Деревенская драма, Гарин-Михайловский Николай Георгиевич, Год: 1903

Драматургия
Время на прочтение: 41 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. Гарин-Михайловский

Деревенская драма
В четырех действиях

Драматургия ‘Знания’. Сборник пьес
Серия ‘Библиотека драматурга’
М., ‘Искусство, 1964

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Ирина — лет 35, хорошо сохранившаяся, ласковая.
Степан — ее муж, хилый.
Настя — красивая, молодая, кровь с молоком.
Николай — ее муж, хворый.
Любуша — сестра Насти, подросток.
Бабушка Авдотья — родная бабушка Насти и Любуши.
Бабушка Драчена — ветхая старушка.
Матрена — вдова, умная, с маленьким темным лицом.
Староста — умный мужик, голос звонкий.
Андрей — несуразный, на одну ногу припадает.
Григорий — елейный, с тонким голоском.
Никитка — подросток.
Никифор — молодой, с большими то мечтательными, то сверкающими глазами.
Торговец — с претензией купца, потирающий руки, охотник поговорить.
Жена его |
} забитые.
Сын его |
Юродивый — высокий, маленькое безволосое, детское, в морщинах лицо, большие глаза, в длинной рубахе, босой.
Портной — в оборванном пиджаке, пьянчужка.
Антон — старик, молчаливый, загадочный.
Нефед — ласковый, молодой, увалень.
Федор — благообразный старик с чистыми глазами, вьющимися мягкими, светлыми, как лен, волосами.
Учитель — растерянная фигура.
Алена — солдатка.
Груня — подруга Любуши.
Дарья.
Аким — с разодранной губой.
Мишанька — молодой парень.
Урядник — с интеллигентным лицом, молодой.
Семен.
Приказчик — в поддевке, сапоги бутылкой.
Письмоводитель — неприятная фигура, с апломбом.
Писарь.
Миссионер — мрачная, с громадными волосами, пьяная фигура.
Крестьяне, крестьянки, подростки и дети.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Деревенская площадь. Налево берег пруда с несколькими ветлами. Перед сценой широкая улица с избами по обеим сторонам. С правой стороны изба бабушки Авдотьи, следующая Григория, с левой стороны к пруду большое деревянное железом крытое здание с надписью посреди здания ‘Волостное Правление’, ближе к сцене на левой же стороне сторожка с надписью ‘Церковно-приходская школа’. За волостным правлением изба Ирины, дальше Андрея. Садится солнце. День праздничный. На сцене много народу: подростки, девушки, парни, свежих, здоровых лиц мало, на завалинках, у изб, сидят постарше. С правой стороны площади, под лабазом устраивают лавчонку жена торговца и сын ее, подросток. Бабушка Авдотья сидит на завалинке у своей избы, положив голову на колени бабушки, полулежит Любуша.

Бабушка Авдотья (перебирает волосы Любуши). Вишь… Щиплется?
Любуша. Я ему: ты что, Никитка, щиплешься? А он смеется, ‘Это я, бат, люблю тебя’.
Бабушка Авдотья. А ты б его по загривку… по загривку…
Любуша. ‘Идем, бат, в лес по малину’. Я ему: кака така малина теперь? А он: ‘Найду тебе спе-е-лую…’
Бабушка Авдотья. Озорник он и есть… Вот как станет в другорядь звать, и отрежь ему: ‘С неумытым в лес иди, а не я с тобой, сопляком, дура, ходить стану’. Да по загривку его, по загривку: ‘Дескать, не для тебя, сопляка, честь свою берегу, а для богоданного мне мужа’.
Портной (проходя). Бабушке… (Кланяется, быстро раздвигая и сдвигая ноги.)
Бабушка Авдотья (сухо, степенно). Здравствуй и ты, не знаю, кто такой будешь…
Портной. Хо! Портной из города! Ножницы пропил — теперь ногами режу. Вот как! Вот как! (Быстро раздвигает и сдвигает ноги.) Хо!
Никитка (проходя, смущенно останавливается, портному). Так-так… с ножницами всякий дурак справится, а ты вот так без ножниц.
Портной (перед Никиткой проделывает то же). Хо!
Никитка (ободряясь, покровительственно). Так-так…
Алена (одета по-мещански, с лицом тупым и самодовольным, проходя). Бабушке Авдотье!
Бабушка Авдотья (сухо, не глядя). Здравствуй и ты.

Алена проходит, Никитка с смущенной улыбкой смотрит на нее, Алена усмехается и пренебрежительно отворачивается.

Портной (подмигивая Никитке на уходящую Алену). Штучка…

Никитка, самодовольно улыбаясь, делает папироску.

Хо! Дай-ка, мил друг, и мне.
Никитка. Дайка уехала, прислала купитку. (Уходит.)
Портной (за ним). Ну дай же, дай… (Забегает вперед и стрижет перед ним ногами.) Хо!
Никитка. Сказано: не дам…

Уходят.

Бабушка Авдотья (провожая их глазами). Так и пропадет от водки… Только и можно спасти его, ежели кто яблоко покойнику в гроб положит да сорок раз имя пьяницы помянет, а потом то яблоко и даст пьянице съесть, чтобы не знал он, значит, какое это яблоко.
Любуша. Никитка с Аленкой-то как перемигнулся: к ней теперь, наверно, и попер… Он сказывает, у них, бабушка, там на огороде гульба идет всю ночь…
Бабушка Авдотья. А ты брось и думать о нем.
Любуша. Не было мне сухоты думать о нем!

Настя в новом платке, молча целуется с бабушкой, сестрой, садится.

Бабушка Авдотья (после молчания, нехотя). Ну рассказывай…
Настя (холодно). Нечего рассказывать.
Бабушка Авдотья (вздыхает). И так… На цепь сажают, в два кнута бьют, а рассказывать родной бабушке нечего, выходит… Ребенок где?
Настя. Где? Напоила маком, и спит.
Любуша (протягивая через бабушку руку и щупая Настин платок). От Нефеда?
Настя. Так неужели от мужа?
Бабушка Авдотья (сдержанно). И при муже носишь?
Настя. Вынесла под мышкой, а на улице надела.
Любуша. А я б назло при нем и надела б!
Бабушка Авдотья (строго). И мужа-то еще не припасла, а о полюбовнике уже думает.
Любуша (брезгливо). А ну вас… Ни об чем я не думаю.
Груня (подходит к Любуше). Айда в хоровод?
Любуша. Айда!

Уходят с Любушей в толпу.

Бабушка Авдотья. И понимать-то уж что-то я плохо стала. Восьмой десяток караулю вот это место, чего не перевидала, а такого срама еще и не было в родне…
Настя. А кто срам устроил? Кто говорил: иди, иди…
Бабушка Авдотья. Так как же иначе? С каких достатков кормить тебя было?
Настя. Ну вот и накормила: ладно, Нефед помогает, а то хоть по миру…
Бабушка Авдотья (вздыхая). А нас-то как выдавали? Спрашивали?
Настя (не слушая). День-то весь больной на печи, а ночью с печи ко мне: я муж… А дух тяжелый… в гроб живой легче…
Бабушка Авдотья. А так легче, срам такой примать на себя?
Настя. В чем срам? Был бы Нефед мужем, не хуже людей жила бы.
Бабушка Авдотья. Так ведь не муж же…
Настя. Так неужели тот окаянный муж? Не считаю я его мужем.
Бабушка Авдотья. Ты не считаешь, а люди…
Настя. Пусть люди и живут с ним.
Бабушка Авдотья. А бог?

На площади показывается Нефед. Он идет беспечным увальнем. Настя, увидав его, вся загорается, оживленно вскакивает, идет к нему навстречу, с Нефедом скрывается в толпе. Бабушка Авдотья машет рукой и убито задумывается.

Груня (звонким голосом). Девки, айдате на речку песни петь?
В это время показывается ручная тележка с сидящей в ней бабушкой Драченой.
Веселые голоса. Драчена, Драчена!
Мишанька (вытаскивает тележку на авансцену, кладет оглобли и весело обращается к бабушке Драчене). Терпишь?
Бабушка Драчена. Терплю, батюшка, терплю.
Мишанька. Ну и терпи. Уговор помнишь?
Бабушка Драчена. Какой уговор?
Мишанька. Какой уговор? Полтину за то, что привез да отвез, а что на чудотворной соберешь завтра — пополам.
Бабушка Драчена. Так-так, батюшка.

Толпа подростков окружает Драчену.

Голоса из толпы. Го-го!
— И устарела же…
Бабушка Драчена. Ох, устарела: сил нет. Лежу да плачу, а вставать надо: не встанешь, не соберешь, не соберешь — чем кормиться?
Голос из толпы. А что, баушка, годков сто будет?
Бабушка Драчена. И не упомню, батюшка, не упомню.
Голос из толпы. Охота еще
Бабушка Драчена (силясь встать). Ох! Охота, батюшка, охота…
Никитка (товарищу). Она все думает, что приехала к покойной барыне.
Товарищ. Ну?
Никитка. А вот дай срок: баушка, ты к кому приехала?
Бабушка Драчена (весело). К кому приехала? К Марье Ивановне приехала…

Толпа смеется.

Голос из толпы. Марья Ивановна — так, а вот Борис Павлович лют.
Бабушка Драчена (испуганно). Ох, лют, батюшка, лют: чуть что — пороть!
Голос из толпы. А ты потише, а то как раз — услышит.
Бабушка Драчена (хватается за голову и быстро прячется в тележку). Ох, пропала моя головушка.

Смех.

Голос из толпы. Тридцать лет, как померли и Марья Ивановна твоя и Борис Павлович.
Бабушка Драчена (лукаво). Его и не жаль, батюшка,— пес с ним!
Голос из толпы. А ведь и там, слыхала: нам же работать назначено на него?
Бабушка Драчена. Ну?
Голос из толпы. Дрова под тот котел, где варится он, таскать нам же назначено.
Мишанька. Ну ладно: куда же теперь с тобой деваться?
Бабушка Авдотья (кричит). Ну уж вези ее ко мне.
Бабушка Драчена (проезжая мимо Авдотьи, радостно, ласковым, детским голосом). Ох, Авдотьюшка, милая ты моя, ласковая, помнишь ли, как молоды мы были, в лес по малину ходили?
Бабушка Авдотья (машет рукой). На, вот что вспомнила…

В воротах скрывается тележка с обеими бабушками.

Груня. Айдате же, парни, девки!

Толпа уходит. Хоровод поет за сценой, в то время как на сцене действие не прерывается.

Слова первой песни за сценой:

‘Плетень, заплетайся,
Золота труба, завивайся.
Из-за гор горы девица,
Из-за синя моря,
Из-за чиста поля
Гусей выгоняла.
Серых выгоняла.
Тига, гуси, домой,
Тига, серые, домой.
Гуси не идут домой,
Серы не идут домой.
Я сама гуськом.
Сама беленьким.
Сама сереньким,
Уж я улком шла.
Переулком шла,
Клубок ниток нашла.
Клубок катится.
Нитка тянется.
Клубок дале, дале, дале.
Нитка боле, боле, боле.
Я за ниточку взялась, —
В руках нитка порвалась’.

Солнце садится, лучи его золотят пруд.

Любуша за сценой: ‘Давайте — ‘Растворю я двери клетки’.

