ДЕНЬ ВЪ НОВОРОССІЙСКИХЪ СТЕПЯХЪ.
ДЕНЬ ВЪ НОВОРОССІЙСКИХЪ СТЕПЯХЪ.
Разсказъ.
М. Иваненко.
‘Отечественныя Записки’, No 5, 1848
День в Новороссийских степях, Иваненко М., Год: 1848
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Разсвтало. Я провелъ ночь въ бдной корчм, стоявшей одиноко въ степи, безъ защиты отъ втровъ и непогоды. Жалкая избушка, вполовину зарытая въ землю, съ полу развалившимся изгородомъ вокругъ, походила на т зимовники, которые встарину служили, минутнымъ пристанищемъ для Запорожцевъ во время ихъ отважныхъ набговъ, и въ которыхъ сидли ихъ старики дряхлые, безсильные, безполезные для Счи, не имвшіе въ поланкахъ ни родныхъ, ни близкихъ. Тамъ они печально оканчивали свою бурную и своевольную жизнь, вдали отъ общества людей, съ которыми всегда имли такъ мало сочувствія,— одни съ своими воспоминаніями и пснями, прославлявшими ихъ прежнее удальство, дни молодечества и разгула, давно исчезнувшіе. Мимо корчмы пролегалъ большой торговый шляхъ въ Херсонъ, и прозжавшіе чумаки могли пріютиться въ ней на время, подкрпить свои силы чаркой доброй горлки, ломтемъ черстваго хлба, да кускомъ жирнаго, запыленнаго сала. Боле ничего нельзя было въ ней найдти, объ удобствахъ жизни смшно было думать въ этомъ уголку земнаго шара. Широкая степь служила привольнымъ пастбищемъ для воловъ и лошадей, а люди здсь еще умренне въ своихъ привычкахъ, чмъ ихъ животныя.
Наружность хозяина корчмы соотвтствовала наружности его жилища, холодный, безстрастный, онъ какъ-будто не жилъ въ настоящемъ, и одушевлялся только при разсказахъ о старин, о быломъ времени казачества.
Съ первыми лучами восходящаго солнца я былъ готовъ и продолжалъ свой путь. Солнце лниво пробуждалось къ жизни: лтнее солнце тихо всплывало на ясномъ неб, ни въ воздух, ни на земл не было замтно движенія. Гладкая равнина тянулась во вс стороны, — и взоръ, теряясь въ ея необозримой дали, не встрчалъ ни воды, ни дерева, на которомъ могъ бы отдохнуть отъ утомительнаго своимъ однообразіемъ зрлища этого желтаго моря травы, которая стояла тихо, не шевелясь, какъ будто погруженная въ задумчивую лнь. Эта отличительная черта характера Малороссіянъ становилась для меня понятною, я самъ невольно уступалъ ея обольстительному обаянію. Бьпъ-можетъ, я въ этомъ слдовалъ общему закону природы, по которому основныя черты народнаго характера, условливаемыя климатомъ и мстными обстоятельствами, не совершенно изглаживаются даже въ тхъ лицахъ, которыя по своимъ привычкамъ и понятіямъ мене всего, по видимому, должны подвергаться ихъ вліянію. Я испытывалъ это на себ, я чувствовалъ себя Малороссіяниномъ. Я скучалъ безмолвіемъ, которое окружало меня и наполняли эти пустыни образами временъ минувшихъ. Мн казалось, я слышалъ наздническій крикъ Запорожцевъ, я видлъ, какъ они нестройными рядами неслись по полю, угрожая врагу, потшая себя разсказами о своемъ молодечеств, разсчитывая заране прибыль, которую имъ доставитъ ихъ неожиданный набгъ. Но въ высот раздалась звонкая пснь жаворонка, и мои призраки исчезли. Я простился съ ними…
Я халъ, или лучше сказать, тащился въ Одессу за своихъ лошадяхъ. Въ то время, это было, къ-счастію, давно, я еще здилъ на долгихъ. Я былъ молодъ, не дорожилъ временемъ. Что жь касается до скуки, то мы вс боле или мене съ ней знакомы. Надо сознаться, впрочемъ, что при зд на долгихъ она становится нестерпимою, Вы подвигаетесь шагъ-за-шагомъ, облако пыли обхватываетъ васъ со всхъ сторонъ, солнце печетъ насъ: лошади идутъ уныло, понуря головы, кучеръ дремлетъ на козлахъ, дорога однообразна. ничто не развлекаетъ вашихъ взоровъ, не останавливаетъ вашего вниманія. Вамъ изрдка попадаются обозы, засаленные чумаки сторонятся, снимаютъ шапки, и вы съ удивленіемъ замчаете, что можно хать еще медленне вашего. Во время полуденнаго роздыха закусивъ запасомъ, взятымъ съ собою, вы не знаете что длать: вамъ остается для разсянія только отправиться смотрть, какъ лошади дятъ свой кормъ. Наконецъ, утомленные дорогою, жаромъ и скукою, вы добираетесь до ночлега, и тутъ васъ ждутъ новыя непріятности. Крестьяне малороссійскіе живутъ вообще опрятне Великороссіянъ, въ ихъ хатахъ вы не задыхаетесь отъ дыма, какъ въ этихъ курныхъ избахъ, такъ часто попадающихся во внутренней Россіи, хаты обмазаны глиною, подметены, кучи сора не валяются по середин, свиньямъ и телятамъ отведены особыя клти, однмъ курамъ дозволенъ свободный входъ, тараканы не хозяйничаютъ по стнамъ, и вы ихъ не отъищете въ борщ, который подаетъ вамъ хозяйка. При всхъ этихъ удобствахъ, малороссійская хата — жилище незавидное. Вы не избавлены въ ней отъ безпокойныхъ сосдей, отъ убійственной духоты, маленькое окошко не пропускаетъ достаточно воздуха, а отворять двери опасно, потому-что какое-нибудь нечистое животное задняго двора можетъ забраться къ вамъ въ гости, и безъ церемоніи уляжется подл васъ. Утромъ еще легкія сновиднія вьются надъ вашимъ изголовьемъ (утренній сонъ такъ свжъ и крпителенъ), а васъ будятъ солнечный лучь, назойливо-пробирающійся сквозь притворенныя ставни, стая мухъ, уже жужжащихъ надъ вами, щекотящихъ васъ, запалзывающихъ въ носъ и уши, и наконецъ слуга, приходящій докладывать, что пора хать, а не то вы не успете добраться до слдующаго ночлега и будете принуждены ночевать среди степи. Не понимаю, какъ я могъ выдерживать подобную пытку. Скорая зда для насъ необходимость и въ то же время наслажденіе. У насъ, какъ остроумно замчаетъ Василій Ивановичъ въ ‘Тарантас’, не путешествуютъ, а просто здятъ. Намъ любо промчаться вихремъ отъ мста до мста, забыться въ этой быстрот, мы въ ней находимъ развлеченіе, мы въ ней отдыхаемъ отъ всхъ дрязгъ, которыми загромождена обыкновенная жизнь. Но какъ доставить себ это удовольствіе? Во время оно, зда на почтовыхъ была мученіемъ другаго рода. Вы могли лихо прокатить отъ станціи до станціи, но при приближеніи къ почтовому двору ваше сердце сжималось, тягостное предчувствіе томило его, и точно: васъ встрчало нахмуренное лицо смотрителя и убійственныя слова: ‘лошадей нтъ’. Эти встрчи повторялись очень-часто, вы просиживали по нскольку часовъ на станціяхъ, если не хотли разоряться нанимая вольныхъ, и хавъ скоро, никакъ не могли скоро дохать. Нын, конечно, почты сдлались надежнымъ и врнымъ средствомъ сообщенія, въ особенности со времени введенія новаго устройства ихъ содержанія. Но въ то время, къ которому относится мой разсказъ, лошади постоянно бывали въ разгон.
