Денисовскій казакъ Р. . Чмыхало, его сказки и присказки *).
Денисовскій казакъ Р. . Чмыхало, его сказки и присказки *).
Денисовский казак Р. Ф. Чмыхало, его сказки и присказки, Лесевич Владимир Викторович, Год: 1894
Время на прочтение: 17 минут(ы)
*) Читано въ засданіи Отдленія Этнографіи Имп. Геогр. Общества 23-го декабря 1894 г. Образу сказокъ, приводимые ниже въ перевод, были читаны въ оригинал.
Мм. гг.
Въ сообщеніи, которое я буду имть честь представить вашему вниманію въ сегодняшній вечеръ, я займусь характеристикою Денисовскаго сказочника, Родіона едоровича Чмыхала, портретъ котораго, сдланный извстнымъ художникомъ А. Н. Шильдеромъ, вы здсь видите, и прочту нсколько отрывковъ изъ сказокъ и присказокъ моего даровитаго земляка.
Задача моя обязываетъ меня прежде всего сказать нсколько словъ о той общественной сред, въ которой ддъ Чмыхало родился и состарлся.
Село Денисовка — родина дда — находится въ Лубёнскомъ узд, Полтавской губерніи, оно удалено отъ городовъ, желзныхъ дорогъ, судоходныхъ ркъ, почтовыхъ путей, и даже какъ бы спряталось и отъ сти проселочныхъ сообщеній, пріютившись на излучин маленькой рчки, оставляющей подходъ къ селу только съ одной стороны. Это-ли не укромное мстечко для сохраненія стародавняго преданія и всякаго фольклора? {Подъ фольклоромъ разумется общая совокупность народныхъ воззрній, какъ преданій переходящихъ изъ вка въ вкъ, изъ поколнія въ поколніе. Въ область фольклора такимъ образомъ входятъ вс поврья, суеврья, заиливанія, загадки, псня, причитанья, сказки и т. п. Терминъ ‘фольклоръ’ англійскаго происхожденія, онъ началъ входить въ употребленіе на континент съ первыхъ годовъ прошлаго десятилтія и, въ настоящее время, можетъ считаться общепризнаннымъ.} Въ новйшее время, однако же, денисовскій консерватизмъ не устоялъ подъ вліяніемъ необходимости сношеній съ вншнимъ міромъ, и если денисовецъ и сохраняетъ еще стародавнюю простоту въ большей степени, нежели села, сравнительно боле бойкія, то все же нельзя не признать, что фольклоръ его убываетъ и убываетъ въ особенности въ той своей отрасли, которая предъявляетъ, преимущественно передъ другими, запросъ на таланты: убываетъ въ псн и сказк. Пвцы и сказочники у насъ, несомннно, вымираютъ. А между тмъ, именно эти личности составляли до сихъ поръ тотъ слой крестьянскаго населенія, который по праву можетъ назваться интеллигентнымъ. У этого рода людей можно подмтить духовный интересъ, присущій ихъ жизни, и они никогда не поддаются засасыванью все плотне и плотне надвигающимся на насъ болотомъ лавочной практичности, захватившей уже многихъ, подававшихъ, въ молодые годы, богатыя надежды. Контингентъ книжныхъ людей, идущихъ на смну этой первобытной интеллигенціи, и очень еще слабъ численно, и далеко не въ такой степени овладлъ книжнымъ матеріаломъ, какъ старое поколніе сказкой или пснью. По этой причин роль книжнаго интеллигента у насъ еще очень слаба и мало замтна.
Живя въ сел, нельзя не обратить вниманія на т общія черты характера, которыя представляются обоими родами нашихъ интеллигентныхъ людей. Прежде всего бросается въ глаза контрастъ, замчаемый у тхъ и другихъ, при сопоставлены ихъ съ героями наживы: въ искусств ‘купить-продать’ интеллигентъ, разумется, слабъ, а потому заурядъ бденъ. Онъ то и дло завлекается въ сторону отъ практическихъ дорожекъ: то изъ-за псни забываетъ о дл, то, работая, поетъ, ‘чтобъ не плакать’. Разумніе такихъ душевныхъ состояній интеллигента, конечно, недоступно для людей житейской практики. Отъвшійся кулакъ, погруженный въ свои разсчеты и мечты объ излюбленныхъ процентахъ, иной разъ продетъ мимо такого мечтателя на своей сытой лошадк и не замтитъ даже, что тутъ же, вдоль забора, плетется скромный человкъ съ вчно юнымъ увлеченіемъ въ тысячный разъ перепвающій свою любимую псню, или мечтающій о царевнахъ, поджидающихъ на высокихъ башняхъ блещущихъ золотомъ богатырей, несущихся на летучихъ коняхъ, или, наконецъ, еще и еще передумывающій не легкій вопросъ о томъ, гд правда: въ тхъ-ли книжкахъ, которыя утверждаютъ, что добро цнно само по себ, или, напротивъ того, въ тхъ, другихъ?..
Къ такого рода интеллигенціи принадлежитъ и ‘дидъ Чмыхало’. Онъ и теперь помнитъ еще свыше тридцати сказокъ и присказокъ и уметъ разсказывать ихъ выразительно и изящно. ‘Дидъ Чмыхало’ — рослый, статный, красивый старикъ лтъ шестидесяти-пяти. Сказкамъ своимъ онъ выучился у отца еще въ юности. Если и отецъ его научился имъ въ этомъ же возраст, то время это надо отнести за сто лтъ назадъ, т.-е. считать, что цлый вкъ уже сказки эти сохраняются въ род Чмыхаловъ.
