на придворной’ служб у совтницы, какъ говорилось въ заведеніи. Нессельборну нужно была поговорить съ Вальднеромъ, онъ послалъ за нимъ, но ему сказали, что юноша изчезъ куда-то тотчасъ посл ужина. На этотъ разъ, кажется, и близкіе друзья не знали о его отсутствіи, по крайней мр, съ такой искренностью говорили объ этомъ, что не было причины сомнваться въ справедливости ихъ словъ, какъ вдругъ Гертруда лихорадочно проговорила:

— Онъ сегодня опять получилъ письмо по городской почт… и остановилась. Нессельборнъ пришелъ въ ярость, и объявилъ, что строго взыщетъ съ виновнаго за нарушеніе домашнихъ правилъ. Ни Броге, ни Нанте не видли, какъ Вальднеръ вышелъ изъ дому.

Его искали всюду. Тетка колко и грубо воскликнула:

— Вдь не бжалъ же онъ!…

— Что мудренаго, отвчала Гертруда, — вдь вы уже давно подготовляли ему такой рискованный шагъ.

— Онъ врно бжалъ на поиски своего королевства!… насмшливо отвчала тетка, а Адельгунда прибавила:

— Чтобы только не надорваться ему отъ тяжести короны, которую онъ принесетъ теб…

Гельвигъ и Бехтольдъ были чмъ-то очень озабочены, они все что-то шептались между собою и со страхомъ разошлись, когда Гертруда вдругъ съ безпокойствомъ сказала, что они знаютъ, гд Вальднеръ.

— Мы не знаемъ!… въ одинъ голосъ вскричали они, и отправились въ комнату Вальднера посмотрть, не найдутъ ли они тамъ объясненія его отсутствія. Возвратясь тотчасъ же назадъ, они объявили, что нашли все замкнутымъ.

— Я велю разломать его шкафъ!… вскричалъ Нессельборнъ, горько жалуясь на свою судьбу. Онъ, бгая по дому, проклиналъ свои обязанности, налагавшія на него отвтственность за людей, дьявольски упрямыхъ и глупыхъ.

Между тмъ Гертруда разослала гонцовъ во вс мста, гд можно было надяться найти пропавшаго. Но опять, какъ и въ тотъ разъ, подозрнія ея обратились на Бартеля.

— Нанте, сказала она, пристально смотря ему въ глаза.— Не принимаютъ ли тутъ участіе отецъ твои и мать? Говори!..

Несчастный задрожалъ всмъ тломъ, и уврялъ, что онъ ровно ничего не знаетъ.

Гертруда послала его къ тому дому, гд жила его сестра. Когда онъ вернулся домой и сказалъ, что хотя въ окнахъ еще виднъ огонь, но что домъ уже весь запертъ, Гертруд пришлось помириться съ мыслью, что Вальднера найти нельзя. Даже поиски друзей были неудачны, они узнали только, что сосди видли, какъ Вальднеръ проходилъ мимо, но не видли, когда онъ возвращался назадъ.

Ночь прошла для Гертруды безъ сна и въ самыхъ страшныхъ предположеніяхъ.

Предположеніямъ этимъ суждено было сбыться съ самаго ранняго утра. Она только-что заснула, какъ бготня и шумъ въ дом пробудили ее. Въ окно къ ней падали багровые лучи восходящаго солнца. Она тотчасъ же вскочила.

Полиція извщала, что Вальднера, проколотаго въ нсколькихъ мстахъ ножомъ, нашли на берегу за полнницей, на лсномъ двор Вюльфинга, и что его тотчасъ же свезли въ больницу. Тамошніе доктора лечатъ его, а слдственная комиссія взяла все, что нашла на несчастномъ, и тотчасъ явится осмотрть домъ Нессельборна. Комиссаръ, явившійся съ этимъ извстіемъ, требовалъ, чтобы ему показали комнату Вальднера, и остался въ ней до прибытія комиссіи.

Весь домъ пришелъ въ смятеніе и ужасъ.

Ужасъ еще усилился, когда назначенная комиссія, подъ предсдательствомъ того же лица, которое вело процессъ Вюльфинговъ, объявила, что мужъ и жена Вюльфинги уже арестованы, такъ какъ несчастный весь въ крови найденъ на ихъ земл, между бревнами. Предсдатель не могъ ничего сообщить относительно надежды врачей на исходъ ранъ, одно только онъ могъ сказать, что нельзя еще приступить къ допросамъ и изслдовать, было ли тутъ покушеніе на убійство, или молодой человкъ самъ ршался покончить съ своей жизнью.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ.

Графъ Вильденшвертъ, путешествуя по Азіи часто съ опасностію жизни, сильно занятый дломъ, не могъ обратить должнаго вниманія на извстіе, притомъ полученное едвали не черезъ два года,— что въ помстьяхъ его жены найденъ юноша, который лтъ шестнадцать или семнадцать былъ скрытъ въ подземель. Однакожъ оно заняло его настолько, что мысль объ ужасномъ положеніи заживо погребеннаго человка преслдовала его до Австраліи, до Вандименовой земли, куда отправлялась экспедиція. На семнадцать лтъ похоронить жизнь — вдь это ужасно. Кому могло принести пользу такое злодяніе?… Кто впродолженіи семнадцати лтъ не имлъ духу сдлаться настоящимъ убійцей?.. Путешественникъ писалъ друзьямъ своимъ на родину, желая получить отъ нихъ разъясненіе этого страшнаго происшествія, но корабль, съ которымъ было послано письмо, погибъ въ Тенерифскомъ залив. Снова прошелъ цлый годъ до полученія отвта на второе письмо, но объ найденыш здсь говорилось уже какъ о предмет забытомъ.

По прізд въ Европу графъ былъ осыпанъ почестями. Ему дали блестящій орденъ, пожизненную пенсію, съ нимъ цлый часъ бесдовалъ монархъ и просилъ его прочесть вечеромъ за чаемъ у государыни краткій очеркъ его путевыхъ замтокъ. Пятилтнія странствованія такъ пріучили его къ движенію, что, пріхавъ въ столицу, ему захотлось тотчасъ же отправиться дале къ себ въ имніе, чтобы полюбоваться своими старыми и новыми коллекціями, собранными въ его богатомъ музе.

Гордость ему помшала изслдовать, точно ли жена его впродолженіи двадцати двухъ лтъ скрывала отъ него сына. При извстіи о развод онъ испугался за себя, онъ никогда не думалъ, что такъ мало былъ способенъ привлекать, но онъ не выказалъ особеннаго огорченія отъ потери состоянія. Предоставленный же ему доходъ въ десять тысячъ талеровъ принялъ, такъ какъ это было въ дух его склонности къ букв закона. Затмъ онъ сталъ избгать всего, что напоминало ему о женщин, которую онъ дйствительно любилъ. И теперь, осыпанный почестями за свое путешествіе, онъ спшилъ въ отдаленную провинцію, гд находился его родовой замокъ. Онъ хотлъ избгнуть даже разговоровъ о существ, можетъ быть, столь близкомъ ему. Сначала при намекахъ объ этомъ предмет, онъ выражалъ не только недовріе, но показывалъ видъ, что они оскорбляютъ его. Этимъ онъ хотлъ только выиграть время и осмотрться.

Пріхавъ къ себ въ Вильденшвертъ, онъ занялся приведеніемъ въ порядокъ собранія рдкостей, привезенныхъ имъ съ путешествія, и провркою управленія имніемъ. И онъ принялся считать и разсчитывать до тхъ поръ, пока не прочелъ въ газетахъ извстія о покушеніи на жизнь Теодора Вальднера.

Тутъ съ нимъ сдлалось что-то непонятное. Онъ сталъ быстро ходить взадъ и впередъ по комнат. Все окружающее убждало его, что это извстіе слишкомъ близко касалось его. Мстный священникъ, староста, вс обитатели замка не прежніе, а новые, говорили въ его присутствіи объ этомъ извстіи такимъ тономъ, какъ будто оно касалось лично его, невысказывая этого однакожъ прямо. Только слова судебнаго чиновника нсколько успокоили его.

— Молодой человкъ самъ нанесъ себ раны! говорилъ онъ.— Онъ желаетъ обратить на себя вниманіе и заставить думать, что онъ не ничтожество!

Графъ не возражалъ на это, но и не сочувствовалъ.

Въ послдующихъ газетахъ говорилось о назначеніи слдствія. Раны оказались несмертельными. Они были нанесены длиннымъ ножомъ, но нетвердою рукою. Въ бокъ удары были сильне, въ спину слабе. Показанія раненнаго были запутанныя и не откровенныя. Въ его бумагахъ, при немъ, найдено два анонимныхъ письма, и бумажникъ, который спасъ его отъ самаго опаснаго удара. Въ этихъ, какъ кажется, написанныхъ женскою рукою, письмахъ, общали ему открыть тайну его происхожденія, и притомъ говорили, что тайну эту онъ можетъ услышать изъ устъ особы, принужденной показываться только ночью. Все это было написано на хорошей, даже роскошной бумаг, Въ газетной стать говорилось, что трудно согласиться со слухами, будто Теодоръ Вальднеръ самъ написалъ себ безымянныя письма, принимая во вниманіе то обстоятельство, что первое письмо онъ показалъ своимъ друзьямъ и согласился, чтобы вмсто него на свиданіе въ указанное мсто пошелъ одинъ изъ нихъ, гд, какъ извстно, чуть не лишился жизни, — есть полное основаніе подозрвать, что и тогда было уже намреніе покуситься на жизнь Вальднера. Очевидно, что это свиданіе было уловкой, хотли привлечь Вальднера въ сни, и тамъ онъ долженъ былъ упасть въ подвалъ. Одно было непонятно, какъ Вальднеръ могъ доврить второму письму, которымъ его приглашали придти въ уединенное мсто на дровяной дворъ. Бывшій егерь Вюльфингъ съ негодованіемъ отрицаетъ свое участіе въ этомъ преступленіи, но его жена вела себя далеко не такъ ршительно, какъ во время перваго процесса.

Графъ не могъ больше думать ни о своихъ счетахъ, ни о своихъ коллекціяхъ. Не поступить ли ему ршительно и не похать ли тотчасъ же въ столицу, чтобы самому принять дятельное участіе въ раскрытіи преступленія. Онъ нашелъ свои денежныя дла вовсе не въ такомъ блестящемъ положеніи, въ какомъ надялся найти ихъ. Многія акціи упали. Но именно эта-то причина и мшала ему дйствовать: могъ пойдти говоръ, что онъ вмшался въ это дло единственно ради денежнаго интереса — съ признаніемъ Вальднера его сыномъ, ему возвращалась значительная часть имній бывшей его жены.

Но порывы чувства справедливости, обманутой родительской привязанности, мечты о сын, защитить котораго, можетъ быть, было его обязанностью, принимали все большіе и большіе размры. И теперь уже ему нетерпливо хотлось побесдовать съ кмъ нибудь именно ‘объ этомъ предмет’.

Съ волненіемъ развернулъ онъ сегодня только что полученную газету и прочелъ извстіе, что по длу Теодора Вальднера былъ произведенъ обыскъ въ томъ дом, гд другъ раненнаго, учитель Бехтольдъ, такъ несчастливо оступился, — и боле ничего. Графъ, не удовлетворивъ себя, оставилъ газету.

Графъ сидлъ задумавшись у открытаго окна, какъ ему доложили, что поданъ чай и что въ почтовой карет пріхала какая-то дама, которая непремнно желаетъ говорить съ нимъ. Она проситъ принять ее въ этотъ же вечеръ. На визитной карточк стояло имя Гертруды Нессельборнъ.

Графу было знакомо это имя. Онъ зналъ его не только изъ процесса Вальднера, по также припомнилъ стараго своего знакомаго, проповдника Нессельборна.

Не отмняя распоряженій о ча, онъ приказалъ приготовить лампу и закурилъ новую сигару. ‘Кто прізжаетъ въ неурочный часъ, тотъ долженъ разсчитывать, что можетъ застать хозяевъ врасплохъ’, прошепталъ онъ про себя.

Стнные часы громко постукивали. Красноватый свтъ посл зашедшаго солнца падалъ еще на золотыя рамки картинъ по стнамъ, и на шкапы съ книгами. Передъ диваномъ, между оконъ, стоялъ накрытый столъ съ серебрянымъ чайникомъ и пестрымъ чайнымъ сервизомъ въ китайскомъ вкус. Коверъ заглушалъ шаги ходившей взадъ и впередъ прислуги, которая съ приходомъ гостьи удалилась по знаку графа.

На Гертруд было надто синее шелковое платье, и легкій черный креповой платокъ, — бывшій когда-то свтлымъ, а теперь выкрашенный,— темныя перчатки и простенькая шляпка. Во всей ея фигур не было и тни желанія нравиться, она казалась очень серьезною и занятою своимъ дломъ.

— Что вамъ угодно?… спросилъ графъ. Онъ привсталъ и указалъ гость на стоявшій около дивана стулъ.

— Графъ, начала двушка, сначала, тихо, но потомъ постепенно возвышая голосъ, — я пріхала сюда изъ столицы, чтобы просить васъ принять участіе въ судьб извстнаго Теодора Вальднера, какъ отецъ его, вы обязаны сдлать для него все, что зависитъ отъ васъ.

Лысая голова графа Вильденшверта была покрыта черной шапочкой. Онъ невольно схватился за голову, такъ его ошеломилъ этотъ ршительный приступъ, и этимъ движеніемъ сдвинулъ на сторону свою шапочку.

— Вы не задумываетесь надъ словами! сказалъ онъ съ нкоторымъ смущеніемъ, потомъ извинился, что курить, не замчая въ то же время, что сигара, у него давно потухла, насупилъ свои черныя брови и спросилъ:— А какое соціальное положеніе занимаете вы, сударыня?

— Я живу у дяди, отвчала Гертруда.— Да вы, графъ, вроятно, помните его, — въ молодости онъ имлъ честь посщать вашъ замокъ. Нсколько лтъ тому назадъ онъ открылъ учебное заведеніе, и предложилъ мн взять на себя хозяйственную часть своего питомника. Я дочь его покойнаго брата. По странной случайности дядя сдлался воспитателемъ несчастнаго Вальднера, который жилъ у насъ до послдняго покушенія на его жизнь, но съ той поры къ намъ не возвращался.

