Виктор Гончаров
Виктор Гончаров
День Ромэна
День Ромэна
Утро
Утро
День
День
* * *
* * *
* * *
Вечер
Вечер
———————————————————
День Ромэна, Гончаров Виктор Алексеевич, Год: 1927
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Как мертвый гнус тундровой падает с неба сырость. Окна заплаканы. В подполье развозились крысы, из щелей пола бьет в нос едкий крысиный запах. Через двери кухоньки буксующий примус выбрасывает ритмически огонь, керосин и копоть.
— Говорил, починить надо примус.
— Но как же, Рома, а деньги?..
Молчание минуты три и сопенье. Проснулся тощий рыжий кот, попробовал издать приветствие — получился хрип. Пошел в знакомый угол и брызнул тонкую струю. Ромэн задумчиво пустил в него ботинком.
— Говорил, кота надо занести.
— Но ведь заносили, Рома, приходит.
— А щели нужно бумагой забить…
Ромэн одевался, — не сказать, чтобы медленно, но с большими паузами. Так, например, он ноги обматывал. От одного оборота до другого делал передышку, не от усталости, нет, — от беспокойного копошенья в мозгу, от наплыва неясных эмоций, возникающих и исчезающих тяжело и неоформленно, как густой черный дым — лохмотьями. Иногда в лохмотьях вспыхивало тревожное мерцанье — слабый зародыш разумной мысли, обмотки мешали ему определиться, — Ромэн замирал в скрюченной позе, вытаращив глаза-черносливы, и ловил, ловил напряженно эту надсадную искорку, капризную, увертливую, скользкую. Когда удавалось ее защемить в извилинах мозга, обматывал ногу дальше, отдуваясь удовлетворенно через выпяченные трубкой губы. Иногда выскакивало откуда-то целое словечко, вроде: ‘Метампсихоз — метампсихоз’.
Вспоминал: ‘Ага, мне нужно заглянуть в словарь!’ — и, прыгая на обутой ноге, скакал к полке с книгами. Кстати заглядывал в Каутского: ‘Сегодня лекция, не забыть об общинно-родовой форме’. Общинно-родовая форма цеплялась за семью, семья за брак, за патриархат, матриархат. Лез в Энгельса…
Всякая утренняя процедура у Романа носила прерывистый характер, и мешать в этом случае ему не полагалось. Для того, чтобы одеться, умыться, причесаться — требовалось минимум час.
Не мигая, медлительно чавкая — опять с паузами — другой час просиживал над полдюжиной яиц, фунтом хлеба и стаканом кофе собственного приготовления: полстакана кофе в порошке, полстакана кипятка и пять чайных ложек верхом сахарного песка. Заряд рассчитывался до 6—7 часов вечера, а то и до ночи, — бывало и так.
— Я, Рома, — говорила ему боявшаяся двигаться жена, — я, Рома, пойду на базар, пожалуй…
Из пространства переводил на нее неподвижный взор, прерывал работу челюстей, осознавал, говорил:
— Посиди здесь. Сядь около меня. Мне нужно у тебя что-то спросить.
Садилась покорно, сдерживая вздох, и сидела пятнадцать минут, ожидая вопроса. Ромэн снова впадал в каталепсию, из хаоса декретов, циркуляров, протоколов, вопросов дня безмолвно вытягивал нужное, обсасывал добросовестно и крепко прикалывал к памяти. И чавкал.
— Рома, ты пока думай, а я займусь чем-нибудь… Я здесь буду…
Вспыхивал сразу, как спичка, и так же недолго горел, кривя набитые гущей кофейной губы, шипел, выбрасывая брызги и крошки:
— Посидеть пяти минут не можешь! Вот уйду, до ночи свободна. Жди, пожалуйста, дойдет и до тебя очередь.
— Ты спроси сейчас, Рома.
— Ах, только у меня и забот — спрашивать тебя. Сядь и сиди. Что за суетливость, не понимаю.
