Державин в воспоминаниях современников, Державин Гавриил Романович, Год: 1852 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 67 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Державин в воспоминаниях современников

А. С. Пушкин

ДЕРЖАВИН

Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не забуду.

Это было в 1815 году, на публичном экзамене в Лицее. Как узнали мы, что

Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб

дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую ‘Водопад’. Державин

приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: где,

братец, здесь нужник? Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который

отменил свое намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с

удивительным простодушием и весе-лостию. Державин был очень стар. Он был в

мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел,

подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы

отвислы: портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он

дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он

оживился, глаза заблистали, он преобразился весь. Разумеется, читаны были

его стихи, разбирались его стихи, поминутна хвалили его стихи. Он слушал с

живостию необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочел мои ‘Воспоминания в

Царском Селе’, стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать

состояния души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина,

голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом…

Не помню, как я кончил свое чтение, не помню, куда убежал. Державин был

в восхищении, он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не

нашли…

С. П. Жихарев

ЗАПИСКИ СОВРЕМЕННИКА

…Между прочим, к слову о Державине. Наблюдательный Иван Иванович

рассказывал, что Гаврила Романович по кончине первой жены своей (Катерины

Яковлевны, женщины необыкновенной по уму, тонкому вкусу, чувствам приличия и

вместе по своей миловидности) приметно изменился в характере и стал еще

более задумчив и, хотя в скором времени опять женился, но воспоминание о

первой подруге, внушавшей ему все лучшие его стихотворения, никогда его не

оставляет. Часто за приятельскими обедами, которые Гаврила Романович очень

любит, при самых иногда интересных разговорах или спорах, он вдруг

задумается и зачертит вилкою по тарелке вензель покойной, драгоценные ему

буквы К. Д. Это занятие вошло у него в привычку. Настоящая супруга его,

заметив это ежедневное, несвоевременное рисованье, всегда выводит его из

мечтания строгим вопросом: ‘Ганюшка, Ганюшка, что это ты делаешь?’ — ‘Так,

ничего, матушка’, — обыкновенное торопливостью отвечает он, вздохнув глубоко

и потирая себе глаза и лоб как будто спросонья. <...!>

…За обедом у Ростислава Евграфовича Татищева видел я Дмитрия

Ардальоновича Лопухина, бывшего калужского губернатора, непримиримого врага

Державину за то, что этот, в качестве ревизующего сенатора, сменил его за

разные злоупотребления. Лопухин не может слышать о Державине равнодушно, а

бывший секретарь его, великий говорун Николай Иванович Кондратьев,

разделивший участь своего начальника и до сих пор верный его наперсник,

приходит даже в бешенство, когда заговорят о Державине и особенно если его

хвалят. Этот Кондратьев пописывает стишки, разумеется, для своего круга, и,

по выходе Державина в отставку, спустил, по выражению, кажется, Сумарокова,

свою своевольную музу, аки цепную собаку, на отставного министра и выразил

удовольствие свое следующим стихотворным бредом:

Ну-ка, брат, певец Фелицы,

На свободе от трудов

И в отставке от юстицы

Наполняй бюро стихов.

Для поэзьи ты свободен,

Мастер в ней играть пером,

Но за что стал неугоден

Министерским ты умом?

Иль в приказном деле хватки

Стихотворцам есть урок?

Чьи, скажи, были нападки?

Или изгнан за порок?

Не жена ль еще причиной,

Что свободен стал от дел?..

Далее, слава богу, не припомню. Кроме неудовольствия слышать эти

гадкие, кабачные стихи, грустно видеть в них усилие мелочной души уколоть

гениального человека, который, вероятно, никогда и не узнает об этих виршах.

Просто: кукиш из кармана. <...>

…На днях думаю представиться Державину с моим ‘Артабаном’. Великий

поэт в эпоху губернаторства своего в Тамбове был дружен с дедом моим,

который, после увольнения от должности вятского губернатора, жил в

тамбовской деревне и, любя чтение, был одним из усердных поклонников певца

Фелицы. <...>

…Был у Державина — и до сих пор не могу прийти в себя от сердечного

восхищения. С именем Державина соединено было все в моем понятии, все, что

составляет достоинство человека: вера в бога, честь, правда, любовь к

ближнему, преданность к государю и отечеству, высокий талант и труд

бескорыстный… и вот я увидел этого мужа,

кто, строя лиру,

Языком сердца говорил!

Сильно билось у меня сердце, когда въехал я на двор невысокого дома на

Фонтанке, находящегося невдалеке от прежней моей квартиры в доме

умалишенных. Вхожу в сени с ‘Артабаном’ под мышкою и спрашиваю дремавшего на

стуле лакея: ‘Дома ли его высокопревосходительство и принимает ли

сегодня?’ — ‘По-жалуйте-с’, — отвечал мне лакей, указывая рукою на

деревянную лестницу, ведущую в верхние комнаты. — ‘Но, голубчик, нельзя ли

доложить прежде, что вот приехал Степан Петрович Жихарев, а то, может быть,

его высокопревосходительство занят’. — ‘Ничего-с, пожалуйте, енарал в

кабинете один’. — ‘Так проводи же, голубчик’. — ‘Ничего-с, извольте идти

сами-с, прямо по лестнице, а там и дверь в кабинет, первая налево’. Я пошел

или, скорее, поплелся, ноги подгибались подо мною, руки тряслись, и я весь

был сам не свой, меня била лихорадка. Взойдя наверх и остановившись перед

стеклянного дверью, первою налево, завешенною зеленою тафтою, я не знал, что

мне делать — отворять ли дверь или дожидаться, покамест кто-нибудь случайно

отворит ее. Я так был смешан и так смешон! К счастью, явилась мие

неожиданная помощь в образе прелестной девушки, лет 18, которая, пробежав

мимо меня и, вероятно, заметив мое смущение, тотчас остановилась и

добродушно спросив: ‘Вы, верно, к дядюшке?’, — без церемонии отворила дверь,

примолвив: ‘Войдите’. Я вошел. Старец лет 65, бледный и угрюмый, в белом

колпаке, в беличьем тулупе, покрытом синею шелковою матернею, сидел в

креслах за письменным столом, стоявшим посредине кабинета, углубись в чтение

какой-то книги. Из-за пазухи у него торчала головка белой собачки, до такой

степени погруженной в дремоту, что она и не заметила моего прихода. Я

кашлянул. Державин — потому что это был он — взглянул на меня, поправил на

голове колпак и, как будто спросонья зевнув, сказал мне: ‘Извините, я так

зачитался, что и не заметил вас. Что вам угодно?’ Я отвечал, что по приезде

в Петербург я первою обязанностью поставил себе быть у него с данью того

искреннего уважения к его имени, в котором был воспитан, что он, будучи так

коротко знаком с дедом, конечно, не откажет и внуку в своей благосклонности.

Тут я назвал себя. ‘Так вы внук Степана Данилыча? Как я рад! А зачем сюда

приехали? Не определяться ли в службу? — и, не дав мне времени отвечать,

продолжал, — если так, то я могу попросить князя Петра Васильевича

(Лопухина) и даже графа Николая Петровича (Румянцева)’. Я объяснил ему, что

я уже в службу определен и что ни в ком и ни в чем покамест надобности не

имею, кроме его благосклонности. Он стал расспрашивать меня, где я учился,

чем занимался, какое наше состояние и проч., и, когда я удовлетворил всем

его вопросам, он, как будто спохватившись, сказал: ‘Да что ж вы стоите?

садитесь’. Я взял стул и подсел к нему. ‘Ну а это что у вас за книга?’ Я

отвечал, что это трагедия моего сочинения ‘Артабан’, которую я желал бы

посвятить ему, если только она того стоит. ‘Вот как! так вы пишете стихи —

хорошо! Прочитайте-ка что-нибудь’. Я развернул моего ‘Артабана’ и прочитал

ему сцену из 3-го действия, в которой впавший в опалу и скитающийся в

пустыне царедворец Артабан поверяет стихиям свою скорбь и негодование, пылая

мщением. Державин слушал очень внимательно, и, когда я перестал читать, он,

ласково и с улыбкою посмотрев на меня, сказал: ‘Прекрасно. Оставьте,

пожалуйста, трагедию вашу у меня: я с удовольствием ее прочитаю и скажу вам

свое мнение’. Я был в восторге, у меня развязался язык, и откуда взялось

красноречие! Я стал говорить о его сочинениях, многие цитировал целиком,

рассказал о знакомстве моем с И. И. Дмитриевым, о его к нему послании,

начинающемся так: ‘Бард безымянный, тебя ль не узнаю’, которое прочитал от

начала до конца, распространился о некоторых московских литераторах,

особенно о Мерзлякове и Жуковском, которые были ему вовсе неизвестны,

словом, сделался чрезвычайно смел. Державин все время слушал меня с видимым

удовольствием и потом, несколько призадумавшись, сказал, что он желал бы,

чтоб я остался у него обедать. Я объяснил ему, что с величайшим

удовольствием исполнил бы его волю, если б не дал уже слов,а обедать у

прежнего своего хозяина, доктора Эллизена. ‘Ну, так милости просим

послезавтра, потому что завтра хотя и праздник, но у нас день невеселый:

память по Николае Александровиче Львове’. Я поклонился в знак согласия. ‘Да

прошу вперед без церемонии ко мне жаловать всякий день, если можно. Ведь у

вас здесь знакомых, должно быть, немного’.

И вот я послезавтра буду обедать у Державина! Напишу о том к своим.

Боюсь, что не поверят моему благополучию. <... >

…К Гавриилу Романовичу приехал я, по назначению, в 3 часа. Домашние

его находились уж в большой гостиной, находящейся в нижнем этаже, и сидели у

камина, а сам он, в том же синем шелковом тулупе, но в парике, задумчиво

расхаживал по комнатам и по временам гладил головку собачки, которая, так же

как и вчера, высовывалась у него из-за пазухи. Лишь только я успел войти,

как он тотчас же представил меня своей супруге Дарье Алексеевне: ‘Вот,

матушка, Степан Петрович Жихарев, о котором я тебе говорил. Прошу полюбить

его: он внук старинного тамбовского моего приятеля’. Потом, обратившись к

племянницам, продолжал: ‘Вам рекомендовать его нечего: сами познакомитесь’.

И тут же совершенно переменив вчерашний учтивый со мною тон, с большею

живостью начал говорить об ‘Артабане’. ‘Читал я, братец, твою трагедию и,

признаюсь, оторваться от нее не мог: ну, право, прекрасно! Да откуда у тебя

талант такой? Все так громко, высоко, стихи такие плавные и звучные, какие

редко встречал я даже у Шихматова’. Я остолбенел: мне пришло на мысль, что

он вздумал морочить меня. Однако ж, думаю: нет, из-за чего бы ему,

Державину, говорить мне комплименты, если б в самом деле в трагедии моей не

было никаких достоинств? Я отвечал, что с малолетства напитан был чтением

священного писания, книг пророческих и его сочинений, что едва только

выучился лепетать, как знал уже наизусть некоторые его оды, как то: ‘Бога’,

‘Вельможу’, ‘Мой истукан’, ‘На смерть князя Мещерского’ и ‘К Фелице’, что

эти стихотворения служили для меня лучшим руководством в нравственности,

нежели все школьные наставления. Кажется, он остался очень доволен моим

объяснением.

За обедом посадили меня возле хозяйки, которая была ко мне чрезвычайно

ласкова и внимательна. ‘Пожалуйста, бывайте у нас чаще, мы всякий день

обедаем дома и по вечерам никуда почти не выезжаем. Будьте у нас, как у

родных’. Державин за столом был неразговорчив, напротив, прелестные

племянницы его говорили беспрестанно, мило и умно. Племянников не было, а

мне очень хотелось познакомиться с ними. Старший Леонид служит в Иностранной

коллегии и недавно приехал из Мадрида, где он был при посольстве. Но время

не ушло.

После обеда Гаврила Романович сел в кресло за дверью гостиной и тотчас

же задремал. Вера Николаевна сказала мне, что это всегдашняя его привычка.

‘А что это за собачка, — спросил я, — которая торчит у дядюшки из-за пазухи,

только жмурит глаза да глотает хлебные катышки из руки дядюшкиной?’ — ‘Это

воспоминание доброго дела, — отвечала мне В. Н. — К дч-дюшке ходила по

временам за пособием одна бедная старушка, с этой собачкой на руках. Однажды

зимою бедняжка притащилась, окоченевшая, от холода, и, получив обыкновенное

пособие, ушла, но вскоре возвратилась и со слезами умоляла дядюшку взять

себе эту собачку, которая всегда к нему так ласкалась, как будто чувствовала

его благодеяние. Дядюшка согласился, но с тем, чтоб старушка получала у него

по смерть свою пансион, который она и получает, только она, по дряхлости

своей, не ходит за ним, а дядюшка заносит его к ней сам, во время своих

прогулок. С тех пор собачка не оставляет дядюшку ни на минуту, и если она у

него не за пазухой или не вместе с ним на диване, то лает, визжит и мечется

по целому дому’. При этом рассказе у меня навернулись на глазах слезы — и я

не стыдился их, потому что, по словам его же, неистощимого и неисчерпаемого

Державина,

Почувствовать добра приятство

Такое есть души богатство,

Какого Крез не собирал!

Покамест наш бард дремал в своем кресле, я рассматривал известный

портрет его, писанный Тончи. Какая идея, как написан и какое до сих пор еще

сходство! Мне хотелось видеть его бюст, изваянный Рашеттом и так им

прославленный в стихотворении ‘Мой истукан’, но он, по желанию поэта,

находился наверху, в диванной его супруги:

А ты, любезная супруга,

Меж тем возьми сей истукан,

Спрячь для себя, родни, для друга

Его в серпяный свой диван.

Проснувшись, Гаврила Романович опять, между прочим, повторил

предложение дать мне на всякий случай рекомендательные письма к князю

Лопухину и к графу Румянцеву и даже настоял на том, чтоб я к ним

представился. ‘Князь Лопухин, — сказал мне Гаврила Романович, — человек

старинного покроя и не тяготится принять и приласкать молодого человека, у

которого нет связей, да и Румянцев человек обходительный и покровительствует

людям талантливым и ученым. Правду молвить, и все-то они (разумея министров)

большею частью люди добрые, вот хоть бы и граф Петр Ва-сильич, хотя и не

может до сих пор забыть моего Беа-туса. Да как быть!’

Я откланялся, обещая бывать у Гаврилы Романовича так часто, как только

могу, и, конечно, сдержу свое слово, лишь бы не надоесть. <...>

…Обедал у Гаврила Романовича. Это не человек, а воплощенная доброта,

ходит себе в своем тулупе с Би-бишкой за пазухою, насупившись и отвесив

губы, думая и мечтая и, по-видимому, не занимаясь ничем, что вокруг его

происходит. Но чуть только коснется до его слуха какая несправедливость и

оказанное кому притеснение, или, напротив, какой-нибудь подвиг человеколюбия

и доброе дело — тотчас колпак набекрень, оживится, глаза засверкают, и поэт

превращается в оратора, поборника правды, хотя, надо сказать, ораторство его

не очень красноречиво, потому что он недостаточно владеет собою: слишком

горячится, путается в словах и голос имеет довольно грубый, но со всем тем в

эти минуты он очень увлекателен и живописен. Кажется, что мое чтение ему

понравилось, потому что он заставлял меня читать некоторые прежние свои

стихотворения и слушал их с таким вниманием, как будто бы они были для него

новостью и не его сочинения. Меня поразило в нем то, что он не чувствовал

настоящих превосходных красот в своих стихотворениях, и ему нравились в них

именно те места, которые менее того заслуживали.

Гаврила Романович настоял, чтоб я непременно представился с

рекомендательными его письмами князю Лопухину и графу Румянцеву, эти письма

дал он мне за открытыми печатями, которые очень ловко смастерил кривой его

секретарь. <...>

…Гаврила Романович хотел на этих днях представить меня А. Н. Оленину

и О. П. Козодавлеву. ‘Тот и другой, — сказал он, — очень добрые люди. Первый

имеет много должностей, очень занят и обязан беспрестанно выезжать, но зато

жена домоседка и очень любезная женщина, радушно принимает своих знакомых

ежедневно по вечерам. У них очень нескучно’.

Гаврила Романович сказывал, что приятель и родственник его, В. В.

Капнист, написав комедию ‘Ябеда’, неоднократно читал ее при многих

посетителях у него, у Н. А. Львова и у А. Н. Оленина, и когда в городе

заговорили о неслыханной дерзости, с какою выведена в комедии

безнравственность губернских чиновников и обнаружены их злоупотребления,

Капнист, испугавшись, чтоб благонамеренность его не была перетолкована в

худую сторону и он не был очернен во мнении императора, просил совета, что

ему делать. ‘То же, что сделал Мольер со своим ‘Тартюфом’, — сказал ему Н.

А. Львов, — испроси позволения посвятить твою комедию самому государю’.

Капнист последовал совету — и все толки умолкли. Те же самые люди, которые

сначала так сильно вооружились против Капниста, вдруг переменили свое мнение

и стали находить комедию превосходною. ‘Ябеда’ была представлена на театре в

бенефис актера Крутицкого, который отлично выполнил роль председателя. Г. Р.

