Сергей Ауслендер
Сергей Ауслендер
Далекий призыв
Далекий призыв
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Далекий призыв, Ауслендер Сергей Абрамович, Год: 1917
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Андрея Плетнева нельзя назвать красивым. Да и не об этом думаешь, глядя на него. Он высок ростом, худ. Суховатое, горбоносое лицо. Упрямый подбородок. Резкая линия губ под узкой полоской темных усов. Только глаза его красивы: неопределенного цвета, будто подернутые легкой дымкой, они кажутся близорукими. Но это впечатление сейчас же пропадает при более пристальном взгляде не в глубину их, которая скрыта от всех, как завесой, странной дымкой, а в острые огоньки, вспыхивающие по временам в этих глазах, огоньки, которых никогда не бывает у глаз близоруких.
Андрей окончил заграничный университет, зиму провел в Москве, а летом, отдыхая в Швейцарии, не успел вовремя до начала войны уехать, и застрял к большой своей досаде по ту сторону границы.
Как и многие русские, мечтающие скорее вырваться на родину, он переехал ближе к французской границе.
Дни шли, а желание уехать в Россию не только не осуществлялось, а, казалось, теряло даже свою остроту. Жизнь вошла в какие-то определенные рамки, нашла свою колею, и дни потянулись, похожие друг на друга, как близнецы, и полное онемение охватывало мысли и тело. Даже перестало казаться возможным, что когда-нибудь, что-нибудь изменится в этом стоячем болоте, в которое превратилась теперь жизнь.
Плетнев шел, глубоко задумавшись, мимо прекрасного здания городского театра с памятником на площади перед ним, не замечая окружающего, вошел в большой сад при бастионе. День выдался жаркий, в саду было много гуляющих, трещали птицы, но не радовало синее небо и яркие деревья, — было тоскливо на душе, так бывает, когда долго и упорно ноет зуб.
Мысли тягучие возвращались все к одному и тому же.
Вспоминалась барышня, затерявшая в сутолоке переездов своего отца и без гроша денег — вернее с двадцати пятью рублевой русской бумажкой, — приехавшая в Швейцарию. Она не ела два дня, по ее словам и, наконец, догадалась прийти вчера к русскому консулу. Но не получило консульство еще денег, нуждающихся так много… И Андрей вспоминает снова, и снова бледное в веснушках некрасивое и жалкое лицо барышни, слезы на жидких голубых глазах.
Острая жалость ранит сердце. Андрей не любит жалеть, он и сейчас нетерпеливо передергивает плечами. Жалея, он неминуемо начинает раздражаться и на себя, и на предмет своей жалости. Он дал несчастной девушке немного денег — у него был кой-какой запас даже французского золота и при очень скромной жизни ему могло хватить недели на три, много на месяц. Но что будет делать она дальше? Двадцати пяти русских рублей ей не разменяет никто. С самого начала войны в Швейцарии денежный вопрос стал острым — началась, что называется, паника. Продавцы не хотели принимать в уплату даже швейцарских и французских бумажек. К ним присоединились содержатели отелей и гостиниц. На дверях кафе и ресторанов появилось объявление: ‘здесь бумажных денег не принимают’.
Все бросились в банки менять кредитки на золото. Но банки одновременно меняли только ограниченное количество, о том же, чтобы разменять иностранные бумажки, не могло быть и разговора.
Плетнев снова досадливо вздергивает плечами.
Вот, наконец, и хорошо знакомая тихая, какая-то провинциальная улица. Скромный памятник какому-то скромному швейцарскому поэту. Маленькая русская церковь в каком-то совсем не русском палисаднике с клумбами роз и с французскими надписями на дощечках, запрещающими ходить по траве и рвать цветы, — и, наконец, за углом русский флаг над дверями русского консульства.
Андрей привык к зрелищу, открывшемуся его глазам, но всякого другого оно повергло бы в некоторое недоумение.
На лестнице, ведущей к входной двери, сидели люди разного пола и возраста и оживленно беседовали, будто в каком-то светском салоне, несколько человек уселись и просто на выступе дома вдоль улицы.
Но удивился и Андрей. Удивился непривычному оживлению, царившему здесь, и сразу понял, что случилось нечто не совсем каждодневное.
Его приветствовали радостные крики. Он успел не только познакомиться (здесь все были знакомы), но даже и сдружиться с некоторыми. Вот Ася Яковлева с братом Аркашей совсем молоденьким студентом, вот поляк Змигульский…
— Отлично, что пришли, Андрей Петрович, идите скорее в консульство, там обещают пароход…
— Какой пароход?
— Даровой… деньги платить по прибытию… Через Бриндизи… две недели… Член Государственной Думы… — кричали со всех сторон.
Андрей прошел в вестибюль. Тут тоже стояли и сидели группами люди. Все веселы, оживлены, и он с удивлением смотрит на их всегда такие озабоченные и хмурые в последнее время лица. Даже бедная барышня, потерявшая отца, разрумянилась от оживления.
Коридор консульской квартиры, правда, узкий, запружен народом. Едва можно протолкаться в кабинет. Но толку и там добиться трудно. Самого консула осаждают какие-то дамы, несутся неуместные вопросы и страдальческий голос консула, часто заглушаемый дисконтами его собеседниц.
Наконец, в общих чертах удалось выяснить следующее: посольство в Берне снеслось с турецким и итальянским, и надеется устроить — только неизвестно как скоро, — даровой проезд пароходом от Бриндизи на Одессу. Плата вносится по прибытии на место. Всех, желающих ехать этим путем и этим пароходом, просят записываться и тут же сообщать размер наличных средств.