Родъ этотъ принадлежалъ когда-то къ числу богатыхъ казацкихъ родовъ Денисовки, но, значительно размножившись, онъ, въ новйшее время, не иметъ уже зажиточныхъ представителей. У нашего дда есть небольшой огородъ, хата и одна съ четвертью дес. пахатной земли. Вотъ и все состояніе, которымъ ему пришлось довольствоваться въ теченіе всей долгой его жизни. И что же? Ддъ не только умлъ прокормить себя и жену, оплачивать повинности, не длать долговъ, поддерживать хозяйство, но еще умудрился сохранить здоровье, хорошую память и драгоцннйшее достояніе свое — жизнерадостное, бодрое, настроеніе. На него любо посмотрть! Вотъ онъ идетъ съ длинной въ рукахъ палкой, вы и не подумаете, пожалуй, что онъ такъ старъ, разв блая, какъ снгъ, борода выдастъ. Идетъ онъ прямо, твердо, не грузно, весело здороваясь со встрчающимися. Остановите его, заговорите съ нимъ о томъ, что входитъ въ сферу его вднія, и онъ сейчасъ уже обнаружитъ свою смтливость, свой свтлый умъ, свое пониманіе жизни и знаніе людей и, сверхъ всего, вы увидите въ немъ поэта,— ‘поэта въ душ’, вчно-юнаго и живого и нисколько не дремлющаго, подобно тому поэту, который, будто бы, живетъ во всхъ насъ, если врить Альфреду Мюссэ. Сколько простоты, искренности, свжести въ этомъ ‘приподнятомъ’ тон жизни, о которомъ иногда болтаетъ ‘культурная чернь’, но который таится въ душ этого представителя истинной интеллигенціи, обладателя зачаточнаго, но все же несомнннаго, дара отторженія отъ обыденной житейской пошлости.
‘Жизнь прожить — не поле перейти’! И ддушк нашему, конечно, доводилось переживать испытанія, которыя ему не легко было преодолть, и вспоминать о которыхъ подъ старость, наедин съ своею бабою, куда какъ должно быть не сладко. Дтей онъ потерялъ уже давно, племянники его, хотя и не говорятъ ему, какъ здсь сплошь и рядомъ бываетъ: ‘пора вамъ, дядьку, помирать: вы щось-то дуже зажылысь!’ — все же, однако, не оказываютъ ему той помощи, которой онъ вправ ожидать отъ наслдниковъ его имущества, и, во всякомъ случа, не скрашиваютъ ему жизни, попытка обзавестись ‘прыймакомъ’ окончилась горькой неудачей… Все это въ несложной жизни дда является не мелочью, но обо всемъ этомъ онъ вспоминаетъ съ тихою грустью, примиренно, благодушно. Надняхъ еще онъ купилъ досокъ для своего гроба, и мысль о смерти не смущаетъ его.
Не послднее мсто въ выработк такого настроенія играли у нашего дда поэзія его сказокъ и обильный запасъ здраваго смысла и* юмора его присказокъ. Присказки и сказки въ достаточной для условій его существованія степени помогали ему смотрть сверху внизъ на житейскую сутолоку, происходившую передъ его глазами, и оцнивать ее скоре съ презрительнымъ добродушіемъ, нежели съ горечью. Онъ знаетъ къ тому же, что и въ этомъ узкомъ, сромъ Денисовскомъ мірк вншній успхъ не проченъ. Его скромное міросозерцаніе было достаточно для его незатйливаго обихода, и оно не обмануло его. Представляя собою олицетвореніе торжества нравственной силы, опиравшейся на самыя скудныя средства, ддъ доживаетъ свой вкъ со всепримиряющею улыбкою на устахъ, и благо ему, что дожить ему не доведется до того времени, когда борьба могла бы оказаться ему не подъ силу! Кто придетъ на помощь тогда къ другимъ, ему подобнымъ? А ддъ нашъ, который по таланту, уму, чуткому чувству, является цлымъ кладомъ потенціальныхъ силъ, можетъ еще сойти въ могилу оптимистомъ. Судьба поскупилась приложить ему еще кое-что, да и расщедрится ли она и для грядущихъ поколній такихъ же Чмыхаловъ? Приложить ли она имъ — не говорю ужъ землицы нкоторую толику — но еще и къ ихъ прирожденному духовному достоянію наслдственное достояще человчества: искусство, литературу. науку!.. Да, науку, и именно ‘научную науку’, какъ любятъ теперь иронизировать,— именно: ‘научную’, т.-е. истинную, не фальсифицированную, ту, которая, вмсто единоличнаго опыта, этого ‘пошлаго опыта’, по мткому выраженію Некрасова, даетъ всю совокупность родоваго опыта, всю сумму духовнаго наслдія исторіи, и даетъ его всмъ, являясь къ нимъ не убогой и загнанной.
Ддъ Чмыхало, по всей вроятности, иметъ много общихъ чертъ съ тою старухою изъ Нидерцверна, которая разсказывала Гриммамъ свои сказки: онъ тоже несомннно сознаетъ, что даромъ его надленъ не всякій: ему очевидно, что многіе ровно ничего не могутъ удержать въ памяти связно, и онъ также разсказываетъ, осмысленно, аккуратно, съ оживленіемъ и съ явнымъ увлеченіемъ своимъ разсказомъ. Точно такъ же онъ, вслдъ за плавной и слитной передачей какой-нибудь сказки, можетъ опять повторить ее медленно, слово за словомъ, отъ начала до конца. Записывать за нимъ при такой передач такъ же легко, какъ подъ диктовку. И у него, наконецъ, какъ и у разсказчицы Гриммовъ, память твердая, удерживающая полностью вс подробности изложенія. Въ послднемъ свойств этомъ я могъ убдиться, сравнивая мои записи 91 года съ его разсказами ныншняго: ничто не оказалось измненнымъ или извращеннымъ, вплоть до мельчайшихъ подробностей. Отмтить дарованіе нашего дда только этими чертами было бы однако же недостаточно. Надо послушать, какъ онъ. разсказываетъ. чтобы по достоинству оцнить его талантъ. Слдя за его плавной, выразительною и не монотонной рчью, трудно и представить, что передъ вами неграмотный человкъ, обитатель захолустья, далекій отъ книжнаго міра, никогда въ жизни не слыхавшій ни сколько-нибудь добропорядочнаго чтенія, ни путемъ сказанной проповди. По унаслдованіи отъ ‘батька’, да по собственному чутью и разумнію, постигъ онъ это, недоступное другимъ искусство,— цлесообразную интонацію, своеобразную жестикуляцію,— все, что длаетъ его оригинальнымъ и интереснымъ. Сказка въ устахъ нашего дда развертывается передъ слушателемъ свободно, натурально, это не заученный наизусть урокъ, а вдохновенная импровизація, своего рода поэтическій бредъ. Только вкладывая душу въ свое повствованіе, можетъ онъ держать въ напряженіи вниманіе всякаго слушателя и заставлять его интересоваться такимъ содержаніемъ, которое въ Денисовк людямъ житейской практики представляется ребяческимъ, а вн Денисовки можетъ остановить только вниманіе этнографа.
Чмыхало, какъ я имлъ уже случай замтить, разсказываетъ волшебныя сказки и бытовыя присказки. Въ его сказкахъ, какъ и во всхъ другихъ этого же рода, волшебныя лица и ихъ волшебныя дйствія выступаютъ и развертываются на фон мстной бытовой обстановки. Кром того, сказки перемежаются иногда эпизодами заурядными, и мстный колоритъ выступаетъ при этомъ еще ярче, присказки же сплошь рисуютъ мстныя бытовыя картины, большею частью, изъ недавняго прошлаго. Изложеніе волшебныхъ эпизодовъ опять во всемъ подобно изложенію ихъ во всякихъ народныхъ сказкахъ: оно просто, сжато, неколоритно и нердко сводится на перечень совершаемыхъ дйствій, съ повторительнымъ отнесеніемъ событій то къ прошедшему, то къ будущему времени. Рчи дйствующихъ лицъ почти сплошь держатся этой же схемы, и крайне рдко заключаютъ въ себ слабо выраженныя индивидуальныя черты. По содержанію, сказки Чмыхала примыкая, какъ то само собою разумется, ко всесвтному сказочному фольклору, представляютъ довольно значительный я разнообразный запасъ типичныхъ инцидентовъ. Если мы примемъ классификацію инцидентовъ Джорджа Гомма, изложенную въ его ‘Handbook of Folklore’, то на 70 инцидентовъ, значащихся въ списк Гомма, на долю Чмыхала приходится 14. Инциденты эти комбинируются у нашего сказочника весьма неравномрно. Изъ 17 его сказокъ, 8 представляютъ развитіе какого-нибудь одного инцидента, а именно: совершенія подвиговъ для добыванія невсты и царства, исполненія пророчества, побды надъ великаншей, бгства отъ колдовства, услугъ зврей пособниковъ, убійства чудовища (типъ Персея и Андромеды), подвиговъ 12 богатырей и торжества загнаннаго члена семейства (типъ Синдереллы, или точне, Синдереллуса). Дв сказки даютъ комбинаціи инцидентовъ по два: таковы: сказка о трехъ братьяхъ — въ первой части развиваетъ тему о человк, поднимающемся на небо по бобовому стеблю, а во второй — вращается вокругъ идеи отрозненной отъ тла души, пребывающей сперва въ животномъ, а потомъ въ дерев, по типу египетской сказки о Битіу и Анупу. Самая сложная сказка — сказка ‘Про Орла’, совмщающая 4 инцидента: отдача новорожденнаго дьяволу, приключеніе съ двицами-лебедями, волшебное бгство отъ преслдованія людода и потеря сокровища (типъ Аладина). Скудость наличныхъ собственныхъ именъ въ сказкахъ Чмыхала доходитъ почти до полнаго отсутствія ихъ. Кром нкоторыхъ обычныхъ именъ, произвольность которыхъ отмчаетъ въ разсказ самъ сказочникъ, во всхъ 17 сказкахъ встрчается только три имени: казакъ Мамарыга, Камнянка Голова и названіе летучаго коня казака Мамарыги — Гиверь. Переходною ступенью отъ волшебныхъ сказокъ къ бытовымъ повствованіямъ, называемымъ самимъ повствователемъ присказками, можно счесть разсказъ ‘Про Золотую Гору’, разрабатывающій тему ‘СиндбадаМореплавателя’ изъ ‘Тысячи и одной ночи’ и этимъ путемъ восходящій, быть можетъ, къ египетской сказк о кораблекрушеніи изъ извстнаго ‘Сборника’ Масперо. Повствованіе о Золотой Гор такъ обильно перемежается реалистическими эпизодами, живо рисующими народный бытъ, что въ доброй половин оно представляется уже вполн подходящимъ подъ типъ присказокъ. Изложеніе присказокъ, сравнительно съ изложеніемъ сказокъ, полне, разнообразне, цвтисте, игриве, разсказчикъ не довольствуется здсь голыми схемами, а явно стремится къ художественной рисовк окружающей его жизни. Въ этомъ отношеніи присказки особенно интересны.
Что касается языка сказокъ Чмыхала, то языкъ этотъ далеко отходитъ отъ чистоты народнаго и приближается къ жаргону отставныхъ солдатъ и писарей. Художественная сторона сказокъ, особенно же присказокъ, много страдаетъ отъ этого неизящнаго, и, притомъ, еще и крайне неровнаго, языка. Быть можетъ, на немъ отразилось то обстоятельство, что отецъ нашего разсказчика служилъ погонцемъ въ 1812 году и провелъ годъ или боле въ Великороссіи, быть можетъ, онъ является результатомъ охватившаго и дда современнаго стремленія перекраивать рчь на панскій ладъ,— стремленіе, усердіе котораго доходитъ до того, что слово ‘винцо’ превращается въ ‘вонцо’. Я старался самымъ тщательнымъ образомъ сохранить вс особенности ддовой рчи, хотя и длалъ это тмъ съ большимъ сожалніемъ, что самъ ддъ въ разговорномъ язык держится гораздо ближе къ народу, чмъ въ язык своихъ повствованій. Впрочемъ, замтить надо, что въ обоихъ случаяхъ онъ все же-таки произноситъ слова въ перемежку на разные лады и никогда не настаиваетъ ни на томъ, ни на другомъ, такъ что, по временамъ, вслушиваясь въ капризные переходы отъ ‘хлибъ’ къ ‘хлбъ’ и отъ ‘ністы’ къ ‘кушать’, начинаешь невольно думать: ужъ спроста ли это? и такъ и ждешь, что, выслушавъ замчаніе, онъ готовъ и съ своей стороны замтить: ‘про мене, хочъ хлибъ, хочъ хлбъ, абы винъ у насъ бувъ’ (по мн, хоть хлибъ, хоть хлбъ, лишь бы онъ у насъ былъ.).
Переходя теперь къ образцамъ изложенія сказокъ Чмыхало, я сперва приведу вамъ два-три отрывка изъ сказки ‘Про Золотую Гору’.
Купеческій сынокъ Ванька отправляется съ своимъ дядею на корабляхъ въ чужую страну. Покончивъ дла, дядя отпускаетъ племянника въ городъ и даетъ ему триста рублей для того, чтобы тотъ купилъ себ что-нибудь на память.
‘Побжалъ онъ главною улицею, версту бжалъ. Пяти-этажные дома стоятъ, и лстницы снизу до самаго верху. Наверху играютъ дамы на гитарахъ, на гармоніяхъ, въ ладоши хлопаютъ:— ‘сюда, господа купцы!’. Онъ подбжалъ, посмотрлъ на лстницу и поскакалъ туда. Поздоровался тамъ со всми за руку.— ‘Какъ бы намъ, господинъ купчикъ, познакомиться? Садитесь, выпьемъ винца стаканчикъ!’ — Сажаютъ его за столъ, онъ садится. Наливаютъ, онъ пьетъ.— ‘Выпивайте для смлости весь!’.— Онъ выпилъ весь. Черезъ минуту со стула упалъ. Они взяли вынули изъ кармана деньги, его самого въ попонку, въ конскую, обвернули, вынесли за городъ въ оврагъ, куда вывозятъ навозъ, туда бросили и пошли себ.
‘Дядя ждетъ племянника, вотъ уже и время прошло, пора и отправляться, а нтъ племянника. Еще часа три подождалъ. Проспался Ванька въ томъ навоз, встаетъ, штаны обтеръ,— гайда, скоре къ [дяд. Прибгаетъ.— ‘Гд ты, Ванька, былъ? Что долго такъ замшкался. Вотъ ты и молодецъ, а не хорошо сдлалъ, что долго такъ былъ’.— ‘Дядя’, говоритъ Ванька, ‘я выторговалъ такую штуку, что въ нашемъ царств ея нтъ. Триста рублей далъ задатку, а еще, дядя, дайте пятьсотъ рублей’.— Вынимаетъ дядя деньги, даетъ:— ‘только не медли!’.— ‘Нтъ, отвчаетъ, не буду. То было долго, потому что сторговывался, а теперь сторговался, деньги отдамъ, сразу возьму и приду’.
‘Взялъ деньги, побжалъ тою самою улицею, что и тогда бжалъ. Въ тхъ пятиэтажныхъ домахъ тогда были игры, а теперь еще почище, зовутъ: ‘сюда, сюда, купчики!’ — и въ ладоши плещутъ. Онъ подбжалъ и поскакалъ, какъ зайчикъ, вверхъ по лстниц. Прибжалъ, поздоровался со всми за руку. Просятъ: ‘садитесь, господинъ купчикъ, къ намъ, за столъ’. Слъ, подносятъ ему стаканчикъ винца.— ‘Выпейте, господинъ купчикъ, для смлости, можетъ попляшете, что-ли?’ Черезъ минуту времени — упалъ онъ со стула на землю. Вытащили у него деньги, завернули его въ попону и выкинули въ оврагъ, въ навозъ.
‘Дядя ждетъ — не дождется, часы проходятъ, нтъ Ваньки, посылаетъ приказчиковъ,— не нашли. Часовъ пять еще подождалъ, подъ вечеръ уже дло идетъ. Перекрестился и отправился въ путь-дорогу’.
Ванька остается въ чужомъ город, и посл ряда приключеній, схожихъ съ приключеніями ‘Синдбада-мореплавателя’ изъ ‘Тысячи и одной ночи’, длается обладателемъ несмтнаго количества драгоцнныхъ камней и золота. Нагрузивъ свои сокровища на телги, Ванька возвращается въ городъ. ‘Подъзжаетъ къ городу и думаетъ: ‘куда я спрячу такую дорогую вещь? Я не этого царства, у меня нтъ здсь никакого пристанища’.
‘Верстъ за двадцать не дозжая до города, онъ свернулъ въ сторону, тамъ была столбовая дорога, шедшая изъ другого города, онъ миновалъ эту дорогу, а тамъ, черезъ версту разстоянія, лсъ, оврагъ. Взялъ онъ да и подъхалъ къ тому оврагу, опрокинулъ въ него вс возы, ползъ туда, сгребъ все въ одну кучу, прикрылъ его сорной травой, землей обложилъ, лопухами, чтобы не видно было, какъ сіяетъ. Въ карманы взялъ какихъ-нибудь милліоновъ пятнадцать, потомъ слъ на телгу и похалъ въ тотъ же самый городъ. Пріхалъ въ городъ, лошадей и телги распродалъ, купилъ себ купеческую одежду и расхаживаетъ по городу, размышляя своею головою: ‘какъ бы мн все это золото и драгоццные камни въ сяое царство доставить?’. Думаетъ, никакъ не выдумаетъ. Ходилъ онъ такъ, ходилъ, зашелъ въ кабакъ. Въ кабак — солдатъ старый, вчера выпилъ много, а сегодня нечмъ опохмлиться, и такъ ему съ похмлья не хорошо. Купецъ ходитъ, руки заложа, и спрашиваетъ’, ‘что, солдатъ, вчера выпилъ много, а сегодня нечмъ опохмлиться?’ — ‘Точно, вчера много было, господинъ купчикъ, говоритъ солдатъ, а сегодня, хоть бы рюмочку…— нтъ!’ — ‘Подай, кабатчикъ, восьмушку водки этому солдату’, кричитъ купецъ. Кабатчикъ подноситъ. Выпилъ служивый.— ‘Подай закуски!’ — Подали, закусилъ.— ‘Ну, благодарю васъ, господинъ купчикъ, что вы меня немножко подкрпили!’ — ‘Что, на мст теперь твоя душа?’ спрашиваетъ купецъ.— ‘Нтъ еще, не совсмъ на мст!’ говоритъ.— ‘Подай еще восьмушку!’ — Подалъ кабатчикъ. Выпилъ солдатъ, закусилъ.— ‘Ну, благодарю покорно, господинъ купчикъ, подкрпили!’ — ‘Что стала на мст твоя душа?’ спрашиваетъ купчикъ.— ‘Нтъ, отвчаетъ, если бы третья посерединк, то тогда какъ разъ на мсто бы стала!’ — ‘Ну, подай, кабатчикъ, третью!’ — Подалъ онъ и третью.— ‘Ну, что? Подкрпился ли, служивый?’ — ‘Благодарю, господинъ купчикъ, теперь какъ разъ на мст моя душа!’ — ‘Подай же закуску, кабатчикъ, жареную утку, да булку’.— Подалъ утку жареную и булку.— ‘Ну, кушайте теперь, господинъ служивый, выпили, такъ кушайте!’ — ‘А вы почему не кушаете?’ — ‘Я, отвчаетъ, уже позавтракалъ’.— ‘Ты, говоритъ купецъ, солдаты Есть у тебя тутъ сыновья, или дочери, или братья?’ — ‘Нтъ, говоритъ, я одинъ какъ перстъ. Отслужилъ царю двадцать пять лтъ, а теперь какъ пришелъ, лтъ пятнадцать живу въ город, а нтъ у меня ни кола, ни двора’.— Ходитъ купчикъ по изб, руки назадъ заложилъ, и грустный такой. Служивый и говоритъ: ‘вы меня подбодрили, а сами что-то печальны!’ — ‘Я, говоритъ, твоему горю помогъ, а ты моему не поможешь!’ — ‘Разскажите, господинъ купчикъ, признайтесь, можетъ я и помогу’.— ‘Нтъ, не поможешь’.— ‘А можетъ я такой, что и могу помочь. Говорите, что такое?’ — ‘Выйдемъ, служивый, изъ кабака, я тогда разскажу’.— Вышли, сли подъ заборомъ.— ‘Я, говоритъ, такого-то царства купецъ, у меня есть золото и драгоцнные камни, въ томъ царств ихъ нтъ, какъ бы доставить ихъ въ то царство?’ — ‘Я буду вамъ говорить, а вы слушайте: дло это или не дло? Пойдите вы въ думу и позовите священника, и пусть вамъ позволятъ выстроить часовню на томъ самомъ мст, на столбовой дорог, вы скажите, что вамъ приснился сонъ, чтобы тутъ собирать на церковь деньги. А меня наймете эти деньги собирать, и скажите, что сразу положите тысячи дв, или три, а что я соберу, то и пойдетъ на вашу же церковь. А тамъ, около оврага, я буду длать кирпичи и въ середину буду класть драгоцнные камни и золото. А тамъ какъ-нибудь эти кирпичи вы въ ваше царство и доставите’.
Проектъ солдата принятъ и осуществляется: солдатъ работаетъ, а Ванька ходить по городу, прислушивается я узнаетъ о такомъ происшествіи:
‘Того царства купецъ замотался. Двнадцать кораблей у него съ матросами. Изъ казны, да у купцовъ много денегъ взялъ, и не расплачивается, такъ оцнка будетъ такого-то числа. Онъ выслушалъ все про это и сталъ держать въ памяти. Подходитъ то число. Съхались купцы со всего царства на оцнку. Какъ стали оцнивать: одинъ даетъ столько-то милліоновъ, а другой даетъ столько-то милліоновъ. Мало, одинъ разъ крикнули и другой, ‘кто больше?’ — Ванька говорить: ‘я чужого царства, можно ли мн прибавлять?’ — ‘Можно, ничего хоть и изъ чужого царства, лишь бы больше!’ — ‘Я столько-то даю милліоновъ’,— сказалъ онъ. Какъ крикнули: ‘кто больше?’ — Никто не отзывается. Тогда въ ладоши хлопнули, въ барабанъ забили, деньги отсчитали и за нимъ осталось.
‘Купецъ былъ кругомъ въ долгахъ, люди у него несчастные, не допивали, не додали, какъ мертвецы стали.— ‘Я’, говоритъ Ванька, ‘васъ, господа, поправлю’.— ‘Слава Богу! У насъ былъ и плохой хозяинъ, а мы его слушали, а если вы хорошій будете, то намъ еще и лучше будетъ’.
Нагружаетъ Ванька пріобртенные такимъ образомъ корабли кирпичомъ и отплываетъ на свою сторону. На пути онъ встрчаетъ дядю, продолжающаго на своихъ корабляхъ прежнюю торговлю. Ванька предлагаетъ стать на якорь всмъ и дня три попировать вмст. Дядя соглашается. Ванька и говоритъ: ‘я отпускаю свое продовольствіе на трое сутокъ своимъ и вашимъ матросамъ’.— Дядя и говоритъ: ‘гд ты разбогатлъ? Хоть бы своимъ было у тебя, что сть!’ — ‘Я, дядя’, отвчаетъ Ванька, ‘не богатый, а щедрый’.— Дядя и разспрашиваетъ: ‘гд ты нажилъ это все, откуда ты эти корабли взялъ?’ — ‘Дядюшка’, говоритъ онъ, ‘вы меня бросили, такъ Богъ мн это далъ’.— ‘Почему, Ванька, Богъ мн не даетъ, когда я вотъ уже лтъ тридцать зжу за товарами, а какъ теб такъ Богъ и далъ?’ — ‘Потому’, говорить, ‘что вы, дядюшка, стары, гршны, матросовъ обижаете, людей обманываете, вотъ вамъ Богъ и не даетъ, а я человкъ молодой, никого не обманываю, такъ мн Богъ и далъ’.
Попировали.
— ‘Ну, кдкіеже у тебя, Ванька, товары?’ — ‘Я везу, дядюшка’,— говоритъ, ‘кирпичъ’.— ‘Ты, посл этого, не купчикъ’, говоритъ дядя, ‘а первый дуракъ! У твоего отца столько кирпичу, что некуда и двать, а ты везешь еще кирпича!’ — ‘Можетъ быть, дядюшка, я поставлю себ конюшню, или что нибудь такое. Ужъ не брошу, если везу’.
‘Поговорили, потомъ снялись съ якоря и похали въ свое царство.
‘Прохали сутокъ трое, дохали до вороговъ, до.каменныхъ,— стали. Тутъ нужно бросать лукавому гостинцы, а то лукавый кораблей не пропуститъ. Завязываетъ дядя въ платокъ, въ шелковый, гостинцы лукавому и говоритъ: ‘я и за тебя положу, а то у тебя нечмъ заплатить’.— ‘Я’, говоритъ, ‘какой товаръ везу, такой ему въ зубы и дамъ, такъ и пройду’.— ‘Не пройдешь! Изъ за тебя и мои корабли лукавый побьетъ камнями’.— ‘Нтъ’, говоритъ, ‘не побьетъ. Вы’, говоритъ, ‘спрячьте свои товары, а я за васъ брошу два кирпича, да за себя два, а за т два кирпича, которые я за васъ кину, дайте подписку, что дона заплатите мн то, что они стоятъ’.— ‘У меня нсколько милліоновъ кирпича дома, мы когда прідемъ, ты и возьмешь’.— ‘Возьму ли, нтъ ли, а дайте подписку!’ — Онъ и далъ подписку. Взялъ онъ два кирпича, въ платокъ завязалъ, и въ другой платокъ два, и кинулъ за себя я за дядю лукавому на порогахъ. Тогда пошли корабли сразу такъ тихо и хорошо, просто чудо.
‘Поплыли, трое сутокъ плыли. Подъзжаютъ къ своему царству. Прохали еще сутокъ двое. Подъхали къ пристани противъ царскаго дворца. Тогда закинули якори, дядя и говоритъ: ‘теперь пойдемъ къ царю, понесемъ ему гостинчикъ. У тебя, племянникъ, нтъ гостинчика: ты лукавому за меня заплатилъ, а теперь я возьму гостинцы для царя, себ и теб, въ платокъ завяжу, да и отдамъ’.— ‘Нтъ, дядя, я съ какими товарами ду, такими и царя буду дарить, а вашего не хочу’.— ‘Ты меня осрамишь’, говоритъ дядя, ‘какъ же будешь ты царю кирпичъ дарить?’ — ‘Съ какими товарами ду, такими и царя буду дарить!’
‘Положилъ дядя свой товаръ въ платокъ, въ шелковый, а племянникъ два кирпича положилъ въ свой платокъ. СЬлй на маленькую лодочку и похали къ пристани. Наняли извозчика и похали къ царю. Пріхали къ царю, ‘ходятъ въ комнаты, здороваются. Спрашиваетъ царь у стараго купца: ‘что это за купчикъ, что-я его не видалъ еще?’ — ‘Это мой племянникъ’, Говорить дядя. Кланяется старый купецъ, даетъ гостинецъ. Принимаетъ царь гостинецъ, кладетъ на столъ. Потомъ кланяется племянникъ, даетъ царю гостинецъ. Царь пришелъ въ (смущеніе, увидя кирпичъ, да длать нечего — надо принятъ. Взялъ царь, положилъ на столь, отвернулся. Племянникъ протягиваетъ руки, кланяется, даетъ другой кирпичъ. Царь протягиваетъ руки, а этотъ норовить такъ, чтобы уронить на полъ. Выпустилъ: кирпичъ упалъ на полъ, разбился, драгоцнные камни раскатились, стали играть, комната вся засіяла! Перестали Камни играть, утихли, тогда собрали ихъ на тарелку, на каменную, и положили На Столъ. Тогда царь обрадовался и молодого купца поцловалъ въ голову: ‘вонъ я’, говорить, ‘какъ и царемъ сталъ, такъ не видлъ, чтобы такія дорогія вещи привозили въ мое царство!’ — Бывало, когда принесутъ купцы гостинцы, такъ царь принимаетъ ихъ не больше, какъ три часа, а этихъ купцевъ трое сутокъ держалъ: пили они съ нимъ и пировали.
‘Поблагодарили царя, отправляются на свои корабли. Дядя вышелъ уже изъ комнатъ во дворъ, а племянникъ въ комнат остался.— ‘Позовите’, говоритъ, ‘дядю въ комнаты. Онъ далъ мн росписку, сколько онъ мн денегъ долженъ’.— Позвали.— ‘Это я’, говорить, ‘вернулъ васъ, потому что вы дали мн росписку, сколько вы мн денегъ должны’.— ‘Это’, говоритъ, ‘дло пустячное!’ — ‘Нтъ, не пустячное!’ — Беретъ росписку, даетъ царю. Посмотрлъ царь, что за дядю кинулъ онъ лукавому два кирпича, а въ тхъ кирпичахъ тридцать два драгоцнныхъ камня, потребовалъ царь счетчиковъ изъ Синода, десять человкъ, и. стали они считать на счетахъ. Какъ стали они щелкать, такъ часовъ семь щелкали’.
Результатомъ этого ‘щелканья’ оказалась такая задолженность дяди племяннику, что царь присудилъ послднему все дядино имущество. Дядя мстить вслдъ затмъ Ваньк измнническимъ нападеніемъ на его корабли. Матросовъ избиваютъ, драгоцнности грабятъ, а Ваньку съ отрубленными руками я ногами оставляютъ на необитаемомъ остров. При помощи ворона-пособника Ванька исцляется чудодйственной росой и затмъ слдуетъ обычный сказочный конецъ: полное его торжество, супружество на царевн и воцареніе.
Для ознакомленія съ присказками дда Чмыхала я приведу два отрывка: первый — изъ разсказа о двнадцати разбойникахъ, второй — изъ анекдота ‘про Феська и его пана’.
Нкій парень, натолкнувшись случайно въ лсу на пристанище шайки разбойниковъ, вздумалъ овладть всмъ ими награбленномъ добромъ, разъигравъ передъ ними комедію приготовленія _къ людодскому пиршеству. Онъ уговаривается объ этомъ со своимъ хозяиномъ, который соглашается ему помочь, и парень, запасшись колоссальными треногами, громаднымъ котломъ. и вырытымъ на сосднемъ кладбищ мертвымъ тлецъ, окончательно устанавливаетъ въ разговор съ хозяиномъ такую программу ихъ совмстныхъ дйствій: ‘смотри., чтобъ ты меня дядюшкой называлъ и по отчеству: или Ивановичемъ, или Никитичемъ, или какъ-нибудь этакъ! Чтобъ такъ ты меня и звалъ. Какъ прідемъ на мсто, такъ я попрошу, чтобъ насъ пустили -переночевать. Ты. воловъ. выпрягай, а, я лягу отдыхать. Будешь ты треноги снимать и развшивать — кашу варить. И меня будешь все спрашивать: Иванъ, да по батюшк!’
‘Поговорили. Пошелъ Иванъ лсомъ, а хозяевъ за нимъ подалъ. Подъжаютъ къ разбойникамъ. Разбойники въ ту пору позажигали большія восковыя свчи и сли ужинать. ‘Здорово, господа!’ этотъ кричитъ. ‘Благословите и намъ тутъ переночевать!’ — ‘Ночуйте! Что намъ надо, то само въ руки и лзетъ!’ — Тотъ легъ на бокъ отдыхать, а этотъ выпрягаетъ воловъ. Выпрягъ воловъ, привязалъ. ‘Ванька Григорьевичъ!’ зоветъ хозяинъ. ‘Будемъ ужинъ варить, или не будемъ?’ — ‘Какъ? Ты не знаешь? У насъ шкура болитъ, сть хочется!’
‘Двнадцать разбойниковъ сли ужинать и свчи уже зажгли. Они и говорятъ: ‘Господа, не трудитесь. Вотъ у насъ кашицы останется, такъ и вамъ будетъ’.— ‘Поминайте отца своего вашей кашей! Мн вашего котелка разглядывать не приходится!’
‘Хозяинъ разставляетъ треноги. Т положили ложки и посматриваютъ, зачмъ такія большія треноги и съ цпью. Нацпляетъ котелъ. Наливаетъ имъ бочки воды въ котелъ. ‘Будешь полный варить, дядюшка Ванька Григорьевичъ, или не полный?’ кричитъ хозяинъ.— ‘Ты, подлецъ, что спрашиваешь! Ты знаешь, что этотъ котелъ намъ маловатъ!’ Тогда онъ налилъ полный, какъ разъ въ уровень съ краями. ‘Бери топоръ, и давай рубить осину на дрова’. Нарубилъ дровъ много. Зажигаетъ куль соломы. Куль занялся славно… Мелкихъ дровецъ, что взялъ изъ дому, на растопку бросилъ. Осины наложилъ большую кучу. Загорлось, такъ сильно горитъ, что и Боже мой! Разбойники и ложки побросали,— смотрятъ, какъ горитъ. Снимаетъ мертвеца съ воза, взялъ за волосы и вертитъ передъ огнемъ надъ котломъ. Разбойники испугались и говорятъ: ‘видишь, они людей дятъ!’ — А этотъ вертитъ надъ котломъ за волосы да и говоритъ: ‘дядюшка, этотъ баранъ худой!’ — ‘А разв ты не видишь, гд сытый! Вонъ въ красной рубашк, у котораго усы какъ прутья,— тотъ сытый: вотъ того’, говорить, ‘бери, да и въ котелъ!’ А племянникъ какъ схватится, да къ нимъ, а они — бжать. Этотъ кричитъ: ‘перенимай, лови!’ Разбойники убжали. Все бросили, только съ одними своими душами и убжали’.
Перейдемъ теперь къ послднему изъ разсказовъ нашего дда — къ присказк ‘про Феська и его пана’.
Одному пану донесли, что крпостной мужикъ его Феська сидитъ въ кабак, пьетъ водку и позволяетъ себ говорить нчто такое, что, по мннію доносчиковъ, не отзывалось благонамренностью, а именно: ‘что онъ своего пана не боится, Богу не врить’.
Панъ, само собою разумется, требуетъ неблагонамреннаго Феська къ себ.
— ‘Почему это ты говоришь, что ты меня не боишься?^ спрашиваетъ панъ.— ‘А что же, панъ, мн васъ бояться? Разв вы’, говоритъ, ‘волкъ? Я вамъ, панъ, оброкъ отдалъ, три дня отбылъ, а эти три дня мои, теперь я вольный. Такъ я васъ и не боюсь!’ — ‘Хорошо, право, молодецъ Феськб! Ты оброкъ отдалъ и три дня отбылъ. А почему же ты говоришь, что Богу не вришь?’ — ‘Въ четвергъ’, говоритъ, ‘была погода хорошая, и я похалъ блою кобылою въ степь, и не взялъ съ собою ни поддевки, — ничего. Была погода хорошая, очень теплая, потомъ откуда взялась туча, началась буря, пошелъ дождь большой, и я пріхалъ чуть-живой домой. Сутокъ трое парила меня молодуха на печи: чуть не умеръ! Теперь я’, говорить, ‘когда ни поду: хорошая погода, дурная,— буду брать одежу’.— ‘Ну, хорошо, Фесько’, говоритъ панъ.
Приведенные отрывки, взятые мною всего только изъ трехъ разсказовъ дда Чмыхала, дополняютъ сдланную мною его характеристику. Прослушавъ ихъ, вы, какъ, смю надяться, не обвините меня въ злоупотребленіи вашимъ вниманіемъ и вмст со мною признаете въ знакомомъ нын и вамъ дд несомннно даровитаго человка, проявленіе способностей котораго, какъ и у массы ему подобныхъ, надо при