Слова второй песни за сценой — медленно, задушевно:

‘Растворю я двери клетки,
Пущу пташку на моря —
Потаенных два словечка
Снеси другу моему.
Сядь на яблонь на кудряву.
Пропой песню, пропой нову,
Участь горькую мою.
Не у нас ли во деревне.
Во веселой слободе
Жил мальчишка разудалый,
Лет семнадцать, холостой.
Он задумал, сын, жениться,
Позволенья стал просить:
Позволь, батюшка, жениться,
Взять которую люблю.
Отец сыну не поверил,
Что на свете есть любовь:
‘Все на свете девки равны.
Можно каждую любить’.
Отвернулся сын, заплакал,
Отцу слова не сказал.
Шел он садиком зеленым.
Шел дорожкой столбовой,
Сел под яблоню румяну
И под ветку зелену,
Вынул шашку, вынул востру
И зарезал сам себя.
Его буйная головка
Покатилась по траве,
Его очи, его ясны
Прямо к солнышку глядят,
Его письма дорогие
Прямо к Любушке летят.
И Любушка принимала
И читала во слезах.
Где читала, там упала,
Там и кончилась любовь’.

Нефед и Настя. Жена купца и сын его.

Нефед. Рада?
Настя (порывисто). Ох как рада! Так уж рада: все сразу забыла. Тебя одного, желанного, вижу… Ох, Нефедушка! Хоть годик бы пожить с тобой… Есть же счастье на свете, а чем, чем хуже мы людей?
Нефед. Будет, Настя, и нам счастье. Что время-то терять? Айда за мельницу.
Настя (радостно, испуганно). А народ?!
Нефед. В кои годы свиделись, и все ты: народ, муж, бабка…
Настя (быстро, оглядываясь). Ну иди… Я через Иринин двор… (Уходит в Иринину избу.)

Нефед проходит улицей.

Торговец (выходит из избы Григория, жене и сыну). Да поворачивайтесь, Христа ради, скорее… К вечеру как раз чудотворную принесут, а у вас ничего не готово.
Григорий (без шапки, придерживая волосы, идет подобострастно за торговцем). Видно, и вам же все труды вкруг нерукотворной.
Торговец (озабоченно). Бог труды любит… Алена, да убери же, Христа ради, короб… Эка народ бестолковый, прости господи… Ступайте чай пить. (Принимается сам за разборку коробов.)

Жена и сын уходят.

Григорий (заискивающе). Так и поспеваете везде за образом?
Торговец (отдуваясь). Так все лето и ездим.
Григорий. К нам-то впервой еще… Чать, и насмотрелись же на чудеса, что матушка пресвятая царица небесная во славу свою творит?
Торговец. Бывает.
Григорий (испуганно). Бывает?!
Торговец. Так как же иначе? Чудак человек,— на то и чудотворная.
Григорий (умиленно). Так, батюшка, так.
Федор (с толпой женщин, богомольцев, проходя, кланяется — любовно, ласково). Простите, Христа ради.
Григорий (кланяется, придерживая рукой волосы). Дедушке Федору Ивановичу… Тоже поспеваете встречь нерукотворной?
Федор (смиренно). Надо потрудиться…
Григорий (торговцу). Много же трудов приемлет и Федор Иванович у нас: нет и мест таких, где, кажись, не побывал бы он: его молитвами живем.
Федор (нехотя). Какие наши молитвы? Носит господь до срока, дает время грехи замолить. Земному богу служил семьдесят годков, надо и для небесного потрудиться.
Григорий (вздыхая). Надо, надо…
Торговец. Дело доброе…
Федор. Выйдешь этак: в ногах ломота, грудь подвалит, — думаешь: тут за околицей и душу богу отдашь, а глядишь, разомнешься, и понес господь… А на душе радостно… Вспомнишь про село — жутко, злоба там, как в котле, кипит, а посмотришь в небо — и забудешь все: тучка ли то плывет, ангел ли господен летит, волю его святую несет…
Торговец. Ну вот вам. (Подает горсть пряников.)
Федор. Простите, Христа ради. (Показывает на проходящего юродивого.) Вот чьими милостынями живы. (Уходит с бабами.)
Григорий (вслед). Правильно, батюшка, правильно.
Торговец (Григорию, показывая на юродивого). Что за человек?
Григорий (таинственно). А так, раб божий… Илюша по прозванию… Юродивый.
Юродивый (в отдалении, становится на колени у одной из изб). Упокой господи и покой дай новопреставленной странничке божией Фаиде и всем странничкам твоим, прежде представшим: Селивестру, Авдею, Петру. (Кивает головой, тихо бормочет, стоя на коленях.)
Торговец. Это что же он?

Андрей проходит и молча слушает.

Григорий. Ветхая старушка тут в келейке жила, да вечор преставилась. Вот он и поминает… А то так днем, на заре, или ночью в селе, или на мазарках заберется, станет на колени и начнет поминать всех, кто только помер при нем на селе… Всех помнит.
Торговец. Что ж, это хорошо.
Григорий (понижая голос). Так считаем: великий раб божий… И житье вот выбрал у меня в бане. И не знаю, с чего и выбрал: так и хуже людей я будто, и грехами весь, как собака паршивая блохами, обсыпан, и с чего ему на душеньку пало жить у меня — не знаем, — выбрал и живет. Не нам нашим умом понять, а так только по приметам смекаем: великий раб.

Юродивый возвращается.

Торговец. А нельзя ли потолковать с ним? Охотник я с этакой душой, которая, можно сказать, бога видит, сообщиться.
Григорий (раздумчиво). Уж и не знаю я, батюшка, как его воля будет.
Андрей. Так что ж? Скричать его, и только… Эй, Ильюшка, поди сюда: вот барин погуторить с тобой желает.
Юродивый (растерянно). Неколи мне, староста я, — кур в огороде гонять надо… (Торопливо уходит, озабоченно про себя говоря: ‘Киш, киш…’),
Григорий (задумчиво). Не пожелал…
Андрей. Не пожелал же.
Торговец (обиженно). Не показался я ему, что ли?
Григорий (уклончиво). Нет, так что-нибудь.
Торговец (недовольно). О каких курах он толкует?
Андрей. Вишь, будто кур ему по огородам гонять надо: слышь, старостой куриным зовет себя.
Григорий (раздумчиво). Не пожелал…
Андрей. А вот из чего не пожелал: я слово неловкое сказал: барином тебя обозвал. А он, слышь, из наших же, из дворовых… С малолетства вот такой же все юродивый был, а господам, видно, сумнительно было: парнишка как парнишка, а от дела отлынивает. Маненько и прижимали его: на горячую плитку голыми ножками, слышь, ставили, вот он с тех пор и робит… И бар уж тех нет, купцу и земля перешла, а он как заслышит: барин там, альбо чиновник — уйдет сейчас.
Григорий. Робкий…
Торговец. Ну вот, какой же я барин? Ваш же брат, одна кость: от Адама, чать, все. А жаль, охота бы покалякать. И дела есть от него?
Григорий (нехотя, таинственно). Есть. (Смотрит на Андрея.) Вот как город горел. Город где? Семьдесят верст. Теперь вот машину строят, близко будет, а прежде когда-то весть дойдет. А он бегает по селу да кричит: ‘Горим, в огне горим’, а тут слышим — сгорел город, и как раз в ту пору, как он бегал.
Андрей. У него все этакая повадка: ‘В огне горим’. Ну, а уж как помер человек, тут и перестал он гореть, тут с ним и разговарить можно — с покойником, значит. А с нашим братом, живым, только и разговор у него: ‘Горим’, а то: ‘Помрешь, все поймешь’, или с миской под окно: ‘Дай!’ Непременно полную ему наливай, там чего хочешь, только полную — хоть воды налей.

Юродивый опять проходит мимо к избе покойницы, нерешительно оглядываясь.

Это все к покойнице его тянет.
Торговец (идя к юродивому). Здравствуй, божий человек, вот постой, я тебе дам. (Достает кошелек, роется, вынимает монету, протягивает юродивому.)
Юродивый (жалобно, просительно). Не надо, дяденька…
Торговец. А ты возьми. Наврали тут тебе, что я барин,— такой же мужик, как и вы все.
Юродивый (еще просительнее). Не надо, дяденька, как бы в тюрьму не попасть…
Торговец. Почему в тюрьму?
Юродивый (скороговоркой). Помрешь, все поймешь…
Андрей. Это, слышь, после пожара тогда в городе его сажали, думали, что и он поджигал, — оттого что бегал тогда по селу да кричал: ‘Горим!’
Торговец (юродивому). А ты возьми, Христа ради возьми, не обижай, — поклонюсь тебе. (Низко кланяется.)

Юродивый нерешительно берет и быстро уходит.

Спасибо, спасибо. (Облегченно, Григорию.) Святость есть в нем, душа чует…
Григорий (умиленно). Есть, батюшка, есть…
Торговец принимается опять за раскладку, Григорий и Андрей смотрят.

Выходят на сцену Степан, староста, шесть крестьян-понятых и проходят к избе Степана и Ирины.

Степан. Старики, я прошу вас очень… построже с ним… Сами посудите: принял его, будто старик уж, благообразный, никаким порокам быть бы не надо, и вот на тебе — все дело опрокинул. Семнадцать лет жили с бабой, а тут он пришел — откуда пришел, — и не надо больше меня,— срам! Задурила — не надо, хоть ты что… Сами посудите, старики, как в таком сраме жить… Подал я в суд, присудили его выселить, а он и в ус не дует…
Староста. Ладно, выселим… Дома, что ли, он?
Степан. Праздник: дома…
Староста. Ну живой рукой зови его.
Степан. Да как можно идти мне? Убьет — дикий ведь человек.
Староста. Ну так как же?
Степан. А так в оконце постучать — выйдет, тут и крутить его.
Староста. Эй там, кто в избе? Ну?
Голос Антона. Что еще?
Староста. А ты выдь-ка на часок.

Толпа прибывает, ребятишки, парни, девушки толкают друг друга и теснее жмутся. Выходит Антон.

Голос. Вот так полюбовник!

Хохот.

Голоса. Поди, черт харч давно выписывает, а он все еще здесь с бабой прохлаждается.
— Так ведь чудак ты, с бабой-то теплее, чем в могиле.
Голос старухи. Ах ты, греховодник старый, что выдумал?
Голос. А ты не завидуй, бабушка!
Голос старухи. Тьфу! Озорник ты. (Пробирается энергично вперед.) Дай-ка хорошенько погляжу в бесстыжие его очи…
Староста. Ну а вы… тише… Антон Лесогубов ты, что ли, будешь?
Антон (степенно). Мы.
Староста. Жалоба на тебя: живешь на квартире…
Антон. Живу по уговору, деньги плачу.
Степан. Ни денег твоих, ни тебя не желаю.
Антон. Раньше думать надо было — не дети и не бабы, — я бы заказов здесь не брал… А не хочешь, и уйду, дай срок, осмотрюсь…
Голос (иронически). Вишь не все осмотрел еще…
Голос. Бабу только и поспел, а може, и кубышку с деньгами где еще нащупает…
Антон (говорившему, дико). Я те так нащупаю, что и не пикнешь.
Голос. Не любит…
Степан. Вот сами видите, какой жесткий человек, старички.
Голос. А ты б его треснул сонного-то обухом по загривку, помягче стал бы.
Степан. Да ведь как треснешь?
Голоса. А ты, слышь, по загривку.
— А то вилами!
Староста (Антону, решительно). Ну вот что,— разговаривать долго нечего — скарб на плечи и марш, куда глаза глядят.
Антон. Не к ночи же?
Голос (азартно). А что не к ночи?!
Антон (угрюмо). Хоть ты и староста, а закон один для всех: к ночи гнать не смеешь. Если б я худое что сделал… Ты говори, что худого я сделал: амбар подломал? Красного петуха пустил по селу?
Голос. Вишь куда пнет!
Антон. Никуда я не гну, а только, старики, и по-вашему не гоже: работаю я, худого никто не скажет. В ваш же храм киот сделал, и за сходную цену, — мир не обижаю, пожалеть и меня надо…
Голоса. И то, дядя Степан, пожалей и его: вишь век-то его воробьиного носа короче. Был бы молодой — свет не клином, — а ему где еще найти.
— Остатки допивает.
Портной. Вроде того как на донышке в бутылке: а слаще всей-то бутылки. Хо!
Голос. Жальней жальнего: как раз и в могилу позовут…
Антон (сурово). В могилу так в могилу, а жить — так жить будем без вашей указки… Ладно: вижу я, у вас одна издевка на уме,— ваше дело. Ну только что неловко, старики, выходит все это… обиду большую мне делаете… А я и уйду, пожалуй… (Быстро уходит в избу.)