Эта процедура, — не хватало карандашей, бумаги, столов и подоконников, чтобы писать, — заняла достаточно времени, и, когда Андрей вышел на лестницу, толпа сильно поредела. Но шум стоял прежний, потому что спорило сразу несколько голосов.
Газеты приносили радостные вести о геройской обороне Льежа, сегодня же к ним присоединилось счастливое наступление французов в Эльзас-Лотарингию. Газета переходила из рук в руки. Андрей тоже присел на ступеньке и начал читать телеграммы из-за плеча Аси Яковлевой.
— Чего же русские ждут? — возмущенно кричал один голос — тут бы их с двух сторон и притиснуть…
— Вы забываете размеры России. Границы растянуты, — возражали ему.
— Границы, границы! Оставьте, пожалуйста! Они должны были знать, что будет война, готовиться к ней!..
Яростно вскочил со своего места Змигульский.
— Как не стыдно вам, вы ничего не понимаете! — кричал он громче всех. России приходится дольше мобилизоваться, чем другим странам, но посмотрите, что будет, когда она двинется, лавиной зальет…
В самый разгар его речи вдруг с треском распахнулась дверь в консульскую квартиру, и на пороге появилась крупная дама — сама госпожа консульша.
— Я вас попрошу, — заговорила она на плохом русском языке, — я вас попрошу не шуметь у меня на лестнице. Это — моя квартира. Если вам так необходимо, — пройдите к консулу… Мы сделаем для вас все, что можем, но удовлетворить вас сию минуту — мы не имеем возможности… — и строгая дама скрылась за дверью.
Русские, ошеломленные, молчали. Никто не нашелся даже, что ей ответить. И после ее ухода несколько секунд будто не могли опомниться.
— Черт знает, что такое! — возмутился, наконец, кто-то. И всегда с этой бабой истории.
— Вчера она швейцарских жандармов вызывала усмирять нас, русских. Ее толкнул кто-то нечаянно в коридоре. Она подняла скандал.
— Жандармы сказали, что мы — русские, здесь у себя дома, и ушли… — рассказывала Ася.
— Пройдите к консулу, — передразнил консульшу Змигульский, — легко сказать! А как там всем поместиться? Небось, у самих огромная квартира, а под консульство две крошечные комнатки отведены.
— Будь я консулом, — начал Андрей серьезно, но глаза его смеялись, — я бы всю квартиру предоставил русским, только… только раньше, конечно бы вынес оттуда все ценное!
Все засмеялись.
В это время на углу улицы показались двое, мужчина и женщина. Издали они чем-то напоминали англичан, и не только английского покроя в широкую клетку костюмами. Они беспомощно оглядывались по сторонам, что-то, видимо, отыскивая, и, наконец, нерешительно двинулись к русскому консульству.
Когда они подошли ближе, Андрей быстрым взглядом окинул женщину, и сразу понял, что она — не англичанка. Худенькая, среднего роста, и какая то вся прозрачная. На крошечном нежном лице лучились васильковые глаза.
— Скорее — полька, — мелькнуло в голове Андрея.
— Простите, — приподнимая шляпу, начал незнакомец, — простите, здесь — русское консульство?
Его, видимо, смущал вид сидевших на лестнице людей.
— Рая! — вдруг вскрикнула Ася и встала. — Рая!
Бледная дама взглянула на девушку, заулыбалась, закивала головой.
— Ася, как я рада!
Они поцеловались.
Оказалось, что Раиса Александровна была подругой по гимназии с Асей Яковлевой. Они не видались с тех пор, как Раиса, выйдя замуж, уехала с мужем за границу,
Все перезнакомились. Мужа звали Лев Иосифович Стремницын, он почти всю жизнь провел в Англии — там, должно быть, приобрел он этот неуловимый отпечаток, делающий его похожим на англичанина. Он был очень худ и высок, гладко выбрит, с моноклем в правом глазу.
Новоприбывшие сразу были введены в круг новостей и интересов последнего времени.
Их отвели к консулу, они записались на пароход.
— В крайнем случае, мы с тобой в гарем к султану попадем, — шутила Ася.
— А мы при вас евнухами будем, — поддержал Змигульский.
Затем новых друзей проводили домой. Осведомились, как они живут и что платят. Посоветовали возможно скорее выменять бумажные деньги на золото. Сговорились видеться.
Рая Коренева была девочка слабого здоровья, тихая и застенчивая. Только в гимназии, среди подруг, иногда оживлялась она, и тогда шалости ее носили характер буйный, какой-то даже стихийный, чем в немалое смущение приводили и классных дам, и самою начальницу.
Но дома она жила тихо и одиноко, ничем не нарушая строгой дисциплины и светского такта, которым проникнута была, казалось, самая мебель в квартире ее тетушки по отцу, генеральши Ольхиной.
Родителей своих Рая почти не помнила, потеряв их восьмилетним ребенком, и детские воспоминания ее были всецело связаны с строгим домом тетушки-генеральши, у которой она воспитывалась.
Едва успела Рая сдать последний экзамен, как к ней посватался приехавший из Англии дальний родственник и большой друг генеральши Ольхиной, Лев Иосифович Стремницын.
