Деревенские нервы, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Собраніе сочиненій Каронина (Н. Е. Петропавловскаго).

Съ портретомъ, факсимиле и біографическимъ очеркомъ.

Редакція А. А. Попова.

Изданіе К. Т. Солдатенкова.

Том I.

Москва.

Типо-литографія В. Рихтеръ, Тверская, Мамоновскій пер., с. д.

1899.

http://az.lib.ru

Деревенскіе нервы.
(Разсказъ).

Воздухъ, небо и земля остались въ деревн т же, какими были сотни лтъ назадъ. И также росла по улиц трава, по огородамъ полынь, по полямъ хлба, какіе только производила деревня, проливая потъ на землю. И та же рчка, зеленая лтомъ, омывала навозные берега, теряясь вдали, посреди стариннаго барскаго лса, изъ-за котораго виднлись небольшія горы. Время не измнило ничего въ природ, окружающей съ испоконъ вковъ деревню. И жизнь послдней, кажется, идетъ своимъ предопредленнымъ тысячу лтъ назадъ чередомъ, какъ тогда отъ деревни требовался хлбъ и трава, которые она производила, такъ и теперь она добываетъ хлбъ и траву, для чего предварительно копитъ потъ, навозъ и здоровье. Все по старому. Только люди, видимо, не т уже, измнились ихъ отношенія другъ къ другу и къ окружающимъ — воздуху, солнцу, земл. Не проходило мсяца, чтобы жители не были взволнованы какою-нибудь перемной или какимъ-нибудь событіемъ, совершенно идущимъ въ разрзъ со всмъ тмъ, что помнили древнйшіе въ деревн старики. ‘Не бывало этого!…’ ‘Старики не помнятъ!…’ — говорили чуть не каждомсячно про такое происшествіе. Да и нельзя помнить того, чего на самомъ дл не было. Не видала, напримръ, деревня такого случая: пріхалъ изъ ученія, прямо изъ Москвы, сынъ батюшки-священника, чтобы погостить лто на родин, взялъ, да и застрлился по неизвстной причин. Или вотъ такой случай: жилъ одинъ крестьянинъ, Гаврило Налимовъ, скромно и честно, никому не мшалъ, но вдругъ ни съ того, ни съ сего взялъ, да и озлился на всю деревню, запылалъ къ ней ненавистью и закуралесилъ, безъ всякой причины…

Совершившаяся съ Гаврилой перемна произошла не вдругъ, хотя вс послдовательныя степени ея остались до послдняго момента совершенно необъяснимыми для сосдей. Не только никто не зналъ, когда и отчего онъ вздумалъ безобразничать, но не знали и того, въ чемъ именно состоитъ его бда. Сосди ограничивались тмъ, что каждую степень его ошаллости отмчали съ величайшею аккуратностью и необыкновенно врно. Сперва Гаврило обратилъ на себя вниманіе явною задумчивостью.

— Что-то будто Гаврило задумался, — сейчасъ замтили сосди, замтили потому, что въ деревн задуматься по ныншнимъ временамъ не безопасно, задуматься въ деревн — значитъ предчувствовать бду.

— Чувствуетъ, что ни на есть, — тонко догадывались другіе сосди.

Дале сосди констатировали, что Гаврило сталъ лаять на всякаго безъ разбору.

— Почему бы это?

— Песъ его разберетъ, такъ надо сказать: осатанлъ. Ему доброе слово, а онъ лается.

Въ деревн скоро вс, отъ мала до велика, убдились, что съ Гаврилой нтъ никакой возможности разговаривать: брехаетъ, какъ чистый песъ.

Посл этого вскор передавали, что Гаврило, встртивъ священника, облаялъ его на чемъ свтъ стоитъ.

Фактъ, дйствительно, передавался врно, и священникъ пожаловался волостному начальству.

Не успло это дло забыться, какъ сосди, ближайшіе и отдаленные, подмтили въ Гаврил новую перемну.

— Гаврило, слышь, плачетъ. То-есть вотъ какъ плачетъ! Уткнулъ бороду въ траву подл рки и реветъ.

Было и это. Нсколько человкъ изъ сосдей своими глазами видли и обратились съ успокоительно-ласковыми словами къ рыдавшему, но, не дождавшись отвта, пошли прочь, пораженные.

Но, вслдъ затмъ, вдругъ вс услыхали, что Гаврило за облаянье старшины попалъ въ волостной чуланъ.

— Гаврило-то ужь въ чулан сидитъ, — передавали сосди, глубоко изумленные, узнавъ, что Гаврило не только словесно оскорбилъ начальника, но и ползъ-было въ драку. Вс поняли, что Гаврил плохо придется, и дйствительно, вслдъ затмъ, въ самомъ непродолжительномъ времени, по деревн прошла уже молва, что Гаврилу увезли.

— Гаврилу-то, сказываютъ, увезли! Судить, вишь, будутъ!

На нсколько мсяцевъ Гаврило канулъ, какъ въ воду, но вдругъ въ деревн снова увидали его.

— Гаврило-то ужь дома сидитъ… худо-ой!— передавали сосди и моментально собрались вокругъ избы Налимова, взволнованные внезапнымъ окончаніемъ его небывалыхъ приключеній. Наконецъ, вс убдились, что Гаврило ослабъ и сдлался окончательно хворымъ человкомъ. Тутъ только вс стали догадываться, что онъ и всегда былъ хворымъ, по крайней мр, съ того начала, когда онъ только еще ‘задумался’_>и затмъ поздне, когда онъ сталъ выкидывать разныя непонятныя штуки.

Но, тмъ не мене, никто не зналъ, отчего на него напала такая хворь, что за причина? Какой случай подвелъ его подъ такую неслыханную болзнь, наружные признаки которой выражались тмъ, что онъ сперва задумался, потомъ началъ лаять безъ разбору, на кого попало, посл чего плакалъ навзрыдъ, и, наконецъ, ползъ въ драку и набезобразничалъ, за что влопался въ острогъ безъ всякой настоящей вины? Видимаго случая не произошло никакого, несчастія съ нимъ не случилось — вотъ что удивительно. До того времени никто и не думалъ интересоваться имъ, какъ никто не станетъ интересоваться вообще человкомъ, который живетъ тихо, никого не тревожа и ничмъ особеннымъ не отличаясь, про такого человка говорятъ, что онъ живетъ и хлбъ жуетъ, а что касается другихъ проявленій его, то ихъ никто не замчаетъ. Онъ былъ именно средній человкъ. Что такое средній человкъ? Это, прежде всего, существо, которое всю жизнь изъ всхъ силъ копошится и не любитъ, чтобы ему мшали. Для того онъ старается всми мрами, чтобы не замчали его существованія, чтобы не трогали его и чтобы ему, въ свою очередь, не пришлось кого-нибудь задть. Средній человкъ поэтому отличается крайнею живучестью. Онъ трудолюбивъ, терпливъ, неуязвимъ. Настоящей жизни въ немъ нтъ, а та, которою онъ обладаетъ, надлена необыкновенною цпкостъю. Онъ живетъ или, врне сказать, существуетъ и тогда, когда для другихъ пришелъ уже конецъ. Выше его, надъ нимъ, стоятъ люди, которые, не удовлетворяясь полу-жизнью, рвутся на просторъ и по большей части разбиваютъ свои головы о каменную стну, ниже его, подъ нимъ, находятся люди, которые отъ непосильнаго напряженія падаютъ и умираютъ. А онъ — ничего, существуетъ, хотя мученія его иногда невыносимы. Довольствуется онъ всегда тмъ, что по обстоятельствамъ дозволяется и что даетъ случай, а если случай ему во всемъ отказываетъ, то и тогда ничего, существуетъ, прилаживаясь къ чему-нибудь неизмримо малому. Если у него отнимутъ кусокъ хлба, онъ състъ, вмсто него, камень. Если его лишатъ свта, онъ закроетъ глаза, обходясь безъ него. Если его лишатъ воздуха, онъ сократитъ дыханіе и сдлается холоднокровнымъ земноводнымъ. Слпой и холодный, онъ все-таки будетъ считать счастіемъ существовать. Когда его, средняго человка, бьютъ, онъ залчиваетъ раны. Когда на него наднутъ цпи, онъ сдлаетъ ихъ удобными для ношенія. Онъ выходитъ изъ себя только въ томъ случа, если покушаются на ту крошку бытія, которая пребываетъ въ немъ, но выражаетъ свое негодованіе тмъ, что теряется и мечется, но не борется. Онъ скроменъ, общежителенъ и въ своемъ род страшно энергиченъ, ибо гонитъ свою линію до конца, и честенъ. Впрочемъ, обстоятельства длаютъ изъ его честности скверныя штуки.