Молчание.

Голоса. А вы поняли-то, старики, куда гнет он? Теперь нам только и дожидаться красного петуха…
— Что и говорить: человек неподходящий… Даве дядя Григорий ему про киот, чтоб, значит, поаккуратней, а он как бахнет оземь киот: ‘Вот тебе, коли моя работа не аккуратная’… Сам себя не жалеет, пожалеет ли других?
— Неловко, неловко такого за версту обходить.
— За версту, а сами лезете прямо в лапы…
Голос (раздраженно). Кто лезет?
Голос. Кто вздумал?
Голос (азартно). Степан вздумал, мир подводить вздумал,— сам со своей родней дела не мог уладить,— а вы потатчики…
Голоса. Кто потатчики?
— Кто? Дядя Семен…
Семен. А мне что? Я, что ли, староста?
Староста. А я что? Кто мне из суда бумагу-то привез? Он. (Показывает на Степана.) Ну?!
Голос. Ну что еще тут? Охота выселять — пусть и зовет урядника, а вам, старики, делать здесь нечего… Грех случится, не дай бог, — перед миром вы в ответе будете… живьем съедят вас…
Голос (раздумчиво). Что верно, то верно: в глупое дело ввязались.
Голос. А ты вот что, староста, народ-то разгони и сам уходи, а там Степан как знает, — его дело…
Степан. Старички, а вы тоже и меня пожалейте: теперь мне и в избу свою не взойти.
Азартные голоса. Тебя пожалеть?
— А миру пропадать из-за тебя?
— Дрянной мужичонка!
— Сволочь…
— Только и знают: мир подводить.
Староста (решительно). Ну да что толковать? Марш все отсюда… (Набрасывается на подростков, добродушно.) Вы еще здесь, шушера паршивая! Напасть проклятая! Чтоб и духу вашего не было…

Толпа гурьбой весело разбегается, постарше степенно расходятся, некоторые подходят к торговцу.

Степан. Ну вот теперь что ж? И в избу свою не взойдешь. Ах ты господи…
Портной (лукаво подмигивает). Э, дядя Степан, об чем хлопочешь? Не крынка масла — не убавится… Хо!
Степан (в раздумье). Идти к брату… (Уходит.)

Портной идет за ним.

Антон появляется из избы с котомкой за плечами, оглядывается.

Андрей (подходит к нему). Видно, раздумали старики тревожить тебя… Теперь хоть до смерти живи, не тронут… Только вот Степан разве с родней что придумают: ну уж тут ты гляди… Особливо Степанов брат двоюродный: Аким — первый конокрад на селе, серьезный же, не хуже тебя мужик: пять деревень во как держит…

Антон молча смотрит на него и уходит назад в избу, Андрей возвращается к группе торговца.

Григорий (подошедшим крестьянам). Так-то лучше: без греха.
Голос. Знамо, лучше свяжись с этаким чертом.
Торговец. Ну и дела же у вас, как погляжу я.
Голоса. Дела у нас, как пустые щи в котле — кипят, а на стол подавать нечего.
— Ноне-то и вовсе нечего будет: в поле хоть шаром покати, только где на купеческих землях, что до пасхи сеяли, хлеб, а на своей — ни хлеба, ни корму.
— Только что на заливных и корму-то…
Торговец. Бог дождика пошлет — поправится еще, может быть.
Голоса. Хоть сквозь землю теперь пролей — ничего не поможет.
— Какой теперь дождь, когда люди зажались…

Слышно пение.

— Вон учитель с помочанами поспел уж и убрать свой хлеб.
Торговец. Скотину, значит, опять мотать будете?
Голоса. Вот как мотать: у меня четыре головы, одну оставлю и ту в избе с собой, а то без корму да на холоде и последняя изведется…
— Ну теплее зато будет, дров меньше…
Торговец. А много скота у вас?
Голос. Мало ли скота…
Торговец (задумчиво). Я вот, пожалуй, приеду по осени: ценой только не забивайтесь…
Голос. Куда уж забиваться…

Входят с песнями крестьяне, женщины с серпами. Все навеселе, обнимают учителя, притопывают ногами.

Помочанин (учителю, обняв его, ведет его к авансцене, их окружает толпа помочан). Видишь, милый, как мы тебя разуважили: праздник, отдохнуть бы, а мы до ночи у тебя, а завтра опять праздник, опять ни свет ни заря к приказчику, а там к попу…
Учитель. За это спасибо, старички, — там только у оврага и осталось недожато.
Помочанин. И там дожнем… Вот на неделе будет праздник.
Голос. Праздников довольно, отдыхать только за чужой работой мало приходится.
Помочанин. А ты не мешай… Эй вы, народ, поможем ему, что ли?
Редкие голоса. Так ведь куда денешься…
— Только клич кликни.
— Да водки побольше припасай.
Помочанин. Во! Водки! Вот и смекай… А чтоб было твердо — сейчас и закрой дело, поднеси по стаканчику…
Учитель (растерянно потирает руки). Я бы очень рад, старики, да вся водка вышла…
Голос. В кабаке много.
Учитель. Ведь лавка заперта.
Голос (весело). Давай деньги, хоть сто ведер принесу…
Учитель (просительно). Старички, не будет ли,— ведь мало от водки хорошего: раздразнитесь, еще захотите, раздеретесь. Да и работа сегодняшняя, если б в деньги нанять, вдвое дешевле обошлась бы.
Голос. А ты не считай.
Учитель. Как не считать? Сами посудите, на пятнадцать рублей как жить? Хоть уродило бы, а то сами видели…
Голоса. Ты вот хоть пятнадцать рублей получаешь, а мы ничего, а учить-то, пожалуй, полегче, чем соху али серп день-деньской из рук не выпускать…
— Ну опять пустой разговор повели… Ну пятнадцать так пятнадцать — поп и больше того получит, а там писарь, да старшина, да мало ли там народу всякого, кто кормится нашим братом. Блох да вшей и тех не забываем… (Ласково, учителю.) А ты, милый, не то считай, ты уважение сделай… Вот, скажем, голодный год идет, ну станем терпеть пока можно, а как невмоготу, ну купецкий амбар подломим,— не помирать же… А уж тебя пальцем никто не тронет. Не то что не тронем, а послужим и сегодня и вперед. Мир большой человек: двух попадей вдовых кормит и тебя прокормит. А уж на кого осердится мир, тот тоже не о двух головах: вон идет. (Показывает на проходящего мимо пьяного всклокоченного миссионера.) Видел? Человеком был, до попов доходил, экзамент сдал, из наших же из свинопасов выбился, а миру согрубил — и нет его… Донес, как холера была, что холера у нас. Вишь… Больше мира захотел быть… А мир и наложил ему недоимку, шестьсот целковых,— отдашь — иди в попы! А где взять? Вот и пропивает последнее… А про Семена слыхал? Был и такой… Донес, что лес казенный воруют мужики… Где Семен? Нет Семена. Ан, глядь, собака из ямы ногу тащит… Чья нога? Семенова. А там голова, там другая нога… Кто? Что? Почему? Как? Ничего не известно… Булькнуло — только круги по воде пошли.
Голоса. А ты не пугай человека… Просить проси, пугать-то что уж зря…
— Кто пугает? Известно, просим… Просим, все просим.
— Все просим, не из чего другого, из уважения просим.
Голос. Любим и просим.
Учитель (смеется). Уж и не знаю как: баба у меня строгая — заругает как раз…
Голос. А ты свою бабу брось… Мы тебе такую бабу дадим, первую бабу на деревне: Ирину дадим… Что, плоха разве? И лицом гожа, и умница, и работница — всякого мужика за пояс заткнет.
Учитель. Уж про Ирину и я знаю: лучше и бабы и мужика не найти. Ну Ирина пообещает, что дожнете, — так и быть, дам на четверть.
Ирина (смеется). А что и не пообещать?

Толпа весело: ‘Го-го!’, ‘Ай да баба!’, ‘Ай да Ирина!’, ‘Свет наша Иринушка!’

Учитель (вынимает деньги). Ну идите с богом.
Голоса. Иди и ты… Ужели одни пойдем?
Учитель (хлопает себя руками по бедрам и уходит с ними). Я же ваш учитель…
Настя (догоняя Ирину). А ты иди сюда, — что тут было, расскажу. (Отходит с Ириной к правой стороне.)

К ним подходят Матрена и Нефед, и все вместе шушукаются.

Юродивый (подходит к торговцу, не доходя, останавливается, просительно). Господин, а господин, возьми деньги.
Торговец. Да что ты, Илюша, бог с тобой, за что обижать хочешь?
Юродивый (скороговоркой, что-то шепчет, громко). Краденые. (Кладет деньги на землю и быстро уходит.)

Торговец, Григорий стоят ошеломленные.

