С. Елпатьевскій
X. Ддушка.
X. Ддушка.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
——
——
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дедушка, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 15 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Ддушка — самый веселый человкъ въ нашемъ дом. Если было холодно, если большіе ссорились, если дождь нарушалъ обычную программу дня, самое превосходное дло было идти къ нему въ пчельникъ.
Хорошо было у ддушки. Пчельникъ низенькій, старый-престарый, словно грибъ, наклонился въ одну сторону. Ивы надъ нимъ росли огромныя, съ старыми вороньими гнздами. Сзади огороды — бабье занятіе, а предъ пчельникомъ все царство ддушкино.
Сначала идутъ рядами кусты со всякой ягодой — малиной, крыжовникомъ, красной, блой и черной смородиной, дальше по всему саду разбрелись раскидистыя яблони, а подъ ними ульи пчелиные.
На порог ддушка, маленькій съ рденькой сденькой бородкой клинушкомъ, съ живыми веселыми глазками, въ блой холщевой рубашк, подпоясанной поясочкомъ, къ которому привязанъ ключикъ отъ укладки. На лысой голов старенькая порыжлая скуфейка, изъ-подъ которой выбиваются желтовато-сденькіе завитки волосъ.
— А, пострлъ — везд посплъ! — радостно встрчаетъ онъ меня. — Ддушку вспомнилъ! Небось, думаешь, такъ я сейчасъ меду и отвалю. Дожидайся…
— Что, ддинька, какъ пчела?— Я знаю настоящій подходъ къ ддушк.
— Пчела? — переспрашиваетъ онъ.
Ддушка поднимаетъ голову и осматриваетъ виднющіеся старые темные ульи, словно желая убдиться, что они на мст.
— Ничего, пчела нонче веселая,— ддушка что-то вспоминаетъ и говоритъ другимъ тономъ: — Кабы не Карпушка… Вредный мужикъ!
Кажется, не только на сел, но и во всемъ Божьемъ мір у ддушки только и былъ единственный врагъ,— жившій противъ насъ старикъ Карпъ, Кузькинъ ддушка. И, повидимому, та старинная вражда между нашими домами, о которой я говорилъ, выходила именно изъ-за пчелъ. По общему мннію, которое раздлялъ и мой ддушка, Карпъ слово зналъ, почему пчелы и водились у него на рдкость, и меду много носили, и роились хорошо. Противъ слова ддушка ничего не имлъ — дошелъ человкъ до точки, его счастье! Но кром этого, по глубокому убжденію ддушки, Карпъ на пакости пускался и пакостилъ именно ему, ддушк. Ддушкины рои какъ-то приманивалъ и огребалъ въ свою пользу, и еще хуже того длалъ: напоитъ своихъ пчелъ пьяными да и натравитъ на нашъ садъ, остервенятся его пчелы и перегрызутъ нашихъ. Пчелы водились еще кое у кого въ нашемъ сел, но ддушка убдился, что разбойницы были именно изъ Карповыхъ ульевъ. Ддушка посыпалъ блой муки въ леты и потомъ пошелъ къ Карпу въ пчельникъ, будто бы о цнахъ потолковать, смотритъ — летятъ Карповы пчелы, а лапки-то у нихъ въ мук, тутъ онъ и отчиталъ Карпа, какъ слдуетъ. Какъ ддушка ни усмирялъ свое сердце, нехорошо отцу духовному сердце имть на чадъ,— а совладть съ собой не могъ, больно ужъ пчелъ своихъ любилъ.
— Ахъ, Карпъ! ахъ, Карпъ!— бормочетъ ддушка.— И есть же жадность у людей!… У меня пчела, у тебя пчела, всмъ Богъ пропитаніе даетъ! Такъ нтъ вотъ, на-поди!… Ну-ка, Степа,— оживляется онъ, наклади-ка щепы въ курильницу, что-то вонъ тамъ пчела больно вьется, гляди, роиться станетъ…
Хорошо у ддушки! Гудитъ пчела, вьется, въ пчельникъ иной залетитъ, словно посмотрть, тутъ ли ддушка,— повьется, повьется, не полюбится ей темный пчельникъ и опять улетитъ на вольное мсто по своимъ дламъ хлопотать. Ддушку пчела знаетъ и не трогаетъ и насъ не обижаетъ, если мы въ пчельник сидимъ или по саду ходимъ, ну, а потянулся къ яблочку надъ ульемъ, потревожилъ чмъ пчелу — не прогнвайся! А яблокъ кругомъ видимо-невидимо и самыя краснобокія надъ ульями висятъ.