прибавил, что, конечно, комедия Капниста очень живо представляет

взяточников, эту язву современного общества, но в последствиях совершенно

бесполезна и, к сожалению, не обратит их на путь истинный. <...>

…Гаврила Романович представил меня А. С. Шишкову, сочинителю

‘Рассуждения о старом и новом слоге’, задушевному другу президента

Российской Академии Нартова. С большим любопытством рассматривал я почтенную

фигуру этого человека, которого детские стихи получили такую народность,

что, кажется, нет ни в одном русском грамотном семействе ребенка, которого

не учили бы лепетать:

Хоть весною

И тепленько,

А зимою

Холодненько,

Но и в стуже

Нам не хуже, и проч.

Не могу поверить, чтоб этот человек был таким недоброжелателем нашего

Карамзина, за какого хотят его выдать. Мне кажется, что находящиеся в

‘Рассуждении о старом и новом слоге’ колкие замечания на некоторые фразы

Карамзина доказывают не личное нерасположение к нему Александра Семеновича,

а только одно несходство в мнениях и образе воззрения на свойства русского

языка. Из всего, что ни говорил Шишков — а говорил он много, — я не имел

случая заметить в нем ни малейшего недоброжелательства или зависти к

кому-нибудь из наших писателей, напротив, во всех его суждениях,

подкрепляемых всегда примерами, заключалось много добродушия и

благонамеренности. Он очень долго толковал о пользе, какую бы принесли

русской словесности собрания, в которые бы допускались и приглашались

молодые литераторы для чтения своих произведений, и предлагал Гаврилу

Романовичу назначить вместе с ним попеременно, хотя по одному разу в неделю,

литературные вечера, обещая склонить к тому же Александра Семеновича

Хвостова и сенатора Ивана Семеновича Захарова, которых домы и образ жизни

представляли наиболее к тому удобств. Бог весть, как обрадовался этой идее

добрый Гаврила Романович и просил Шишкова устроить как можно скорее это

дело. <...>

…У Гаврила Романовича обедали О. Козодавлев и Дмитревский. Осип

Петрович, кажется, добрый и приветливый человек, любит литературу и говорит

обо всем очень рассудительно, он также старый знакомец И. И. Дмитриева,

расспрашивал меня о его житье-бытье и, между прочим, чрезвычайно

интересовался университетом, хвалил покойного Харитона Андреевича, называя

его настоящим русским ученым, и радовался, что Страхов занял его место,

присовокупив, что лучшего преемника Чеботареву найти невозможно и что

Ми-хайло Никитич весьма его уважает. Говорили о ‘Дмитрии Донском’, и на

вопрос Гаврилы Романовича Дмитревскому, как он находит эту трагедию в

отношении к содержанию и верности исторической, Иван Афанасьевич отвечал,

что, конечно, верности исторической нет, но что она написана прекрасно и

произвела удивительный эффект. ‘Не о том спрашиваю, — сказал Державин, — мне

хочется знать, на чем основался Озеров, выведя Дмитрия влюбленным в

небывалую княжну, которая одна-одинехонька прибыла в стан и, вопреки всех

обычаев тогдашнего времени, шатается по шатрам княжеским да рассказывает о

любви своей к Дмитрию’. — ‘Ну, конечно, — отвечал Дмитревский, — иное и

неверно, да как быть! Театральная вольность, а к тому же стихи прекрасные:

очень эффектны’. Державин замолчал, а Дмитревский, как бы опомнившись, что

не прямо отвечал на вопрос, продолжал: ‘Вот изволите видеть, ваше

высокопревосходительство, можно бы сказать и много кой-чего насчет

содержания трагедии и характеров действующих лиц, да обстоятельства не те,

чтоб критиковать такую патриотическую пьесу, которая явилась так кстати и

имела неслыханный успех. Впрочем, надобно благодарить бога, что есть у нас

авторы, посвящающие свои дарования театру безвозмездно, и таких людей,

особенно с талантом Владислава Александровича, приохочивать и превозносить

надобно, а то, неравно, бог с ним, обидится и перестанет писать. Нет, уж

лучше предоставим всякую критику времени: оно возьмет свое, а теперь не

станем огорчать такого достойного человека безвременными замечаниями’. <...>

…Литературные вечера назначены по субботам поочередно у Гаврилы

Романовича, А. С. Шишкова, И. С. Захарова и А. С. Хвоетова, они начнутся с

субботы 2 февраля у Шишкова, которому принадлежит честь первой о них мысли,

вероятно, после кто-нибудь из известных особ захочет также войти в очередь с

нашими меценатами, но покамест их только четверо. Все литераторы без

изъятия, представленные хозяину дома кем-либо из его знакомых, имеют право

на них присутствовать и читать свои сочинения, но молодые люди, более или

менее оказавшие успехи в словесности или подающие о себе надежды, будут даже

приглашаемы, потому что учреждение этих вечеров имеет главным предметом

приведение в известность их произведе-ний.<...>

…Поздно вечером возвратился я от А. С. Шишкова, веселый и довольный.

Общество собралось не так многочисленное, как я предполагал: человек около

двадцати — не больше. Гаврила Романович, И. С. Захаров, A. С. Хвостов, П. М.

Карабанов, князь Шахматов, И. А. Крылов, князь Д. П. Горчаков,

флигель-адъютант Кикин, которого я видел в Москве у К. А. Муромцевой,

полковник Писарев, А. Ф. Лабзин, B. Ф. Тимковский, П. Ю. Львов, М. С.

Щулепников, молодой Корсаков, Н. И. Язвицкий, сочинитель бук-варя, Я. И.

Галинковский, автор какой-то книги для прекрасного пола под заглавием

‘Утренник’, в которой, по отзыву Щулепникова, лучшими статьями можно

почесть: ‘Любопытные познания для счисления времен’ и ‘Белые листы для

записок на 12 месяцев’, и, наконец, я, не сочинивший ни букваря, ни белых

листков для записок на 12 месяцев, но приехавший в одной карете с

Державиным, что стоит букваря и белых листов для записок. Долго рассуждали

старики о кровопролитии при Эйлау и о последствиях, какие от нашей победы

произойти могут. Одни говорили, что Бонапарте нужно некоторое время, чтоб

оправиться от полученяо-го им первого в его жизни толчка, другие утверждали,

что если расстройство во французской армии велико, то и мы потерпели немало,

что наша победа стоит поражения и обошлась нам дорого, потому что из 65 000

человек, бывших под ружьем, выбыла из строя почти половина. Слово за слово

завязался спор: Кикин и Писарев, как военные люди, с жаром доказывали, что

надобно продолжать войну и что мы кончим непременно совершенным истреблением

французской армии и самого Бонапарте, а Лабзин с Хвостовым возражали, что

теперь-то именно и должно хлопотать о заключении мира, потому что, имея в

двух сражениях поверхность над французами, мы должны воспользоваться

благоприятным случаем выйти с честью из опасной борьбы с сильным

неприятелем. Хозяин решил спор тем, что как продолжение войны, так и

трактация о мире зависят от благоприятного оборота обстоятельств, а своим

произволом ничего не сделаешь, и что бывают случаи, по-видимому очень

маловажные, которые имеют необыкновенно важное влияние на происшествия,

уничтожая наилучше составленные планы или способствуя им. ‘Возьмем,

например, — сказал серьезный старик, — хотя бы и последнее сражение: отчего

погиб корпус Ожеро? Оттого, что внезапно поднялась страшная метель и снежная

вьюга прямо французам в глаза: они сбились с настоящей дороги и неожиданно

наткнулись на главные наши батареи. Конечно, расчет расчетом и храбрость

храбростью, но положение дел таково, что надобно действовать осторожно и не

спеша решаться как на продолжение войны, так и на заключение мира, а

впрочем, государь знает, что должно делать’.

Время проходило, а о чтении не было покамест и речи. Наконец, по слову

Гаврилы Романовича, ходившего задумчиво взад и вперед по гостиной, что пора

бы приступить к делу, все уселись по местам. ‘Начнем с молодежи, — сказал А.

С. Хвостов, — у кого что есть, господа?’ Мы, сидевшие позади, около стен,

переглянулись друг с другом и почти все в один голос объявили, что ничего не

взяли с собой. ‘Так не знаете ли чего наизусть? — смеясь, продолжал

Хвостов, — как же это вы идете на сражение без всякого оружия?’ Щу-лепников

отвечал, что может прочитать стихи свои к ‘Трубочке’. — ‘Ну хоть к

‘Трубочке’! — подхватил И. С. Захаров, меценат Щулепникова, — стишки очень

хорошие’. Щулепников подвинулся к столу и прочитал десятка три куплетов к

своей ‘Трубочке’, но не произвел никакого впечатления на слушателей. ‘Пахнет

табачным дымком’, — шепнул толстый Карабанов Язвицкому. — ‘Как быть! —

отвечал последний, — первую песенку зардевшись спеть’. Гаврила Романович,

видя, что на молодежь покамест надеяться нечего, вынул из кармана свои стихи

‘Гимн кротости’ и заставил читать меня. Я прочитал этот гимн к полному

удовольствию автора и, кажется, заслужил репутацию хорошего чтеца.

Разумеется, все присутствующие были или казались в восторге, и похвалам

Державину не было конца. За этим все пристали к Крылову, чтоб он прочитал

что-нибудь. Долго отнекивался остроумный комик, но наконец разрешился баснею

из Лафонтена ‘Смерть и дровосек’, в которой, сколько припомнить могу, есть

прекрасные стихи:

…Притом жена и дети,

А там боярщина, подушные, оброк,

И выдался ль когда на свете

Хотя один мне радостный денек?

а заключительный смысл рассказа выражен с такою простотою и верностью:

Что как на свете жить ни тошно,

Но умирать еще тошней.

<...> Казалось, что после Крылова никому не следовало бы отваживаться

на чтение стихов своих, каковы бы они ни были, однако ж князь Горчаков, по

приглашении приятелей своих Кикина и Карабанова, решился на этот подвиг и,

вынув из-за пазухи довольно толстую тетрадь, обратился ко мне с просьбою

прочитать его послание к какому-то Честану о клевете. Как ни лестно было для

меня это приглашение, однако ж я долго отговаривался, извиняясь тем, что, не

зная стихов, невозможно хорошо читать их, потому что легко дать им

противоположную интонацию, но Гаврила Романович с нетерпением сказал: ‘Э, да

ну, братец, читай! что ты за педант такой?’ И вот я, покраснев от стыда и

досады, взял у Горчакова тетрадь и давай отбояривать… <...>

Все слушали с большим вниманием, и по окончании чтения А. С. Хвостов

сказал, кивая на князя Горчакова, с которым, как видно, он исстари дружен:

‘Это наш Ювенал’. <...>

…А. С. Шишков приглашал князя Шихматова прочитать сочиненную им

недавно поэму в трех песнях ‘Пожарский, Минин и Гермоген’, но он не имел ее

с собою, а наизусть не помнил, и потому положили читать ее в будущую субботу

у Гаврилы Романовича. Моряк Шихматов необыкновенно благообразный молодой

человек, ростом мал и вовсе не красавец, ьо имеет такую кроткую и светлую

физиономию, что, кажется, ни одно нечистое помышление никогда не забиралось

к нему в голову. Признаюсь в грехе, я ему позавидовал: в эти годы снискать

такое уважение и быть на пороге в Академию… За ужином, обильным и вкусным,

А. С. Хвостов с Кикиным начали шутя нападать на Шихматова за отвращение его

от мифологии, доказывая, что это непобедимое в нем отвращение происходит от

одного только упрямства, а что, верно, он сам чувствует и понимает, каким

огромным пособием могла бы служить ему мифология в его сочинениях. — ‘Избави

меня боже!’ — с жаром возразил Шихматов, — почитать пособием вашу мифологию

и пачкать вдохновение этой бесовщиной, в которой, кроме постыдного

заблуждения ума человеческого, я ничего не вижу. Пошлые и бесстыдные бабьи

сказки — вот и вся мифология. Да и самая-то древняя история, до времен

христианских — египетская, греческая и римская — сущие бредни, и я почитаю,

что поэту-христианину неприлично заимствовать из нее уподобления не только

лиц, но и самых происшествий, когда у нее есть история библейская,

неоспоримо верная и сообразная с здравым рассудком.

Славные понятия имели эти греки и римляне о божестве и человечестве,

чтоб перенимать нелепые их карикатуры на то и другое и усваивать их нашей

словесности!’

Образ мыслей молодого поэта, может быть, и слишком односторонен, однако

ж в словах его есть много и правды.

После ужина Гаврила Романович пожелал, чтоб я продекламировал

что-нибудь из ‘Артабана’, которого он, как я подозреваю, успел, по

расположению ко мне, расхвалить Шишкову и Захарову, потому что они

настоятельнее всех стали о том просить меня. Я отказался решительно от

декламации, извинившись тем, что ничего припомнить не могу, но предложил,

если будет им угодно, прочитать свое послание к ‘Счастливцу’, написанное

гекзаметрами, тотчас же около меня составился кружок, и я, не робея, пропел

им:

Юноша! тщетно себе ты присвоил названье счастливца: Ты, не окончивший

поприща, смеешь хвалиться победой!

Старики слушали меня со вниманием и благосклонностью, особенно Гаврила

Романович, которого всегда поражает какая-нибудь новизна, очень хвалил и

мысли и выражения, но позади меня кто-то очень внятно прэ-шептал: ‘В

тредьяковщину заехал!’ И этот кто-то чуть ли не был Писарев. Бог с ним!

Гаврила Романович сетовал, зачем я не прочитал ему прежде этих стихов, и

прибавил, что если у меня в чемодане есть еще что-нибудь, то принес бы к

нему на показ. Дорогой отозвался он о князе Шихматове, что ‘он точно имеет

большое дарование, да уж не по летам больно умничает’.

И. И. Дмитриев

ВЗГЛЯД НА МОЮ ЖИЗНЬ

Поэзия Державина известна мне стала еще с 1776 года. Около того времени

первые произведения его вышли в свет без имени автора из типографии Академии

наук под названием ‘Оды, сочиненные и перезеденные при горе Читалагае’.

<...>

В этой книжке помещено было несколько од разного содержания, более

философических, и послание Фридриха Второго к астроному Мопертию,

переведенное в прозе. Я упоминаю с такою подробностию об этой книжке потому

только, что ныне она редка и немногим известна даже из литераторов. В

стихах, помещенных в ней, при некоторых недостатках, уже показывались

замашки или вспышки врожденного таланта и его главные свойства: благородная

смелость, строгие правила и резкость в выражениях. После того в разные

времена вышли также без его имени: ‘Послание к И. И. Шувалову, по случаю

возвращения его из чужих краев’, писанное в Казани, оды: ‘На смерть князя

Мещерского’, ‘К соседу’, ‘К Киргиз-Кайсацкой царевне Фели-це’, стансы:

‘Успокоенное неверие’, дифирамб ‘На выздоровление И. И. Шувалова’ и

‘Гребеневский ключ’, посвященный М. М. Хераскову. Все эти стихи, по моему

мнению, едва ли не лучшие и совершеннейшие из поэтических произведений

Державина. Они были напечатаны в ‘С.-Петербургском вестнике’ в 1778 году и

последующих, а потом некоторые из них перепечатаны с поправками в

‘Собеседнике любителей российского слова’. В нем участвовала сама

императрица. Ее сочинения выходили под названием ‘Были и небылицы’.

Издавался же он под надзором президента обеих Академий княгини Катерины

Романовны Дашковой. Кроме ‘Фелицы’, долго я не знал об имени автора

упомянутых стихотворений. Хотя сам писал и худо, но по какому-то чутью

находил в них более силы, живописи, более, так сказать, свежести,

самобытности, нежели в стихах известных мне современных наших поэтов. К

удивлению должно заметить, что ни в обществах, ни даже в журналах того

времени не говореио было ничего об этих прекрасных стихотворениях. Малое

только число словесников — друзей Державина — чувствовали всю их цену.

Известность его началась не прежде, как после первой оды ‘К Фелице’.

Наконец, я узнал об имени прельстившего меня поэта, узнал и самого его

лично, но только глядывал на него издали во дворце с чувством удовольствия и

глубокого уважения. Вскоре потом посчастливилось мне вступить с ним в

знакомство, вот какой был к тому повод.

Во вторую кампанию шведской войны я ездил на границу Финляндии для

свидания с старшим братом моим. Он служил тогда в пехотном Псковском полку

премьер-майором. В продолжение дороги и на месте я вел поденную записку,

описывая в ней, между прочим, красивое местоположение, употребил я обращение

в стихах к Державину и назвал его единственным у нас живописцем природы. По

возвращении моем, знакомец мой П. Ю. Львов переписал эти стихи для себя и

показал их поэту. Он захотел узнать меня, несколько раз говорил о том

Львову, но я совестился представиться знаменитому певцу в лице мелкого и еще

никем не признанного стихотворца, долго не мог решиться и все откладывал.

Наконец, одним утром знакомец мой прислал собственноручную к нему записку

Державина. Он еще напоминал Львову о желании его сойтись со мною. Эта

записка победила мою застенчивость. Итак, в сопровождении Львова отправился

я к поэту, с которым желал и робел познакомиться.

Мы застали хозяина и хозяйку в авторском кабинете: в колпаке и в

атласном голубом халате, он что-то писал на высоком налое, а она, в утреннем

белом платье, сидела в креслах посреди комнаты и парикмахер завивал ей

волосы. Добросердечный вид и приветливость обоих с первых слов ободрили

меня. Поговоря несколько минут о словесности, о войне и пр., я хотел,

соблюдая приличие, откланяться, но они оба стали унимать меня к обеду. После

кофея я опять поднялся, и еще упрошен был до чая. Таким образом с первого

посещения я просидел у них весь день, а через две недели уже сделался

коротким знакомцем в доме. И с того времени редко проходил день, чтоб я не

виделся с этой любезной и незабвенной четою.

