Дагестанский опыт
П. ПАВЛЕНКО
‘Литературная газета’, No 22, 1933
Дагестанский опыт, Павленко Петр Андреевич, Год: 1933
Время на прочтение: 7 минут(ы)
До Октябрьской революции в Дагестане не было ни одной школы, ни одной книги, ни одной газеты на местных языках. Грамотность определялась так: 5 проц. грамотных мужчин и 1 проц. женщин, да и то на арабском языке. Наконец, существовали языки и наречия, на которых при всем желании нельзя было быть грамотным, так как языки эти являлись ‘устными’, не имеющими алфавитов. Только после революции, в 1926 году, было впервые установлено, что Дагестан об’единяет 36 национальностей с 82 наречиями.
Став в 1920 году советской республикой, Дагестан уже через десять лет посадил за учебу восемьдесят восемь тысяч детей и более ста тысяч взрослых, а к пятнадцатой годовщине Октября обучил грамоте двести пятьдесят тысяч человек, половину всего взрослого населения страны. В культсанштурме 1932 года участвовало двадцать тысяч культармейцев. Такого нашествия грамотных на деревню еще не знала история.
В 1917 году не было ни школ, ни газет, ни книг, ни даже письменности у некоторых национальностей. Чеченский писатель Бадуев на 1 пленуме оргкомитета ССП образно характеризовал положение горских народов до революции, сказав, что их единственной культурой была — темнота.
А в 1933 году — Дагестан для впервые знакомящегося с ним кажется самой удивительной национальной республикой в СССР. Это республика, которая не имеет своего основного государственного языка. Впрочем, только потому, что она имеет их не более, не менее как целых семь, по числу основных народностей Дагестана. Каждое решение партии, каждый декрет правительства распространяются на семи, восьми и более языках, преподавание ведется на десяти, двенадцати, четырнадцати. Центральный орган ДагЦИК имеет семь нацизданий, библиотеки в аулах вобрали за эти немногие годы книг на аварском, даргинском, кумыкском, лезгинским лакском языках — общим тиражем до полутора миллионов.
В феврале 1933 года, через несколько месяцев после культштурма, выходит книжка дагестанских поэтов, первая книжку на русском языке с тех пор, как существует литература Дагестана.
Спустя месяц появляется в свет первый номер журнала <,Штурм>,. Обе книги явились совершенно закономерным этапом в развитии дагестанской культуры, когда вопросы культурной смычки с соседями и связи с пролетарской общественностью всего Союза становятся органической потребностью роста занятых в литературе кадров.
Обе книги являются, с другой стороны, показателями того, что молодая дагестанская литература не намерена уходить в глушь местного фольклора, а собирается расти в перекличке с другими национальными отрядами советского искусства, беря темы эпоса нашего строительства и переделки человека.
Две тоненькие книжки, вышедшие в начале этого года, — происшествие само по себе небольшое, если его рассматривать в отрыве от обстановки, существовавшей в Дагестане пять, десять лет назад. Но это же происшествие становится событием, когда оцениваешь его в свете совершенно неправдоподобных, но абсолютно реальных показателей стихийного роста масс в Дагестане, их тяги к просвещению и к овладению знанием.
Говоря об этих книгах, мне кажется, совершенно невозможно вновь не коснуться культсанштурма прошлого года. Он та начальная тема, которую можно было бы назвать материнской не только для г этих двух книг, но и для других, еще не вышедших, не конченных, так же, как и для многих произведений живописи, первой живой натурой которых был социалистический реализм культпохода, взбаламученным морем охватившего весь Дагестан.
Когда будет написана ‘Культурная революция в образах и картинах’, она представит книгу редчайшего героизма, неожиданного, главным образом, тем, что речь пойдет о таких гуманных, никак не выдающихся и в общем довольно будничных вещах, как азбука и таблица умножения. Борьба за культуру развернулась в классовую войну, ликбезы стали штабами нового быта и первыми литературно—творческими организациями для молодых писательских кадров Дагестана.
Культпоход шел через аулы, где классной доской служит дно спичечного ящика, на нем царапают куском местной извести и стирают ладонями, где чертят цифры на закопченых медных тазах, гремящих от прикосновения мела, где част такой диалог:
— А тетрадей хватит?