Зато къ ягод ходъ не заказанъ,— шмыгнешь въ кусты, нашься малины, смородины и опять въ пчельникъ, а ддушка уже кусокъ отъ коровая отрзалъ, медомъ намазалъ.
Это за то, что щепы набралъ. А самъ долбитъ колоду, новый улей длаетъ, да на меня любуется, какъ я хлбъ съ медомъ уписываю. Вотъ ддушка оставляетъ долото и поглаживаетъ спину.
— Что-то, Степа, поясница нонче болитъ у меня… Разыщи-ка жбанъ, да слетай къ бабушк Спиридоних,— старый, молъ, батюшка кучится, бражки, молъ… Поясницу, молъ, у него что-то прихватило…
Я геніально исполняю порученіе. Старая Спиридониха, очень почитающая моего ддушку, ведетъ меня на погребицу и цдитъ полный жбанъ густой, холодной, пнящейся браги.
Потягиваетъ ддушка брагу — и мн разршаетъ — и становится еще веселе и пріятне.
Издали доносится ревъ и крики. Впереди бжитъ босоногая Варька, ея вихоръ торчитъ стоймя, волосы треплются по втру,— за ней бжитъ Даша и ковыляетъ Митя. Варька, какъ буря, пролетаетъ мимо, Даша и Митя вбгаютъ въ пчельникъ.
— Ддинька! — заливается Даша.— Варька пряникъ отняла. Маменька намъ съ Митей дала,— торопясь и захлебываясь отъ слезъ, говоритъ она,— а Варька,— дайте, говоритъ, маменька, я имъ раздлю — и съ-ла…
— Ахъ, шельма! — негодуетъ ддушка.— Ну, двка!.. Вотъ погодите, ребята, мы ее достигнемъ. Варька!
Варькина растрепанная голова показывается изъ-за малины.
— Подь-ка сюда! Подь-ка!
— А чего я пойду? — отвчаетъ Варька.— Съла я пряникъ — вотъ и все,— ршительно заявляетъ она.
— Такъ ты вотъ какъ!
Ддушка развязываетъ свой поясокъ съ мднымъ ключикомъ и бжитъ за Варькой. Старенькія ноги сменятъ мелкой рысцой, Варька съ визгомъ бросается изъ кустовъ и, сверкая пятками, бжитъ въ конецъ сада. Вс мы знали, что развязываніе ддушкина поясочка иметъ только символическое значеніе, тмъ не мене преслдуемый всякій разъ считалъ нужнымъ улепетывать во вс лопатки и визжать во все горло.
— Ахъ, воръ-двка! — говоритъ, задыхаясь, возвращающійся ддушка.— Ну, двка! Погоди, ребята, вотъ я вамъ меду дамъ, а ей шишъ съ масломъ. Увидитъ она, что вы медъ дите, а подойти-то не посметъ!
Варькинъ глазъ выглядываетъ изъ-за смородины.
— Ужъ такого ли я вамъ меду дамъ,— растягиваетъ ддушка.— Ужъ та-а-а-кого ли ме-еду… Отъ молодого роя,— сла-а-адкій, пресладкій…
Надъ смородиной поднимается вся Варькина голова. Варька становится на цыпочки и заглядываетъ внутрь пчельника.
— А это по правд? — возвышаетъ она голосъ.— Маленькіе,— маменька говоритъ… А я разв большая? На той недл имъ баранки, а мн нтъ? — она нкоторое время молчитъ и снова взываетъ:— Ддинька! А ддинька! Я не бу-уду.
Варька кукситъ глаза и длаетъ удрученное виной лицо.
— Вотъ она, разбойница, гд объявилась…— удивляется ддушка.— Медъ-то увидала, такъ не буду! Иди, я теб вихоръ надеру…
Варька нкоторое время колеблется. Но потомъ съ отчаянной ршимостью выходитъ изъ кустовъ и подставляетъ ддушк свой вихоръ.
Ддушка легонько треплетъ за вихоръ, причемъ Варька мрно мотаетъ головой и считаетъ долгомъ хныкать въ то время, какъ глаза ея разсматриваютъ блые соты меда, лежащіе на лотк.
— Не моги другой разъ, не моги, не моги…— приговариваетъ ддушка.