За нкоторыми исключеніями, таковъ былъ и Гаврило Налимовъ. Коренной земледлецъ, онъ жилъ бы и копался въ земл, еслибы послдней у него было достаточно и еслибы ему не мшали, копался бы неутомимо, вчно, до той поры, когда предстанетъ естественный конецъ. Тогда онъ ляжетъ на лавку или на траву, если его застигнетъ въ пол, скажетъ: ‘Господи. прости!’ — икнетъ и перестанетъ дышать. Такъ умеръ и его покойный родитель, прожившій восемьдесятъ пять лтъ и въ послдній, смертный часъ садившій рпу и огурцы. Такого конца Гаврила тоже желалъ. Но ему въ этомъ мшали сильно разстроенныя дла деревни, ежедневно напоминая ему, что и онъ можетъ пропасть, какъ пропадали поочередно, на его глазахъ, здоровенные мужики.

Тмъ не мене, онъ цпко держится за свою линію. Вообще, въ деревн не было боле прочнаго мужика. По отношенію къ несчастіямъ онъ велъ себя чрезвычайно дльно, быстро оправлялся отъ самыхъ тяжелыхъ оплеухъ. Его страстью, его ремесломъ, его задачей была земля, и онъ добывалъ ее всякими средствами у ближайшихъ къ селу владльцевъ, получая свое во что бы то ни стало. Никто его не замчалъ, и онъ мало обращалъ вниманія на что-нибудь помимо своей задачи. Словомъ, жизнь его проходила въ томъ, что онъ сперва обработывалъ землю, потомъ лъ хлбъ, вслдъ затмъ снова обработывалъ землю и опять лъ хлбъ и т. д. Отъ него убжалъ сынъ Ивашка, поступилъ въ трактиръ половымъ. Но Гаврило собственно не этимъ обстоятельствомъ былъ огорченъ, а лишь тмъ, что съ исчезновеніемъ сына для него трудне стало добывать землю и сть хлбъ. Онъ гораздо больше страдалъ изъ за бычка, котораго онъ долженъ былъ потерять, употребивъ его, какъ взятку, для пріобртенія земли. Зять, къ которому перешелъ этотъ бычокъ, впослдствіи заплатилъ за него Гаврил ничтожные пустяки и Гаврило долго не могъ забыть этого несчастія. Сынъ же въ его мысляхъ былъ только рабочею силой, о пропаж которой онъ сильно жаллъ, какъ истый землерой. И ни разу ему не приходилось сильно страдать въ т годы, когда у него рожались, но умирали дти. На своемъ вку онъ родилъ человкъ двнадцать, изъ которыхъ только двое уцлли: Ивашка да дочь. Вс остальныя взяты были многочисленными деревенскими болзнями. Такая смертность не убила Гаврилу. Воля Божья! Онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, посл каждаго смертнаго случая копошился и хлопоталъ, занятый текущими длами.

Погруженый изо дня въ день въ хлопоты, онъ быъъ доводенъ. Что такое счастье? Или, лучше спросить, что для Гаврилы составляло счастье? Земля, меринъ, телка и бычокъ, три овцы, хлбъ съ капустой и многія другія вещи, потому что если чего-нибудь изъ перечисленнаго недоставало, онъ былъ бы несчастливъ. Въ тотъ годъ, когда у него околела тёлка, онъ нсколько ночей стоналъ, какъ въ бреду, а отдавая зятю бычка, выглядлъ врод какъ полоумный. Но такія катастрофы бывали рдко, онъ ихъ избгалъ, предупреждая или поправляя ихъ. Хлбъ? Хлбъ у него не переводился. Въ самые голодные годы у него сохранялся мшокъ-другой муки, хотя онъ это обстоятельство скрывалъ отъ жадныхъ сосдей, чтобы который изъ нихъ не попросилъ у него одолженія. Меринъ? Меринъ врно служилъ ему пятнадцать лтъ и никогда не умиралъ, въ послднее время только замтно сталъ сопть и недостаточно ловко владлъ задними ногами, но, въ виду его смерти, у Гаврилы былъ двухгодовалый подростокъ.

Въ тяжелыя времена деревни на Гаврилу нападалъ страхъ, сосди его вели жалкую борьбу, и цлыя семьи пропадали, а онъ ничего, живъ оставался. Заглянетъ въ амбарушку, видитъ собственными глазами хлбъ. Заглянетъ въ хлвъ — тамъ стоитъ неумирающій меринъ, чавкая солому. Войдетъ въ избу — чисто везд, прибрано, пахнетъ жилымъ духомъ. Посл этого онъ успокоивался, довольный своею долей. Старуха его была славная женщина, веселая, горластая и живая. Въ изб всегда былъ порядокъ. Сама она не ходила неряхой, растрепанной и неумытой, подобно большинству сосдокъ. Потеря дтей и другія невзгоды не потрясали ея, она оставалась бодрой и свтлой. Гаврило уважалъ ее. Она его вовремя накормитъ, поможетъ въ работ, подастъ хорошій совтъ, а въ праздникъ наднетъ на него чистые панталоны и ситцевую рубаху, посл чего Гаврило сидитъ на завалинк и хлопаетъ глазами. Чего еще больше? Его душевная и тлесная крпость зависла отъ умнья сжиматься во время деревенскихъ невзгодъ, отъ умнья сокращать себя до послднихъ предловъ. Иной на его мст, врод Чилигина или Савоси Быкова, добывъ, съ Божьей помощью, десять фунтовъ муки, мигомъ ее състъ, а посл того впадетъ въ отчаяніе, но Гаврило т же десять фунтовъ раздлитъ на пригоршни и такъ ихъ распредлитъ, что не будетъ сытъ, но и не помретъ отъ недостатка пищи. Или если у Савоси остается въ карман капитала всего-на-всего три копйки, то онъ броситъ ихъ куда-нибудь не впопадъ, а Гаврило т же самыя три копйки прижметъ и употребитъ ихъ именно въ то мгновеніе, когда уже подходитъ смертный часъ — еще одинъ мигъ, и нтъ человка! А три копйки спасли! Мудреная жизнь, но жизнь. Гаврило именно умлъ вести такую жизнь.