Андрей (подходит, поднимает деньги и несет их торговцу). Тебе, что ли, гривенник?
Торговец (беря деньги). Что такое? Какие краденые? Да за такое слово и сгнить в тюрьме можно… Это что ж такое? Озорство?
Григорий (проводит рукой по лицу, подходит к торговцу и низко кланяется). Прости, Христа ради: уходи из моей избы.
Торговец. Как — уходи?
Григорий (кланяется опять). Христа ради, прошу тебя, прости: не могу, Илюша не принял, не могу и я… И денег не надо мне.
Торговец (делает порывистое движение, раздраженно плюет). Тьфу, дураки вы: и ты и твой Ильюшка, прости господи… На вот тебе: на ночь ищи новую квартиру…
Андрей. Разве не найдешь? Хоть ко мне…
Торговец. А у тебя… Сказывают, вон без малого на тло ваше село нехорошей болезнью болеет…
Андрей. Что грех таить? Есть же глазами, да вот этой хворью, да лихоманкой. Только у нас ни-ни… ребятишек всего двое…
Торговец. И самовар есть?
Андрей. Обнаковенно.
Торговец. Ну так и с богом. (Григорию.) Ступай к черту!
Григорий (низко кланяется). Прости, Христа ради, — не виноват я… (Уходит.)
Торговец (Андрею). Вот где дураки-то царя небесного!
Андрей. Известно: сами не знают, чего хотят.
Торговец. Нет, это так не пройдет: дай срок, вот увижу станового — я расскажу ему, какие здесь порядки завелись… Что уж за бессудная земля? На тебе: тот краденые, другой среди ночи гонит — фу-ты, даже в жар бросило. (Трет себе шею.) Этак и удар можно ведь схватить. Человек всю жизнь в поту да в мозолях копейку зарабатывал: на тебе — краденые… Ты говоришь, на поемных сенокосах уродило у вас?
Андрей. Там — слава богу.
Торговец. Если скотину набирать, надо же будет сена. Вы как, ваши сенокосы сдавать будете же?
Андрей. Как сказать? По нынешнему году и не след бы сдавать, да ведь — мир. Раздразнит водкой — глядишь, и сдадут, а уж чем своему… Своему-то сдадут: и завидно и остальные от него ничем не попользуются, кроме водки, — так уж лучше тому, от кого бедный человек заработать может.
Торговец. Водки мы не пожалеем, и тебе за труды хорошо попадет.
Андрей. Тут только с умом надо… В миру, известно, каштаны вертят делом.
Торговец. Это что такое — каштаны? По-нашему мироед, что ли?
Андрей. Так-так… Негодяи, горло у кого пошире, а совесть потоньше, те и горланят, гоношат и выводят линию, а вся линия — деньги, — где деньги, там и они. Вот таких десяток, другой ублаготворить, остальным водка — и верти миром как хочешь… Ну богатеи еще хоть и станут упираться, — так ведь бедных-то больше. Ну уступишь им сколько там лужков.
Торговец. Ну старосте, конечно?
Андрей. Обнаковенно.
Торговец. Луга-то заливные у вас когда косят?
Андрей. А круг казанской… До ноне позднее, вода долго держалась. Дай срок, я тебя всему обучу.
Торговец. Я бы тут и мельницу выстроил, — берега оба ваши?
Андрей. Наши.
Торговец. Места ваши показались мне, — устал уж я так шляться.
Андрей. Так что ж, милости просим: хорошему человеку рады…
Торговец. Также без пользы пропадают берега, а так, смотришь, сотенный билет детишкам на молочишко и пригодится миру.
Андрей. Известно, к рукам да с головой человеку — тут тыщи.
Торговец. Ну в чужом кармане, пожалуй, считай: на час и ошибешься.
Андрей. Только этакое уж дело через земского надо.
Торговец. С земским уж мое дело, а ты тут мне помоги…
Андрей. Я что ж? Хорошему человеку почему не помочь? Не обидишь?
Торговец. Какая тут обида, — хлеб есть будем. Ну, кончил… Теперь бы караульщика на ночь… У вас как: шалят?
Андрей. Нет, не слышно, а с караульным все потверже… Да вот на что лучше? Степана возьми, сегодня он свободный от караула, а ночевать домой ни за что не пойдет: робкий мужик, а тут и деньги за караул…
Торговец. Ну так вот чего: вещи живой рукой перетащим к тебе, и зови его к себе — там и столкуемся, а пока что и сын постережет.

Уходят. Потом торговец переносит с женой вещи в избу Андрея, сын остается. Погодя Андрей вводит себе в избу Степана. Темнеет.

Нефед и Настя входят со стороны пруда.

Настя. Идти уж домой надо. (Заламывает руки.) Не домой, а на край света уйти бы!
Нефед. Куда уйдешь без паспорта…
Настя. И в гробу хуже не будет…
Нефед. Ну что еще гроб? Из-за всякой сопли в гроб — гробов не хватит… Кому надо, пусть и лезет в гроб-то.
Настя (обнимает Нефеда, нежно). Ох, Нефедушка, тебя любил ли кто больше меня? Не любил, Нефедушка, И любить не будет… (Замирает на плече у Нефеда.)
Нефед. Ты слышь, у Листратовых работник ушел: наняться, что ль? Тут бы мы с тобой каждую ночь…
Настя. Ну что уж тебе ремесло на работника менять? Праздники пройдут, мужики уедут в поле, я одна при хвором вое равно останусь. (Смотрит на Нефеда.) Только еще хуже того привыкнем друг к другу. (Обнявшись, проходят по улице.)
Ирина (смотрит им вслед, Матрене). Молодые — и сраму такого нет… А я вот на старости лет. (Вздыхает.) Терпела, терпела, так и надеялась терпеньем изжить… На вот тебе. Изжила… Первая баба Ирина, первая слава про Ирину… Вот тебе и Ирина: все собаке под хвост пошло… И с кем? Со стариком, который в отцы мне, старухе, годится… Околдовал меня, что ли? Как увижу его, оброблю вся, точно память отшибет и самою словно подменил кто. Охо-хо… А Степан-то, Степан, за всю семнадцатилетнюю службу! Я ли ему не работница была? Моей работой и сам жил, и дом весь держался. Скотина семнадцать лет поработает, и той почет…
Матрена (вздыхая). Ну да, жди правды от них: мудрят над нашей сестрой как хотят, пока околеют, а околеют с голоду — и ты подыхай.

Настя и Нефед подходят.

Никитка (вбегая Насте). Слышь, муж твой, да евойный брат, да дядя Семен ждут тебя с цепью.
Настя. Что ж мне делать теперь?!
Ирина. Что делать? У бабушки Авдотьи ночуй.
Бабушка Авдотья (поднимая окно). К дитяти ступай, негодная! Не пущу к себе! Прочь отсюда! Что, в самом деле, собрались избу срамить?
Ирина (быстро вставая). Пойдем на выгон: надо Антона скричать… Никитка, беги скажи ему…
Никитка. Боюсь.
Нефед. У, дурак! (Идет к Ирининому двору.) Ступайте, нагоним.
Матрена. Я домой пошла.

Уходят все, кроме Никитки. Проходят Нефед и Антон, Никитка идет за ними. Голос Антона за сценой: ‘А ты прочь ступай!’ Степан выходит из дома Андрея, сын торговца уходит.

Степан (стучит колотушкой, строго кричит возвращающемуся Никитке). Кто идет?
Никитка (испуганно). Дяденька, это я, Никитка Шиганов.
Степан (грозно). Ты что ж здесь около купецких лабазов околачиваешься? В острог захотел?
Никитка. Дяденька, голубчик…
Степан. Нет, что-то нечисто тут, пойдем к купцу. (Берет его за рукав.)
Никитка. Дяденька, голубчик, постой, я тебе все расскажу: тут такие дела… Я сижу на задах у Аленки… Гляжу: идут дядя Петр да дядя Семен, я думаю, что они идут, — шасть за ними. А они прямо к дяде Николаю постучали в оконце, да и бают: ‘Выноси цепь’. А дядя Николай высунул голову да пытает: ‘Идет, что ль, подколодная?’ А те ему: ‘Скоро, наверно, придет’. Вышел дядя Николай, и присели они все трое и ждут. Я задами да сюда, увидел Настю и сказал им, а они и пошли на выгон.
Степан. Кто — они?

Никитка молчит.

Говори правду, а то хуже будет.
Никитка. Дядя Степан, я все расскажу, только ты уж не сказывай на меня: тетка Ирина, да тот черт Антон-столяр, да Нефед, да Настя.
Степан. Так… Ну вот что: ты вот колоти здесь в колотушку, а я схожу. Да если уйдешь, так так и знай, что сидеть тебе в тюрьме.
Никитка. А ты, дяденька, скоро вернешься?
Степан. А тебе что?
Никитка. Боязно.
Степан. А коли боязно, так на печи спать надо, а не шляться по ночам… Ну смотри! Тут товару, может, на тыщу рублей,— ты за все отвечаешь. (Уходит.)
Никитка. О господи… (Стучит, испуганно.) Кто идет?!
Портной. Ты кто?
Никитка (радостно). Портняжка!
Портной. Хо! Никитка, черт, ты что здесь?
Никитка (важно). Вишь караулю — у купца нанялся.
Портной. Ну? Это ловко… Это умно… Так-так… вот что, парень, ты карауль, а я в лабаз полезу…
Никитка. Что ты, дурак, тут на тыщу товару, — меня ведь прямо в острог…
Портной. Дурак-то ты, а не я… На тысячу товару, так если на красненькую мы с тобой попользуемся, кто это усмотреть может? Ведь не зря, раскидывать не стану, а глядишь, Аленке сластей снесешь, а то и платок. А суха ложка рот дерет. Так и просидишь всю жизнь на задворках у нее, а подарок снесешь — она тебе: и миленький и голубчик… И себе табаком разживешься… Небось глупому не научу: а таким случаем ежели не пользоваться, каким же еще? Хо… (Залазит в лабаз.)
Никитка. Ох ты господи, господи…
Портной (из лабаза, строго). А ты знай стучи!

Никитка стучит, портной чиркает спичкой.

Никитка (тихо). Огонь увидят!
Портной. А ты стучи.

Пауза.

(Шепотом.) Никитка, подь сюда.
Никитка. Чего еще?
Портной (чиркает спичкой). Как думаешь, покажется твоей-то? (Показывает красный платок.) Прячь за пазуху.

Никитка прячет. Слышны шаги, Никитка отскакивает.

Никитка. Кто идет?
Степан. Свои.

Степан, несколько крестьян с палками и Николай с цепью осторожно подходят к Никитке.

На выгоне, говоришь?
Никитка (дрожа от страха). На выгоне, дяденька…

Толпа проходит.

Портной. Никитка!

Никитка опять подходит.

Никитка. Дай-ка мне ту свистульку.
Портной. Ты что, дитя, что ли, малое?
Никитка. Тебе говорят — давай. И вот это. (Прячет за пазуху.)
Торговец. Ну что, все благополучно? (Подходит ближе к Никитке.) Что, что такое? Ты кто?!
Никитка (растерянно). Я, дяденька… (Хочет бежать от него.)
Торговец. Стой! (Хватает его за плечо, портной выскакивает, хватает и его за шиворот.) Стой! Караул! Грабят…

С правой стороны сцены шум, крики, женские вопли. Выбегает толпа, впереди Нефед и Антон, их бьют сзади, Нефед убегает, Антону под ноги бросается Аким, Антон падает, на него наваливаются.

Антон (вскакивая, размахивая ножом). Убью!

Все отступают, Антон быстро исчезает, нерешительные крики вдогонку: ‘Держи, держи!’ Крики подхватывают дальше, собаки лают, кто-то кричит: ‘Пожар!’ Отчаянные крики: ‘Пожар, пожар!’, ‘Где? где?’ Шум усиливается, сбегаются сонные обитатели, босые, без шапок, женщины в рубашках вопят.

Торговец (кричит). Вяжи их!..

Никиту и портного Андрей и другие вяжут.

Настю и Ирину тащат по сцене и бьют. Николай бьет Настю цепью. Настя и Ирина воют.

Любуша (горько плачет на груди бабушки). Никитку вяжут… да бью-ут!
Бабушка прижимает рукой Любушу, с ужасом смотрит.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Внутренность сеней и избы. Сени и избу разделяет стена. Ночь. В избе горит лампа на столе. На широкой кровати под кожухом, на красной грязной подушке лежит в забытьи Николай. В углу люлька. Около Николая пригнувшись сидит Федор. В сенях на скамеечке у входных дверей сидят Настя и Нефед.