Державину минуло тогда пятьдесят лет. Он был еще действительным

статским советником и кавалером ордена св. Владимира третьей степени. Года

за два пред тем он отрешен был от должности губернатора Тамбовской губернии

по случаю несогласия, происшедшего между ним и генерал-губернатором или

наместником графом Гудовичем. Взаимные их жалобы отданы были на рассмотрение

Сената. Державин был оправдан. Любопытная столица с нетерпением ожидала от

премудрой Фелицы решения судьбы любимого ее поэта.

Между тем князь Потемкин-Таврический, отправляясь в армию,

приготовлялся несколько месяцев к великолепному угощению императрицы. Это

было уже по взятии Очакова. Державину поручено было от князя заблаговременно

сочинить, по сообщенной ему программе, описание праздника. Знакомство наше

началось вместе с этой работою. Почти в моих глазах она была продолжаема и

окончена. Праздник изумил всю столицу, описание напечатано, но не

полюбилось, как слышно было, Потемкину, вероятно, за поэтическую

характеристику хозяина, довольно верную, но не у места шутливую.

С первых дней нашего знакомства я уже пробежал толстую рукопись всех

собранных его стихотворений, известных мне и неизвестных. Сверх того,

показаны мне и те, которые, по хлопотам службы, долгое время лежали у него

неоконченными. Главнейшие из них были: ‘Водопад’, состоявший тогда в

пятнадцати только строфах, ‘Видение Мурзы’, ода ‘На коварство’, ‘Прогулка в

Сарском Селе’. Последние стихи, равно как и ‘Видение Мурзы’, дописал он уже

при появлении ‘Московского журнала’, ‘Водопад’ гораздо после, когда получено

было известие о кончине князя Потемкина, оду же ‘На коварство’ еще позднее.

Немногим известно, что и ‘Вельможа’ напечатан был в числе од, писанных при

горе Читалагае, о коих я упоминал выше, но любители словесности

познакомились с нею уже при втором появлении, когда поэт прибавил в этой оде

несколько строф, столь изобильных сатирическою солью и яркими картинами.

Возобновление ее последовало по кончине князя Потемкина, при

генерал-прокуроре графе Самойлове. Общество находило в ней много намеков на

счет того и другого. Тогда поэт был уже сенатором.

Державин при всем своем гении с великим трудом поправлял свои стихи. Он

снисходительно выслушивал советы и замечания, охотно принимался за переделку

стиха, но редко имел в том удачу. Везде и непрестанно внимание его обращено

было к поэзии. Часто я заставал его стоявшим неподвижно против окна и

устремившим глаза к небу. ‘Что вы думаете?’ — однажды спросил я. ‘Любуюсь

вечерними облаками’, — отвечал он. И чрез некоторое время после того вышли

стихи ‘К дому, любящему учение’ (к семейству графа А. С. Строганова), в

которых он впервые назвал облака краезлатыми. В другой раз заметил я, что он

за обедом смотрит на разварную щуку и что-то шепчет, спрашиваю тому причину.

‘А вот я думаю, — сказал он, — что если бы случилось мне приглашать в стихах

кого-нибудь к обеду, то при исчислении блюд, какими хозяин намерен

потчевать, можно бы оказать, что будет ‘и щука с голубым пером’. И мы чрез

год или два услышали этот стих в его послании к князю Александру Андреевичу

Безбородке.

Голова его была хранилищем запаса сравнений, уподоблений, сентенций и

картин для будущих его поэтических произведений. Он охотник был до чтения,

но читал без разборчивости. Говорил отрывисто и не красно. Кажется, будто

заботился только о том, чтоб высказать скорее. Часто посреди гостей,

особенно же у себя, задумывался и склонялся к дремоте, но я всегда

подозревал, что он притворялся, чтоб не мешали ему заниматься чем-нибудь

своим, важнейшим обыкновенных пустых разговоров. Но тот же самый человек

говорил долго, резко и с жаром, когда пересказывал о каком-либо споре по

важному делу в Сенате, или о дворских интригах, и просиживал до полуночи за

бумагой, когда писал голос, заключение или проект какого-нибудь

государственного постановления. Державин как поэт и как государственная

особа имел только в предмете нравственность, любовь к правде, честь и

потомство.

Со входом в дом его как будто мне открылся путь к Парнасу. Дотоле быв

знаком только с двумя стихотворцами: Ермилом Ивановичем Костровым и Дмитрием

Ивановичем Хвостовым, я увидел в обществе Державина вдруг несколько поэтов и

прозаистов: певца ‘Душеньки’ Ипполита Федоровича Богдановича, переводчика

‘Телемака’ и ‘Гумфрея Клингера’ Ивана Семеновича Захарова, Николая

Александровича и Федора Петровича Львовых, Алексея Николаевича Оленина,

столь известного по его изобретательному таланту в рисовании и сведущему в

художествах и древности. О первом не стану повторять того, что уже помещено

было Карамзиным по пересказам моим в биографии Богдановича, напечатанной в

‘Вестнике Европы’, прибавлю только, что я познакомился с ним в то время,

когда он уже мало занимался литературою, но сделался невольным данником

большого света. По славе ‘Душеньки’ многие, хотя и не читали этой поэмы,

хотели, чтоб автор ее дремал за их поздними ужинами. Всегда во французском

кафтане, кошелек на спине и тафтяная шляпка (клак) под мышкою, всегда по

вечерам в концерте или на бале в знакомом доме, Богданович, если не играл в

вист, то везде слова два о дневных новостях, или о дворе, или заграничных

происшествиях, но никогда с жаром, никогда с большим участием. — Он не любил

не только докучать, даже и напоминать о стихах своих: но в тайне сердца

всегда чувствовал свою цену и был довольно щекотлив к малейшим замечаниям

насчет произведений пера его. Впрочем, чужд злоязычия, строгий блюститель

нравственных правил и законов общества, скромный и вежливый в обращении, он

всеми благоразумными и добрыми людьми был любим и уважаем.

Чрез Державина же я сошелся и с Денисом Ивановичем Фонвизиным. По

возвращении из белорусского своего поместья, он просил Гаврилу Романовича

познакомить его со мною. Назначен был день нашего свидания. В шесть часов

пополудни приехал Фонвизин. Увидя его в первый раз, я вздрогнул и

почувствовал всю бедность и тщету человеческую. Он вступил в кабинет

Державина, поддерживаемый двумя молодыми офицерами из Шкловского кадетского

корпуса, приехавшими с ним из Белоруссии. Уже он не мог владеть одною рукою,

равно и одна нога одеревенела. Обе поражены были параличом. Говорил с

крайним усилием, и каждое слово произносил голосом охриплым и диким, но

большие глаза его быстро сверкали. Первый, брошенный на меня взгляд привел

меня в смятение. Разговор не замешкался. Он приступил ко мне с вопросами о

своих сочинениях: знаю ли я ‘Недоросля’? читал ли ‘Послание к Шумилову’,

‘Лису Казнодейку’, перевод его ‘Похвального слова Марку Аврелию’? и так

далее, как я нахожу их? Казалось, что он такими вопросами хотел с первого

раза выведать свойства ума моего и характера. Наконец, спросил меня и о

чужом сочинении: что я думаю о ‘Душеньке’? ‘Она из лучших произведений нашей

поэзии’, — отвечал я. — ‘Прелестна!’ — подтвердил он с выразительною

улыбкою. Потом Фонвизин сказал хозяину, что он привез показать ему новую

свою комедию ‘Гофмейстер’. Хозяин и хозяйка изъявили желание выслушать эту

новость. Он подал знак одному из своих вожатых, и тот прочитал комедию одним

духом. В продолжение чтения автор глазами, киваньем головы, движением

здоровой руки подкреплял силу тех выражений, которые самому ему нравились.

Игривость ума не оставляла его и при болезненном состоянии тела. Несмотря на

трудность рассказа, он заставлял нас не однажды смеяться. По словам его, во

всем уезде, пока он жил в деревне, удалось ему найти одного только

литератора, городского почтмейстера. Он выдавал себя за жаркого почитателя

Ломоносова. ‘Которую же из од его, — спросил Фонвизин, — признаете вы

лучшею?’ — ‘Ни одной не случилось читать’, — ответствовал ему почтмейстер.

‘Зато, — продолжал Фонвизин, — доехав до Москвы, я уже не знал, куда мне

деваться от молодых стихотворцев. От утра до вечера они вокруг меня роились.

Однажды докладывают мне: ‘Приехал сочинитель’, — принять его, сказал я, и

чрез минуту входит автор с пуком бумаг. После первых приветствий и оговорок

он просит меня выслушать трагедию его в новом вкусе. Нечего делать, прошу

его садиться и читать. Он предваряет меня, что развязка драмы его будет

совсем необыкновенная: у всех трагедии оканчиваются добровольным или

насильственным убийством, а его героиня или главное лицо — умрет

естественною смертию. И в самом деле, — заключает Фонвизин, — героиня его от

акта до акта чахла, чахла и наконец издохла’.

Мы расстались с ним в одиннадцать часов вечера, а наутро он уже был в

гробе!

Между известными того времени поэтами, посещавшими Державина, к

удивлению моему, не однажды не сходился я с Княжниным и Петровым. Первого,

по Крайней мере, видал я в театре, а последнего никогда не знал, хотя и

живал с ним в одном городе. Оды его и тогда были при дворе и у многих

словесников в большом уважении, но публика знала его едва ли не пона’

слышке, а Державин и приверженные к нему поэты, хотя и не отказывали Петрову

в лирическом таланте, но всегда останавливались более на жесткости стихов

его, чем на изобилии в идеях, на возвышенности чувств и силе ума его. Что же

касается до меня, я желал бы большего благозвучия стихам его, но всегда

почитал в нем одного из первоклассных и ученейших наших поэтов. По моему

мнению, лучшие из его произведений две оды: одна на сожжение турецкого флота

при Чес-ме, другая — к графу А. Г. Орлову, начинающаяся стихом:

Защитник строгого

Зенонова закона…

и элегия или песнь на кончину князя Потемкина. Он истощил в ней все

красоты поэзии и ораторского искусства. Менее всего он успел в сатирическом

и шутливом роде. В нежном писал он мало, но с чувством. В пример тому можно

привести на память стихи его на рождение дочери. Они оканчиваются следующим

обращением к его супруге:

О ангел! страж семьи! ты вечно для меня

Одна в подсолнечной красавица. Прелёста,

Мать истинная чад,

Живой источник мне отрад,

Всегда любовница, всегда моя невеста.

Какое глубокомыслие, какая нежность, истина и простота в последнем

стихе!

Н. А. и Ф. П. Львовы, А. Н. Оленин и П. А. Вельяминов составляли почти

ежедневное общество Державина. Здесь же познакомился я с Васильем

Васильевичем Капнистом. Он по нескольку месяцев проживал в Петербурге,

приезжав из Малороссии, его отчизны, и веселым остроумием, вопреки

меланхолическому тону стихов своих, оживлял нашу беседу.

Но я еще более находил удовольствия быть одному с хозяином и хозяйкою.

Катерина Яковлевна, первая супруга Державина, дочь кормилицы императора

Павла и португальца Бастидона, камердинера Петра Третьего, с пригожеством

лица соединяла образованный ум и прекрасные качества души, так сказать,

любивой и возвышенной. Она пленяла всех изящным и не могла скрывать

отвращения своего от всего низкого. Каждое движение души обнаруживалось на

миловидном лице ее. По горячей любви своей к супругу, она с живейшим

участием принимала к сердцу все, что ни относилось до его благосостояния.

Авторская слава его, успехи, неудовольствия по службе были будто ее

собственные. Однажды она провела со мною около часа один на один. Кто же

поверит мне, что я во это все время только что слушал, и о чем же? Она

рассказывала мне о разных неудовольствиях, претерпенных мужем ее в бытность

его губернатором в Тамбовской губернии, говоря же о том, не однажды отирала

слезы на глазах своих.

Воспитание ее было самое обыкновенное, какое получали тогда в приватных

учебных заведениях, но она по выходе в замужество пристрастилась к лучшим

сочинениям французской словесности. В обществе друзей своего супруга она

приобрела верный вкус и здравое суждение о красотах и недостатках сочинения.

От них же, а более от Н. А. Львова и А. Н. Оленина, получила основательные

сведения в музыке и архитектуре.

В пример доброго ее сердца расскажу еще один случай: жена, муж и я

сидели в его кабинете, они между собою говорили о домашних делах, о старине,

дошли, наконец, до Казани, отчизны поэта. Катерина Яковлевна вспомнила

покойную свекровь свою, начала хвалить ее добрые качества, ее к ним

горячность, наконец, стала тужить, для чего они откладывали свидание с нею,

когда она в последнем письме своем так убедительно просила их приехать

навсегда с нею проститься. Поэт вздохнул и сказал жене: ‘Я все откладывал в

ожидании места (губернаторского), думал, уже получа его, испросить отпуск и

съездить в Казань’. При этом слове оба стали обвинять себя в честолюбии,

хвалить покойницу, и оба заплакали. Я с умилением смотрел на эту

добродетельную чету. Молодая супруга, пятидесятилетний супруг оплакивают —

одна свекровь, другой мать свою — и чрез несколько лет по ее смерти!

Державин любил вспоминать свою молодость. Вот что я от него самого

слышал: отец его, помещик Уфимской провинции, составлявшей тогда часть

Казанской губернии. Сам же он, обучаясь в Казанской гимназии, обратил на

себя внимание директора ее, Михаила Ивановича Веревкина, успехами в

рисовании и черчении планов, особенно же работы его — портретом императрицы

Елисаветы, снятым простым пером с гравированного эстампа. Портрет

представлен был главному куратору Московского университета Ивану Ивановичу

Шувалову. Державин взят был в Петербург вместе с другими отличными учениками

и записан, по именному указу, гвардии в Преображенский полк рядовым

солдатом. Отец его, хотя был не из бедных дворян, но по тогдашнему

обыкновению, при отпуске сына, не слишком наделил его деньгами, почему он и

принужден был пойти на хлебы к семейному солдату: это значило иметь с

хозяином общий обед и ужин за условленную цену и жить с ним в одной

светлице, разделенной перегородкою. Человек умный и добрый всегда поладит с

выпавшим жребием на его долю: солдатские жены, видя его часто с пером, или

за книгою, возымели к нему особенное уважение и стали поручать ему писать

грамотки к отсутствующим родным своим. Он служил им несколько месяцев

бескорыстно пером своим, но потом сделал им предложение, чтоб они, за его им

услуги, уговорили мужей своих отправлять в очередь его ротную службу, стоять

за него на ротном дворе в карауле, ходить за провиантом, разгребать снег

около съезжей или усыпать песком учебную площадку. И жены и мужья на то

согласились.

К числу примечательных случаев в солдатской жизни Державина поспешим

прибавить, что автор оды ‘К Фелице’ стоял на часах в Петергофском дворце в

ту самую минуту, когда Екатерина отправилась в Петербург для совершения

отважного дела: получить верховную власть или погибнуть.

В то же время начал он и стихотворствовать. Кто бы мог ожидать, какой

был первый опыт творца ‘Водопада’? Переложение в стихи, или лучше сказать,

на рифмы площадных прибасок насчет каждого гвардейского полка! Потом

обратился он уже к высшему рифмованию и переложил в стихи несколько

начальных страниц ‘Телемака’ с русского перевода, когда же узнал правила

поэзии, принял в образец Ломоносова. Между тем читал в оригинале Геллерта и

Гагедорна.

Кроме немецкого, он не внал других иностранных языков. Древние

классические поэты, итальянская и французская словесность известны ему стали

в последующие годы по одним только немецким и русским переводам. В

продолжении унтер-офицерской службы его случилось ему быть в Москве, тогда

Сумароков, еще в полном блеске славы своей, рассорился с содержателем

вольного театра и главною московскою актрисою. Он жаловался на них

начальствующему в столице фельдмаршалу графу Петру Семеновичу Салтыкову. Не

полу-ча же от него удовлетворения, принес жалобу на самого его императрице.

Екатерина благоволила удостоить его ответом, но дала ему почувствовать, что

для нее приятнее видеть изображение страстей в драмах его, нежели читать в

письмах. С этого рескрипта пошли по рукам списки, все толковали его не в

пользу Сумарокова. Раздраженный поэт излил горесть и желчь свою в элегии, в

которой особенно замечателен был следующий стих:

Екатерину зрю, проснись, Елисавета!

Элегия была тогда же напечатана, несмотря на этот стих и многие колкие

намеки насчет фельдмаршала.

Вместе с нею выпустил он еще эпиграмму на московских вестовщиков:

На место соловьев кукушки здесь кукуют И гневом милости Дианины

толкуют.

Державин, поэт еще неизвестный, вступясь за москвичей, сделал на эту

эпиграмму пародию и распустил ее по городу. Он выставил под ней только

начальные буквы имени своего и прозванья. Сумароков хлопочет, как бы по них

добраться до сочинителя. Указывают ему на одного секретаря-рифмотворца: он

скачет к неповинному незнакомцу и приводит его в трепет своим негодованием.

В скором времени после того смелый Державин успел познакомиться с

Сумароковым, однажды у него обедал и мысленно утешался тем, что хозяин ниже

подозревал, что против него сидит и пирует тот самый, который столько

раздражил желчь его.

В дополнение характеристики достойно уважаемого нами поэта сообщу еще

одну быль, рассказанную мне Елизаветой Васильевной Херасковой, супругою

творца ‘Россияды’, ныне столь нагло уничижаемого по слухам и эгоизму молодым

поколением.

