Дачные страдальцы, Лейкин Николай Александрович, Год: 1897

Дачные страдальцы (1897)
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Скачать в PDF

H. А. Лейкинъ.

Дачные страдальцы.
Пять юмористическихъ разсказовъ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Высочайше утвержд. Товарищество, печатня С. П. Яковлева’. Невскій, No 132.

1897.

Дачные страдальцы.

I.

Въ дачный поздъ Финляндской желзной дороги, отправляющійся по направленію къ Выборгу, входитъ среднихъ лтъ бородачъ въ резиновой накидк и форменной фуражк одного изъ гражданскихъ вдомствъ. Въ рукахъ громадный портфель. На пуговицахъ пиджака висятъ пакетики съ покупками, такіе-же пакеты въ синихъ и желтыхъ оберточныхъ бумажкахъ торчатъ изъ кармановъ пиджака. Раскланявшись съ пассажирами, здящими съ нимъ ежедневно въ эти часы, онъ усаживается у окна на скамейк и, отдуваясь, длаетъ продолжительный звукъ — ‘фу-у-у’.
— Устали?— участливо спрашиваетъ его отставной военный въ форменномъ пальто съ поперечными штабъ-офицерскими погонами.
— Еще-бы не устать-то! Два раза въ день четыре способа передвиженія испытываешь да вотъ по эдакой погод-то, такъ не угодно-ли?.. Вдь сегодня хорошій хозяинъ собаки изъ дома не выгонитъ, а я всталъ въ семь часовъ утра да и — иди, иди, какъ вчный жидъ. Бги пхтурой, влзай въ таратайку, пересаживайся съ таратайки въ поздъ желзной дороги, съ желзной дороги въ конку, отъ конки до службы опять бги. Да утромъ-то еще ничего — налегк, безъ поносокъ, а вотъ извольте-ка на обратномъ пути четыре способа передвиженія перемнить, пока до дачи-то доберешься! Да что я… Пять способовъ, а не четыре. Со службы отъ Исаакіевской площади въ Гостиный дворъ на извощик. Да еще насилу нашелъ! Не везутъ въ дождь, подлецы, меньше полтинника въ конецъ, словно сговорившись. А какъ за такой конецъ дать полтинникъ? Искалъ за три гривенника. Нашелъ наконецъ, похалъ. На извощик — разъ, по Гостиному и около него пшкомъ гонялъ — два, потомъ въ Михайловской въ конку слъ — три, изъ конки переслъ на желзную дорогу — четыре, да отъ желзной дороги до своей дачи въ Шувалов придется въ таратайк трястись — пять. Вотъ вы и разочтите, какъ тутъ не устать! Каторжный, буквально каторжный.
Опять продолжительное ‘фу-у-у’. Бородачъ, отличающійся нкоторою тучностью, снялъ съ головы форменную фуражку, вынулъ носовой платокъ и отеръ потный лобъ и лицо и наконецъ закурилъ папироску. Видъ его былъ на самомъ дл страдальческій. Воротничекъ сорочки, выглядывающій изъ-подъ бороды, и рукавчики смокли, волосы на голов прилипли къ вискамъ.
— И такъ каждый день?— спросилъ участливо отставной военный.
— Каждый день, кром табельныхъ. Началъ было субботы урывать — коситься стали.
— Нтъ, я больше трехъ разъ въ недлю не зжу, да и то…
— Вамъ что! Вамъ, стало быть, съ полъ-горя. А тутъ каждый день, каждый день. А вотъ вчера и сегодня по дождю-то не угодно-ли! Вдь на мн только слава, что непромокаемый плащъ надтъ, а съ фуражки за шиворотъ-то все-таки льетъ.
— А прідете домой, опять будете, поди, работать? Вдь вонъ съ вами какой портфель. Даже можно сказать не портфель, а портфелище,— разспрашивалъ отставной военный.
— Чего-съ? Работать? Дома еще работать?— обидчиво и съ какимъ-то азартомъ воскликнулъ бородачъ.— Нтъ, ужъ слуга покорный! И каторжникамъ дается отдыхъ.
— Такъ зачмъ-же вы такой громадный портфель съ бумагами съ собой таскаете?
— Да это у меня портфель не съ бумагами. Только этого и не доставало, чтобъ съ бумагами былъ! Тутъ у меня закупки разныя. Жена у меня каждый день длаетъ порученій всякихъ бездну. И того купи, и этого возьми… Ну, пакеты все мелкіе, покупаешь и берешь все въ разныхъ мстахъ, карманы ужъ не вмщаютъ — вотъ я въ портфель все и складываю. Нарочно для этого и портфель съ собой беру.
— А я думалъ, съ бума-агами-и…— протянулъ отставной военный.
— Богъ съ ними, съ бумагами! Лтомъ и на служб-то бумагами тяжело заниматься. Прідешь въ присутствіе усталый, измученный, голодный… Черезъ полчаса завтракъ. То есть ежели хотите, то бумаги въ портфел у меня есть, но какія? Газеты, оберточныя… Книги жен изъ библіотеки взялъ: ‘Графиня де-Монсоро’ и романъ Мопассана. Есть нумеръ моднаго журнала для нея. Есть, есть бумаги…— улыбнулся бородачъ.— А то тутъ у меня такія вещи: бутылка прованскаго масла, новые полусапожки маленькому сынишк, удочка для гимназиста, дв губки, женинъ корсетъ изъ починки, кусокъ тесемокъ, два куска мыла, кое-что изъ аптекарскаго магазина, три игры старыхъ картъ и копченая камбала. Два послдніе предмета ужъ для себя. Не все-же для людей.
— Да, копченая камбала — это прелесть,— проговорилъ отставной военный и даже сладко проглотилъ слюну отъ удовольствія.
— Еще-бы не прелесть!— прошамкалъ бородачъ и облизнулся отъ предвкушенія блаженства.— Камбала — это восторгъ что такое! Вотъ сейчасъ пріду домой, вонжу въ себя хорошую рюмку водки и камбалой… Да когда еще, впрочемъ, прідешь-то!— махнулъ онъ рукой.— Вотъ еще и не тронулись… Поздъ ползетъ, какъ черепаха… На Ланской остановка, въ Удльной остановка, въ Озеркахъ, въ Шувалов. А тамъ на таратайк трясись. Эхъ, жизнь! Только слава, что дача. Не будь жены и дтей — никакими коврижками меня на эту дачу никто не заманилъ-бы.
— А повинтить есть съ кмъ?— задалъ вопросъ отставной военный.
— Обязательно. Только это-то и скрашиваетъ нсколько дачную жизнь. А ужъ не будь этого — прямо ложись въ гробъ и умирай. Теперь мы винтимъ все больше съ сосдями. Почтенный такой протопопъ одинъ около меня на дач живетъ.
— Не люблю я съ ними. Очень ужъ осторожно играютъ.
— Ну, не скажите. Этотъ ярый, самый ярый… Вотъ тутъ отъ меня нсколько подальше дьяконъ изъ какого-то казенно-учебнаго заведенія живетъ, такъ этотъ, дйствительно, и думаетъ очень долго и какъ-то прижимистъ… Потомъ докторъ одинъ. Тоже изъ поповичей. Ну, я, жена — вотъ насъ партія и есть.
— Курсъ, разумется, маленькій?
— По сотой играемъ. Вотъ изъ-за этого старыя карты изъ клуба и вожу. Не стоитъ новыхъ-то покупать. Ахъ, гвоздей обойныхъ забылъ купить!— воскликнулъ бородачъ и досадливо почесалъ затылокъ.— Жена просила гвоздей обойныхъ. И, наврное, что-нибудь еще забылъ,— продолжалъ онъ.— Дай-ко, просмотрю списокъ и проврю. Ужъ очень много заказовъ. Просила она меня бисквитъ фунтъ купить. Ну, этихъ я умышленно не купилъ, хотя и знаю, что за это будетъ мн гонка. Судите сами, какъ тутъ бисквиты провезти по эдакому дождю!: Въ булочной положатъ въ корзинку, чуть — чуть прикроютъ тоненькой бумажкой — ну, и размокнутъ вс. А наврное, и кром гвоздей, я что-нибудь забылъ. Надо проврить.
Бородачъ досталъ изъ боковаго кармана записную книжку.
— Вотъ у меня цлая бухгалтерія съ собой возится и наврное за лто вся будетъ подписями покрыта,— прибавилъ онъ и сталъ смотрть въ книжку.— Банка одеколону куплена, персидскій порошокъ купленъ, клей столярный…
— Бросьте. Охота проврять! Вдь ужъ теперь все равно того, что не куплено, достать нельзя: Не выходитъ-же изъ позда,— посовтовалъ отставной военный.
— И то бросить,— сказалъ бородачъ и спрягалъ въ карманъ книжку.
Свистокъ. Поздъ тронулся.

