ДЕСЯТЬ ЛЕТ
ДЕСЯТЬ ЛЕТ
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Десять лет, Зайцев Борис Константинович, Год: 1949
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
…Славный вечер, сентябрь. Тишина, золото, прозрачность. На скамье в сквере под виргинийским явором в каемчатых белозеленых листьях читать неплохо. Вокруг бегают дети, мамдши упорно вяжут — иногда вскакивают, наводят порядки среди разных Жаков и Моник, Ивонн.
Чтение далеко от нехитрых забав детей. Все пишут о Югославии. Разные ‘наблюдатели’ наблюдают и советуют ‘сохранять хладнокровие’. Какие-то ‘дипломатические круги’ что-то думают и ничего не говорят. А журналисты стараются угадать, что они думают.
Сербия, опять Сербия… — теперь называется она Югославией, но название дела не меняет. Странная, даже отчасти загадочная страна. (Есть наблюдение над историей ее: все противоположно, в судьбе, России. Когда у нас Киевская, блестящая Русь, сербы в затмении. У нас татарщина, они в силе. Мы от татар освобождаемся, у них Косово поле и стон под турками. И дальше в том же роде — до новейших времен: у нас революция, у них расцвет, объединение — Югославия.)
Но никогда нет с Россией вражды. Да и удивительно бы было: их спасали от турок, за них в четырнадцатом году пошли на Голгофу.
Но Россия, как и Сербия, бывает такая и этакая. ‘Осведомленные наблюдатели полагают, что все передвижения русских войск близ югославской границы являются лишь эпизодом войны нервов’… Однако, другие ‘круги’ находят, что покончить с Югославией Россия решила не позже шести месяцев и это тревожно. И что тон русских нот очень похож на обращение Гитлера с поляками десять лет назад.
Что было в Европе десять лет назад, вес помнят отлично. У маленькой человеческой жизни тоже есть свой горизонт, скромный объем виденного, испытанного.
Для нее август 39-го года это вот что: последнее мирно-артистическое странствие той жизни. Папские дворцы, Вильнев, художник Ангерран Шарантон, Мистраль, красота Прованса… и там же прочитано о зловещем ‘союзе’ двух друзей, от которого похолодело в сердце.
На вокзале в Арле отправляли уже ‘куда-то’ мобилизованных. Но все еще верилось, что ‘обойдется’. Как-нибудь и уладится, в последний день, как в 38-м году.
Теперь вера эта кажется наивной. Для политика и тогда, наверно, была наивной. Но какие же мы политики? Мы просто люди. И очень уж не хотелось еще раз влезать… (‘На наше поколение довольно: пережили одну войну, революцию…’ — но человеческий счет не в счет).
В Париже застали волнение, ах как все было нервно. Сухие теплые дни, ветер, вздымающий пыль и бумажки с тротуаров, чувство тягостного напряжения… А потом белые афиши на стенах — общая мобилизация, кажется, в день нападения на Польшу. Какой-то маршал Рыдзь-Смиглый, которого считали страшным воякой, но что же он мог сделать со своей ‘гусарией’ против немецких танков? Геройски, бесполезно гибли. А 3-го сентября в 5 часов вечера Франция оказалась ‘в состоянии войны с Германией’.
Не дай Бог вновь испытать тоску и тревогу, безвыходное томление тогдашнее. Мужчины молчали сумрачно. Женщины слабее и нервней — иногда ‘беспричинно’ плакали. Вот действие души на тело: питались еще хорошо, а худеть начали катастрофически в первые уже недели. Опасности пока никакой. Но ужас предчувствовали, в этом не ошиблись. Только срок иной — много позже, чем ждали.
Было, конечно, и напрасное. Ложные ночные тревоги, загонявшие в подвал, паника с газовыми масками. Но ведь новый тип войны, ничего никто точно не знал, апокалиптический же дух чувствовали. Никто еще не налетал, а казалось вот-вот налетит, каждый думал, что его-то именно и обстреляют. По вечерам темнота, патрули, наблюдающие за ‘щелками’ света в окнах, разговоры о том, что кто-то дает световые сигналы с крыш немцам. А днем закрашивали стекла синим, клеили на них бумажные полосы — будто бы защищает при сотрясениях!