В семьсот семьдесят пятом году, когда двор находился в Москве, у

Хераскова был обед. Между прочими гостьми находился Иван Перфильевич Елагин,

известный по двору и литературе. За столом рассуждали об одах, вышедших на

случай прибытия императрицы. Началась всем им оценка, большею частию не в

пользу лириков, и всех более критикована была ода какого-то Державина. Это

были точные слова критика. Хозяйка толкает Елагина в ногу: он не

догадывается и продолжает говорить об оде. Державин, бывший тогда уже

гвардии офицером, молчит на конце стола и весь рдеет. Обед кончился. Елагин

смутился, узнав свою неосторожность. Хозяева ищут Державина, но уже простыл

и след его.

Проходит день, два, три. Державин, против обыкновения своего, не

показывается Херасковым. Между тем как они тужат и собираются навестить

оскорбленного поэта, Державин с бодрым и веселым видом входит в гостиную:

обрадованные хозяева удвоили к нему ласку свою и спрашивают его, отчего так

долго с ним не видались. ‘Два дня сидел дома с закрытыми ставнями, —

отвечает он, — все горевал об моей оде: в первую ночь даже не смыкал глаз

моих, а сегодня решился ехать к Елагину, заявить себя сочинителем осмеянной

оды и показать ему, что и дурной лирик может быть человеком порядочным и

заслужить его внимание, так и сделал. Елагин был растроган, осыпал меня

ласками, упросил остаться обедать, и я прямо оттуда к вам’.

Заключу, наконец, двумя чертами его простодушия, которое и посреди

соблазнов, окружавших вельмож, никогда и ничем не было в нем заглушаемо.

Державин уже был статс-секретарем. Однажды входят в кабинет его с

докладом, что какой-то живописец из русских просит позволения войти к нему.

Державин, приняв его за челобитчика, приказывает тотчас впустить его. Входит

румяный и слегка подгулявший живописец, начинает высокопарною речью извинять

свою дерзость, происходящую, по словам его, единственно от непреодолимого

желания насладиться лицезрением великого мужа, знаменитого стихотворца и пр.

Потом бросается целовать его руки. Державин хотел отплатить ему поцелуем в

щеку. Живописец повис к нему на шею и насилу выпустил из своих объятий.

Наконец он вышел из кабинета, утирая слезы восторга, поднимая руки к небу и

осыпая хозяина хвалами. Я приметил, что это явление не неприятно было для

простодушного поэта.

Чрез два или три дня живописец опять приходит и возобновляется прежняя

сцена, хозяин с тем же по-корством выносит докуки гостя, который стал еще

смелее. Через день то же. Хозяин, уже с печальным лицом, просит у приятелей

совета, как бы ему освободиться от возливого своего поклонника. Последовал

единогласный приговор: отказывать.

В другой раз, около того же времени, я иду с ним по Невской набережной.

‘Чей это великолепный дом?’ — спрашивает меня, проходя мимо дома принцессы

Барятинской-Гольстейн-Бек. Я сказываю. ‘Да она в Италии, кто же теперь

занимает его?’ — ‘Иван Петрович Осокин’. — ‘Осокин! — подхватил он, —

зайдем, зайдем к нему!..’ — и с этим словом, не ожидая моего согласия,

поворотил на двор и уже всходит на лестницу. Мне легко было за ним

следовать, потому что я давно был знаком с Осокиным. Хозяин изумился,

оторопел, увидя у себя нового вельможу, с которым уже несколько лет нигде не

встречался. Державин бросается целовать его, напоминает ему об их молодости,

об старинном знакомстве. Хозяин же с почтительным молчанием или с короткими

ответами кланяется и подносит нам кубки шампанского. Через полчаса мы с ним

расстались, и вот развязка внезапного нашего посещения.

Отец Осокина, из купеческого сословия, имел суконную фабрику в Казани:

сын его по каким-то домашним делам проживал в Петербурге, по склонности

своей к чтению книг на русском языке, он познакомился с именитыми того

времени словесниками: с пиитою и филологом Тредиаковским, с Кириаком

Кондратовичем и их учениками. Он заводил для них пирушки, приглашая всякий

раз и земляка своего Державина, который тогда был гвардии капралом.

Кондратович привозил иногда и дочь свою. Она восхищала хозяина и гостей

игрою на гуслях и была душою беседы. Молодой Осокин (Иван Петрович) и сам

стихотворствовал. Я читал его пастушескую песню, отысканную добрым

Державиным в своих бумагах.

Поэт на обратном пути, рассказывая мне об этом старинном своем

знакомстве, не позабыл прибавить, что Осокин тогда помогал ему в нуждах и

нередко ссужал его деньгами. Почитатели Державина! я не в силах был говорить

вам об его гении: по крайней мере, в двух или трех чертах показал его

сердце.

В. И. Панаев

ВОСПОМИНАНИЯ

Приступая к рассказу о знакомстве моем с знаменитым нашим поэтом,

прежде всего с некоторою, думаю, позволительною гордостью, должен я сказать,

что Гавриил Романович причитался мне по матери моей, урожденной Страховой,

внучатным дедом. Родной брат ее, а мой дядя, следственно племянник

Державина, часто упоминаемый Александр Васильевич Страхов, живший в

последние годы царствования императрицы Екатерины и в первые — императора

Павла — в Петербурге, был почти ежедневным посетителем Державина,

пользовался особенным его расположением, делил с ним и радостные и горькие

его минуты, а последних, как видно из записок Гавриила Романовича, было в ту

пору у него немало. Поселясь впоследствии в казанском своем имении, дядя мой

любил, бывало, особливо за ужином, завести речь о Державине, о высоком его

таланте, благородных качествах, стойкости за правду, смелости при докладах

по делам государственным. Хотя ужины эти продолжались по большей части за

полночь, но дядя мой говорил о любимом своем предмете с таким одушевлением,

что я, несмотря на детский мой возраст, не только не дремал. — слушал его

рассказ с жадностью, и мало-помалу усвоил себе понятие о Державине, о его

личности, даже о его доме и некоторых, более оригинальных в нем комнатах.

Хотя дядя мой вовсе не занимался литературою, но любил читать вслух

стихотворения Гавриила Романовича, помещенные в первой части его сочинений,

изданной в 1798 году, экземпляр которой подарил ему автор с следующею

собствен-норучною надписью: ‘Любезному племяннику Александру Васильевичу

Страхову в знак дружбы. — Гаврила Державин’. Старшие братья мои, а вслед за

ними и я, не только читали их и перечитывали, но и выучили наизусть. Кстати

рассказать здесь об одном случае, доказывающем, как чтилось дядею нашим имя

Державина. Мы сидели за обедом. Это было уже в городе пред поступлением моим

в гимназию. Докладывают, что почтальон привез с почты какую-то посылку.

Приказано позвать его в столовую. Почтальон подает письмо и небольшую

посылочку в форме книги. Дядя распечатывает письмо и с восторгом

вскрикивает: от Гавриила Романовича! Державин уведомлял его о назначении

своем в министры юстиции, звал в Петербург, надеясь быть ему полезным в

Тяжебных делах его, а в заключение препровождал к нему хемницеровы басни,

издание которых года за четыре перед тем приняли на себя Державин и Оленин,

и на которые дядя мой подписался тогда у Державина. Не одна радость, а

какое-то счастие разливалось по благородному лицу дяди, когда он читал

письмо, но все присутствующие были поражены, когда он изумленному почтальону

подал, — как бы вы думали ? — беленькую пятидесятирублевую ассигнацию.

Пятьдесят рублей в то время, в 1802 году, за письмо! Видно, что оно было

драгоценно.

Независимо от объясненной выше родственной связи семейства нашего с

Державиным, отец мой, принадлежа к образованнейшим людям своего времени и

бывший в коротких отношениях с тогдашними литераторами, еще до женитьбы на

моей матери пользовался знакомством и добрым расположением Державина.

Доказательством тому, между прочим, служит нижеследующее письмо отца моего,

которым поздравлял он Державина с получением ордена св<ятого> Владимира 2-й

степени.

Милостивый государь Гаврила Романович!

По искренней преданности и привязанности к вам моей сердечной, судите о

той радости, какую я чувствовал, получа известие о последовавшем к вам во

2-й день сентября монаршем высочайшем благоволении. Моя радость была одна из

тех, коих источник в самой душе находится. Больше я не могу изъяснить.

Примите мое поздравление с новыми почестями, на вас возложенными. Бог,

любящий добродетель и правоту сердца, да умножит награды и благополучие

ваше — к удовольствию добрых и честных людей. С сим чистосердечным желанием

и совершенным высокопочитанием пребуду навсегда,

милостивый государь, вашего превосходительства

всепокорнейший слуга

Иван Панаев.

Октябрь 11 дня 1793 года. Пермь.

Отец мой не мог лично передать мне никаких подробностей об отношениях

своих к Державину, потому что скончался, когда мне не было еще и четырех

лет, напротив, мать моя нередко о нем рассказывала слышанное от покойного

своего супруга, сама же видала его только в детстве, в доме матери своей, в

Казани <...>. Она нередко вспоминала об этом времени, о родственных ласках к

ней Державина и, между прочим, рассказывала, как однажды приехал он к ним

для перевязки легкой раны шпагою в палец, полученной им на какой-то дуэли,

прося об этом не разглашать. Будучи уже вдовою, она постоянно, перед

наступлением нового года, писала к Гавриилу Романовичу поздравительные

письма и получала ответные поздравления.

Таким образом, сперва семейные предания о Державине, а потом его

творения, достоинства коих, по мере возраста моего и образования,

становились для меня яснее и выше, произвели то, что он сделался каким-то

для меня кумиром, которому я в душе моей поклонялся и часто говорил сам

себе: неужели я никогда не буду иметь счастия видеть этого великого поэта,

этого смелого и правдивого государственного мужа. Университетские товарищи

мои, посвятившие себя словесности, тоже бредили Державиным, и в свободное от

классов время читали наперебой звучные, сочные стихи его. Во всех углах,

бывало, раздаются: то ода ‘Бог’, то ‘На смерть Мещерского’, ‘На взятие

Измаила’, ‘На рождение порфирородного отрока’, то ‘К Фелице’, ‘К богатому

соседу’, ‘Вельможа’, ‘Водопад’ и проч. Мы были признательнее настоящего

поколения.

В 1814 году, когда я, будучи уже кандидатом, оставался еще при

университете, получил я однажды от брата моего Александра, служившего в

гвардии, письмо, в котором он сообщал мне, что обедал на днях у Державина, и

что Гавриил Романович, между прочим, спросил его: ‘Не знаешь ли, кто это

такой у вас в Казани молодой человек, Панаев же, который занимается

словесностью и пишет стихи, именно идиллии?’ — ‘Другой фамилии Панаевых, —

отвечал брат, — кроме нашей, в Казани нет, это, вероятно, меньшой брат мой

Владимир, который в ребячестве оказывал наклонность к поэзии’. — ‘Так,

пожалуйста, напиши к нему, чтобы прислал мне, что у него есть’.

Можете представить мое удивление, мою радость! Державин интересуется

мною, моими стихами!

Тогда было написано у меня пять идиллий: я озаботился чистенько

переписать их и при почтительном письме отправил к Гавриилу Романовичу,

прося сказать мне, от кого узнал он об упражнениях моих в поэзии. Но радость

моя не имела пределов, когда вскоре полу-чкл я благосклонный ответ его.

Целую зимнюю ночь не мог я сомкнуть глаз от приятного волнения. Самый

университет принял в том участие, профессора, товарищи — все меня

поздравляли. Так ценили тогда великих писателей, людей государственных! Вот

этот ответ, доселе мною сохраняемый:

Милостивый государь мой, Владимир Иванович!

Письмо ваше от 26 октября и при нем сочинения вашего идиллии с

удовольствием получил и прочел. Мне не остается ничего другого, как ободрить

прекрасный талант ваш, но советую дружески не торопиться, вычищать

хорошенько слог, тем паче, когда он в свободных стихах заключается. В сем

роде у нас мало писано. Возьмите образцы с древних, ежели вы знаете

греческий и латинский языки, а ежели в них неискусны, то немецкие Геснера

могут вам послужить достаточным примером в описании природы и невинности

нравов. Хотя климат наш суров, но и в нем можно найти красоты и в физике и в

морали, которые могут тронуть сердце, без них же все будет сухо и

пусторечие. Прилагаю при сем и русский образчик, который заслуживает

внимания наилучших знатоков. Матушке вашей свидетельствую мое почтение.

Братец ваш живет почти все время в Стрельне, его здесь никогда почти не

видно. Впрочем, пребываю с почтением

ваш,

Милостивого государя моего, покорный слута

Гаврила Державин.

P. S. Мне первый сказал о ваших идиллиях г. Бередников, который у вас

теперь в Казани. <...>

В благодарственном ответнйм письме я, по студенческой совести, никак не

мог воздержаться, чтобы не сказать откровенного своего мнения о стихах

Бакунина, помню даже выражения. ‘Если, — писал я, — литература есть своего

рода республика, где и последний из граждан имеет свой голос, то позвольте

сказать, что прекрасное стихотворение г. Бакунина едва ли может назваться

идиллиею, оно, напротив, отзывается и увлекает любезною философиею ваших

горацианских од…’

Признаться, я долго колебался — оставить или исключить из письма моего

эту педантическую выходку, но школьное убеждение превозмогло, и письмо было

отправлено. Впоследствии, будучи уже в Петербурге, с удовольствием узнал я

от одного из ученых посетителей Державина, что он остался доволен письмом

моим, читал его гостям своим, собиравшимся у него по воскресеньям, и хвалил

мою смелость.

…мы приехали в столицу в августе 1815 года. Петербург ликовал тогда

славою недавних побед нашей армии, славою своего государя и вторичным

низвержением Наполеона. На всех лицах сияло какое-то веселие, — в домах пели

еще:

Хвала, хвала тебе, герой,

Что град Петров спасен тобой!

Заглохшая в продолжение нескольких лет торговля была в полном развитии.

Погода, как нарочно, стояла прекрасная. Я спешил воспользоваться ею, чтобы

осмотреть достопамятности столицы. Вскоре последовала выставка Академии

художеств, начинавшаяся тогда 1-го сентября. Отправляюсь туда, к особенному

удовольствию нахожу там портрет Державина, писанный художником Васильевским,

и, как говорили мне, очень схожий. Знаменитый старец был изображен в

малиновом бархатном тулупе, опушенном соболями, в палевой фуфайке, в белом

платке на шее и в белом же колпаке. Дряхлость и упадок сил выражались на

морщинистом лице его. Я долго всматривался, невольная грусть мною овладела:

ну, ежели, думал я, видимая слабость здоровья не позволит ему возвратиться

на зиму в Петербург, ну, ежели я никогда его не увижу. На мое счастие, в

декабре месяце <...> Державин возвратился. Спустя несколько дней еду к нему.

Он жил, как известно, в собственном доме, построенном в особенном

вкусе, по его поэтической идее, и состоявшем из главного в глубине двора

здания, обращенного лицом в сад, и двух флигелей, идущих от него до черты

улицы, в виде двух полукругов. Будучи продан по смерти вдовы Державина, дом

этот принадлежит теперь римско-католическому духовенству, несколько изменен,

украшен в фасаде, но главный чертеж остался прежний. <...>

У подъезда встретил меня очень уже пожилой, небольшого роста, швейцар,

и когда я сказал ему, кто я, он вскричал с добродушным на лице выражением:

‘Да вы, батюшка, казанские, вы наши родные!’ Швейцар этот, как я после

узнал, был из числа тех трех Кондратьев, которых Державин вывел на сцену в

одной шуточной своей комедии. Он принадлежал к родовому имению своего

господина и потому-то встретил меня так приветливо. ‘Пожалуйте за мною

наверх, — продолжал он, — я сейчас доложу’.

С благоговением вступил я в кабинет великого поэта. Он стоял посреди

комнаты в том же колпаке, галстуке и фуфайке, как на портрете, только вместо

бархатного тулупа, — в сереньком серебристом бухарском халате, — и медленно,

шарча ногами, шел ко мне навстречу. От овладевшего мною замешательства не

помню хорошенько, в каких словах ему отрекомендовался, помню только, что он

два раза меня поцеловал, а когда я хотел поцеловать его руку, он не дал, и,

поцеловав еще в лоб, сказал: ‘Ах, как похож ты на своего дедушку!’

— На которого? — спросил я, и тотчас же почувствовал, что вопрос мой

был некстати, ибо Гавриил Романович не мог знать деда моего с отцовской

стороны, не выезжавшего никогда из Тобольской губернии. ‘На Василия

Михайловича (Страхова), с которым ходили мы под Пугачева, — отвечал

Державин. — Ну, садись, — продолжал он, — верно, приехал сюда на службу?’ —

‘Точно так, и прошу не отказать мне в вашем, по этому случаю,

покровительстве’. — ‘Вот то-то и беда, что не могу быть тебе полезным. Иное

дело, если бы это было лет за 12 назад: тогда бы я тебе пригодился, тогда я

служил, а теперь от всего в стороне’. Слова эти меня поразили. ‘Как, —

вскричал я, — с вашим громким именем, с вашею славою вы не можете быть мне

полезным?’ — ‘Не горячись, — возразил он с добродушною улыбкою, — поживешь,

так узнаешь. Впрочем, если где наметишь, скажи мне, я попробую, попрошу’.