— Почему же не возвращался? спросилъ графъ, боле для того, чтобы выиграть время на размышленіе. Онъ былъ страшно взволнованъ…

— Видите ли, дядя находится въ ложномъ положеніи относительно лицъ, которыхъ можно подозрвать въ покушеніи на жизнь Вальднера. У насъ въ дом уже разъ была сдлана попытка отравить Вальднера. Уже тогда, дядя мой, во избжаніе всякихъ недоразумній, ршилъ, что необходимо разстаться съ несчастнымъ юношей. Надо вамъ сказать, графъ, что этотъ фонъ-Фернау и жена его дали дяд въ займы 20,000 талеровъ на покупку дома и устройство заведенія. 5,000 талеровъ они уже получили въ уплату долга, а теперь требуютъ и остальную сумму. Болзненно настроенное воображеніе моего дяди и постоянная боязнь общественнаго мннія заставляютъ его предполагать, что могутъ подумать, будто онъ ради этихъ денегъ помогаетъ убійцамъ!… Потому-то онъ и не хочетъ, чтобы Вальднеръ, если онъ поправится, снова жилъ у насъ. Несчастному предстоитъ опять вести тяжкую жизнь, и кто знаетъ, будетъ ли она лучше той ужасной жизни въ подземельи, которою онъ прожилъ семнадцать лтъ. Въ одномъ можно быть увреннымъ, что слдователи замнутъ и это дло, какъ замяли уже разъ прежде…

— Ого!… ого!… перебилъ ее графъ.

— Убійцы расхаживаютъ на свобод, потому что нтъ обвинителя. Будьте же вы имъ, графъ! Послушайтесь моего совта, начните дло съ энергіей и ршимостью! Убійцы, мать и вотчимъ, отняли у васъ боле чмъ полъ-милліона. Да, еще вотъ что: вы, несмотря на эту потерю, все-таки настолько богаты, что вамъ 15,000 талеровъ не много значатъ. Одолжите моему дяд эту сумму…

Новое ‘ого’! на этотъ разъ нсколько насмшливое, прервало неоконченную смлую рчь двушки. Потомъ графъ поправилъ свою шапочку и, взявшись за чайникъ, продолжалъ:

— Да, можно сказать, что міръ въ лиц вашемъ лишился великаго полководца! Вы умете брать штурмомъ!…

Но графу суждено было сегодня переходить отъ удивленія къ удивленію. Желая засыпать чай, онъ никакъ не могъ справиться съ чайникомъ. Гертруда, просто сказавъ: ‘позвольте графъ!’ взяла у него изъ рукъ чайникъ, заварила чай, и, въ свое время, задула спиртовую лампочку.

— Ну, признаюсь! вскричалъ графъ,— о такой помощниц я сегодня даже и не бредилъ! Какъ все это кипитъ у васъ въ рукахъ — просто чудо! Да снимите же ваши перчатки! Выкушайте со мною чаю! Вы врно проголодались съ дороги!

И графъ позвонилъ и веллъ подать чашку и холоднаго мяса.

Въ отвтъ же на увренія Гертруды, что она не голодна, и на отказъ ея снять перчатки, графъ Вильденшвертъ настойчиво сказалъ:

— Давно ужь мн не приводилось пользоваться такимъ обществомъ! А здсь, въ этой комнат, и вовсе никогда! Даже прежде!… Здсь, въ былые годы, жила моя бывшая жена…

— Такъ эта ужасная женщина жила тутъ? вскричала гнвно Гертруда.— Тутъ измышляла она, какъ обмануть васъ и совершить убійство безъ яда и ножа! Ну да и побудительныя причины были сильны. Страхъ передъ нравственной силой Вальднера, передъ его могучимъ характеромъ становился у нея все сильне и сильне. А потомъ… ваше возвращеніе, боязнь вашей энергіи, графъ…

— Тише! тише! проговорилъ графъ.

Дверь отворилась и въ комнату вошелъ лакей съ зажженной лампой, вслдъ за нимъ внесли приборъ и кушанья. Гертруд пришлось сдержать себя.

— Гд вы остановились? спросилъ графъ.— Неужели вы хали всю ночь? Долго ли вамъ можно будетъ пробыть тутъ? Гд же вы остановились?

Гертруда назвала городокъ, гд она переночевала, а также гостинницу, въ которой остановилась.

— Нтъ, нтъ! Вамъ надо перехать въ замокъ! Я настолько старъ, что это не возбудитъ никакихъ толковъ!… Посмотрите, какъ славно мы вмст съ вами пьемъ чай!… Будьте такъ добры, расположитесь здсь какъ дома. Да, я когда-то ухаживалъ за вашей тетушкой… а дядя вашъ занималъ въ былыя времена комнату, въ которой вы можете теперь поселиться. Да, кстати! Что подлываетъ докторъ Штаудтнеръ? Знаете вы его?… Кажется, онъ сдланъ санитарнымъ совтникомъ?… Онъ могъ бы, однакожъ, навстить меня въ столиц?

— Конечно, я знаю его! съ горечью отвчала Гертруда и снова обратилась къ цли своей поздки.— Штаудтнеръ принадлежитъ къ числу тхъ людей, которые распространяютъ слухи, будто Вальднеръ самъ себя поранилъ для того, чтобы снова возбудить къ себ интересъ…

— Но вдь, милое дитя мое, это предполагаютъ весьма многіе!… Говорятъ, что анонимныя письма, заманившія будто бы его, написаны его собственной рукой!…

— Подъ руку его поддлались!— это врно! вскричала Гертруда.

— Какъ онъ могъ поврить второму письму, когда ему было извстно, что сталось съ его другомъ, отправившимся на свиданіе вмсто него?

— Чистая душа его не могла думать о западн! А несчастіе, обрушившееся на его друга, онъ приписывалъ чистой случайности. Взгляните на это лицо!… проговорила Гертруда, вынимая изъ небольшого бумажника портретъ и подавая его графу, со словили: — разв въ немъ есть что нибудь лживое? Разв глаза эти не доказываютъ чистой совсти? Разв уста эти выражаютъ что нибудь иное, кром скорби о загубленной жизни? О сходств съ вами графъ, я ужь и не говорю. Оно такъ поразительно, что я боюсь слишкомъ взволновать васъ, какъ отца несчастнаго, если буду продолжать…

Дйствительно, руки графа дрожали, когда онъ смотрлъ на портретъ. Воспоминаніе о его собственной юношеской наружности, о тхъ годахъ, когда онъ былъ мальчикомъ, слишкомъ сильно пробудилось въ немъ. На портрет онъ видлъ самого себя, а что не походило на него, то походило на Ядвигу, которую онъ, дйствительно, любилъ. Взволнованный, онъ молча возвратилъ портретъ.

— Оставьте его себ, графъ! отъ души проговорила Гертруда.— Пусть портретъ вашего сына побудитъ васъ призвать къ себ оригиналъ и прижать его къ сердцу!… Право, увряю васъ, онъ стоитъ вашей любви!

— Чортъ возьми! какъ бы въ гнв вскричалъ графъ, вскакивая съ мста.— Вдь вы раздуваете…— онъ сдержалъ себя, снова слъ на мсто, и продолжалъ, уже шутливо:— пламя ревности или, лучше сказать…, отцовскую любовь во мн, потому что… кажется, вы любите молодого человка и… хотите быть моей повсткой! ха ха! ха!

Гертруда вовсе не была расположена шутить. Она прохала много миль, устала, и не хотла понапрасну тратить силъ и времени. Она замолчала. Она замолчала еще и потому, что предположеніе, будто она говорила съ такой страстностью и дйствовала съ такой энергіей ради своихъ собственныхъ сердечныхъ интересовъ, было не совсмъ лишено основанія.

— Мн все очень хорошо извстно, продолжалъ графъ,— и я на чужбин чутко прислушивался къ разсказамъ объ этомъ предмет! Мн говорили, что вашъ дядя въ начал очень неудачно принялся за воспитаніе юноши, знаю также, что бднаго юношу спасли отъ излишняго умственнаго пичканья, которое могло стоить ему дорого, и взяли въ деревню подъ присмотръ вашего дда и вашъ собственный. Вы воспитали его… вы, какъ сестра, занимались имъ, и въ дтскихъ играхъ подготовили его къ жизни… вы въ сущности его…

Тутъ голосъ его прервался. Слова: ‘его мать’ можно было понять только по его волненію.

Лишь только Гертруда замтила его колебаніе и волненіе, она тотчасъ же встала, взяла его руку и, обойдя столъ, раздлявшій ихъ, воскликнула:

— Сердце у васъ мягкое! Вы давно боретесь съ желаніемъ ршиться дйствовать! Не допускайте, чтобы кровь его пролилась безнаказанно! Выступите, какъ мститель, какъ судья, призванный Богомъ!…

Она опустилась на диванъ рядомъ съ графомъ. Отъ волненія она не могла дойти до своего кресла.

Ей было почти пріятно, когда графъ проговорилъ угрюмымъ стариковскимъ тономъ:

— Такъ! такъ! Хорошо вамъ это говорить! Но разв легко объявить войну на жизнь и на смерть цлой фамиліи, у которой такое почтенное родство! Президентъ Фернау человкъ уважаемый, жена его была другомъ моей жены! И жена моя… но нтъ, я не могу поврить, чтобы она была способна на такое злодяніе, чтобы она приказала заключить, похоронить заживо ребенка… А теперь, это открытое покушеніе! Нтъ, нтъ! это не ея дло! И если этотъ Фернау, этотъ человкъ, котораго она выбрала вмсто меня, способенъ на подобныя дла, то поврьте, что свое соумышленничество съ убійцами онъ съумлъ такъ скрытъ, что мн никакъ нельзя будетъ обвинить его!… Надо все это предоставить судебной власти.

— Употребите гд нужно деньги! проговорила Гертруда.— Попробуйте подкупить жену вашего бывшаго егеря Вюльфинга! Говорятъ, она колеблется. Тяжесть ея соучастія врно для нея невыносима. Она просила къ себ священника. Если бы вы повидались съ нею, потребовали бы разговора наедин, то, можетъ быть, она созналась бы. Безъ сомннія, она знала о рожденіи Вальднера…

Графъ молчалъ. Онъ съ удивленіемъ смотрлъ на молодую двушку, которая отъ волненія не краснла, а блднла.

— И неужели, продолжала Гертруда, — вы не видите, какой благопріятный исходъ можетъ принять это дло лично для васъ. Вашъ знаменитый древній родъ прекращается. Вы пріобртаете сына, законнаго наслдника вашего имени!.. И какъ одиноко вы живете!.. Вы сдлали много полезнаго для науки и государства… много понесли вы трудовъ и жертвъ, много растратили жизненныхъ силъ… Вы, конечно, вознаграждены за ваши труды, но какъ бы хорошо было, еслибъ васъ услаждалъ сынъ, и радовалъ бы васъ своимъ развитіемъ.

— Нтъ, нтъ, нтъ!.. перебилъ ее графъ.— Мн надо объяснить вамъ, что вы нсколько ошибаетесь. Откровенно говоря, я ровно ничего не чувствую къ этому несчастному, и мн надо, такъ сказать, искуственно возбуждать въ себ любовь къ нему. Любовь къ дтямъ есть результатъ совмстной жизни, привычки. Молодое поднимается, старое склоняется. Такъ одно и идетъ за другимъ. Дти, въ такомъ случа, наши втьви, паши плоды, наши органы, если вамъ угодно. Все это сростается съ нами. Даже цлые года разлуки не мшаютъ образоваться при новомъ свиданіи прежней связи и единству. А въ настоящемъ случа? Бднягу я никогда не видлъ! Никогда онъ не слышалъ моего голоса! Я не могъ считать его даже погибшимъ. Родительская любовь приходитъ ко мн слишкомъ поздно. И я никогда не былъ настолько сентиментальнымъ, чтобы стремиться быть отцомъ. Лозунгъ моей жизни — твердость. Я уважаю все, что идетъ по правиламъ, исключенія мн подозрительны. Вотъ что, дитя мое. Разрушать совершившійся фактъ никогда не было моей задачей. И это можетъ объяснить вамъ, почему я, вовсе не варваръ по натур, кажусь вамъ такимъ холоднымъ въ этомъ дл. Я чувствую къ…

Гертруда перебила его.

— Не отрекайтесь отъ него ради принциповъ, вовсе непустившихъ глубокихъ корней въ вашемъ сердц. Все, что вы говорите, графъ, слова, одни только слова… Я находила всегда, что у большинства людей такъ называемые принципы, просто вывски лни и удобствъ. Примите только одно въ соображеніе: человка хотятъ сжить со свта, потому что полагаютъ, что онъ требуетъ своихъ правъ, и тмъ длаетъ нищими мота фонъ-Фернау, его жену и сыновей, которые начинаютъ подражать отцу…

— Хорошо. Это главный пунктъ! вскричалъ графъ, хлопнувъ Гертруду по плечу.— Вы изложили этотъ предметъ такъ, какъ онъ есть въ дйствительности. И надо что нибудь сдлать! Поэтому, да будетъ извстно, что я… я… отказываюсь, и вслдствіе этого молодому человку больше не придется страшиться за свою жизнь! Дальше все сдлается…

— О, не говорите этого! быстро прервала Гертруда графа, начинавшаго поддаваться ей.

Онъ снова сталъ упрашивать ее снять шляпу. Она исполнила его просьбу, тмъ боле, что онъ сказалъ:

— Съ этихъ поръ я вамъ боле ни въ чемъ не возражаю. Не потому, чтобы и былъ согласенъ съ вами, но потому, что я не хочу волновать васъ. Разскажите мн что нибудь о вашемъ воспитанник, о вашемъ дяд, о Штаудтнер. Все, что вы говорите, я слушаю съ удовольствіемъ.

Гертруда исполнила его просьбу и время летло незамтно. Пробило одинадцать часовъ, а она объявила, что еще совсмъ не устала. Графъ точно также не переставалъ ее слушать со вниманіемъ. Онъ самъ пошелъ проводить ее до гостиницы, гд она непремнно хотла остаться. Объ отъзд ей не позволялось и заикнуться. Прощаясь, графъ пожалъ Гертруд руку и взглянулъ ей прямо въ глаза, съ какимъ-то мечтательнымъ смущеніемъ, точно припоминая старое, минувшее время, полное надеждъ.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

Конечно, Гертруд не нравилось, что графъ медлилъ принять какое нибудь ршеніе, смотрлъ на все съ точки зрнія благоразумія, но она также замтила, что на него можно подйствовать и если разъ онъ примется за дло, то непремнно доведетъ его до конца.