Без сожаления покидала Рая, — теперь Раиса Александровна, — неприютную квартиру тетушки, даже не понимая как следует всей важности происходившего. Ей льстило внимание Стремницына, противен он ей не был, занимала воображение предстоящая поездка заграницу. Итак, она вышла замуж…
Ласки мужа сперва испугали ее, но потом она примирилась с неизбежностью, и жизнь молодых супругов в Лондоне потекла обычным порядком. Затем у Раисы Александровны родилась дочь. Ей отдала молодая мать всю страстную привязанность, на которую была только способна, всю любовь, которую накопила за свое безрадостное детство. Но девочка, не дожив до года, простудилась и умерла.
Раиса пыталась покончить с собой, за ней пришлось учредить строгий надзор. Затем она серьезно заболела нервной горячкой, грозившей лишить ее рассудка и даже жизни.
Тут Стремницын выказал себя преданным мужем. Он не щадил никаких затрат для спасения жены. По настоянию врачей, признавших вредным климат Лондона, увез ее на юг Италии, и, наконец, добился своего: Раиса Александровна снова вошла в круг нормальной жизни. Только все же болезнь оставила известный след на ее разуме. Она стала еще тише, еще безответнее. Часто передавала свои разговоры с будто бы являвшейся ей покойной дочерью Олечкой. Говорила о ней всегда, как о живой, только на время куда-то уехавшей. Практической стороне жизни, материальным заботам, которыми и прежде занималась мало, стала чужда до странности.
Стремницын долго старался вызвать в ней интерес к чему-нибудь, ну, хотя бы просто к вопросу о ее туалетах, — Раиса Александровна оставалась безучастной, и неизменно отвечала: ‘как хочешь’. И невольно постепенно Стремницын стал отходить душевно от своей жены. Уже не советуясь с ней, устраивал свои дела, только утром, пока Раиса Александровна причесывала свои тонкие, слабые, как сама она, рыжеватые волосы, говорил ей:
— Я ухожу сегодня по делам.
Иногда добавлял:
— Хочешь пойти со мной?
Раиса Александровна никогда не спрашивала, куда и по каким делам уходит ее муж, а, если он предлагал ей сопровождать его, она неизменно отвечала — ‘хорошо’.
И шла с ним, тихо улыбающаяся, любуясь, как ребенок, на цветы, на голубое небо, останавливаясь перед витринами игрушечных магазинов, выбирая вслух подарки для Олечки.
Сперва это раздражало и мучило Стремницына, не мог он переносить равнодушно такое ненормальное отношение к умершей дочери, но, наконец, примирился с мыслью, что Раиса Александровна — тихая помешанная, и даже сам покупал ей игрушки ‘для Олечки’.
Эти подарки радовали ее, казалось, больше всего на свете. Такая сдержанная обычно, тут она сама целовала мужа, и была весь день говорлива и весела.
Незадолго до объявления войны коммерческие дела Стремницына неотложно вызывали его в Россию. Он сказал об этом жене. Раиса Александровна встрепенулась от знакомых звуков: Россия, Петроград, даже генеральшу тетушку захотелось ей повидать, походить по знакомым улицам, и она деятельно — Стремницын удивлялся ее внезапной энергии, — стала готовиться к отъезду. Но — война была объявлена, проезд закрыт, и они застряли в Швейцарии.
— Я иду менять деньги. Пойдешь со мной? — спросил утром Стремницын.
— Хорошо. Мне хочется пройтись, — ответила ему Раиса Александровна.
Но пройтись, как ей хотелось, пришлось немного. Вдали заманчиво красовалась нарядная набережная вдоль берега такого синего озера, а Лионский кредит, куда повел ее муж, оказался в двух шагах в пыльной узкой улице.
У дверей толпился народ. Полисмены впускали по одиночке желающих. Стремницын недовольно сдвинув брови, втихомолку ругал порядки, Швейцарию, внезапную панику. Газетчики продавали листки с последними телеграммами.
Стремницыны стояли долго на самом солнцепеке, и Раиса Александровна начинала уже изнывать от жары и скучного бездействия, когда к ним подошли Андрей Плетнев с Змигульским.
— Нет, это невозможно, поймите невозможно! — заговорил поляк после первых приветствий, видимо, продолжая разговор.
— Что невозможно? — рассеянно спросил Стремницын.
— Да вот мне сейчас один студент сказал, будто знает из верных источников, что Варшаву решено отдать без боя. Это же невозможно! Такой город…
Змигульский говорил что-то еще, Стремницын его успокаивал, но Раиса Александровна не слышала слов от острой боли, пронзившей сердце. Она ярко представила себе, что должен испытывать человек при вести, что дорогой ему город будет отдан врагам. Отдан без попытки сопротивления. И вот она, женщина, не имеющая, казалось бы, привязанности даже к своей стране, вдруг со всей полнотой поняла отчаяние говорившего.
Она подняла на Змигульского свои лучистые глаза и вдруг встретилась с глазами Плетнева. Она только сейчас заметила, какие они у него странные. Андрей улыбался высокомерно и презрительно.
— Это — вздор! Откуда кто может знать. Вы напугали Раису Александровну. Вон она даже побледнела. А я, ведь, шел, чтобы позвать вас ехать кататься на лодке. Там ждет целая компания… — сказал он.
От его уверенного тона стало спокойнее. Да и приятно было поверить ему, избавиться от щемящей боли. А мысль уйти отсюда из этой духоты и сутолоки, оказаться в лодке посередине этого синего озера — казалась такой заманчивой. Раиса Александровна подняла вопросительные глаза на мужа.
— Отлично, — сказал Стремницын, — возьмите с собой Раису, познакомьте ее со всеми, а я сейчас приду, вот как раз моя очередь входить.