Потом он стал расспрашивать меня о родных, о Казани, о тамошнем

университете, о моих занятиях, советуя и на службе не покидать упражнений в

словесности, прощаясь же, просил посещать его почаще. Раскланявшись, я не

вдруг догадался, как мне выйти из кабине-та, потому что он весь, не исключая

и самой двери, состоял из сплошных шкафов с книгами.

Дней через пять, часов в десять утра, я опять отправился к Державину, и

в этот раз не для одного наслаждения видеть его, говорить с ним, а для

исполнения возложенного на меня Казанским Обществом любителей отечественной

словесности (которого я был членом) поручения — исходатайствовать копию с

его портрета и экземпляр нового издания его сочинений. ‘Копию? да ведь это

стоит денег’, — сказал Державин, улыбаясь. Не ожидая такого возражения, я

несколько остановился, но вскоре продолжал: ‘Зато с какою благодарностью

примет Общество изображение великого поэта, своего почетного члена, своего

знаменитого согражданина. Да и где приличнее, как не там, стоять вашему

портрету?’ — ‘Ну, хорошо, но с которого же списать копию? с Тончиева, что у

меня внизу? да он очень велик, поколенный’. — ‘А с того, что был на нынешней

академической выставке?’ — подхватил я, и опять некстати. — ‘Как это можно,

помилуй, — возразил он, там написан я в колпаке и в тулупе. Нет, лучше с

того, который находится в Российской Академии, писанный отличным художником,

Боровиковским. Там изображен я в сенаторском мундире и в ленте. Когда будет

готов, я пришлю его к тебе для отправления, а сочинения можешь, пожалуй,

взять и теперь, их вышло четыре тома, пятый отпечатается летом, его пошлем

тогда особо’. Я забыл сказать, что в этот раз нашел я Гавриила Романовича за

маленьким у окна столиком, с аспидною доскою, на которой он исправлял или

переделывал прежние стихи свои, и с маленькою собачкой за пазухой. Так,

большею частью, заставал я его и в последующие посещения, в продолжение же

нашего разговора о портрете и книгах мы уже сидели на диване. Этот диван был

особого устройства, гораздо шире и выше обыкновенных, со ступенькою от полу,

и с двумя по бокам шкафами, верхние доски коих заменяли собою столики.

Державин кликнул человека, велел принести четыре тома своих сочинений и

вручил их мне. Принимая, я позволил себе сказать: ‘Не будете ли так

милостивы, не означите ли на первом томе вашею рукою, что дарите их

Обществу? С этою надписью они будут еще драгоценнее’. — ‘Хорошо, так

потрудись, подай мне перышко’. Я подал. Он положил книгу на колено и

спросил: ‘Что же писать-то?’ — ‘Что вы посылаете их в знак вашего внимания к

Обществу’. Он не отвечал, но вместо внимания, написал: в знак уважения. С

книгами этими и портетом случилась впоследствии беда. Портрет был изготовлен

и отправлен вместе с книгами не ранее марта месяца (1816 года). Дорогою

захватила их преждевременная ростепель, посылка попала где-то в зажору и

привезена в Казань подмоченною. Что касается до портрета, то университетский

живописец Крюков успешно очистил его от плесени и хорошо реставрировал,

книги же, разумеется, очень пострадали, так что секретарь Общества, по

поручению оного, умолял меня выпросить у Державина другой экземпляр. Не

легко мне было сообщить об этой беде Гавриилу Романовичу, и не без сожаления

он меня выслушал, но успокоился, когда я объяснил ему, что портрет не

потерпел никакого существенного повреждения, книги же он обещал доставить,

когда выйдет пятая часть, но не успел этого исполнить, и в библиотеке

Общества остался, вероятно, храниться еще и теперь подмоченный экземпляр.

Описанное второе свидание мое с Державиным случилось дней за пять до

праздника рождества Христова. Прощаясь, он потребовал, чтобы 25 числа я

непременно у него обедал. ‘Такие дни, — примолвил он, — должно проводить с

родными. Я познакомлю тебя с женою. Да привези с собою и брата. Он, кажется,

нас не любит’.

Здесь надобно сделать некоторое отступление. Когда я отъезжал в

Петербург, дядя мой выразил мне полную надежду, что Гавриил Романович примет

меня благосклонно, родственно, — и большое сомнение в том со стороны супруги

его, Дарьи Алексеевны. По его словам, она старалась отклонить старика от

казанских родных его и окружала его своими родственниками. То же подтвердил

мне брат мой, то же заметил и я, когда явился к обеду в день рождества

Христова. Она приняла меня очень сухо.

В этот раз я почти не узнал Державина — в коричневом фраке, с двумя

звездами, в черном исподнем платье, в хорошо причесанном парике. Гостей было

человек тридцать, большею частью людей пожилых. Один из них, с

необыкновенным даром слова, заставивший всех себя слушать, обратил на себя

особенное мое внимание. ‘Кто это?’ — спросил я кого-то, сидевшего подле

меня. Тот отвечал: ‘Лабзин!’ Тогда внимание мое удвоилось: я вспомнил, что в

бумагах покойного отца моего нашлось множество писем Лабзина под псевдонимом

‘Безъеров’, вероятно потому, что он нигде еров не ставил. В письмах этих,

замечательных по прекрасному изложению, он постоянно сообщал отцу моему о

современном ходе французской революции. Впоследствии я познакомился с

Лабзиным, и это знакомство составляет довольно любопытный эпизод в истории

моей петербургской жизни.

В продолжение праздников я два раза, по приглашению Державина, был на

его балах по воскресеньям, но от застенчивости посреди чужого мне общества и

от невнимания хозяйки, скучал на них, не принимал участия в танцах, хотя,

танцуя хорошо, мог бы отличиться. В эти два вечера занимали меня только два

предмета: нежное обращение хозяина с тогдашнею красавицею г-жею Колтовскою,

женщиною лет тридцати пяти, бойкою, умною. Гавриил Романович почти не

отходил от нее и казался бодрее обыкновенного, второй предмет — это

очаровательная грациозность в танцах меньшой племянницы Дарьи Алексеевны, П.

Н. Львовой, впоследствии супруги <...> сенатора Бороздина. Она порхала, как

сильфида, особливо в мазурке.

Холодность хозяйки сделала то, что я старался избегать ее гостиной и

положил бывать у Гавриила Романовича только по утрам в его кабинете, где он

всегда принимал меня ласково. Расскажу несколько более замечательных случаев

из этих посещений. В начале 1816 года явился в Петербург Карамзин с осьмью

томами своей ‘Истории’. Это произвело огромное впечатление на мыслящую часть

петербургской публики. Все желали видеть его, если можно послушать

что-нибудь из его ‘Истории’. Двор также был заинтересован прибытием

историографа: положено было назначить ему день для прочтения нескольких

лучших мест из его ‘Истории’ во дворце, в присутствии всех императорских

величеств.

‘Виделись ли вы с Карамзиным?’ — спросил я однажды Гавриила

Романовича. — ‘Как же! он у меня был и по просьбе моей обещал прочесть

что-нибудь из своей ‘Истории’, не прежде, однако ж, как прочтет у двора, но

как я не могу один насладиться этим удовольствием, то просил у него

позволения пригласить нескольких моих приятелей. На днях поеду к нему и

покажу список, кого пригласить намерен, тебя я также включил, Но меня вот

что затрудняет: Александр Семенович Шишков — мой давний приятель и главный

сотоварищ по ‘Беседе’. Не пригласить его нельзя, а между тем это может быть

неприятно Николаю Михайловичу, которого, ты знаешь, он жестоко преследовал в

книге своей ‘О старом и новом слоге’. Чрез несколько дней Гавриил Романович

рассказал мне, что он был у Карамзина, показывал ему список и объяснил

затруднение свое относительно Шишкова, но Карамзин отозвался, что ему будет

весьма лестно видеть в числе слушателей своих такого человека, как Александр

Семенович, и что он не только не сердит на него за бывшие нападки, но,

напротив, очень ему благодарен, потому что воспользовался многими его

замечаниями. ‘Я уверен, — примолвил Державин с одушевлением, — что история

будет хороша: кто так мыслит и чувствует, тот не может писать дурное’.

Предположенное чтение, однако ж, не состоялось, потому что во весь великий

пост не могло состояться и у двора, оно было отложено до переезда

императорской фамилии в Царское Село, а вскоре после пасхи Державин, как

увидим ниже, уехал на Званку. <...>

Я отправился к Гавриилу Романовичу. Это было в воскресенье после

обедни. Он сидел за большим письменным столом своим, а от него полукругом

пятеро гостей, в том числе Федор Петрович Львов и Гаврила Герасимович

Политковский, критиковавших какое-то стихотворение Жуковского. Как скоро они

умолкли, я попросил позволения почитать вновь написанные стихи. Державин мне

их подал. А когда обратился я к нему с новою просьбою — дозволить мне ваять

их с собою и списать, — он отвечал: ‘У меня только и есть один экземпляр,

между тем приезжают, спрашивают. Лучше сядь сюда к столу и спиши здесь’. Я

сел. Державин оторвал от какой-то писанной бумаги чистые пол-листа, подал

мне и придвинул чернильницу. <...>

Стихи эти, переписанные мною в кабинете Державина, его пером, на его

бумаге, и теперь хранятся у меня в том же виде.

Великий пост 1816 года замечателен двумя торжественными собраниями

‘Беседы любителей русского слова’, происходившими, как и прежние, в доме

Гавриила Романовича. Они в полном смысле могли назваться блестящими.

Многочисленная публика наполняла обширную, великолепно освещенную залу. В

числе посетителей находились почти все государственные сановники и

первенствующие генералы. Тут в первый раз видел я графа Витгенштейна, графа

Сакена, графа Платова, которого маститый хозяин встретил с каким-то

особенным радушием. На последнюю ‘Беседу’ ожидали государя императора. Но

когда все заняли места свои, вошел в залу С.-Петербургский главнокомандующий

граф Вязмитинов и объявил Державину, что государь, занятый полученными из-за

границы важными депешами, к сожалению, приехать не может. <...>

Наступила страстная неделя. Гавриил Романович предложил мне говеть с

ним, для чего я должен был каждый день приезжать обедать и оставаться до

вечера, чтобы слушать всенощную. Но я воспользовался этим предложением один

только раз, в понедельник, холодность хозяйки поставляла меня в неприятное,

затруднительное положение: я отговорился большим расстоянием моей квартиры

от их дома и тогдашней распутицей.

В Светлое воскресенье я, однако ж, приехал обедать и потом не был целую

неделю. Прихожу во вторник на Фоминой. Гавриил Романович был один в своем

кабинете, некоторые из шкафов стояли отворенными, на стульях, на диване, на

столе лежали кипы бумаг. Спрашиваю о причине: ‘Во вторник на следующей

неделе уезжаю на Званку, не знаю, приведет ли бог возвратиться, так хочу

привести в порядок мои бумаги. Ты очень кстати пожаловал, пособи мне’. С

искреннею радостью принялся я за работу. Беру с дивана большую пачку, вижу

надпись: ‘Мои проекты’. ‘Проекты! Вы так много написали проектов и по каким

разнообразным предметам’, — сказал я с некоторым удивлением, заглянув в

оглавление. — ‘Д ты разве думал, что я писал одни стихи? Нет, я довольно

потрудился и по этой части, да чуть ли не напрасно: многие из полезных

представлений моих остались без исполнения. Но вот что более всего меня

утешает (он указал на другую пачку): я окончил миром с лишком двадцать

важных запутанных тяжб, мое посредство прекратило не одну многолетнюю вражду

между родственниками’. Я взглянул на лежащий сверху реестр примиренных: это

по большей части были лица знатнейших в государстве фамилий. Подхожу к

столу, на котором лежали две кучки бумаг, одна побольше, другая поменьше.

‘Трагедии?! Оперы?! — спрашиваю я, тоже с некоторым, по неожиданности,

удивлением. — Я и не знал, что вы так много упражнялись в драматической

поэзии, я думал, что вы написали одну только трагедию ‘Ирод и Марнамна’. —

‘Целых пять, да три оперы’, — отвечал он. — ‘Играли ли их на театре?’ —

‘Куда тебе, теперь играют только сочинения князя Шаховского, потому что он

всем там рас-поряжает. Не хочешь ли прочитать которую-нибудь?’ — ‘Очень

хорошо’. — ‘Так возьми хоть ‘Василия Темного’, что лежит сверху, тут выведен

предок мой Багрим. Да кстати, возьми уж и одну из опер, но с тем, чтобы по

прочтении пришел к нам обедать в субботу и сказал бы мне откровенно свое

мнение’. Слова эти удивили меня по неожиданному лестному доверию к моему

мнению и в то же время смутили при мысли, что произведения эти, судя по

трагедии ‘Ирод и Мариамна’, вероятно, найду я недостойными таланта великого

поэта, что род драматический — не его призвание. Но нечего было делать, я

взял и ‘Василия Темного’ и оперу ‘Эсфирь’, которая тоже лежала сверху.

Возвратившись домой, принялся читать. Ни та, ни другая мне не

понравились — может быть, по предубеждению, по привычке к строгим

классическим правилам, тем более, что трагедия имела форму почти

романтическую, начиналась сценою в крестьянской хижине, может быть, прочитав

ее теперь, я судил бы о ней иначе, был бы справедливее, снисходительнее. Чем

ближе подходила суббота, тем сильнее возрастало мое смущение. Мог ли я нагло

солгать пред человеком, столь глубоко мною чтимым: похвалить его

произведение, когда убежден был в противном. С другой стороны, как достало

бы у меня духа сказать ему правду?! Я не знал, что мне делать, как выйти из

трудного моего положения? Думал, думал и решился не ехать обедать. В этой

решимости подкрепляла меня мысль, что может быть, по старости лет, по сборам

в дорогу, Гавриил Романович как-нибудь забудет, что дал мне эти пьесы, что

звал меня обедать. Вышло, однако ж, напротив. В субботу, в седьмом часу

вечера, докладывают мне, что пришел швейцар Державина, известный Кондратий.

Я тотчас надел халат, подвязал щеку платком, лег на кровать и велел позвать

посланного. ‘Гаврила Романович, — сказал Кондратий, — приказали вам

сказать, -что они сегодня дожидались вас кушать и очень сожалели, что вы не

пожаловали, да приказали взять у вас какие-то ихние книги’. — ‘Ты видишь, —

отвечал я, — что я нездоров, у меня сильно разболелись зубы, я таки

перемогался, но кончилось тем, что не в силах был приехать, а дать знать о

том было уже поздно, бумаги же хотел отослать завтра утром. Теперь возьми их

с собою, да, пожалуйста, извини меня пред Гавриилом Романовичем’.