Утромъ графъ прислалъ просить ее въ замокъ завтракать вмст съ нимъ.

Погода была превосходная, вся мстность приняла какой-то праздничный видъ. И огорченное сердце Гертруды успокоилось и наполнилось надеждой. Она не опасалась за жизнь Теодора. Онъ уже ходилъ съ палкой взадъ и впередъ по своей комнат въ больниц, когда она разсталась съ нимъ. Она была уврена, что въ лазарет за нимъ хорошо присмотрятъ. На ршительный отказъ Нессельборна принять его опять къ себ въ домъ, она отвтила: ‘Богъ какъ нибудь поможетъ’. Многое, что въ послднее время тяготило ея сердце, и заставляло сомнваться въ прежней привязанности къ ней Вальднера, уже изчезло отъ нжнаго пожатія его руки, отъ дружескихъ словъ, съ которыми онъ къ ней обратился. Она стала предполагать, что ея милый страдаетъ отъ сознанія склонности, которую Гертруда внушила его друзьямъ.

‘Это т тайны, что они говорили между собою и всегда умолкали, когда я входила въ комнату» повторяла она себ такъ часто, что сама стала врить этому. Многое въ поведеніи Теодора осталось для нея еще загадкой, въ особенности и причины, которыя заставили его такъ доврчиво отнестись къ анонимнымъ письмамъ, но она забыла эти сомннія теперь, когда чудная погода и воздухъ такъ и призывали ее къ счастію и радости.

Отпуска у дяди она не просила и ухала самовольно. Когда еще не было ршено, откуда взять денегъ на удовлетвореніе требованія Фернау, и когда она объявила о своемъ намреніи хать въ замокъ Вильденшвертъ, ей отвтили самымъ сердитымъ тономъ: не хочетъ ли она испортить все, и поставить на карту судьбу дяди? Еще была надежда, что Фернау откажется отъ своего требованія. Но Гертруда спокойно отвтила: ‘Напротивъ того! Я выпрошу эту сумму у графа Вильденшверта’. Посл этого она уложилась, не слушая боле никакихъ возраженій, и ухала.

Ея ожиданія, какъ она увидла въ первое же свиданіе, должны были исполниться, она могла сказать себ: эта медленность честнаго старика во всякомъ случа предвщаетъ исполненіе моихъ желаній! Она полагала даже, что графъ готовъ помочь дяд уплатить Фернау. Зачмъ же иначе онъ тотчасъ же посл завтрака, такъ любезно повелъ ее въ школу и просилъ разсказать о ея собственной метод преподаванія и о Нессельборнскомъ заведеніи? Она не умолчала о недостаткахъ послдняго, такъ какъ этимъ она надялась скоре, чмъ похвалою, достигнуть своей цли.

Было еще раннее утро, когда они вмст отправились въ школу. Они шли лугами, спускавшимися отъ замка. На этотъ разъ графъ одлся очень тщательно. Новая соломенная шляпа съ широкими полями защищала его загорвшее лицо, окаймленное сдою бородою. Блье на немъ было тончайшее, рукава рубашки застегнуты брильянтовыми запонками. Изъ кармана желтаго лтняго платья торчалъ красный платокъ. По неровной дорог и при переходахъ черезъ мостики онъ велъ Гертруду за руку. Можно было принять ихъ за отца съ дочерью.

Ему было чрезвычайно пріятно видть, что юная спутница его близко и серьезно знакома со всми предметами, которыхъ они касались въ разговор. Въ школ она пріобрла привычку говорить ясно и твердо, даже небольшой провинціальный оттнокъ въ ея произношеніи не былъ непріятенъ. Отвты ея были также мтки, какъ разумны вопросы. Географическія условія мстностей, бывшихъ цлью его поздокъ, о которыхъ онъ началъ разсказывать еще за завтракомъ, были очень хорошо знакомы его слушательниц. Даже мстный школьный учитель, приглашенный имъ къ завтраку, не зналъ такъ хорошо карту земного шара, какъ эта молодая двушка. Войдя въ новый школьный домъ и увидавъ, что немногія дти, посщающія въ это время школу, учатся въ узкихъ сняхъ, а не въ большой школьной комнат, занятой для хозяйственнаго употребленія, Гертруда не одобрила, такой безпорядокъ. Жена учителя брала стирать блье нкоторымъ молодымъ людямъ, преимущественно чиновникамъ, и расположилась въ комнат съ глаженьемъ. Когда же учитель замтилъ, что во время полевыхъ работъ нельзя заставить родителей досылать дтей своихъ въ школу, Гертруда вспыхнула, и сказала графу:

— Пазв нтъ закона противъ обычая считать обязательной школу для дтей только зимою! Конечно,— прибавила она тише, для того, чтобы не слыхалъ учитель,— надо умть сдлать школу привлекательной.

Графъ былъ въ своей сфер. Онъ пожелалъ, чтобы Гертруда высказала откровенно вс недостатки, которыя замтила. Она дала свое согласіе не умолчать ни о чемъ. Подъ разложеннымъ бльемъ она замтила кафедру, пріобртеніемъ которой графъ нсколько гордился. Войдя въ классную комнату, онъ замтилъ своей спутниц, что, по его мннію, здсь можно похвалить величину комнаты, демаркаціонную линію между мальчиками и двочками, высокія стны, удобныя для вшанья досокъ и кафедру. Гертруда въ отвтъ на все дружески кивала, потомъ замтила:

— Для народной школы кафедра не годится! Возвышеніе, столъ и стулъ совершенно достаточны! Вы посмотрите на эти бока у кафедры! Пока учитель станетъ ихъ обходить и подниматься на три ступени, онъ можетъ и сюртукъ разорвать и оступиться! А какъ часто ему приходится вставать съ своего мста во время класса! Кафедра ршительно для него неудобна.

— А эта печь, продолжала она,— слишкомъ изящна для первоначальной школы! Подумайте, графъ, какая здсь происходитъ возня, когда мальчики шалятъ до прихода учителя, и толкаютъ другъ друга на стны! Въ школ печь должна быть какъ изъ гранита. А эта не выдержитъ и будущей зимы.

Методъ преподаванія, доски Гертруда нашла хорошими и проэкзаменовала учениковъ и ученицъ. Она задала задачи для ршенія въ ум. Графъ слушалъ ее съ наслажденіемъ. Она спросила его о сад, и услыхавъ, что у учителя нтъ сада.

— Ну, это нехорошо, сказала она: — у школьнаго учителя долженъ быть садъ, и даже около самаго дома. На ряду съ дтьми у него должны рости фрукты и овощи. По вечерамъ онъ долженъ отдыхать у себя въ бесдк и курить трубку тамъ, а не въ трактирномъ саду! Весь характеръ учителя виденъ изъ его сада.

Выйдя изъ школы, графъ предложилъ Гертруд руку, при чемъ замтилъ близну ея руки, а Гертруда была огорчена, что графъ, несмотря на всю свою любезность, все еще ни ни что не ршался. Она возвратилась ко вчерашнему разговору и объявила, что времени у нея мало. Увидавъ около замка прелестную пустую коляску, подъхавшую къ крыльцу, она сказала:

— Сядьте въ нее. Я сяду вмст съ вами! Подемте въ столицу и возьмемъ тамъ вашего сына!

— Дитя! дитя! отвчалъ онъ, — не спшите! Мн надо еще подумать!.. И то я ужь замчаю, что съ вами ршаешься смле.

Экипажъ назначался для прогулки по окрестностямъ. Въ этотъ день въ замк было вынуто все фамильное серебро и Гертруду принимали въ дом, какъ родственницу. За обдомъ были гости, и когда, по окончаніи его, Гертруда хотла отправиться къ себ въ гостинницу, графъ подалъ ей руку и провелъ ее черезъ нсколько комнатъ. Онъ просто-на-просто веллъ перенести ея вещи въ замокъ и не слушалъ боле никакихъ возраженій съ ея стороны.

Гертруда очутилась одна въ чрезвычайно изящно убранной комнат. Горничная предложила ей свои услуги. Страхъ передъ какими нибудь новыми перемнами въ дом виденъ былъ изъ подобострастнаго тона прислуги. Гертруд очень хотлось успокоить прислугу, но она чувствовала, что ей лучше молчать и ждать, что будетъ. Здсь же въ комнат она нашла и свой сундукъ, оставленный ею въ гостиниц.

Ей очень хотлось раздться. Графъ простился съ нею со словами: ‘Мы еще увидимся за чаемъ!….. Но этотъ tete -tete она ршилась отклонить, не потому, что короткость съ предупредительнымъ старикомъ заходила слишкомъ далеко, а потому, что за чаемъ графъ опять будетъ уклоняться и говорить о другомъ. Ей пришло въ голову, не скоре ли она достигнетъ своей цли отдаленіемъ отъ графа. ‘Но вдь это кокетство!’ подумала она. Однакожъ, взвсивъ вс обстоятельства, она извинила себя. Передъ нею лежала великая цль, и она сознавала, какъ трудно достигнуть ея. Она ршительно отказалась идти къ чаю и объявила слуг черезъ дверь, что ложится уже спать. Она закрыла ставни своихъ оконъ, выходившихъ во дворъ, и потушила свчу.

На графа ея отказъ произвелъ сильное впечатлніе. Онъ былъ удивленъ, пораженъ и вмст съ тмъ огорченъ. Онъ пошелъ ходить по темному парку, не пилъ чаю, а только сахарную воду, бросилъ сигару недокуренной и, заложивъ руки за спину, останавливался передъ всми маленькими водопадами и на каждомъ мостик.

На слдующее утро графъ одвался уже передъ зеркаломъ и, окончивъ туалетъ, написалъ вс нужныя бумаги для ссуды Носсельборну пятнадцати тысячъ таллеровъ.

Когда Гертруда пришла къ завтраку, она но могла выказать, согласно своему намренію, недовольства, что ее принуждаютъ остаться, такъ какъ графъ, здороваясь съ нею, подалъ ей приготовленныя бумаги и прибавилъ, что готовъ служить ей.

Гертруда, дрожащими отъ радости руками, взяла бумаги и отказалась отъ помощи графа, который хотла, прочитать ихъ самъ, говоря, что она привыкла и не къ такимъ почеркамъ и что со временемъ, вроятно, привыкнетъ и къ его почерку.

— Да, да, со временемъ, продолжалъ и онъ въ шутливомъ тон.

— До сегодняшняго вечера! проговорила Гертруда, смясь.

— Ране недли я васъ отсюда не выпущу! Я молодю при васъ!

Глаза графа горли такимъ искреннимъ огнемъ, что Гертруда вздрогнула при мысли: ‘Если все пойдетъ хорошо, не придется ли мн быть его…..’ слово ‘дочерью’, не выговорилось отъ какого-то неопредленнаго чувства.

Ее избавилъ отъ отвта шумъ во двор. По мостовой громко раздавались удары копытъ, Графъ въ недоумніи обернулся.

Вошедшій слуга доложилъ, что пріхалъ почтарь. Привезенная имъ депеша была послана за пять или за четыре станціи.

Графъ, прочитавъ, передалъ депешу Гертруд, какъ будто повренному лицу.

— Высокопочитаемый графъ! прочла она.— Крайне важное дло заставляетъ меня хать къ вамъ! Страхъ, что я не застану васъ или что, можетъ быть, вы собираетесь куда нибудь, заставляетъ меня послать эту депешу. Завтра около полудня я буду у васъ, чтобы сообщить вамъ о дл крайней важности.

Подъ депешей стояло имя Анбеланга, завдывающаго длами барона фона,-Фернау.

— Вроятно, мн придется свидтельствовать, въ пользу моей бывшей жены! сказалъ графъ съ неудовольствіемъ.— Это испортитъ намъ весь день! Придется сидть дома. А мн хотлось показать вамъ еще окрестности.

— Вы покажете мн остальныя свои коллекціи! сказала Гертруда.

Она сама не знала, почему такъ радостно и съ такой надеждой въ душ проговорила эти успокоительныя слова.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ.

Но коллекцій своихъ графъ не показалъ. Онъ былъ страшно не въ дух, и бумаги для ссуды Нессельборну взялъ назадъ отъ Гертруды.

Гертруда удалилась къ себ, сказавъ, что пойдетъ прибрать вещи, въ сущности же для того, чтобы хорошенько обдумать, что ей слдуетъ предпринять.

Полученная депеша разбудила въ граф прежнія воспоминанія. Анбелангъ хорошо зналъ всхъ лицъ, и вс обстоятельства дла, напоминавшаго графу о пережитомъ имъ когда-то униженіи его гордости. Этотъ Анбелангъ тоже покинулъ его и перешелъ къ Фернау. Теперь графъ не думалъ ни о Гертруд, ни о своихъ коллекціяхъ. Хотя онъ и приказалъ накрыть лишній приборъ и приготовить комнату для господина инспектора, тмъ не мене онъ не ршилъ еще, какъ ему принять его, оскорбленнымъ или примиреннымъ. Въ душ онъ примирился съ нимъ.

Еще не было и одинадцати часовъ, какъ къ замку подъхала запыленная почтовая карета, изъ которой вынули сундукъ и вслдъ за тмъ вышелъ мужчина въ черномъ фрак и бломъ галстук, прикрытый отъ пыли блымъ холщевымъ пальто.

Если бы графъ послушался голоса сердца, то онъ тотчасъ же закричалъ бы изъ окна: ‘Милости просимъ, старый другъ, что скажете вы мн?’ Но по многимъ причинамъ это показалось ему неумстнымъ, и онъ предпочелъ выказать полное равнодушіе.

У Гертруды забилось сердце, когда она услышала стукъ кареты.

Не прошло и десяти минутъ, какъ пришли за Гертрудой, прося ее къ графу. Въ смущеніи пошла она за слугою,

Войдя въ ту же самую комнату, гд она, два дня тому назадъ, въ первый разъ пила чай съ графомъ, она нашла его въ такомъ же волненіи, въ какое онъ пришелъ, когда она впервые заговорила съ нимъ о сын. Графъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат, а Анбелангъ съ удивленіемъ смотрлъ на нее. Онъ всталъ съ своего мста — для того ли, чтобы поклониться ей, или для того, чтобы не сидть въ то время, какъ графъ съ такимъ волненіемъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат.