II.

Тукъ, тукъ, тукъ,— стучитъ дачный поздъ желзной дороги, только что вышедшій изъ Петербурга и увозящій домой дачниковъ, побывавшихъ на служб. Въ позд все больше мужчины. Мелькаетъ передъ ними въ окнахъ слезящееся срое небо, развалившіяся постройки пригорода и огороды, мокрые огороды безъ конца, на болотистомъ и никогда не просыхающемъ грунт которыхъ только и можетъ родиться одна копанная капуста. Виднются среди грядъ то тамъ, то сямъ пестрые головные платки бабъ-полольщицъ, жалкихъ, мокрыхъ отъ поливающаго ихъ дождя. Какой-то бакенбардистъ въ очкахъ, пріютившійся въ углу вагона, смотритъ въ окно на бабъ и говоритъ:
— Каково это имъ цлый-то день подъ дождемъ!
— Ну, батюшка, въ дождь и намъ, дачникамъ, не слаще,— откликается усатый господинъ въ полинялой и скоробленной отъ дождя срой шляп и сромъ пальто-крылатк.— Я самъ весь мокрый. Угораздило сегодня утромъ подъ такой дождь попасть, пока халъ съ дачи на таратайк на поздъ, что и по сейчасъ высохнуть не могу. Да и еще предстоитъ мочиться.
— Разв безъ зонтика?
— Есть зонтикъ, но вывернуло его втромъ и принужденъ былъ свернуть. Посл перваго числа, получа жалованье, думаю непромокаемое пальто купить.
— Не покупайте. Только одно названіе, что непромокаемое. А какъ намокнетъ, то еще хуже начнетъ отдавать отъ себя сырость. Я черезъ него, проклятое, ревматизмъ получилъ. Вся штука, что оно воздуху не пропускаетъ. Вс ваши испаренія остаются у васъ на тл и переходятъ въ ваше платье, вы и прете въ собственномъ пар.
— Гмъ… Это надо принять въ свднію,— бормочетъ бакенбардистъ въ очкахъ, вынимаетъ изъ кармана сырую газету, развертываетъ ее, надваетъ на носъ пенснэ поверхъ очковъ и начинаетъ читать, но тотчасъ-же закрываетъ глаза и отдается дремот.
Онъ начинаетъ клевать носомъ, газета выпадаетъ изъ рукъ, пенснэ сваливается. Онъ спохватывается, поднимаетъ газету и свертываетъ ее снова.
— Сморило?— спрашиваетъ его усатый господинъ.
— Еще-бы не сморить, ежели въ шесть часовъ утра поднимаешься!
— Что такъ рано?
— Иначе мн на службу не поспть. Вдь таратайки не каждый день попадаются утромъ, а надо за пхтуру расчитывать. Охъ, тяжела ты, шапка дачника! Что я? Для чего я живу на дач? Встанешь спозаранку — бжишь на поздъ, вернешься домой раскисшій, только-бы до постели. Не доспишь, не дошь, не допьешь. Вотъ сегодня… Цлый день мокрый и высушиться было негд. Вернешься къ себ на дачу — опять въ сырость.
— Дача-то, поди, съ протекціей?— улыбается усачъ.
— Ужъ само собой. За сто двадцать пять рублей въ лто безъ протекціи не бываетъ.
— Ну, я и двсти плачу, да и то у меня потоки по стн. Вдь дождь-то какой! Три дня безъ просвта.
— И три недли просвта не увидите.
— Пророчьте, пророчьте! Типунъ бы вамъ на языкъ. А какъ барометръ?
— Что барометръ! Вс врутъ барометры. Барометръ инструментъ вовсе не для узнанія погоды, а для измренія высоты горъ. Плюю я на барометръ. А для меня важна примта. Когда начался дождь? 27 іюня, въ Самсоньевъ день. А Самсоньевъ день съ дождемъ, такъ ужъ прямо считайте, что дождь на три недли. Это старики говорятъ.
— Да что вы!— качаетъ головой усачъ, длая серьезное лицо.
— Врно, врно… подхватываютъ сидящіе въ вагон.— Вдь вотъ видите, дождь три дня уже жаритъ, а барометръ какъ упалъ третьяго дня на 755, такъ и не двигается.
Начинаются сообщенія о дожд.
— У меня лягушки на балкон прыгаютъ. Въ углахъ грибы начинаютъ расти.
— Да, да. Вдь не переставая… Я сегодня хотлъ перемнить сапоги. Лзу утромъ подъ кровать, достаю — и что-же выдумаете? Заплсневли. Моя соломенная шляпа на стн висла и превратилась въ кисель.
— Но все-таки вы на шоссе живете и вамъ съ полъ-горя. У васъ грязно, но можно хотя черезъ дорогу перейти, а я вотъ на боковой улиц живу, такъ прохать нельзя: кисель. По положеннымъ кирпичамъ, балансируя, какъ акробаты, перебираемся. Прислугу лишній разъ въ лавочку не протуришь. У меня вотъ вчера сынъ гимназистъ лимонъ покупать къ чаю — такъ на ходуляхъ ходилъ.
— Да вдь на ходуляхъ по глубокой грязи хуже увязнешь.
— И увязъ, и свалился. Пришелъ домой — на человка не похожъ. Съ ногъ до головы въ грязи. Вчера мороженикъ… Завезъ свою телжку съ мороженымъ, а вытащить-то изъ грязи не можетъ. Ну, мы, дачники, начали помогать… Мужикъ онъ хорошій, совстливый… И вывезли.
— И все-таки, господа, вс эти невзгоды ничто въ сравненіи съ тмъ, что вотъ вы легли въ постель, спите и вдругъ вамъ ночью на лицо съ потолка капъ, капъ, капъ. — начинаетъ бакенбардистъ въ очкахъ.
— О, это ужъ самое обыкновенное дло! Объ этомъ мы даже и не говоримъ!— восклицаютъ два-три дачника.
— Ну, у меня, господа, пока этого еще нтъ,— говоритъ молча сидвшій до сихъ поръ чиновникъ въ форм почтоваго вдомства.— Въ кухн есть немножко въ углу, окола трубы, но…
— Ахъ, видите! Въ кухн все-таки есть. Но крыша за три дня у васъ еще недостаточно намокши, а вотъ подождите вы еще два дня…
— Но неужели еще будетъ дождь два дня?— пожимаетъ плечами бакенбардистъ.
— Говорю вамъ, что три недли будетъ,— отвчаетъ усатый господинъ.— Самсоньевъ день вс знаютъ, что онъ значитъ.
— Боже мой, Боже мой! У меня и такъ сахаръ отсырлъ. Вотъ ужъ сегодня жестяную коробку везу для него. Табакъ въ папиросы не набивается отъ сырости.
— Что табакъ! Я сегодня сапоги еле могъ надть. Не лзутъ ноги въ сырые сапоги, да и что хотите!
— У насъ вчера еле плиту могли затопить,— сообщаетъ кто-то. За ночь столько въ трубу дождя налило, что даже изъ топки текло.
— И вы утверждаете, что такой дождикъ ужъ на три недли безъ перерыва зачастилъ?— слышенъ вопросъ.
— Ну, перерывы-то маленькіе, можетъ-быть, и, будутъ, а только ужъ каждый день надо ждать дождя. Покосъ у кого теперь и кто скосилъ траву — бда.
— Ну, что мн покосъ! Я не трава. А вотъ на службу-то каждый день въ дождь здить и возвращаться мокрому въ сырыя комнаты…
— Сырыя комнаты еще не бда. Но жены въ дожди бываютъ ужъ очень сварливыя,— замчаетъ кто-то.— Какъ дождь, такъ он на мужей и накидываются. Словно мужья погоду длаютъ.
— Хе-хе-хе…— раздается легонькій смхъ.— Это вы совершенно врно изволили про нихъ замтить.
Поздъ подъзжаетъ къ Ланской станціи и убавляетъ ходъ. Раздается свистокъ. Какой-то пассажиръ накидываетъ на себя мокрую резиновую накидку и собирается выходить.

III.