Самый плохой моментъ въ его году — весна. Денегъ нтъ, земли не даютъ. Оттого онъ въ первый мсяцъ посл Святой велъ себя спокойно, ходилъ по сосднимъ владльцамъ, просилъ Христомъ Богомъ у Шипикина, назойливо надодалъ таракановскому ‘управителю’, подвергая себя всяческимъ униженіямъ. Затмъ, заполучивъ сколько усплъ земли, онъ долженъ былъ отдыхать, для чего валялся нсколько дней, какъ больной, утомившійся борьбой съ жестокою хворью. Потомъ уже вызжалъ въ поле. Неизвстно, врилъ-ли онъ въ боле радостную, свтлую жизнь? Врно одно: никогда онъ не тяготился отсутствіемъ широты и простора. Ему было ладно и такъ. Онъ усталъ и, видимо, длался хворымъ, а кругомъ, ‘по сусдству’, утопали.

Когда хворь его началась — съ точностью нельзя опредлить. Ближайшій человкъ — жена долго ничего особеннаго не замчала, а когда вглядлась въ мужа, то послдній ужь ‘задумался’. Добрая женщина сильно удивилась, увидавъ, что Гаврил ‘чтой-то не можется’. Часто онъ скребъ себ безъ всякой причины поясницу и имлъ сердитый видъ. Работая, онъ кряхтлъ и длалъ продолжительные отдыхи. Иной разъ и примется за дло, горячо примется, но быстро осядетъ. Идя куда-нибудь, онъ понуро опускалъ голову, никого, повидимому, не замчая. Сердобольная жена разъ предложила ему полчиться, думая, что онъ какъ-нибудь сорвалъ съ пупа, для чего совтовала въ жаркой бан, которую она истопитъ, поставить на животъ горшки. Тому, кто не знакомъ съ медицинскимъ употребленіемъ горшковъ, слдуетъ пояснить, что это нчто врод банокъ для вытягиванія крови, только несравненно дйствительне, человкъ, которому поставили горшки, кричитъ какъ подъ ножемъ. Средство, кажется, убійственное. Но Гаврило не воспользовался имъ. Мало того, онъ вдругъ осердился, вышелъ изъ себя и выругалъ свою старуху, какъ самый послдній солдатъ.

Когда вскор посл этого пришло время вызжать въ поле, Гаврило по привычк отправился копать землю. Весна стояла теплая, влажная. День-два свтило солнце, слдующій день лилъ дождь, потомъ опять стало свтло и радостно. Бывало, Гаврило въ такіе дни оживалъ и весело ходилъ за сохой, вря, что на земл тепло жить… Лсъ зеленлъ молодыми, яркими листьями. По полю поднималась свжая трава, на озимыхъ пашняхъ проглядывала ужь рожь. Гаврило принялся за работу какъ слдуетъ, сълъ кусокъ хлба, выпилъ буракъ квасу, покормилъ мерина, и еще солнце хорошо не засвтило, какъ онъ уже медленно шагалъ по бурьяну. Сначала работа шла успшно, но чмъ дальше, тмъ все тише, тише лошадь съ хозяиномъ подвигались впередъ. Не слышалось понуканья и хлопанья кнута, не выходило слова изъ устъ Гаврилы. И въ пол царствовала тишина, какъ среди спокойнаго моря. Слышался лишь неопредленный шумъ, производимый шепотомъ листьевъ ближайшаго лса и колебаніемъ травы. И все тише, тише тянулись лошадь съ хозяиномъ. Меринъ оглядывался по сторонамъ, улучалъ минуту сорвать верхушку прошлогодней травы и съ удовольствіемъ жевалъ ее, еще немного, и лукавое животное остановилось бы совсмъ, чтобы немного соснуть, пока очнется отъ дремоты самъ хозяинъ. Но хозяинъ не спалъ. Онъ опустилъ голову и безсознательно шелъ за лошадью. Онъ имлъ видъ человка, который глубоко задумался. Гаврило что-то соображалъ.

‘Кар-ръ! кар-ръ!’ — вдругъ закричала хрипло ворона. Гаврило вздрогнулъ. На лиц отразилось раздраженіе. ‘Я теб дамъ, подлая!’ — крикнулъ онъ, махая кнутомъ. Онъ не врилъ разнымъ сказкамъ насчетъ воронъ, но карканье и видъ вороны теперь почему-то моментально вывели его изъ себя. Онъ заторопился, задергалъ мерина, а когда тотъ съ перваго разу не послушался, заоралъ на него что есть мочи, отчего тотъ дернулъ и соха выскочила изъ борозды. ‘Кар-ръ! кар-ръ!’ — вдругъ опять надъ самымъ ухомъ, но съ другой стороны, хрипло заболтала ворона, отлетла подальше и потыкала носомъ въ комъ земли. Гаврило пришелъ въ ярость. ‘Кар-ръ! кар-ръ!’ — хрипла подлая птица, не унимаясь. Богъ знаетъ, что сдлалось съ Гаврилой, онъ схватилъ съ слпою яростью комъ земли и пустилъ его въ птицу. Онъ принялся ругать птицу, потомъ мерина, потомъ неизвстно кого, безсмысленнымъ наборомъ словъ, и долго не могъ придти въ себя. Только хворый человкъ могъ придти въ такой необузданный гнвъ изъ пустяковъ и вспыхнуть злобой къ глупому животному. Но какъ бы то ни было, а Гаврило въ этотъ день больше уже не могъ работать. Посл страннаго раздраженія онъ ослаблъ и еле-еле тащился по пашн. пока эта немощь, въ свою очередь, не раздражила его. Тогда онъ поспшно собрался и явился, къ удивленію старухи, домой. Нсколько дней онъ маялся съ этою полосой. На другой день, напримръ, онъ попытался похать, но также отчего-то взбсился и съ шумомъ двинулся домой, гд легъ на двор, закрылся шубой и такъ пролежалъ до вечера. На третій день также вернулся. На четвертый совсмъ не похалъ. На слдующій день жена боязливо посылала его въ поле, но онъ отвтилъ:

— Ну, ее къ ляду!

— Да ты очумлъ, что-ли? Разв ужь пашни совсмъ не надо?— удивленно возразила жена.

— А зачмъ ее… пашню-то? Наплевать!— съ невроятнымъ легкомысліемъ сказалъ Гаврило.

Жена была поражена. Да и самъ Гаврило какъ будто испугался своего голоса и застыдился своихъ словъ, не говоря больше ничего, онъ съ шумомъ собрался и поспшно бросился на поле. На этотъ разъ, самъ не зная какъ, кончилъ.

По утвердившейся косности, работы шли своимъ порядкомъ, но ничтожнйшіе случаи приводили Гаврилу въ отчаяніе или въ необузданный гнвъ. Вспомнивъ какую-нибудь работу, онъ поролъ горячку, волновался отъ каждой неудачи, но быстро ослабвалъ, длаясь мрачне ночи, и вслдъ затмъ лаялся со старухой или съ мериномъ. Еслибы кто посмотрлъ на него въ это время, то счелъ бы его самымъ лядащимъ хозяиномъ, подобно Савос Быкову. Разъярившись, онъ стегалъ мерина, гонялъ по двору телушку, разбрасывалъ, куда ни попало, вещи. Иногда отъ его бушеванія стонъ стоялъ надъ дворомъ. Телушка ревла, куры кудахтали, собака лаяла, старуха съ недоумніемъ ругалась, а на двор, какъ посл пожара, разбросаны были: тамъ хомутъ, тамъ кадушка на боку, а посреди всего этого расхаживалъ самъ Гаврило и куралесилъ, вымещая на бездушныхъ предметахъ какую-то боль своей души. Вокругъ жилища его завелся страшный безпорядокъ — кучи сору и навозу нагромождены были противъ самыхъ воротъ, ворота стояли открытыми, хлвъ провонялъ отъ нечистотъ, телга мокла подъ дождемъ на улиц, мерина забывали, и онъ жралъ съ голода прутья березовые.