И такъ, я тащился на ‘своихъ’, тащился уже третій день, слдовательно, скучалъ ужасно. Вдругъ меня постило счастливое вдохновеніе, я вспомнилъ, что гд-то неподалеку лежала деревня Добрынина и ршился завернуть къ нему. Это посщеніе не общало мн большаго удовольствія, но въ отчаянномъ положеніи, въ которомъ я находился, я не могъ быть слишкомъ-разборчивымъ. Я давно не видалъ Добрынина и едва былъ съ нимъ знакомъ, во былъ увренъ, что меня пріймутъ радушно: гостепріимство необходимая добродтель въ жителяхъ степей.
Добрынинъ былъ мелкопомстный дворянинъ, владлецъ нсколькихъ десятковъ крестьянъ и около тысячи десятинъ земли, въ Новороссійскомъ Краю состоянія измряются не количествомъ душъ, а количествомъ земли. Рожденный и выросшій въ этомъ краю, котораго никогда почти не покидалъ, Петръ Михайловичъ Добрынинъ былъ рдкимъ образчикомъ степнаго помщика, этого самобытнаго произведенія привольной степи, неиспорченнаго соблазнами столицъ, развивающагося свободно, какъ трава въ пол. Онъ воспитывался въ уздномъ училищ такого узда, гд въ то время на сто верстъ въ окружности трудно было отъискать другую книгу, кром календаря. Окончивъ курсъ ученія на семьнадцатомь году, онъ долженъ былъ выбрать себ родъ службы. Пылкій юноша рвался въ полкъ, мундиръ такъ увлекателенъ въ этомъ возрастъ, его такъ цнятъ уздныя барышни, къ нему не равнодушны и самые степенные помщики, изъ которыхъ многіе съ невольнымъ вздохомъ припоминаютъ время своего гусарства, время вчныхъ пирушекъ, удалыхъ шалостей. Они любятъ мундиръ, черный фракъ для нихъ слишкомъ-бденъ, слишкомъ простъ: они никогда его не носятъ и надваютъ предпочтительно коричневый или синій. Многіе изъ нихъ поступали на службу по выборамъ единственно для того, чтобъ добиться до золотаго шитья. Напрасно мать старалась удержать Петрушу. ‘Тебя убьютъ на войн’, говорила она съ слезами на глазахъ: ‘что тогда станется со мной старухой? Ты единственное мое сокровище’.
— Перестань, баба, возразилъ отецъ Петруши: — не сидть же ему въ деревн, да бить баклуши, пора, молодецъ, на царскую службу, какъ столбовой дворянинъ, онъ долженъ заплатить долгъ отечеству, какъ Русскій, онъ не долженъ бояться смерти. Къ-тому жь, разв на войн всхъ убиваютъ? Авось пуля пощадитъ его и онъ воротится домой въ густыхъ эполетахъ, съ знаками отличія на груди.
— Либо на костыляхъ, замтила мать.
— На костыляхъ такъ на костыляхъ, вскричалъ отецъ, не любившій возраженій:— уродомъ, да удальцомъ. Эхъ, матушка, кабы я не обабился, самъ бы пошелъ на службу, легко сказать, вотъ уже двадцать лтъ какъ въ отставк, мои сверстники давно генералами, а я что такое?
— ‘А ты что такое? закричала въ свою очередь мать, выведенная изъ терпнія, — нашелъ, на что жаловаться, раскаевается, что женился. На то ли я прожила съ тобою двадцать лтъ въ мир и согласіи, чтобъ слышать отъ тебя подобные попреки? Гд теб быть генераломъ? Разв ты похожъ на генерала?
— ‘Полно, полно, Акулина Сидоровна, прервалъ отецъ что намъ ссориться изъ пустяковъ? Ты добрая жинка, и я люблю тебя. Но Петруха все-таки завтра отправится въ полкъ.
Судьба не оправдала его честолюбивыхъ ожиданій, Петру Михайловичу военная служба не пришлась по нраву. До корнетства онъ еще перебился кое-какъ: потомъ годъ или два его занимали мундиръ и эполеты, а тамъ онъ соскучился и вышелъ въ отставку, съ чиномъ поручика. Онъ, конечно, былъ не правъ: но общій примръ тогдашняго времени служилъ ему отчасти извиненіемъ. Отецъ разсердился на него за эту поспшность, онъ горячо доказывалъ сыну, что онъ измнилъ своему долгу, что въ его лта и гршно и глупо отказываться отъ блестящаго поприща, которое могло ему открыться. Но Петръ Михайловичъ почтительно представилъ, что онъ не думалъ, чтобъ ему, сыну помщика, стыдно было слдовать по пути, указанному предками и посвятить себя званію, которое они носили съ такимъ достоинствомъ. Эти доказательства убдили старика. Онъ только со вздохомъ замтилъ несправедливость судьбы, что въ старинномъ род Добрыничей не было еще примра, чтобъ кто-нибудь дослужился до генеральства.
Вскор умеръ отецъ Петра Михайловича, и онъ сдлался независимымъ. Вступивъ во владніе имніемъ, онъ не могъ однакожъ тотчасъ заняться хозяйствомъ съ должнымъ усердіемъ, онъ былъ для этого слишкомъ молодъ, слишкомъ пылокъ, ему нравилось лучше пронестись вихремъ на кон вслдъ за русакомъ. Но охота скоро ему надола, неудачи охолодили его пылъ, собаки его были дурной породы, и зайцы безпрестанно уходили отъ нихъ. Вообще, эта страсть къ охот мало развита въ Новороссійскомъ Краю, тамъ народъ слишкомъ разсчетливъ, слиткомъ проникнутъ духомъ торговымъ, старинные бары вмсто того, чтобъ разоряться, копятъ копейку. Тамъ встрчаются дворяне, которые отказались отъ одной изъ самыхъ старинныхъ привычекъ — отъ привычки быть кругомъ должными, ихъ имнія даже не заложены въ приказ.
У Петра Михайловича было мало сосдей, и съ тми онъ не могъ сблизиться. Почтенные отцы и матери казались ему слишкомъ степенными и важными, а пвицы слишкомъ застнчивыми. Съ послдними онъ самъ былъ, робокъ, конфузился въ ихъ присутствіи, краснлъ, запинался, мялъ картузъ. Непринужденность обращенія, любезность, свобода, ограничиваемая условіями приличія и вжливости, имютъ мсто только въ образованномъ кругу, до естественности въ сношеніяхъ между собою мы доходимъ посредствомъ искусства. Спускаясь ниже, мы находимъ два пола, живущіе въ какомъ-то состояніи недоврчивости и принужденія одинъ въ отношеніи къ другому, точь въ точь какъ два непріятельскія войска, наблюдающія взаимныя свои движенія, вчно за сторож и подъ ружьемъ. Въ собраніяхъ, на балахъ и обдахъ, женщины постоянно отдляются отъ мужчинъ.