На станціи Удльной въ позд немножко пордло. Около полусотни навьюченныхъ покупками дачниковъ вышли на платформу, и поздъ помчался въ Озерки. Прижавшись у окошка, сидитъ добродушнаго вида толстенькій бакенбардистъ въ сромъ камлотовомъ пальто-крылатк и въ безпокойств смотритъ на часы.
— Не понимаю, что съ часами сдлалось,— говоритъ онъ сосду, тощему бакенбардисту съ длигнымъ носомъ и въ очкахъ, дремлющему передъ развернутой газетой.— Съ утра на восемь минутъ отстали.
Тотъ открываетъ глаза и, не разслышавъ о ему говорятъ, отвчаетъ:
— Гмъ…
— Черезъ это вдь и опоздалъ.
— Вы про митрополита Климента? Совсмъ опоздалъ. Лтъ на пять надо-бы пораньше.
— Что вы, что вы! Я про себя… Я опоздалъ. Я часомъ раньше хотлъ сегодня на дачу пріхать, но вотъ эти проклятые часы.
— Виноватъ… А я сейчасъ читалъ про болгарскую депутацію.
— Я опоздалъ, я… Подъзжаю къ вокзалу, бгу на платформу, а поздъ уже отходитъ. Въ моихъ глазахъ отошелъ.
— Слышу, слышу. А я думалъ, вы про болгарскую депутацію.
— Что мн болгарская депутація!
— Понимаю. Но я немножко задремалъ.
— Меня, батюшка, сейчасъ въ Озеркахъ, на станціи, самого болгарская депутація встртитъ и начнутся попреки. Общалъ я сегодня жен часомъ раньше пріхать, но часы у меня на восемь минутъ отстали..
— Да, тутъ иногда одна минута важна…
— И не понимаю, что съ ними сдлалось. Ходили врно. Утромъ на станціи сврилъ. Были минута въ минуту со станціонными часами… Чистить ихъ отдать, такъ въ прошломъ году чистилъ. То-то разсердится моя благоврная!
— Ну, что-жъ, съ каждымъ можетъ случиться.
— Да вдь она съ дочерью и другими ребятами всякій день на станцію приходитъ меня встрчать.
— Ну, что-жъ… вдь это для прогулки. Не встртила и обратно пошла.
— Не думаю. Я полагаю, он и по сейчасъ еще на станціи торчатъ. Окажетъ: ‘въ дождь заставилъ выдти изъ дома’!.. А чмъ я виноватъ, ежели у меня съ часами?…
— Гмъ…— хрюкаетъ тощій господинъ въ очкахъ.
— И знаете, въ эдакую погоду у ней нервы всегда разстроены и ревматизмъ… А въ это время женщины вообще… Разсердится, непремнно разсердится.
— Гмъ…
— Дло въ томъ, что у насъ сегодня вареный сигъ въ обду — продолжаетъ разсказывать толстенькій бакенбардистъ.— Сигъ по польски… Знаете, съ масломъ и съ рублеными яйцами.
— Да, да… Это прелестная штука!
— Ну, а сига надо непремнно къ извстному часу варить, иначе, что изъ него будетъ? Разварится въ кисель.
— Понимаю.
— Ну, такъ ежели разобрать, то она и въ прав немножко сердиться. Но я-то не виноватъ.
Тощій бакенбардистъ пересталъ уже даже и издавать звукъ ‘гмъ’, а только слушалъ, а толстенькій бакенбардистъ, по мр приближенія къ станціи Озерки, длался все безпокойне и повторялъ:
— Часы… Ничего не подлаешь… Часы… По своимъ часамъ я пріхалъ во-время. Мн самому пришлось цлый часъ ждать на станціи до этого позда.
Стали подъзжать къ Озеркамъ. Поздъ убавилъ ходъ. Толстенькій бакенбардистъ сталъ собирать свои пакеты, вынулъ изъ-подъ скамейки корзиночку, пахнущую копченымъ, засунулъ въ карманъ пальто бутылку, завернутую въ бумагу. Вотъ и платформа, а на ней встрчающіе поздъ. Дамы и двицы съ подобранными юбками, подобранными умышленно настолько высоко, чтобы показать красные, розовые, черные чулки и новую изящную обувь. Толстенькій бакенбардистъ, вставъ со скамейки, взглянулъ въ окно на платформу и даже въ лиц измнился.
— Ждутъ…— проговорилъ онъ.— Жена и дочь ждутъ. А я, какъ на зло, забылъ имъ банку туалетнаго уксуса купить. Вотъ попреки-то начнутся!
Онъ весь съежился и сталъ выходить изъ вагона.
— Здравствуй!— раздался на платформ голосъ жены, рослой сухощавой брюнетки, нсколько подкрашенной, съ носомъ горбинкой, въ кружевномъ фаншон на голов и съ мокрымъ, сложеннымъ зонтикомъ,— Это такъ-то ты часомъ раньше прізжаешь? Хороша у насъ вареная рыба будетъ!
— Знаю, знаю, матушка… Но часы… Часы у меня опоздали… То есть не опоздали, а отстали — вотъ я и опоздалъ на три минуты. Здравствуй!— заговорилъ толстенькій бакенбардистъ и, протянувъ губы, чмокнулъ подставленную женой щеку.
— Bonjour, papa…— умышленно картавя крикнула молоденькая двушка-дочка съ стрляющими въ разныя стороны по пріхавшимъ молодымъ мужчинамъ глазами и, сложивъ губы сердечкомъ, чмокнула отца въ щеку.— Фу, какъ отъ тебя, папа, виномъ пахнетъ!
— Да, и я это замчаю,— прибавила маменька.— Вотъ опозданіе-то произошло не изъ-за часовъ, а изъ-за буфета. Мы здсь мокнемъ подъ дождемъ, чтобы тебя встртить, а ты тамъ въ буфет прохлаждаешься и бражничаешь! Хорошо. Я теб это припомню.
— Душечка, какое-же тутъ бражничанье! Опоздалъ на поздъ, сегодня нарочно не завтракалъ, въ разсчет, что буду часомъ раньше обдать. А тутъ жди цлый часъ до слдующаго позда. Передъ глазами буфетъ, раздражающій аппетитъ…
— Молчи. Довольно…— тихо и сжавъ зубы, прошипла супруга.— Пойдемъ.
— Гляжу на буфетъ, а сть хочу, какъ крокодилъ…— продолжалъ толстенькій бакенбардистъ, слдуя за женой и дочерью.
— И ты свой крокодилій аппетитъ водкой утолялъ? Не срами себя хотя передъ посторонними-то. Вдь насъ слушаютъ…— продолжала шипть жена.
— Да вдь ты-же начала… А я… три бутерброда, всего три бутерброда, а водки ежели рюмку выпилъ, такъ посуди, какая сегодня сырость!
— А намъ ничего сырость? Намъ ничего тебя въ сырости на платформ лишній часъ ждать, пока ты тамъ водкой набулдыхивался?
— Такъ зачмъ-же вы ждали меня, милая моя, лишній часъ? Шли-бы домой.
— А съ сигомъ я что буду длать? Должна-же я, наконецъ, узнать, прідешь ты хоть на этомъ-то позд или не прідешь? Я ужъ и такъ маленькихъ дтей съ нянькой домой отослала. Лили! Приподними съ праваго боку платье! У тебя какъ-то юбка не хорошо свсилась!— обращается маменька къ дочк, видя, что въ сторон идетъ молодой человкъ и бросаетъ косые взоры на дочь.— Вотъ такъ… А то ужасно некрасиво…— прибавляетъ она и продолжаетъ точить мужа:— Самъ заказалъ сига съ яицами, самъ просилъ его не переварить, а самъ жрешь водку въ буфет и прізжаешь часомъ позже! Воображаю я, какой теперь сигъ будетъ! Каша.
— Но увряю тебя!
— Молчать! Щи и кашу тому трескать, кто не уметъ держать своего слова, а не сиговъ подъ польскимъ соусомъ. Привезъ мн туалетнаго уксусу?
— Сто разъ, душечка, прости! Забылъ…— ежится толстенькій бакенбардистъ.— Завтра-же я теб…
— Болванъ! Но, впрочемъ, я съ тобой дома поговорю! Идите же впередъ! Что вы топчетесь!
Мужъ послушно засменилъ ногами. Жена и дочь слдовали сзади.

IV.