Но иногда Гаврило внезапно затихалъ. Выраженіе его было тогда мучительное. Онъ пытался заговаривать со старухой, желая высказать ей, что у него болитъ, ему хотлось поговорить съ кмъ-нибудь, чтобы облегчить себя отъ непосильной тяжести, ни съ того,ни съ сего обрушившейся на него, но высказаться толково онъ не умлъ, особенно съ близкимъ человкомъ, съ которымъ пріучаются говорить полусловами и намеками. Именно старух-то своей онъ и не могъ путно разсказать свою хворь. А, между тмъ, самъ сознавалъ, что хворь напала на него и гнететъ немилосердно.

Въ это время онъ ходилъ къ батюшк поговорить по душ. Простоявъ въ воскресенье обдню, онъ прямо пошелъ къ поповскому дому. Батюшка принялъ его сухо, но не прогналъ, а веллъ обождать. Онъ считалъ деньги, собранныя сейчась за крестины и молебны. Сидя за столомъ, онъ съ глубокомысленнымъ видомъ раскладывалъ мдныя монеты, скоро на стол въ порядк разложены были кучки, въ одномъ мст возвышались толстые пятаки, въ другомъ — гривны, подл гривенъ рядомъ тянулись двухкопечныя, а позади всхъ помстились тощія копйки. Пересчитавъ все это тлнное богатство, батюшка нахмурилъ брови и сурово взглянулъ на Гаврилу.

— Ну, говори, зачмъ ты?— строго спросилъ батюшка. Гаврило не могъ сразу найти отвтъ. Онъ тревожно кидалъ глаза на полъ, по стнамъ и на свои сапоги, и въ нершительности перекидывалъ съ одною мста на другое свою шапку, положивъ ее сначала на колни, потомъ на лавку подл себя, и засунулъ ее, наконецъ, за пазуху кафтана. Лицо его къ этому времени уже сильно измнилось, оно осунулось, а въ глазахъ была неотвязная тревога.

— Что же ты мнешься? Говори.

— Я будто нездоровъ. Мн бы по душ съ тобой покалякать… Можно?— заговорилъ Гаврило слабо, но быстро оправился. Батюшка поморщился въ отвтъ на это, однако, приготовился выслушать.

— Я бы передъ тобой все одно, какъ передъ Богомъ. Мн ужь таить нечего, дваться некуда, одно слово, хоша бы руки на себя наложить, такъ въ пору. Значитъ, приперло же меня здорово!

— Что ты говоришь? Разв можно имть такія грховныя мысли?— недовольнымъ тономъ сказалъ батюшка, который еще не могъ до сихъ поръ забыть самоубійства сына.

— Гршно — это справедливо. Потому, противъ Бога. Вотъ я и пришелъ насчетъ души поговорить… Болитъ у меня, прямо надо сказать, душа, тоскую, а объ чемъ, объ какихъ случаяхъ, того не знаю… Дивное дло! Жилъ-жилъ, все ничего, а тутъ вдругъ вонъ куда пошло!… И хотлъ бы дознаться, отчего это бываетъ?

— Какъ же она у тебя болитъ, душа-то?

— Да такъ, самъ не знаю, въ какомъ род… А вижу, что главная сила въ душ. Отчего это бываетъ?

— Тоска, говоришь?

— Не одна тоска, а все. Иной разъ ску-учно станетъ и до того ужь дойду, что самъ какъ есть не въ своемъ вид…

— Трудись хорошенько. Скука происходитъ отъ праздности, — посовтовалъ батюшка,

— Такъ вдь я допрежъ этой пакости не отлынивалъ отъ работы, и сейчасъ бы радъ работать, да не могу. Скучно! Тошно мн смотрть на все… И радъ бы приспособить себя къ длу, а, между прочимъ, скучно… Отчего это бываетъ?

— Отъ различныхъ причинъ бываетъ, — многозначительно отвчалъ батюшка, но въ полной мр недоумвая.

— А то случается, что я все думаю разныя мысли, — продолжалъ Гаврило.

— Какія же мысли?

— Да мысли-то, по правд сказать, не настоящія, а все больше предсмертное мн приходитъ въ голову…

— То-есть какъ это предсмертное?— спросилъ батюшка, поблднвъ и съ сердцемъ.

— Да такъ, о смертяхъ, вишь, я все думаю, — пояснилъ Гаврило.

— Дуришь, я вижу, ты!… Что же ты думаешь?

— Разное. Живетъ, напримръ, около меня Василій Чилигинъ, колотится кое-какъ со дня на день, по зимамъ мерзнетъ, а то такъ по два дня безъ пищи ходитъ… Я и думаю: скоро-ли же Чилигинъ кончится?

Батюшка неодобрительно покачалъ головой.

— Или, напримръ, Тимоей Луковъ. Домъ бросилъ, жена убгла отъ него, а онъ безобразничаетъ… И думаю я: лучше бы Тимошк помереть!

— Это, братъ, гршно, зла желать ближнему, — возразилъ батюшка строго.

— Самъ вижу, грхъ, а не могу… Вижу котораго, напримръ, человка и думаю: ‘зачмъ ты живешь?’ И про себя у меня такія же мысли. Длалъ бы, работалъ бы съ удовольствіемъ, а не знаю, что къ чему… Потому я и спрашиваю, какъ бы хворь эту вывести?… Очень она меня убиваетъ!

— Да я не понимаю, какая хворь? По моему, дурь одна… Какая это хворь?— нетерпливо сказалъ батюшка, которому сталъ надодать этотъ разговоръ.

— Жизни не радъ — вотъ какая моя хворь! Не знаю, что къ чему, зачмъ… и къ какимъ правиламъ, — упорно настаивалъ Гаврило.

— Ты вдь землепашецъ?— строго спросилъ батюшка.

— Землепашецъ, врно.

— Чего же теб еще? Добывай хлбъ въ пот лица твоего и благо ти будетъ, какъ сказано въ писаніи…

— А зачмъ мн хлбъ?— пытливо спросилъ Гаврило.

— Какъ зачмъ? Ты ужь, братъ, кажется, замололся. Хлбъ потребенъ человку.

Батюшка проговорилъ это лниво, не зная, какъ отвязаться отъ страннаго мужичонки.

— Хлбъ, точно, ничего… хлбъ — оно хорошее дло. Да для чего онъ? Вотъ какая штука-то! Нынче я мъ, а завтра опять буду сть его… Весь вкъ сваливаешь въ себя хлбъ, какъ въ прорву какую, какъ въ мшокъ пустой, а для чего? Вотъ оно и скучно… Такъ и во всякомъ дл, примешься хорошо, начнешь работать, да вдругъ спросишь себя: зачмъ? для чего? И скучно…

— Такъ вдь теб, дуракъ, жить надо! Затмъ ты и работаешь? — сказалъ гнвно батюшка.

— А зачмъ мн надо жить?— спросилъ Гаврило.

Батюшка плюнулъ.

— Тьфу! ты, дуракъ эдакій!