— Представьте себ, моя милая…. вскричалъ графъ при вход Гертруды, но вдругъ остановился чтобы представить другъ другу своихъ гостей. Но потомъ подумалъ, и съ прежнимъ волненіемъ продолжалъ: — Впрочемъ зачмъ, вдь вы знаете другъ друга, не такъ ли господинъ…..

Слово ‘инспекторъ’ не успло еще сорваться у него съ языка, какъ Анбелангъ уже предупредилъ его:

— Съ дтства…..

— Вы, можетъ быть, не знаете, фрейленъ, продолжалъ графъ, приглашая се ссть на диванъ, — что прежде господинъ Анбелангъ длалъ мн честь, служа у меня, но потомъ предпочелъ перейти къ моей жен, которая, по мннію господина Анбеланга, совершила въ отношеніи меня… гм… неслыханное преступленіе…..

Гертруда чуть не вскрикнула отъ удивленія и радости. Она. никакъ не ожидала, чтобы графъ такъ прямо и ршительно приступилъ къ длу.

— Господинъ Анбелангъ, продолжалъ графъ, — былъ въ то время тамъ, гд совершилось ужасное открытіе, когда земля выдала свою жертву!.. Но только теперь, по его мннію, наступила пора сообщить мн о случившемся!.. Что не вы одни, господинъ инспекторъ, строго обратился онъ къ смущенному Анбелангу,— что не вы одни находились въ такихъ отношеніяхъ къ извстнымъ лицамъ, кажется, я уже прежде отъ васъ…

— Вроятно, графъ хотлъ сказать ‘слышалъ’, но Анбелангъ перебилъ его:

— Вы не дали мн договорить…

— Потому что я не хотлъ слушать васъ, продолжалъ графъ въ томъ же тон,— безъ благородной свидтельницы! Вотъ фрейленъ Нессельборнъ! Счастливый случай привелъ настоящую мать несчастнаго найденыша сюда именно въ ту минуту, когда вы кладете къ моимъ ногамъ обязанности и права, которыя я едва имю силу поднять! Что вы скажете на это, фрейленъ? Господинъ инспекторъ формально признаетъ меня отцомъ вашего Теодора! Кажется, вы сказали, господинъ Анбелангъ, что пору…

— Оффиціально!.. Такъ, такъ, господинъ графъ! Будьте такъ добры, графъ, выслушайте все спокойно, и подумайте, точно ли я могу сказать все, что имю сказать, въ присутствіи особы, безъ сомннія, оказавшей громадныя услуги вашему сыну.

— Ни одного слова безъ нея! Если ваше извстіе основательно, то кого же я могу боле благодарить, какъ не Нессельборновъ, дядю и племянницу…

Гертруда не знала, сидитъ ли она на диван или летаетъ по воздуху. Что приходилось ей слышать… Графъ не противился боле истин!.. Онъ даже сердился, пылалъ гнвомъ отъ оскорбленія его правъ… могъ говорить объ обязанностяхъ!.. Она же не стала ни во что вмшиваться. Она молчала и наблюдала. Но ей пришла въ голову мысль, что Анбелангомъ, можетъ быть, руководятъ не совсмъ чистыя побужденія.

Кажется, и графъ подумалъ о томъ же, потому что спросилъ:

— Отъ службы у господина фонъ-Фернау вы…

— Нтъ! отвчалъ Анбелангъ, прежде чмъ Гертруда успла догадаться, что графъ хотлъ сказать: ‘ отказались.’

— Или, можетъ быть, намрены это сдлать. Эти условія…

— Помилуйте, графъ!..

— Да разв вы не покинули меня для лучшаго положенія?

— Моя дятельность не совпадала съ вашими средствами, графъ, для моей дятельности нужна была боле широкая арена, праздность для меня невыносима. Вы сами такой человкъ, графъ. Ваше блестящее поприще, какъ путешественника…

— Говорите о вашемъ…

— Порученіе свое я исполняю съ истиннымъ удовольствіемъ, такъ какъ при этомъ у меня у самого спадетъ тяжесть съ сердца. Да, милая Гертруда, что это было за время тогда, пять лтъ тому назадъ! Итакъ, графъ, я не только не отказался отъ службы у госпожи фонъ-Фернау, но, напротивъ, я пріхалъ и сюда по ея порученію…

Гертруда стала внимательне, а у графа замерли на устахъ слова: ‘вы шутите!’

— Такъ, уважаемый графъ. Слушайте и вы, милая Гертруда, вы, столько сдлавшая для несчастной жертвы ужаснаго ослпленія разсудка и сердца,— слушайте, что я долженъ сказать по порученію госпожи фонъ-Фернау, въ этомъ самомъ замк Вильденшвертъ, здсь, въ этой самой комнат, гд она нкогда…

Анбелангъ въ волненіи осмотрлся кругомъ, вроятно, чтобы лучше сообразитъ, какъ исполнить порученіе.

— Какимъ поводомъ, началъ онъ, помолчавъ немного,— руководствовалась госпожа фонъ-Фернау, давъ мн это порученіе, я могу только угадывать.

— Не принудило ли ее къ этому судебное вмшательство? спросилъ графъ.

— Нисколько! Впрочемъ, можетъ быть, слдственная комиссія и была уже близка отъ истины! Но лучше сознаться въ вин, чмъ быть уличенной!..

— Фернау убійца! твердымъ голосомъ произнесла Гертруда, пристально смотря на Анбеланга.

На это восклицаніе Анбелангъ, вообще столь предупредительный въ своихъ отвтахъ, промолчалъ. Онъ вздохнулъ, вынулъ изъ кармана письмо, медленно развернулъ его и, приготовясь читать, сказалъ:

— Раны были опасныя, но он излечены! Мысль о самоубійств судьи не раздляютъ! Вюльфинги точно также невинны. Подозрніе падаетъ на того прежняго преступника, котораго вы знаете, милая Гертруда…

Никакія общанія Нанте не могли удержать Гертруду и она произнесла имя Бартель.

— Еще ничего не доказано. Теперь за этими людьми наблюдаютъ, за Бартелемъ, за женой его, за дочерью. Вдь вы знаете способную на все Марлену! А пока госпожа фонъ-Фернау написала мн это странное письмо…

Анбелангъ подалъ его графу.

Старикъ, считавшій до сихъ поръ себя послднимъ въ род, увидлъ почеркъ руки своей бывшей жены и пришелъ въ такое страшное волненіе, что не могъ самъ читать, а молча подалъ его Гертруд, знаками прося ее прочесть вслухъ.

Гертруда стала читать твердо и отчетливо:

‘Любезный Анбелангъ, я слышала, что въ несчастномъ процесс противъ нашего бывшаго лсничаго Вюльфинга жена его проявляетъ особенно-мрачное настроеніе духа. Она просила къ себ священника, и тотъ по поводу этого говорилъ въ воскресенье проповдь, что: ‘кто живетъ непорочно, тотъ живетъ спокойно’. Муки порочной жизни мн хорошо знакомы. Чтобы покончить съ ними, я поручаю вамъ слдующее. Посл полученія этого письма не старайтесь меня видть… Да впрочемъ вы меня и не застанете боле въ столиц. Возьмите тотчасъ же на мой счетъ почтовыхъ лошадей и отправляйтесь въ замокъ Вильденшвертъ! Скажите графу, что двадцать два года тому назадъ я совершила страшное преступленіе, объяснимое только безумнымъ любовнымъ ослпленіемъ, я провинилась передъ нимъ, передъ Богомъ и природой. Я лишила его ребенка. Вина моя тмъ боле велика, что этотъ ребенокъ былъ мальчикъ. Преступленіемъ я отняла у графа свое состояніе. Но въ преступленіи Генненгефта я неповинна. Я полагала, что отпрыскъ рода Вильденшвертовъ еще ребенкомъ отправленъ съ переселенцами на корабл, и что онъ живетъ по ту сторону океана гражданиномъ Новаго Свта. Скажите графу, чтобы онъ пожаллъ меня ради мученій, которыя я испытывала еще ране, чмъ услыхала о найденыш, открытомъ въ такомъ ужасномъ положеніи, въ подземельи, въ моемъ помстья. Сколько я помню характеръ графа, онъ, вроятно, будетъ тронутъ, увидя, что человкъ мужественно и съ достоинствомъ переноситъ свой тяжелый удлъ. Проступокъ мой повлекъ за собою цлый рядъ несчастій. Я ни въ комъ не была уврена: ни въ друзьяхъ, ни въ муж, ни въ моихъ потомъ родившихся дтяхъ. Я была уврена только въ нкоторыхъ слугахъ. И ихъ-то я не хочу доле заставлять невинно страдать. Графъ врно будетъ настолько великодушенъ, что оставитъ ихъ у себя на служб. Они — олицетворенная добросовстность. Позаботьтесь о прекращеніи слдствія. Мужъ мой, клянусь Богомъ, неповиненъ въ моемъ преступленіи. Мн больно, что и онъ, и дти мои останутся теперь безъ средствъ. Мн бы хотлось, чтобы они могли, подобно мн, не страдать отъ моего признанія. Тамъ, куда я ду и гд буду жить, мн достаточно хлба и воды. Введите во владніе молодого совершеннолтняго графа Вильденшвверта, или отца его, если къ первому встртится какое нибудь препятствіе. Въ послднюю вашу ревизію моихъ длъ, вы опредлили состояніе мое въ 800,000 талеровъ, что и составитъ именно ту сумму, на которую графъ имлъ право для своего сына при нашемъ развод. Не допускайте его до какого нибудь великодушнаго поступка относительно меня, Фернау или нашихъ дтей! Это меня будетъ только мучить. Спокойствіе, о которомъ я мечтаю, можетъ заключаться только въ полнйшемъ исправленіи прошлаго и въ добровольно наложенномъ покаяніи. Все это сдлайте съ графомъ законнымъ порядкомъ, оба вмст возьмите юношу изъ больницы и не отдавайте его боле къ Нессельборнамъ. Я слышала, что, за исключеніемъ стараго покойнаго штейнтальскаго школьнаго учителя и его внучки, вс остальные члены семейства не очень хорошо обходились съ нимъ. Избавьте меня отъ всякихъ объясненій касательно позорнаго намренія лишить жизни законнаго сына графа. Позаботьтесь только освободить Вюльфинговъ. Это лучшіе, врнйшіе и испытаннйшіе въ мір люди. Пусть сынъ мой, молодой графъ, не забываетъ ихъ, хоть ради своей несчастной матери. Въ этомъ письм, моемъ смертномъ приговор, являются только результаты. Какимъ образомъ они появились, какъ я дошла до нихъ, не объяснятъ вамъ никакія слова. Да благословитъ Богъ васъ на это дло! Благодарю васъ за все и прощайте… на этомъ свт…’

При чтеніи этого, точно съ неба сваливавшагося, письма, Гертруда только разъ остановилась, это — когда рчь шла о ней самой. Анбелангъ уврялъ, что онъ читалъ это письмо десятки разъ, и тмъ не мене былъ тронутъ, услыхавъ его изъ устъ Гертруды. Въ граф же содержаніе письма не возбудило ни малйшаго состраданія къ писавшей. Въ характер графа, строго придерживавшагося къ буквамъ и форм закона, вовсе не было сентиментальности. Теперь ему представилась возможность высказать свое мнніе, которое онъ таилъ впродолженіи двадцати двухъ лтъ, и онъ съ радостью воспользовался этой возможностью… Анбелангъ испугался даже дйствія, произведеннаго на него письмомъ.

— Это ужасно! кричалъ графъ.— Это напоминаетъ намъ древніе разсказы о Меде, которымъ мы даже въ школ не хотли врить! На зло мужу, котораго ненавидитъ, мать убиваетъ своего ребенка, прижитаго отъ него… вдь это олицетвореніе античнаго мифа! Она говоритъ, что совершила это преступленіе не изъ ненависти къ прежнему мужу, а изъ любви къ развратнику, возбудившему въ ней новую страсть! Чтожъ изъ этого слдуетъ?.. Да, что она тамъ пишетъ еще? Что она не желала убить его… что она неповинна. въ покой попытк лишить жизни моего сына… Лжетъ. Она совершила и то преступленіе и это. Страхъ заставилъ ее написать это письмо, страхъ передъ уличеніемъ ея преступленія, передъ тмъ, что чаша переполняется — чаша совсти жены негодяя Вюльфинга. Чтобы я взялъ ихъ къ себ на службу? Ха! ха! ха! И она Богомъ клянется, что Фернау невиненъ!… Этотъ молодецъ научилъ се, онъ посовтовалъ ей точно нечаянно забыть на дорог своего ребенка. Если бы я его встртилъ, я бы ударилъ его и громко обозвалъ бы убійцей и отказался бы отъ удовлетворенія. Никакой судъ совсти не заставилъ бы меня дать ему удовлетвореніе. Великодушіе! Но я скоре окажу его бандитамъ, чмъ имъ! Бандитъ необразованъ и убиваетъ просто, безъ тонкостей. А они?..

Анбелангъ былъ пораженъ. Даже Гертруда не могла вдругъ прійти въ себя. Анбелангъ, свжо помнившій страдальческое лицо Ядвиги, знавшей о неблагодарности Фернау, о безпутств своихъ сыновей, никакъ не ожидалъ такого дйствія письма, написаннаго женщиной, доведенной до отчаянія и совсмъ отказавшейся отъ свта. Онъ съ недоумніемъ смотрлъ то на графа, то на Гертруду.

Гертруда молчала, ее радовало, что графъ бросилъ наконецъ нершительность и колебаніе и намренъ повести дло съ необходимой энергіей.

— Поврьте мн, обратился графъ къ Анбелангу,— поврьте мн, что это письмо вызвано не раскаяніемъ, а совокупностью противъ нея уликъ! Преступники не могли идти дале! Ихъ злодяніе превзошло ихъ силы! Теперь я просмотрю документы. Конечно, мы тотчасъ же подемъ. Сегодня же. Я намренъ вести самъ процессъ моего сына. Она упоминаетъ о моемъ характер, въ которомъ, по ея словамъ, есть нкоторыя черты великодушія… Да есть, но какъ горько ошибаетесь вы, сударыня! Къ вамъ ни въ какомъ случа они не будутъ примнены! Еслибъ эта женщина была еще здсь, мн кажется что при встрч я разорвалъ бы ее… Анбелангъ и вы, фрейленъ, помните это!… Здсь жила она… тутъ подъ сердцемъ носила она ребенка и замышляла свое дьявольское преступленіе!.. О, теперь я понялъ ея тогдашнія насмшки, коловшія меня прямо въ сердце!.. Да… да… съ тхъ поръ…

— Поборите вашу скорбь!… сказалъ Анбелангъ, на этотъ разъ совершенно ошибавшійся въ настроеніи графа.