Они пошли на набережную. Они трое: Змигульский все еще мрачный, Раиса Александровна и Андрей. Раиса невольно держалась ближе к Андрею, ей нравился его бодрый голос, энергичные движения.
— С нами, кроме Аси и Аркадия Яковлевых поедет еще кое-кто из русской столовой, — говорил между тем Плетнев — Вы там еще не были, в столовой? — Надо бы пойти. Забавно, совсем особый мир. Все друг друга называют какими-то кличками, прозвищами: Беляш, Кудряш, Мишка-поэт. Сами моют посуду, все прибирают, а на окне латинскими буквами красуется надпись: кислое молоко.
— Кто же они такие? — спросила Раиса Александровна.
— Нелегальные. Им запрещен въезд в Россию. Сидят в Швейцарии и тоскуют по России. А Мишка-поэт на самом деле поэт. Когда-то печатался в толстых журналах, его хвалили. Ну, теперь печататься, конечно, трудно, и он сочиняет в старорусском духе песни и довольно мило поет их.
На набережной на двух больших каменных скамейках разместилась вся компания. Ася выбежала навстречу и взяла Раису Александровну под свое покровительство.
Познакомились. Кроме названных Плетневым членов столовки, были еще дне московские курсистки, тоже застрявшие в Швейцарии из-за войны. Они для дешевизны обедали в столовке и очень сдружились с нелегальными.
Скоро пришел Стремницын, и все уселись на моторный пароходик, чтобы дешево и быстро доехать до ближайшей остановки, где на горе с видом на снеговую панораму можно было напиться чая.
Раиса Александровна сидела на пароходике рядом с Мишей-поэтом. Он жаловался ей на свою тоску, на ужас быть оторванным от отчизны… Читал ей свои нудные, печалью проникнутые стихи.
У Раисы Александровны снова болело сердце, и она беспомощно оглядывалась, ища Андрея. Но он был занят разговором со Стремницыным, и, казалось, внимательно слушал собеседника, но глаза его, видела Раиса, — смеялись. От этого и ей самой становилось легче.
А Стремницын завладел тем временем общим разговором. Он возмущался, что на его сто франков ему не выдали золота, а дали пятифранковые бумажки.
— Их же нигде не принимают. Это возмутительно! — волновался он.
— Успокойтесь, будут принимать, — раздался спокойный голос Плетнева, и Раиса Александровна встрепенулась. — Вышло постановление, которое обязывает принимать бумажные деньги. Пятифранковые только что выпущены для этой цели.
И опять Раисе Александровне стало легче от его голоса. Она не слышит о чем говорят, обсуждая сообщенную Андреем новость, русские, она вдыхает свежий, какой-то вкусный воздух, смотрит с любопытством на странное здание на берегу, напоминающее ангар для аэропланов.
— Это был театр. Его специально построили для какого-то национального швейцарского праздника, — сообщает Миша.
Все же, несмотря на все старания отвлечь мысли, Раиса Александровна сошла с парохода расстроенная. До слез жаль было Мишу-поэта, и Кудряша, всех, всех, и казалось даже, самою себя. И она обрадовалась, когда к ней незаметно подошел Плетнев.
Вся компания стояла теперь перед зданием музея.
Песчаная площадка обсаженная олеандрами спускалась, переходя в широкий луг, к озеру. А на противоположной стороне, гам вдали, вздымались величественные вершины блистающих на солнце снежных гор.
Андрей заговорил тихо, будто о чем-то интимном и важном для них двоих.
— Вон горы, свобода. А там где-то убивают друг друга. Как дико! Вы такая бледная, слабая, вам необходимо испытать счастье подъема на этакую высоту. Ах, горный воздух, воздух снежных гор! Что может сравниться с прелестью — подняться на казалось бы неприступную вершину. Капельными, ничтожными кажутся людишки с их печалями, радостями… Тут разгорятся щеки, окрепнут мускулы…
И он оживленно рассказывает, как взбирался с компанией альпинистов на одну такую вершину. Как восемь человек держалось за веревку, а палок, воткнутых в мерзлую землю, осталось всего две. Как радостно было, достигнув вершины, напиться вина из фляги и взглянуть на расстилающийся где-то внизу мир. Чувствовать себя царем, это значит — чувствовать себя царем вселенной.
Тихо кружится голова. Кажется Раисе Александровне, что сама она стоит на вершине, нет, не просто стоит, а сейчас расправит крылья, и, как птица, взовьется вверх к облакам…
Они незаметно отстали от своей компании, любуясь горами. Надо ускорить шаги. В слабости Раиса Александровна опирается на руку Плетнева.
Дорогу им пересекает отряд швейцарской милиции… Бородатые, еще не привыкшие к своим мундирам, заменившим пиджаки, к этим кепи с ремешками у подбородка, солдаты идут нестройно, но твердо. Глядя на них, веришь, что все эти содержатели отелей, банковские чиновники, повара и продавцы шоколада, если будет нужно, вспомнят старое предание о славном стрелке Вильгельме Телле.
Но Раиса Александровна уже досадливо вспоминает действительность, беспощадную войну, скучные, обидные споры, и горестно отрывается от охвативших ее душу мечтаний.
Яркий луч солнца сквозь стекло балконной двери разбудил рано Раису Александровну,
Проснулась она с такой радостью в душе, что и солнечный день не показался ей случайным совпадением. Полным значения казалось, что после трех дней непрерывного, унылого, будто осеннего дождя вновь выглянуло солнце. И казалось это солнце еще ярче от омывшего его дождя.