Успокоился, принимаясь за последнее яйцо и подбирая пальцем крошки хлеба. Зачавкал ожесточенно, концентрируя разбежавшиеся мысли. Время от времени нет-нет да и вздуется пузырь на мертвой зыби тяжелого настроения. Вздуется и лопнет, обдав жену холодной изморозью:
— Сама знаешь, как дорого мне время, а егозишь. Сиди, сиди, сейчас спрошу…
С убитым видом сидела жена, изводясь, глядела на остеклявшиеся глаза супруга. Сидела еще полчаса. Видела, как шельма-кот озоровал на плите, но боялась пошевелиться.
Наконец, вскакивал Ромэн, сердито засовывая в карман недоеденную корку, смотрел на часы:
— Вот опять опоздал! Все из-за тебя. Где фуражка?
— Рома, а… поговорить?..
— ‘Поговорить’… А время где?.. Где фуражка, говорю?
— Вот она… Рома.
Сердитое сопенье.
— Рома… деньги на обед?..
— Что? Битый час сидела, только глазами хлопала и не нашла минуты спросить о деньгах!..
— Рома, ты же сам говорил, чтобы о деньгах… когда кончишь завтрак…
— Ну да, ну да, а ты не видишь, я опаздываю. Нужно догадываться…
— Но ведь в последнее время ты постоянно опаздываешь. Когда же? Вечером ты будешь браниться, что я не настояла на деньгах. Дай, пожалуйста…
— Нужно брать деньги, когда я спать ложусь… Где калоши? Не видишь: дождь?
— Но вечером тебя не дождешься… Я никогда по-человечески спать не ложусь…
— Скажите, пожалуйста, я, что ли, по-человечески!..
Ромэн вылетал, надвинув картуз на глаза и подволакивая сильно изношенные галоши. Потом оборачивался вдруг и сообщал хмуро в открытую дверь:
— О чем разговор? Какие могут быть деньги, когда я без гроша? Займи…
На комиссии встречали зло:
— Опять, товарищ Ромэн, на час с лишним опоздали… Мужественно глядя в злые глаза, отвечал твердо:
— Да. Опоздал. Только не на час с лишним, а… ровно на 59 минут.
— Ах, какая большая разница. Смотрите, мы уже все давно в сборе.
— Разница большая. Я вчера лег в четыре часа утра. Я завален работой. И притом сомневаюсь сильно, чтобы вы все пришли к сроку…
Взглянув на воспаленные и упорством блиставшие глаза Ромэна, на изнуренное, желтое и упрямое лицо, все вздыхали, глуша возражение: ‘Знаем, тебя не переспоришь!’ и принимались за работу.
Председатель говорил:
— Вот здесь пустяковое дело. Оно нас не задержит. Один товарищ должен ехать в Москву, но у него пропала пишущая машинка. Документы все. Следственные. Свидетельские. Есть его показание — искреннее, простое. Конечно, он не виноват. Отпустим его с миром. Подписывайтесь.
Члены комиссии радостно заскрипели перьями. Дошла очередь до Ромэна. Все сразу померкли.
Ромэн, конечно, был верен себе. Минут десять рассматривал он исписанную вдоль и поперек пачку бумаг, отдуваясь, сосредоточенно и редко мигая красными веками. Наконец, проговорил:
— Не все бумаги. Смотрите, — нумерация: 1, 2, 3… 5 и 6. Где четыре?
Досадливо замахали члены комиссии и вперебой:
— Конечно, недоразумение! По смыслу все бумаги налицо! Не придирайтесь к букве!.. Подписывайте, товарищ Ромэн, не задерживайте… Эх, тут черт знает сколько еще работы!..
— Не подпишу. Надо запросить о недостающем номере. Пошлите курьера, это недалеко. Лучше подождем…
Вид Ромэна изображал скалу, и волны возражений рассыпались от нее пылью. Но один неспокойный, сдерживая раздражение, заворковал с мягкой убедительностью:
— Но, дорогой товарищ Ромэн, мы же все знаем этого человека. Это — честный работник, зарекомендовавший себя с самой лучшей стороны. Неужели вы думаете?..
— Позвольте. Я тоже знаю его за честного и добросовестного работника, зарекомендовавшего себя как следует, однако… — он задвигал челюстями.
— Что ‘однако’?
— …меня смущает немного одно место. Это из показания уборщика Чапыгина. Желаете?
— Ах, да, коне-эчно…
Ромэн читал, и снисходительные, иронические мины таяли на лицах сотрудников.