Мне и теперь кажется, что я поступил хорошо, уклонившись, хотя, правда,

и неделикатно и с примесью лжи от обязанности высказать Гавриилу Романовичу

откровенное мнение мое о его трагедии и опере. Но, увы, вта студенческая

честность стоила мне дорого: я лишился удовольствия с ним проститься,

взглянуть аа него в последний раз. Гавриил Романович действительно уехал в

наступивший вторник, и чрез два месяца, 8-го июля, в день Казанской божией

матери, скон-!ался в сельском своем уединении…

С. Т. Аксаков

ЗНАКОМСТВО С ДЕРЖАВИНЫМ

В половине декабря 1815 года приехал я в Петербург на короткое время,

чтобы взглянуть на брата, которого я в 1814 году определил подпрапорщиком в

Измайловский полк. Брат жил у полковника Павла Петровича Мартынова, моего

земляка и короткого приятеля, который, как и все офицеры, квартировал в

известном Гар-новском доме, я поместился также у Мартынова. <...>

Я приехал в Петербург вечером. Хозяина моего, Мартынова, не было дома,

брата также, брат был у товарищей своих, Измайловских же подпрапорщиков

Капнистов, родных племянников Державина, живших в доме у дяди и коротко

познакомивших моего брата с гостеприимным хозяином. За братом послали. Между

тем, узнав о моем приезде, пришли ко мне Измайловские офицеры: Кавелин,

Годеин, Лопухин и Квашнин-Самарин. Я был особенно дружен с Кавелиным,

который в последнее время сделался очень коротким знакомым в доме Державина

и бывал у него очень часто. После первых дружеских приветствий Кавелин

спросил меня: знаю ли я, что Державин нетерпеливо меня ожидает? Что уже с

неделю, как он всякий день спрашивает, не приехали ли я? — Такие слова

сильно меня озадачили. Я был самым горячим, самым страстным поклонником

Державина и знал наизусть все его лучшие стихи, я много раз видал его в

публике, особенно до 1812 года, у А. С. Шишкова, но никогда не был ему

представлен, не был с ним знаком. На двадцать четвертом году живни, при моей

пылкой природе, слова: ‘Державин тебя нетерпеливо ожидает’, — имели для меня

такое волшебное значение, которое в теперешнее положительное время едва ли

будет многими понято. Не успел я очнуться от изумления и радости, как

прибежал мой брат, и первые слова его были: ‘Гаврила Романыч просит тебя

прийти к нему сейчас…’ Я совершенно обезумел. Наконец, опомнившись,

спрашиваю: ‘Что же все это значит?’ — и узнаю, что брат мой, бывший тогда

восемнадцатилетним юношей, Кавелин и другие до того нахвалили Державину мое

чтение, называемое тогда декламацией, что он, по своему горячему нраву,

нетерпеливо желал меня послушать, или, как он сам впоследствии выражался,

‘послушать себя’. Я не мог идти сейчас: я был красен с дороги, как вареный

рак, и голос у меня сел, то есть не был чист, а я, разумеется, хотел

показаться Державину во всем блеске. <...>

На другой день, в десять часов утра, явился за мной посланный от

Гаврилы Романыча, и в одиннадцать часов я пошел к нему вместе с братом,

несмотря на то, что еще не прошли на моем лице следы безобразия от русской

зимней дороги. Сердце билось у меня сильно, и врожденная мне необыкновенная

застенчивость, от которой я тогда еще не совсем освободился, вдруг овладела

мною в высшей степени. Если б дорога не состояла только из нескольких

десятков шагов, вероятно, я воротился бы назад, но вошед в дом Державина и

вступив в залу, я переродился. Робость моя улетела мгновенно, когда глазам

моим представилась картина Тончи, изображающая Державина посреди снегов,

сидящего у водопада в медвежьей шубе и бобровой шапке… Гений поэзии

Державина овладел всеми способностями моей души, и в эту минуту уже ничто не

могло привесть меня в замешательство. <...> Из залы налево была дверь в

кабинет Державина, я благоговейно, но смело вошел в это святилище русской

поэзии. Гаврила Романыч сидел на огромном диване, в котором находилось

множество ящиков, перед ним на столе лежали бумаги, в руках у него была

аспидная доска и грифель, привязанный ниткой к рамке доски, он быстро

отбросил ее на диван, встал с живостью, протянул мне руку и сказал: ‘Добро

пожаловать, я давно вас жду. Я читал ваши прекрасные стихи (Державин был

плохой судья и чужих и своих стихов), наслышался, что вы мастерски

декламируете, и нетерпеливо хотел с вами познакомиться’. Державин был

довольно высокого роста, довольно широкого, но сухощавого сложения, на нем

был колпак, остатки седых волос небрежно из-под него висели, он был без

галстука, в шелковом зеленом шлафроке, подпоясан такого же цвета шнурком с

большими кистями, на ногах у него были туфли, портрет Тончи походил на

оригинал, как две капли воды. Я отвечал Державину искренно, что ‘считаю

настоящую минуту счастливейшею минутою моей жизни, и если чтение мое ему

понравится…’ Он прервал меня, сказавши: ‘О, я уверен, что понравится,

садитесь вот здесь, поближе ко мне’, — и он посадил меня на кресло возле

самого дивана. ‘Вы чем-то занимались, не помешал ли я вам?’ — ‘О, нет, я

всегда что-нибудь мараю, перебираю старое, чищу и глажу, а нового не пишу

ничего. Мое время прошло. Теперь ваше время. Теперь многие пишут славные

стихи, такие гладкие, что относительно версификации уже ничего не остается

желать. Скоро явится свету второй Державин: это Пушкин, который уже в Лицее

перещеголял всех писателей. Но позвольте: ведь мы с вами с одной стороны? Вы

оренбурец и казанец, и я тоже, вы учились в казанской гимназии сначала и

потом перешли в университет, и я тоже учился в казанской гимназии, а об

университете тогда никто и не помышлял. Да мы с вами соседи и по

оренбургским деревням, я обо всем расспросил братца вашего. Мое село,

Державино, ведь с небольшим сто верст от имения вашего батюшки (сто верст

считалось тогда соседством в Оренбургской губернии)…’ Гаврила Романыч

подозвал к себе моего брата, приласкал его, потрепав по плечу, и сказал, что

он прекрасный молодой человек, что очень рад его дружбе с своими Капнистами,

и прибавил: ‘Да тебе не пора ли на ученье? приятели твои, я видел, ушли’. —

‘Пора, Гаврила Романыч, — отвечал мой брат, — и я сейчас пойду’. — ‘Ступай с

богом, а с братцем твоим мы уже познакомимся’. И мы остались одни. Державин

был так деликатен, что не заставил меня сейчас читать, хотя ему очень этого

хотелось, как он впоследствии, смеясь, мне признавался. Он завел со мной

довольно длинный разговор об Оренбургском крае, о тамошней природе, о

Казани, о гимназии, университете и на этот раз заставлял уже больше говорить

меня, а сам внимательно слушал. Я говорил без запинки, с одушевлением, и

несколько раз наводил разговор на стихи, и, наконец, как-то кстати прочел

несколько его стихов из стихотворения ‘Арфа’, где он обращается к Казани:

О колыбель моих первоначальных дней,

Невинности моей и юности обитель.

Когда я освещусь опять твой зарей

И твой по-прежнему всегдашний буду житель?

Когда наследственны стада я буду зреть,

Вас, дубы камские, от времени почтенны,

По Волге между сел на парусах лететь

И гробы обнимать родителей священны?

Лицо Державина оживилось, глаза вспыхнули. ‘Вы хотите мне что-нибудь

прочесть’, — воскликнул он, и в глазах его засветился тот святой огонь,

который внушил ему многие бессмертные строфы. ‘Всею душой хочу, — отвечал

я, — только боюсь, чтобы счастие читать Державину его стихи не захватило у

меня дыханья’. Державин взглянул на меня и, видя, что это не комплимент, а

чистая правда, схватил меня за руку и ласково промолвил: ‘Так успокойтесь’.

Наступило молчание. Державин встал и начал выдвигать ящики, которых

находилось множество по бокам его большого дивана и как-то над спинкой

дивана. На ящиках бронзовыми буквами были написаны названия месяцев, а на

некоторых — года. Гаврила Романыч долго чего-то искал в них и, наконец,

вытащил две огромные тетради, или книги, переплетенные в зеленый сафьянный

корешок. ‘В одной книге мои мелочи, — сказал он, — а об другой поговорим

после. Вы что хотите мне читать? верно, оды: ‘Бога’, ‘Фелицу’ или ‘Видение

Мурзы’?’ — ‘Нет, — отвечал я, — их читали вам многие, особенно актер

Яковлев. Я желаю прочесть вам оду ‘На смерть князя Мещерского’ и

‘Водопад’. — ‘А я хотел вам предложить прочесть мою трагедию’. — ‘Сердечно

рад, но позвольте мне начать этими двумя стихотворениями’. — ‘Извольте’. —

‘Я знаю наизусть почти все ваши стихи, но на всякий случай я желал бы иметь

в руках ваши сочинения, верно, они есть у вас’. — ‘Как не быть, —

улыбнувшись, сказал Державин, — как сапожнику не иметь шильев’ (сравнение

довольно странное), — и он достал, также из ящика, свои стихотворения,

богато переплетенные в красный сафьян с золотом. Я знал, что читать, сидя

очень близко от человека, которому читаешь, неудобно и невыгодно, и потому

пересел на кресло, стоявшее довольно далеко от Державина, он хотел удержать

меня, говоря, что не так будет слышно, но я уверил его, что он услышит все.

Наружное мое волнение затихло и сосредоточилось в душе. Я прочел оду к

Перфильеву ‘На смерть князя Мещерского’. С первыми стихами:

Глагол времен, металла звон,

Твой страшный глас меня смущает,

Зовет меня, зовет твой стон,

Зовет — и к гробу приближает, —

Державин превратился в слух, лицо его сделалось лучезарным, руки пришли

в движение. Когда я прочел:

Глядит на всех — и на царей.

Кому в державу тесны миры,

Глядит на пышных богачей,

Что в злате и сребре кумиры,

Глядит на прелесть и красы.

Глядит на разум возвышенный,

Глядит на силы дерзновенны —

И точит лезвие косы, —

Державин содрогнулся. Едва я произнес последние стихи:

Жизнь есть небес мгновенный дар,

Устрой ее себе к покою

И чистою твоей душою

Благословляй судеб удар, —

Державин уже обнимал меня со слезами на глазах. Он не вдруг стал меня

хвалить. Он молча сел опять на свое место, посадил и меня на прежнее кресло

и, держа за руку, сказал тихим, растроганным голосом: ‘Я услышал себя в

первый раз…’ — и вдруг прибавил громко, с каким-то пошлым выражением (что

меня очень неприятно поразило): ‘Мастер, первый мастер! Куда Яковлеву! вы

его, батюшка, за пояс заткнете’, и в то же время я приметил, что Державин

вдруг сделался чем-то озабочен, что у него было что-то другое на уме. Он

опять встал, вынул другую рукописную книгу, несколько раз брал в руки то ту,

то другую и, наконец, одну спрятал, а другую оставил на столе. Я видел ясно,

что сильное впечатление, произведенное чтением оды к Перфильеву, у Державина

быстро прошло и что ему ужасно хочется, чтоб я читал трагедию. Скрепя сердце

я пожертвовал на этот раз ‘Водопадом’ и хорошо сделал: Державин стал бы

слушать меня рассеянно. Впоследствии я нашел минуту, когда он свободно мог

устремить все свое внимание на это чудное стихотворение, дико составленное,

но богатое первоклассными красотами: выражение этих красот было им тогда

почувствовано вполне. — Итак, я обратился к Державину, державшему в руках

большой том в зеленом корешке и рассеянно смотревшему в сторону: ‘Позвольте

мне теперь прочесть вам трагедию’. — ‘Знаете ли, о чем я думаю? — с живостью

сказал он. — Вам трудно будет читать в первый раз рукописное сочинение’. Я

отвечал, что это правда, что даже печатную драматическую пиесу нельзя в

первый раз прочесть хорошо, что надобно предварительно понять, вникнуть в

характеры лиц, изучить ход сильных сцен, что я не читаю никогда никакой

большой пиесы другим, не прочитав ее вслух предварительно самому себе. — С

живостью и удовольствием подал Державин мне обеими руками зеленый том и

сказал: ‘Так возьмите, прочтите, изучите, и когда будете готовы, тогда

прочтите мне. Но вот что: вы, верно, читали или слышали на театре ‘Ирода и

Мариамну’, прочтите мне из нее некоторые сцены, — и, не дождавшись ответа,

он позвонил и приказал вошедшему человеку собрать экземпляр этой трагедии из

печатных листов, лежавших большим тюком в нижнем ящике того же дивана.

Разумеется, я сказал, что пиесу знаю и прочту с большим удовольствием, и это

была правда. Я был в таком лирическом настроении, что рад был читать

Державину что угодно, хоть по-арабски. В какие бы то ни было звуки хотела

вылиться вскипевшая душа! В такие минуты всякие стихи, всякие слова,

пожалуй, неизвестного языка, — будут полны чувства и произведут сочувствие.

Этим, по-моему, объясняется удивительный и нередкий факт, что на сцене

истинные артисты приводили в восхищение слушателей, не знающих языка

представляемой пиесы. — Между тем Гаврила Романыч послал за своей женой,

племянницей (П. Н. Львовой) и племянником, служившим в статской службе,

Капнистом. Пришли первая и последний, племянница была еще не готова и

явилась к концу чтения. Нетерпение Державина было очевидно: он едва

познакомил меня с своей женой, а с Капнистом даже и не познакомил. Я начал

читать и без всяких выпусков прочел трагедию до конца, отдыхая не более

двух-трех минут между действиями. Меня уговаривали отдыхать побольше, но я

не соглашался: трагедия была небольшая, и притом я чувствовал, что моя

восторженность может охладеть, а тогда все бы погибло. Это чтение было

единственным явлением в продолжение тридцатипятилетнего моего поприща в

качестве чтеца, — явлением психологическим и весьма замечательным. Чтобы

понять вполне мои слова, надобно взягь ‘Ирода и Мариамну’ и попробовать

прочесть ее вслух. Я сам впоследствии, достигнув несравненно большего

искусства в чтении, не один раз пробовал исполнить этот подвиг — и не

находил возможности не только чем-нибудь воспламениться, но даже сносно

прочесть и еще менее заставить других прослушать с участием хоть две

страницы… а тогда я читал около полутора часа, и каждое слово было полно

какого-то огня, какого-то чувства! Чтение было в то же время — мало сказать

не верно, не сообразно с характерами и словами действующих лиц, но даже

нелепо и бессмысленно. Я чувствовал это, хотя не ясно, в самое то время, как

читал. С полным сознанием и искренностью повторяю теперь, что чтение

происходило на неизвестном мне языке, но тем не менее и на других и на меня

произвело оно магическое действие. Можно себе представить, что было с

Державиным! Он решительно был похож на человека, одержимого корчами. Все мои

сердечные ноты, каждый переход из тона в тон, каждый одушевленный звук

перечувствовала его восприимчивая, страстная душа! Он не мог сидеть, часто

вскакивал, руки его делали беспрестанные жесты, голова, все тело было в

движении. Восхищениям, восторженным похвалам, объятиям — не было конца, а

моему счастью — не было меры. Державин через несколько минут схватился за

аспидную доску и стал писать грифелем. Все присутствовавшие, кроме меня,

вышли. Разумеется, я догадался, что Державин пишет стихи на мое чтение, и не

ошибся. Торопливо писала его дрожащая рука и беспрестанно стирала

написанное. Мне показалось, что писание продолжалось с полчаса. Наконец,

Гаврила Романыч взял читанную мною трагедию и на первом мягком листе, вверху

названия трагедии, написал четыре стиха. Мне самому труднее, чем всякому

другому, поверить, что я не помню этих стихов. Я тогда имел такую память,

что с одного раза мог запомнить несколько куплетов, если только стихи мне

нравились. Что книжка, подаренная Державиным, с его стихами, собственноручно

написанными, у меня пропала — это не диковинка, я растерял в жизнь мою

немалое число книг с надписями их авторов, иногда глубоко мною уважаемых, но

не запомнить четырех стихов Державина, мне написанных, при моем благоговении

к Державину, при моей памяти — это просто невероятно! Впрочем, дело

объясняется несколько тем, что книга пропала у меня в первые два-три дня.

Только и помню, что стихи, весьма не гладкие, оканчивались словами: ‘Себя

услышал в первый раз’, словами, вырвавшимися у него после чтения оды на

смерть Мещерского. Несказанно счастливый мыслию, что я мог привесть в

восхищение величайшего из поэтов (так я думал тогда), опьянелый от восторга

и удовлетворенного самолюбия, я поспешил уйти от Державина, чтоб поделиться

моими чувствами с моими друзьями. Само собою разумеется, что я сделался

частым и любимым гостем ‘Певца Фелицы’, как выражались тогда литераторы и

дилетанты русской словесности. Хозяин готов был слушать с утра до вечера, а

гость — читать и день и ночь. Чего не перечитал я Державину! И переведенную

им ‘Федру’ Расина и собственные его трагедии: ‘Св. Евпраксию’, ‘Аталибу, или

Покорение Перу’, ‘Сумбеку (кажется, так), или Покорение Казани’ и проч. и

сверх того два огромные тома в лист разных мелких его сочинений в стихах и

прозе, состоявшие из басен, картин, нравственных изречений, всякого рода

надписей, эпитафий, эпиграмм и мадригалов: все это перечитал я по нескольку

раз. Я не говорю здесь о собственных записках Державина, имеющих большой

интерес, я их видел, перелистывал, но не читал. При наших же стихотворных

чтениях нередко с грустью думал я: умрет Державин, этот великий лирический

талант, и все читаемое теперь мною, иногда при нескольких слушателях,

восхищающихся из уважения к прежним произведениям писателя или из чувств,

родственных и дружеских, — все будет напечатано для удовлетворения праздного

любопытства публики, между тем как не следует печатать ни одной строчки. Но

благодарение разумной разборчивости его наследников: из рукописных

сочинений, о которых я говорю, — именно не было напечатано ни одной строчки,

сколько мне известно. Между тем, надобно сказать правду, кроме выгод чисто

материальных, можно было соблазниться исполнением желания горячих

поклонников Державина: ибо в этой громаде стихов, лишенных иногда всякого

достоинства, изредка встречались стихи очень сильные и блестящие лиризмом,

впрочем по большей части не свойственные лицу, их произносившему. В мелких

стихотворениях также изредка мелькал, может быть, не строго верный, но

оригинальный взгляд и если не цельный, то односторонне-живой и поэтический

образ. Вулкан потухал, но между грудами камней, угля и пепла мелькали иногда

светлые искры прежнего огня. — Дарования драматического Державин решительно

не имел, у него не было разговора — все была песнь, но, увы, он думал, что

его имеет, часто он говорил мне с неуважением о своих одах и жалел, что в

самом начале литературного поприща не посвятил себя исключительно трагедии и

вообще драме. ‘Аталиба’, трагедия в пяти действиях, с хорами и великолепным,

не исполнимым на сцене спектаклем, была любимым его произведением. В ней

главный эффект основывался на солнечном затмении: Пизарро, захваченный в

плен мексиканцами, со всей свитою и в оковах ожидающий казни, предсказывает

потемнение солнца как знамение гнева небесного, солнце в предписанную минуту

помрачается (все это происходит на сцене), и победители упадают к ногам

побежденных, освобождают их и признают своими повелителями. Помню я из этой

трагедии один стих, который ценился Державиным выше всего. Атали-ба, упрекая

Пизарро в жадности к золоту, говорит длинный монолог, который оканчивается

так:

Вы преплыли моря, расторгнув крови связь,

Чтоб из-под наших ног увезть блестящу грязь.

Может быть, я что-нибудь и перепутал в первом стихе, но второй верен

буквально. Из мелких своих сочинений Державин особенно любил одно

осьмистишие, которым, по его мнению, вполне обрисовывались трое знаменитых

наших баснописцев: Хемницер, Дмитриев и Крылов, из которых первого он

предпочитал остальным за простоту и естественность рассказа. Стихов не

помню, но содержание их состоит в том, что три поэта являются к Аполлону,

который говорит Дмитриеву: ты ловок, образован и ввел басню в гостиную,

Крылову — ты колок, народен и умен, а Хемницеру Аполлон протягивает руку,

жмет ее, ‘и ни слова’. Этими словами заключается стихотворение.