Лежит Раиса Александровна тихо, чтобы не разбудить мужа, и просветленная улыбка не покидает ее лица. Ах, как непривычно и странно ей самой такое настроение, такая радость бытия. Будто сейчас только на свет появилась она для прекрасной полной чудес жизни.
И казалось бы, что произошло, что так повлияло на ее настроение? Ничего, или почти ничего. Раиса Александровна вспоминает события последних дней.
Шел дождь. Тяжело в изгнании, тяжело не иметь возможности уехать, когда захочешь, куда захочешь. Мир кажется тесной тюрьмой. Благоухают розы, сияет солнце — не для изгнанников. Всю тяжесть неволи еще резче испытываешь в дурную погоду. Унылый дождь вызывает унылые мысли и родит в душе тоску безысходную.
Это почувствовали ясно и русские в Швейцарии. Сидели тоскливо по своим комнатам и изнывали от бездействия, скуки, досады…
Вчера вечером все собрались у Стремницыных. Играли в преферанс, как-то нелепо ссорились, ели швейцарский шоколад. Затем Миша-поэт пел русские народные песни. Пел за сердце хватающим голосом, со слезой. Его послушать пришла даже хозяйка пансиона Стремницыных, madame Вернье, хотя ни слова не понимала по-русски.
Читали газеты. Французам пришлось отступить в Эльзасе, очистить Альткирхен и Мюльхуз, а о русских все не было и не было известий.
И думалось Раисе Александровне, что никуда не уйти от этой щемящей тоски, граничащей с отчаянием.
Именно в этот момент, когда хотелось крикнуть, чтобы только нарушить эту давящую тишину, Андрей своим властным и твердым голосом предложил заняться спиритизмом. Сперва смеялись, потом нехотя согласились.
Приятно было сидеть в полутемной (только свет уличных фонарей проникал сквозь тюль занавесок) комнате, чувствовать подле своей руки холодноватую вздрагивающую руку Андрея. Наконец, мелкой дрожью задрожала и Раиса Александровна. Она делала усилия, чтобы не стучать зубами…
В это время, Стремницын сказал громко и спокойно:
— Был я сегодня у английского консула. Он говорит, что путь до Лондона есть, а там через Швецию на Россию — но это ему неизвестно. Теперь бы только немецкие деньги разменять…
Вдруг стол, на котором все держали руки, резко двинулся, — это толкнула его, вставая, Раиса Александровна.
— Так нельзя! Так нельзя! — кричала она истерично, готовая заплакать.
Поднялась суматоха. Зажгли электричество, принесли воды. Стремницын уговаривал жену успокоиться.
— Раиса Александровна волновалась. Я чувствовал по ее руке. Вы прервали… хотите, мы сейчас проделаем опыт и после этого Раиса Александровна успокоится? — сказал Андрей.
Стремницын запротестовал:
— Нет, нет, она и без того такая нервная…
Но Раиса Александровна вдруг с несвойственной ей твердостью сказала мужу.
— Я хочу, — и подошла к Андрею.
— Ну, вот, я скажу хотя бы Асе, что я задумал, и что исполнит Раиса Александровна силой моего внушения.
Андрей шепнул что-то Асе, взял руку Раисы Александровны так, что пальцем касался пульса, другую руку положил ей на затылок.
Раиса Александровна, улыбаясь, двинулась вперед. Она не сумела бы объяснить, почему уверенно открыла двери и вышла в скупо освещенный в дальнем конце керосиновой лампой коридор. Знает только, что внезапно Андрей отпустил ее голову и несколько раз медленно провел перед ее лицом раскрытой ладонью. Затем она, вернувшись в комнату, к общему удовольствию зажигала спички, ела шоколад, но никак не могла исполнить задуманного Андреем. Все и он сам весело смеялись, а она успокоенная и счастливая, была весела весь вечер, только не смела почему-то взглянуть на Андрея.
Но радость родилась в душе. Родилась тогда же в темном коридоре. Вчера она еще только тлела, как искорка, а сегодня засияла, как это солнце.
Раиса Александровна накинула капот и вышла на узенький балкончик. Цветы, блестя слезинками дождя, благоухали. На улице подле тротуара торговки разложили свой товар, какую-то сушеную рыбу, фрукты и грибы и грибы без конца.
— Ты встала, Раиса? — спросил Лев Иосифович.
— Да, пора к консулу, — вздрогнула, очнувшись, Раиса Александровна.
— Сегодня нам нечего к нему идти, — ответил муж, — Плетнев обещал сообщить новости. Он зайдет к нам.
Раиса Александровна улыбнулась, мечтательно взглянула на бархатистое синеющее между рядами домов озеро (вчера еще такое грязно-серое от дождя), и вернулась в комнату.
Одеваясь, она торопилась, и кофе пила в хозяйской столовой поспешно, и все нетерпеливо поглядывала на часы. Стремницын, занятый своими мыслями и разговором с словоохотливой мадам Вернье, не замечал нервного состояния своей жены.
Около часа дня пришел Андрей. Он с опаской взглянул на Раису Александровну, и она едва овладела охватившим ее волнением. Прикосновение к его руке показалось ей электрическим током.
— Новостей мало, — на вопрос Стремницына ответил Андрей, — о пароходе по-прежнему ничего не слышно. Наши по-прежнему воюют с консульшей… У консула вывешено известие, что в России все ратники первого и второго ополчения призваны. В разъяснение консул говорит так: возвращайтесь в Россию, а если не имеете средств (путь есть и северный, и через Бриндизи) — поступайте во французскую армию.