— Что вы скажете? — Ромэн поочередно уколол жестким взглядом каждого из поставивших свои подписи.
— Позвольте, позвольте… — пролепетал председатель, — там разве есть такое место?
Ромэн холодно:
— Я не сочиняю.
— Ну, что вы?! Как вам не совестно…
Все сгрудились вокруг бумажки.
— Это же подсудное дело! — сообразил, наконец, один.
Ромэн бесстрастно жевал корку хлеба, наткнувшись на нее в кармане. Председатель и члены комиссии старательно вымарывали свои подписи.
Собственно в комиссии работы было не так-то много. Каких-нибудь пять-шесть дел. Смело можно было прикончить их за час-два. Но Ромэн с прежней методичностью изучал каждую бумажку, а сотрудники, потухшие и потерявшие интерес к стенным часам, более возражать не пытались. Комиссия закончила работу в два часа дня.
В половине третьего присутствие Ромэна было необходимо в управлении. Однако по дороге ему предстояло забежать в три места. В одном он просидел двадцать минут и не дождался некоего Зайцева, с которым должно было выяснить вопрос об отчислениях в пользу пострадавших от землетрясения японцев. Соответствующие директивы требовали срочно организовать помощь. Ушел, мрачно негодуя.
В другом месте минут двадцать пять ушло на горячую дискуссию с предбумтреста. Управление нуждалось в бумаге, но не имело достаточно средств для этого. Его устраивала большая скидка и годовая рассрочка платежа: дело, почти неосуществимое в условиях общей зависимости от оборотных средств. Единственный человек, способный что-либо сделать здесь, был Ромэн, и он за аргументами в карман не лазил: они у него сидели в голове, приведенные в стройный порядок, еще со времени утреннего завтрака. Спокойно и тяжело долбил ими мокрого от потения предбума и получил ордер на 80 пудов бумаги.
В третьем месте огромное количество времени увязло в ‘оросительной системе местечка Кара-су’. Строго послушный наказу пославшего его, Ромэн и здесь добился своего: поддержка в оборудовании системы была обещана.
— Только вы не думайте, — крикнул ему вслед взлохмаченный от аргументов старший инженер, — это будет не так-то много!..
Ромэн остановился, пожевал губами. И медленно вернулся.
— Вы говорите: немного. А сколько же, примерно? Нам нужно 2.000 червонных рублей…
— Ой, что вы!.. — шарахнулся инженер. — Самое большее мы можем дать 500 рублей, и то…
— Н-да-а, это действительно немного! — Ромэн вернулся, сел, поднял взор, и инженер с отчаянием убедился в холодной решимости просителя продолжать аргументацию.
Помирились на 1.500. Это была как раз та сумма, в которой нуждалось управление. Ромэн немного запросил, зная скверную привычку человеческую — всегда оспаривать первую цифру.
Совсем разлохмаченный инженер проводил посетителя до дверей и долго смотрел за ним в окно, ероша волосы.
Улица проглотила Ромэна переулочком, инженер, качая головой, сел за прерванную работу.
— Опять с опозданием! — укоризненно заметили в управлении. На говорившего Ромэн поднял черные с поволокой хронической усталости глаза, но объясняться не хотелось.
На столе Ромэна лежала груда бумаг. Кто-то сердито перерыл ее, вспахал. Регистраторов и машинисток сократили, предстояло самому груду разнять на пласты, самому написать ответ в десятки мест, снести на подпись, сдать рассыльному, проставить исходящие номера на оригиналах и на копиях, копии подшить к делу… Зарегистрировать почту, доложить о ‘срочном и важном’, поймать нача, получить резолюции и исполнить. Кроме всего, уже сидели, тоскливо маяча и порываясь то и дело встать, два лектора. Нужно было удостоверить их работу, провести через входящий журнал, переговорить с казначеем о дне оплаты, отметить в лекционном деле проделанную работу, дать некоторые указания и изменить план лекций.
Лекторы хорошо знали Ромэна, знали, что пока он не покончит с бумажным морем, им надеяться на аудиенцию нечего. И все же оба враз поднялись и враз заговорили. Ромэн посадил их на место одним взглядом.
