---------------------------------------------------------------------------- OCR: Birdy Оригинал здесь - Russian Gothic Page - http://literature.gothic.ru/main.htm ---------------------------------------------------------------------------- И так бедная кукла лежала на земле, обезображенная, всеми покинутая, презренная, без мысли, без чувства, без страдания, она не понимала своего положения и твердила про себя, что она валяется по полу для изъявления глубочайшего почтения и совершенной преданности... В это время проходил прародитель славянского племени, благородный мудрец, пасмурный, сердитый на вид, но добрый - как всякий человек, обладающий высшими знаниями. Он был отправлен из древней славянской отчизны - Индии к Северному полюсу по весьма важному делу: ему надлежало вымерить и математически определить, много ли в продолжении последнего тысесячелетия выпарилось глупости из скудельного человеческого сосуда и много ли прилилось в него благодатного ума. Задача важная, которую давно уже решила моя почтенная бабушка, но которую индийские мудрецы все еще стараются разрешить посредством долгих наблюдений и самых утонченных опытов и исчислений, не на что им время терять! Как бы то ни было, индийский мудрец остановился над бедною куклою, горькая слеза скатилась с его седой ресницы, капнула на красавицу, и красавица затрепетала какою-то мертвою жизнью, как обрывок нерва, до которого дотронулся гальванический прутик. Он поднял ее, овеял гармоническими звуками Бетховена, свел на лице ее разноцветные красноречивые краски, рассыпанные по созданиям Рафаэля и Анжело, устремил на нее магический взор свой, в котором, как в бесконечном своде, отражались все вековые явления человеческой мудрости, и прахом разнеслись нечестивые цепи иноземного чародейства вместе с испарениями старого чепчика, и новое сердце затрепетало в красавице, высоко поднялась душистая грудь, и снова свежий славянский румянец вспыхнул на щеках ее, наконец мудрец произнес несколько таинственных слов на древнем славянском языке, который иностранцы называют санскритским, благословил красавицу Поэзией Байрона, Державина и Пушкина, вдохнул ей искусство страдать и мыслить, и - продолжал путь свой. И в красавице жизнь живет, мысль пылает, чувство говорит, вся природа улыбается ей радужными лучами, нет Китайских жемчужин в нити ее существования, каждая блещет светом мечты, любви и звуков.. И помнит красавица свое прежнее ничтожество, с стыдом и горем помышляет о нем и гордится своею новою прелестью, гордится своим новым могуществом, гордится, что понимает свое высокое назначение. Но злодеи, которых чародейская сила была поражена вдохновенною силой индийского мудреца, не остались в бездействии. Они замыслили новый способ для погубления славянской красавицы. Однажды красавица заснула, в поэтических грезах ей являлись все гармонические видения жизни: и причудливые хороводы мелодий в безбрежной стране Эфира, и живая кристаллизация человеческих мыслей, на которых радужно играло солнце Поэзии, с каждой минутою все более и более яснеющее, и пламенные, умоляющие взоры юношей, и добродетель любви, и мощная сила таинственного соединения душ. То жизнь представлялась ей тихими волнами океана, которые весело рассекала ладья, при каждом шаге вспыхивая игривым сферическим светом, то она видела себя об руку с прекрасным юношей, которого, казалось, она давно уже знала, где-то в незапамятное время, как будто еще до ее рождения, они были вместе в каком-то таинственном храме без сводов, без столпов, без всякого наружного образа, вместе внимали какому-то торжественному благословению, вместе преклоняли колена пред невидимым алтарем Любви и Поэзии, их голоса, взоры, чувства, мысли сливались в одно существо, каждое жило жизнью другого, и, гордые своей двойной гармонической силою, они смеялись над пустыней могилы, ибо за нею не находили пределов бытию любви человеческой... Громкий хохот пробудил красавицу, - она проснулась, - какое-то существо, носившее человеческий образ, было пред нею, в мечтах еще неулетевшего сновидения ей кажется, что это прекрасный юноша, который являлся ее воображению, протягивает руки - и отступает с ужасом. Пред нею находилося существо, которое назвать человеком было бы преступлением, брюшные полости поглощали весь состав его, раздавленная голова качалась беспрестанно как бы в знак согласия, толстый язык шевелился между отвисшими губами, не произнося ни единого слова, деревянная душа сквозилась в отверстия занимавшие место глаз и на узком лбу его насмешливая рука написала Кивакель. Красавица долго не верила глазам своим, не верила, чтобы до такой степени мог быть унижен образ человеческий... Но она вспомнила о своем прежнем состоянии, вспомнила все терзания, ею понесенные, подумала, что через них перешло и существо, пред