Миръ возстановленъ, мы уписываемъ хлбъ съ медомъ, а ддушка смотритъ на насъ и улыбается, весь улыбается,— и бородка его сденькая, и веселые лукавые глазки, и лысина, выглядывающая изъ-подъ сдвинувшейся на затылокъ скуфейки.
— И въ кого ты, Варька, уродилась? — соображаетъ ддушка.— Отецъ у тебя смирный, мать смирная, а ты вонъ какая разбойница вышла…
Варька додаетъ кусокъ, взглядываетъ исподлобья и коротко отвчаетъ:
— Въ ддиньку.
Глаза ддушки становятся совсмъ маленькими, беззубый ротъ открывается и сденькая бородка долго трясется, а на лысин выступаетъ потъ.
— И то видно въ ддиньку…— отдыхая отъ смха, говоритъ онъ.— Ухъ, востеръ я, ребята, махонькій-то былъ!..
Усядемся мы въ кружокъ, а ддушка начнетъ сказки разсказывать, все веселыя, смшныя сказки: какъ Топтыгинъ-государь по лсу похаживаетъ, порядки налаживаетъ, какъ лисица-воровка дураля-волка обхаживаетъ, какъ мудрый Котъ Котафеичъ во всхъ длахъ исхитряется… А то про старыя времена разсказывать примется: какъ французъ Москву палилъ и нашу сторону въ полонъ взять хотлъ, да ддушка Дормидонъ отстоялъ, и какъ тогда эта самая Спиридониха молодая двка была — отличилась… Даша проситъ разсказать про Іосифа Прекраснаго исторію, которую ддушка никогда не отказывался разсказывать, а мы не уставали слушать.
Митя засовываетъ палецъ въ ротъ, давно капаютъ слезы изъ глазъ Даши, Варька, обхвативши руками колна, расширенными срыми глазищами, не отрываясь, смотритъ въ ддушкинъ ротъ. Въ томъ мст, гд братья приносятъ отцу окровавленныя одежды Іосифа, Варька прерываетъ ддушку.
— Я, ддинька, не буду… Вотъ-те хрёстъ, не буду!
Она энергично крестится.
— Чего не буду? удивляется ддушка.
— Отнимать у нихъ…— Варька указываетъ глазами на Дашу и Митю.
Раскаяніе Варьки, какъ все, что она длаетъ, вырывается бурно. Ея брови сдвигаются, глаза суживаются и темнютъ, она становится похожа на бабушку.
— Глазыньки мои лопни… Провалиться мн скрозь землю…
Варька изъявляетъ готовность пожертвовать своей утробой и длаетъ еще нсколько рискованныхъ предложеній, но ддушка и безъ клятвы знаетъ, что Варькино слово крпкое и надежное.
Снова тянется длинная трогательная исторія Іосифа Прекраснаго. Ддушка обопрется руками въ колна, опуститъ голову и сдлается такимъ маленькимъ и старенькимъ, и скуфейка покачивается, и все говоритъ ддушка трогательнымъ голосомъ, своимъ удивительнымъ, проникающимъ душу голосомъ.
Не одни мы ходили къ ддушк въ садъ. Бывало забжишь, сидитъ у него на порог старикъ, такой же старый, какъ ддушка, о длахъ своихъ семейныхъ совтуются.
— Побгай-ка, Степа,— скажетъ ддушка.
И молодые захаживали къ нему съ своими молодыми длами.
Помню, одно время часто ходилъ къ нему изъ Жеребьевки молодой мужикъ Ларивонъ съ женой Натальей. Стоитъ Ларивонъ передъ ддушкой съ своими безучастными, остановившимися глазами и изрдка роняетъ тихія слова глуховатымъ голосомъ. Говоритъ онъ, что, кабы не родители, и не женился бы онъ, съ малыхъ лтъ изъ міра уйти хотлъ, Богу потрудиться… И Наталью какъ бралъ, сказывалъ ей. А съ той поры, какъ ребенокъ у нихъ померъ, совсмъ затосковалъ онъ, отвратило его отъ мірской и плотской жизни. Любезна ему Наталья, говорилъ онъ, но не можетъ онъ больше жить въ закон, видитъ онъ сны зовущіе и на яву все обитель тихая мерещится…
А рядомъ стояла красивая, пышная Наталья и горько плакала о своемъ погибающемъ женскомъ счастьи… Приходила она и одна къ ддушк и жаловалась, что вся душа ея изныла, что не жилица она на свт безъ Ларивона, и падала она ддушк въ ноги и просила его помолиться Богу, чтобы онъ оставилъ ей Ларивона, не звалъ бы, не бралъ бы его къ себ…
Долго Ларивона отговаривалъ ддушка — не любилъ онъ монастырей,— но отговорить не могъ. Вышло совсмъ по другому,— Ларивонъ нашелъ какія-то слова для Натальи, они вмст ушли изъ міра, она въ нашъ ближайшій женскій монастырь, а онъ верстъ за сто къ тому святому, котораго особенно почитали въ нашихъ мстахъ.
Съ какими нуждами ни обращались къ ддушк! Я помню, какъ онъ бсовъ изгонялъ. ‘Стараго крутогорскаго батюшку’ знала вся округа и всмъ было извстно, что это дано ему. Случалось, что одержимыхъ везли къ нему за тридцать и за сорокъ верстъ и даже изъ другихъ уздовъ.
Все больше бабы были… Угонятъ мужа въ солдаты, ребеночекъ помретъ, особенно если первенькій, молоко бросится въ голову, а то и просто лихой человкъ по злоб напуститъ, и вселится въ бабу бсъ и кричитъ изъ нея дикими голосами, уговариваетъ въ прорубь броситься, либо вожжи мертвой петлей вокругъ шеи затянуть, а иной разъ и ножъ въ руку суетъ.
Много приходилось видать ихъ въ церкви. Стоитъ сначала баба, какъ баба, только ужъ видишь — блдная изъ себя и вся дрожитъ. Какъ запоютъ херувимскую, такъ и закричитъ изъ нея бсъ… А особенно передъ причастіемъ, когда въ алтар съ шумомъ задернется завса и въ церкви сдлается такъ тихо и такъ страшно и вс знаютъ, что тамъ за завсой длается что-то огромное и таинственное, — вотъ тогда вс бабы, въ комъ сидитъ бсъ, одна за другой закричатъ, упадутъ на полъ и станутъ биться, а изо рта пна клубомъ пойдетъ…
Дверь въ горницу къ ддушк затворяется, а мы собираемся въ кухн и не дышимъ, слушаемъ, нтъ-нтъ и въ щелку заглянемъ.
Идетъ баба въ горницу, упирается, двое-трое ведутъ, иной разъ волокомъ тащатъ. Накроетъ ддушка эпитрахилью бабу, положитъ ей на голову свою руку и начнетъ молитвы читать своимъ дрожащимъ трогательнымъ голосомъ. Когда ддушка къ бсу подступитъ, осердится, заговоритъ строгимъ голосомъ, а мы волнуемся, слушая, какъ ддушка его отчитываетъ.
‘…Или, самъ еси Вельзевулъ, или зміевидный, или звроличный, или яко пара, или яко птица, или вощеглагольникъ’… ‘Или во сн тяжц, или въ недуг, или въ язв’… ‘Или любонеистовый, или звздоволхвуяй, или домоволшебникъ’… ‘Или съ мсяцемъ премняяйся, или утренній, или полуденный, или полунощный’…
Все вычитываетъ ддушка.
‘…Или по случаю сртился еси, или отъ кого посланъ еси, или нашелъ еси внезапу, или въ мори, или въ рц, или изъ кладезя, или отъ стремнины, или отъ рова, или отъ озера, или отъ трости’…
Съ бьющимися испуганными сердцами слушаемъ мы, какое множество ихъ по свту ходитъ.
‘…Или отъ скверны, или отъ луга, или отъ лса, или отъ древа, или отъ птицъ, или отъ грома, или отъ покрова баннаго’… ‘Или отъ знаемыхъ, или отъ незнаемыхъ, или отъ непосщаемаго мста’…
‘Убойся,— строго взываетъ ддушка,— умолкни, бжи, бжи, не возвратися’… ‘Но отыди въ землю безводную, пустую, не дланную, на ней же человкъ не обитаетъ’…
Бьется баба подъ эпитрахилью, кричитъ истошнымъ голосомъ, а ддушка все читаетъ молитвы, все мягче и ласкове. Станетъ баба затихать понемножку, прошибетъ ее слеза и примется она плакать горько-горько, а потомъ и въ свое чувство придетъ.
Очень намъ жалко бываетъ посл этого ддушку. Трудно ему бороться съ бсомъ, идетъ онъ изъ горницы по саду, пошатывается, голова въ скуфейк качается, весь онъ ослабетъ и придетъ въ пчельникъ,— сейчасъ же спать ляжетъ. И тутъ ужъ мы его не тревожимъ.