— Ты ужь, отецъ, не изволь гнваться. Вдь я теб разсказываю, какія мои предсмертныя мысли… Я и самъ вдь, не радъ, ужь до той мры дойдетъ, что тошно, болитъ душа… Отчего это бываетъ?

— Будетъ теб молоть!— сказалъ строго батюшка, собираясь покончить странный разговоръ.

— Главное, дваться мн некуда!— возразилъ грустно Гаврило.

— Молись Богу, трудись, работай… Это все отъ лни и пьянства… Больше мн нечего теб присовтовать. А теперь ступай съ Богомъ, — и батюшка при этомъ ршительно всталъ.

Гаврило не ожидалъ, что бесда такъ круто прервется, и нсколько времени топтался на мст. Но, оставленный батюшкой, онъ вышелъ вонъ, не говоря ни слова. А хотлось бы ему до многаго допытаться, напримръ, спросить: отъ какой причины сынъ батюшки наложилъ на себя руки?

Весь этотъ день Гаврило находился въ смирномъ настроеніи. Но не то случилось на другой день. Нужно же было нелегкой столкнуть его снова съ батюшкой. Послдній шелъ къ себ домой и несъ лукошко съ яйцами. Должно быть, какой-нибудь благочестивый мірянинъ пожертвовалъ. Гаврило, какъ только увидалъ батюшку, моментально очутился не въ своемъ вид. Онъ взбленился, вспыхнулъ и давай ругать батюшку отборными словами. Батюшка сначала не врилъ своимъ ушамъ и остановился, какъ вкопанный.

— Что ты, что ты? Богъ съ тобой! Разв ты не узнаешь меня?

— Какъ не узнать! — кричалъ Гаврило.

— Вдь я твой отецъ духовный, сумасшедшій ты человкъ !

— Вижу. Ишь какое лукошко-то прешь!… Разв священному человку нужно яйца? Какой же ты посл этого священникъ, коли у тебя лукошко на ум? — бшено кричалъ Гаврило и принялся постыдно ругаться, вн себя ни повидимому, не сознавая, гд и что онъ говоритъ. Батюшка поспшилъ отойти прочь и отнеся лукошко домой, сейчасъ же отправился въ волость съ жалобой.

Скоро вся деревня узнала, что съ Гаврилой не только дла, но и самаго пустого разговора вести невозможно. Безъ всякаго повода онъ вдругъ ошалетъ, облаетъ что ни на есть отборнйшими ругательствами и осрамитъ на всю улицу. Его опасались и сторонились, боязливо поглядывая на него. Мальчишки, и т стали прятаться при вид его, хотя онъ никогда ихъ не задвалъ. Стоило ему показаться на улиц, чтобы куча ребятъ бросалась въ разсыпную. ‘Вонъ Гаврило идетъ!’ — кричалъ кто-нибудь, и это означало: спасайся, кто можетъ! и ребята спасались — одинъ подъ плетень, другой въ подворотню, кто куда усплъ.

А самъ Гаврило все больше и больше принималъ не свой видъ. Лтнія работы онъ продолжалъ совершать, но такъ неровно, такъ неумло, что только маялся. Онъ метался. Какъ будто онъ потерялъ что-то огромное, глубоко-важное и напрасно въ страх отыскивалъ свою пропажу. Не находя искомаго, онъ еще сильне волновался. Однажды онъ заслъ въ кабакъ, гд его до этого времени никогда не видали. Однако, сивуха не залила его смертельнаго безпокойства, а подйствовала на него удручающимъ образомъ. Напившись, онъ пришелъ къ себ на зады, легъ въ траву и сталъ плакать. Плачъ его такъ долго продолжался, что услыхали нсколько сосдей и, подойдя къ нему, робко уговаривали, вмст съ его старухой, придти въ себя, успокоиться.

Въ другой разъ на двое сутокъ онъ совсмъ безслдно пропалъ. Думали, утонулъ, потому что въ послдній разъ видли его возл воды, и онъ мочилъ себ голову, но это подозрніе оказалось напраснымъ. Черезъ два дня онъ тихо явился домой и спокойно уснулъ. Уходилъ же онъ въ имніе Шипикина къ извстному фельдшеру.

Явленіе его къ фельдшеру въ имніе Шипикина было такъ же поспшно, какъ и все, что онъ за это время длалъ. Было утро. Солнце еще не поднялось изъ-за лса. По земл тянулись клочья тумана, только изъ двухъ трубъ выходилъ дымъ. Въ избахъ еще спали. А лицевая сторона дома фельдшера оставалась еще въ тни и тогда, когда надъ лсомъ ужь показался огромный шаръ лтняго солнца. Но фельдшеръ рано долженъ былъ проснуться. Онъ уже давно прислушивался, что кто-то подъ его окнами копошится. Онъ думалъ, что какое-нибудь животное трется объ стну, и чтобы прогнать его и опять заснуть, всталъ съ кровати, отворилъ окно и увидалъ Гаврилу, который сидлъ скорчившись и прижавшись къ стн.

— Ты что тутъ трешься?— спросилъ онъ съ обычною своею грубостью, на этотъ разъ особенно усиленной.

— Не ты-ли будешь фершалъ?

— Ну, я.

— Я къ теб по моей болзни пришелъ, — отвчалъ Гаврило.

— Ты бы еще ночью приперся! Уснуть не даютъ, черти… Сейчасъ!

Посл этого фельдшеръ съ недовольнымъ видомъ залзъ въ какія-то бараньи калоши, надлъ длиннополую хламиду прямо на блье и пошелъ на улицу. Недовольство никогда не мшало его леченію, никогда онъ подолгу не задерживалъ больного, хотя бы тотъ дйствительно не во-время явился къ нему. Обругаетъ, какъ послднюю свинью, своего паціента, но отнесется къ нему добросовстнйшимъ образомъ.

— Ну, что?— спросилъ онъ, оглядывая пытливо крестьянина и стараясь по вншнему виду его опредлить болзнь. Словамъ мужика обыкновенно онъ ни капли не врилъ и въ грошъ не ставилъ его часто дйствительно нелпый разсказъ о болзни. Онъ постигалъ болзнь какими-то окольными путями и такъ наловчился въ этомъ, что рдко ошибался. Къ удивленію его, однако, на этотъ разъ ничего не могъ сообразить. Гаврило сперва жаловался на головную боль, но вслдъ затмъ понесъ такую околесную, что фельдшеръ только пожималъ плечами.

— Давно у тебя голова-то болитъ?— спросилъ онъ, осматривая съ ногъ до головы взбудораженную фигуру Гаврилы.

— Да какъ теб сказать?… Давно ужъ, — возразилъ Гаврило.

— Здорово болитъ?

— Болитъ вотъ какъ! Сожметъ, сожметъ — свту не видишь. Прямо теб сказать, голова моя врод какъ кадушка, а на кадушку будто набиваютъ обручи… мочи нтъ!

— Можетъ быть, это съ перепою, а то не треснулся-ли башкой объ уголъ? Вообще не припомнишь-ли ты случая, съ котораго началась у тебя эта боль?

— Кто его знаетъ?… Такого случая въ памяти у меня нтъ…

— Такъ вдь съ чего-нибудь взялось же?

— Да съ чего взялось?… Я полагаю не иначе, какъ отъ думы это все идетъ, отъ думы и голова, видно, болитъ… Иной разъ думаешь-думаешь, и такъ теб сожметъ голову!…

— О чемъ же ты думаешь?— съ изумленіемъ спросилъ фельдшеръ.