— Скорбь?… возразилъ ему хозяинъ.— Даю вамъ честное слово, что у меня нтъ и тни скорби, и что я всей этой исторіи и врить даже по хотлъ. Вдь вы знаете, фрейленъ Гертруда…

Только тутъ, такъ доврчиво обратившись къ Гертруд, что заставило ее потупить глаза, мысли графа приняли другое направленіе, но не поколебали однакожъ его ршимости.

Сердито пригласилъ онъ Анбеланга къ завтраку, и прибавилъ, что нужно хать тотчасъ же посл завтрака, что онъ велитъ запречь удобный дорожный экипажъ, въ которомъ имъ можно будетъ, безъ особенной усталости, хать и день и ночь: нужно поспшить, чтобы поскоре прекратить безполезное теперь слдствіе.

Изъ какихъ источниковъ явилась въ граф страсть къ сыну, явилась ли она отъ искренняго сердца или произошла вслдствіе размышленія, Гертруд было все равно. Она видла только, что Теодоръ признанъ и спасенъ.

За завтракомъ графъ сталъ спокойне, прислуг было поручено приготовить все къ отъзду, и она не служила за столомъ. Гертруда накладывала кушанья. Она была какъ у себя дома, графъ поставилъ ее въ положеніе хозяйки. Анбелангъ удивлялся этому, но не позволилъ себ ни одного замчанія, выражавшаго изумленіе. Склонность Гертруды къ Теодору Вальднеру была извстна еще въ Штейнтал, и тамъ часто въ шутку говаривалось, что изъ нихъ выйдетъ современемъ славная парочка!.. Неудовольствіе графа на Анбеланга такъ и не прошло. Графъ въ душ упрекала, его, что онъ давно уже подозрвалъ истину, но не хотлъ дйствовать.

За завтракомъ былъ составленъ планъ общихъ дйствій въ столиц. Графъ прежде всего предлагалъ отправиться въ судъ. Гертруд же хотлось, чтобы онъ раньше постилъ сына, котораго онъ призналъ безъ возраженій, безъ сомнній. Анбелангъ замтилъ, что не лучше ли бы было, еслибъ графъ повидался съ матерью.

— Мн повидаться… съ нею?.. презрительно обратился къ нему графъ.

— Вдь изъ письма видно, что госпожи фонъ-Фернау нтъ въ город, замтила Гертруда.— Конечно, она ршилась на сознаніе, переговоривъ предварительно съ мужемъ. Сыновей при ней нтъ. Можетъ быть, въ город нтъ уже и этого человка, ея мужа, Фернау. Въ письм можно многое прочесть между строкъ…

— Да, да, перебилъ ее Анбелангъ.

Экипажъ былъ готовъ и вещи гостей уложены. Графъ не замедлилъ также уложить бумаги и деньги и отдать нужныя приказанія.

Они пріхали въ столицу на другой день вечеромъ. Спутники просили Гертруду остановиться въ томъ же отел, гд остановились они, но она пожелала отправиться домой. Анбелангу же не сидлось на мст и онъ ршилъ пойти узнать, что длается въ дом Фернау. Графъ не сдлалъ на это никакого возраженія.

Не прошло и часу, какъ Анбелангъ вернулся, и съ удивленіемъ объявилъ, что госпожа фонъ-Фернау еще наканун ухала, но куда ему не могли сказать. Мужъ ея изчезъ изъ города еще нсколько дней тому назадъ. Домъ былъ запертъ, а ключи находились у адвоката, занимающагося длами Ядвиги.

Это извстіе не удивило графа. Онъ уже прочелъ въ газетахъ, что по длу Теодора Вальднера арестованы члены семейства Бартеля: отецъ, мать, дочь и сынъ, находившійся въ услуженіи въ учебномъ заведеніи Нессельборна.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

Пять лтъ тому назадъ Теодоръ Вальднеръ былъ любимымъ предметомъ разговора, сказочнымъ героемъ. Состраданіе женщинъ къ нему доходило чуть по до фанатизма. Теперь опять о немъ заговорили. Сначала покушеніе на его жизнь, а потомъ признаніе его сыномъ знаменитаго путешественника, графа фонъ-Вильденшверта, снова возбудили къ нему интересъ общества и двадцати-двухъ лтній графъ сталъ опять новостью дня!… Его носили на рукахъ!.. Онъ былъ представленъ ко двору, и переходилъ изъ одного салона въ другой. Дамы высшаго свта находили его восхитительнымъ, его наивныя рчи очаровательными, а медленная манера говорить придавала, по ихъ мннію, особенное значеніе его словамъ. Ради сына дамы ухаживали и за отцомъ.

Графъ Вильденшвертъ горячо принялся за дло. Его показанія на суд были коротки, но положительны. Онъ предъявилъ документы о брак, заключенномъ много лтъ тому назадъ, и вступилъ во владніе всмъ, что ему принадлежало. Противодйствія онъ встртить не могъ, такъ какъ госпожа фонъ-Фернау передъ своимъ побгомъ предупредила, своего адвоката, что она не намрена оспаривать законныя требованія графа. Кредиторамъ Фернау была оставлена особенная сумма. Деньги же, данныя Нессельборну, были переведены на графа, также какъ и вилла Вольмероде. Сыновья Фернау вдругъ изчезли изъ университета.

Вюльфинговъ вроятно было бы трудно выгородить изъ процесса, если бы письмо, показанное имъ Анбелангомъ, не развязало имъ языка. Едва переносимая тяжесть упала съ души этихъ людей, когда они высказались. Вскор сдлалось ясно, что виновникомъ послднихъ преступныхъ замысловъ противъ Вальднера былъ мужъ Ядвиги. Онъ задумалъ планъ убійства и приводилъ его въ исполненіе по мр того, какъ убждался въ непоколебимомъ ршеніи своей жены покаяться въ ея преступленіи. Со всхъ сторонъ являлись доказательства разрыва между супругами. Во время свадьбы племянницъ Ядвиги онъ былъ замченъ всми. Графъ Вильденшвертъ узналъ, что происшествіе въ церкви происходило далеко не такъ, какъ разсказывала о немъ Гертруда, знавшая его только по разсказамъ Вальднера, зрніе и слухъ котораго были не очень тонки.

Первая встрча графа съ сыномъ произошла не въ больниц, а въ дом Несссльборновъ, въ лучшей и параднйшей комнат пансіона, куда перевезли Вальднера съ радостнымъ ликованьемъ, въ первое же утро посл возвращенія Гертруды. Графъ обнялъ пораженнаго и онмвшаго отъ изумленія юношу такъ спокойно, какъ будто онъ давно зналъ его. Фрау Гедвига подвела ихъ обоихъ къ зеркалу, увряя, что въ тотъ день, когда она, двадцать два года тому назадъ, въ первый разъ увидла графа, онъ былъ совершенно такимъ, какъ ея милый пріемный сынъ. Юноша внезапно произведенный въ графы, просилъ, чтобы ему позволили помститься опять вверху подъ кровлей и не хотлъ отправляться съ отцомъ.

Только вмшательство Гертруды и строго произнесенныя ею слова: ‘Ты долженъ…’ изгладили слды неудовольствія съ его лица, и заставили примириться съ своей судьбою.

Однажды вечеромъ, посл театра, гд отецъ съ сыномъ бывали чуть не ежедневно, отецъ разсказывалъ Теодору:

— Президентъ фонъ-Фернау, человкъ почтенный, замтилъ твое присутствіе и сообщилъ объ этомъ своей жен. И братъ ого, давно наблюдавшій за тобою, чего ты не замчалъ, также увидлъ тебя въ числ зрителей. Ты выступилъ слишкомъ впередъ, къ самому ковру, гд стояли молодые, чмъ вс были недовольны. Пасторъ долго не выходилъ. Мать твоя видла, что вс взоры обращены на тебя и услышала твое имя отъ нкоторыхъ дамъ, которыя вроятно завидовали ея брилліантамъ. ‘Гд?’ вскрикнула она громко. ‘Гд?’… И потомъ она, говорятъ, обратилась къ своему мужу и проговорила, что-то. Одни говорятъ, что она сказала: ‘А что если я здсь передъ алтаремъ’, а другіе увряютъ, будто она спросила: ‘И отецъ его здсь?’ Но Фернау схватилъ ее за руку и грозно посмотрлъ на нее. Тутъ вышелъ пасторъ. Она стала вслухъ повторять каждое слово священника и вс полагали, что она сошла съ ума. Когда внчаніе кончилось, она хотла подойти къ теб, Фернау насильно отвелъ ее, что было не легко, такъ какъ ты заговорилъ съ дочерью его брата. Ну, а. такъ какъ вс ожидали какой нибудь сцены, то братъ Фернау, президентъ, подошелъ къ теб и не совсмъ-то вжливо прервалъ твой разговоръ.

Безъ сомннія, Фернау давно ожидалъ не сознанія Ядвиги, которымъ, по его мннію, она ему только угрожала, а дйствій графа и Нессельборновъ посл возвращенія перваго. Это мнніе раздлялъ и Штаудтнеръ, который, конечно, тотчасъ же перешелъ на сторону побдителя, увряя, что онъ всегда дйствовалъ въ его интересахъ и не забывая подливать масло въ разгоравшуюся непріязнь графа противъ Нессельборновъ. Но онъ былъ крайне пораженъ, замтивъ, что графъ и слышать не хотлъ ничего противъ Гертруды. Графъ положительно не могъ обойтись безъ нея.

Бартели ни въ чемъ не сознавались, но было открыто, однакожъ, что ихъ подкупали. Анонимныя письма написаны были самимъ Фернау. Марлена отвергала, что она согласилась устроить юнош западню въ дом, гд она жила, а мать ея отпиралась въ желаніи отравить Вальднера. Но за то отецъ никакъ не могъ доказать, гд онъ былъ въ часъ совершенія преступленія, и сама жертва его, Теодоръ, объявилъ, что фигура его походила на фигуру человка напавшаго на него, но только ему казалось, что плечи у того были поуже. Многіе уже начали думать, не была ли это работа самого Фернау.

Съ каждымъ днемъ открывалось что нибудь новое. Но никого все это такъ не волновало, какъ Гертруду. У нея изчезла изъ подъ ногъ почва… Возвратясь къ своей прежней жизни, она увидла, что у нея отнятъ ея возлюбленный, предметъ ея нжныхъ заботъ. Она видла какъ злобно ликовала и ядовито улыбалась тетка, когда говорила: графъ съ своимъ сыномъ приглашенъ къ королю въ увеселительный замокъ!.. Или, графъ обдаетъ съ своимъ сыномъ у министра!.. Или, онъ самъ даетъ обдъ въ своемъ дом… Тогда приглашался и Нессельборнъ. Большіе пакеты съ лакомствами, присылаемые въ такихъ случаяхъ графомъ Гертруд, не радовали ее. Она точно умерла, для домашнихъ обязанностей. Она сама длала ошибки, и не замчала ничего вокругъ себя, хотя около нее длалось многое, на что бы ей слдовало обратить вниманіе. Заведеніе видимо падало. Нессельборнъ, вполн завися отъ Бегендорфа и реакціоннаго министерства, самъ совершенно подчинился ихъ требованіямъ, противнымъ его взглядамъ на воспитаніе. Число пансіонеровъ, правда, нсколько увеличилось, но за то число приходящихъ значительно уменьшилось. Несмотря на то, что Шликумъ и Берманъ стояли на заднемъ план, Бехтольдъ и Гельвигъ объявили, что они не останутся на зиму. Отказа, двухъ лучшихъ учителей былъ приписанъ ‘кокетк Гертруд.’ Дло кончилось тмъ, что Шликумъ и Берманъ предложили Нессельборну сдлаться его зятьями и опорою его старости.

Все это произошло въ то время, когда, посл сознанія Ядвиги, Фернау былъ осужденъ заочно, какъ убійца.

Оказалось, что Ядвига жила съ своими сыновьями въ Швейцаріи, въ горахъ, а Фернау находился гд-то въ Америк.

Гертруда заслужила названіе кокетки еще и потому, что старый графъ оказывалъ ей боле вниманія, чмъ его обязывала благодарность къ воспитательниц его сына, какъ онъ называлъ ее, говоря даже съ Нессельборномъ и его женой.

При всемъ томъ Гертруда не была счастлива. Да, завистники были правы, она не могла вынести своего устраненія изъ новаго міра дорогого друга. Она не думала, что разлука будетъ ей такъ тяжела. Теперь до нея доходили извстія не о Теодор, а о молодомъ граф Вильденшверт. Ради его безопасности съ нимъ всегда ходилъ слуга. Мимо нея онъ прозжалъ въ парадной карет съ гербами, выписанной изъ замка. Онъ бывалъ въ обществ и одвался по мод. Онъ катался верхомъ вмст съ отцомъ, посщалъ картинныя галлереи, библіотеки, музеи и пользовался вмст съ нимъ славою, пріобртенною счастливо оконченною экспедиціей. Отношенія Теодора къ Гертруд остались все т же, что были, но она видла, что онъ можетъ разстаться съ нею, какъ съ сестрою, когда дла ихъ въ столиц придутъ къ концу. Она понять не могла, какъ это новое положеніе Теодора представлялось ей прежде совсмъ въ иномъ вид? Въ послднее время она убдилась, что у Вальднера есть отъ нея какая-то тайна. Она предчувствовала, что у Теодора явилась какая нибудь новая привязанность въ сердц, но она была слишкомъ горда для того, чтобы прямо спросить его объ этомъ. Она сознавала теперь всю глупость предположенія, что она останется для графа Вильденшверта, вступившаго въ новый міръ, тмъ же, чмъ была для него въ Штейптал и въ нессельборнскомъ дом.

Вс страшно сожалли семейство президента. Въ немъ принимали сердечное участіе даже лица высокопоставленныя въ государств. Говорили, что президентъ желаетъ взять продолжительный отпускъ и ухать въ деревню. Имя президента было у всхъ на язык.