Далеко шла слава о ддушк. Привозили къ нему и мужиковъ, которые по десяти лтъ на цпи прикованные сидли, и ребятъ малыхъ, которыхъ на новый мсяцъ корежило, но больше всего бабъ одержимыхъ было и больше ихъ вылчивалъ ддушка.
Какъ-то не считали мы, дти, ддушку за взрослаго. И не потому, что не раздавалъ онъ намъ подзатыльниковъ, что считалось не только привилегіей, но и обязанностью всхъ взрослыхъ: очень ужъ входилъ онъ въ наши дтскія дла, а главное всегда съ нами веселъ былъ, смялся, шутки шутилъ, что, по нашему мннію, взрослому человку совсмъ не подобало. И самъ ддушка, повидимому, больше причислялъ себя къ нашей компаніи, чмъ къ взрослымъ. Тамъ, въ горниц, когда обсуждались важныя дла или прізжали гости и велась чинная бесда, ддушка все, бывало, поглядывалъ, какъ бы потихоньку убраться къ себ въ пчельникъ, и если никакъ нельзя было, скоро начиналъ покачивать головой и похрапывать, съ нами же, дтьми, онъ готовъ былъ сидть цлыми днями. И все находились у него слова для насъ и прибаутки и веселые разсказы, и съ нами онъ почти не употреблялъ своего ‘тово-этово, какъ бишь его называется’, какъ привыкъ онъ говорить тамъ, въ горниц.
Ддушка былъ самый незамтный человкъ въ дом, его не видно и не слышно было и въ домашнія дла онъ почти вовсе не мшался. Онъ и раньше, впрочемъ, настоящимъ хозяйствомъ мало занимался и все дло вела бабушка. Человкъ онъ былъ слабосильный, ни пахать, ни косить не годился и съ молодыхъ лтъ сталъ разводить садъ, ухаживать за пчелами, которыя, впрочемъ, и при ддушкахъ велись. Съ утра уходитъ онъ въ садъ и весь день хлопочетъ около пчелъ, вокругъ яблонь копается, кусты разсаживаетъ. Зато придетъ ддушка домой — и всмъ какъ-то веселе станетъ.
— А ну-ка, Тимоей, скажетъ, самоварчикъ бы наладить. Что-то будто животъ у меня не совсмъ…
А отецъ и радъ. Кажется, ему самоваръ ставить и то доставляло удовольствіе. Живой рукой нащиплетъ лучины, самъ не отходитъ, раздуваетъ. А за чаемъ всегда веселье и вс какъ-то подобрютъ. Ддушка шутки шутитъ, мать смется, и большіе рыжіе усы отца шевелятся.
Увидитъ ддушка на комъ-нибудь изъ двочекъ новое платье, похвалитъ мать.
— Вотъ хорошо, Михайловна, платьице-то срядила! Что замарашками-то водить, тово-этово, чай не перестарки он. Подемъ, Тимоей, въ городъ, тово-этово, денегъ дамъ — и Даш сшей. Да баранокъ давно ребятамъ не брали.
И нарочно говоритъ, чтобы бабушка слышала. Бабушка сердится, а говорить ничего не можетъ. Какъ никакъ все-таки онъ глава дома, и по ддушкинымъ преданіямъ не велось такъ, чтобы при дтяхъ жена мужу перечила.
— Былъ баловникъ и есть баловникъ! — уклончиво скажетъ она.
Ежели бабушка въ хорошемъ расположеніи духа, ддушка и дальше пойдетъ.
— Эка-ты, старуха, непосдливая, все-то не по теб… Чать имъ жить, а не намъ съ тобой, тово-этово. Помрешь, все одно своимъ разумомъ приведется жить, не твоимъ…
— Ну, вотъ помру и пущай живутъ, какъ знаютъ…— только и отвтитъ бабушка, а спорить не будетъ.
Хотя бабушка всегда верховодила въ дом, но старинную политику соблюдаетъ строго, и если дло семейное, хозяйственное, важное, всегда, бывало, скажетъ:
— Какъ Лукьянъ Савельичъ разсудитъ, онъ большой.
А ддушка разсудитъ, какъ бабушка ему скажетъ.
— Чего ужъ, Тимоей… Самъ не махонькій… Ты добытчикъ…
Мать мою ддушка очень любилъ и всегда заступался за нее, быть можетъ, и потому, что самъ онъ былъ пришлецъ въ этотъ неласковый крутогорскій домъ и также мало подходилъ къ суровому строю его.