Около семи часовъ вечера. Сменитъ на двор мелкій дождь. Небо хмуро, сро, непривтливо и нагоняетъ хандру. Въ маленькой дачк въ Шувалов въ балконной комнат виситъ на дверяхъ распяленное мокрое пальто и обтекаетъ, въ углу стоитъ раскрытый зонтъ, поставленный для просушки, и отъ него идетъ цлый потокъ дождевой воды по полу. Отецъ семейства, только что сейчасъ вернувшійся со службы на дачу — худой, желтый, гемороидальнаго вида мужчина лтъ пятидесяти, обдаетъ. Онъ безъ сюртука и безъ жилета, въ ночной рубашк и въ туфляхъ стъ супъ. Противъ него сидитъ жена въ блуз, съ подвязанной щекой. Тутъ-же дочь подростокъ съ книгой и два мальчика въ блузахъ. Одинъ держитъ въ рукахъ мопса, а другой сидитъ передъ стеклянной банкой, въ которой копашатся гусеницы на листьяхъ. стъ одинъ только отецъ семейства, другіе присутствуютъ ради компаніи.
— И вдь надо-же такъ случиться, что отъ станціи ни одной таратайки!..— говоритъ онъ.— А дождь, какъ изъ ведра. Стояли четыре таратайки, но кто первый изъ позда выскочилъ, тотъ и расхваталъ ихъ,— говоритъ онъ.
— Ну, а ты звай! Чего-жъ ты-то раньше не выскочилъ? Ты всегда разиня,— откликается жена.
— Въ заднемъ вагон сидлъ. А дождь-то какой! И всю дорогу садилъ! Иду по дорог, зонтикомъ уже не себя закрываю, а картонку съ твоей бархатной кофточкой… И насквозь…
— Ну, да вдь не размокъ самъ-то. Теперь переодлся въ сухое.
— Такъ-то оно такъ, но какова жизнь дачная.
— А кто виноватъ? При ныншнемъ дешевомъ тариф я отлично-бы на дачныя деньги създила съ дтьми на Кавказъ и полчилась-бы тамъ въ Желзноводск.
— Но жизнь на два дома… Ты знаешь мои ресурсы…
— шь, шь… Слышали мы эту псню.
— Ужасно какъ супъ саломъ пахнетъ и совсмъ холодный.
— Ну, да вдь уже съ трехъ часовъ въ духовой печк стоитъ, а теперь семь скоро.
— Давайте что нибудь другое. Что у васъ еще есть?
— Бифштексъ теб оставленъ. То есть не бифштексъ, а были у насъ такъ кусочки говядины съ бобами.
— Сирчь подошва? Знаю…
— Тогда шь въ трактир. Мы не обязаны тебя ждать до семи часовъ вечера. Мы сть хотимъ. У насъ нтъ завтрака. Вмсто завтрака у насъ кофе съ булками.
Подали бифштексъ.
— Фу, ножикъ даже не беретъ! Вотъ до чего засохло!— говоритъ отецъ семейства.— Этимъ бифштексомъ ежели швырнуть въ человка, то ушибить можно.
— Ничмъ ты не доволенъ. Полей его подливкой — вотъ онъ и размякнетъ.
— Да тутъ подливки-то нтъ, а просто сало.
— Говорю теб, съ трехъ часовъ въ духовой печк стоитъ. Вонъ огурцы есть. шь.
— Что мн огурцы! Вдь я не корова. Одинъ сълъ и больше не могу.
— Ну, вареной колбасы за чаемъ пошь. Черезъ два часа чай. Сосисокъ теб сварю на самовар.
— Есть у васъ еще что-нибудь?
— Былъ рисовый каравай, но теб ничего не осталось. Дти весь съли.
— Ну, и на томъ спасибо. Сеня! Принеси мой портсигаръ! Да дай газету,— обратился отецъ семейства къ сыну, вставая изъ-за стола.
— Спать сейчасъ завалишься?— спросила жена.
— Да что-жъ теперь въ эдакій дождь длать! Усталъ, какъ собака. Прилягу до чаю. Вдь всталъ сегодня въ шесть часовъ утра. Теб хорошо, коли ты спишь до девяти.
— Не оттого ты усталъ, что въ шесть часовъ всталъ, а оттого, что винтилъ вчера у Марка Лаврентьевича до часу ночи.
— Матушка, ужъ надо же мн имть хоть какое нибудь развлеченіе. А то я какъ дилижансовая лошадь каждый день на службу и со службы… Да весь день занятъ, да разныя непріятности… Если ужъ не винтить раза три въ недлю…
— И наврное проигралъ вчера?
— Рубль двадцать восемь.
— Ну, вотъ, видишь! А жен съ ребятами жалешь дать на кавказскую поздку.
— Ахъ, ты Господи! Вотъ глупая-то! Да разв на рубль двадцать восемь копекъ вы вчетверомъ на Кавказъ продете!
— Ты умный. Ты разсчитай прежде, сколько ты въ годъ-то проиграешь!
Но отецъ семейства уже перебрался въ другую комнату, лежалъ на клеенчатомъ диван съ скрипучими ножками и съ наслажденіемъ попыхивалъ папиросой, развернувъ передъ своимъ носомъ газету. Поднятые за день нервы начали успокаиваться, въ глазахъ мелькали газетныя заглавія, болгарская депутація, абиссинское посольство, докторъ Моловъ, Жюдикъ, митрополитъ Климентъ, Мальчикъ съ Пальчикъ, ‘Монплезиръ’ и т. д. Въ глазахъ зарябило, потомъ они начали слипаться. Газета выпала изъ рукъ, потухшій окурокъ папиросы вывалился изо рта и началось полное забытіе всхъ дачныхъ страданій. Онъ заснулъ.
Вдругъ на верху, во второмъ этаж, послышались слабые звуки разстроеннаго рояля. Немного погодя, эти слабые звуки перешли въ громкіе раскатистые звуки гаммы. Затмъ женскій визгливый голосъ заплъ сольфеджи. Отецъ семейства проснулся отъ очаровавшаго на четверть часа его сна, выругался, сказавъ: ‘опять эта крашеная выдра диковатъ начала’, и перевернулся на другой бокъ. Но сольфеджи раздавались все громче и громче. Въ довершеніе всего, на балкон завылъ его собственный мопсъ, вздумавъ подпвать виртуозк.
— Анна Сергевна!— крикнулъ отецъ семейства жен.— Успокойте хоть Бобку-то! Ну, чего онъ воетъ!
— Да тутъ человкъ завоетъ, а не только что собака!— откликнулась супруга — Третій разъ сегодня эта проклятая консерваторка свои чортовы рулады распваетъ.
— Но все-таки погладьте его какъ нибудь.
— Ахъ у меня у самой зубы болятъ! Я сама готова завыть.
Мопсъ продолжалъ голосить. Его воемъ соблазнилась большая дворовая собака, завыла басомъ и началось тріо. Консерваторка, чтобы заглушить собачій вой, надсажалась еще больше. Отецъ семейства не выдержалъ, вскочилъ съ дивана и въ носкахъ выскочилъ на террасу и закричалъ на верхній балконъ, находящійся надъ террасой:
— Милостивая государыня госпожа музыкантша! Нельзя-ли прекратить ваше пніе и дать людямъ покой!
Отвта не послдовало. Музыкантша была увлечена и не слыхала за пніемъ его возгласа. Мопсъ продолжалъ выть, задравъ голову кверху. Отецъ семейства пнулъ его ногой и закричалъ еще громче:
— Эй, псенница! Дудка! Рулада! Нельзя-ли бросить ваше дикованіе!
— Зачмъ ты бднаго Бобку-то пихнулъ?— завизжала жена.
— Пвица! Виртуозка, чортъ тебя дери!
Рояль умолкъ. Пніе кончилось.
— Что такое? Что вамъ?— послышался съ верхняго балкона женскій голосъ.
— Нельзя-ли пощадить вашимъ пніемъ!— понизилъ свой голосъ отецъ семейства.
— То есть вы хотите, чтобы я прекратила пть? Но вдь это мой хлбъ, я учусь.
— Кто такимъ манеромъ хочетъ себ хлбъ добывать, тотъ долженъ добывать его въ лсу, а не въ досчатой дач около сосдей. Помилуйте, собаки даже воютъ.
— Такъ вы лучше отколотите вашихъ собакъ. Я сама на васъ въ претензіи. Собаки мн мшаютъ учиться. А вы нарочно ихъ поддразниваете.
— Ну, ужъ это ты врешь!— завизжала жена отца семейства.
— Какъ вы смете мн ты говорить! Нахалка! Я вотъ вашу собаку кипяткомъ отпарю, если она будетъ мн мшать пть.
— Ну, это-то ужъ вы ахъ оставьте! За это я васъ на казенные хлба упрячу!— закричалъ отецъ семейства.
— Какъ? Меня? Генеральскую дочь? Дочь генералъ-майора? Невжа! Грубіянъ!
И началась перепалка. Верхняя жилица и нижняя семья переругивались добрыя десять минутъ. Наконецъ, наверху раздался плачъ и мало-по-малу все утихло. Отецъ семейства сидлъ на балкон и тяжело вздыхалъ.
— И это дачный покой, чортъ его возьми!— говорилъ онъ.

V.