Настя. Измучилась вся. Сыплю ему, сыплю этого порошка, — вырвет его, замрет и опять ожил. И не верю, чтоб помер… Чует сердце — отдышится, проклятый, и станет опять поедом есть… Ох, Нефедушка, что уж мы за несчастные… А помрет он, опять твоя жена придет, да с сыном… Сам башь, сына любишь… Господи, какой бы женой я тебе была, не покладая рук работала бы. Было б у нас в избе как в раю, только б и думала о тебе, только бы и ждала, когда мой ясный сокол прилетит ко мне. Девушкой еще была я, бывало, жну, пот льет, руки-ноги не свои, а я словно во сне, и горит сердце: вот-вот сейчас все переменится, вот придет мой царевич, придет мое царство. И сейчас все я жду еще: вот, вот… (Страстно.) Годик бы, только годик поцарствовать с тобой. А там бы на богомолье, в Ерусалим, — всю бы жизнь замаливать стала. Отдала б тебя жене твоей назад… Ох, не отдала бы, не отдала, Нефедушка… Ты ласковый, ты что на людях, что дома, для всякого у тебя хорошее слово найдется…
Нефед. И все-то надо тебе мучить себя, ты не отдала бы, да и я не пошел… Любим и любим. Дай срок, будем и мы как люди: изживем полегоньку беду… Горяча ты вот только больно, — надо было грех на душу еще брать, порошки там эти… И так на ладан дышал… К зиме как-никак…
Настя. Ох, и не говори… как полоумная стала…
Николай. Испить…
Федор. Настя!
Настя (тихо, Нефеду). Иди.

Нефед уходит, Настя входит в избу.

Федор. Испить просит… Сбегай-ка на погреб, кваску холодного, вишь горит в нем все…

Настя, захватив ковш, уходит. Николай издает короткие стоны, шевелится, открывает глаза.

Что, худо?
Николай. Ох, худо…
Федор. Видно, и вправду помирать надумал?
Николай. Страшно…
Федор. А что страшно? Только в левую сторону от себя не гляди. (Понижает голос.) Там он, мохнатый, а гляди вправо: светлого и увидишь, то и есть твой ангел-хранитель, на него и гляди только, за него и держись. И потом, как душенька вырвется из тела, все держись за него, — будут тебя отрывать мохнатые, а ты вцепись в своего-то да молитву пресвятой заступнице без устали читай да читай себе…
Николай. Дедушка… молитву-то… не знаю…
Федор. О-ох, то-то вот ноне живут без молитвы, без церкви, а такой вот случай придет…
Николай. Дедушка… попа бы…
Федор (встает). О? Ну, значит, и вправду помираешь — учуял… Надо звать попа… (Идет, в сенях встречает Настю.) Помирать собрался, за попом посылает… (Уходит.)

Настя входит с ковшом, смотрит на мужа. Николай лежит с закрытыми глазами, она ставит ковш на стол, подходит ближе к кровати.

Николай (хрипло). Ишь как смотришь, гадюка подколодная! Как мохнатый. Смерти ждешь? Царствовать без меня собираешься в этой самой избе? Врешь, стерва… продал избу, деньги брату передал, вынесут меня — и сама уйдешь, бросит тебя и полюбовник…
Настя. Каркай перед смертью. А сына куда дену?
Николай. Не мой сын!
Настя. Будь ты проклят и с твоей избой. (Отходит равнодушно к окну.)
Николай (закрывает глаза. Молчание). И не помру я…

Настя быстро поворачивается, с ужасом глядит на него.

Врешь, не помру, чую, что отпустило, жить буду, дай срок…

Настя заламывает руки, отворачивается к окну.

(Лежит с закрытыми глазами.) Что ж, значит, жалости в тебе ко мне нисколько? (Приподнимается с большим усилием.) Нет у тебя нисколько жалости?
Настя (азартно бросается к нему). Жалости? За что жалость? Что гноил меня своим гноем? Что, как собаку непотребную, бил чем ни попало, да на цепь сажал, да срамил при людях, пока сила была?.. Царство небесное отнял… а теперь жалость… Моя теперь сила, аспид! Черту душу для тебя продала, проклятый… Помрешь, помрешь, и вольный я человек опять буду! Как хочу буду жить. (Наклоняется, шепчет с злорадством.) С Нефедушкой, с Нефедушкой…

Николай кусает ее руку.

(Вырывает руку.) Вот же тебе… (Плюет ему в лицо, отходит и осматривает руку.)
Николай (падает на подушку, молчит некоторое время. Едва слышным голосом). Испить…

Настя быстро идет, берет ковш, отворачивается, вынимает из кармана порошок, сыплет его в ковш и несет мужу.

(Все время наблюдавший, хватает другую руку Насти, в которой зажат порошок, порошок рассыпается.) А, змея подколодная!.. (Тоскливо, с плачем.) Брата, зови брата…
Настя (выскакивает в сени, отворяет дверь на двор, в высшей тревоге). Нефедушка…
Нефед. Помер?!
Настя (с отчаянием). Ожил. Усмотрел в руке порошок, брата велит скричать… Что ж делать?! Что ж делать?! И свет уже скоро… Поп придет: все узнает… А то к окну подползет, — лето, народ на дворе спит, крикнет — услышат, Нефедушка, что делать?!
Нефед. Господи… Не робь, Настя…
Настя. Не роблю, хуже зверя стала… Идем в избу… (Бросается в избу, к кровати, за ней Нефед.)

Николай дико смотрит на них.

(Выдергивает из-под головы у Николая подушку, закрывает ему лицо, хрипло кричит Нефеду.) Иди же, скорей… Подушкой его, сильней дави!

Оба душат, пока тело Николая не вытягивается. В окне за стеклом — лицо юродивого. Настя и Нефед поднимаются, подушка падает, труп Николая с открытыми глазами, оскаленными зубами смотрит на зрителя.

Голос юродивого (за окном). Упокой господи и покой дай новопреставленному странничку божию Николаю и прежде усопшим Сильвестру, Авдею, Петру.
Настя (вздрагивает, оглядывается, видит лицо Николая). О-о?! Уйдем… (Увлекает за собой Нефеда в сени, оттуда во двор.)
Юродивый (входит в сени и из сеней в избу, становится на колени перед Николаем). Вон какой растрепой ты вырвался отсюда… Ну теперь все сам поймешь, поймешь и успокоишься. (Закрывает ему глаза, рот, складывает ему руки, нежно, ласково.) Так-то, милый, так, дорогой мой, — все принять надо… Пульки мы все, пульки из ружья — вон как охотничек стреляет, — пульки божии, страннички божии, его волю творим, пока живем — ничего в толк не возьмем, а как помрем — все поймем… Вот-вот… Вот и успокоился ты, вот и понял все… Гляди какой красавец у меня вышел… (Встает и любуется, труп Николая с закрытыми глазами, сжатым ртом, сложенными на груди руками.)
Федор (входит тяжело, по-стариковски). О господи! (Крестится.) Опоздал… и без попа, без причастия…
Юродивый. И не надо попа, я за попа и денег не возьму… (Опускается на колени.)

Входят бабы, крестятся, подходят ближе.

Матрена (замечает порошок на тулупе, незаметно стряхивает, про себя). О, глупая баба.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Внутренность избы. Лунная ночь. На столе горит ночник. На полу спят Степан и Ирина. На кровати Настя с ребенком. Ирина иногда поднимает голову, посмотрит на мужа и опять ложится со вздохом. Легкий стук в окно. Ирина быстро приподнимается. В окне показывается лицо Антона. Ирина осторожно подходит к нему. Разговор громким шепотом.

Антон (сурово). Ну что ж, долго еще мы будем там его дожидаться?
Ирина (смущенно). Так ведь… Не хочет идти: что я с ним сделаю? Неможется ему, что ли…
Антон. А я-то что ж, заяц, по-твоему? Две облавы выдержал: третью велишь?! (Нетерпеливо.) Ну так вот… Еще пождем с Нефедом, а там сюда сами за ним придем… Пропадать так пропадать всем…
Ирина. О господи… Антоша…

Антон исчезает, окно опускается.

Что ж мне делать?! (Стоит некоторое время, оправляет машинально очипок, подходит к ночнику, снимает нагар, вздыхает и идет к мужу. Тихо, с тоской.) Степан, а Степан, вставать пора…

Степан сонно мычит.

(Стоит в забытьи, потом встряхивается и опять начинает будить Степана.) Вставай же…
Степан (поднимает голову, сердито). Чего вставай? Сказал — не пойду.
Ирина. Как — не пойдешь? За тебя, что ли, кто караулить станет? Времена сам знаешь ноне какие: год голодный, — то-то и гляди, амбар подломают… Кто отвечать будет? Люди на тебя надеются, а ты тут спишь. (В сторону, с тоской.) О господи, что только говорю…

Степан встает, молча собирается. Ирина подает ему азям, затем пояс, которым Степан туго подпоясывается, подает палку, шапку, колотушку.

Степан (оглядывается и вполоборота к двери угрюмо говорит жене). Благословляй…
Ирина (упавшим голосом). С богом!

Степан уходит. Ирина быстро идет к окну и, прильнув к нему лицом, провожает глазами мужа. Отходит от окна и с гримасой тошноты тупо смотрит перед собой. Идет к постели, оправляет очипок, ложится и некоторое время лежит без движения. Порывисто вскакивает и с ужасом на лице шепчет, ломая руки: ‘Господи, господи’, идет к лавке, садится и опять впадает в столбняк.

Настя (поднимается, сонно качает ребенка). Что не спишь?
Ирина (укоризненно). Ушел…

Настя сонно опускает голову к ребенку, засыпает и валится на подушку.

(Вскакивает.) Ой, тоска… (Бросается к окну, растворяет его, высовывает голову и прислушивается, поворачивается к Насте.) Настя, Настя… Ой, не могу! (Бросается к окну.) Братец, братец… Люди… Ой-ой, тоска… Не могу… тоска… чует сердце… (С воплем.) Убили Степана!

Сонный голос за сценой: ‘Кого убили?’

(Ревущим голосом.) Беги, братец, беги скорей к амбарам… скорей, как можно… чует сердце… Ой-ой-ой…

На улице сперва редкие голоса: ‘Айда, ребята, слышь, Степана убили’, ‘Айда!’, ‘Айда!’, ‘Бежать надо’, за окном пробегают беззвучно босые крестьяне, без шапок, затем все стихает.

Ирина напряженно прислушивается.

Голос юродивого. Упокой господи и покой дай новопреставленному странничку божию Степану.

Ирина вскрикивает и падает.

И всем раньше усопшим странничкам твоим Сильвестру, Авдею, Петру.

Сильный шум. Голоса: ‘Убили!’, ‘Убили!’, ‘Амбар подломали’, ‘На телегах приезжали’.

Голос Федора: ‘О господи, господи…’.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Декорация первого действия. У волостного правления группа крестьян — сидят на земле, на корточках, прижавшись к стене, лежат. Народ постоянно прибывает.