— Какъ мн жаль, сказалъ однажды графъ Вильденшвертъ своему сыну, когда они хали верхомъ изъ виллы Вольмероде,— что это преступленіе бросаетъ тнь на такого порядочнаго человка, какъ Фернау! Линда Фернау была самымъ короткимъ другомъ твоей матери, это такая милая и кроткая женщина. Она очень сокрушалась, когда принуждена была разойтись съ своей новой родственницей. Мужъ ея и прежде зналъ необузданныя стремленія своего брата и во всхъ отношеніяхъ не одобрялъ новаго брака твоей матери. Я слышалъ, что президентъ проситъ отпуска и хочетъ съ семействомъ ухать въ деревню. Какъ ты думаешь, Теодоръ, хорошо будетъ, если я, въ доказательство своего къ нему уваженія, возобновлю знакомство, прерванное двадцать два года тому назадъ, и приглашу его и его семейство къ намъ, въ Вильденшвертъ, на конецъ лта и на всю осень, приглашу его и жену, и зятьевъ… вдь мста у насъ довольно.

Всадники похали шагомъ. Въ лсу было не очень свтло. Теодору слова отца показались какой-то небесной музыкой.

— У него, кажется, есть дочь не замужемъ?

Молчаніе Теодора отецъ принялъ за отрицательный отвтъ.

— Мн однакожъ помнится, что у него было трое дтей!..

Теодоръ кивнулъ головою.

— Ну, да! Я думаю вотъ какъ сдлать: оба мы отправимся къ нимъ съ визитомъ! Я всмъ тебя представлялъ, за исключеніемъ этого семейства. Причины были понятны. Завтра воскресенье. Можетъ быть, они будутъ въ церкви. Я напишу президенту, что посл одинадцати часовъ мы съ тобою будемъ у него. Если насъ встртятъ радушно и ласково, я возобновлю прежнія дружескія отношенія, въ какихъ былъ всегда съ Линдой, и приглашу ихъ въ Вильденшвертъ. Такимъ образомъ весь свтъ увидитъ, что я первый по прежнему уважаю президента.

Вмсто всякаго отвта Теодоръ похалъ скоре, чмъ заставилъ и отца прибавить шагу. Пріхавъ домой, они нашли приглашеніе на слдующее утро къ Нессельборнамъ, гд передъ открытіемъ классовъ съ понедльника предполагалось совершить молебствіе и сказать проповдь.

Посл проповди графъ занялся бесдою съ хозяйкой дома, а Гертруда, замтивъ, что Теодоръ чмъ-то очень взволнованъ и обрадованъ, хотла, чтобы онъ подлился съ нею своей радостью и должна была два раза спросить, пока наконецъ Бехтольдъ отвтилъ за него:

— Теодоръ сейчасъ детъ съ отцомъ къ президенту, чтобы пригласить все семейство на нсколько мсяцевъ въ Вильденшвертъ.

Теодоръ же, схвативъ руку Гертруды, прибавилъ:

— И тебя отецъ тоже хотлъ бы взять съ собою!..

Больше говорить было нельзя, потому что графъ очень любезно раскланялся съ хозяиномъ, поцловалъ руку хозяйк, пожалъ руки учителямъ, и въ особенности друзьямъ своего сына, и ласково сказалъ задумавшейся Гертруд:

— Ну когда же вы опять подарите намъ хоть часокъ… только намъ однимъ?

Когда послышался стукъ удалявшагося экипажа, Гертруда почувствовала потребность остаться одной. Она спрашивала себя, что могло такъ сильно взволновать ее? На вопросъ ея, чему онъ такъ радъ, онъ не отвтилъ ничего, а вмсто него отвтилъ Бехтольдъ, недавно прочитавшій дневникъ Теодора, который хранился все это время у Гельвига!… А вслдъ за этимъ, какъ бы въ успокоеніе, Теодоръ сказалъ ей, что и она можетъ пріхать въ Вильденшвертъ!.. Туда детъ президентъ со всмъ семействомъ… Все это Гертруда шептала себ съ лихорадочною быстротою и вдругъ остановилась, пораженная при имени Мехтильды, и схватилась за скамейку классной комнаты, куда она ушла, чтобы быть одной.

Вмст съ чувствомъ ревности ей стало все ясно, и она удивилась только, какъ прежде она могла быть такъ слпа и глуха.

Она бросилась въ корридоръ, прислушиваясь, нтъ ли въ немъ кого нибудь, поднялась по лстниц и постучалась въ комнату Гельвига. Гельвигъ отворилъ дверь, и Гертруда очутилась передъ молодымъ человкомъ съ свтлой бородой и голубыми, ясными, выразительными глазами.

— Надо что нибудь?… спросилъ онъ, тотчасъ же готовый къ услугамъ.

Гертруда молча кивнула ему, чтобы онъ шелъ за нею. Оба сошли съ лстницы. Гельвигъ съ удивленіемъ шелъ за нею по пустымъ классамъ.

— Скажите мн откровенно, господинъ докторъ, сказала Гертруда голосомъ, прорывающимся отъ волненія, — отчего вы смутились, когда я предложила вопросъ въ то время, какъ вы стояли втроемъ и о чемъ-то говорили?

— Фрейленъ Гертруда… заговорилъ Гельвигъ, какъ бы умоляя не спрашивать его объ этомъ.

— Вдь я замтила, продолжала она какъ въ лихорадк.— Я замтила, что у васъ, у всхъ трехъ, есть какая-то тайна. Вы и прежде относились ко мн не совсмъ откровенно… помните, когда Бехтольда постигло несчастіе! Что я вамъ сдлала, что вы перестали считать меня достойной вашего доврія?..

— Избавьте насъ отъ непріятности… да и самихъ себя… мы связаны…

— Самое себя?… Вы связаны клятвой… хранить тайну, что ли?…

Въ ум Гертруды мелькнули анонимныя письма!.. Они врно были написаны почеркомъ, который, безъ сомннія, могъ увлечь…

— Скажите мн откровенно, снова начала она,— Теодоръ предполагалъ, что письма эти писаны женскою рукой?..

Гельвигъ ничего не отвтилъ.

— Видите, вы молчите!.. вскричала Гертруда.— Теодоръ думалъ, что письма эти написаны… Мехтильдою фонъ-Фернау?..

— Разв тогда Бехтольдъ пошелъ бы вмсто него?..

— За книгой!.. Ха! ха! ха! Да вы мастера лгать!

— Фрейленъ!.. перебилъ ее молодой человкъ, огорченный этимъ обвиненіемъ.— Фрейленъ, оставьте эти несправедливыя обвиненія…

— Несправедливыя! Посл того, что вы подйствовали на его ложно направленное воображеніе, сначала, можетъ быть, отговаривали его, а потомъ все-таки ршили, чтобы Бехтольдъ отправился вмсто него! Несправедливыя! Путаница эта могла все боле и боле увеличиваться, и изъ-за вашей слабости ослпленный юноша могъ погибнуть…

— Гертруда, обратился Гельвигъ къ двушк, точно по предчувствію угадавшей дйствительность.— Гертруда, неужели вы думаете, что вс мы не желаемъ вамъ отъ всего сердца истиннаго счастья?..

— Какого счастья?.. холодно отвчала она.

— Счастія, котораго вы стоите… отъ души проговорилъ Гельвигъ.

— Ахъ, полноте… перебила она, видя, что молчаливый почитатель ея избгаетъ желаемаго ею разговора.

Гельвигъ однакожъ не переставалъ:

— Ваша привлекательность при такомъ здравомъ смысл, продолжалъ онъ,— ваша искренняя душа при разсудк…

— Ахъ!.. господинъ Гельвигъ!..

— Не зовите же меня такъ церемонно!.. Называйте меня по прежнему врнымъ членомъ дружескаго кружка, къ которому и вы принадлежите, Гертруда!.. Ахъ! кому бы не хотлось влить въ въ сердце ваше вс радости, и увнчать голову вашу всми почестями!.. Врьте тому, что на свт есть люди, готовые положить къ ногамъ вашимъ все… все! Если бы я могъ когда нибудь надяться, что такая двушка, какъ вы…

— Оставьте же все это, господинъ Гельвигъ!..

— И я не могу вамъ признаться, продолжалъ Гельвигъ нсколько боле спокойно, — какъ сильно я васъ люблю, Гертруда, потому что этимъ я оскорбляю права другого любящаго друга, который питаетъ къ вамъ т же чувства…

У Гертруды на одно мгновеніе вспыхнули щеки. Ей улыбнулась надежда, что Гельвигъ, можетъ быть, намекаетъ на Теодора.

Онъ намекалъ на Бехтольда, и, назвавъ его, сказалъ, что готовъ уступить ему свое мсто.

— Ршите между нами двумя! продолжалъ онъ.— Пусть кто нибудь изъ насъ будетъ побдителемъ! Въ настоящую минуту я говорю за… Бехтольда! Я знаю, что онъ въ подобную же минуту сталъ бы говорить за меня…

У молодого человка оборвался голосъ. Онъ остановился.

Наступило тяжелое молчаніе, прерванное Гертрудою.

— Вы дйствуете достойно себя, Гельвигъ! Я знаю, что и Бехтольдъ расположенъ… ко мн. Меня могло бы привлечь въ Бехтольд то, что я люблю деревню, ненавижу города и уважаю въ немъ настоящаго народнаго учителя, истиннаго сына Песталоцци!.. Вамъ же, милый Гельвигъ, за ваше высокое образованіе…

— Да и Бехтольдъ пойдетъ впередъ… перебилъ ее Гельвигъ.

— Не отступая отъ своихъ принциповъ! Конечно, пойдетъ! Но все это ле для меня. Но у висъ, милый Гельвигъ, высокая цль впереди! Вы получите руку двушки образованной и…

— Гертруда, съ горячностью перебилъ ее молодой человкъ:— если мн достались бы вс сокровища міра, я сказалъ бы, что никакая царица не достойна боле Васъ носить ихъ…

— То же самое Мефистофель говоритъ Гретхенъ, смясь, сказала она.

— Но вдь я не обманываю, чистосердечно сказалъ молодой человкъ:— обманывать относительно книжнаго магазина было мн не легко….

— А все-таки вы обманывали! И въ чемъ же заключается истина?.. твердо спросила Гертруда.— Какъ узнали вы тайну Теодора?

— Какую тайну? нершительно проговорилъ онъ.

— А что онъ любитъ… Мехтильду фонъ-Фернау… Или, прибавила она точно по вдохновенію, — вы узнали это изъ его дневника?

Гельвигъ молчалъ. Изъ этого дневника онъ узналъ только, что самъ онъ дйствительно любилъ. Онъ великодушно далъ листки эти Бехтольду, узнавшему и о себ то же самое.

— Не осуждайте Теодора, наконецъ сказалъ онъ.— Онъ любилъ васъ, какъ мать. Да и вы любили его только какъ своего сына. Давно уже замчали мы, что Теодоръ искалъ уединенія и высказывалъ желанія ничмъ немотивированныя. Когда онъ показалъ намъ первое анонимное письмо, видно было, что онъ думалъ только объ одной особ, которая могла интересоваться имъ и писать съ желаніемъ ему добра. Мы наблюдали за нимъ, дразнили его, и высказали ему мысль, что тутъ можно заключить о нжной склонности. Подозрвали мы опасность, потому-то Бехтольдъ и отправился вмсто него на мсто свиданія, гд пишущая письмо общала вознаградить его за неудачу — мы полагали, что рчь шла о разговор въ церкви. Посл несчастія съ Бехтольдомъ мы еще боле убдились въ склонности Теодора. Мы постоянно дразнили его этимъ. Второго письма онъ намъ ужь и не показалъ. Результатъ перваго свиданія онъ считалъ простой случайностію. Но радость его была очевидна, когда онъ думалъ, что встртитъ Мехтильду фонъ-Фернау. Вы знаете послдствія. Теперь онъ говоритъ о будущемъ пребываніи Мехтильды въ Вильденшверт. Мн кажется, что Теодоръ смшиваетъ удовольствіе быть въ высшемъ свт съ своей привязанностью къ племянниц своего убійцы. Чувству благодарности, которой онъ обязанъ вамъ, Гертруда, онъ никогда не измнитъ!..

Гельвигъ кончилъ свою рчь. Гертруда, тяжело вздохнувъ, протянула ему руку, холодную, какъ ледъ, и беззвучно проговорила:

— Благодарю васъ, Гельвигъ!

Она хотла уйти, но молодой человкъ удержалъ ее и нжно спросилъ,

— Гертруда, скажите мн, разв нтъ никакой, никакой надежды?..

Она покачала головой.

— Ну, а… другъ мой тоже не можетъ надяться?.. со слезами на глазахъ прибавилъ Гельвигъ.— Я самъ принесу ему всть о его несчастій!..

— Вы — хорошій человкъ, Гельвигъ! проговорила она, снова покачавъ головой, и вышла изъ комнаты.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

Въ это воскресенье посл обдни въ дом президента торжественно ожидали графа и его сына.

Дамы сидли въ темныхъ платьяхъ, мужчины, президентъ и оба зятя его даже во фракахъ. Посл первыхъ привтствій графъ началъ:

— Господинъ президентъ, я чувствовалъ потребность, прежде чмъ возвратиться въ Вильденшвертъ, представить вамъ моего сына, хотя вы его и знаете и онъ даже обязанъ вамъ за нкоторое участіе, которое вы въ немъ принимали. Страшное происшествіе, рдкое даже въ хроник преступленій, не должно навки разъединять насъ. Я былъ бы дйствительно счастливъ, если бы снова пріобрлъ ваше расположеніе, добрая Линда, которымъ пользовался много лтъ тому назадъ. Я знаю, что въ разговорахъ съ вашей несчастной Ядвигой вы всегда принимали мою сторону. Благодарю васъ за это.

— Вы находите здсь, графъ, отвчалъ президентъ, — семью глубоко огорченную. Между родственниками, хотя бы и жившими въ разлад, свтъ всегда находитъ солидарность. Всмъ извстно, что мы не принимали никакого участія въ страшной участи, постигшей вашего спасеннаго сына, по тмъ не мене имя наше отвчаетъ за нее. Что же длать? Такъ было всегда и прежде, когда въ длахъ мести принимали участіе самые невинные члены семейства. Благодаримъ васъ, графъ, что вы даете намъ новое доказательство вашего гуманнаго отношенія къ людямъ, всегда уважавшимъ васъ.