— Разное. Что случится въ деревн, объ томъ и думаю. Что увижу или услышу — и давай сейчасъ разбирать… Значитъ, болитъ у меня душа, оттого и голову ломитъ… Въ душ самая сила-то, язва-то самая…

Фельдшеръ осердился.

— Да по твоему, что это такое — душа?— спросилъ онъ. Но Гаврило молчалъ, не понимая.

— Ты думаешь, можетъ быть, что это особливый кусокъ какой, который можно схватить? Вдь душа твоя — это ты самъ и есть. Стало быть, ты хочешь сказать, что у тебя все болитъ, весь ты разстроенъ?

— Все, все! это ты врно! Истинно, все сплошь у меня болитъ. Очень худо мн. Не дашь-ли лкарствія какого отъ думы, чтобы то-есть не маятся мыслями?— спросилъ радостно и съ надеждой Гаврило.

Фельдшеръ, между тмъ, пристально оглядывалъ больного. Видно было, что онъ сталъ въ тупикъ.

— Вотъ еще какіе бываютъ, — сказалъ онъ какъ бы про себя, но смотря на Гаврилу.

— Что изволишь говорить?— спросилъ съ надеждой послдній.

— Я говорю, что еще ни разу мн не приходилось лчить не думать. Гмъ! Такъ лкарствія теб? Ладно.

И еще разъ оглянувъ съ ногъ до головы больного, онъ вошелъ въ себ въ домъ, порылся тамъ въ шкап и возвратился назадъ на улицу съ какимъ-то пузырькомъ въ рукахъ. Гаврило безъ слова отдалъ деньги за лкарство, но фельдшеръ, прежде чмъ вручить его, принялся, по обыкновенію, вдалбливать, какъ надо употреблять лкарство.

— Это отъ головной боли и отъ нервовъ, которые, впрочемъ, едва-ли у тебя есть… Такъ вотъ, на! По десяти капель въ день, принимать въ вод. Понялъ? Я потому такъ, спрашиваю, что ты, можетъ быть, вздумаешь сразу сожрать этотъ пузырекъ. А если ты сожрешь сразу, такъ голова. твоя обратится не то что въ кадушку, а будетъ турецкій барабанъ, по которому бьютъ два солдата… да еще сердцебіеніе наживешь… Понялъ?

— Понялъ, — отвчалъ Гаврило.

— Повтори.

— Налить въ воду десять капель и выпить.

— Ладно. Теперь ступай. Повторяю: это теб пока отъ головной боли. Ты понавдайся черезъ нсколько дней: прідетъ докторъ, ты услышишь объ его прізд и приди. Мы тогда и придумаемъ какое-нибудь лкарствіе, чтобы у тебя мыслей не было, — говорилъ фельдшеръ, задумчиво провожая глазами удалявшагося Гаврилу. Онъ былъ изумленъ.

Искренно изумленъ. Въ своей деревенской практик онъ все боле встрчалъ первобытныя болзни: надорвался животъ, жилы налились водой, лягнула лошадь, раскроилъ щеку, пріятель откусилъ своему пріятелю въ нетрезвомъ и возбужденномъ состояніи часть губы, простудился въ рк, доставая коноплю, когда уже на рк образовался ледъ, и прочее въ томъ же род. Лчилъ онъ все это съ ловкостью хорошаго врача. Имлъ онъ также дло съ лихорадками, горячками и со всми эпидеміями, какія только существуютъ на земл и особенно любятъ деревни, но такой болзни, какую онъ сейчасъ встртилъ, онъ не знавалъ, не признавалъ ея. Разстроенная бездльемъ пустая барыня — это было для него понятно, но чтобы мужикъ разстроился въ томъ же род — это было въ его глазахъ крайне глупо. Но человкъ онъ былъ добродушный, искренній. У него только языкъ былъ взбалмошный, а сердце доброе. Онъ сильно заинтересовался Гаврилой и, не полагаясь на себя, ршился представить его доктору, котораго ждалъ на-дняхъ.

Черезъ шесть дней докторъ дйствительно пріхалъ на сутки. Скоро въ квартир фельдшера собралась огромная толпа чающихъ исцленія, весь этотъ немощный людъ облпилъ завалинки, плетни, ворота и крыльцо фельдшерскаго дома. Въ сни, гд происходилъ пріемъ, впускались по одиночк, по очереди. Главное участіе въ пріем принималъ фельдшеръ же, докторъ только руководилъ, мало вмшиваясь въ курьезныя объясненія съ паціентами. Онъ полулежалъ на лавк за столомъ и безцеремонно громко звалъ. Глядлъ онъ сонно, движенія его были апатичны, разговоръ вялый, безжизненный, потому что онъ былъ земскимъ врачемъ отъ земства, гд убійственная скука столь же неизбжна, какъ худосочіе у человка, которому невжественный коновалъ періодически пускалъ кровь. Этотъ докторъ былъ еще молодой человкъ, а уже дряхлое старчество проглядывало во всхъ его движеніяхъ. Говорятъ, въ первое время своей службы онъ безъ отдыха скакалъ по ввренной ему палестин, устраивалъ пріемные покои, ругался изъ-за пузырьковъ для лкарствъ, изъ-за корпіи, велъ медицинскую статистику и т. д. Потомъ понемногу все затихалъ, умолкалъ, роблъ, пока не дошелъ до того состоянія, когда, какъ говорится, плюнуть лнь.

Къ полудню пріемъ кончился. Больная толпа разошлась. Но фельдшеръ долго еще посл этого поджидалъ Гаврилу. Наконецъ, не выдержалъ и обругался.

— Вдь вотъ, дубина безчувственная, не пришелъ!

— Кого это вы браните?— спросилъ докторъ.

Фельдшеръ былъ настроенъ на торжественный тонъ, и докторъ, отлично зная его, заране улыбнулся.

— Приходилъ ко мн на-дняхъ одинъ больной крестьянинъ, то-есть прямо сказать, чортъ его разберетъ, больной или полоумный. Сколько я ни изслдовалъ его словесно, ни къ какому понятію не могъ придти, по обыкновенію, путалъ онъ, путалъ языкомъ и не единаго слова не выразилъ… Сперва, изволите видть, заявился съ головною болью, сравнилъ голову съ кадушкой, на которую, напримръ, набиваютъ обручи, — именно этимъ онъ хотлъ пояснить наглядно, какъ у него болитъ голова. Но изъ дальнйшаго разспроса оказалось, что у него, извольте вообразить, болитъ душа, а когда я объяснилъ ему, что особливаго эдакого куска мяса, который бы былъ именно душой, нтъ, не существуетъ въ природ, такъ онъ сейчасъ же согласился со мной и, къ удивленію моему, можете себ представить, объявилъ, что именно у него все болитъ, все сплошь!…Больше, извините, не помню, что онъ путалъ, но, кажется, уврялъ, будто бы головная боль его происходитъ отъ думы, и просилъ у меня такого лкарства, отъ котораго бы сразу вс мысли его прекратились… Вотъ теперь я приказывалъ ему придти, а онъ, видите, и глазъ не кажетъ…

Докторъ все время улыбался.

— Случай, извольте видть, интересный, то есть у меня никогда не было такихъ больныхъ… Я уже было подумалъ — совстно даже сказать!— не нервное-ли это разстройство?

— Это вполн вроятно, — замтилъ докторъ.

— Какъ! у деревни-то нервы?!— воскликнулъ фельдшеръ.