Ддушка былъ низкаго происхожденія, крестьянскаго рода изъ дальняго глухого села. Еще отецъ его, бобыль и церковный сторожъ, былъ крпостнымъ господъ Жучковыхъ и ддушка совершенно случайно попалъ въ духовное званіе только потому, что архіерей при объзд епархіи обратилъ вниманіе на шустраго мальчика и помстилъ его въ духовное училище. Мать тоже очень любила ддушку и говорила намъ впослдствіи, что если бы онъ сразу не взялъ ее подъ свое покровительство, ея жизнь въ Крутыхъ Горахъ въ первые годы замужества была бы прямо невыносима.
И за насъ вчнымъ заступникомъ былъ онъ. Начудотворитъ Варька, замтитъ ддушка, что гроза надъ ней собирается, и уведетъ ее съ собой.
— Ну-ка, скажетъ, Варюха, пойдемъ кусты подвязывать, и никто ужъ Варьку изъ-подъ ддушкина крыла не тронетъ.
Бываютъ люди, которые занимаютъ, повидимому, самое маленькое, самое узенькое мстечко въ жизни и все жмутся къ сторонк, чтобы кому-нибудь не тсно было отъ нихъ, и только когда такой человкъ умираетъ, окружающіе начинаютъ понимать, какъ онъ нуженъ былъ всмъ и какое огромное пустое мсто остается посл него.
Такъ случилось и съ ддушкой.
Мы ужинали. Ддушка сидлъ на своемъ обычномъ мст подъ образами и что-то лъ. Вдругъ онъ началъ смяться и заговорилъ быстро-быстро и ложка странно запрыгала въ его рук и расплескалась, а глаза уставились въ одну точку. ‘Рои, рои, рои… ро, ро…’ твердилъ онъ, послышались безсвязныя хриплыя слова и потомъ онъ заплакалъ, лицо сморщилось и перекосилось и, тихо опускаясь, повалился онъ на колни сидвшей рядомъ бабушки. Въ ту же ночь и померъ ддушка.
Плакали мы, дти, горько плакала мать, осунувшійся за ночь отецъ тяжело вздыхалъ, но больше всхъ горевала бабушка. Она какъ-то сгорбилась и постарла, сама обмыла ддушку, сама надла на него давно приготовленный саванъ и цлыми часами не отходила отъ гроба.
— На кого ты покинулъ меня, Лукьянъ Савельичъ?— причитала она по-старинному.— На кого меня горькую оставилъ? Съ кмъ я буду думу думати, горе горевати? Пропало мое солнышко красное, закатился мсяцъ ясный…
Всплеснетъ бабушка руками, припадетъ къ гробу и заплачетъ горько-горько, а потомъ опять причитать станетъ.
— Шли мы путемъ—дорогой, разминулися… Почто ты покинулъ меня во темномъ лсу? Что не аукнешься, не откликнешься, свтикъ ты мой Лукьянъ Савельичъ! Не увижу я взора твоего яснаго, улыбки твоей ласковой… Кто меня на путь выведетъ, дорогу покажетъ? Кто меня, глупую, уму-разуму научитъ?
Жизнь свою съ ддушкой вспоминать начнетъ.
— Не видала я отъ тебя слова гнвнаго, слова браннаго, ни попреку единаго, ни голоса сердитаго…
А въ головахъ стоитъ отецъ и читаетъ молитвы надъ ддушкой и капаютъ слезы на широкую отцовскую бороду.
Казалось, одинъ ддушка оставался веселымъ. Въ внчик мягкихъ сденькихъ волосъ съ застывшей на губахъ улыбкой смотрло блдное, какое-то дтское личико, по-дтски кроткое и ласковое, а полуоткрытый глазъ, казалось, смотрлъ на насъ и дивился, зачмъ это вс плачутъ кругомъ.
Отнесли ддушку къ зеленымъ елямъ и положили на мсто, которое онъ самъ выбралъ, рядомъ съ дтскими могилками съ краю, у самой ограды, куда солнце свтило, откуда поле широкое видно.
Кажется, никогда не видли Крутыя Горы такого множества народа, какъ на похоронахъ ддушки. Съхались священники и родня, собравшійся со всей округи народъ не могъ помститься въ церкви и наполнилъ ограду и густой толпой стоялъ передъ папертью. Когда показался гробъ изъ церкви, много народу пало на колни, а бабы плакали.