Хотя мать Петра Михайловича одобряла его скромность, считая ее украшеніемъ молодаго человка, однакожь не любила, когда эта скромность доходила до крайности. Акулина Сидоровна имла свои виды. ‘Пора теб жениться’, говорила она сыну, ‘я стара, слабю съ каждымъ днемъ, не сегодня завтра ты меня положишь въ могилу, а мн бы хотлось, прежде чмъ закрою глаза, видть тебя пристроеннымъ, полюбоваться на твое семейное счастіе, поласкать внучатъ. Гршно оставаться долго холостякомъ — нтъ счастія вн брачнаго сожительства’. Она была права, жизнь холостяка въ деревн несносна. Что длать въ длинные зимніе вечера, съ кмъ отдохнуть посл хозяйственныхъ хлопотъ? Не сидть же одному передъ кипящимъ самоваромъ, да прислушиваться къ его однообразному шипнію. Съ кмъ поговорить о сосдяхъ? Кто прійметъ живое участіе въ нашихъ разсказахъ объ удачныхъ всходахъ, о богатомъ вымолот? Надъ кмъ выместить минутную досаду, съ кмъ и побраниться подъ часъ, отъ нечего длать, для разсянія скуки? Въ деревн такъ много празднаго времени, и чтобъ его наполнить необходимо жениться. Петръ Михайловичъ вполн раздлялъ этотъ образъ мыслей, онъ понималъ необходимость подруги, но затруднялся въ выбор, и наконецъ ршился предоставить его матери. Похвальный обычай старины, увы! исчезающій въ новомъ поколніи! Въ такомъ затруднительномъ дл, какова женитьба, не лучше ли руководствоваться хладнокровною разсудительностію родителей, которые все взвсятъ, все обсудятъ, чмъ врить минутному увлеченію, часто обманчивому? Для молодаго человка, полнаго свжихъ силъ, вс женщины должны быть равны, если только он молоды, конечно, одна не много пригоже другой, по что обращать вниманіе на такія мелочи? Женившись, успешь присмотрться къ первой красавиц. Есть, конечно, другія условія: умъ, доброта, но чтобъ быть хозяйкою въ дом, не требуется большаго ума, а доброю женщина должна быть волей или неволей. Такъ по-крайней-мр разсуждали встарину. Акулина Сидоровна была очень-рада хлопотать за сына, ока скоро выбрала ему невсту, уврила его, что Галя ему нравится и не теряя времени отправила сваху съ предложеніемъ къ родителямъ Гали. Послушный сынъ поврилъ ей, не мшалъ ей хлопотать, и потомъ, женившись, нашелъ, что она была права, что онъ въ-самомъ-дл былъ влюбленъ въ Галю, хотя до свадьбы и не подозрвалъ этого.
О домашней жизни Петра Михайловича я не могу разсказать ничего особеннаго. Я мало видлъ его жену, когда я навщалъ ихъ, она уходила обыкновенно распорядиться на-счетъ обда, который стряпали нарочно для дорогаго гостя. За столомъ она говорила мало и только слушала своего мужа, Петръ Михайловичъ былъ, впрочемъ, не очень доволенъ и называлъ ее своею галушкою. Плодомъ ихъ сожительства была единственная дочь, которую я знавалъ малымъ ребенкомъ, Петръ Михайловичъ поговаривалъ объ отправленіи ея въ харьковскій институтъ. Анна Павловна находила, что Харьковъ слишкомъ-далекъ, что ей нельзя будетъ посылать туда вареній, сладенькихъ пирожковъ и другихъ деревенскихъ снадобій. Петръ Михайловичъ очень жаллъ, что у него не было сына, ему было грустно думать, что вмст съ нимъ прекратится родъ Добрыничей.
Женитьба не вдругъ поманила Петра Михайловича, ему надобно было перебситься прежде, чмъ перейдти въ разрядъ сонливыхъ сурковъ, какими была большая часть его сосдей. Ему не сидлось дома, онъ находилъ мало удовольствія помогать жен въ соленіи огурцовъ, въ моченіи льну, въ приготовленіи варенья и обыкновенно звалъ, слушая ея разсказы о томъ, какъ ворона унесла цыпленка, какъ одинъ изъ гусятъ зашибъ себ ножку, какъ капуста дурно принималась на огород.
Однажды, для разсянія скуки, Петръ Михайловичъ отправился на губернскіе выборы. Это событіе важное, въ которомъ принимаютъ участіе дворяне цлой губерніи. На это время губернскій городъ пробуждается отъ своей дремоты, квартиры дорожаютъ, лавки наполнены съ равнаго утра, по улицамъ мелькаютъ разнохарактерные экипажи, сытные обды слдуютъ одинъ за другимъ. Дворяне, живущіе на противоположныхъ концахъ губерніи, встрчаются здсь между собою.
На выборахъ открылось Петру Михайловичу широкое поприще, онъ блаженствовалъ. Онъ могъ суетиться до усталости. Предметъ былъ важенъ и стоилъ его трудовъ. Онъ здилъ отъ знакомаго къ незнакомому, подстрекалъ лнивыхъ, одушевлялъ холодныхъ. Недостатокъ знанія, недостатокъ краснорчія, недостатокъ богатства онъ измнялъ изумительною дятельностію. Кому лнь была ршиться, кто затруднялся въ выбор, а такихъ людей всегда много, тому онъ подсказывалъ его мнніе, настаивалъ, убждалъ и потому сдлался не послднимъ лицомъ въ этомъ кругу. Его выбрали въ засдатели земскаго суда. Эта должность отвчала его безпокойному характеру, его охот къ перемн мстъ. Онъ перезжалъ изъ слдствія на слдствіе, ловилъ бродягъ, докучалъ своимъ товарищамъ. Черезъ нсколько лтъ Петръ Михайловичъ оставилъ мсто засдателя и удалился въ свою деревеньку, похоронилъ себя въ ней. Съ-тхъ-поръ, за недостаткомъ боле обширнаго поприща, онъ сосредоточилъ вс свои способности на улучшеніи хозяйства, быта крестьянъ, и принялся за это съ жаромъ. Его руководило и поддерживало желаніе показать обществу, какъ много оно потеряло, отказавшись отъ его услугъ.