Никифор (не спеша, пытливо обводя глазами всех). Ну вот смагинские и посылали разведчиков: как, что, почему? Действительно и вышло: и грамота, и землю поделили, и другое все прочее…
Иван. А за что ж их усмиряли? И выходит — смутьяны…
Никифор (помолчав). А вот ты не смутьян — поди да расскажи кому надо, что я вот тут про грамоту калякаю,— будешь вовсе умником…
Иван (смущенно). Мне что доносить?
Никифор. А не доносчик, так ты и слушай, что говорят тебе. Чать, свои люди разведчики, — аль чужие? Врать тебе, что ли, станут? Своими глазами видели, своими ушами слышали. Понял? А почему все остальное прочее — тоже понять немудро…
Егор (сплевывая). И очень даже немудро…
Петр. Ну а как же они нарезку земли и прочего делали?
Никифор. Каждая деревня по-своему: где лаской, где таской. Хороший он — хороший и будет.
Петр. Ну а хоть бы у нас — Красные горки, всего-то дворов пятьдесят, а земли три тысячи. Тут на двор сколько придет? По десяти ежели десятин — пятьсот, еще по десяти — тысяча, еще тысяча. Да еще — шестьдесят десятин — на-ка! А в Куроедовке кругом только казенная… Им откуда взять?
Никифор (пренебрежительно). Дура… Казенную нарезывают и сейчас.
Голос (с горечью). Нарезывают-то так, да странним… А ты тут сиди да кусай локти: и близко, да не ухватишь…
Петр (блаженно). Эх и дело бы вышло какое… Только подумать.

Толпа задумывается.

Иван (горячо, резко). Никогда не выйдет… В жисть не выйдет!
Никифор. Почему?
Иван. Нет, не сойдется…
Никифор. А почему у людей сходится?
Петр (мечтательно). Красногорцам-то благодать: поля какие — ровные, а в каждом поле — водопой, луга: царство небесное, помирать не захотят.
Торговец (выходит с Андреем. Андрею, скороговоркой). Так ты так и уделывай.
Андрей. Будь без сумления.
Торговец. Еще раз им накажи потверже, чтоб не спутались: мельница сто, сенокос — семьсот, ну хоть восемьсот.

Во время дальнейшего Андрей поодиночке шепчется то с тем, то с другим крестьянином. Иногда к ним примыкает третий. Этого третьего или принимают в разговор, или Андрей резко говорит: ‘Тебе чего?’ и отходит с говорящим от подошедшего.

(Подходя к сидящей группе.) Мир вам…
Голос. Милости просим.
Торговец (садится на ступеньки крыльца). Эхе-хе… Ну как дела?
Никифор (не торопясь). Дела как сажа бела…
Торговец. Что так?
Никифор. Не уродило, — околевать будем зимой…
Торговец. А бог?
Никифор. Бог-то, можно сказать, и сыскал нас…
Торговец. Как так?
Никифор. А так.

Учитель выходит на свое крыльцо и садится на ступеньки.

Сев в самую пасху угодил: страстная да пасха, а тут засуха, холода,— семена месяц и пролежали в земле, а там жары да ветра… Только вот на купеческих землях, что до пасхи сеяли, и хлеб, а на своей — хоть шаром покати.
Торговец. Больно уж вы до праздников охочи.
Учитель. Нет, тут не их вина. Они (указывает рукой на крестьян) ходили к батюшке разрешения просить работать в праздник.
Торговец. Ну?
Учитель (торжествующе). Ну вот и расскажите господину, что он вам ответил.
Никифор. Что ответил? Без разрешения синода не может.
Учитель. А вся сила в том, что на страстной говенье, а на пасху молебны — главный доход батюшки.
Торговец. А вам удобно потешаться так над батюшкой?
Учитель. Кто потешается?
Торговец. То-то кто… Неудобно как будто, а вам, учителю, и особенно.
Учитель. Так ведь что ж я? Я к батюшке с полным уважением. Я говорю только, что если б духовенство получало жалованье вместо сборов, а также по новому бы календарю справляли пасху, — в этом году, например, за границей пасха на две недели раньше, я справлялся за двенадцать лет — только два года совпало, а остальные года там удобнее: или до сева или после сева… Пишут вот про новый календарь — как народ его примет, а народ его с радостью…
Торговец. Одначе… Батюшка, что ж, одобряет вот этакие ваши разговоры?
Учитель. Что ж, по-вашему, мне на каждый разговор испрашивать разрешение?— это первое, а второе — я и не учитель больше: я в винную лавку определился. Разве можно жить на мое жалованье? (Встает и уходит.)
Торговец. Ну в винную и с богом: рыба ищет где глубже, а человек где лучше.
Никифор. Известно… Ладно, кто может куда податься… а нам вот как на цепи у пустого пойла… Тут только околевать…
Голоса. Желудевый квас пить да мякину с хлебом пополам жевать.
— А ты скажи: и то слава богу, еще будет…
Торговец. Плохо-то плохо… Не знаю, старики, может, и не покажется вам моя речь, а только и в вас ведь много причины… Ну вот гляжу я, как землю вы обихаживаете: вон какие комья, — так поцарапали кое-как и ладно, и в хороший год — чего тут ждать, а вот этакий придет…
Никифор. Так-то так, да на все причина есть: сегодня делить, завтра делить… Ныне хороший пахарь угодит: сам хорош, сбруя хороша, скотина хороша — выходит, как надо, землю. А на будущий год досталась она маломощному: и сам плох и лошаденка — брюхо соломой набито, от ветру валится, — перегадит землю — на десять лет она не кормилица.
Голос (нервно). Отбилась земля, навовсе отбилась.
Голос (еще горячее). Перестала родить, как пустая утроба.
Никифор (медленно, раздельно). Земля, как баба, по рукам пошла (машет рукой), непотребной стала…
Торговец. Сказать бы — другой не понимает, а вот и сами ведь смекаете, в чем тут дело: ну и разделите на года землю…
Голос (иронически). Как наш миссионер тогда: далась им на года…
Никифор (пренебрежительно). Делили… Не так просто все это… Мир не один человек — всех не сообразишь… Тот помер, у того сын вырос, третий из солдат пришел, тому плохая земля досталась, десятому прямо булгу {— скандал (обл.).} надо сделать… Как ни бейся, делить опять надо… А со стороны все просто — как говорится, чужую беду руками разведу.
Торговец. Опять водка губит вашего брата.
Никифор. Губит… И опять ничего не поделаешь: вор всякий к людям с отмычкой идет, а к миру с водкой. Опять если выпить: за пустую посуду пойдешь пятачок получать, а глаза разбегаются: много ее еще на стойках,— дай-ка еще… А тут опять опросталась посудка: она как удочка, глядишь, и выудит все деньги из кармана. Что говорить: умно придумано…
Староста. Ну что же, старики, собрались? Начинать, что ли, сход?
Голос. Так что начинай…

Встают.

Староста (чешет в затылке). Несет нелегкая… (Показывает на идущего приказчика.)
Никифор. Это черный ворон птица…
Приказчик (подходя, снимает шапку). Здравствуйте, старики.

Крестьяне молча кивают, кто снимает шапку, окружают приказчика.

Староста (здороваясь за руку, приказчику). Дело, что ли, есть?
Приказчик. Есть небольшое от хозяина.
Староста. Ну вот, старики, слушайте: Шибаева купца приказчик волю вам свою объявить хочет.
Приказчик. Не свою: моя бы воля, хоть даром бери землю.
Голос. Понять можно.
Приказчик. Мое дело у хозяина, может, еще хуже вашего.
Никифор. А ты бы когда самого приволок покалякать с нами.

Смех.

Голоса. Вот-вот.
— Давно ждем.
— Милости просим.
— В овраг бы живо стащили за задние ноги.
Староста. А вы тише там, чего гавкаете? Пустыни речами тешиться успеете.
Приказчик. Вот, старики, приказ хозяина: деньги за землю несите — без этого снопов не велено отпускать… Кто не взнес…
Голос (строптиво). А кто взнес?
Голос (азартно). Кто взнес? Никто… с каких достатков взносить-то?
Староста (спокойно). Ну никто так никто, чего галдеть-то…
Голос. А дожди пойдут… Хлебу гнить, что ли?..
Приказчик. Кто желает молотить, запрету нет от хозяина, — только зерно в хозяйский амбар — видали, выстроили?
Никифор (иронически). Как не видать? Как по Евангелию: не сеет, не жнет, а в житницы сыплет…
Староста (Никифору). Ты еще тут что? И посева твоего там нет…
Никифор. Так что ж, что нет, — у людей есть. Запретишь мне, что ли, говорить?
Староста. Говори, пожалуй, бей боталом, доколь не распухло.
Никифор. Ладно, дай срок, и твои шашни раскроем…
Староста (иронически). И так! Ох, испугался… Ну вот говори, какие такие шашни, говори при народе, а я, кому надо, про твои расскажу…
Никифор (смущенно). Попробуй!
Староста. Шляются там по заводам, набалуются… На вот тебе, дослужился: шашни… с вами, со всеми вашими делами только и наживешь голову с котел… На, садись на мое место хоть сейчас, своди, как знаешь, все дела, коли выберут, а я погляжу…
Приказчик. Так вот, старики, и срок выкупа: Покров…
Голоса. Этак: как раз когда ни цены — барки все уж уйдут тогда, ни дорог за дождями не будет,— ловко…
— И хлеба всего тогда не хватит за землю только заплатить. А работа, а семена, это уж все прими, значит, купец, Христа ради, пожалуйста, а мы с детками в твою славу и желудевым квасом да мякиною сыты будем.
— Что уж говорить, ловко… Хуже, чем в крепостное время. Там хоть половина работы на людей была, а тут вся!
— Достать бы его самого, — хоть разок приехал бы…
— Он тебе приедет…
Староста. Ну что опять за пустое взялись… Так вот слышали? (Приказчику.) Ну и с богом — дел много еще… (Отводит в сторону.) Так за снопами я пришлю?
Приказчик. Ладно, ладно.
Староста. То-то…
Приказчик. Ну до свиданья, старики, я пошел…
Голос (иронически). С богом…
Староста (смотрит на подходящих баб, изможденных, плохо одетых). На вот тебе: вдов-сирот несет еще… (Подходящим бабам.) Чего вам?
Одна из баб (кланяясь, смиренно). Мы к миру…
Староста. Ну?
Одна из баб (нерешительно). Просить земельки под яровое хотим… хоть по осьминичку бы.
Староста. На вот тебе… Да на что вам земля, глупый народ? У мужика дело отбивается, что у вас выйдет? Вас вон двадцать три человека. Двадцать три осьминника — шесть десятин — шестьдесят рублей. Семена? Нету… Опять, значит, по миру? Вспахать, посеять, сжать? Опять миром, водкой? А водку опять Христа ради, а уродит, как ныне? А двести рублей уже у мира выбрано. Да за землю-то выкупное опять миру платить. (Раздраженно.) Ну убирайтесь, — ровно дети малые, думаете, без вас тут мало дела? Христарадничаете — и знайте свое…
Бабий голос (глухой, измученный). А ты думаешь, легко христарадничать?
Староста. Легко? А ты думаешь, миру легче? Некому без вас стричь его? Скубут… Как собаку паршивую, с петлей на шее, есть кому кроме вас топить. (Раздраженно.) Ну идите…

Бабы разводят руками и медленно отходят, остается Ирина. Ирина, низко кланяясь, останавливается, потому что торговец отводит старосту в сторону.

Торговец (озабоченно). Боюсь я, как бы этот Никифор не спутал нам дело?
Староста. Гм… дай срок, отойди пока… Никифор, подь сюда на часок…

Никифор подходит.