— Тетради-то не беда: можно писать на стенах, а потом замазывать и снова писать…
Где строчат на развернутых спичечных коробках, на клочках газет, на шкурках (!), не унывая, не дожидаясь лучших условий учебы.
Ликвидаторов неграмотности избивают в одном месте, громят ликбезы в другом, тут женщины, сагитированные кулачьем, растравляют себе чесноком глаза, чтобы не ходить на занятия, там мулла собирает на молитву правоверных в тот самый час, как начинается учеба на ликпункте, но вот рядом же, в глухом ауле, появляется женщина Рухият-Халила, поющая песни своего сочинения о грамотности и науке, целый район подхватывает их, потому что такие песни давно уже думались каждому, за ней другая, Хава Магомедова, отдает свою печь для ликпункта, организует субботник за дровами, жертвует две овцы из своих четырех на горячие завтраки для детей и первая становится грамотной.
Верхний этаж Дагестанского музея — портретная галлерея пастухов, ударников, рыбаков, колхозников, партизан и домашних хозяек, принесших идею культштурма с необыкновенной силой эмоциональности, на какую способны здешние люди с суровой закалкой гор. История прошлого воспитала горца в таких условиях нищеты, голода и забитости, что выдержать их можно было только из прирожденного оптимизма. Этот оптимизм сейчас вовлечен в работу над жизнью, над бытом, над человеком.
Через несколько месяцев после штурма и менее чем через год после апрельского решения ЦК вышли ‘Поэты Дагестана’ и журнал ‘Штурм’. На русском языке это первые книги дагестанской литературы. Они созданы в трудных условиях. И полиграфическая база, и бумажные ресурсы, и всем понятная необходимость главное внимание уделять литературе па коренных языках не могли, не сказаться на первом опыте русской книжки, хотя и всем ясно, что се выход — показатель возмужалости литературных кадров, желание их говорить с большей аудиторией на все большие темы и привлечь к себе то законное внимание других национальных отрядов искусства, которое заслужил весь культурный путь, за двенадцать лет пройденный Дагестаном.
В поэтический сборник вошли лишь ‘некоторые образцы (лучшие или характерные) творчества пяти основных народностей: кумыков, лаков, аварцев, лезгин и даргинцев’. И, конечно, по данным этого первого сборника трудно судить о поэзии Дагестана в целом, но общее впечатление о направленности поэтической тематики, о мотивах, господствующих в дагестанской поэзии, он дает.
Это не пастушеские песни, не обновленные сказки, не стилизованные рассуждения о далеком прошлом, — нет, это уже поэзия живых нервов и большой классовой силы.
‘Поэты Дагестана’, бесспорно, хорошая книга в оригинале. Ее качество чувствуется даже сквозь бандажи очень грамотного, но часто казенного перевода, обезличивающего языковую и ритмическую локальность стихов. Словарь же переводов очень часто подобран из рук вон плохо.
Нельзя сказать:
‘Аулы просыпаются от топота коня,
И эхо в щелях скал голОсит’,
потому что не голОсит, а голосИт. Нельзя также сказать: ‘память настороже’ и рифмовать с ‘поможет’, потому что говорится обычно: ‘насторожЕ’ (стих. ‘Партизан’, перев. Н. Федянцевой).
Трудны для чтения строки,
‘Чуткий шелест скользит
С теплолюбящим ветром,
И баюкают волны,
Что солнечные конфети,
Переливчатый трепет —
То синий, то светлый —
Не давая глаза отвести’.
(Т. Б. Бейбулатов, ‘Путина’, пер. Серебряковой).
Понять, что здесь сказано, невозможно. Кроме того подбор слов (тепловеющий, баюкают, солнечные конфети, переливчатый трепет) — очень дешевый модерн, снижающий серьезное значение стихов, посвященных путине.
Жеманная поза чувствуется в переводе следующих строк:
‘Тебе,
О, сердце
Мировой победы, —
Наш чуткий пульс,
Наш пламенный привет.
Вам,
Кто кипит
Без мягкотелых визгов
К толпе борьбы
В расстрелянную быль,
Кто поднял кровью
Знамя большевизма,
Кто двинет в бой
Под знаменем побед’.
(З. Гаджиев, ‘Октябрь’, перев. Н. Серебряковой).