Почти всякий раз, как я бывал у Державина, я упрашивал его выслушать

что-нибудь из его прежних стихов, на что он всегда охотно соглашался. Я

прибегал к разным хитростям, предлагал какое-нибудь сомнение, притворялся не

понимающим некоторых намеков, лгал на себя или на других, будто бы считающих

такие-то стихотворения самыми лучшими, или, напротив, самыми слабыми, иногда

читал его стихи наизусть в подтверждение собственных мыслей, нравственных

убеждений или сочувствия к красотам природы. Гаврила Романыч легко

поддавался такому невинному обману и вступал иногда в горячий спор, но редко

удавалось мне возбудить в нем такое сильное чувство чтением прежних его

стихов, какое обнаружил он в первое наше свидание, слушая оду к Перфильеву.

По большей части по окончании чтения он с улыбкой говаривал: ‘Ну да, это

недурно, есть огонь, да ведь все пустяки, все это так, около себя, и важного

значения для потомства не имеет, все это скоро забудут, но мои трагедии, но

мои антологические пиесы будут оценены и будут жить’. Безгранично предаваясь

пылу молодого восторга при чтении его прежних пустяков, я уже не мог

воспламеняться до самозабвения, читая его новейшие сочинения, как это

случилось со мной при чтении ‘Ирода и Мариамны’. Державин это чувствовал,

хотя я старался по возможности обмануть его поддельным жаром и громом пышной

декламации, он досадовал и огорчался. ‘У вас все оды в голове, — говорил

он, — вы способны только чувствовать лирические порывы, а драматическую

поэзию вы не всегда и не всю понимаете’. Иногда, впрочем, он бывал доволен

мною. — Державин любил также так называемую тогда ‘.эротическую поэзию’ и

щеголял в ней мягкостью языка и исключением слов с буквою р. Он написал в

этом роде много стихотворений, вероятно втрое более, чем их напечатано, все

они, лишенные прежнего огня, замененного иногда нескромностью картин,

производили неприятное впечатление. Но Державин любил слушать их и любил,

чтоб слушали другие, особенно дамы. В первый раз я очень смутился, когда он

приказал мне прочесть, в присутствии молодых девиц, любимую свою плесу

‘Аристиппова баня’, которая была впоследствии напечатана, но с исключениями.

Я остановился и сказал: ‘не угодно ли ему назначить что-нибудь другое?’ —

‘Ничего, — возразил, смеясь Гаврила Романыч, — у девушек уши золотом

завешаны’.

Так продолжалась моя жизнь около месяца, все время, свободное от

необходимых дел и свиданий в Петербурге, проводил я в доме Державина,

который в последние дни казался не так здоровым. Наконец, один раз пришел я

к нему обедать, что бывало довольно часто. Швейцар встретил меня с

обыкновенной ласковой улыбкой, но сказал мне, чтоб я вызвал камердинера

Гаврилы Романыча, который имеет до меня какую-то надобность. Я несколько

удивился и, взошед наверх, встретил этого самого камердинера, он сказал мне,

что Дарья Алексевна (жена Державина) просит меня, не входя в кабинет к

Гавриле Романычу, повидаться с ней и для того зайти наперед в гостиную, я

удивился еще более и поспешил к разгадке. Дарья Алексеана, несколько

ветревоженная, весьма учтиво и ласково сказала мне, что муж ее нездоров, что

он провел дурно ночь, что у него сильное раздражение нерв и что доктор

приписывает это тому волнению, с которым Гаврила Романыч слушает мое чтение,

что она просит, умоляет меня несколько временя не ходить к больному или

ходить, но не читать под каким-нибудь предлогом, ‘а всего лучше скажитесь

больным, — прибавила она, — если он вас увидит, го начнет так приставать,

что трудно будет отказать ему’. Я сейчас почувствовал, что все это

совершенно справедливо. Я уже говорил, как Державин слушал мое чтение в

первое наше свидание, точно то же продолжалось до сих пор, если не всегда

при слушании прежних од, то всегда при слушании трагедий. Я вспомнил, какое

изнеможение выражалось на лице Державина после наших, иногда долгих,

дообеденных или вечерних чтений. Мне стало совестно, и я покраснел до ушей.

Я сказал Дарье Алексевне, что мне больно, и грустно, и досадно на себя, для

чего я сам давно этого не приметил. Она призналась мне, что уже с неделю

всякий день сбирается поговорить со мной об этом, что она боялась оскорбить

меня и что боже сохрани, если узнает об этом Гаврила Романыч. Я решил ее

успокоить и прибавил, что я сам болен, что доктор давно требует, чтоб я

сидел дома, и что я выезжал единственно для Гаврилы Романыча. Все это была

совершенная правда, только я был болен не от чтения, а от петербургского

климата, от которого уже поотвык. Хозяйка благодарила меня искренно и

упрашивала, чтоб я в доказательство, что не сержусь на нее, остался у них

обедать. Я не остался под предлогом, что должен держать строгую диету, мне

показалось как-то странно оставаться в доме контрабандой от хозяина. Я

приехал, однако, вечером к Державину, сказал ему, что я давно нездоров, что

должен лечиться и, может быть, недели две не выйду из комнаты. Гаврила

Романыч чуть не заплакал и так огорчился, что я испугался вредных

последствий. Он сам был, очевидно, нездоров. Глаза у него были мутные и

пульс бился, как в лихорадочном жару, но сам он и слышать не хотел, что он

болен, и жаловался мне, что с некоторого времени хотят уверить его, что он

хворает, а он, напротив, давно не чувствовал себя так бодрым и крепким.

Наконец, он отпустил меня в лазарет (как он выразился) и обнял на прощанье

несколько раз, прибавив, что кстати исполнит просьбу жены и, хотя без

надобности, сам полечится в это время.

<...> Ровно через две недели явился я к Державину, хотя дни за два до

срока Дарья Алексевна уже присылала звать меня. Гаврила Романыч очень мне

обрадовался, но не так, как я ожидал. Может быть, ему успели внушить, что в

обществе смеются над ним, будто бы с утра до вечера заставляющим читать себе

свои сочинения, может быть, сказали, что мне это в тягость, что я скучаю и

жалуюсь на такое принуждение, а может быть, что всего вероятнее, успели его

убедить, что такое неравнодушное слушание точно ему вредно. Как бы то ни

было, только Державин был со мною как-то принужден и не сказал ни слова о

моих стихах. На другой день то же, и я уже подумал, что мои отношения к

Гавриле Романычу должны измениться, как вдруг последовало неожиданное

возвращение к прежнему порядку вещей. Один из его племянников, А. Н. Львов,

спросил меня при своем дяде: -‘Каково идет ‘Мизантроп’?’ Эти слова обратили

на себя внимание Державина, и я должен был рассказать ему, в чем состояло

дело, оно состояло в следующем: Ф. Ф. Кокошкин перевел Мольерова

‘Мизантропа’, перевод его пользовался тогда большою славою, петербургская

актриса М. И. Вальберхова выпросила у Кокошкина эту пиесу, еще не игранную

на петербургской сцене, себе в бенефис. Я отправлялся в самое то время из

Москвы в Петербург, Кокошкин прислал со мною г-же Вальберховой ‘Мизантропа’

и взял с меня обещание, что я прочту сам его перевод всем актерам на

‘считке’ и даже посмотрю за репетициями, на что дал мне письменное

полномочие. Я принялся было за дело с обычною мне горячностью, но скоро

увидел, что играю тут смешную роль: никто из актеров не хотел меня слушать и

не обращал внимания на мои права, потому что заведовавший тогда репертуарною

частью кн. А. А. Шаховской, с которым я был впоследствии очень дружен, не

благоволил к Кокошкину и оскорбился, что такой молодой человек, как я, имел

право ставить на петербургскую сцену такую знаменитую пиесу, как ‘Мизантроп’

Мольера. Считку, разумеется, произвели без меня, и только по необходимости,

очень сухо приглашен я был на репетиции. Я, увидя явное от всех

нерасположение, отстранился и был только из приличия раза два на репетициях.

Родные Державина гнали эту забавную историю, и Львов (с которым мы были

потом друаьями) сделал этот вопрос намерением надо мной посмеяться. Я

рассказал откровенно все. Державин по добродушию принял живейшее участие в

моем неприятном положении, он знал только отрывки иа перевода Кокошкина,

когда-то прочтенные мастерски (по общему мнению) самим Кокошкиным в ‘Беседе

русского слова’. Гавриле Романычу очень захотелось послушать, как я читаю

комедию, и он стал меня убедительно просить, чтобы я прочел ему всего

‘Мизатропа’. У меня был особый экземпляр, окончательно исправленный

переводчиком, и на другой день вечером, при довольно многочисленной публике,

я прочел ‘Мизантропа’, Гаврила Романыч был совершенно доволен. Опять

расшевелилось горячее сердце Державина, и с следующего дня начались опять

наши чтения по-прежнему, хотя не так уже часто.

Кроме собственных сочинений, Державин охотно слушал чтение и других

стихотворцев: И. И. Дмитриева, Батюшкова, Гнедича и проч. Крылова я не читал

никогда, потому что Гаврила Романыч был недоволен мною при чтении

собственных его басен, и это было совершенно справедливо. <...>

Благородный и прямой характер Державина был так открыт, так

определенен, так известен, что в нем никто не ошибался, все, кто писали о

нем, — писали очень верно. Можно себе представить, что в молодости его

горячность и вспыльчивость были еще сильнее и что живость вовлекала его

часто в опрометчивые речи и неосторожные поступки. Сколько я мог заметить,

он не научился еще, несмотря на семидесятитрехлетнюю опытность, владеть

своими чувствами и скрывать от других сердечное волнение. Нетерпеливость,

как мне кажется, была главным свойством его нрава, и я думаю, что она много

наделала ему неприятных хлопот в житейском быту и даже мешала вырабатывать

гладкость и правильность языка в стихах. Как скоро его оставляло

вдохновение — он приходил в нетерпение и управлялся уже с языком без всякого

уважения: гнул на колено синтаксис, слово-ударение и самое

словоупотребление. Он показывал мне, как исправил негладкие, шероховатые

выражения в прежних своих сочинениях, приготовляемых им для будущего

издания. Положительно могу сказать, что исправляемое было несравненно хуже

неисправленного, а неправильности заменялись еще большими неправильностями.

Я приписываю такую неудачу в поправках единственно нетерпеливому нраву

Державина. Я осмелился слегка сказать ему мнение, и он весьма благодушно

согласился. Впрочем, такое сознание ни к чему не вело, и я вскоре увидел

довольно красноречивый опыт нетерпения, вспыльчивости и неуменья владеть

собою престарелого поэта. Однажды Карамзин уведомил его запиской, что в

такой-то день, в семь часов вечера, приедет и прочтет ему отрывок из

‘Истории Российского государства’. Державин пригласил многих знакомых,

большею частью людей почтенных уже по одним своим летам, не знаю почему,

меня прислал он звать не более как за полчаса до условленного начала чтения.

Я был дома и поспешил явиться: интерес мой особенно возбуждался тем, что дни

за три Н. М. Карамзин сказал мне, что обещал Державину прочесть что-нибудь

из ‘История’ и прочтет такое место, которым он сам доволен, но сомневается,

чтоб оно понравилось другим. Я нашел у Державина: А. С. Шишкова, известного

стихотворца гр. Д. И. Хвостова, также А. С. Хвостова, известного едкостью

критических замечаний и в общественных беседах и в рукописных стихах, Ф. П.

Львова, П. А. Кики-на, Н. И. Гнедича и многих других. Бьет семь часов —

Карамзина нет, в Державине сейчас обнаружилось нетерпенье, которое

возрастало крещендо с каждой минутой. Проходит полчаса, и нетерпенье его

перешло в беспокойство и волнение: он не мог сидеть на одном месте и

беспрестанно ходил взад и вперед по своему длинному кабинету между сидящими

по обеим сторонам гостями. Несколько раз хотел он послать к Карамзину и

спросить: будет он или нет, но Дарья Алексевна его удерживала. Наконец, бьет

восемь часов, и Державин в досаде садится писать записку, я стоял недалеко

от него и видел, как он перемарывал слова, вычеркивал целые строки, рвал

бумагу и начинал писать снова. К счастью, в самое это время принесли письмо

от Карамзина. Он извинялся, что его задержали, писал, что он все надеялся

как-нибудь приехать и потому промешкал, и что просит Гаврилу Романыча

назначить день и час для чтения, когда ему угодно, хоть послезавтра.

Очень жалею, что я не списал этой записки или не оставил ее у себя.

Державин, показав ее многим из гостей, отдал потом мне, я прочел, положил в

карман и забыл, я возвратил ее через несколько дней. В семи или осьми

строчках этой записки Карамзина дышала такая простота, такое кроткое

спокойствие, такое искреннее сожаление, что он не мог исполнить своего

обещания! Казалось, не было возможности, прочтя эти строки, сохранить

какое-нибудь неудовольствие в сердце, но не то было с Державиным: он никак

не мог так скоро совладеть с своей досадой, ни с кем не говорил,

беспрестанно ходил, и все гости в несколько минут нашлись принужденными

разъехаться. Тут Дарья Алексевна уже сама пожелала и попросила меня, чтоб я

прочел что-нибудь. Надобно сказать, что в последнее время она постоянно

показывала мне какую-то холодность, и я не вдруг согласился исполнить ее

желание и предложить чтение. Гаврила Романыч тоже не вдруг принял мое

предложение, наконец сказал: ‘Пожалуй, прочтите что-нибудь’, — и я начал

читать. Державин долго слушал без участия, то есть без всяких движений в

руках и лице, но мало-помалу пришел в свое обыкновенное положение и даже

развеселился. В этот раз я просидел у него целым часом долее положенного

срока, уже не читал, а слушал его рассказы о прошедшем, невозвратно

прошедшем. <...>

Сколько простосердечия, теплоты, живости и благодушия сохранялось еще в

этом семидесятитрехлетнем старце, в этом гениальном таланте 1 Вечер накануне

моего отъезда, как нарочно, мы провели вдвоем. Много добрых желаний и

советов сказал он мне на прощанье, искренно благодарил за удовольствие,

доставленное моим чтением, много предсказывал мне в будущем и даже

благословил меня на литературные стихотворные труды Он ошибался во мне, и

потому предсказания не исполнились и благословение не пошло впрок. Самый

последний совет состоял в следующем: ‘Не переводите, а пишите свое, что в

голову войдет, в молодости переводить вредно: сейчас заразишься

подражательностью, в старости переводите сколько угодно’.

С глубоко растроганным сердцем вышел я из кабинета Державина, благодаря

бога, что он послал мне такое неожиданное счастье — приблизиться к великому

поэту, узнать его так коротко и получить право любить его, как знакомого

человека! Каким-то волшебным сном казалось мне все это быстро промелькнувшее

время! Державин знает, любит меня, он восхищался моим чтением, он так много

говорил со мной, так много занимался мною, он считает, что я имею дарование,

он говорил это всем, он сохранит воспоминание обо мне… Радостно билось мое

сердце, и самолюбие плавало в упоении невыразимого восторга.

В исходе июля, собираясь уехать на десять лет из Москвы в Оренбургскую

губернию, я узнал о смерти Державина. Еще живее почувствовал я цену моего с

ним очень кратковременного, но полного, искреннего, свободного, кабинетного

знакомства. Итак, скромный путь моей жизни озарился последними лучами

заходящего светила, последними днями великого поэта! Тридцать пять лет

прошло с тех пор, но воспоминание об этих светлых минутах моей молодости

постоянно, даже и теперь, разливает какое-то отрадное, успокоительное,

необъяснимое словами чувство на все духовное существо мое. И чему я обязан

за все это? — единственно моему чтению. Да будет же благословенно искусство,

которое звуками даже чужих слов, проникнутых собственным чувством человека,

может так могуче переливать их в сердце другого!<...>

КОММЕНТАРИИ (И. И. Подольская):

ДЕРЖАВИН В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ

А. С. ПУШКИН

Державин

Печатается по изданию: Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в десяти томах.

Том 8. Л., 1978, с. 48.

Воспоминания о Державине написаны Пушкиным в 1835 году.

Стр. 471. …где упоминаю имя Державина… — Стихи: ‘Державин и Петров

героям песнь бряцали // Струнами громозвучных лир’.

С. П. ЖИХАРЕВ Записки современника

Степан Петрович Жихарев (1788 — 1860) — литератор, драматург,

переводчик. Жихарев родился в помещичьей семье, учился в частном пансионе,

окончив который поступил в Московский университет. Однако студенческая жизнь

Жихарева продолжалась недолго: в 1806 году он вышел из университета,

переехал в Петербург и поступил на службу в Коллегию иностранных дел. Здесь

же, в Петербурге, Жихарев начал пробовать свои силы в литературе: он

переводит французские пьесы, пишет стихи, очень скоро он завязывает

знакомства в литературно-театральном мире. Он встречается с баснописцем И.

А. Крыловым, с поэтами И. И. Дмитриевым и Н. И. Гнедичем, с актером А. С.

Яковлевым. 5 декабря 1806 года Жихарев наносит свой первый визит Г. Р.

Державину.

Еще в 1805 году, семнадцатилетним юношей, Жихарев начал вести

дневниковые записи, из них впоследствии он и составил книгу ‘Записки

современника’. Записи Жихарева о Державине относятся к 1805 — 1807 годам.