А потомъ прошелъ по селу слухъ,— баушка Спиридониха сама видла,— когда ддушку въ могилу опускали, взвился блый голубь надъ кладбищемъ и пропалъ… И на ддушкину могилу стали возить одержимыхъ и служить панихиды.
Опустлъ нашъ домъ. Покинутый пчельникъ и каждое деревцо въ саду напоминали намъ, дтямъ, о ддушк, часто вспоминали объ немъ отецъ и мать, но больше всхъ смерть его отразилась на бабушк. Дрогнулъ домоправительскій жезлъ въ крпкихъ рукахъ бабушки. Она стала боле молчаливой, больше молилась, часто ходила на кладбище, меньше кричала на новые порядки. Дворъ и огородъ постепенно отходили къ матери и только дв привилегіи бабушка неизмнно сохраняла для себя,— стоять у печки и стряпать обдъ, да подавать въ окошко милостыню, причемъ она стала прибавлять:
— За упокой души раба Божьяго Лукьяна…
А потомъ сталъ меркнуть свтъ въ глазахъ бабушки. Долго никто не замчалъ этого. Я помню сцену. Бабушка была въ кухн и не видла меня. Придвинувшись къ самому окну, она нсколько разъ пыталась вдть нитку въ иголку и я увидлъ, какъ опустились у ней руки, и заплакала суровая бабушка.
А потомъ выпалъ и ухватъ изъ ея рукъ и началась для нея долгая темная мочь и остались бабушк только милостыня, да ддушкина могила, да молитвы, да долгія думы, да тяжкіе вздохи.
Казалось, со смертью ддушки что-то порвалось, пошатнулось, умерло въ нашемъ дом, и въ наши старыя стны сильне и сильне билась новая жизнь, новые порядки, обычаи.
И все громче и громче, какъ шумъ набгающей волны, доносился до Крутыхъ Горъ слухъ о близкой вол, о новой дол.
А на сел долго вспоминали о ддушк и много разсказовъ о его жизни приходилось мн слышать. Одинъ изъ нихъ особенно живо сохранился въ моей памяти.
— И страшенъ годъ былъ, Степа! Дды и прадды не запомнятъ…— разсказывалъ мн Антонъ-баба. Страшный годъ у всхъ былъ въ памяти и мн часто приходилось слышать про него.
— Давно было, еще отецъ твой въ семинаріи учился. Снга зимой были мелкіе, весной рки чуть разлились. И пошли тутъ жары, да сушмень,— ни дождичка, ни росъ. Попрыскало какъ-то разъ за весну и все тутъ.
Трава посохла, деревья словно варомъ сварило, да еще червь напалъ — остатки долъ въ чистую, рки высыхать стали, у насъ только въ одномъ бочаг вода и осталась, рыба дохла. Поганое болото и то пересохло,— лтомъ пшкомъ скрозь ходили. Ни ягоды, ни гриба, на поля не глядлъ бы,— по округ рожь на кормъ скоту косить стали. А тутъ лсъ горть зачалъ, солнышка не видать, застлало дымомъ, дышать тяжко. Пошла по народу смута, странники сказанія сказывали. Бгаетъ будто человчекъ махонькій — съ зайца, гд пробжитъ, тутъ и посохнетъ.
И надумали, братецъ ты мой, всмъ приходомъ иконы поднять, молебствіе съ водосвятіемъ на поляхъ сдлать. Къ ддушк твоему. А онъ и говоритъ:
— Дло, говоритъ, православные, это хорошее, только съ чистыми душами подходить надо. Давайте, говоритъ, исповдуемся вс, да причастимся сперва. Такъ и сдлали, веллъ онъ наканун вымыться и блыя рубахи надть, исповдались вс,— и самъ у Богоявленскаго попа исповдался,— а на другой день и причастилъ всхъ за обдней. Подняли иконы посл службы и тронулось все село въ поля. Знаешь, за гамазеей у дуриловскаго-то лса дороги расходятся,— ну вотъ тутъ и служили. Какъ-то дымъ прошелъ маленько, небо ясное, ни облачка, солнышко жаркое печетъ, тишь кругомъ, кажется, всякое слово, что ддушка твой служилъ, далеко слышно было. А я чашу несъ, рядомъ съ ддушкой стоялъ… Только сталъ онъ крестомъ воду крестить, смотрю я, что-то на руку мн капнуло. Поглядлъ на небо,— чисто кругомъ, ну, думаю, изъ чаши плеснуло. А потомъ вдругорядь въ самую маковку угодило и еще разъ и еще… Смотрю я на народъ,— дрогнули православные, а капли шлепаются словно по орху, пыль поднимаютъ, слышно какъ объ каменную-то землю стучатъ.