Входящий журнал. . Краткое содержание бумаги. Резолюция. Отметка исполнения. Ответ. Исходящий . Копия. Росла горка исполненных. Работая, как автомат, Ромэн чутко прислушивался к шагам: ‘не упустить нача’. Вдруг сорвался и поймал у выхода пома. Передал ему под расписку ‘срочное и важное’. Пом пытался отбояриться: ‘снесите сами, мне некогда’, но от Ромэна отделаться трудно, пом это знал и сопротивлялся слабо, — в силу традиций.
Когда между лекторами и лицом Ромэна лег свежий пласт ‘обработанных’ к подписи, Ромэн посмотрел на часы и задумался: стало ясно, что сегодня он не очистит стола. Явилось показание к ночной работе. Снес исполненные номера начу, сдал рассыльному. Принял лекторов.
— Товарищ Ромэн, — сказал один из них, теребя затасканную фуражку, — вот когда я соглашался читать, вы обещали четыре рубля за лекционный час, а сейчас даете только три. Как же так?..
— Ничего не могу сказать, — отвечал Ромэн, стараясь глядеть твердо. — Не от меня зависит, сами знаете… Распоряжение… Недостаток средств… Экономия, экономия во всем…
— Согласен, товарищ Ромэн, но не на наших тощих животах…
Ромэн вспомнил, что через пять минут нужно быть в горкоме, но лектор в самом деле был тощ и жалок.
— Товарищ Ромэн, — продолжал тот вяло и неотвязно, как отравленная муха, — вы должны войти в мое положение. Я бы не просил, сами знаете: пять человек детишек, жена, мать-старуха. Экономия, о которой вы говорите… Эх, да что там! Вот, смотрите… — лектор стал загибать худые нервные пальцы, откладывая на них что-то.
Ромэн следил за ним строго-внимательно, но думал о постороннем.
— Я, товарищ Ромэн, наверное не стал бы вам надоедать, — тосковал лектор, — но посудите сами: фунт мяса — шесть миллионов рублей, фунт хлеба — один миллион, фунт картошки…
‘Когда он замолчит? Ну, что я могу сделать? — раздражаясь понемногу, но еще владея собой, думал Ромэн и, чтобы подавить злые чувства к несчастному лектору, припоминал дальнейшую программу дня. Сейчас — в горком, к четырем с половиной — на собрание по поводу событий в Германии, в шесть — лекция на курсах, в семь… что такое в семь? — Кажется, политпроверка. А там еще попутно нужно исполнить пять-шесть дел, из них два свои, личные. Нужно забежать в редакцию получить гонорар. Ах, черт, редакция только до четырех. Опоздал, опоздал…’
А лектор тосковал, ломая пальцы:
— Я вот ставлю в отчетах ‘два часа’, на самом же деле каждая лекция отнимает у меня больше трех часов времени. Вы этого не принимаете во внимание. Тогда я буду проставлять ‘три часа’. Время — те же деньги. Каждый лишний час — лишний заработок… У меня пять человек детей, а жена, извините, может быть, вам не интересно, уже опять… значит, еще один рот и тоже, небось, кушать будет просить.
Ромэн решился поставить точку:
— Что вы, собственно, хотите сказать? — спросил он мрачно-официально. — Чего вы хотите от меня?
Лектор оробел:
— Я же говорил… оплата…
— Напишите заявление, подайте в общую канцелярию, за ответом приходите завтра… — и уткнулся в бумаги.
С настойчивостью гибнущей мухи лектор сел писать заявление.
В горкоме предложили выступить вечером на спичечной фабрике.
Беспокойно объяснял измотанный завагитом:
— Непременно прибудьте раньше. Лучше к семи часам уже быть там. Ничего не понимаю, что там творится… До собрания необходимо сговориться с ячейкой. Да что я вам объясняю! Вы это знаете лучше меня. В семь вы должны быть на месте.
— В семь я не могу. У меня в семь политпроверка.
— Бросьте ее к черту!
— Этого я не могу сделать.
— Почему не можете?
— Я и так два раза… бросал ее к черту.
— Бросьте в третий раз. Где проверка? Мы пошлем на нее вместо вас.
— В восемь у меня политграмота…
— К черту политграмоту!
Ромэн пожевал губами, силясь вспомнить, что у него в девять. Не вспомнил. Побежал в редакцию, не надеясь ни на что.