— Баринъ! А баринъ! Вставайте!— стонетъ утромъ около дверей спальни горничная и стучитъ половой щеткой о дверной косякъ.
— Сейчасъ…— невнятно откликается изъ-за запертой двери мужской голосъ.
Горничная начинаетъ мести полъ, передвигаетъ мебель, умышленно хлопаетъ балконною дверью, но въ спальной тихо. Баринъ и не думаетъ вставать.
— Баринъ! А баринъ! Вставайте! Пора ужъ вдь…— опять начинаетъ горничная.
— Встаю, встаю,— слышится изъ-за двери.— О-о-охо-хо!
Въ спальной опять тихо. Горничная снова приступаетъ:
— Баринъ! Алексй Павлычъ! Вдь опять проспите и будете сердиться!— кричитъ она.
— Охо-хо-хо! Который часъ?
— Да скоро ужъ семь.
— Неужели? А самоваръ готовъ?
— Давно на стол.
— Охо-хо-хо.
И опять въ спальной умолкаетъ. Часы бьютъ семь. Горничная роняетъ стулъ и кричитъ въ спальню:
— Баринъ! На службу опоздаете! Вдь ужъ восьмой часъ. Барыня! Анна Алексевна! Да побудите хоть вы ихъ. Они васъ все-таки хоть испугаются.
— А? Что? Кто тамъ?— спрашиваетъ изъ спальной женскій голосъ.
— Я… я, Матрена. Бужу барина, но они никакъ не встаютъ, а потомъ браниться будутъ, что ихъ не разбудили.
— Алексй Павлычъ! Да что-жъ ты спишь? Вдь теб хать пора!— будитъ ужъ въ свою очередь жена мужа.
— Третій разъ ихъ бужу и все безъ толку,— присоединяетъ свой голосъ горничная.— А потомъ меня-же ругать будутъ, что не разбудила.
— Вставай, Алексй Павлычъ, что это, въ самомъ дл, не можешь проснуться!
— Встаю, встаю! Охо-хо-хо-хо! Боже мой, какъ голова тяжела!
— Меньше-бы по гостямъ шлялся. Шутка-ли, вчера до двухъ часовъ у Ивана Егорыча…— пилитъ его жена.
— Да вдь ужъ только и утшеніе въ эту погоду, что повинтить. Матрена! Какая сегодня погода?— кричитъ онъ горничной.— Кажется, дождь?
— Дождь, какъ изъ ведра, и только сейчасъ немножко пересталъ.
— О, Господи! Вотъ наказаніе-то! Недлю цлую льетъ.
— Да ужъ въ Самсоньевъ день начался, такъ смло ждите на три недли.
— Типунъ-бы теб на языкъ.
— Да вдь ужъ примта такая. Я-то тутъ при чемъ? У меня вонъ даже надъ кроватью сегодня ночью съ потолка капало. Я ужъ передвигалась и тазъ подъ капель подставила. Снокосъ-то теперь у кого, такъ какъ плачутся. Не замолили Самсонья-батюшку.
Всклокоченная голова барина выглядываетъ изъ-за двери и беретъ стоящіе у двери только что вычищенные сапоги.
— Не просушила сапоговъ-то,— бормочетъ онъ.
— Да на чемъ-же просушить-то? Ночью пришли изъ гостей. Вдь ужъ плита была остывши.
— Я говорила теб вчера, что не слдовало на этотъ проклятый винтъ шляться,— шпигуетъ барина жена.
— Слышали ужъ, слышали!— откликается тотъ.— Матрена! Пальто-то мое непромокаемое высохло-ли?
— Откуда-же ему высохнуть!— говоритъ горничная.
— О, жизнь триклятая! Во все мокрое долженъ одваться. Анна Алексевна! Смотри-ка, сорочка-то крахмальная… Вся, вся отсырла… Ну, и сапоги на ногу не лзутъ!
Баринъ кряхтитъ.
— Наднь другіе…— совтуетъ барыня.
— Другіе прорвавшись. А новые проклятый сапожникъ третью недлю сдлать не можетъ.
Опять кряхтніе.
— Надлъ… наконецъ,— бормочетъ онъ.— Батюшки! Да и платье совсмъ сырое!— Матрена! Заварила мн чай?
— Даже перекиплъ ужъ. Вставайте, баринъ. Половина восьмого. Сосдскій баринъ побжалъ ужъ на желзную дорогу.
— Налей мн стаканъ чаю и пусть остынетъ, а то я обжигаться буду.
Слышенъ всплескъ воды. Баринъ умывается. Горничная продолжаетъ убирать комнату и сквозь дверь разсказываетъ:
— Сосдскій студентъ похалъ давеча на велосипед и вернулся, а коня въ поводу ведетъ. Завязъ съ своей машиной у насъ въ улиц. Такъ и не могъ выхать. Грязища страсть. Кухарка пошла за молокомъ въ калошахъ, стала переходить улицу и калоши въ грязи завязила. Вернулась съ молокомъ и калоши въ рук несетъ.
— Господи! А мн полторы версты до желзной дороги шлепать по эдакой грязи! Когда же это все кончится!— вздыхаетъ тяжело баринъ.— Аннинька! Ты не встанешь меня проводить?— спрашиваетъ онъ жену.
— Зачмъ-же я буду вставать въ эдакую погоду? Уйдешь безъ проводовъ,— отвчаетъ жена.— Ты вотъ что… Ты зайди къ портних и привези Лизино платье.
— Матушка, хоть на время ненастья-то освободите меня отъ поносокъ!
— Да ты никакъ съ ума сошелъ! Двушка и такъ вся отрепалась. Прикармливаемъ медицинскаго студента, а ей не въ чемъ порядочномъ даже показаться. Непремнно сегодня платье привези. Оно уже третьяго дня было готово. Студентъ хорошій, выпускной. Къ Рождеству курсъ кончаетъ. Одними варенниками къ ужину и сосисками съ капустой ничего не возьмешь. Надо и двушку лицомъ показать.
— Пустое это дло, кажется.
— Какъ пустое? Лиза ему уже грудь къ малороссійской рубашк гладью вышила.
— Да она-то вышила, а онъ-то…
— Ну, вотъ его и надо ловить. Да вотъ еще что… Привези мн двадцать фунтовъ сахарнаго песку для варенья.
— О, Господи!
— Чего ты: о, Господи! Здсь песокъ дв копйки на фунтъ дороже. Самъ крякаешь все, что расходы велики, а чуть я про экономію — сейчасъ и — ‘о, Господи!’ Для студента и варенье-то варить буду. Онъ говоритъ, что варенье изъ морошки очень любитъ. Да зайди въ аптекарскій магазинъ и купи три палки ванили.
— Богъ мой! Вицмундиръ-то у меня — совсмъ сырой!
— А ты зачмъ его у окошка на стулъ развсилъ? У насъ во время дождя всегда брызжетъ.
— Весь я сырой, весь… Все на мн сырое. Вотъ когда ревматизмъ-то схватишь!
Баринъ вышелъ изъ спальной въ столовую, подошелъ къ столу и жадно сталь глотать остывшій въ стакан чай. Выпивъ полъ стакана, онъ разбавилъ его горячимъ и прислъ къ столу, попыхивая папироской.
— Слава. Богу, хоть дождь-то немножко пересталъ,— сказалъ онъ горничной, которая чистила въ это время щеткой его форменную фуражку.
— Перестать-то пересталъ, но вонъ съ той стороны опять туча заходитъ.
Баринъ сидлъ и торопливо глоталъ второй стаканъ чаю. На балкон стоялъ дворникъ и заглядывалъ въ стеклянную дверь.
— Что теб?— крикнулъ ему баринъ.
— Съ добрымъ утромъ,— поклонился тотъ черезъ стекло.— Чай да сахаръ… 3а дачу сегодня остальныя не отдадите?
— Вонъ! И безъ тебя тошно. Нашелъ время, когда приходить! Я сижу и кляну дачу, а онъ за деньгами лзетъ!
Дворникъ исчезъ.
— Матрена! Пальто.
Баринъ облачился въ мокрое, такъ называемое непромокаемое пальто, надлъ фуражку и взялъ въ руки портфель.
— Прощай, душечка!— крикнулъ онъ жен въ спальню.
— Прощай! Да не забудь платье-то Лиз привезти!
— Хорошо, хорошо!
Онъ вышелъ на балконъ. На двор накрапывалъ дождь.
— Опять!— воскликнулъ онъ.— Да будетъ-ли конецъ этому дождю!
— На три недли, баринъ… Ужъ такая это примта, ежели въ Самсоньевъ день,— говорила ему вслдъ горничная, запирая балконную дверь.
— Шагай, Алексй Павлычъ, шагай! Мокни подъ дождемъ!— иронически ободрялъ онъ самого себя, выйдя на улицу, и зашагалъ по липкой, скользкой грязи, заставлявшей разъзжаться ноги.
Дождь усиливался и наконецъ хлынулъ, какъ изъ ведра.

VI.