Палъ тутъ народъ на колни и завопили вс — и мужики, и бабы, и дти малыя. А дождикъ все шибче, да шибче. Ддушка твой тоже на колни палъ, крестъ-то въ рукахъ, а молитву читать не можетъ, самъ въ три ручья плачетъ. Старикъ Каллистратъ — пономарь живъ еще былъ, рядомъ со мной стоялъ,— тоже реветъ, лбомъ въ землю тычется.
Недолго въ ту пору дождикъ шелъ, пересталъ. Двинулись домой, отошли можетъ съ полверсты и поднялась тутъ съ солнечнаго восхода туча — сила, черная, страшная, полнеба обняла, солнышко закрыло, темно стало на земл какъ ночью и пошелъ тутъ дождь…
И пошелъ, тутъ, братецъ ты мой, до-о-ождь!.. А народъ въ избы идти не хочетъ,— такъ посередь села супротивъ церкви сгрудились, какъ овцы, и стоятъ. А дождикъ-то поливаетъ… А дождикъ-то поливаетъ.
— Да, была благодать Божія!.. рки вздулись, словно въ половодье, напоилъ Господь землю досыта. Травка выглянула, деревья повеселли, поля вздохнули, пожары прикончились, грибъ пошелъ всякій. Рожь чуть поправилась,— опоздали мы маленько иконы-то поднять, только на смена и собрали. Зато овсы налились стна стной, гречиха, горохъ, рпа, огородина всякая — на рдкость! Только нашимъ приходомъ и прошла туча, да еще богоявленскіе мужики маленько попользовались.
Ахъ и страшный годъ былъ, Степушка! Что нищихъ-то было! Такъ деревнями и ходили. Рабята малые чуть плетутся, бывало, старики, которые постарше, помирать стали… И со всей округи — къ намъ, только, бывало, и слышишь цлый день: ‘батюшки-матушки милостыньку Христа ра-ади!’
Вся округа въ ту пору за батюшку-то, за отца Лукьяна-то, молилась. Спасибо и тутъ надоумилъ. Какъ убрались съ хлбомъ, собралъ онъ сходъ и говоритъ міру:
— Такъ и такъ, православные, явилъ намъ Господь Богъ милость великую,— никому не въ примръ… Надо, говоритъ, Его благодарить или нтъ?
Извстно міръ:
— Какъ не благодарить! Ну и говоритъ потомъ:
— Ежели бы не Его особливая милость, были бы вы теперь сыты, али ходили бы съ сумой по окошкамъ стучаться, какъ другіе прочіе?
— Извстно какъ прочіе,— говоритъ міръ.
— Какъ вы, значитъ, теперь насчетъ своего хлба понимаете? Вы его заработали, али Богъ вамъ далъ?
— Понимаешь,— замтилъ Антонъ,— какую линію-то онъ велъ?
— Божій хлбъ ноншній,— заговорилъ народъ,— Божій!
— А коли, говоритъ, Божій, такъ и продавать его нельзя,— на Божьи дла и идти долженъ.
Тутъ же міромъ и поршили,— у кого старыя скирды есть, или къ примру въ амбарахъ отъ прежнихъ годовъ осталось — тотъ воленъ продавать, а что въ это лто уродилось, на полушку продавать заказано.
Никому отказу не было. Можно сказать, вся округа отъ насъ кормилась,— и овесъ, и гречиху, и ячмень — все на муку смололи, хлбомъ раздавали, лепешки пекли. А самъ ддушка-то твой и старое, и новое — большіе у васъ отъ прежнихъ годовъ скирды стояли — все пустилъ онъ по православнымъ. Точила ужъ его бабушка-то твоя — ничего сдлать не могла. А глядя на него, кое-кто изъ крестьянъ, кто подобре да посправне былъ, тоже старые запасы перемололи, да по православнымъ пустили.
И сыты были,— закончилъ Антонъ,— и деньгу зашибли, и потому все-таки старое распродали, а цны стояли не приведи Господи! Вотъ онъ какой человкъ, ддушка-то твой! Будетъ теперь заступникъ и у насъ, крутогорскихъ, предъ престоломъ Божіимъ!