Дары средних веков, Чуковский Корней Иванович, Год: 1907 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 6 минут(ы)

Дары средних веков

(О мистериях)

I

Что такое мистерия?

Г. Георгий Чулков на этих самых столбцах уже объяснял, что это такое: сначала была литургия, потом литургия из церкви попала на паперть, с паперти на церковный двор, со двора на площадь, и, наконец, переменив еще множество разных мест, очутилась на Офицерской, дом No 39, в театре Комиссаржевской, в виде пьесы г. Блока ‘Балаганчик’.

Оставляя в стороне ‘Балаганчик’, — нельзя не заметить, что все это построение имеет какую-то мистико-анархическую связь с энциклопедическим словарем Брокгауза и Эфрона, откуда г. Георгий Чулков уже не впервые почерпает многие догматы своей философии.

Словари очень любят выводить происхождение мистерий от Франциска Ассизского, от пьес монахини Хросвиры, ‘Страстей’ св. Григория — из явлений разрозненных, случайных и связанных между собой догматически, а не исторически.

Никто почему-то не хочет заметить, что средневековая мистерия раньше всего — создание мещанства, купечества и что поэтому искать ее в домещанский период нельзя.

Мещанство только что укрепилось. Замкнутость феодализма кончилась. Чернь вывалила на улицу и потребовала себе особой духовной пищи, — уличной, вульгарной, здоровой. Сантиментальные трубадуры, любезные баронам, не годились для купцов и должны были выродиться. Тогдашняя интеллигенция, попы и монахи, тотчас приноровившись, стала потрафлять на своих новых хозяев, и принялись сочинять, по их заказу, эти странные духовные драмы для базарных лабазников, столяров, мясников, шапочников.

Приват-доценты выводят эти пьесы чуть ли не от времен Калигулы.

Но когда я читаю мистерии, я отдаюсь этой крепкой, здоровой поэзии, пахнущей элем и бифштексом, демократической насквозь, наивной и мускулистой, как ее площадные почитатели, жестокой, как они, бросающей вас в атмосферу хриплого хохота, ругательств, бокса, зуботычин и беззаветной веры в Бога, Божью Матерь, Святых и преисподнюю, смешивающей Ирода с Магометом, и Ветхий Завет со вчерашним днем, отметнувшей монастырскую схоластику на тысячу верст, и в ребяческой вере не знающей, где молитва, а где богохульство, когда я представлю себе, как по-новому, по-народному, по-своему, красиво, широко и свободно ставились эти балаганы для буффонады и богослужения — я знать не желаю никаких Хросвир, Теренциев, Григориев, — и вижу в мистериях не какую-то промежуточную форму на пути к ‘Балаганчику’ г. Блока, а идеальное воплощение интересного, невозвратного, подлого, наивного, жестокого и красивого века.

II

Это было время утонченного изящества.

Уже раздались сладкозвучные песни Чосера, где слышались звуки Петрарки, Боккачио, Данте. Уже по всей стране разбрелись менестрели и заиграли на трехструнных виолях, на рибеках, на странных регалах, на крохотных кельтских рогах, на раззолоченных тамбуринах, и запели об Изомбрасе и Амадисе, о Роланде и Шарлемане, и успели уже позабыть эти песни и сделаться пьяной оравой, опасной на больших дорогах, и новые песни их стали так неприличны и богопротивны, что один набожный человек, наслушавшись их, ‘был постигнут меланхолией и в тягости духа скончался’.

Тогда студенты питались подаянием, а изменников тогда четвертовали, и куски четвертованного мяса возили по всем городам на позор, покуда оно сгнивало и заражало окрестность зловонием. Тогда король по два раза в неделю менял местожительство, — и, как саранча, налетал со свитой на замок, и съедал всю провизию до корня, и ехал из замка в замок, чтобы не умереть с голоду, а за ним, за гвардией и за свитой, тянулись жалобники, челобитчики, преступники, подсудимые, — и он, куда ни приедет, там и повесит нескольких, или, из вежливости, предоставит это одному из своих именитых гостей.