Кассира не оказалось. Ушел в казначейство за деньгами. Ромэн с жадностью пробывшего два года на необитаемом острове накинулся на газеты. Поглощал ‘события в Германии’. Ныли виски, во рту было скверно от частого курения, желудок перекатывал пустоту.
Кассир пришел двадцать пять минут пятого и, конечно, отказался платить: ‘потому что, сами видите, занятия кончились, не понимаю, чего вы ждали?’
— Вы мне все-таки заплатите, я вас ждал полчаса, — Ромэн невольно вспомнил лектора.
— Разве я просил вас ждать? — по трафарету спросил кассир.
— Все равно. Я уже третий раз хожу, вчера два раза, и не застаю вас…
— Вольно ж вам заходить после занятий. Но даже если бы вы пришли в четыре, я не заплатил бы вам.
— Почему?
— Потому, что с трех до четырех я подвожу итоги.
— Сейчас вы не будете подводить их?
— Сейчас не буду. Сейчас поздно, я не обедал.
— Я тоже не обедал. А если вы мне не уплатите, я совсем не буду обедать, не буду ужинать и утром не буду завтракать.
— Ничем не могу помочь… — кассир смотрел пусто мимо Ромэна и выстукивал пальцами по столу: три-та-та-та, три-та-та-та.
— Товарищ кассир, я не уйду, пока вы мне не уплатите.
— Товарищ Ромэн, вы уйдете, потому что я ухожу.
Кассир собирал ведомости со стола, и не оставалось сомнения, что, покончив с этим делом, он не замедлит сбежать из редакции.
— Товарищ кассир, я требую свои деньги, а не милостыню прошу.
— Товарищ Ромэн, вы что угодно можете требовать и… — кассир вдруг просиял, вспомнив: — к тому же у меня нет ключей от кассы. Совершенно забыл об этом…
Узел затянулся намертво. Положение безысходное. Но из суровой практики жизни Ромэн знал, что нет такого положения, из которого нельзя найти лазейки. Он напрягся и нашел ее.
— Товарищ кассир, я прошу у вас взаймы ту сумму, которая мне следует. Я очень прошу.
Кассир подумал.
— Если вы мне отдадите в червонных рублях, по курсу дня, то… пожалуй. Пишите расписку.
‘События в Германии’ протекали благополучно. В конце подали одну, грамотно написанную записку:
‘Вот в Германии льется рабочая кровь. Монархисты торжествуют. Почему же мы смотрим на это сложа руки? Почему бы нам не послать одну-другую красную дивизию для действительной помощи германскому пролетариату?’
Ромэн вызвался ответить. Огласив записку, он прежде всего спросил:
— Тот, кто задал этот вопрос, пойдет ли он драться с германскими капиталистами, если бы его сейчас немедленно послали?
Молчание.
Сидевший на передней скамье молодой рабочий с досадой оглянулся назад:
— Ну же, ну? Кто подал записку? Шкура какая-нибудь?
Никто не отвечал. И вдруг собрание заволновалось, сразу несколько человек закричали, закричал и молодой рабочий:
— Конечно, пойдем! О чем разговор! Только рано еще! Надо выждать!..
— Записку подал шкурник, — констатировал Ромэн, прислушиваясь к нарастающему протесту пустого желудка, — и подал не потому, что ему очень жаль крови германского рабочего, а лишь затем, чтобы сделать неудачную попытку подковырнуть хоть чем-нибудь советскую власть. Ему ответили товарищи. Я, с своей стороны, скажу, что пока не выявилось полностью отношение германского пролетариата к событиям в Германии, и пока никто не просит нашей помощи в живой силе, мы не имеем права посылать своих дивизий. Все же мы и теперь оказываем ему большую поддержку, а не сидим, сложа руки…
По дороге на курсы Ромэн забежал в съестную лавку, купил фунт колбасы и булку, чем подавил ропот слабого тела. В общем, опоздал на четверть часа.
Начал лекцию в приподнятом настроении. Говорил о матриархате с таким теплым чувством, будто сам был некогда матерью древнего рода. О гибели первобытного коммунизма скорбел душой…
Неожиданно дали себя знать колбаса и усталость. Закренило в сон. По телу расползлась предательская истома. Голова с трудом удерживала равновесие. Веки хлопали, как незакрепленные ставни. Дал задания на дом, простился и вылетел с курсов.