Если здесь нет дюжины опечаток, то неизвестно, что же в конце концов есть. Однако помимо безграмотности фразы фальшив и самый язык, — немощный, убогий, трескучий. Что значит ‘чуткий пульс’? Что такое ‘мягкотелые визги’? Как можно поднять кровью знамя? Что такое ‘к толпе борьбы’? ‘Кто двинет в бой’? — кого, что? Если же сам, то двинется.
Хороши (тем, что серьезны и просты, без ритмической буфонады) переводы, сделанные О. Колычевым, Гатуевым, Эф. Капиевым и Чачиковым. Это, безусловно, лучшие переводы в сборнике, хотя и они местами не свободны от недостатков стилизации.
Первый номер ‘Штурма’ богаче, и свободнее поэтического сборника. Проза, должно быть, не испытывает при переводе такого давления чужой, извне навязываемой формы, как стихи.
Богаче и выразительнее также и содержание. Словесная риторика некоторых стихов заменена деловой, эпически спокойной серьезностью повестей. Большую, ответственную тему расстрела Уллубия Буйнакского и его товарищей берет Роман Фатуев в повести ‘У Темиргое’. Приведенный отрывок сделан скупо, сильно, волнующе.
‘Героический поход’ Аткая вместе с отрывком из повести Р. Фатуева являются лучшими вещами журнала. В номере много статей: Э. Капиева ‘Ленин в дагестанской поэзии’, П. Алферьева о поэтическом сборнике, А. Сегеди о произведениях, посвященных теме Дагестана писателями РСФСР. Эта последняя статья придает первому номеру ‘Штурма’ характер боевого выступления. Статья программна своей декларативностью и требованиями высокого качества художественной работы от писателей, пишущих Дагестан со стороны. Это ее достоинство. К недостаткам же следует отнести, во-первых, налет некоторой поверхностности в оценке литературного наследства и, во-вторых, приемы критики современников, местами напоминающие худшие методы некоторых товарищей из РАПП.
Грубость характеристик, не всегда понятно обоснованных, и обезличка портят статью, снижают принципиальность ее качественных критериев.
Автор говорит о дореволюционной русской литературе:
‘Что имела русская дореволюционная литература о Дагестане?
В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди?..
Две-три книжечки батального содержания о покорении Дагестана и… точка’.
Во-первых, ‘В долине Дагестана’ не такое уж плохое стихотворение, как может показаться т. Сегеди, а во-вторых, говоря о прозе, нельзя отмахнуться от всего Мариинского, отца русского романтизма и создатели военного романа. Его произведения — это совсем не ‘две-три книжечки батального содержания о покорении Дагестана’. Это—явление огромной исторической важности, зачеркнуть которое невозможно, да и не. к чему, ибо оно дает нам колоссальный материал для изучения тенденций русской батальной школы в литературе, ставшей с легкой руки Марлинского на службу русскому империализму. Мне кажется, что в некотором смысле о Дагестане написан и ‘Хаджи-Мурат’ небезызвестного Л. Толстого и что Дагестану же, если мне не изменяет память, посвящены и некоторые романы Немировича-Данченко. Русский колониальный роман родился и вырос в Дагестане. Об этом забывать нельзя.
Критика произведений современников, не говоря о тоне, местами слишком резком, упускает из виду одно чрезвычайно важное обстоятельство,— что ее задачи прежде всего сводятся к тому, чтобы указать на допущенные ошибки самим авторам, чтобы вызвать их на ответ и привлечь к дискуссии о данном произведении не только редакцию журнала, но, главным образом, автора, которого не может не интересовать оценка его произведения ‘на месте происшествия’.
Общая же направленность статьи т. Сегеди в отношении произведения т. Панова о Дагестане, по-моему’ правильна.
Таково содержание No 1 ‘Штурма’. Конечно, оно могло бы быть шире. В частности могло бы быть реализовано пожелание журналу предсовнаркома ДагССР т. Мамедбекова о том, что на обязанности ‘Штурма’ должна лежать ‘весьма ответственная задача по критической переработке и изучению богатейшего фольклора ДагССР’.
Еще нет отдела науки и техники.
Еще нет краеведческого материала. Многого, конечно, нет. Но мы имеем дело с первой пробой сил.
Первый номер ‘Штурма’ — хороший почин большого дела.