Староста (дружелюбно, ему). Слышь, вчера земский, а ноне урядник приехал, — про тебя все пытают…
Никифор (смущенно). Ну?
Староста. Уйти бы тебе до времени на завод…
Никифор. Так что…
Староста. Пока ищут тебя, пока что, а твой уж и след простыл… Ты так, неприметно…

Никифор отходит задумчиво к толпе, погодя незаметно исчезает.

(Манит проходящего Андрея.) Ты насчет Антона-то приготовил все?
Андрей (возбужденно). Все, все… Уряднику как сказал, что от этакого дела в становые он выскочит, — на стену лезет… Ведь все на виду: кому другому надо было убивать его? Амбар подломал, зерно раскидал, след будто телеги, — а зерно все в амбаре… Кому зерно надо, станут ли сторожа еще убивать? Ну там свяжут для порядка да кляп в рот… Только отпускайте скорее Ирину…
Староста. Не задержим… То-то гляди… Мир не подведи… Согласие Антону, значит, дадим?
Андрей. Давайте, давайте… Не сумлевайтесь… Как придет, тут и кричи нас.
Староста (отходя). Ладно… (Ирине.) Ну?
Ирина (опять кланяется). Я к вам, старики, недоимка после мужа осталась, — то все была тридцать два рубля, а тут на шестьдесят семь выскочила…
Писарь. Так что же ты считаешь? Начет, что ли, на тебя мир сделал?
Ирина. Ничего я, батюшка, не считаю, а только мир прошу: нельзя ли ослобонить… Землю отняли, видно, бог с вами, а продадите последнюю скотину — чем стану хозяйничать?

Вдовы робко подходят ближе.

Староста. А тебе что хозяйничать? Что ты за цаца против людей? (Показывает на вдов.) Все Христовым именем кормятся, а ты одна будешь домовничать?
Одна из вдов (вздыхая). Видно, больше людей хочет быть…
Ирина (кланяется в землю). Пожалейте, старики…
Голос. Мы тебя пожалеем, а нас кто пожалеет?
Ирина. Отсрочку хоть дайте.
Голос. Пока проешь все?
Староста. Чего пустое толковать? Все равно не миновать тебе Христовым именем кормиться. Баба, кажись, умная, а лезешь. Не видишь: мир. Чать, слыхала же присказку: мир что волк — что в пасть попало, то говори пропало… Чего мучить-то себя да дуру валять без толку?

Ирина встает.

Андрей (наклоняясь к Ирине). Урядник тебя что-то кличет.
Ирина (упавшим голосом). Ой, батюшки! Где?
Андрей. В избе у меня. А ты иди, не бойся.
Ирина (замирая). Ох, боюсь…

Толпа смотрит на нее во все глаза, Ирина медленно, с опущенной головой уходит. Входят Федор, Матрена с тремя подростками: двое мальчиков, меньшая — девочка.

Матрена (бодрясь, весело). Ну, старики, прощайте, лихом не поминайте. (Низко кланяется.)
Голос. Ты куда?
Матрена. Да вот в город… У пустого пойла, пожалуй, стой, — зима придет и одежонки теплой нет, чтобы хоть Христовым именем кормиться… Только пухнуть в избе с голоду и останется.
Голос. А в городе лучше?
Матрена. Там что бог даст… Народу там все-таки побольше здешнего, да и не землей одной кормятся… Там и кузнецы и столяры и мало ли там всяких заведений — может, и разберут, Христа ради, ребят-то, а сама стряпкой там, что ли, — бог не без милости, проживем как-нибудь…
Голос. Не робкая же ты… Мужику и то страшно подумать, как от земли оторваться, а на вон тебе: баба, да трое ребятишек…
Матрена. Вам, старики, оторваться еще надо от земли, а меня вы, спасибо, оторвали уж… С голоду моя храбрость. Нечего больше терять. Бывало, покойник мой говорил: ‘Вот, Матрена, полторы тыщи выкупных уж уплатил’. Думала тогда — хоть и бьет, хоть и в грош не ставит меня мой богоданный, да деткам будет хорошо. И жнет, бывало, Матрена, не разгибая спины… В волчью пасть пала работа Матрены. Не обессудьте, старички,— старосты нашего умное слово, — примите же, Христа ради, и мою работу, хоть работой на людей и дошла до того, что деток, пожалуй, живых в могилу клади. (Вытирает слезы.)
Голос. А вот вырастут, — приводи их и получат, опять свою долю.
Матрена (весело). Нет уж, старички, так надеюсь, что в ловушку вашу не попадут мои детки: бог не без милости, научатся свой собственный хлеб есть — такой, что и детям своим передадут… В мещане выпишусь, буду как люди: что мое — мое, а не так: твое — мое, а мое не твое. Теперь я на полторы тысячи какую бы лавчонку открыла, а так… ни мне (машет рукой) да и ни вам, старики… хоть и кормитесь вы нами, сиротами да вдовами, да, видно, не мимо же: на чужом горе тоже далеко не уедешь. Не обессудьте: простите, Христа ради… Кланяйтесь, детки…

Кланяются земными поклонами.

Староста. Уходи с богом, да вот забрала бы и этих… (Указывает на вдов.) Еще десятка четыре тебе прикинули бы добра всякого…
Аким (вздыхает). Подсыпали бы!
Матрена (добродушно). А может, и сами придут, как с цепи оборвутся, как я…
Торговец (смеется). Ну и баба!
Староста (машет рукой, весело). Беды! Вот так один попадись к ним — как в крапиву… (Смеется.)

Смех в толпе.

Голоса. Осы настоящие…
— Или вот как вороны на ястреба в небе накинутся: и в голову и так и сяк норовят его…
— И без порошка засушат…
Торговец. Какого порошка?
Староста. А вот белого, что крыс морят… Это у них первая мода: в три месяца высушат и в гроб уложат.
Баба (с изможденным лицом, поводит страшными глазами, замогильным голосом). А иначе как с вашим братом?
Староста (торговцу). Слышь, каркает?
Дарья (Матрене). Господи, господи, и как это ты с малыми ребятами, да еще на зиму глядя, пойдешь?..
Матрена (вытирая слезы). О-о, милостив бог… Дядя Федор до города доведет… Айда, детки, айда, милые! (Идет и плачет.)
Бабы, вдовы идут за ней и тоже плачут, иные громко причитают.
Федор (идет последний, осторожно, точно боится раздавить кого-нибудь, кланяясь на ходу на все стороны). Простите, Христа ради…
Староста (добродушно, подросткам). Да вот и этих стрекулистов бы забрала… Брысь, проклятые!

Те весело отскакивают.

Пух над губой не показался еще, а уж цигарки, да водка, да Аленки из ума не идут… Дай срок, всем вам, как Никитке, один конец будет — будете с портняжками гнить по тюрьмам да вшей там кормить…
Торговец. Ну что ж, староста, пора бы и за дело — время идет…
Староста. Что дело? Дело не медведь — в лес не уйдет… Вишь парша всякая одолевает… И дела не делаем, а время идет… Тьфу ты! Вот и еще нелегкая несет.

Входит письмоводитель, за ним парень с четвертной бутылью водки и стаканом. Проходят Нефед с Настей. Настя невеселая, равнодушная.

Андрей (проходя из своей избы, Нефеду). Подь-ка сюда на часок… (Поворачивается назад и ведет Нефеда к своей избе.)

Настя некоторое время стоит и машинально идет за ними. Письмоводитель, подходя, здоровается за руку с торговцем.

Письмоводитель. Антону Павлычу!
Торговец (радостно). Николаю Иванычу!

Трясут за руку друг друга.

Марья Ивановна?
Письмоводитель. Благодарим вас! Анфиса Семеновна?
Торговец. Благодарю вас! Детки? Сроднички?
Письмоводитель. Слава богу, все живы, здоровы… Ваши как?
Торговец. Что им делается? Жуют хлеб. Напасай только…
Письмоводитель. Ехать назад будете — загляните.
Торговец. Всенепременно.
Письмоводитель (с достоинством, крестьянам). Вот, старики, на помочь в воскресенье звать вас велено. Вот и по стаканчику велено вам поднести, если согласны, так сейчас, что ли?
Староста. Согласны-то уж согласны — куда денутся? Вот только чего: водку-то уж сразу всю бы пить… Мы вот чего… живой рукой кончим дела, а пока что вы айдате ко мне в избу да накажите там бабе самоварчик согреть, а тут и мы поспеем — глядишь, и с купцом за новое дело бутылочку раздавим красненькой.
Письмоводитель. Ладно.

Письмоводитель с парнем уходят.

Торговец. Ну поскорея.
Староста. Вот еще последний.

Входит Антон.

(Тихо, одному крестьянину.) Беги к Андрею — скажи: пришел…
Антон (кланяется сходу). Надумал я, старики, на-вовсе у вас в селе остаться…

Толпа угрюмо молчит.

Староста. Ну что ж? Навовсе так навовсе…
Антон. Кажись, я миру ничем не согрубил… Что там со Степаном да с его родней было, то и поминать нечего — прошло и прахом замело…
Староста. Видно, этак: концы все в воду.
Антон. Я хочу, старики, к вашему обществу приписаться. Если насчет водки, так я, сколько мир велит…
Староста (вздыхая). В водке-то хоть купайся.
Раздраженный резкий голос. Так неужли так за водку все и продавать? Неужто и вовсе правды нет на земле?.. Что уж это? Кого хотим принимать к себе, старики?!
Староста (расставив ноги, сложив руки, говорящему). Вот дурак…
Голос. Почему дурак? Сам ты дурак.
Староста. Я-то, знамо, дурак, что с такими дураками связался…
Голос (возражавшему). А ты дай срок, помолчи.
Староста. Дай человеку сказать слово: пожалуйста, дай, — а там хоть до ночи ругайся.
Антон. Хочу я, старики, верой и правдой вам служить. Бога вам в свидетели зову… Заслужу я перед вами.

За спиной Антона появляется урядник.

Будете за мной как за каменной горой — все плутни и шашни, какими мир за нос водят, знаю я, а мне ничего не надо… Грехи только зажить хочу.
Урядник. Ты, что ль, Антон Лесогубов?
Антон (поворачивается, надменно). Ну хоть и мы?
Урядник. Да вот обвинение против тебя, что убил Степана Шиповалова.
Антон (мрачно, помолчав). Еще что?
Урядник. Ну полно, — все ведь уж повинились.
Антон. Ладно, ври другому…
Урядник (пожимает плечами, кричит). Эй, там, ведите их сюда.

Входят с путами на руках и ногах Ирина, Настя, Нефед.

Антон. Ну? Чего они наврали тебе?
Ирина (Антону). Ох ты господи! (Показывает на урядника.) Ведь он же сам запутал меня — сказал, что во всем ты повинился…
Антон (презрительно, Нефеду). Ну те — бабы, дуры, а ты-то…
Нефед. Так ведь я что? (Показывает на Настю.) Она сама все и выложила.
Настя. А мне что здесь, в этом пекле, одной, что ль, оставаться? Нефедку запутали в Иринино дело. (Показывает на урядника.) Он Нефедке бат: ‘Сошлют тебя’. А я и пытаю его: а меня? А он: ‘А тебя-то за что?’ Я и сказала про свое дело.
Ирина (Антону, показывая на урядника). Они говорят, что за полное признание только на поселение — всех вместе и погонят нас.
Антон (дико оглядывается). О, дуры… И поселения-то нынче никакого нет: каждому из вас в своей яме гнить доведется, а то на Сахалине за душегубцев опять силком замуж повыдают, — только и видели друг дружку.
Настя (с воплем). Нефедушка! О-ой! Так вот оно какое мое пришло царство…
Антон (показывает на урядника). Он, дрянь, вам врет все…
Урядник. Ладно: хватайте его!