Звонилъ уже третій звонокъ, когда въ дачный поздъ ввалился пожилой дачникъ въ шляп котелкомъ, съ рденькой бородкой и, разумется, весь нагруженный закупками. Онъ былъ запыхавшись, отдувался, кряхтлъ и проходилъ по вагону, отыскивая себ мсто и кивая направо и налво знакомымъ по позду пассажирамъ, здящимъ съ нимъ всегда вмст.
— Чуть-чуть не опоздалъ,— проговорилъ онъ съ легкой улыбкой на потномъ лиц, плюхаясь на незанятое мсто, и сталъ разгружаться, вынимая изъ оттопыренныхъ кармановъ пакетики.— Еще минуту, даже полъ-минуты, и опоздалъ-бы… А опоздалъ — ну, и жди лишній часъ на вокзал слдующаго позда. А дома перебранка тогда, попреки, что супъ перекиплъ, котлеты пережарились,— продолжалъ онъ.
— По настоящему, каждому изъ насъ, семейному дачнику, слдовало бы завести моду отправляться въ городъ съ корзинками или съ плетеными мшками, вотъ съ такими, съ какими кухарки ходятъ, обыкновенно, въ лавки за провизіей,— сказалъ сдой бакенбардистъ строго чиновничьяго типа, съ гладко выбритымъ синимъ подбородкомъ и верхней губой и поправилъ Владимірскій крестъ у себя на ше.— А въ эти мшки или корзинки и складывать вс закупки. А то, того и глядя, растеряешь. Вчера вонъ у меня были въ город закупки мстахъ въ семи… И осетрина, и чулки шелковые… буравчикъ для чего то жен понадобился… Ну, однимъ словомъ, мелочь… Купилъ я дочери пару перчатокъ гри-де-перль цвта, нумеръ пять три четверти, сунулъ куда-то — и потерялъ. А можетъ быть и не сунулъ, а забылъ гд-нибудь, потому посл перчаточнаго магазина я заходилъ еще въ кондитерскую Валле за бисквитами и въ оптическій магазинъ, гд былъ отданъ въ починку женинъ лорнетъ на длинной ручк. Забылъ, а дома непріятность… Дочери не въ чемъ идти на танцовальный вечеръ въ озерковскій садъ. Вышла цлая исторія. А будь-ка у меня такая корзинка, какъ у кухарокъ, я и складывалъ бы въ нее и осетрину, и перчатки, и шелковые чулки… Все въ одномъ мст. Это куда удобне!
Дачникъ въ шляп котелкомъ слушалъ и все еще продолжалъ тяжело дышать и отдувался. Лицо его было красно и полосами, какъ у зебра. Потоки пота со лба протекли по пыльнымъ щекамъ и оставили полосы. Онъ вынулъ изъ кармана платокъ и сталъ отираться.
— Ужасъ, какъ упарился, торопясь на поздъ!..— проговорилъ онъ.— Ну, да ужъ теперь слава Богу, что попалъ. Да, жизнь наша дачная не жизнь, а каторга!— прибавилъ онъ съ тяжелымъ вздохомъ.
— Не красна-съ, не красна-съ… И я скажу, что не красна наша жизнь…— пробормоталъ дачникъ въ бакенбардахъ и съ крестомъ на ше. Эти ежедневныя катанія въ городъ и изъ города, цлый день на служб, возвращеніе домой на подобіе вьючнаго верблюда… А чуть что-нибудь забылъ — дома всякое лыко въ строку. Вдь вотъ я увренъ, что вы чуть не опоздали на поздъ изъ-за покупокъ. Покупки и порученія изъ дома — это одна изъ казней египетскихъ.
Дачникъ въ шляп котелкомъ махнулъ рукой.
— Покупки — это что!— сказалъ онъ.— Къ нимъ мы уже привыкли. Знаете, какъ привыкаетъ извощичья лошадь. Каждый день гонка, каждый день. Ну, и втянешься. А есть другая казнь египетская, которая куда почище будетъ! Я говорю объ отысканіи новой зимней квартиры.
— А вы ищете себ зимнюю квартиру?— быстро спросилъ дачникъ съ крестомъ на ше.-Да, это штука!
— Въ томъ-то и дло, что третій день забгаю на дворы, шагаю по лстницамъ вверхъ и внизъ и до сихъ поръ безъ всякаго результата.
— Да, да… Я самъ испытываю нынче это удовольствіе,— откликнулся усатый дачникъ въ очкахъ.— Дйствительно, это занятіе способно съ ума свести. Три-четыре лстницы измряешь и ужъ готовъ бросаться на людей и кусаться.
— Ну, а я насчетъ этого обезпеченъ,— отвчалъ дачникъ съ крестомъ на ше.— Я живу на казенной квартир.
— Это — рай-съ, это прямо рай!— воскликнулъ дачникъ въ шляп котелкомъ.— Казенная квартира — рай. Ежели она подчасъ мала и неудобна — все-таки миришься съ ней потому, что она даровая и другой взять негд. А у меня вотъ срокъ старой квартиры кончается 15-го іюля, семейство наше на одного человка прибавилось — ну, жена и говоритъ: ‘ищи новую квартиру, чтобы на одну комнату больше была’. Ну, вотъ и ищу теперь, и лазаю въ четвертые этажи. А знаете-ли вы, что это значитъ найти мало-мальски сносную квартиру и по цн и чтобы всмъ былъ уголъ!
— Да какъ не знать! Вдь въ Петербург живемъ…— послышалось со всхъ сторонъ.
— Справочная контора…— замтилъ кто-то.
— Ахъ, справочныя конторы такіе вамъ адресы дадутъ, по которымъ вы только даромъ проздитесь! Я бралъ — все у нихъ шиворотъ на выворотъ перепутано: и цны, и число комнатъ. А то прідешь въ домъ — квартира ужъ снята. А деньги за услугу берутъ хорошія. Хороша услуга!
— Да, да… Повсить ихъ мало!— слышится откуда-то.— Я тоже искалъ квартиру по конторскимъ адресамъ — даромъ деньги…
— А ужъ кого повсить, такъ это швейцаровъ и дворниковъ. Ахъ, подлецы!— подхватилъ дачникъ въ шляп котелкомъ.— Подходишь къ подъзду. Сидитъ здоровенный швейцаръ, которому-бы только камни ворочать и за плугомъ идти, на подъзд и играетъ съ другимъ какимъ-то лнтяемъ въ шашки. Спрашиваешь: ‘здсь квартира въ пять комнатъ? По этой лстниц?’ Отвчаетъ: ‘здсь, здсь, пожалуйте. Всякія есть’, а самъ не глядитъ на тебя и продолжаетъ играть въ шашки. ‘Да мн всякихъ-то не надо, говорю ему, а требуется именно въ пять комнатъ и съ ванной’. ‘У насъ вс съ ванной’, а самъ опять ни съ мста, а шапки своей дурацкой съ позументомъ не ломаетъ.— Въ которомъ этаж? задаю вопросъ. ‘Выше третьяго, такъ мн и не надо’. ‘Вотъ, вотъ въ третьемъ-то и есть’. ‘Такъ покажи’. ‘Сію минуту, господинъ, дайте кончить’. Наконецъ кончаетъ, ведетъ васъ по лстниц и оказывается, что квартира въ пятомъ этаж вмсто третьяго и въ ней всего только четыре комнаты вмсто пяти, а вы даромъ прошагали на каланчу. Плюнешь и обругаешь его, а онъ отвчаетъ вамъ: ‘не дослышалъ, ну, что-жъ коли не дослышалъ’, да еще прибавитъ: ‘а ругаться, баринъ, нельзя, я унтеръ-офицеръ’. А дворники? Эти еще хуже…
— Хуже-то хуже, но на нихъ все-таки не такъ противно смотрть, потому что они рабочіе люди. Улицу и дворъ метутъ и поливаютъ, дрова носятъ, однимъ словомъ, труженики,— замтилъ кто-то.— А вдь швейцаръ прямо дармодъ. Вотъ этакое мурло, ничего кром своей лстницы не знаетъ, да и ту въ лтніе мсяцы перестаетъ мести. Прямо дармодъ. А дворники…
— Ну, и дворники хороши!— подхватываетъ шляпа котелкомъ.— Тоже всхъ на одну осину съ швейцаромъ. Просишь показать квартиру въ большомъ дом — младшіе дворники ничего не знаютъ, а старшій въ портерной сидитъ. Посылаешь въ портерную, ждешь, является онъ пьяный. Спрашиваешь ты цну осмотрнной тобой квартиры и оказывается, что она уже сдана и только забыли объявленіе съ воротъ снять. А ты ужъ смрялъ два раза лстницу. Что вамъ остается больше, какъ ругаться?
— Каторга, каторга!— произноситъ кто-то въ позд.— Хорошо, что мн нынче не придется себ зимней квартиры искать.
— Но вдь что затрудняетъ? продолжаетъ шляпа котелкомъ.— Это то, что зимнюю квартиру приходится теб перемнять, когда ты живешь на дач. И безъ того-то ты ужъ измученъ дачными ежедневными путешествіями и по конкамъ, и на извощикахъ, и на пароходахъ, и только разв на волахъ, ослахъ и верблюдахъ не здишь, а тутъ еще странствуй по дворамъ и лстницамъ. Вдь вотъ я теперь до того измученъ, что хуже всякаго почтальона. Ну, какая для меня радость на дач? Пріду, кусокъ проглочу и свалюсь на диванъ отъ усталости.
Шляпа котелкомъ умолкла и поникла головой. Поздъ мчался.