С трудом кончил лекцию.
Мимо, к счастью, проходил трамвай. Вскочил на ходу. Когда брал билет:
— Товарищ кондуктор, разбудите меня у спичечной фабрики.
Публика весело переглянулась.
— На трамвае, товарищ, спать не полагается, — ответил кондуктор, пряча в усах улыбку.
— Но что делать, друг, когда дома спать некогда…
И, конечно, заснул, поместившись в уголке на задней скамейке.
Зал собраний спичечной фабрики горел огнями. Через открытые окна наружу вырывались крики, шиканье, свист. Летели горящими зигзагами окурки папирос.
— Я, кажется, в самый раз, — не без иронии отметил Ромэн, пробираясь за проклинавшим все на свете членом фабкома.
— Мы вас ждали, ждали и принуждены были начать. Разошлось собрание, ничего слушать не хотят… И все один конторщик, проклятый, пришлепнуть бы его из нагана… Да оно, положим, и председатель наш не без греха. Тоже — фортелист…
Президиум заседал на сцене. За кулисами Ромэна встретил председатель фабричного комитета. Горячей рукой крепко поздоровался с ним, но он не был взволнован, он был во всех своих пяти чувствах, этот маленький лобастый человек с большими очками на носу, — фортелист, как его нарек встретивший Ромэна член фабкома.
— Воюем, — проговорил он, благодушно и доброжелательно взглянул на Ромэна, примите, мол, и вы посильное участие.
— Ну, расскажите, в чем здесь дело?
— Э… чего там! Пойдемте. Я сейчас выступлю, и вы все поймете. Если нужно будет… наверно, нужно… — он взглянул поверх очков с комично-горькой миной, — выступайте после меня. Сейчас там ораторствует ба-альшой прохвост. Слышите, пожинает лавры…
Разгоряченные потные лица. Гул роящегося гигантского улья. Духота и завесы табачного дыма. На трибуне жестикулировал горячо и бросал в публику злобные обвинения против администрации, фабкома и поставивших их человек с длинными волосами, зачесанными назад, с изрытым оспой лицом и с папироской за ухом.
— Конторщик наш… прохвост… — повторил предфабкома, светясь улыбкой.
Ромэн сел за длинный стол на сцене, где уже сидели пять человек, и сейчас же почувствовал, что он снова голоден, голоден, как после длительной острой болезни. ‘Глупость сделал…. Нужно было купить больше колбасы и не спать в трамвае, не спать, а есть…’
Стараясь вникнуть в смысл обвинений оратора, бессознательно уперся в изъеденный профиль его неподвижным взглядом черных навыкате глаз. Оратор, вздрогнув, обернулся, скривил побледневшее лицо и сразу поплел невесть что о чеке, о кожаных куртках с наганами, о невинных жертвах.
— Вот прохвост! — шептал на ухо предфабкома, поместившийся рядом.
Несколько раз оратор делал движение рукой, словно желал стереть с лица своего примерзший взгляд Ромэна. Наконец, смешался и кончил под значительно меньший гул одобрения.
У Ромэна кружилась голова от духоты и обострившегося голода. Несмотря на это, он еще до выступления предфабкома понял всю несложную подоплеку, на которой беззастенчиво базировался в своей демагогии конторщик. Дело касалось нескольких пар обуви, которую должны были получить рабочие и которую, вот уже три месяца, почему-то не получили. Конторщик имел сильное влечение в фабричный комитет, не брезговал средствами и для своего выступления выбрал удачный момент. Но Ромэн заметил, что большая часть собрания не выражала восторгов во время его демагогической речи и лишь изредка мрачно гудела, отзываясь исключительно на слова, посвященные злобе вечера.
‘Ерунда, — решил Ромэн, вспоминая обеспокоенное лицо завагитом горкома, — дело не стоит больших хлопот’.
В следующие минуты ему пришлось изменить свое мнение.
Выступил ‘фортелист’ — улыбающийся человечек, и зал с первых же его спотыкающихся слов загорелся огнем обструкции. Председатель собрания с трудом восстанавливал тишину.