Несколько человек — Андрей, Аким и другие — бросаются сзади на Антона.

Антон (делает энергичное движение, вырывается, в руке его нож). Прочь, шушера проклятая! (Медленно оглядываясь.) Жил как хотел и умру как хочу. Оставайся, кому не надоело! (Быстрым движением перерезывает себе горло и падает.)

Ирина с воплем закрывает себе лицо руками. Настя дико смотрит.

Любуша (круто поворачивается к своей избе). Бабушка?! (Опрометью бежит с воплем.) Зарезался… (Не добегая до избы, падает.)
Бабушка (выскакивает из избы, бросается к ней). Дитятко?!

Юродивый озабоченно пробирается к трупу.

Занавес

ПРИМЕЧАНИЯ

Историко-литературному комментарию к публикуемым пьесам предпосланы краткие биографические справки об авторах. Все упоминаемые произведения датируются по времени их первого издания. В том случае, если между написанием и опубликованием пьесы прошло более года, сообщаются обе даты. В скобках указываются варианты заглавий.
При ссылках на цитируемые источники в комментариях приняты следующие сокращения: ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва), ЦГИАЛ — Центральный государственный исторический архив в Ленинграде, ИМЛИ — Институт мировой литературы имени А. М. Горького при Академии наук СССР, Архив А. М. Горького (Москва), ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР, Отдел рукописей (Ленинград), ОРБЛ — Всесоюзная государственная библиотека имени В. И. Ленина, Отдел рукописей (Москва), ЦТБ — Центральная государственная театральная библиотека имени А. В. Луначарского, Отдел рукописей (Ленинград).

Н. ГАРИН-МИХАЙЛОВСКИЙ

Н. Гарин (литературный псевдоним Николая Георгиевича Михайловского) родился в Петербурге 8 февраля 1852 г. в богатой дворянской семье. Детство и юность Н. Гарина прошли в Одессе, куда после выхода в отставку в чине генерала переселился его отец. В 1871 г. Н. Гарин поступил на юридический факультет Петербургского университета, на следующий год перешел в Институт путей сообщения, который закончил в 1878 г. Талантливый инженер-изыскатель и строитель железных дорог, Н. Гарин побывал в самых отдаленных уголках России. В 1883—1886 гг. в своем имении Гувдоровке, в Самарской губернии, он безуспешно пытался провести в жизнь народническую идею социального реформаторства. Зимой 1887 г. Н. Гарин с семьей уехал на строительство Уфимско-Златоустовского железнодорожного тоннеля. На Урале, в 1888 г., он написал свой первый очерк ‘Вариант’ (опубликован посмертно) и начал работу над циклом очерков ‘Несколько лет в деревне’, в которых анализировал причины неудачи гундоровского ‘эксперимента’.
В 1891 г. Н. Гарина навестил в Гундоровке известный беллетрист К. Станюкович, убедивший его серьезно заняться литературой.
В том же году Н. Гарин, заложив имение, приобрел журнал ‘Русское богатство’, во главе которого встал крупнейший теоретик народничества Н. Михайловский. В ‘Русском богатстве’ в 1892 г. помещено первое опубликованное произведение Н. Гарина — повесть ‘Детство Темы’, составившая вместе с последующими повестями ‘Гимназисты’ (1893), ‘Студенты’ (1895) и ‘Инженеры’ (1907) знаменитую тетралогию. Чем более ясной становилась для Н. Гарина беспочвенность народнических теорий, тем большую остроту приобретал его конфликт с редакцией ‘Русского богатства’. ‘Марксов план реорганизации мира, — вспоминал М. Горький,— восхищал его своей широтой’ (М. Горький, Собр. соч. в тридцати томах, т. 17, М., Гослитиздат, 1952, стр. 77). Еще до формального разрыва с ‘Русским богатством’, в 1896 г., Н. Гарин делается ближайшим сотрудником первой легальной марксистской газеты в России’ — ‘Самарского вестника’, а впоследствии участвует в журналах легального марксизма ‘Начало’ и ‘Жизнь’.
Являясь сторонником ‘по возможности мирного, закономерного развития жизни’, Н. Гарин-Михайловский не смог перейти на позиции революционного марксизма. Однако в писателе-демократе, уверенно развенчивавшем народнические иллюзии, ранние русские марксисты-революционеры почувствовали ‘идейного союзника’ (А. Санин, ‘Самарский вестник’ в руках марксистов 1896—1897 гг.’, М., изд. Политкаторжан, 1933, стр. 43). В 1905 г. Н. Гарин вошел в состав редакции большевистского журнала ‘Вестник жизни’.
27 ноября 1906 г., полный новых творческих замыслов, Н. Гарин-Михайловский скоропостижно скончался в Петербурге от паралича сердца.
Н. Гарину принадлежат пять пьес: ‘В медвежьих углах’ (‘Жонглеры чести’, 1890-е гг.), ‘Орхидея’ (1898), ‘Деревенская драма’ (1904), ‘Зора’ (1906, 1909) и ‘Подростки’ (1907).
В 1906—1910 гг. ‘Знание’ выпустило девятитомное Собрание сочинений Н. Гарина, продолженное в 1913—1914 гг. петербургским издательством ‘Освобождение’ (тома 10—17). Полное собрание сочинений Н. Гарина издано товариществом ‘А. Ф. Маркс’ (приложение к журналу ‘Нива’ за 1916 год, 9 томов). Последнее собрание избранных произведений писателя в пяти томах осуществлено Гослитиздатом в 1957—1958 гг.
Пьеса ‘Деревенская драма’ — впервые опубликована в Сборнике товарищества ‘Знание’ за 1903 год, кн. 1, Спб., 1904.
‘В ‘Деревенской драме’, — признавал Н. Гарин-Михайловский, — весь сюжет полностью взят мной из действительности. Рассказал его мне судебный следователь Я. Л. Тейтель {Яков Львович Тейтель (1851—1939) — известный в те годы в Самаре либеральный общественный деятель. Во второй половине 1895 г. на его квартире произошла встреча Н. Гарина-Михайловского с М. Горьким.}, дело происходило в нескольких верстах от моего имения в Самарской губернии, слушалось а самарском окружном суде, и все виновные были приговорены к каторге […] Эта моя работа — результат тридцатилетнего изучения деревни: в ней нет ни одного выдуманного факта, кто знает жизнь деревни, согласится, что действительность может быть еще безотраднее. Цель моей драмы — показать ту почву, на которой вырастают все эти ужасы жизни. Среди бесправных людей, когда, пользуясь этим бесправием, сильный угнетает со всей силой своего невежества слабейшего, эта почва — община, грабящая друг друга…’ (‘С.-Петербургские ведомости’, 1904, 15 июля, No 191). По свидетельству Я. Тейтеля, изображенные в ‘Деревенской драме’ события действительно имели место в селе Купина Екатерининской волости Самарского уезда в 1896 г. За персонажами пьесы стоят реальные прототипы (см.: Я. Л. Тейтель, Из моей жизни. За сорок лет, Париж, изд. Я. Е. Поволоцкого, 1925, стр. 67—70).
‘Деревенская драма’ тесно связана с другими произведениями Н. Гарина-Михайловского. Так, сюжет пьесы (убийство караульщика Степана и отравление Настей больного нелюбимого мужа) намечен Н. Гариным в очерке, завершающем его цикл ‘В сутолоке провинциальной жизни’ (1900). В ‘Деревенской драме’ также использованы отдельные мотивы из очерков Н. Гарина ‘Акулина’ и ‘Дикий человек’, опубликованных в 1894 г. в ‘Русском богатстве’ (цикл ‘Деревенские панорамы’), и из рассказа ‘Под праздник’ (1901). Отвергая народническую идеализацию сельской общины, писатель полемизировал и с учением Л. Н. Толстого о непротивлении злу насилием.
Отзывы прессы на ‘Деревенскую драму’ за малым исключением были критическими. ‘В ней, — заключал Л. Войтоловский, — старое представлено неудачно, а новое — мало вероятно’ (‘Киевские отклики’, 1904, 9 июля, No 458). Рецензент журнала ‘Правда’ находил в пьесе Н. Гарина ‘чрезвычайный избыток драматического действия’, ‘печать лубочности и выдумки’, хотя и признавал, что ‘фактический материал пьесы, собранный, несомненно, путем живых наблюдений над действительностью нашей деревни, в свободной беллетристической обработке мог бы дать интересную картину разрушения крестьянского ‘мира’ и поддерживаемых им начал семьи, морали и быта’ (‘Правда’, 1904, No 6, стр. 272). Указывая на художественные просчеты ‘Деревенской драмы’, демократическая критика одобряла идею произведения. Образ юродивого Илюши — олицетворение темноты и рабьей приниженности деревни — возмутил церковников, усердно насаждавших в народе культ ‘божьих людей’. Журнал ‘Миссионерское обозрение’ негодовал, что Н. Гарин в своей пьесе ‘показывает личное отрицательное отношение к православно-церковному строю жизни’ (‘Миссионерское обозрение’, 1904, No 13, сентябрь, кн. 1, стр. 423).
20 января 1905 г. актриса Л. Б. Яворская направила Главному управлению по делам печати два обязательных экземпляра ‘Деревенской драмы’ с просьбой разрешить постановку пьесы в ее Новом театре в Петербурге (ЦГИАЛ, ф. 776, оп. 25, ед. хр. 785, л. 29а). Ознакомившись с ‘Деревенской драмой’, цензор М. Толстой 19 февраля 1905 г. писал: ‘Воровство, подкупы водкой, кулачество и невежество мужиков — вот суть пьесы Гарина. Все эти тенденциозно мрачные картины заставляют сомневаться в возможности разрешить их к представлению’ {сб. ‘Первая русская революция и театр’, стр. 334). Запрет был отменен 25 ноября 1905 г., когда напуганное революцией правительство пошло на некоторое ослабление цензурного гнета.
‘Деревенская драма’ впервые была показана в Новом драматическом театре 8 декабря 1905 г. Л. Яворская играла Настю (см. ‘Театр и искусство’, 1905, 18 декабря, No 50, стр. 771). После премьеры газета ‘Биржевые ведомости’ (веч. вып. 15 декабря 1905 г.) сожалела, что театр прошел мимо характерной для драмы Н. Гарина критики ‘разлагающихся устоев русской деревни’. Театральные рецензенты иронизировали над ‘пейзанскими’ костюмами актеров и декорациями.
Пьеса печатается по тексту сборника ‘Знание’.

Вадим Чуваков

Гарин-Михайловский Николай Георгиевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Подростки, Гарин-Михайловский Николай Георгиевич, Год: 1907
  2. Зора, Гарин-Михайловский Николай Георгиевич, Год: 1900
  3. Орхидея, Гарин-Михайловский Николай Георгиевич, Год: 1898
  4. Король Иоанн, Шекспир Вильям, Год: 1596
  5. Тортовая несостоятельность, Бьёрнcон Бьёрнстьерне, Год: 1875
  6. Знаменитый паноптикум, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1922
  7. Ваал, Писемский Алексей Феофилактович, Год: 1873
  8. Облик грядущего, Уэллс Герберт Джордж, Год: 1935
Электронная библиотека