Когда графу представляли всхъ членовъ семейства, онъ обратился къ Мехтильд съ слдующими словами:

— Вамъ мн слдуетъ высказать особенную благодарность. Вы принадлежали къ числу херувимовъ, охранявшихъ моего сына!..

Мехтильда вспыхнула, какъ роза.

— Не станемъ боле упоминать о прошлыхъ непріятныхъ событіяхъ, сказалъ графъ,— проведемъ черту между вашей жизнью и жизнью несчастныхъ, запутавшихся въ своихъ собственныхъ стяхъ.

— Ахъ, если бы то же самое сдлалъ свтъ! глубоко вздохнувъ, сказала госпожа фонъ-Фернау.

— Линда, онъ это и длаетъ! поправилъ ее мужъ.— Но мы сами этого не длаемъ! Совсть наша не совсмъ чиста отъ сознанія, что въ этомъ случа мы были хотя не ворами, но прикрывателями…

— Отецъ! прервали его голоса всхъ его дтей, за исключеніемъ Мехтильды.

— Разв мы не видали истины именно такъ, какъ она потомъ открылась? обратился президентъ, ласково глядя на дочерей, старавшихся его успокоить.— Разв самъ я не старый знакомый вашего Теодора? Еще, такъ сказать, въ Брукбах стоялъ я у его колыбели…

Онъ тяжело вздохнулъ и потомъ прибавилъ:

— А въ дом Нессельборна, вроятно, теперь вс ликуютъ…

— Нтъ, отвчалъ ему Теодоръ, — вдь это я вамъ обязанъ, господинъ президентъ, что вя дали мн лучшихъ воспитателей, чмъ какіе у меня были въ Брукбах. Ддушка Нессельборнъ и…

Онъ взглянулъ на Мехтильду и не могъ произнести имени Гертруды.

— Гертруда Нессельборнъ, сказалъ президентъ съ страннымъ удареніемъ на этомъ имени, двушка рдкая, ршительная, умная, и она-то и есть настоящая воспитательница вашего сына!…

Графъ совершенно былъ согласенъ съ словами президента, и его поразило только, что Теодоръ вдругъ вспыхнулъ, Мехтильда потупила глаза, а сестры ея и отецъ какъ-то странно улыбнулись.

— Ну, хорошо, началъ графъ, — а теперь помогите вы мн докончить это воспитаніе!.. Дамы могли бы помочь мн самымъ пріятнымъ образомъ. Что если бы вы, милый президентъ, пользуясь отпускомъ, который вы, какъ я слышалъ, уже взяли, похали бы ко мн въ мой скромный Вильденшвертъ. Мста у насъ довольно. Милая Линда, прежде вамъ нравился нашъ паркъ. Многое тамъ пришло въ упадокъ, по теперь мы опять все поправимъ, и какъ бы это было хорошо, если бы вы всей семьей, конечно вмст съ вашими зятьями, пробыли у насъ нсколько мсяцевъ…

Вс улыбнулись и въ смущеніи переглянулись. Теодоръ всталъ съ своего мста и, цлуя руку хозяйки дома, проговорилъ:

— Хотя я и не знаю Вильденшверта, но слышалъ много объ немъ хорошаго. Тамъ можно и охотиться, и удить рыбу. Всякій день можно придумывать что нибудь новое. Подемте! Подемте!..

Въ эту минуту никто не смотрлъ на Мехтильду, и графъ, видя, что она намревалась даже выйти изъ комнаты, обратился къ ней:

— И вы, дорогая Мехтильда, не соскучитесь тамъ. Позвольте мн тамъ быть вашимъ кавалеромъ и не огорчайте меня отказомъ!..

— Благодаримъ васъ за приглашеніе, отвчалъ президентъ,— но намъ надо хорошенько подумать…

— Нечего думать! вскричалъ графъ.— Приглашеніе мое сдлано отъ чистаго сердца, такъ и вамъ слдуетъ слушаться перваго впечатлнія, которое, какъ мн кажется, вовсе не отрицательнаго характера, слдовательно нечего раздумывать долго…

— Завтра я буду имть честь быть у васъ, графъ, прервалъ его президентъ,— и тогда сообщу вамъ отвтъ, а до тхъ поръ позвольте намъ подумать.

На возвратномъ пути Теодоръ такъ горячо говорилъ о Мехтильд, что графъ чуть-было не сказалъ: ‘а изъ васъ вышла бы славная парочка!’

На слдующій же день президентъ отдалъ графу визитъ. Онъ пришелъ довольно рано и засталъ графа одного. Президентъ отказался отъ приглашенія хать въ Вильденшвертъ, что очень непріятно поразило графа.

— Не понимаю васъ, сказалъ графъ,— рдко приглашеніе бываетъ такъ искренно, какъ мое.

— Я въ этомъ убжденъ, отвчалъ президентъ.

— Такъ не думаетъ ли ваша жена, что это можетъ увеличить наказаніе Ядвиги?..

— Напротивъ того, это тронетъ ее…

— Ну такъ, отчего же?..

Графъ всталъ и, нетерпливо заходивъ по комнат, вдругъ остановился.

— Позвольте, сказалъ онъ, — можетъ быть, вы находите эту поздку несовсмъ удобной для вашей дочери Мехтильды?..

Президентъ молчалъ.

— Дорогой другъ… началъ графъ, помолчавъ немного, — мн показалось… что сынъ мой любитъ вашу дочь…

Президентъ всталъ и сталъ искать своей шляпы.

— Нтъ, нтъ, нтъ… вдь я вовсе не шучу!… сказалъ, графъ.— Этимъ шутить вовсе не слдуетъ.

— Тутъ можетъ имть голосъ только та умная, чудная двушка…

— Гертруда?

Графъ отрицательно покачалъ головою и тихо спросилъ:

— А Теодоръ можетъ надяться?

— Прощайте, графъ, до свиданья.

И проговоривъ эти слова, президентъ вышелъ изъ комнаты. Это походило на бгство.

Нсколько секундъ графъ просидлъ одинъ въ страшномъ волненіи, потомъ кто-то постучался и въ комнату вошелъ президентъ.

— Славно! вскричалъ онъ.— Я оставилъ у васъ бумажникъ, да вотъ онъ!

Президентъ взялъ со стола бумажникъ, а графъ, удержавъ его за руку, искренно проговорилъ:

— Видите ли, сама судьба не хочетъ, чтобы вы уходили! Конечно, сынъ мой многимъ обязанъ фрейленъ Нессельборнъ, но онъ.= любитъ только вашу дочь! Теперь я все понимаю! Скажите мн по правд, могло ли бы сватовство его быть принято?… Да, вдругъ проговорилъ онъ, — тогда вдь на свадьб вашихъ дочерей, вы не позволили ему говорить…

Президентъ, вмсто отвта, поспшно вынулъ изъ бумажника письмо, которое положилъ на столъ и сказалъ:

— Хорошо! Пусть сама судьба ршаетъ…

И, не договоривъ, ушелъ изъ комнаты.

Графъ прочелъ слдующее:

‘Милая тетя! или ты ужь слишкомъ добра, или слишкомъ дурного обо мн мннія, если воображаешь, что и мн надо длать такіе же богатые подарки, какъ моимъ сестрамъ. Поврь мн, если я молчала при вид твоихъ великолпныхъ подарковъ моимъ сестрамъ, то вовсе не изъ зависти, сказавъ же теб, что не приму отъ тебя подарковъ, я ужь никакъ не разсчитывала вызвать моими словами твою щедрость въ отношеніи меня! Я дйствительно не желаю отъ тебя подарковъ и потому возвращаю браслетъ, который только-что получила отъ тебя. Онъ очень хорошъ, слишкомъ хорошъ для меня, но я не хочу ни носить его, ни хранить у себя. И хотя я могу признаться теб, что теперь ненавижу тебя мене, чмъ прежде, но все-таки чувство состраданія къ теб не можетъ заставить меня примириться съ чмъ бы то ни было, что напоминаетъ о теб. Все, носящее твое имя, наводитъ на меня ужасъ. Тебя, можетъ быть, возмутитъ это откровенное признаніе, но я хочу быть относительно тебя искренне свта. Ты избгла ненависти простыхъ людей, расточивъ имъ благодянія. Знатные люди, которымъ твое происхожденіе, твое общественное положеніе, твои богатства дороже истины, льстятъ теб, хотя у тебя же за спиною говорятъ, будто ты укрыла отъ перваго твоего мужа его и твоего сына!… Господь оказалъ теб милость и совершилъ чудо! Онъ, при самыхъ ужасныхъ обстоятельствахъ, сохранилъ жизнь твоему сыну. И, несмотря на это, ты спокойно переносила близость сына, упорно стояла на своемъ, и ледъ не растаялъ у тебя въ сердц! Умоляю тебя, пойми же наконецъ, какая высокая обязанность лежитъ теперь на теб! Сбрось маску лжи и призови сына къ своему сердцу, вдь ты лишила его имени, и чуть было не лишила жизни! За вс понесенныя имъ страданія, несчастный долженъ быть вознагражденъ самой пылкой, безкорыстной любовію. Она должна вести его, какъ зрячій водитъ слпого. Она должна вознаградить его за все, чего онъ лишился въ семнадцать дней своихъ рожденій, въ семнадцать праздниковъ рождества Христова — она должна семнадцать лишнихъ разъ порадовать его! Должна вознаградить его за любовь родныхъ и товарищей дтства… за семнадцать лтъ жизни, которую, конечно, не безъ основанія, учатъ насъ считать невозвратною, за юность, за лучшіе золотые дни, о которыхъ и въ старости вспоминаютъ съ наслажденіемъ!.. Ты, разумется, со страхомъ должна подумать, какъ трудно вознаградить кого нибудь за потерянную юность! Ты права, но потому-то ты и должна употребить вс усилія. Конечно, теб будетъ нелегко убирать съ пути его каждый камень, такъ какъ онъ не понимаетъ опасностей, нелегко теб будетъ носить его на рукахъ и объяснять ему, что такое деревни и города, добрые и злые люди, съ кмъ онъ можетъ быть близокъ, съ кмъ нтъ. Но ты должна это сдлать, должна облегчить ему путь жизни, оградить его отъ тяжелыхъ опытовъ, которыми только и пріобртается мудрость. Скажи же ему, наконецъ, что ты одна будешь страдать за него, что отнын онъ будетъ ходить только по цвтамъ! Что каждый такой радостный день, данный ему тобою, будетъ какъ бы возмездіемъ за мсяцъ его погибшей юности, двнадцать счастливыхъ дней за цлый годъ — и такъ дале, только заботы, любовь…’

Тутъ письмо было прервано и, вроятно, какъ недоконченное, никогда не было доставлено по назначенію.

Графъ сильно задумался надъ картиной, такъ врно нарисованной молодой семнадцатилтней двушкой, и потомъ прошепталъ: ‘Тутъ ясна любовь… Родители хотятъ ее подавить, но напрасно, этого имъ не удастся!..’ И графъ ршился употребить вс силы, чтобы помочь молодымъ людямъ, такъ какъ онъ подозрвалъ, что и Теодоръ также любитъ Мехтильду.

Онъ ршилъ, что это письмо надо прочесть Гертруд, которая общала быть у нихъ сегодня вечеромъ.

Въ шесть часовъ графъ предложилъ сыну отправиться въ театръ.

— Но скоро придетъ къ намъ Гертруда… съ удивленіемъ возразилъ Теодоръ.

— Сегодня я хочу остаться съ ней наедин, отвчалъ отецъ.

— Ну такъ я буду сидть у себя въ комнат…. заявилъ Теодоръ.

— Мн бы хотлось, чтобы ты пошелъ со двора. Разв теб не хочется сегодня въ театръ?

— Я знаю, куда мн идти!.. вскричалъ Теодоръ.— Я пойду навстить бдныхъ Вюльфинговъ…

Графъ сначала удивился, а потомъ сказалъ:

— И прекрасно! Теб за многое слдуетъ благодарить этихъ людей.

Гертруда пришла въ легкомъ лтнемъ плать, одтая очень просто. Несмотря на пройденное ею далекое разстояніе, она была очень блдна. По глазамъ ея было видно, что она много плакала и мало спала. Но будь графъ такъ занятъ своими собственными мыслями, онъ врно бы замтилъ большую въ ней перемну.

Гертруда очень удивилась, когда узнала, что Теодора нтъ дома.

Графъ сказалъ ей, что онъ скоро вернется. Графъ вынулъ часы, руки его дрожали.

Снова они сидли вдвоемъ, какъ недавно въ замк Вильденшвертъ, при первомъ знакомств. Скоро подали чай.

Разговоръ вертлся сначала на пустякахъ, говорили о томъ, что случилось съ ними въ сегодняшній день. Графъ сообщилъ, о своемъ визит президенту, а Гертруда замтила о своихъ домашнихъ:

— Теперь на нкоторое время у насъ будетъ тишина, дти распущены. Скоро будутъ и свадьбы. Эти свадьбы погубятъ заведеніе, такъ какъ оба зятя не потерпятъ рядомъ съ собою какихъ нибудь порядочныхъ учителей. Они только умютъ льстить и низкопоклонствовать, не разбирая кому, только бы отдавали дтей въ пансіонъ. Ихъ тактика погубитъ заведеніе, и дядя, несмотря на облегченіе, сдланное ему вами, не вынесетъ…

Когда Гертруда окончила, графъ подалъ ей письмо Мехтильды къ матери Теодора и просилъ прочесть его.

Посл этого онъ всталъ съ своего мста. Читать можно было еще безъ огня, но онъ сталъ отыскивать спички, потомъ зажегъ свчи и поставилъ ихъ на столъ передъ Гертрудой, не смотря на нее.

Когда Гертруда начала читать, графъ подошелъ къ окну, за дожилъ за спину руки и сталъ смотрть на улицу.

Гертруда, вроятно, давно уже кончила, но не сдлала никакого замчанія. Онъ повернулся. Гертруда спокойно сидла, откинувшись на спинку креселъ, и держала письмо въ рукахъ, сложенныхъ на груди. Она была блдна и тяжело дышала.

— Угадываете ли вы, кто писалъ эти строки?.. спросилъ графъ, самымъ ласковымъ голосомъ, какъ бы стараясь чмъ нибудь облегчить ей горе.