Стремницын заволновался:
— Конечно, надо вернуться в Россию. Я — второго ополчения. А вы которого?
— Я первого.
— Что же, поедете?
— Еще не знаю.
— Что ж вы будете делать?
— Чтобы уехать, надо иметь деньги на дорогу. Может быть, поступлю во французскую армию, — спокойно ответил Андрей.
А Раиса Александровна, взглянув на него, улыбнулась: его глаза смеялись, он шутил.
Стремницын, боясь, что у него попросят денег, перевел разговор, но долго еще чего-то волновался и возмущался. Наконец, решил пойти во французское консульство визировать паспорта.
— Будет, по крайней мере, сделано. Мне северный путь улыбается больше. А то там ехать две недели по неизвестным странам… мимо турок… Вот ведь еще за два паспорта платить придется, — вздыхает он в заключение.
— У Раисы Александровны отдельный паспорт? — спрашивает Андрей.
— Да, сперва думали, так будет удобнее. Ее тетушка, у которой она воспитывалась, просила, чтобы Раиса в каждый данный момент могла съездить к ней в Россию повидаться. Ну, а так эти разные паспорта ни разу и не пригодились, — и он ушел во французское консульство.
Очень страшно было Раисе Александровне остаться вдвоем с Андреем. Он подошел к ней и взял ее руку.
— Вы ждали меня?
Она наклонила голову.
— Вы хотели меня видеть? — Я внушил вам это вчера.
— Зачем?
— А разве вам не радостно сегодня, скажите? Вам хорошо со мной, скажите?
Его рука уже обняла ее, и лицо его было так близко.
Страшные глаза Андрея видела Раиса Александровна, и они притягивали ее, — казалось она сама протянула губы для поцелуя…
Он был так нежен, он не пугал ее ласками, они сидели на диване, он гладил ее волосы, целовал бледные, слабые руки, лучистые глаза.
В дверь постучались, и, едва успели они отстраниться друг от друга, как, не дожидаясь разрешения, в комнату влетел Змигульский.
— Я говорил, я говорил! — кричал он еще с порога, потрясая листком газеты! — Ура! Русские, ура!
— Что такое, что случилось?
В газете крупным шрифтом стоял заголовок: ‘Voila les russes!’ И затем шла статья, где рассказывалось, как необычайно удачно прошла русская мобилизация, и как русские победоносно вступили в Восточную Пруссию. Говорилось и о том, какое несметное количество войск уже выставила Россия, и сколько еще она может дать.
Разве эта весть толю не была случайным совпадением с радостным настроением Раисы Александровны? Она слушала восторженные восклицания Змигульского, а потом дала увести себя к Асе, оставив мужу по-обычаю лаконическую записку: ‘ушла к Яковлевым’.
Огромные белые плакаты все с той же надписью ‘Voila les russes’ красовались на всех углах и в окнах больших магазинов. Встречные казались празднично-оживленными, и Раиса Александровна улыбалась.
— Ах, как хорошо, — восторгался Змигулский. — Еще на днях сидел я в саду, а рядом два мерзавца — немца ругали русских. Этого, мол, врага бояться нечего. Эти русские, которые никогда не выиграли ни одного сражения. — Теперь мы им покажем, покажем, как это русские не выигрывали сражений’…
Послышались крики. Из-за угла высыпала орава мальчишек. Впереди они несли сшитое из лохмотьев знамя и положительно орали, а не пели швейцарский гимн.
Русские остановились, чтобы пропустить шествие, и смотрели вслед, улыбаясь.
— Наши союзники! — сказал Змигульский.
— Швейцария — нейтральна, — заметил Плетнев.
У Яковлевых царило смятение. Ася плакала, и судя по опухшим глазам, плакала уже давно, а Аркадий взволнованно бегал по комнате, что-то горячо доказывая.
Ася бросилась к вошедшим.
— Хоть вы урезоньте его!
— Можешь помолчать! — резко крикнул Аркадий, но потом как-то смутившись, добавил: — Впрочем, расскажи. Они увидят, что я прав.
Сперва долго нельзя было уловить смысла в бессвязных словах плачущей Аси, наконец, заговорил сам Аркадий.
— Мне невмоготу здесь сидеть. Будь я в России, я бы пошел добровольцем. Но денег на обратный путь нет, и когда будут — неизвестно. Вот я и решил, чтобы попасть к своим…
— Поступить на службу к австриякам, — закончила с ужасом Ася.
— К австрийцам?..
Ася трагически молча передала какое-то письмо.
Раиса Александровна прочла и перевела содержание не понимавшему по-немецки Змигульскому.
Письмо было от австрийского посла в Берне. Он официально уведомлял, что Аркадий Яковлев зачислен в такой-то австрийский полк, и должен явиться к такому-то числу. Все просто онемели от изумления.
— Что это значит? — наконец строго спросил Змигульский.
— Очень просто, — Аркадий волновался, — я поеду в австрийский полк, попрошусь на русскую границу и при первой встрече с русскими побегу к ним. Я так поступить советовал и Мише поэту, и Кудряшу… мы все сговорились…
— Тебя убьют, застрелят в спину, — кричала Ася.
— А если вас пошлют к сербам? — спросил спокойно, он вообще все время был спокоен, Андрей.
— Ну, убегу к сербам. Тоже союзники…
— Тогда уж проще идти во французскую армию.