— Я не разъ уже встрчалъ между крестьянами нервно больныхъ, со всми признаками глубокихъ умственныхъ страданій…

Фельдшеръ пристально посмотрлъ на доктора, подозрвая, что тотъ хочетъ надъ нимъ подшутить, а онъ терпть не могъ этого.

— Ну, ужь это едва-ли!… По моему, они безчувственны къ болямъ, это ужь я отлично знаю… Къ физическимъ страданіямъ тупы, нравственныя оскорбленія выносятъ равнодушно — въ этомъ и бда вся!

— Говорю вамъ, у меня уже перебывало много такихъ… Мало того, было нсколько случаевъ, гд я замчалъ явные слды нервнаго odium vitae… Отвращеніе къ жизни.

Фельдшеръ недоврчиво взглянулъ на доктора.

— А отчего же это, позвольте васъ спросить, происходитъ?

— Да, вроятно, оттого же, отчего и съ каждымъ изъ насъ можетъ быть… Упадокъ силъ… потеря царя головы… тоска… отвращеніе ко всему. Что касается вашего больного, то, быть можетъ, его поразилъ рядъ неудачъ, быть можетъ, у него было одно, но огромное несчастіе, быть можетъ, наконецъ, сочувствіе къ окружающимъ…

— Это у него-то сочувствіе къ людямъ, у остолопа-то эдакого?!

— У простого человка сочувствіе больше развито, чмъ у кого другого. У крестьянина связь со всмъ окружающимъ и съ обществомъ буквально кровная, неразрывная… И если это общество страдаетъ, и онъ хиретъ, и хвораетъ, и падаетъ духомъ… вянетъ, какъ листъ срзаннаго растенія… Это я и называю сочувствіемъ, невольнымъ, безсознательнымъ, но тмъ боле неумолимымъ.

Фельдшеръ задумался.

— Позвольте, докторъ, я приведу къ вамъ этого чурбана, посмотрите его, — сердито сказалъ онъ.

— Едва-ли я сдлаю ему что-нибудь нужное.

— Неужели ничего?

— Да что же?… Единственное средство — это совершенная перемна образа жизни и обстановки, но подумайте, какъ же это мужикъ перемнитъ образъ жизни? Безполезно и лчить… Пожалуй, приведите, — уныло сказалъ докторъ.

И, сказавъ это, онъ потянулся, звнулъ и совсмъ прилетъ на лавку.

Фельдшеру, между тмъ, надо было хать по длу въ деревню Гаврилы, да еслибы, кажется, и предлога никакого не нашлось, онъ выдумалъ бы его, только бы притащить Гаврилу. Непонятная болзнь послдняго подмывала его. Ему отъ души хотлось помочь ему, въ крайнемъ случа подробно разсмотрть и разспросить, чтобы на будущее время не срамить себя такъ передъ докторомъ. По счастливой случайности, ему удалось встртить Гаврилу, не дозжая еще до мста. Тотъ шелъ посмотрть полосу, посянную на шипикинской земл. Фельдшеръ обрадовался ему, какъ давнишнему знакомому, и уже хотлъ хлопнуть его по плечу, для чего соскочилъ съ телги, на которой трясся, но взглянулъ на лицо мужика и оставилъ это намреніе. Гаврило злобно и мрачно смотрлъ на него, какъ на врага. Тмъ не мене, Фельдшеръ вскричалъ:

— Эй, тьи Иванъ!..

— Я не Иванъ, а Гаврило!

— Ну, чортъ съ тобой, Гаврило, такъ Гаврило, какъ будто мн не все равно… Я только хочу сказать — подемъ со мной въ доктору. Онъ тебя осмотритъ и найдетъ, можетъ быть, средствіе, — сказалъ фельдшеръ.

— Проваливай своею дорогой!

Фельдшеръ съ недоумніемъ посмотрлъ на говорившаго.

— Будетъ тутъ болтать… садись, я тебя довезу.

— Нечего мн садиться. Знаю я васъ!.. Ишь гусь какой!

— Ты что же это, бревно?— сказалъ фельдшеръ сдержанно.— Я же теб хочу пользы, а ты лаешься! Вдь пропадешь ни за понюхъ!

— Много васъ тутъ шляется… проваливай!— мрачно сказалъ Гаврило.

Фельдшеръ даже позабылъ выругаться. Онъ подождалъ, пока Гаврило удалялся, постоялъ въ нершительности, слъ въ телгу и похалъ въ противоположную сторону, крайне недовольный собой и опечаленный.

Однако, впослдствіи вмшательство фельдшера положительно спасло Гаврилу. Безъ этого случая Гаврил не миновать бы Сибири или, по меньшей мр, арестантскихъ ротъ. Никому изъ окружающихъ въ голову не приходило, что это просто больной. Вс видли, что человкъ одурлъ, и не знали отчего. Къ этому времени Гаврило дйствительно сдлался невыносимымъ. Все лто онъ провелъ въ какомъ-то странномъ возбужденіи, отчего поступки его приняли безпокойный характеръ. Потерявъ, такъ сказать, свою точку, свою вру, онъ взамнъ ея не нашелъ ничего. Онъ уже совершенно потерялъ спокойствіе, и если иногда казался тихо настроеннымъ, то это было просто окаменніе. Онъ все куда-то порывался, что-то подмывало его. Напримръ, онъ измучился съ сномъ, которое онъ накосилъ въ Петровки. Сперва, какъ и вс люди, сложилъ сно на гумн, но вдругъ его это смутило, и съ сумасшедшею торопливостью въ половину дня онъ перетаскалъ сно на дворъ къ себ и сметалъ его на сарай. Но тутъ его опять встревожило, и онъ то же самое сно побросалъ опять на дворъ и засовалъ его подъ сарай. Можетъ быть, онъ еще куда-нибудь стащилъ бы его, но помшали другія хлопоты, столь же нелпыя.

Гаврило уже плохо владлъ собой и длалъ необдуманныя дла. Таковъ былъ его краткій разговоръ со старшиной, чуть-было не погубившій его. Обстоятельства этого дла крайне нелпы. Волостное правленіе вызывало Гаврилу для какихъ-то справокъ насчетъ его сына Ивана. Справки были пустыя. Гаврило долго не являлся на зовъ, можетъ быть, позабылъ его. Вспомнивъ, онъ безъ всякаго раздраженія отправился удовлетворить законное требованіе своего начальства. Передъ отходомъ изъ дома онъ даже нсколько оправился: пріодлся, пригладился и вообще велъ себя безупречно. Видъ онъ имлъ смирный. Явился въ волость совершенно равнодушно.

— Ты что тамъ ломаешься? — обратился къ нему старшина.— Я тебя сколько разъ требовалъ, а ты и ухомъ не ведешь. Ждать мн, что-ли, тебя, остолопъ?

— Самъ ты остолопъ, — равнодушнйшимъ тономъ возразилъ Гавряло.

Старшина посмотрлъ на присутствующихъ, какъ бы спрашивая: что это такое?

— Что ты сказалъ?— спросилъ онъ.

— А ты долженъ слушать, уши-то есть у тебя, — равнодушно отвчалъ Гаврило.

— Да ты какъ смешь грубить, негодяй? — взбшенно вскричалъ старшина.

— Самъ ты негодяй, — вспыхнулъ Гаврило и сразу потерялъ свой видъ, и принялся кричать, — Негодяй! именно негодяй! Вотъ теб и сказъ! А окромя того, обдирало! Всю волость ободралъ! Староста вонъ влопался ужь, а ты еще сидишь… Какъ ты смешь ругаться? Я теб дамъ, какъ срамить хорошаго человка!

Старшина бросился-было къ нему, готовый, повидимому, разодрать его, но овладлъ собой и только затрясся.

— Ребята… вали его!— слабымъ голосомъ выговорилъ онъ, обращаясь къ присутствующимъ двумъ-тремъ крестьянамъ. Т принялись исполнять приказъ. Гаврило, ужь не помня себя, схватилъ какую-то вещь въ руки и давай ей размахивать, обороняясь отъ нападающихъ. Впослдствіи ужь оказалось, что моталъ онъ огромнымъ сапогомъ, принадлежащимъ волостному старшин Конечно, отчаянная оборона только замедлила его взятіе, да еще, пожалуй, посадила дв-три шишки на головахъ нападающихъ, но не могла принести пользы. И тутъ никто не подумалъ, что взяли, избили, скрутили и посадили въ чуланъ нездороваго человка.

Дло, напротивъ, явилось серьезнымъ: ‘оскорбленіе словами и намреніе оскорбить дйствіемъ волостного старшину при исполненіи обязанностей службы’. Старшина, впрочемъ, ршился сперва не давать хода этому происшествію и предложилъ, въ смысл мировой, высчь его, но Гаврило ничего не отвчалъ изъ чулана, и дло пошло дальше. Гаврилу увезли въ тюрьму, гд слдователь дятельно принялся разыскивать въ хворомъ человк преступную волю. А тмъ временемъ Гаврило все сидлъ, до той поры, пока не вмшалась его старуха.

Напередъ ошеломленная, она, однако, не упала духомъ, бодро кончила лтнія работы, начатыя мужемъ, и тогда ршилась все лишнее распродать или отдать на сбереженіе сосдямъ, дворъ припереть, избу заколотить, кое-какую живность порзать, чтобы свезти въ городъ для продажи. Только телку да безсмертнаго мерина оставить. Такъ и сдлала. Запрягла мерина и похала по свту добывать Гаврилу. Буквально по свту, потому что она не знала, гд онъ спрятанъ, у кого о немъ спросить и кому надодать просьбами, знала только, что надо хать въ тотъ городокъ, гд при трактир живетъ Ивашка-сынъ. Старуха съ мериномъ избороздила въ два мсяца осени тысячи дв верстъ. Нашла въ город, при помощи Ивашки, того слдователя, въ рукахъ котораго находилось дло Гаврилы, но слдователь прогналъ ее. Ей посовтовали обратиться къ самому губернатору, и она похала на мерин искать губернатора, объзжавшаго губернію. Но губернатора не увидала, и, чтобы она больше не надодала, ее прогнали. Посовтовали ей еще обратиться къ прокурору, и она тмъ же путемъ обратно похала въ городъ, но и прокуроръ ее не выслушалъ. Тогда она двинулась на неутомимомъ мерин назадъ въ деревню, чтобы попросить у общества одобрительнаго свидтельства о Гаврил, но міръ по ея длу не собрался, отдльные мужики хотя и жалли ее, но ничего сдлать не могли. Много она съ мериномъ изъздила лишняго. Но она врила, что мужа, по нездоровью, отпустятъ.

Случайно лишь встртилъ ее фельдшеръ и сильно заинтересовался разсказомъ старухи. Выслушавъ ее до конца. онъ далъ ей письмо къ своему доктору, съ приказаніемъ умно и толково разсказать ему все. Докторъ жилъ въ город въ это время, и старуха снова туда похала. На этотъ разъ она попала въ точку. Черезъ мсяцъ Гаврилу освободили, вслдствіе признанія его умственно разстроеннымъ. Много лишняго изъздила старуха съ мериномъ!

Когда Гаврило вышелъ изъ тюрьмы, онъ имлъ дйствительно видъ худой. Все семейство пожило вмст дня два, во время которыхъ Ивашка дятельно убждалъ отца бросить деревню и поступить къ его хозяину дворникомъ.

— Здсь, прямо сказать, спокойно. У насъ думать нечего. Бери свое, что теб слдуетъ — и шабашъ! Думать не объ чемъ! Живи, получай деньги, сколько должно и — шабашъ!— говорилъ Ивашка, раскрашивая трактирную службу,

Гаврило сначала слушалъ невнимательно, но, приходя въ себя, одобрительно кивалъ головой. Потомъ вдругъ обрадовался. Онъ заговорилъ, оживлъ, засуетился. Въ какой-нибудь часъ ршеніе его созрло: хать немедленно въ деревню и отпроситься у общества въ отпускъ, посл чего возвратиться въ городъ къ Ивашк. Повидимому, въ его голов моментально обрисовалась картина: взялъ лопату и вычистилъ, а посл того никакого больше безпокойства.

— И больше не объ чемъ безпокоиться?— радостно спросилъ Гаврило.

— Да о чемъ же еще?… Свое дло исполнилъ — и шабашъ! — еще разъ подтвердилъ Ивашка.

Гаврило запрегъ мерина въ сани (была уже зима), посадилъ старуху и похалъ въ деревню для раздлки съ ней. Но исторія мерина кончилась. По прізд домой, онъ понуро свсилъ уши. Когда Гаврило отвелъ его въ сарай, онъ не обрадовался и не сталъ кататься по назьму. Когда ему подложили соломы, чтобы онъ полъ, онъ отворотился, на-отрзъ отказавшись пить и сть. Видимо, онъ умиралъ. Къ ночи онъ легъ на землю, вытянулъ шею, ноги и хвостъ — и сдохъ. Только старуха поплакала надъ нимъ.

Но Гаврил ничего не было жалко. Напротивъ нсколько сосдей пришли провдать его, посмотрть, они уже слышали, что вся исторія съ Гаврилой случилась отъ хвори и теперь быстро собрались выразить Гаврил сочувствіе. Но Гаврило ихъ принялъ нерадушно. Его безпокойство снова стало возрождаться отъ вида родины. И воздухъ, и солнце, и поле, и людей, и свою избу, и дворъ съ назьмомъ, и сарай съ телушкой и курами, — все это онъ прежде любилъ, но теперь чувствовалъ одно безпокойство, припоминая т мученія, которыя онъ здсь претерплъ. Дла онъ живо покончилъ, кое-что продалъ, приперъ ворота, заколотилъ избу и пошелъ со старухой прочь.

Чтобы не оборвать этой исторіи на полуслов, слдуетъ разсказать въ нсколькихъ словахъ, какъ Гаврило устроился на новомъ мст. Устроился онъ спокойно. Изъ него вышелъ образцовый дворникъ. Свои обязанности онъ исполнялъ точно: подметалъ дворъ, таскалъ жильцамъ дрова, а отъ нихъ соръ. Онъ былъ радъ, что попалъ на такое хорошее мсто. Въ тл онъ поправился. Безпокойства, лихорадочности уже не было замтно въ его взор. Да разв и можно что-нибудь думать о метл или по поводу ея? А у него въ жизни метла одна только и осталась. Вслдствіе этого, мыслей у него больше не появлялось. Онъ длалъ то, что ему приказывали. Если бы ему приказали этою же его метлой бить по спинамъ жильцовъ, онъ не отказался бы. Жильцы его не любили, какъ бы понимая, что этотъ человкъ совсмъ не думаетъ. За его позу передъ воротами они называли его ‘идоломъ’. А, между тмъ, онъ виноватъ былъ только потому, что оборванные деревней нервы сдлали его безчувственнымъ.

Деревенскіе нервы.(Разсказъ).

Читайте также:

Деревенскіе нервы.
(Разсказъ).