Еслибъ для успха достаточно было одной дятельности, то Петръ Михаиловичъ легко бы достигъ своей цли, онъ былъ воплощенная дятельность. Съ ранняго утра на ногахъ, онъ торопился одваться, едва успвалъ проглотить чашку чаю, не смотря на увщанія заботливой жены, которая уговаривала его отвдать того и другаго, и папошниковъ, и бубликовъ, и кренделей, съ сахаромъ или съ анисомъ. Онъ спшилъ хлопотать и суетиться, и продолжалъ хлопотать и суетиться до поздняго вечера. Сначала онъ осматривалъ домъ, и отъ его зоркаго взгляда не укрывалась ни малйшая пылинка на блыхъ миткалевыхъ чехлахъ его мебели, ни малйшая кучка сору въ какомъ-нибудь темномъ уголку, куда его запрятала метла лниваго Ваньки. Потомъ, онъ выходилъ на дворъ, обгалъ кладовыя, кухню, погреба, вс службы. Повелительный его голосъ приводилъ все въ движеніе, дворня бгала въ разныхъ направленіяхъ. Тамъ онъ журилъ кухарку за то, что у нея не была вымыта посуда, въ другомъ мст ключницу за то, что окорокъ былъ ею дурно прившенъ и на немъ остались слды зубовъ лакомой крысы, или прачку за то, что холстъ былъ ею не довольно тщательно выглаженъ.
Осмотрвъ домашнее хозяйство, Петръ Михайловичъ отправлялся въ садъ. Онъ очень любилъ свой садъ, онъ гордился имъ, какъ своимъ созданіемъ, какъ торжествомъ своего искусства надъ упрямою природою. Садъ стоилъ ему столькихъ трудовъ, на тощей почв неудачно принимались деревья, молодые отростки пропадали отъ засухъ, для избжанія этого зла, часто повторяющагося въ Новороссійскомъ-Краю, Петръ Михайловичъ садилъ какъ-можно-боле и гд только могъ. Уродливыя плодовитыя деревья, вишни, яблони и груши, стройные тополи, величавыя липы, были разбросаны безъ плану, безъ симметріи, мстились гд попало, то сгущались въ непроходимую чащу, и втви ихъ цплялись одна за другую, и корни ихъ сталкивались въ земл, то расходились, разбгались въ разныя стороны, и какая-нибудь своенравная яблонь стояла поодаль отъ своихъ подругъ, какъ-будто дуясь на нихъ. Настойчивость Петра Михаиловича увнчалась наконецъ успхомъ, садъ вышелъ на славу, фруктовъ была бездна, отъ тяжести ихъ ломились втви. Въ-особенности Петръ Михаиловичъ хвасталъ густою липовою аллеею надъ самымъ ручейкомъ, протекавшимъ по саду, этотъ ручей высыхалъ лтомъ, а весною черезъ него были наброшены дв доски, связанныя веревкою, по которымъ нужно было проходить съ большою осторожностію, потому-что он качались подъ вашими ногами и всплескивали на васъ мутную воду. Садъ Петра Михайловича имлъ одно неоспоримое достоинство: оригинальность, въ немъ вы не могли замтить и слда подражаніи какой-нибудь систем — ни прямыхъ, подстриженныхъ аллей Лекотра, однообразныхъ, но величественныхъ, соотвтствовавшихъ вполн общему характеру версальскаго дворца, холодному, скучному, но блистательному, ни искусственной причудливости англійскихъ парковъ, съ ихъ купами деревъ, живописно разбросанными, съ ихъ вьющимися дорожками, лужайками, покрытыми нжной муравой. Въ саду Петра Михайловича былъ образцовый безпорядокъ, все было предоставлено на произволъ случая, аллеи были похожи на кривые переулки старинной Москвы, бурьянъ и крапива росли на свобод, деревья были исковерканы, обременены сухими втвями, никакого единства, отсутствіе умнья распоряжаться силами природы.
Заглянувъ въ конюшню, на мельницу, на гумно, Петръ Михайловичъ возвращался въ комнаты, выпивалъ рюмку водки, закусывалъ, потомъ веллъ закладывать дрожки и узжалъ въ поле. Эти дрожки, любопытное издліе сельской промышленосги, были имъ давно куплены у сосда, нсколько разъ починивались домашнимъ кузнецомъ и отличались необыкновенною тряскостію. Петръ Михайловичъ безпрестанно подпрыгивалъ на нихъ, и принужденъ былъ схватываться за спинку, чтобъ не упасть. Эта самая тряскость составляла ихъ достоинство въ глазахъ Петра Михайловича, она возбуждала въ немъ аппетитъ, и въ этомъ вполн достигала своего назначенія: аппетитъ Петра Михайловича принималъ чудовищные размры.
Видъ полей всегда наполнялъ душу Петра Михайловича чувствомъ самодовольствія, и въ-самомъ-дл, было чмъ гордиться. Ланы казались безконечными, тутъ не было мелкихъ участковъ, безпрестанныхъ межей и рвовъ. Все было сплошно, огромно, стебли жались одинъ къ другому, и желтые колосья живописно склоняли свои полныя головки внизъ. Петръ Михайловичъ безотчетно любовался этимъ зрлищемъ, онъ тутъ понималъ всю важность, все значеніе малороссійскаго пана, онъ росъ въ собственныхъ глазахъ, и звонкій его голосъ длался еще звонче, раздавая приказанія. Онъ чувствовалъ себя въ эту минуту хозяиномъ, владыкою, предъ волею котораго склонялась сама природа и несла ему послушно свои дары и наполнила его гумно стогами и скирдами. Въ этомъ чувств есть что-то упоительное, и Петръ Михайловичъ былъ вмст и важенъ и благосклоненъ, умлъ и похвалить за стараніе и пожурить за оплошность: не всегда впопадъ, но онъ не встрчалъ порицателей, а самъ былъ твердо убжденъ въ своей справедливости. Довольный, Петръ Михайловичъ возвращался домой, и посл сытнаго обда засыпалъ въ сладкой дремот.
Ввечеру, прикащикъ являлся къ нему съ донесеніями, и Петръ Михайловичъ долго толковалъ съ нимъ, отдавалъ приказанія на слдующій день, при чемъ всегда много шумлъ, Онъ полагалъ, что если прикащикъ и не заслуживалъ журьбы въ ту минуту, то заслужитъ ее посл, а въ такомъ случа она была въ вид задатка, Прикащикъ выслушивалъ его молча, стоялъ почтительно, прикидывался дуракомъ, и только въ срыхъ его глазахъ свтилось лукавство. Отпустивъ прикащика, Петръ Михаиловичъ отправлялся болтать съ женою или смотрть, какъ она раскладывала гранпасьянсъ, а иногда гадала. И праздный вечеръ замыкалъ для него день, проведенный въ дятельности.
Таково было распредленіе дня Петра Михайловича въ будни, однообразное, но суетливое. Наступало воскресенье. Отслушавъ раннюю обдню, онъ не зналъ, куда дваться съ временемъ. На деревн раздается громкій смхъ, гуляки отправляются въ шинокъ, старики важно толкуютъ межь собой на площади, воздухъ оглашается пснями, въ веселомъ хоровод кружится молодой народъ: а Петръ Михайловичъ сидитъ въ своихъ палатахъ и хмурится. Сосди не дутъ, весною работы, осенью дожди, длающіе дороги непроходимыми, удерживаютъ ихъ дома, пни сидятъ сиднями по своимъ угламъ. Можно ли думать о частыхъ выздахъ въ такомъ краю, гд ближайшій ватъ сосдъ живетъ въ пятнадцати верстахъ отъ васъ? И вотъ Петръ Михайловичъ завтракаетъ, потомъ дремлетъ, потомъ обдаетъ, потомъ спитъ и т. д. и не дождется окончанія дня. Если жь невзначай завернетъ какой-нибудь гость, ему рады, его носятъ на рукахъ, разспрашиваютъ о новостяхъ. Но запасъ новостей скуденъ въ томъ краю, отдавъ отчетъ о посвахъ и вымолотахъ, передавъ кой-какія сплетни, гость умолкаетъ, онъ не краснорчивъ, не изобртателенъ на выдумки, бесда становится вялою, спотыкается на каждомъ слов, надобно ее оживить, и вотъ раскладываютъ зеленый столикъ, садятся играть въ вистъ по четверти.