VII.

Вотъ и Шувалово. Поздъ уменьшилъ ходъ и тихо подошелъ къ платформ. Пожилой человкъ въ шляп котелкомъ взглянулъ изъ окна на платформу и сказалъ:
— Вонъ и мои меня дожидаются.
— У васъ дв дочери?— спросилъ его старикъ съ Владиміромъ на ше, увидавъ, что въ окно заглядываютъ дв двушки въ малороссійскихъ костюмахъ.
— Охъ, четыре! Четыре штуки, государь мой! Вотъ эти дв ужъ на возраст. Изъ-за нихъ-то и мняю квартиру. А то дв маленькія. Да сынъ гимназистъ на придачу. Мое почтеніе-съ… До свиданья… До завтра…
И забравъ въ руки пакеты, пожилой человкъ въ шляп котелкомъ сталъ выходить на платформу. Дв дочери въ малороссійскихъ костюмахъ и жена въ кружевной косынк на голов и въ какой-то рыжей накидк на плечахъ тотчасъ-же бросились къ нему.
— Бонжуръ, папа! Ты нашелъ квартиру?— воскликнули дочери, цлуя его.
— Здравствуй! Ну, что нашелъ квартиру?— спрашивала жена, подставляя ему щеку.
— Матушки мои, да вдь это не такъ легко, какъ вы думаете! Это не тяпъ-ляпъ да и клтка. Сегодня я опять пробгалъ часа полтора по дворамъ, но вдь больше я не могу. У меня все-таки служба!
— Ну, вотъ ты какой!— фыркнула старшая дочь.— А мы ужъ думали, что завтра подемъ вс смотрть и ршать.
— Главное, намъ нужно знать, будетъ каминъ въ нашей комнат или не будетъ, потому мы съ Катей экранъ хотимъ вышивать.
— Въ самомъ дл, Кузьма Николаевичъ, намтилъ ты что-нибудь подходящее?— задала вопросъ жена.
— Ршительно ничего, хотя сегодня обгалъ всю Надеждинскую улицу.
— Фу, какой вахлакъ! Третій день ищешь и ничего!
— Можетъ быть и недлю проищу и то ничего не найду. Пойди-ка ты, сунься.
— И наврное-бы нашла. Вотъ вся статья, что мн и отлучиться изъ дому нельзя. Вообрази, мы безъ горничной!
— Что такое стряслось?— спросилъ мужъ.
— Сегодня отказалась отъ мста и перезжаетъ на мсто на дачу въ Красное Село. Солдатъ сманилъ. Вчера она отпросилась со двора, здила въ городъ, видлась съ нимъ — вотъ онъ и ставитъ ее на мсто вблизи лагерей, гд самъ стоитъ, чтобъ чаще видться съ ней. Нянька говоритъ, что она давно уже искала себ мста по близости къ лагерямъ, публиковалась въ газетахъ, выбирала изъ газетъ адреса, гд ищутъ горничную. Ну, вотъ и нашла, что искала.
— Не сама, маменька, она нашла, а ей солдатъ ея нашелъ. Я-же вдь говорила вамъ, что она мн разсказывала,— перебиваетъ мать старшая дочь.
— Ну, ну, молчи! Теб объ этомъ и знать не нужно.
— Да что-жъ тутъ такого эдакаго? Въ сентябр они женятся. Въ сентябр у нихъ свадьба. 30 августа онъ выходитъ въ безсрочный отпускъ.
— Откуда ты это все знаешь!— всплескиваетъ руками мать.
— Ахъ, Боже мой! Да мы ей и письма-то къ солдату писали. Вдь она безграмотная,— разсказываетъ младшая дочь.— Сами писали и отъ него письма читали.
— Кузьма Николаевичъ, слышишь?— спрашиваетъ мать, идя рядомъ съ отцомъ.— Вотъ взять-бы хорошую орясину…
— А ужъ это ты распорядись сама. Мн не до этого. У меня и такъ голова кругомъ,— отвчаетъ отецъ семейства, смотря на все посоловлыми глазами.— Это исканіе квартиры, эти лстницы, эти дворники, эти швейцары измучили меня и истерзали до того, что вотъ скажи мн, что вмсто горничной наша Катька сама перезжаетъ къ солдату въ Красное Село, я и то не возмущусь, и то руками не разведу — вотъ я до чего усталъ и измаялся.
— Боже, и это говоритъ отецъ!
— Да-съ, отецъ, который живетъ хуже чмъ собачьей жизнью, благодаря этой ежедневной зд въ городъ и изъ города, благодаря отыскиванію квартиры, путешествію по лстницамъ и прочая и прочая… Двчонки у тебя на рукахъ и длай ты съ ними, что хочешь, а меня оставь въ поко.
— Позвольте, мамаша, да что-же тутъ такого постыднаго, знать, что наша горничная Маша выходитъ замужъ за солдата?— начинаетъ старшая дочь.
— Оставь… замолчи… Входи въ калитку… Разв не видишь, что наши сосди сидятъ за воротами на скамейк и слушаютъ.
Семейство подошло уже къ своей дач и вс по одиночк входили въ калитку палисадника.
На террас былъ накрытъ обденный столъ. Красивая горничная хотла снять съ барина пальто, но онъ замахнулся на нее и крикнулъ:
— Пошла прочь! Ничего мн отъ тебя не надо! Иди къ своему солдату…
— Ахъ, баринъ, да за что-же тутъ сердиться! Рыба ищетъ, гд глубже, а человкъ, гд ему лучше. Живи вы на дач не въ Шувалов, а въ Красномъ Сел или даже близъ Краснаго Села, въ Стрльн, что-ли, и никогда я отъ васъ не отошла бы,— отвчала горничная.
— Перехать для тебя еще не прикажешь-ли! Не смй служить у стола! Не желаю я тебя видть. Нянька намъ послужитъ. И за это няньк ситцу хорошаго на платье. Теб хотлъ подарить за раннее вставанье на дач и ставленье для меня самовара, а ужъ теперь ничего не получишь.
Горничная удалилась. Все семейство услось за столъ. Служила нянька. Подали ботвинью. Мать налила тарелку ботвиньи и, подавая ее отцу, сказала:
— И неужели за эти три дня ты не нашелъ даже мало-мальски подходящей для насъ квартиры?
— Ршительно не нашелъ. Есть квартиры, но или непомрно дороги, или ходъ скверный, или ходъ хорошій, но въ квартиру надо лзть, какъ на колокольню.
— Вахлакъ, совсмъ вахлакъ! Рохля… О, вдь я знаю тебя!
— А ежели такъ будешь ругаться, то я вотъ возьму да и заключу опять на годъ контрактъ у стараго хозяина на старую квартиру, такъ по крайности не перевозиться,— строго сказалъ отецъ.— Мн она не мала, я ею доволенъ, а это вамъ она мала стала.
— Ну, баринъ, ежели мы на зиму останемся при той-же дтской, что теперь, такъ ищите себ няньку.— Уйду и я отъ васъ, какъ горничная уходитъ,— проговорила служившая у стола нянька.— Помилуйте, тамъ повернуться вдь негд.
— Слышишь, слышишь, что она говоритъ!— воскликнула жена.
— Да вдь это также и къ теб относится.
— И никто у васъ жить не будетъ,— продолжала нянька:— потому у васъ даже людской комнаты нтъ, гд-бы прислуга могла своего гостя принять, а безъ гостей нынче никто не живетъ. Кухарка въ кухн около плиты на кровати жарится, горничная въ корридор…
— Молчать! Что это въ самомъ дл съ вами сладу нтъ!— закричалъ отецъ семейства,— Жена подомъ стъ, дочери гложутъ и ужъ наконецъ даже нянька напустилась!
— Кричи, кричи…— иронически сказала ему супруга.— Ты только кричишь, а сосди слышатъ и разнесутъ по всей улиц, что у насъ драка была.
Отецъ семейства умолкъ, сталъ хлебать ботвинью, но ему не лось. Онъ отодвинулъ отъ себя тарелку и проговорилъ:
— Собачья жизнь… До того усталъ, что даже никакого аппетиту нтъ, а вдь сегодня даже не завтракалъ, потому что во время завтрака квартиры смотрлъ.

VIII.