Повторяю, это было время утонченного изящества и благородства.

Если на королевском пути попадалась проститутка, у нее отрезали косу и верхнюю губу. У беглых крестьян выжигали на лбу букву F, и даже буква F уже никого не пугала, и густые леса кишели босяками, робин-гудами, которых каждый мог убить безнаказанно и которые понемногу готовили революцию.

И что бы ни случалось в то изящное время, а колоды с дырами для ног возвышались на всех бирюзовых лужайках, на всех живописных местах, у мэров, у сенешалей, у приставов, у констеблей, и, что ни день, туда вкладывались все новые ноги, и затекали, и немели там, — тонкие ноги доминиканца, и жирные францисканцевы ноги, и усталые ноги бродячего врача, который лечил оспу настойкой на червях коровьего навоза, или утлые ноги прощальника (pardoner), который торговал фальшивыми папскими индульгенциями и тем подрывал папскую казну, или ноги мокрого, полумертвого купца, продававшего дурное вино: его заставили выпить целый бочонок вина, а остальным публично окатили его.

III

Но с течением времени купеческие ноги стали все реже появляться в этих колодах.

Фламандская бобровая шапка, и шелковый кафтан с длиннейшими рукавами, и раздвоенная лихая купеческая бородка все больше стали внушать уважения, и бюргерство росло, и привозило хлопок из Египта, и шелк из Венеции, и сахар из Сицилии, и камфару, и шафран, и мускус, и перец с Востока, и подчинялось глупейшим королевским статутам, меняющимся ежеминутно, и застревало в заставах, и ограблялось на больших дорогах, и богатело, и ширилось, и давало Эдуардам деньги на борьбу с баронами, и баронам на борьбу с Эдуардами, и крепло в парламенте, и притягивало к себе рыцарей, и отливалось в гильдии, и всюду, где ни открывало ярмарки, — в Линкольне, и в Йорке, и в Вестминстере, вносило с собою строгую, благородную готику, широкую общественность, заграничные болезни, — и даже на кладбищах своими бронзовыми мавзолеями вытесняло мраморные саркофаги баронов.

IV

Вместе с заграничными болезнями купцы привезли с собою мистерии и отдали их своим братьям — ремесленным гильдиям.

И так жадно набросились на них эти молодые гильдии, что через каких-нибудь двадцать лет с них слетел всякий французский налет, и они стали явлением чисто национальным.

И что главнее всего — народным.

Круглый год в цеховых сараях валялось вместе с прочим хламом странное сооружение — подмостки для мистерий.

Круглый год артисты мистерий, изображавшие Бога, ангелов, Ирода, чертей, смиренно занимались столярным и слесарным ремеслом.

Но вот наступает великий пост, и к мэру зовут всех желающих лицедействовать, и мэр делает им экзамен, и всех, кто удовлетворит его, допускает в актеры ‘к славе города и чести их ремесел’, а всех остальных ‘отпускает, отвергает и велит избегать всячески’. И весь пост избранные мэром зубрят роли и репетируют. Наступает первый четверг после Троицы.

День длинный, почти всегда ясный, так и тянущий в поля. И вынимаются из сарая подмостки и устанавливаются на колеса, и в них впрягаются ‘добрые кони’ — и с четырех часов до позднего вечера идет без конца, почти без перерыва, игра, представление, всенародное действо, — всенародное поневоле, ибо все лавки заперты, вся жизнь приостановлена и все до одного толпятся пред высокими двухэтажными подмостками, на которых в диких одеждах прыгают и теснят друг друга: актер с позолоченным лицом (золотая краска разъедает лицо и часто покрывает его язвами!), ангелы в белых перчатках и черти с размалеванными мордами и настоящими рогами. Уйти им некуда, и они, сказав монолог, остаются здесь же на виду.