Не смотря на это однообразіе, на эту скуку, степные жители довольны сзоей судьбой. Можно ко всему привыкнуть. Человкъ — странное созданіе, онъ уживается везд, выдерживаетъ вс температуры. Вы его встрчаете и возл полюсовъ, гд промежь тундръ, покрытыхъ скуднымъ мхомъ, разбиваетъ свой шалашъ грязный Самодъ, и подъ тропиками, гд смуглый Индіецъ, подъ тнью гигантской пальмы, ищетъ защиты отъ лучей палящаго солнца, кипятящихъ его кровь, истощающихъ его силы. Перенесите туда образованнаго Европейца, заставьте его жить жизнью Самода или Индійца, и онъ будетъ несчастнйшимъ созданіемъ въ мір. А между тмъ, туземцы счастливы въ своемъ жалкомъ существованіи, оно удовлетворяетъ ихъ ограниченныя потребности, кругъ ихъ понятій не переходитъ дале, они не понимаютъ ничего выше своихъ грубыхъ наслажденій. Все зависитъ отъ степени развитія, на которой стоитъ человкъ, образованность раздаетъ въ немъ новыя потребности, для удовлетворенія которыхъ онъ долженъ напрягать свою дятельность.
Новороссійскій-Край не чуждъ движенія, напротивъ, въ нмъ все идетъ впередъ, быстро развивается. Только, чтобъ понятъ и оцнить это движеніе, не должно примнять къ нему мрку европейскихъ государствъ, надобно оглянуться назадъ, измрить пространство, которое уже пройдено. Этотъ край такъ недавно завованъ для образованности, только въ 1775 голу была уничтожена буйная Запорожская-Счь, и Россія, врная своему высокому призванію, внесла сюда начало успха. До-тхъ-поръ, здшнее народонаселеніе коснло въ неподвижности азіатской. Обширныя, плодотворныя земли, прилегающія къ Черному и Азовскому Морямъ, орошаемыя Днпромъ, Бугомъ и Днстромъ, оставались въ-продолженіи вковъ пустыми и невоздланными. Время пролетало надъ ними, не касаясь ихъ своимъ крыломъ. Здсь ничто не измнилось co временъ Геродота, какъ и при немъ кочевали дикія племена, которыя не знали осдлости, переходили съ мста на мсто съ своими многочисленными стадами и вели между собою кровавыя распри, они перемняли одни названія, но Скиы Геродота, Сарматы Птоломея, Половцы и Печенги нашихъ лтописцевъ, повторялись вполн въ ордахъ буджакскихъ и ногайскихъ Татаръ, обитавшихъ здсь въ конц XVIII столтія: тотъ же образъ жизни, т же привычки. Отъ нихъ немногимъ отличалась вольница запорожская, составленная изъ бездомныхъ бурлаковъ, храбрыхъ, отважныхъ, но своевольныхъ, необузданныхъ, связанная съ Россіей единствомъ вры и языка, но чуждая ей отсутствіемъ прочнаго гражданскаго устройства. Земледліе не могло существовать въ такомъ краю, гд не было никакой безопасности, гд жатва, уцлвшая отъ хищничества Крымцевъ, могла быть истреблена Гайдамаками. Торговля ограничивалась рдкими чумацкими обозами, отправлявшимися изъ Малороссіи въ Крымъ и на Донъ за солью и рыбою. Берега морей были пустынны, нужно было много отваги для посщенія негостепріимнаго берега. Не существовало боле цвтущихъ греческихъ поселеній, Ольвія лежала въ развалинахъ, и т даже были засыпаны пескомъ, глубоко зарыты въ землю.
Съ присоединеніемъ края къ Россіи, все измняется. Кочевые народы становятся осдлыми, отъ опустошительныхъ набговъ они переходятъ къ занятіямъ мирнымъ, поселявинъ бросаетъ свой’ ружницу и принимается за плугъ, онъ можетъ спокойно наслаждаться плодами своихъ трудовъ. На ркахъ, вмсто челноковъ запорожскихъ, стремившихся за добычей на берега Малой-Азіи и Румиліи, виднются плоты съ лсомъ, барки съ хлбомъ: картина мене поэтическая, но боле утшительная! Въ-слдствіе развивающейся торговли и потребностей внутренняго управленія, возникаютъ города, изъ которыхъ нкоторые достигаютъ высокой степени благосостоянія. Новороссійскій-Край пробуждается отъ вковаго сна, онъ перестаетъ принадлежать Азіи, онъ принимаетъ участіе въ общей европейской жизни. Эта перемна должна была необходимо отозваться и въ нравственномъ быту жителей. Вглядитесь пристальне — вы замтите движеніе огромное, если сравнить съ тмъ, что было недавно.
Посмотрите на самого Петра Михайловича, въ немъ прорывается какое-то невольное стремленіе къ лучшему, какая-то безпокойная жажда новизны. Ему не нравится идти по пробитой коле, онъ мечется въ разныя стороны. Откуда могло прійдти ему подобное желаніе? Воспитаніе и образъ жизни не могли его расположить къ тому. Нтъ! повтріе въ воздух, оно и въ степь заносится, и въ степь доходятъ отголоски движенія къ лучшему, совершающагося вдали. И помщики новороссійскіе начинаютъ измнять свои старинныя привычки. Имъ становится тсно въ мазанкахъ, въ которыхъ жили ихъ отцы, которыхъ все украшенія состояли въ голыхъ стнахъ, обмазанныхъ глиною, лубочныхъ картинкахъ, дубовыхъ шкапахъ и стульяхъ, обтянутыхъ кожею. Они строятъ себ чистенькіе домики, убираютъ ихъ мебелью, выписываемою изъ Харькова или Бердянска. За столомъ у нихъ являются, рядомъ съ почтенными наливками, иностранныя вина. Они получаютъ журналы и газеты. Въ дл хозяйства, помщики начинаютъ поговаривать о нововведеніяхъ, объ усовершенствованіяхъ. Правда, измненія хозяйственныя принимаются медленно, неохотно, имъ трудно пробиться сквозь тройную кору предразсудковъ и закоренлыхъ обычаевъ, но все же толки о нихъ тревожатъ, производятъ какое-то непріятное щекотаніе. Выгоды торговыя особенно длаютъ новороссійскихъ помщиковъ подвижными, они не дожидаются, какъ прежде, покупщиковъ на мст для сбыта своихъ главныхъ произведеній: они сами отправляютъ шерсть въ Харьковъ, пшеницу въ Таганрогъ, Бердянскъ или Одессу.
Петръ Михайловичъ имлъ особенную слабость ко всякимъ улучшеніямъ. Но ему не доставало образованія, которое поставило бъ его въ возможность обсудить новыя правила, новыя мннія, которое научило бы его умнью примнить ихъ къ условіямъ мстнымъ: искусство не легко пріобртаемое! А потому его попытки всегда оканчивались неудачно, изъ нихъ выхолило что-то странное Петръ Михайловичъ занимался впрочемъ чтеніемъ, доставалъ книги у сосдей, покупалъ у разнощиковъ залежалыя издлія московской промышлености. Но чтеніе было для него дломъ труднымъ, его умъ не былъ способенъ даже къ тому легкому усилію, которое требуется для того, чтобъ понять чужую мысль. Съ первыхъ страницъ, онъ начинялъ звать, и книга выпадала изъ его рукъ. Онъ принужденъ былъ приневоливать себя и прибгалъ къ этому средству только въ крайнихъ случаяхъ, когда ршительная скука овладвала имъ. Однакожь въ свою долгую жизнь онъ усплъ пробжать нкоторые романы Дюкре-Дюмениля, Радклейфъ, Жанлисъ, которые составляли насущный хлбъ нашей словесности въ первыхъ годахъ ныншняго столтія. Вальтеръ Скоттъ ему очень понравился, онъ полюбилъ этихъ рыцарей, закованныхъ въ сталь, ломавшихъ копья на турнирахъ, храбрыхъ и великодушныхъ. До стиховъ онъ не былъ охотникъ, изъ произведеній Пушкина былъ знакомъ только съ ‘Русланомъ и Людмилой’. Эти занятія литературою, отрывочныя, неполныя, имли мало вліянія на Петра Михайловича, они не раздвигали круга его понятій, не шевелили въ немъ чувства, не изощряли его вкуса. Онъ читалъ книги, смялся иногда и потомъ возвращался къ своимъ обыкновеннымъ занятіямъ, и прочитанное изглаживалось тотчасъ изъ его памяти. Онъ въ книгахъ находилъ мало такого, что бы говорило его уму и сердцу. Тогдашняя литература жила исключительно подражаніемъ, она заключалась въ переводахъ, выборомъ которыхъ не всегда руководствовалъ строгій вкусъ. Міръ, изображаемый ею, не былъ міромъ Петра Михайловича, ея представленія и картины не имли ничего общаго съ представленіями и картинами, которыя онъ встрчалъ въ своемъ ежедневномъ быту. Уже позже въ литератур нашей проявилось стремленіе къ самостоятельности, и она начала обработывать родные источники, обратилась къ жизни народной, стала изучить современный міръ, и брать изъ него свои образы. Новое движеніе началось собственно съ ‘Евгеніемъ Онгинымъ’. Но произведенія Пушкина, дурно понятыя во время ихъ появленія, увлекали преимущественно необыкновенною гладкостію и бойкостію стиха, ихъ внутреннія красоты были доступны для небольшаго круга читателей. Для того, чтобъ обратить на себя общее вниманіе, надобно было словесности спуститься съ высотъ, недосягаемыхъ для большинства, заговорить языкомъ понятнымъ для всхъ, — о предметахъ для всхъ занимательныхъ.
Серьзнымъ занятіемь Петръ Михайловичъ считалъ свое хозяйство, оно поглощало все его вниманіе, къ нему была обращена вся его дятельность. Въ томъ положеніи, въ какомъ находится эта промышленость въ Новороссійскомъ Краю, она не требуетъ огромныхъ свдній, особенныхъ соображеній, это больше дло навыка и вниманія. Петръ Михайловичъ пахалъ землю, сялъ, косилъ, распоряжался работниками, подобно всмъ своимъ сосдямъ, первымъ его руководителемъ былъ старый прикащикъ его отца, мужикъ опытный’ знающій, въ-послдствіи Петръ Михайловичъ усвоилъ себ его значеніе и слылъ за хорошаго хозяина, земля его была вспахана не хуже, чмъ у другихъ, хлбъ родился порядочно въ урожайные годы, сно не складывалось подмоченнымъ въ стоги. Онъ даже ввелъ нкоторыя преобразованія, заимствованныя большею частію у сосдей-колонистовъ. Мельница его была выстроена механикомъ Нмцемъ, у него появились молотильни и вялки,въ сара красовался даже нмецкій плугъ, но красовался больше для вида, онъ былъ слишкомъ окованъ желзомъ, требовалъ слишкомъ большаго вниманія со стороны пахаря, и крестьяне предпочитали ему свой старинный, домашній плугъ. Къ-несчастію, Петръ Михайловичъ не захотлъ ограничиваться подобными незначительными измненіями, въ извстныя лта честолюбіе вскружило ему голову, его соблазнила роль пововводителя. Онъ слыхалъ, что во Франціи, въ Германіи, земледліе стоитъ на высокой степени, будто-бы тамъ лучше обработываютъ землю, и она даетъ богаче урожай, что тамъ лучше содержаніе скота, и он крупне, мене подверженъ падежамъ и повальнымъ болзнямъ. И Петру Михайловичу было стыдно за несовершенство своего хозяйства. Онъ толковалъ объ этомъ съ своими сосдями, которые ему отвчали, что обычаи Западной Европы намъ не годятся, что тамъ хозяйства такія крошечныя, рукъ много, земли мало, и та неблагодарна, требуетъ удобренія, тамъ сютъ самую траву. У насъ, напротивъ того, земли вдоволь, десятина вспахиваемая три, четыре года сряду оставляется потомъ подъ паромъ лтъ на десять, и обращается опять въ цлину, что жъ тутъ думать объ удобреніи! Петра Михайловича не удовлетворяли подобныя возраженія, онъ ршился сдлать попытку и ввести, на-прим., унавоживаніе. Съ этою цлью онъ выбралъ кусокъ самаго жирнаго чернозма и свалилъ на него огромный запасъ навоза, не соображая его количества съ условіями почвы. Весною, когда стали перепадать дожди, всходы оказались чудесные, Петръ Михайловичъ не могъ нарадоваться своей выдумк. Но пришло лто, и вмст съ нимъ засуха, обыкновенная его спутница въ томъ краю, хлбъ сталъ ложиться, выгнанный вверхъ, онъ не имлъ колоса, и удобренная десятина дала самую скудную жатву. Сосди очень смялись надъ изобртеніемъ Петра Михайловича. Онъ же въ своей неудач обвинялъ климатъ и почву, упрямую природу, которая не позволяетъ располагать собою по произволу, которая вознаграждаетъ одинъ благоразумный трудъ, основанный на знаніи ея законовъ, а по на слпой догадк.
Петръ Михайловичъ обращалъ также вниманіе на улучшеніе быта своихъ крестьянъ: онъ понималъ, что разоренный мужикъ въ тягость помщику, его надо прокормить вмст. съ семьею, дать ему на посвъ, на обзаведеніе, потомъ бдность ведетъ за собою дурныя привычки, нищій крестьянинъ плохой работникъ, онъ пьяница, онъ лнивъ, расположенъ къ воровству. И потому Петръ Михайловичъ помогалъ своимъ крестьянамъ въ нужд, какъ это длаютъ вс разсудительные владльцы. Но онъ боле другихъ входилъ въ ихъ частный бытъ, въ этомъ быту была одна сторона, которая особенно занимала Петра Михайловича, лежала близко къ его сердцу. Онъ слыхалъ про опрятность Голландцевъ, про ихъ дома, чистенькіе какъ хрусталь на званомъ обд, про ихъ улицы, тщательно подметенныя, гладкія, какъ паркетъ въ барскихъ палатахъ въ день блестящаго бала. Отъ чего бы намъ на перенять этихъ похвальныхъ обычаевъ? И Петръ Михайловичъ задумалъ сдлать изъ своей деревни чистенькую колонію, изъ своихъ крестьянъ чопорныхъ Голландцевъ. Онъ началъ съ того, что поправлялъ на свой счетъ избы, которыя разваливались, покрылъ ихъ соломою на нмецкій манеръ, засыпалъ провалы образованныя дождевыми потоками. Потомъ, для поддержанія заведеннаго, онъ требовалъ, чтобъ крестьяне по воскреснымъ и праздничнымъ днямъ, вмсто того, чтобъ пьянствовать въ кабакахъ, подметали улицы, чтобъ въ то же время ихъ бабы вымывали, обмазывали свои хаты. Онъ самъ смотрлъ за точнымъ исполненіемъ своихъ приказаніи и отправлялся дозоромъ по деревн. Но тутъ вковыя привычки уперлись противъ нововведенія, и оно не удалось, какъ не удавались потомъ Петру Михайловичу разныя другія новости, которыя онъ и безъ огляду на скоро хотлъ вводить въ свою деревню. Эти неудачи сильно подйствовали на него, ослабляя его дятельность, и безъ того уже умаленную лтами. Анны Павловны, давно уже не было на свт, дочь воспитывалась въ Харьков.
Онъ сталъ пасмуренъ, задумчивъ, пересталъ мшаться въ хозяйственныя распоряженія, ничто его не занимало. Этотъ человкъ, прежде такой дятельный, весь движеніе и суета, просиживалъ теперь цлые утра въ комнат, барабаня по стеклу. Онъ и прежде неохотно навщалъ своихъ сосдей, а теперь не вызжалъ никуда и почти никого не принималъ къ себ, въ каждой улыбк онъ видлъ насмшку, каждое слово, вырвавшееся безъ всякаго намренія, онъ толковалъ въ дурную сторону. Брюзгливый, подозрительный, онъ сталъ убгать общества, искать уединенія, а уединеніе тяжело для человка. Надобно слишкомъ-много силы, ума и воли, чтобъ безнаказанно выдержать подобное испытаніе, когда человкъ, предоставленный самому себ, обращается внутрь самого себя, сознаетъ свое безсиліе, плачетъ надъ самимъ собою, въ пустын слышится голосъ искусителя, и противъ него нтъ убжища: въ этомъ случа, необходимо, чтобъ насъ поддерживало какое-нибудь горячее убжденіе, какая-нибудь высокая мысль. Для обыкновенныхъ людей уединеніе губительно, оно развиваетъ въ нихъ дурныя наклонности, располагаетъ ихъ къ меланхоліи, наводитъ на все ихъ размышленіе оттнокъ грусти. Такъ и случилось съ Петромъ Михайловичемъ. На время его разсялъ пріздъ дочери, которая окончила курсъ ученія въ институт, и за которою здила ттка, потому-что Петръ Михайловичъ не былъ уже въ состояніи предпринять такую дальнюю поздку. Она была такъ молода, такъ полна жизни, ея безпечная веселость увлекала Петра Михайловича, разгоняла черныя мысли. Она была такъ нжна къ отцу, и Петръ Михаиловичъ безотчетно предавался этому новому для него чувству. Онъ жилъ вторично, его молодость возвращалась съ своими невинными впечатлніями, съ своею воспріимчивостію, съ своими свтлыми видніями. Но эта счастливая перемна, увы! не была продолжительна. Разстроенный инструментъ не могъ воротить прежней полноты звуковъ. Петръ Михайловичъ вскор впалъ въ прежнюю задумчивость, слаблъ и гасъ съ каждымъ днемъ.
Все это узналъ я въ-послдствіи. Давно не посщавъ того околодка, я потерялъ изъ вида Петра Михайловича и воображалъ его найдти старикомъ свжимъ, бодрымъ, немного страннымъ, но дятельнымъ и живымъ. Деревня его лежала въ лощин, протекавшій по ней ручей весною широко разливался, бушевалъ, ревлъ и прыгалъ, а лтомъ едва сочился, образуя различныя плса, пріютъ лягушекъ, выводившихъ свою нескончаемую, однообразную пснь. Приближаюсь: что за странность! Весенняя вода прорвала плотину, и она не починена, обрывъ остался обрывомъ. Меня удивила подобная небрежность, она не была въ привычкахъ Петра Михайловича. Надобно перезжать ручей въ бродъ: къ-счастію, онъ былъ почти сухъ, по причин жаркаго лта. Отъ плотины вела къ дому аллея, обсаженная густыми вербами, въ прежнее время она бывала выглажена, выровнена, а теперь вся изрыта промоинами, ухабы страшные. Дворъ поросъ густою травою, едва были протоптаны узенькія дорожки отъ дому къ службамъ. Заборъ весь поломанъ, затйливыя стрлки, которыми онъ былъ украшенъ, почти вс вырваны, на воротахъ не красовался гербъ Добрыниной. Самаго дома я не узналъ, такъ онъ постарлъ и одичалъ. Зеленая крыша была вся размыта дождями, изъ-за краски виднлась мстами дрянь, столбы, подпиравшіе навсъ крыльца, сгнили и пошатнулись, ступени скрипли подъ моими ногами, штукатурка обвалилась. Вхожу въ переднюю. На прилавк дремлетъ босой слуга, вокругъ разбросаны щетки, банка съ ваксою, сальные огарки, вонь ужасная! Что сдлалось съ Петромъ Михайловичемъ? Къ нему ли я вхожу, къ этому жаркому поборнику опрятности? Услышавъ стукъ, слуга вскакиваетъ, и стоитъ передо мною, выпуча глаза, какъ-будто удивляясь неожиданному гостю.
— Дома ли баринъ?
— Въ саду-съ, и барышня тамъ же. Онъ не воображалъ, чтобъ можно было пріхать къ самому Петру Михайловичу. Въ садъ нужно было проходить чрезъ комнаты: и тутъ какой безпорядокъ! На стнахъ отклеились бумажки, которыя были выписаны изъ Москвы и которыми встарину такъ хвасталъ Петръ Михаиловичъ, паутины раскинулись узорами по угламъ. Вс эти несообразности непріятно поражали меня и готовили къ чему-то печальному.
Наконецъ, въ липовой алле, любимомъ мст прогулокъ Петра Михайловича, я вижу старика, котораго, голова покрыта сдиной, не бдой, чистой сдиной, внушающей уваженіе, свидтельствующей о долгомъ вк, прожитомъ съ честью и въ мир, а какой-то желтой, грязной, похожей на паклю, подмоченную дождемъ. Подхожу ближе. Онъ ли это? Боже! какъ перемнился!
Безсмысленный, потухшій взоръ,
Черты лица безъ выраженья,
И рчь безъ, мысли, безъ значенья.
Младенчески несвязный вздоръ!
Нарушенъ былъ уставъ природный,
Свой храмъ забыло божество.
И раньше срока духъ свободный
Покинулъ тло, вещество.
Лишенный искры благодатной,
По виду только человкъ,
Чуть связанъ нитью непонятной,
Онъ доживалъ свой жалкій вкъ,
Не находя въ кругу творенья.
Себ живаго назначенья.
‘Здравствуйте, Петръ Михаиловичъ!’ Онъ поднялъ на меня мутные глаза, и какъ-будто не узнавалъ меня. Я назвалъ себя по имени. ‘А, помню, помню. Милости просомъ! Маша, прійми гостя!’ И, словно утомленный этимъ усиліемъ, онъ впалъ въ прежнее состояніе безчувственности, голова его опустилась, онъ началъ чертить палкою по песку затйливыя фигуры.
Ко мн подошла двушка въ легкомъ кисейномъ плать. Ей было лтъ семнадцать или немного боле, она была миловидна, на ея лиц, обыкновенно блдномъ, въ эту минуту игралъ живой румянецъ, ‘Батюшка нездоровъ сегодня’. Дитя прибгало въ невинной джи, чтобъ скрыть отъ посторонняго несчастное положеніе своего отца. Жаль было смотрть на это молодое созданіе, которое нуждалось въ покровительств, въ руководств, и, между-тмъ, само должно было принять на себя обязанность покровителя, трудную и скучную. Вмсто забавъ, свойственныхъ ея возрасту, на которыя молодость иметъ законное право, она должна была ухаживать за больнымъ старикомъ, няньчить его. Она, впрочемъ, не жаловалась, она, казалось, не сознавала вполн своего грустнаго положенія и забывала, что въ жизни существуютъ радости, наслажденія, она такъ мало была съ ними знакома. Въ институт вела она жизнь монастырскую, общество было чуждо для затворницы, гудъ свта замиралъ у ршетокъ, которыми были укрплены вс окна зданія, обращенныя на улицу. Изъ родныхъ она никого не видала съ той минуты, какъ поступила. въ институтъ, до самаго выпуска, только рдкія письма давали ей знать, что есть люди боле близкіе къ ней, чмъ директрисса и классныя дамы. Изъ веселостей, память сохраняла ей только воспоминаніе послдняго бала при выпуск, на которомъ она танцовала въ первый разъ съ мужчинами: это былъ свтлый сонъ, скоро исчезнувшій! Ттка, которая прізжала за нею, недолго оставалась въ Харьков: это была брюзгливая женщина, недовольная, какъ вс старыя двы, которая на ея ласки отвчала угрюмо, не любила сердечныхъ изліяній и язвительно смялась надъ вопросами и мечтами неопытной институтки. Дома опять ожидала ее скука. Но Марія ее кротко переносила, и только во взор, часто неподвижно задумчивомъ, въ томной блдности лица, въ улыбк, которая не совершенно походила на улыбку безпечной юности, можно было замтить вліяніе убійственнаго образа жизни, можно было отгадать подавленныя желанія, въ которыхъ она сама не давала себ яснаго отчета. Когда я обратился къ ней съ разговоромъ, она отвчала мн сначала съ застнчивостію, понятною въ молодой провинціалк, но потомъ ободрилась мало-по-малу, и въ ея рчахъ замтенъ былъ природный умъ и образованность. Она держала книгу въ рукахъ, это былъ томъ стихотвореній Пушкина.
Петръ Михайловичъ сидлъ на скамь, ловилъ лучъ солнечный, прокрадывавшійся сквозь деревья, бросалъ камешки въ ручей. Иногда онъ обращался ко мн съ вопросами: ‘Какова дорога! Каковы цны на хлбъ!’, но не дожидался мовхъ отвтовъ: они его не занимали. Но временамъ онъ какъ-будто вслушивался въ нашъ разговоръ, взоръ его останавливался на дочери, и въ немъ блистало что-то похожее на любовь. ‘Какова умница, моя Маша! А какъ она говоритъ по-Французски! Вдь она училась въ Харьков, въ институт’. Безсознательная привязанность къ дочери была послднимъ чувствомъ, у ц двшимъ среди полнаго затмнія. Потомъ, онъ снова молчалъ, лицо его вытягивалось, онъ какъ-будто силился что-то припомнить, но память измняла ему. Взоръ становился неподвиженъ, слезы навертывались на глазахъ. Дочь внимательно слдила за нимъ, краснла и вздыхала, ей было совстно и въ то же время грустно.
Чрезъ нсколько времени къ намъ вышла ттушка, въ чепчик, слегка наброшенномъ на голову, убранномъ розовыми лентами, изъ-подъ котораго виднлись накладные локоны, въ ситцевомъ плать, по желтому полю котораго были разбросаны огромные букеты цвтовъ. Это была женщина плотная, дородная, бойкая, словоохотливая, звонкая, какъ колокольчикъ. Она овладла мною, разсказала все прошедшее Петра Михайловича, бранила его, не смотря на присутствіе дочери, и жаловалась на скуку. ‘Вообразите’, говорила она, ‘мы живемъ какъ въ пустын, никто изъ сосдей не навщаетъ насъ: вс насъ бгаютъ словно зачумленныхъ.’ Эта болтовня утомляла меня, я хотлъ-было раскланяться, но ттушка не пустила. ‘Какъ можно узжать безъ обда! Хоть у насъ столъ небогатый, но все же не отпустимъ васъ голодными, накормимъ чмъ Богъ послалъ’.— Мы вошли въ комнаты, столъ былъ уже накрытъ, въ сторон на маленькомъ столик стояли графины съ разными водками. Петръ Михайловичъ безпрестанно подходилъ къ нимъ, онъ имлъ обыкновеніе выпивать рюмку передъ обдомъ, а теперь выпилъ ихъ нсколько, это было слдствіемъ не склонности къ пьянству, а забывчивости, онъ ходилъ по комнат взадъ и впередъ, и какъ скоро взоры его встрчались съ графинами, то онъ протягивалъ къ нимъ руку по привычк, забывая, что водка выпита имъ за минуту назадъ. Ттушка была принуждена велть убрать водку. Когда садились за столъ, Петръ Михайловичъ вдругъ спросилъ: ‘А гд же Анна Павловна? Разв ей не докладывали?’ По томъ, вспомнивъ свою потерю, залился слезами. ‘Маша, поди, поцалуй меня’. И онъ обхватилъ ея голову своими костливыми руками, всхлипывая прижалъ ее къ груди: ‘Не забывай старика’, прибавилъ онъ.
— Эхъ, какъ расплакался! вовсе некстати, не во время, замтила ттушка.— Переставь, Петръ Михайловичъ, пора обдать, супъ простынетъ.
Мн стало грустно, я ухалъ тотчасъ посл обда.