Обдъ продолжался.
За вторымъ блюдомъ квартирное горе нсколько стушевалось. Отецъ семейства поршилъ съ завтрашняго дня поручить предварительное отыскиваніе квартиры канцелярскому сторожу, и ужъ по его слдамъ длать осмотръ боле подходящихъ квартиръ. Боле хладнокровно отнеслись и къ непріятности, что нужно искать новую горничную. Жена даже говорила:
— Съ одной стороны я даже и рада, что она уходитъ. Щетками стала блье тонкое стирать и ужъ многое что перепортила.
— Да, да… Воротнички у меня у сорочекъ то и дло въ усахъ.
— Вотъ, вотъ. Сорочки-то она щеткой и рветъ и, главнымъ образомъ, воротнички,— подтвердила жена.— Я нсколько разъ ей говорила, чтобы она не смла этого длать, но она не слушается. Ты вотъ что… Ты завтра зайди въ контору для найма прислуги…— обратилась она къ мужу.
— Опять я? Да что я за вьючная лошадь такая!— воскликнулъ тотъ.— Я и квартиру ищи, я и закупки въ город длай и на себ тащи и, наконецъ, ужъ прислугу нанимай!
— Да вдь это всего на полчаса. Ты зайдешь, уговоришься, дашь на проздъ сюда.
— Не могу я, не могу! Здсь полчаса, тамъ полчаса… Помилуй, матушка, вдь я на служб… Мн служить надо. Я чиновникъ. Этого только не хватало, чтобъ я прислугу нанималъ! Это дло хозяйки.
— Да никто тебя не заставляетъ нанимать прислугу. А ты предварительно переговоришь съ двумя, дашь имъ на проздъ сюда на дачу и ужъ здсь я найму окончательно. Ну, двумъ дай на проздъ и пришли мн ихъ сюда на выборъ.
— Нтъ, нтъ, нтъ! Можешь сама подняться и създить въ Петербургъ.
— Я варенье теперь варю. Мн некогда.
— Варенье можно на день и отложить. Помилуй, у меня и отъ квартиры-то голова кругомъ идетъ, а тутъ еще прислугу ищи…
— Да вдь ужъ та все равно будешь въ город, а мн нужно нарочно хать.
— И създи. Варенье отваришь и позжай. Варенье варить часъ, полтора, а потомъ все равно ничего не длаешь.
— Какъ не длаю ничего? Ты знаешь, я экономію навожу, да еще экономію-то какую! Вотъ уже три дня, какъ я покупаю говядину по пятнадцати копекъ за фунтъ, а кухарка наша покупала по семнадцати. Кухарка въ мясной лавк, а я у странствующаго мясника съ телги. Привадила къ себ мясника съ возомъ и покупаю. Дв копйки на фунтъ… Это вдь расчетъ. Кром того, у него въ возу и зелень, и молодой картофель. Кухарка до сихъ поръ молодой картофель платила за восьмушку тридцать копекъ, а я у мясника съ возу за полтинникъ полъ-четверика купила. Кухарка сердится, но мн плевать на нее. Зачмъ мы будемъ переплачивать?
— И все-таки я прислугу нанимать не пойду,— стоялъ на своемъ мужъ.
— Пойдешь. Помилуй, вдь покупая сама провизію, я семь-восемь рублей въ мсяцъ экономіи сдлаю.
— Чортъ съ ней и съ экономіей, но вдь нуженъ-же мн покой. И, наконецъ, теб придется ухать только на одинъ день.
— Да вдь и теб ничего не значитъ одинъ какой-нибудь день пожертвовать лишнимъ получасомъ.
— Въ томъ-то и дло, что у меня ихъ нтъ лишнихъ-то. Не могу я, не могу, и не неволь ты меня пожалуйста! Дай ты мн съ квартирнымъ-то вопросомъ кончить. Вдь ужъ это и такъ обуза. Пожалй ты меня.
Подали послднее блюдо, манную кашу. Это послднее блюдо принесла на столъ ужъ не нянька, а сама кухарка, плотная среднихъ лтъ женщина съ краснымъ лицомъ и заплывшими жиромъ глазами. Она остановилась у двернаго косяка и начала:
— Увольте меня, баринъ и барыня, завтра…
— Какъ уволить? Куда?— воскликнула барыня.
— Да такъ… Не могу я у васъ больше жить. Завтра, пожалуй, я у васъ еще денекъ поживу, а ужъ посл завтра увольте.
— Да что ты взбленилась, что-ли? Или какая-нибудь тебя бшеная муха укусила?— спросилъ баринъ и поперхнулся ложкой каши.
— Никакая насъ муха не кусала, потому ко всякимъ мухамъ мы привыкши. А только пожалуйста увольте.
— Да что съ тобой? Вдь ты была довольна нами,— сказала барыня.
— Была довольна, пока старые порядки были, а при новыхъ порядкахъ я не согласна.
— Да что такое? Что такое съ тобой стряслось? Какіе такіе старые и новые порядки?
— Желаете, чтобы я сказала на чистоту? Изволь те. Ужъ откровенность, такъ откровенность. Вотъ вы стали сами говядину у возящаго мясника покупать, а это ужъ совсмъ для кухарки не модель.
— Каково!— воскликнула барыня.— Ну, я такъ и знала! Да вдь пойми ты, я пятнадцать, двадцать копекъ въ день экономіи имю.
— Ну, ищите себ другую кухарку. Помилуйте, сиговъ и лососину баринъ изъ города съ садка привозитъ. Была говядина у меня — и ту вы отняли. А ужъ сегодня картофель отняли. Благодарю покорно. Что-же кухарк-то очистится? Кухарка не можетъ безъ халтуры жить.
— Ахъ, вотъ что! Стало-быть ты раньше, покупая сама, воровала у меня?
Кухарка сверкнула жирными глазами.
— Никогда кухарка не воруетъ-съ, такъ вы это и знайте. Кухарка отъ мясника халтуру получаетъ, положеніе… разъ въ мсяцъ. Я и получала.
— Да вдь это изъ нашихъ-же денегъ ты получала.
— Ну, ужъ это наше дло, а я не согласна… Ищите себ…
— Позволь, позволь…— вставилъ свое слово баринъ.— Да вдь можетъ-быть и этотъ мясникъ, что въ возу здитъ, даетъ теб халтуру.
— Былъ ужъ у меня съ нимъ разговоръ, баринъ.— Нтъ, нтъ, я не согласна…
— Сколько-же ты получала отъ мясника?
Кухарка позамялась и отвчала:
— Ну, мясникъ мн давалъ рубль въ мсяцъ.
— Такъ рубль въ мсяцъ мы теб жалованья прибавимъ, пока здсь на дач живемъ.
— Нтъ, нтъ, я не согласна. Приготовьте мн расчетъ и паспортъ. Что это, помилуйте, даже и картофель усчитывать! Вчера цвтную капусту у носящаго купили, сегодня картофель. Посл этого и корешки пойдутъ… А мн и зеленщикъ давалъ .
— Ну, полтора рубля теб барыня прибавитъ. Вдь при покупкахъ у носящихъ она иметъ семь-восемь рублей въ мсяцъ.
— Нтъ, нтъ, и на это не согласна. Не люблю я съ провизіей въ хозяйскихъ рукахъ быть. Никогда я такъ не живала. Ссориться я не буду, а разойдемтесь честь-честью.
— Еще-бы вздумала ссориться!— проговорила барыня.
— Бываетъ-съ. Всяко бываетъ. Я вотъ остаюсь у васъ все-таки на завтра, а другая сниметъ съ себя утромъ передникъ безъ всякихъ предисловіевъ, броситъ барын и стряпайте, какъ хотите. Я не такая. У меня совсть…
— Послушай, Марья, ты стряпаешь не дурно, мн тебя жалко отпустить. Я теб прибавлю два рубля въ мсяцъ,— предложилъ баринъ.
— Нтъ, нтъ! Какіе тутъ два рубля! Не хочу я… Приготовьте расчетъ. Завтра вечеромъ я уйду.
Кухарка повернулась и ушла.
— Каково? Кухарка и горничная… Об… Да и нянька козырится…— покачала головой барыня.
Баринъ тяжело вздохнулъ.
— Зимняя квартира… Горничная, кухарка… Тьфу ты пропасть! Все сразу. Одно къ другому. Ну, жизнь!
Лейкин Николай Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Дачный жених, Лейкин Николай Александрович, Год: 1897
  2. На уроке, Лейкин Николай Александрович, Год: 1897
  3. Дача по объявлению, Лейкин Николай Александрович, Год: 1897
  4. Прощальный вечер, Лейкин Николай Александрович, Год: 1897
  5. Собиратель редкостей, Лейкин Николай Александрович, Год: 1880
  6. Картежники, Лейкин Николай Александрович, Год: 1880
  7. Доктор для тех, которые с жиру бесятся, Лейкин Николай Александрович, Год: 1889
  8. Доктор, каких не любят, Лейкин Николай Александрович, Год: 1889
Электронная библиотека