Газовые атаки… — страшная вещь. К счастью, ничего не было, кроме волнений. Можно, вспомнив, и улыбнуться. Люди с воображением думали, что непременно задохнутся в газах. Масок не хватало. Их стали готовить сами: вата, чем-то смоченная и пропитанная, сода, нечто вроде карнавального убранства на лицо — это и есть защита. (До сих пор сохранилась сода, закупленная для такого спасения). Появились ‘сигналы газовой атаки’ — все это изучено было точно, по газетам. Однажды в подвале, при несостоявшемся налете, молодая чета надела уже маски эти доморощенные — и крестили друг друга, как бы прощаясь: а проезжал просто камион и гудел слишком ‘по-газовому’.
Но прошло время, ничего будто не случалось. Ну что же это за война! Сидят друг против друга в окопах и даже не стреляют. ‘Drle de guerre’ {‘Странная война’ (фр.).}! Назвали да будто и успокоились… Вот именно ‘будто’.
Так было в сентябре 39-го года. А в сентябре 43-го было уже совсем по-другому. О drle de guerre никто более не говорил. Война оказалась настоящей.
В этом 43-м и я, мирный обыватель Булони, человек далекий от войны, должен был быть убит 15-го сентября, на этой самой скамейке сквера. Но милостью Божьей, а может быть и по молитвам чьим-то, ее избежал.
Был тоже отличный, погожий день, как и теперь.
Как и теперь, я нередко приходил вечерами, именно в эти часы сюда и читал, или просто сидел, смотрел. Собрался и 15-го, в седьмом часу. Но в последнюю минуту жена настояла, чтобы вместо нее я поехал в центр города к дочери, а она пойдет здесь поблизости около Porte St. Cloud. Я и поехал.
Около же семи и от сквера, и от скамьи, где я должен был сидеть, ничего не осталось. Все было выбуравлено бомбами. Ничего не осталось и от земляных убежищ, рухнула и грибовидная беседка. Жена отсиживалась в подвале больших домов на площади, рядом с пылавшим заводом. Возвращаясь домой, видела среди других окровавленных тел, как из-под упавшего гриба торчала рука женщины.
Но в конце концов все прошло. ‘Свидетели истории’, мы видели невероятные зверства, свирепость, дикость собратьев наших по роду человеческому — иногда просто невообразимую. Приобрели опыт не из сладких. Убавилось сентиментальности, наивности. Ничем больше не удивишь. Все-таки выжили и оживаем, в основном же ничто не изменилось. Всегда была Истина — и осталась. Ее не поколеблешь истребленьями. Всегда был грех — он и остался, лишь теперь показан в исключительном виде.
Всегда был Промысел, и вел и ведет таинственными путями как жизнь единичную, так и народа, человечества. Не нам угадать путь его. Если сейчас ярче выступило апокалиптическое, то это нечто ‘вообще’. Но не нам предсказать, столкнется ли маленькая и странная Югославия, вопреки всей своей истории, с могущественной Россией — тоже вопреки истории становящейся ей врагом. Произойдет это или нет, будет ли это началом нового коня бледного и кто погибнет, и оправдается ли и тут подмеченное соотношение судеб — этого мы не знаем. Но будет ли война или не будет, Нагорная проповедь не изменится и навсегда останется Истиной, а бесовское так и останется бесовским, может быть, лишь обильнее в жизни раскроется. Нам же, как всегда, будет предложен путь — Христов ли или ‘другого’. И, как всегда, будем мы путаться, падать, совершать преступления… Нам, простым смертным, остается только желать того, чтобы не потерять облик человеческий. Будто бы и немного. Но времена страшные.
Русская мысль. 1949. 14 сент. No 171. Печ. по воспроизведению текста рукописи (в кн. ‘Дни’).