Добродушно и нескладно предфабкома объяснял причины неполучения обуви. В общем — очень неубедительно. Выходило, что обувь и получена и не получена, — своеобразная фортелистская диалектика. Конторщик, укрывшийся в задних рядах и поддерживаемый кучкой единомышленников, выкрикивал ядовито:
— Представитель советской власти! Долой! Вон!.. Семейку свою обуваешь!..
Улыбающемуся оратору не дали договорить, смяв слабый огонек его красноречия смерчем негодования.
Подошел к пюпитру, заменявшему трибуну, Ромэн. Выждал, когда зал утихомирится, это он делал лучше, чем говорил. Затем выпил воды, потому что внезапно поднялась икота.
Говорил с усилием, будто ворочал глыбы, а не слова. Все время боялся предательства со стороны желудка. Разделался при помощи увесистых корявых слов с конторщиком. Вывел его на свежую воду. Затем обратился к аудитории. Не стыдя, не увещевая, спокойно, с паузами рисовал ей картину, как из-за жалкой пары обуви громадный коллектив, целая фабрика получает дурную славу на всю Республику, на весь Союз, быть может. Как злобно-радостно и жадно подхватывают враги советской власти каждое недоразумение, каждую размолвку в среде рабочих, и из глупого недоразумения растет и ширится чудовищная сплетня, дурманящая головы европейских рабочих.
Через полчаса в зале слышно короткое, сдерживаемое дыхание сотен грудей. Но стоило Роману упомянуть имя предфабкома, буря разражалась с новой силой.
‘Кажется, здесь два прохвоста, — подумал Ромэн, — один — громкий, другой — тихий’. И обещал собранию завтра же разобраться в личности ‘благодушного’ лобастого человечка.
Закончил под дружные аплодисменты, — бледный, едва держась на ногах.
Но этим его испытания не исчерпались. Захотел реабилитировать свою личность конторщик. Взял слово:
— Товарищи, меня здесь обозвали чуть ли не контр-революционером… Товарищи, вы знаете меня… Я, который… — и пошел распинаться.
Собрание внимало рассеянно и равнодушно. Позевывали и посмеивались. Конторщик сообразил, наконец, что автобиография его успеха не будет иметь, и круто повернул к новым обвинениям против злосчастного предфабкома. Через пять минут зал бушевал.
Еще и еще раз потребовалось выступление Романа. Закрыли собрание очень поздно. Давно смолк звон трамваев. Моросил дождь. Ромэну пришлось на усталых ногах резать город из края в край до своей квартиры.
Шел, тяжело переставляя ноги, с распухшей головой, с разбитым телом. Лишь желудок теперь молчал, израсходовав всю свою моторную энергию. Хотелось свалиться кулем где-нибудь в подъезде, закрыть глаза и отдаться мертвому сну. Остановился, выбирая место, но, одумавшись, напряг волю и заставил себя продолжать путь.
— Ну вот, я освободился… — потный, с прилипшими ко лбу волосами, похудевший так, что заострились скулы и вокруг рта легла мученическая складка.
— Да, ты, наконец, освободился… — эхом отозвалась жена. — Обедать будешь?
Ромэн в шинели стоял посреди комнаты, сгорбившись, маленький, выжатый.
— Обедать, Рома, будешь? — голос жены дрогнул и сорвался.
— …обедать?
— Да, обедать, говорю, будешь?
— …обедать?
Жена всхлипнула, схватилась за горло и стала собирать на стол.