Змигульский со свойственной ему горячностью так и накинулся на и без того сконфуженного Аркадия. И русские-то его примут за провокатора — мало ли немцев, а тем более австрийцев говорит по-русски, — и крик ‘братцы, я ваш’ ни к чему не поведет. Австрийцы же будут стрелять в спину. А тем, что он написал прошение австрийскому послу, он только опозорил себя. Вот теперь австрийцы будут говорить, что русские к ним на службу просятся.
Аркадий сидел совсем уничтоженный. Ася торжествовала.
Змигульский ушел рано домой, а Раису Александровну пошел проводить Андрей. Фонарей еще не зажигали. Только навесы кафе сияли. Доносились звуки музыки. Они шли молча. Андрей слегка пожимал руку своей дамы, а ей казалось, что она спит, и во сне видит и молодую луну над озером, и самое озеро, и спящих в своих загородках лебедей.
У самого подъезда Андрей сказал, понизив голос, хотя улица была пустынна, и слышать никто не мог:
— Завтра в два часа вы придете ко мне.
Раиса Александровна вздрогнула, и крепко — от страха? — сжала руку Андрея.
Двухэтажный дачного вида домик стоит на окраине города. Еще совсем немного дальше пройти и выйдешь в поле, а там недалеко и до гор. Домик окружен небольшим фруктовым садом. Внизу помещаются французы-хозяева, а второй этаж, т. е. одну довольно большую с некрашеным деревянным полом, широкой кроватью под ситцевым пологом и чижиком в клетке, комнату занимает Андрей Плетнев.
Сейчас он озабоченно ходит из угла в угол, покручивая свои тонкие усики и на что-то, видимо, раздражаясь. Иногда сердито взглядывает на часы, подходит к окошку. А перед окошком растет грушевое дерево, крупные плоды заманчиво оттягивают зеленые ветви. Андрей барабанит пальцами по подоконнику.
— Да, да, ужасно неприятно, — почти вслух произносит он. — Вот что получилось из его невинной, казалось, шутки. Раиса Александровна заинтересовала его с первого взгляда. Поразила ее нежность, хрупкость, слабость. Она казалась такой нервной, такой податливой. Ему нравилось, шутя нарушать ее настроение. И всегда это ему удавалось. Правда, он только радовал ее. Зачем ей было горевать о Варшаве, которую, конечно, легко не отдадут врагам, зачем горевать о нелегальных, помочь которым она все равно не может. Лучше пусть будет весела и беззаботна.
Но в тот вечер у них он сам был возбужден необычностью обстановки, у него дрожали руки, и нестерпимо хотелось подчинить себе окончательно эту странную женщину. И вот, шаг за шагом он дошел до того, чего не желал, не предусмотрел: он позвал ее к себе. Скоро два часа, скоро она должна прийти. В том, что она придет, он не сомневался, зная уже силу своего внушения. Но ведь он не хотел причинять ей зла. Пусть придет, он поцелует ее и она уйдет счастливая и спокойная, как была вчера…
Но у него при одной мысли о ней, о том, что она будет здесь, подле него, покорная и нежная, кружилась голова. Он сделает ее счастливой — в этом оправдание его поведения. Но если он не выдержит роди, не сдержит своих мужских чувств? Кто знает, может быть, это и принесет ей счастье, но…
Андрей Плетнев был человек решительный, в каждом положении он любил найти выход. Даже пока все русские томились в изгнании, он сделал решительный шаг: предложил себя в качестве волонтера во французскую армию, и теперь ждал только ответа, чтобы уехать. Как порвать ту цепь, невидимую, но тем более плотную, которая связала его с Раисой Александровной? Он жалел слабую женщину, но рядом с жалостью к ней росло в его душе и раздражение…
Калитка стукнула. Это была она.
Раиса Александровна не могла бы объяснить того спокойствия, с которым, выслушав заявление мужа ‘я иду по дедам’, она обещала ему к трем часам прийти к консулу, надела шляпку и вышла на улицу.
Города она совсем не знала, название улиц путала, но все же безошибочно пришла к домику, занимаемому Андреем. Правда, минутами она будто просыпалась толчками, и тогда в ужасе думала: ‘Куда я иду?’ Сразу переставала узнавать местность, готова была поворотить обратно, но через минуту, снова впадая в сладкое небытие, только ускоряла шаги.
Ровно в два часа она открыла калитку во фруктовый сад, и замерла, увидев в окне Андрея. Сердце ее дрожало, и она стояла, прижав руки к груди.
— Идите скорее, скорее, я вас жду! — нервно крикнул Андрей, и она, рванувшись, бросилась вверх по лестнице.
Знакомые руки охватили ее, и она поникла, почти теряя сознание. Она позволила отнести себя наверх, сама целовала и ласкала Андрея.
Позднее они сидели, тесно прижавшись, на обитом ситцем диване, и она восторженно, глядя ему в глаза, говорила все снова и снова о своей любви.
— И нет жизни у меня, кроме этой любви. Нет и не было вообще ничего. Дочку свою Олечку даже во сне больше не вижу… Только ты… Только ты!..
Андрей, будто извиняясь в чем-то, целовал ей руки.
— Как же ты расстанешься со мной? Вот муж собирается тебя увезти…
— Не могу, не могу! — страстно обвила его шею руками Раиса Александровна.
— Так не надо, моя Рая, — тихонько отстранился Плетнев, — не надо. Ты перенесешь разлуку спокойно. Будешь верить, что мы еще увидимся.
Он пристально смотрел ей в глаза, и она, затихшая, покорно улыбалась.