Они появляются в дневнике до личного знакомства его с Державиным. Эти

записи, из которых отобрано все, наиболее интересное для читателя,

приводятся здесь в той же последовательности, как и в дневниках Жихарева.

Отрывки из ‘Записок современника’ печатаются по тексту книги: Жихарев

С. П. Записки современника. М. — Л., 1955.

Стр. 472. …Между прочим, к слову о Державине… — Запись от 14

октября 1805 года.

За обедом… — Запись от 5 ноября 1805 года.

Лопухин Дмитрий Ардальонович — калужский губернатор, был родственником

любовницы Александра I, а потому имел в Петербурге большие связи. Державину

было поручено расследование жалоб на него, и он в 1802 году отправился в

Калугу, где собрал около 150 дел против Лопухина. Прибегнув к помощи своих

покровителей, Лопухин обвинил Державина в жестоких приемах ведения

следствия, и расследование прекратилось. Лопухин был все же отставлен от

должности губернатора, но другого наказания не понес.

…по выходе Державина в отставку… — Державин вышел в отставку 7

октября 1803 года.

И в отставке от юстицы… — С 1802 года до выхода в отставку Державин

был министром юстиции.

Стр. 473. На днях думаю представиться Державину… — Запись от 30

ноября 1806 года.

…в эпоху губернаторства своею в Тамбове… — то есть с декабря 1785

года до 1788 года.

Был у Державина… — Запись от 5 декабря 1806 года.

…кто, строя лиру, II Языком сердца говорил! — Не точная цитата из

стихотворения Державина ‘Лебедь’ (1804).

Стр. 475. …доктора Эллизена. — Эллизен Егор Егорович — известный в ту

пору петербургский врач.

К Гавриилу Романовичу приехал я… — Запись от 7 декабре 1806 года.

Стр. 476. Старший Леонид… — Львов Леонид Николаевич (1784 — 1847) —

сын Н. А. Львова.

Львова Вера Николаевна — дочь Н. А. Львова.

Стр. 477. Почувствовать добра приятство… — Строки из оды ‘Фелица’.

…портрет его, писанный Тончи. — В 1801 году Тончи написал портрет

Державина, восхищавший современников поэта.

А ты, любезная супруга… — Не совеем точная цитата из стихотворения

Державина ‘Мой истукан’ (1794).

…Его в серпяный свой диван — то есть в диванную комнату.

Стр. 478. …граф Петр Васильич… — Министр народного просвещения граф

П. В. Завадовский. В оде Державина ‘На Счастие’ (1789) есть сатирическая

строфа (21-я), направленная против За-вадовского, который прославился

сочинением пышных реляций и ‘вошел в родство через брак к большим боярам и в

роскошных пирах повторял часто известную оду Горация, которая начинается

Беатус, то есть Блажен’ (Державин, т. III, с. 626).

Обедал у Гаврила Романовича… — Запись от 11 декабря 1806 года.

Гаврила Романович хотел на этих днях… — Запись от 30 декабря 1806

года.

Стр. 479. В. В. Капнист, написав комедию ‘Ябеда’, …читал ее при

…посетителях… — Капнист в 1793 году написал сатирическую комедию в

стихах ‘Ябеда’ — о суде и судейских. Она была запрещена цензурой. Капнист

изъял наиболее резкие нападки на продажность суда, и в 1798 году комедия

была опубликована с посвящением Павлу I и поставлена в Петербурге. Вскоре,

однако, издание было конфисковано, а постановки после четвертого

предотав-ления запрещены. Запрет был свят только в 1805 году.

Гаврила Романович представил меня А. С. Шишкову… — Запись от 9 января

1807 года.

Стр. 480. Он очень долго толковал о пользе, какую бы принес, ли русской

словесности собрания… — По инициативе А. С. Шишкова возникла в 1811 году

‘Беседа любителей русского слова’. Собрания, о которых пишет Жихарев, были

преддверием ‘Беседы’.

У Гаврила Романовича обедали… — Запись от 18 января 1807 года.

…хвалил покойного Харитона Андреевича… — Жихарев ошибается: в 1805

году X. А. Чеботарев ушел с поста ректора, а умер 10 лет спустя.

Говорили о ‘Дмитрии Донском’… — Трагедия Владислава Александровича

Озерова (1769 — 1816), поставленная в 1807 году, вта трагедия словно

предвещала намерение Александра I спасти европейские народы от Наполеона.

После Тильзитского мира (25 июня 1807 года), когда был заключен союз

Александра с Наполеоном, отношение придворных кругов к трагедии изменилось.

Как показывает Жихарев, Державин задолго до этого отнесся к трагедии

критически.

Стр. 481. Литературные вечера назначены по субботам… — Запись от 24

января 1807 года.

Поздно вечером возвратился я от А. С. Шишкова… — Запись от 3 февраля

1807 года.

Стр. 482. …о кровопролитии при Эйлау…_7 — 8 февраля

1807 года у Прейсиш-Эйлау произошло кровопролитное сражение между

русскими и французскими войсками. Обе стороны понесли огромные потери, а

спор о победителе остался нерешенным. Русские войска устояли, но ночью после

битвы отошли к Кенигсбергу, что дало повод Наполеону считать себя

победителем. Несколько дней спустя, преследуемая казаками М. И. Платова,

отступила и французская армия, полному разгрому которой помешала

нераспорядительность командовавшего русскими войсками генерала Л. Л.

Беннигсена.

Стр. 483. ‘Гимн кротости’ — стихотворение Державина, написанное в 1801

году по случаю коронации Александра I.

…баснею… ‘Смерть и дровосек’… — Жихарев имеет в виду басню

Крылова ‘Крестьянин и смерть’. Последние две строки процитированы не совсем

точно.

Стр. 484. …князя Шихматова… — Жихарев икеет в виду героическую

эпопею Шихматова ‘Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия’ (1807).

Стр. 485. …послание к ‘Счастливцу’… — Эти стихи Жихарева под

заглавием ‘К Филалету’ были опубликованы в журнале ‘Сын отечества’ (1816, ч.

31, Љ XXXI, с. 205 — 207).

И. И. ДМИТРИЕВ Взгляд на мою жизнь

Иван Иванович Дмитриев (1760 — 1837) родился в помещичьей семье. В

четырнадцать лет он начал рядовым военную службу, а в 1796 году вышел в

отставку полковником. Его дальнейшее продвижение по служебной лестнице

отчасти напоминает блестящую карьеру Державина. Как и он, Дмитриев занимал

самые высокие государственные посты: был обер-прокурором Сената и министром

юстиции. И так же, как Державин, Дмитриев имел другую, не связанную с

государственными делами, сторону жизни — он увлеченно занимался литературой.

Первые стихотворные опыты его появились в печати в 1777 году. Расцвет его

творчества совпал в последними годами уходящего столетия и началом нового,

XIX века. В 1790 году Дмитриев познакомился с Державиным. В литературном

кругу своего времени Дмитриев был наиболее близок с Н. М. Карамзиным,

Записки И. И. Дмитриева — одна из интереснейших страниц русской

мемуаристики. Из них приводится только отрывок, посвященный Державину. Этот

отрывок печатается по изданию: Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь. М., 1866,

с. $2 — 68.

Стр. 486. …первые произведения его вышли в свет… — ‘Оды,

переведенные и сочиненные при горе Читалагае 1774 года’, были изданы в 1-776

году.

…’К соседу’… — Н’ ясно, какое стихотворение имеется в виду: ‘К

первому соседу’ (1780) или ‘Ко второму соседу’ (1798).

…дифирамб ‘На выздоровление И. И. Шувалова’… — Стихотворение вышло

отдельным изданием в 1781 году под названием ‘Дифирамб на выздоровление

покровителя наук’,

‘Собеседник любителей российскою слова, содержащий равные сочинения в

стихах и в прозе некоторых российских писателей’ — ежемесячный журнал,

издавался в Петербурге Академией наук по инициативе и при ближайшем участии

Екатерины II. Фактическим редактором журнала была Е. Р. Дашкова. Выходил с

июня 1783 года по сентябрь 1784 года.

Все сочинения выходили под названием ‘Были и небылицы’. — Екатерина II

опубликовала в журнале цикл нравоописательных очерков и

сатирико-дидактических втюдов под названием ‘Были и небылицы’.

Стр. 487. …с старшим братом моим. — Дмитриев Александр Иванович

(1759 — 1798) — литератор.

Стр. 488. …по взятии Очакова. — Во время русско-турецкой войны 1787 —

1791 годов Очаков был осажден в июне 1788 года русскими войсками под

командованием фельдмаршала Г. А. Потемкина и взят штурмом 6 декабря 1788

года, то есть за два года до событий, упоминаемых Дмитриевым. Праздник, о

котором он пишет, был устроен 28 апреля 1791 года в Таврическом дворце по

случаю взятия Измаила (11 декабря 1790 года). Державин написал ‘хоры’ к

празднику и составил ‘Описание торжества в доме князя Потемкина’.

‘Московский журнал’ — литературный ежемесячный журнал, который издавал

Н. М. Карамзин в 1791 — 1792 годах.

…когда получено было известие о кончине князя Потемкина. — Потемкин

умер 5 октября 1791 года.

Стр. 489. …’К дому, любящему учение’… в которых он впервые назвал

облака краезлатыми. — Дмитриев имеет в виду стихотворение ‘Любителю

художеств’ и строку из него: ‘Лазурны тучи, краезлаты…’

Стр. 490. …помещено было Карамзиным… — См.: ‘Вестник Европы’, 1803,

Љ 9.

…читал ли ‘Послание к Шумилову’, ‘Лису Казнодейку’… — Речь идет о

стихотворении Фонвизина ‘Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке’

(опубл. в 1769), басне ‘Лисица-казнодей’ (опубл. в 1787).

Стр. 491. …а наутро он уже был во гробе! — Фонвизин умер 1 декабря

1792 года.

Стр. 494. Гагедорн — немецкий поэт, в 1757 году издал в Гамбурге свои

сочинения с собственным комментарием. Державин выл знаком с его творчеством.

Стр. 495. …crux: Екатерину зрю, проснись, Елизавета! — Речь идет об

влегии Сумарокова ‘Все меры превзошла теперь моя досада…’

…эпиграмму на московских вестовщиков… — Дмитриев приводит здесь две

первые строки эпиграммы.

…сделал на эту эпиграмму пародию… — Речь идет о пародии Державина

‘Не будучи Орлом Сорока здесь довольна…’ (1768).

Стр. 496. …супругою творца ‘Россияды’.. — то есть женой Хераскова.

В. И. ПАНАЕВ Воспоминания

Владимир Иванович Панаев (1792 — 1859) был дальним родственником

Державина, которому его мать, Надежда Васильевна (урожденная Страхова),

приходилась двоюродной племянницей. Время поступления В. И. Панаева в

Казанскую гимназию (где, кстати сказать, задолго до него учился и Державин),

совпало с его первыми литературными опытами. ‘Еще в нижнем классе, —

вспоминал, он, — сидя подле С. Т. Аксакова, я посвятил ему первые мои стихи

‘Зима’…’ (с. 217). Однако первые идиллии Панаева появились в печати не

скоро — лишь в 1815 году. В том же году их автор покинул Казань и уехал в

Петербург, где и состоялось его знакомство с Державиным. Идиллии В. И.

Панаева вышли отдельной книжкой (СПб., 1820) уже после смерти Державина.

Много позднее, в 1832 году Панаев занял высокий по тем временам пост

директора канцелярии министерства императорского двора. В 1858 — 1859 годах

Панаев написал свои воспоминания, из которых приводится только отрывок,

посвященный Державину.

Отрывок из воспоминаний В. И. Панаева печатается с небольшими

сокращениями по тексту, опубликованному: ‘Вестник Европы’, 1867, Љ 9, с.

239 — 254.

Стр. 499. Это было уже в городе… — то есть в Казани.

…хемницеровы басни… — то есть басни Ивана Ивановича Хем-ницера

(1745 — 1784). Панаев упоминает о посмертном издании сочинений Хемницера

‘Басни и стихи’ (ч. 1 — 3, СПб., 1799), с изображением урны и с эпитафией

поэта: ‘Жил честно, целый век трудился и умер наг, как наг родился’.

…в то время, в 1802 году… — По-видимому, Панаев ошибается: это

могло быть не позднее 1800 года.

…отец мой… бывший в коротких отношениях с тогдашними

литераторами… — Отец В. И. Панаева — Иван Иванович Панаев (1753 — 1796) в

1768 году обратил на себя внимание правителя Сибири, губернатора Д. И.

Чичерина, который, записав его прапорщиком в один из полков, стоявших в

Сибири, поселил в своем доме и взял к нему лучших учителей. В 1774 году И.

И. Панаев был произведен в подпоручики, тогда же Чичерин отправил его с

рекомендательными письмами в Петербург. И. И, Панаев делал блестящую военную

карьеру, но вместе с тем живо интересовался литературой, он близко

познакомился с Н. И. Новиковым, И. В. Лопухиным, Ф. А. Эминым, Г. Р.

Державиным, Н. И. Тургеневым и др.

Стр. 501. ‘К богатому соседу’. — Стихотворение называется ‘Ко второму

соседу’.

Стр. 502. Геснер Соломон (1730 — 1788) — швейцарский художник и поэт.

Писал на немецком языке стихи и идиллии в прозе, изображающие условный мир

пастухов и пастушек. Пользовался популярностью в России в период расцвета

сентиментализма.

Прилагаю при сем и русский образчик… — К письму было приложено

стихотворение Бакунина ‘Жатва’. Кто такой Бакунин, установить не удалось.

Стр. 503 — 504. …в одной шуточной своей комедии. — Комедия ‘Кутерьма

от Кондратьев’ (1806).

Стр. 505. …экземпляр нового издания его сочинений. — Издание:

Сочинения Державина. Ч. 1 — 4. СПб., 1808, Ч. 5, СПб., 1816.

Стр. 507. …с осъмью томами своей ‘Истории’. — Панаев ошибается.

Первые 8 томов ‘Истории государства Российского’ вышли в 1818 году.

Стр. 508. …по Беседе. — ‘Беседа любителей русского слова’ —

литературное общество в Петербурге (1811 — 1816), возглавляемое Г. Р.

Державиным и А. С. Шишковым. Большинство членов общества придерживалось

консервативных взглядов.

Стр. 510. …предок мой Багрим. — В примечании к стихотворению

‘Приношение к императрице’ Державин писал, объясняя свой стих ‘Последний род

Багрима’: ‘Под сим автор разумел предка его Багрима, выехавшего из Золотой

Орды на службу к великому князю Василию Васильевичу Темному, от коего дети

были Нарбек, Кегл, Акинф и Держава, от них пошли роды: Нарбековы, Кегле-вы,

Акинфовы и Державины, сие в бархатной дворянской книге и в грамоте на

дворянство Державина видеть можно…’ (т. III, с. 593).

С. Т. АКСАКОВ Знакомство с Державиным

Воспоминания были написаны С. Т. Аксаковым в 1852 году.

Печатается (с сокращениями текста и подстрочных примечаний Аксакова) по

изданию: Аксаков С. Т. Собр. соч., в 4-х томах. Т. 2. М., 1955, с. 314 —

335.

Стр. 511. …чтобы взглянуть на брата… — Браг — Аксаков Аркадий

Тимофеевич (1803 — 1860).

Стр. 519. …’Аталибу, или Покорение Перу’… — Речь идет о

незавершенной трагедии Державина ‘Атабалибо, или Разрушение перуанской

империи’.

…’Сумбеку (кажется, так), или Покорение Казани’… — Пьеса называется

‘Грозный, или Покорение Казани’.

Стр. 520. …любил одно осъмистишие… — См. ‘Суд о басельниках’.

Державин в воспоминаниях современников

A. С. Пушкин. Державин

С. П. Жихарев. Записки современника

И. И. Дмитриев. Взгляд на мою жизнь

B. И. Панаев. Воспоминания

C. Т. Аксаков. Знакомство с Державиным

Державин Г. Р.

Д 36 Сочинения / Сост., биограф, очерк и коммент.

И. И. Подольской, Ил. и оф. Е. Е. Мухановой и Л. И. Волчека — М.:

Правда, 1985. — 576 с, ил.

В издание включена значительная часть поэтического наследия русского

поэта Г. Р. Державина (1743 — 1816) и его проза: ‘Объяснения’ к

стихотворениям и ‘Записки’, которые воссоздают события XVIII века.

4702010100-864 Д——864-85 84 Р1

080(02)-85

Гаврила Романович Державин

СОЧИНЕНИЯ

Составитель Ирена Исааковна Подольская

Редактор Н. А. Галахова

Художественный редактор Г. О. Барбашинова

Технический редактор К. И. Заботина

ИБ 864

Сдано в набор 09.07.84. Подписано к печати 09.01.85.

Формат 84X108 1/32. Бумага типографская N 1

Гарнитура, ‘Академическая’, Печать высокая.

Усл. печ. л. 30,24 Усл. кр.-отт. 30,45 Уч.-изд. л. 31,52

Тиран’ 500 000 экз. (2-й, завод: 100 001-200 000 экз.,.

Заказ Љ 3427 Цена 2 р. 70 к.

Набрано и сматрнцировано в орден* Ленина

и ордена Октябрьской Революции типографии

имени В. И. Ленина издательства ЦК КПСС ‘Правда’.

125865. ГСП, Москва, А-137, ул. ‘Правды’, 24.

Отпечатано в типографии издательства ‘Ворошиловград екая правда’,

348022

г.Ворошиловград, ул Лермонтова, д. 16.

OCR Pirat

Читайте также: