Н. Чудов
Н. Чудов
День в Ясной Поляне
День в Ясной Поляне
Комментарии
Комментарии
День в Ясной Поляне, Чудов Н. А., Год: 1897
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Сначала — Тула, Московско-Курской железной дороги. Утро свежо не по-июньски: ветер, тучи. Поезд (No 9), конечно, запоздал.
Вокзал все тот же. В пассажирской зале человек двадцать публики. Кто пьет, кто спит. Кажется, их же именно я видел здесь и раньше, год назад. Три барышни из петербургской косметической лаборатории по-прежнему ломаются на стенке у буфета.
Последний переезд не утомителен. С Козловой Засеки, версты четыре или три, дорога в Ясную Поляну, пересекаемая в одном месте киевским ‘большаком’, наполовину идет лесом, местность — сравнительно неровная.
Усадьба расположена ближе деревни и скрыта в зелени. Свернувши у двух белых башен, я скоро увидал знакомый всем по описаниям дом, где гостили Стэд (*1*), Репин и др. Немного раньше, у ребятишек, собиравших ягоды, я мог узнать, что Л. Н. уже давно приехал из Москвы на лето. ‘Тут и графиня, и Татьяна Львовна…’ Потом поднялся спор.
День успел проясниться. Небо, капризничавшее почти неделю, ласково синело. Светило солнце. Старые березы шумели и качались. Я с любопытством и с понятным интересом глядел кругом. Я был в Ясной Поляне. Для полноты картины здесь не хватало самого Толстого. Он должен был явиться — и явился.
Оказалось, что Л. Н. шел купаться. В руках у него было полотенце. Его глаза, знакомые лишь тем, кто его видел лицом к лицу, спросили, что мне нужно…
Когда я вспоминаю этот недавний день — передо мной встают два человека. Толстой по первому взгляду (по впечатлению, оно не изменяется), в халате и круглой шапочке, неторопливо шедший по аллее, и тот — почему-то другой — Толстой, в обычной блузе, подпоясанной ремнем, и фуражке, каким он смотрит на портретах, только — полный огня и силы, толкующий, как надо жить, чему надо отдать себя, отдать сознательно и беззаветно…
В небольшом очерке, предназначенном в печать, я не могу, к несчастью, передать всех наших разговоров. Как автор, ‘Царствия Божия’, ‘Письма к либералам’ (*2*) и пр. Толстой известен и без меня, а если еще неизвестен где как следует, то, без сомнения, будет известен очень скоро. Те исключительные условия, в каких ему приходится работать, сами в себе таят гарантию громадной популярности.
На жизнь отдельной личности Толстой глядит как на одну из фаз ее же вечной жизни в мало-помалу возвышающихся формах, настолько близких между собой, что смутное воспоминание о предыдущем состоянии не исчезает в человеке никогда. Смерть не является ужасной: это — переход. Жизнь — счастье, все наши жертвы — не лишения, ибо весь мир — одно. Идея абсолютной справедливости тонет в идее вечной силы, которая не допускает отчаяния и тоски…
— Следовательно, вы не разделяете воззрений материалистов? — спросил я у него.
— Конечно, нет. Воззрения эти — одно из величайших заблуждений человечества.
Толстой-мыслитель недаром не считается сторонником радикалов, либерализма и т. д.: апостолу непротивления подобное движение необходимо должно казаться злом… Прибавлю, Л. Н. обижается, когда у него спрашивают о его учении. Он заявлял при случае не раз, что у него и нет, и не было своих учений.
— Если я написал несколько книг по религиозно-нравственным вопросам, то исключительно затем, чтоб показать, насколько люди исказили истину, — не мою истину, истину из Назарета.
Последняя работа, которую Л. Н. едва окончил начерно, посвящена вопросу об искусстве (*3*). Толстой принадлежит к строгим судьям поэзии. Он ее чуть не отрицает вовсе. Я попытался было привести ему слова Карлейля, что ‘чувство должно быть пропето’, но получил в ответ:
— Карлейль написал много умного, но это…
По заключению Л. Н., произведение искусства живет и остается полезным памятником лишь в том случае, когда оно способно удовлетворить хоть одному из двух главнейших требований: высокой красоты или общенародности. Поэт, писатель должны стоять на среднем уровне эпохи и в высшей степени должны остерегаться злоупотребления талантом. Тогда творения необходимо отразят религиозное мировоззрение эпохи, что и надо.
— Да у меня, например, есть сейчас десяток тем — и, знаете, я затрудняюсь выбрать… Намечены в особенности два рассказа: один, в котором я коснулся бы маленького кружка нас, богатых людей, и который мне дорог субъективно, — ну, и другой, для большинства… (*4*)
Я отвечаю, кстати, что Толстой с своей любовью к ближнему сказался предо мною весь. Он принимает к сердцу каждое несчастие. Я, между прочим, слышал от него, что не особенно давно, где-то на Волге, полиция отобрала у молокан детей. Л. Н. негодовал:
— Я написал уж в Петербург, но еще нет ответа (*5*). Во всяком случае, это — недопустимо…
При мне же в Ясную Поляну зашли две женщины из Тулы, попросить совета. Их родственник ссылался в Пермскую губернию, — и Л. Н. не помог им только потому, что нечем было и помочь.
Когда разговор далее пошел о живописи, он указал, после картины ‘Angelus’ (крестьянин и крестьянка в поле, при звуке колокола в благоговении сложили руки), на потрясающий образ того рабочего с киркой, который сел, измученный, и еле-еле переводит дух… (*6*)
— Художник должен знать законы перспективы и тому подобное, излишней роскоши не нужно. Я допускаю хоть одни картоны. Но пусть они будут оживлены идеею и проникают всюду: народ увидит и поймет… И в музыке я, разумеется, стою за песню, на которую откликнутся сотни сердец, — а не за Вагнера, который чужд толпе… Ведь это — то же декадентство. ‘Музыка будущего’ — жалкий софизм. Все, что имеет силу, не валяется в пыли: припомните Христа, Будду и их влияние на самый низший класс.
При таких взглядах на искусство для народа Толстой не мог, конечно, серьезно отнестись в свое время к затее наших барышень писать ‘что-нибудь’ для тех масс, служить которым призываются лучшие силы. ‘И они думали, что это так легко’, — задумчиво промолвил он. В силу того же, он отозвался неодобрительно о некоторых ‘плодовитых’ беллетристах.
— Возьмите N.: поверьте, я решительно не в состоянии прочитать целую написанную им страницу… Не понимаю этой работы на заказ: какая-то позорная продажность… И девяносто девять сотых возятся с своею грязной половой любовью. А между тем у Диккенса, с его значением, — хотя его и портит его манера излагать, — нет ни одной почти красивой героини: или уроды прямо, или же — калеки…
Л. Н. не пашет больше. Года не те. Но и в иное время его работа не была рисовкою. Я лично говорил с одним подростком (сыном крестьянки Копыловой), для семьи которого, оставшейся без мужских рук, Толстой несколько лет был временным работником, в крестьянстве этим не играют… Желанье стать обязанным в жизни только себе (‘житье трудами рук своих’), по словам Л. Н вряд ли осуществимо целиком: остается — ограничение потребностей…
День пролетел, как один миг. Вечером Л. Н. проводил меня пешком на станцию. Он ходит замечательно легко. Мы продолжали разговаривать, и я жалел, что не имею больше времени в своем распоряжении… На прощанье я выразил ему, что я стеснялся несколько зайти незваным гостем, но что теперь мой страх пропал. Он протянул мне руку.
— Ко мне действительно приходят и напрасно — не знаю, для чего. Но вы — другое дело. И я вам нужен был, и вы — мне нужны. Пишите мне…
Я не ‘интервьюировал’ Л. Н. Он это знает. Девятнадцатого июня была минута, еще там, в купальне, — когда, закрытый ее соломенными переплетами от остального мира, я плакал перед этим человеком… Поэтому он не осудит меня, он, вероятно, только со мною вместе пожалеет, что мой рассказ неточен и короток.
Простившись, я поехал дальше, к месту назначения… Ночью опять ударил дождь. Утро опять было холодное. Но в душе жило ощущение, похожее на то, если бы кто из подземелья случайно вырвался на целый день поближе к солнечному свету и теплу.
Н. Чудов. День в Ясной Поляне, — Орловский вестник, 1897, 29 июня, No 171.
Николай Александрович Чудов, журналист, печатавшийся в 90-е г. в ‘Орловском вестнике’, позднее в ‘Волжском слове’ и ‘Южном крае’. После коронации Николая II Чудов написал обличительное стихотворение о Ходынской катастрофе и отпечатал его на гектографе. Это стихотворение ‘Николаю II на память о коронации’ послужило причиной судебных преследований. Чудов сидел в остроге, позднее сослан в Вологодскую губернию. Толстой отнесся к нему с интересом: ‘…человек …умный, горячий и хорошо пишущий, за что он пострадал много и продолжает страдать’ (т. 72, с. 179).
Чудов был в Ясной Поляне 19 июня 1897 г. и написал статью по свежему впечатлению. Он посылал Толстому гранки, что явствует из его письма: ‘Прилагаемая статья была уже набрана и досыта урезана цензурою, когда я задал себе вопрос: ‘Хорошо ли я поступаю?.. Если вы запрещаете, не откажите написать до выпуска воскресного номера…’ (ГМТ).
1* Уильям Томас Стэд (1849-1912) — журналист, социолог и общественный деятель гостил у Толстого неделю в мае 1888 г. Автор книги ‘Правда о России’ (1888).
2* Имеются в виду сочинения Толстого ‘Царство божие внутри вас’ (1890-1893) и ‘Письмо к членам Петербургского комитета грамотности’ от 31 августа 1896 г.
3* Трактат ‘Что такое искусство?’ (1897-1898).
4* Речь идет, вероятно, о повести ‘Отец Сергий’, начатой Толстым в 1898 г., и романе ‘Воскресение’.
5* 18 мая Толстой отослал письмо Николаю II по поводу отнятия детей у самарских молокан, религиозных сектантов, отвергавших обряды православия. Толстой советовал царю прекратить ‘позорящие Россию гонения за веру’ (т. 70, с. 72-75).
6* Имеются в виду картины французского художника Жана Франсуа Милле (1814-1875). Картина ‘Angelus’ (1839) находится в Лувре, и репродукции с нее были широко распространены в России. Рисунок Милле ‘Отдыхающий копач’ (‘Человек с мотыгой’) Толстой упоминает в качестве примера в трактате ‘Что такое искусство?’.