К консулу пришли они вместе. На лестнице сидела вся компания. В консульство попасть сегодня было труднее обыкновенного. По сторонам двери стояли два мальчика, одетых швейцарскими бойскаутами и с альпийскими палками в руках. В обязанности швейцарских бойскаутов входило разносить почту, смотреть за порядком на улицах, вообще заменять ушедших защищать свои границы мужчин. Мальчики исполняли свои роли с большим рвением, и здесь у консула проявляли чрезмерную строгость. Они аккуратно впускали желающих по одиночке, а потом прикрывали вход своими спинами и палками.
Скоро пришел Стремницын. Он был чрезвычайно весел.
— Нет, вы подумайте, был я сейчас у немецкого консула, он не узнал, что я — русский, и был со мной очень любезен.
— Вы похожи на англичанина, но их немцы тоже теперь не любят, — сказала Ася.
— Нет, я говорил по-немецки, как истый берлинец, — в восторге ответил Стремницын, — и он принял меня за немца.
Раиса Александровна взглянула на презрительное лицо Андрея, и вдруг неудержимо расхохоталась. Стремницын на минуту прервал свою речь, но, привыкший к странным выходкам жены, продолжал дальше:
— Немецкий консул был страшно любезен, дал адрес, где можно — с потерей, конечно, — разменять немецкие деньги… Теперь съезжу дня на два в Берн к послу, узнаю подробности Северного пути, а, может, и денег раздобуду, а там, Бог даст, уедем в Россию.
Но дни шли, Стремницыны не уезжали. Адрес, который Стремницыну дал немецкий консул, привел его к магазину готового дамского платья с крупной надписью через все окно: Ликвидация. Стремницын недоумевал, но все-таки вошел.
Покупателей в лавке не было и он обратился, невольно понижая голос, к единственному приказчику, вставшему со стула при его появлении.
— Могу я здесь выменять немецкие бумажки на французские? — спросил он по-немецки.
Тот, тоже понижая голос, ответил:
— Да, да, только хозяина сейчас нет, он уехал по делам. Зайдите в конце недели.
Эту оставшуюся неделю Стремницын был очень занят. Он бегал поочередно ко всем консульствам, посылал телеграммы русским консулам в Лондоне и Ньюкасле с запросами, есть ли пароход в Норвегию и безопасен ли путь. Обсуждал без конца, как и когда надо выехать. В этих хлопотах он совсем не замечал своей жены, довольный только ее сравнительно спокойным состоянием.
А жизнь Раисы Александровны сложилась в эти дни совсем по-своему и в полном соответствии с жизнью Андрея Плетнева.
Уже раз поддавшись искушению, он решил возможно радостнее провести это время, взять все, что можно успеть взять до неизбежной и близкой разлуки.
Утром они неизменно встречались у консула. Правда, были здесь и Ася с братом, и Змигульский, но их не замечала Раиса Александровна, чувствуя только присутствие Плетнева. В самое консульство они вовсе не входили, совершенно разочаровавшись в обещанном пароходе и мало интересуясь им. Сидели на лестнице и разговаривали. Впрочем, Раиса Александровна даже и говорила-то мало, просто тихо наслаждалась его близостью.
Затем он провожал ее до дому, целовал руку, смотрел в глаза. Днем она придумывала возможный предлог и уходила от мужа. Часы в комнате там далеко на окраине, с окнами в сад, с чижиком в клетке, с широкой кроватью под пологом — были исполнены для нее высшего и неизъяснимого блаженства.
Вечером гуляли по набережной вдоль озера. Проходили мимо ярко освещенных кофеен, мимо курзала, феерично расцвеченного электрическими лампочками, Стремницын с Змигульским разговаривая, постепенно уходили вперед, а они шли тихо, часто молча или говоря о чем-то отвлеченном и далеком. И совсем не могла бы вообразить себе Раиса Александровна, что не везде жизнь идет так спокойно и безмятежно, что война продолжает свое жестокое дело.
Иногда они заходили в кафе, аплодировали плохенькому оркестру, особенно когда он играл близкие сердцу мотивы из ‘Садко’. А когда на эстраду выходила худенькая девушка (обычно она пела в неаполитанском хоре) и, немилосердно коверкая слова, затягивала ‘очи черные, очи страстные’, — восторгам русских не было пределов.
Ходили они еще в кинематограф, который показывали за кружку пива в саду при бастионе. Сперва на полотне происходили раздирающие драмы, их сменяли комедии, и наконец появлялись русские войска, государь, войска союзных держав.
Публика неистово кричала ‘ура’, аплодировала, стучала кружками. Зато немцам шикали невероятно. Кто-то в стороне за оградой (там помещалась публика абсолютно даровая, даже без пива, все больше мальчишки подростки) кто-то за оградой не то не разобрав, не то из озорства захлопал в ладоши немецкому летчику. Возмущение было общее, и дерзкого сразу призвали к порядку.
Неделя подходила к концу. Стремницын отправился менять деньги. Тот же приказчик встретил его и провел во второй этаж. Там в комнате, обставленной в виде конторы, господин с длинной седоватой бородой в старомодном сюртуке выдал ему французские бумажки, долго рассматривая на свет данные Стремницыным немецкие.
Дело было сделано, оставалось только съездить в Берн.
— Как хорошо, два дня я могу быть с тобой все время, не выдумывая предлогов. Милый! — говорила радостно Раиса Александровна.
Этот день Андрей, казалось, был с ней еще нежнее, еще влюбленнее.
Он молча и как-то виновато целовал ее руки и твердил умоляюще:
— Будь спокойна, будь спокойна, родная!