Ромэн продолжал стоять в той же позе: руки глубоко в карманах, голова на тонкой, почти детской шее вытянута вперед, и лицо с мучительной маскообразной гримасой. Свинцом налитые мозги отказывались что-либо воспринимать. Вертелись хвосты фраз, изводя своей навязчивостью. Пестрым калейдоскопом с сумасшедшей быстротой носились лица и куски событий. ‘Товарищи, я, который! Товарищи, я, который! — дико вопил конторщик, потрясая намасленными лохмами. — Но не на наших тощих животах, не на наших, не на наших!..’ — перебивал его, тоскуя и перегибаясь пополам, длинный и худой лектор. ‘Это будет не так-то много, нет, нет!’ — говорил взволнованно инженер. Всех их сметало землетрясение (Ромэн шире расставлял ноги), кавардак, туман… Из тумана оформлялись чьи-то желтые лица, раскосые глаза, и глаза эти с немой тоской и укоризной безмолвно жалили, жалили, жалили… ‘К черту’, шептал безжизненно Ромэн. Появлялась рука и размашисто чертила по лицам резолюцию красными чернилами: ‘Принять к сведению и исполнению’. Поджимал губы нач: ‘Опять с опозданием, ой, ой!..’ Исходящие выбрасывались картечью из жерла таинственной пушки, но то не пушка — черный, круглый провал, пустое место, пустые глаза кассира: ‘Ничем не могу помочь. Ничем не могу помочь. Я сейчас уйду, и вы уйдете…’ ‘Воюем, воюем’, хитренько усмехался тихий прохвост с большими очками на носу. ‘Матриархат, — далее говорил он, обращаясь к курсантам проникновенно и невежественно, — есть некая форма семьи, существующая и поныне на спичечной фабрике…’ ‘Шкура какая-нибудь’, — ввертывал негодующе молодой рабочий. И всех покрывало: ‘Товарищи, я, который, я, который!..’ Уже не было видно конторщика — конторщика, как такового, кипела каша: головы, глаза, глаза, глаза, лес рук, носы, прыгали номера, слова, все ворочалось, переплеталось, как клубок червей. И поверх каши откуда-то из воздуха: ‘Товарищи, я который! Я, который!..’
— Уф… — тяжело выдыхнул Ромэн и с удивлением, с испугом оглянулся.
— Иди обедать, Рома, — робко предложила жена, заметив признаки жизни в безжизненном лице супруга.
— Обедать? Я, кажется, уже где-то обедал…
— Ну, а есть-то ты хочешь?
— Есть? Н-не знаю…
— Ну, садись, все равно.
Автоматически заработали челюсти. Остеклялся взор. Сизая муть опустилась на мозг. Расширились пределы комнаты, ушли в бесконечность… На солнце сверкнула янтарем узкая полоска ржи, дохнул теплый ветерок, насыщенный запахом цветов и полыни… Ромэн замер с ложкой у рта, маска лица тронулась детской улыбкой.
Жена сидела рядом, с грустью наблюдая, потом осторожно поднялась, вспомнив что-то.
— Рома, с тобой можно говорить?
— Садись, Нюрка, поговорим.
Покорно подошла жена и задрожала, увидя в глазах мужа ласку и извинение.
— Ты опять заговоришься, а потом будешь меня бранить, — сказала, прижимаясь к нему и удерживая слезы радости.
— Ну-ну, ты остановишь меня вовремя… Сегодня был интересный случай…
Разговор незаметно затянулся. За день и на той и на другой стороне скопилось многое, о чем беседовать было приятно и интересно. Несмотря на это, жена два раза напоминала о времени и каждый раз получала энергичный отпор:
— Что я вол, что ли, какой? И поговорить не могу, когда хочется? Все дела да бумаги, лекции да собрания, этак и ноги протянешь… Как тебе не совестно напоминать мне о деле, разве я мало работаю?..
Разговор продолжался…
Наконец, нечаянно взглянув на часы, Ромэн резко оборвал начатую фразу жены:
— Ой! Уже три часа! Вечно ты с разговорами лезешь, а у меня дело стоит…
Жена побледнела от несправедливого упрека, вытянулась и напрягла всю свою волю, чтобы не разрыдаться.
— Ты должен взять отпуск, — сказала неестественно громко и по слогам, — ты стал ненормальным…
Ромэн с удивлением взглянул на нее, будто впервые увидал. Нахмурился.
— Глупости! Глупости все! И нечего говорить! Кто за меня работать станет?
— Но почему Иванов уже был в отпуску, и Гогия и Карпенко были? Почему тебе нельзя? Кто же за них работает?
Сжал Ромэн челюсти и лаконически — от стола:
— Не знаю. Не мое дело. Не мешай!
Поплакала жена и в слезах уснула. Через полчаса сдался и Ромэн: сон сразил его у стола с карандашом в руке.
В окно брезжил новый день.
Впервые: в журнале ‘Октябрь’ (1927, кн. первая, январь).