нею находившееся, в ее сердце родилось сожаления о бедном Кивакеле, и она безропотно покорилась судьбе своей, гордая искусством любви и страдания, которое передал ей Мудрец Востока, она поклялась посвятить жизнь на то, чтобы возвысить, возродить грубое униженное существо, доставшееся на ее долю, и тем исполнить высокое предназначение женщины в этом мире. Сначала ее старания были тщетны: что она ни делала, что ни говорила - Кивакель кивал головой в знак согласия - только: ничто не достигало до деревянной души его. После долгих усилий красавице удалось как-то механически скрепить его шаткую голову - но что же вышло? она не кивала более, но осталась совсем неподвижною, как и все тело. Здесь началась новая, долгая работа: красавице удалось и в другой раз придать тяжелому туловищу Кивакеля какое-то искусственное движение. Достигши этого, красавица начала размышлять, как бы пробудить какое-нибудь чувство в своем товарище: она долго старалась раздразнить в нем потребность наслаждения, разлитую Природой по всем тварям, представляла ему все возможные предметы, которые только могут расшевелить воображение животного, но Кивакель, уже гордый своими успехами, сам избрал себе наслаждение: толстыми губами стиснул янтарный мундштук, и облака табачного дыма сделались его единственным, непрерывным, поэтическим наслаждением. Еще безуспешнее было старание красавицы вдохнуть в своего товарища страсть к какому-нибудь занятию, к чему-нибудь, об чем бы он мог вымолвить слово, почему он мог бы узнать, что существует нечто такое, что называется мыслить, но гордый Кивакель сам выбрал для себя и занятие, лошадь сделалась его наукою, искусством, поэзией жизнью, любовью, добродетелью, преступлением, верою, он по целым часам стоял, устремивши благоговейный взор на это животное, ничего не помня, ничего не чувствуя, и жадно впивал в себя воздух его жилища. Тем и кончилось образование Кивакеля, каждое утро он вставал с утренним светом, пересматривал восемьдесят чубуков, в стройном порядке пред ним разложенных, вынимал табачный картуз, с величайшим тщанием и сколь можно ровные набивал все восемьдесят трубок: садился к окошку и молча, ни о чем не думая, выкуривал все восемьдесят одна за другою, сорок до и сорок после обеда. Изредка его молчание прерывалось восторженным, из глубины сердца восклицанием, при виде проскакавшей мимо него лошади, или он призывал своего конюшего, у которого после глубокомысленного молчания, с важностью спрашивал: 'Что лошади?' - Да ничего. 'Стоят на стойле? не правда ли? - продолжал Господин Кивакель. - Стоят на стойле. 'Ну-то то же...' Тем оканчивался разговор и снова господин Кивакель принимался за трубку, курил, курил, молчал и не думал. Так протекли долгие годы, и каждый день постоянно господин Кивакель выкуривал восемьдесят трубок и каждый день спрашивал конюшего о своей лошади. Тщетно красавица призывала на помощь всю силу воли, чувства, ума и воображения, тщетно призывала на помощь молитву души - вдохновение, тщетно старалась пленить деревянного гостя всеми чарами искусства, тщетно устремляла на него свой магнетический взор, чтобы им пересказать ему то, чего не выговаривает язык человека, тщетно терзалась она, тщетно рвалась, ни ее слова, ни ее просьбы, ни отчаянье, ни та горькая, язвительная насмешка которая может вырваться лишь из души глубоко оскорбленной, ни те слезы которые выжимает сердце от долгого, беспрерывного, томительного страдания - ничто даже не проскользило по душе господина Кивакеля! Напротив, обжившись хозяином в доме, он стал смотреть на красавицу как на рабу свою, горячо сердился за ее упреки, не прощал ей ни одной минуты самозабвения, ревниво следил каждый невинный порыв ее сердца, каждую мысль ее, каждое чувство, всякое слово, непохожее на слова, им произносимые, он называл нарушением законов Божеских и человеческих, и иногда - в свободное от своих занятий время, между трубкою и лошадью - он читал красавице увещевания, в которых восхвалял свое смиренномудрие и осуждал то, что он называл развращением ума ее... Наконец мера исполнилась. Мудрец Востока, научивший красавицу искусству страдать, не передал ей искусства переносить страдания, истерзанная, измученная своей ежеминутной лихорадочной жизнью, она чахла, чахла... и скоро бездыханный труп ее Кивакель снова выкинул из окошка. Проходящие осуждали ее больше прежнего... Эпилог '... И все мне кажется, что я перед ящиком с куклами, гляжу, как движутся предо мною человечки и лошадки, часто спрашиваю себя, не обман ли это оптический, играю с ними, или, лучше сказать, мною играют, как куклою, иногда, забывшись, схвачу соседа за деревянную руку и тут опомнюсь с ужасом'.
Деревянный гость, или сказка об очнувшейся кукле и господине Кивакеле, Одоевский Владимир Федорович, Год: 1836
Время на прочтение: 5 минут(ы)