— Конечно! отвчала она едва слышно, и потомъ чуть внятно прошептала:— Мехтильда фонъ-Фернау!…

— Я случайно получилъ это письмо, и не думаю, чтобы оно когда нибудь было послано…

— Это все равно! отвчала Гертруда на робко произнесенныя слова графа.— Господь принялъ готовность Авраама принести въ жертву своего сына, за настоящую жертву!…

— Показывать ли мн это письмо Теодору?… спросилъ графъ, все еще не ршаясь подойти и прямо взглянуть на Гертруду.

— Конечно! отвтила Гертруда.

— Дйствіе будетъ серьезное…

— Почему?

Графъ пристально посмотрлъ на нее, и остановился.

— Мехтильда фонъ-Фернау любитъ Теодора!… Это ясно видно изъ письма, продолжала Гертруда.

— Сожалніе не есть любовь… отвчалъ графъ, начиная говорить ршительне.

— Въ этомъ случа любовь! продолжала Гертруда.— Любовь приближается различными путями!… Сожалніе есть тоже сочувствіе. Сначала, можетъ быть, въ душ писавшей эти строки явились песчинки…

Гертруда не могла докончить этой фразы.

— Вы думаете? спросила, графъ, желавшій какъ можно скоре кончить это тяжелое объясненіе.

— Я думаю, что изъ кратковременныхъ свиданій и разговоровъ образовалось нчто цлое. Вдь они видлись, они говорили… встрчи были радостныя и дло кончилось любовью…

— Какою? Относительно кого? Бднаго учителя можетъ быть? перебилъ графъ едва слышныя ея и почти безсмысленныя слова.

Она ничего не отвчала, потомъ покачала головой и указала на себя.

— Вы полагаете, что она влюбилась въ него только какъ въ молодого графа, или…

— Ну, да! Ахъ, нтъ, нтъ! Какъ вамъ угодно… шептала Гертруда.— Разв въ этомъ случа можно отдлить одно отъ другого?… Изъ этого письма я вижу, что она серьезно смотритъ на жизнь. Вы знаете, какъ трудно встртить людей съ душою, потому и приходится смотрть на нихъ съ удивленіемъ…

Она не могла продолжать отъ горя.

— Гертруда, заговорилъ графъ самымъ задушевнымъ голосомъ, видя, какъ она страдаетъ при мысли о счастливой соперниц,— Гертруда, проврьте себя хорошенько! Въ Теодор вы любили только сферу, гд вліяніе ваше оказывалось плодотворнымъ!… Вы любили его, какъ мать любитъ сына!…

Гертруда плакала.

— Останьтесь ему матерью!… вскричалъ графъ голосомъ, задрожавшимъ отъ волненія и слезъ, отъ которыхъ онъ и самъ никакъ не могъ удержаться.

Гертруда съ удивленіемъ взглянула на него.

— Да, продолжалъ онъ,— взгляните на мои сдые волосы, на сдую бороду, на морщины моей загорлой кожи! Я глупъ, что забываю, что стою на порог къ старости, даже на краю могилы! Но я чувствую въ себ еще нетронутыя силы любить женщину и назвать ее своей еще разъ передъ вчною разлукой съ этимъ міромъ, и удовлетворить жажду къ семейному счастію. Я чувствую силу любить со всмъ пыломъ юноши! Соединимтесь, Гертруда, чтобы вмст вознаградить любимаго нами человка за потерянные годы его юности, вознаградить такъ, какъ совтуетъ эта двушка!… Дадимъ наше родительское благословеніе на ихъ союзъ!… Да, Гертруда, будьте моей женой!…

Гертруда привстала съ своего мста и схватилась за стулъ. Она осмотрлась кругомъ, какъ бы боясь, чтобы графа не услыхалъ кто нибудь посторонній, чтобы ему не пришлось потомъ стовать, что великодушное увлеченіе завлекло его такъ далеко.

— Вотъ видите ли, видите ли! проговорилъ графъ, стараясь говорить весело:— видите, что вы были правы, говоря, что изъ сожалнія можетъ родиться любовь!… Отъ васъ зависитъ, чтобы и въ отношеніи меня вы были правы! Вы жалете меня, глупаго мечтателя, старика, осмливающагося поднимать взоры на юность. Да, самый благородный порывъ въ женщин чувствовать сожалніе къ человку, который стоитъ передъ нею униженно и говоритъ ей о любви!… Изъ добраго порыва она выслушиваетъ его, зная, что своимъ отказомъ сильно огорчитъ его!…

— Графъ! проговорила Гертруда тономъ, показывающимъ, что теперь ей вовсе не до шутокъ.

— Но Гертруда, вн себя вскричалъ графъ,— Гертруда, неужели вы мн не врите! Вы уже потому моя, и были моей, что вы, вы одн исполняли обязанности матери въ отношеніи къ моему сыну! Вы воспитали его! Вы охраняли его, вы и теперь,— я знаю ваше благородство и великодушіе,— вы и теперь думаете только о томъ, какъ бы устроить его счастіе съ другой женщиной, которую вы также станете честно любить. Помогите же мн, скажите вашему любимцу, когда онъ придетъ домой, что вы его будущая мать, что вы… Жена его отца!…

Гертруда схватила шаль и шляпу и хотла уйти.

— Зачмъ же вы бжите? вскричалъ графъ.— Боитесь, что васъ уговорятъ, Гертруда?

— Но, графъ, моя бдность, мое происхожденіе…

— А прежде относительно Теодора…

Графъ не договорилъ.

— Это клевета, если меня обвиняютъ, что я когда нибудь думала о графскомъ достоинств Теодора… ради себя…

— Гертруда, продолжалъ графъ, подходя къ ней,— Гертруда, вы настолько образованы, что стоите выше сословныхъ предразсудковъ. Меня зовутъ аристократомъ, и я дйствительно аристократъ въ извстномъ смысл. Но я не аристократъ въ такихъ вещахъ, которыя должны измниться по здравому смыслу. Брачный союзъ, чисто дло чувства!… Я то же самое сказалъ бы если бы двушка, которая могла написать такое письмо, была происхожденія…

— Она изъ рода Фернау!… въ волненіи проговорила Гертруда.

— Это примиряетъ васъ! не такъ ли Гертруда — кончилась ли борьба въ вашей душ?…

— Относительно Теодора, да!… Борьба эта кончилась еще вчера…

Графъ хотлъ разъяснить эти слова, но въ эту минуту Теодоръ вернулся домой.

Весело и живо вошелъ онъ въ комнату, поздоровался съ Гертрудой, не замчая, въ какомъ волненіи находились и отецъ его и Гертруда, сбросилъ съ себя пальто, крикнулъ, чтобы лошадей не выпрягали, пока не отвезутъ домой фрейленъ Гертруду, и сталъ разсказывать, какой счастливой сцены привелось ему быть свидтелемъ. Къ Вюльфингамъ пріхали сыновья, и зовутъ ихъ съ собой въ Бельгію, гд занимаютъ очень выгодныя мста. Они согласились на предложеніе, хотя онъ, Теодоръ, съ своей стороны употреблялъ вс старанія, чтобы убдить ихъ остаться, даже сообщилъ имъ о желаніи отца примириться съ ними.

— Не сердись на меня за это, прибавилъ онъ, — я даже поужиналъ съ ними, но Вюльфинги непремнно хотятъ ухать.

— Пусть узжаютъ! перебилъ его отецъ.— Здсь имъ ужь не будетъ хорошо. Я не отрицаю заслугъ Вюльфинга въ отношеніи тебя!… Но заслуги эти были невольныя. Я не могу никакъ дознаться о прежней жизни этихъ людей. Если они переселятся, я положу имъ ежегодную пенсію.

Наконецъ Теодоръ замтилъ, что Гертруда все молчитъ и потому спросилъ, здорова ли она.

— Милый сынъ, сказалъ графъ,— я скрылъ отъ тебя, что президентъ отказался, отъ приглашенія хать въ Вильденшвертъ. Тебя это пугаетъ?… Президентъ думаетъ, что ты… ты любишь дочь его Мехтильду…

— Отецъ!… хотлъ вскричать Теодоръ, и не могъ. Онъ точно остолбенлъ. Его еще боле смутила Гертруда, блдная, неподымавшая глазъ.

— Кром того, продолжалъ отецъ, уже просіявшій отъ надежды, — президентъ сообщилъ.мн, что онъ старался удалить тебя отъ своей дочери, потому что Мехтильда по всмъ признакамъ тоже была неравнодушна къ своему кавалеру, преподающему ей уроки катанья на конькахъ… Но я намренъ отстранить вс препятствія. и все-таки приглашаю это милое семейство — отца, мать и дтей къ намъ на праздникъ, который скоро будетъ въ Вильденшверт, на праздникъ… ну, удивляйся же…. по случаю моей свадьбы!

Гертруда сдлала нсколько шаговъ, что доказывало, что она очнулась уже отъ своего оцпеннія.

— Разумется, будущая твоя мать графиня Вильденшвертъ — продолжалъ отецъ — также желаетъ, чтобы мы повторили, и какъ можно скоре, это приглашеніе, для того, чтобы доставить возможность вамъ съ Мехтильдой сойтись и узнать покороче другъ друга, чего нельзя было сдлать во время кратковременныхъ катаній на льду. Не такъ ли, Гертруда?

Графъ, произнося слова: ‘будущая твоя мать — графиня Вильденшвертъ’, указывалъ рукою на Гертруду.

— Можетъ ли это быть! вскричалъ Теодоръ, и бросился къ Гертруд. Гертруда на мгновеніе остановила его. Но тутъ подошелъ графъ, взорами умоляя ее ршиться.

Она. ласково посмотрла на графа, обняла Теодора, отгадавшаго истину, и протянула руку отцу, который горячо прижалъ ее къ сердцу.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ.

Въ одной изъ гостинницъ Швейцаріи, за завтракомъ, сидли трое молодыхъ людей и одна молодая женщина: Теодоръ съ женою Мехтильдою и два брата его фонъ-Фернау.

Теодоръ спрашивалъ, можно ли будетъ ему видть мать? Братья умоляли его повидаться съ нею, а Мехтильда повторяла:

— Нтъ, нтъ! Она никогда не хотла его видть!… Зачмъ же теперь?… Душевное потрясеніе можетъ имть для нея вредныя послдствія!… Пусть она остается въ безсознательномъ состояніи… Для больной души безуміе лучше, чмъ разсудокъ…

Она остановилась, потому что Теодоръ выразилъ непремнное желаніе хотя издали взглянуть на мать. Братья давно звали его въ Швейцарію, но отецъ, женившійся на Гертруд черезъ дв недли посл извстной сцены, разсказанной въ предыдущей глав, все не соглашался на это свиданіе. Два года Теодоръ быль женихомъ Мехтильды, первый годъ, вмст съ Бехтольдомъ и Гельвигомъ, онъ объздилъ всю Европу, и учился. Возвратясь изъ путешествія онъ женился и получилъ позволеніе отца познакомиться съ братьями, на которыхъ потеря состоянія имла самое благотворное вліяніе.

Молодые фонъ-Фернау служили теперь офицерами арміи швейцарской республики, а мать ихъ жила въ горахъ, гд ей купили хорошенькій небольшой домикъ, въ которомъ она, на оставшіяся у нея средства, могла жить ни въ чемъ не нуждаясь.

Ядвига не ждала гостей, но прислуга знала о предполагаемомъ посщеніи. Вахмистръ или дворецкій, надежный, старый рубака, могъ служить порукою молодымъ офицерамъ, жившимъ по большой части въ Тун, что за матерью ихъ хорошо присматриваютъ.

Лтомъ мать, съ работой въ рукахъ, часто сиживала на терасс у самаго обрыва. Зрніе у нея вполн сохранилось. Сначала домашніе боялись, чтобы она въ минуту отчаянія не бросилась внизъ, но теперь страхъ этотъ миновалъ.

День былъ не жаркій, и потому на этотъ разъ она оставалась въ комнатахъ. Младшіе сыновья только-что хотли сказать ей, что вотъ идетъ молодой графъ Вильденшвертъ и жена его Мехтильда, дочь Линды, какъ прислуга бросилась къ нимъ, умоляя не смущать больную.

Гости остановились на террас.

Въ дверяхъ показалась высокая фигура женщины въ черномъ плать, съ совершенно сдыми волосами. При вид ея сердце Теодора сжалось и они съ Мехтильдой вошли въ бесдку, чтобы не явиться передъ нею слишкомъ неожиданно.

— Мы ждемъ гостей! обратился къ ней Бруно фонъ-Фернау.

— Старыхъ знакомыхъ, матушка! прибавилъ Эдмундъ.

— Да, сказала безумная, — пусть прідутъ ваши товарищи, здсь будетъ повеселе.

— Ужь нкоторые пріхали, сказалъ Бруно.

— Одинъ изъ товарищей, недавно женившійся, прибавилъ Эдмундъ.

Теодоръ и Мехтильда вышли изъ бесдки, и Ядвига любезно съ ними раскланялась и, не желая быть помхой, вышла въ садъ.

Мсхтильда подошла къ ней поближе и заговорила:

— Тетя Фернау… я привезла теб поклонъ отъ мамы. Я Мехтильда Фернау, ты меня помнишь…

Теодоръ бросился къ безумной, схватилъ ее руку и сталъ цловать, а Мехтильда прибавила:

— Это мужъ мой!

Ядвига посмотрла на нихъ обоихъ, погладила по голов Мехтильду и потомъ, пристально осмотрвъ съ головы до ногъ Теодора, глубоко вздохнула и тихо проговорила:

— Тебя я знаю!

Это былъ послдній свтлый лучъ въ ея жизни. Боле она не приходила въ себя, и вскор старый графъ и Гертруда получили въ замк Вильденшвертъ извстіе о смерти несчастной графини Ядвиги.

Гертруда, сдлавшись графиней Вильденшвертъ, стала спокойне и терпиме. Она поддерживала зятьевъ своего дяди, которые терпли сильную нужду посл паденія заведенія, и обдаривалп больную тетку.

Отто фонъ-Фернау такъ и пропалъ въ Америк.

Графиня Гертруда и Линда фонъ-Фернау не замедлили примнить на практик свою методу воспитанія, такъ какъ вскор посл возвращенія молодыхъ посл годичнаго путешествія, об он стали бабушками.

‘Дло’, NoNo 2—9, 1870