V

Зрители не бывали безучастны. Рассвирепев, стаскивали они с подмосток дьявола, Ирода, Иуду или Навуходоносора и тут же колотили его. Артисты тоже нередко спрыгивали с подмосток и начинали играть в толпе. Каждый цех имел свою пьесу, — соответствующую его специальности. Чтобы избежать излишних последствий этого слияния театра и толпы, мэр выпускал заранее такие прокламации:

‘Именем Короля, и Мэра, и Шерифов этого города повелеваем, чтобы никто в этом городе не ходил со шпагами, ниже с топорами, ниже с другим оружием, дабы не учинялась помеха Королевской игре или действу и процессии Тела Господня, и пусть оставят свои доспехи на своих постоялых дворах, те же именитые дворяне и рыцари, кои окажутся со шпагами, уплачивают пеню, подвергаются лишению оружия и заключаются в тюрьму’.

VI

Предыдущими строками я старался указать, какая практическая обстановка создала и определила эту странно-грубую, и благородную, и поэтичную драму средних веков — мистерию.

Старинный театр, открывающийся теперь в Петербурге, хочет возобновить мистерии и таким образом напомнить нам о значительнейшей полосе европейской жизни и европейской культуры, совершенно нами забытой и так часто не хватающей нам. У нас, у русских, не было этой полосы, мы не знали средневековья, нам если приказал Петр завести мистерии, то и появился Симеон Полоцкий, а забыл бы приказать, так и Полоцкого бы не было, и тем нужнее нам это напоминание, и тем радостнее, что за это дело взялись такие знатоки и ценители театра, как барон Дризен и Евреинов.

VII

Изо всех староанглийских мистерий я особенно люблю одну ‘О потопе Ноевом’, дошедшую до нас в двух различных версиях, Честерской и Таунлеевской.

Я перевел эту мистерию, соединив обе версии и удержав отчасти книжный старинный язык. Позволю себе привести из этой мистерии некоторые отрывки.

Начинается она встречей Ноя с Богом. Бог предсказывает потоп, и учит Ноя построить ковчег. Ной не знает, с кем иметь дело и спрашивает:

Кто ты, добрый человек,
Отвечай нелестно, —
Ты, который мне прорек
То, что ненавестно?

Бог: Славно имя Мое ввек
И весьма пречестно:
Я есмь Бог.

Ной не слишком удивляется, деловито испрашивает благословения и не без опаски возвращается домой: с женой у него нелады. Войди, он подобострастно здоровается:

Здравствуй, добрая жена,
Как ты поживаешь?
Жена: Я здоровьем не бедна,
Если ты хвораешь.
Знать тотчас же я должна,
Где ты пребываешь
Без меня.

У двух первых праведников затевается ссора, после которой Ной отправляется в лес строить ковчег:

Ах, сей труд велик!
Для сего труда
Уж кость моя тверда,
Ибо я старик.

Когда ковчег закончен, — новое и неожиданное препятствие: жена Ноя не хочет войти: ей жаль расстаться с подругами, которые с нею пьянствуют:

Если видеть, Ной, меня желаешь,
Ты и дружкам древо отверзаешь,
Иль один плыви, куда ты знаешь,
Себе жену найди.
Ной обращается к сыну:
Сим, мой сын! твоя матерь есть злобна.
Есть ли другая, ей во зле подобна?
Сим зовет мать войти в ковчег:
Мати! Отец по тебе посылает!
И в тот корабль тебе повелевает.
Видишь, как ветр ветрило раздувает?
Поспешны мы к пути.

Дальше следует гениальное описание потопа. Спокойными, ‘сологубовскими’ строками описывается смятение и хаос: молнии упали на землю, семь звезд кинулись за ними и т. д. Пьянствующие подружки Ноевой жены заводят ‘пир во время чумы’ и поют дерзновенные песни. Во тьме и сверкании молний раздается голос первого праведника:

Зачинательница бед!
Прекрати напасти!
Твою кость и твой хребет
Размечу на части.

Затем все успокаивается. Мир, благоволение, радуга, и голуби, и благодарственные гимны. Нет, это еще не умерло, это еще должно жить — и хорошо, что это воскресает.

Корней Чуковский

Впервые: ‘Свободные мысли’, No 30 / 10.12.1907

Дары средних веков

I

II

III

IV

V

VI

VII

Читайте также: