ФЕДОР СОЛОГУБ
ФЕДОР СОЛОГУБ
ЦИКЛ ‘ИЗ ДНЕВНИКА’
ЦИКЛ ‘ИЗ ДНЕВНИКА’
(Неизданные стихотворения)
Публикация M. M. Павловой
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Цикл ‘Из дневника’, Сологуб Федор Кузьмич, Год: 1904
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1990 год
Гуманитарное агентство ‘Академический проект’, Санкт-Петербург, 1993
В архиве Р. В. Иванова-Разумника среди неопубликованных материалов, связанных с именем Федора Сологуба (Ф. К. Тетерникова, 1863—1927), находятся стихотворения, написанные еще в ‘долитературный’ период, главным образом в 1880—1890-е годы. Эти машинописные тексты (всего 64) без авторского названия, условно обозначенные ‘Из дневника’, с пометой ‘без начала и конца’, хранятся в отдельной папке (ИРЛИ, ф. 79, оп. 4, No 153) и расположены за редким исключением в алфавитном порядке. {Вероятнее всего, атрибуция этого материала была произведена Р. В. Ивановым-Разумником при разборке им архива Сологуба в декабре 1927—январе 1928 г.} Самые ранние из стихотворений датированы 1883 г., самое позднее — 26 мая 1904 г., большая часть стихотворений относится ко второй половине 1880-х годов.
Хронологически это период учительства будущего писателя, когда после окончания Санкт-Петербургского учительского института он служит преподавателем математики — в Крестцах Новгородской губернии (1882—1885), затем в Великих Луках (1885—1889) и в Вытегре (1889—1892).
С точки зрения творческой перспективы 1880-е годы — период становления основных тем и художественных идей Сологуба, нашедших дальнейшее развитие в его сочинениях. Главным итогом ранних опытов писателя в допетербургскую эпоху (1882—1892), в прозе стал роман ‘Тяжелые сны’, в лирике — немногие переводы из Верлена и оригинальные стихотворения, лучшие из которых впоследствии были напечатаны.
На фоне ранней известной лирики Сологуба стихотворения ‘Из дневника’ выделяются прежде всего по своему содержанию, оно вполне объяс
няет, почему поэт собрал их воедино и, вероятно, не желал публиковать при жизни. Не печатал он эти свои произведения не только потому, что их художественная ценность могла бы показаться сомнительной почитателям автора ‘Пламенного круга’, а их прозаизм, бытовизм с чертами грубого натурализма мог бы повредить традиционному представлению о сологубовской музе, которую современники, например, Блок, сравнивали с музой Тютчева и Баратынского. Основная причина ‘изолированности’ цикла {Название ‘цикл’ применительно к стихотворениям ‘Из дневника’ может быть оправдано тематической узостью и хронологической компактностью текстов, в данном случае употребляется с большой долей условности, необязательности.} связана с его интимностью, автобиографичностью: все стихотворения объединены одним, весьма существенным в творчестве писателя, мотивом телесного наказания (в каждом из них обязательно встречаются слова ‘розги’, ‘порка’ или ‘сечение’).
Многие стихотворения цикла по содержанию соотносятся с воспоминаниями Сологуба о юности, записанными О. Н. Черносвитовой {Черносвитова Ольга Николаевна (рожд.— Чеботаревская, 1872—1943), сестра Анастасии Николаевны Чеботаревской-Сологуб.}, основу этих воспоминаний составляют записи о перенесенных им начиная с первых лет жизни телесных наказаниях. Методично, по годам, Сологуб отмечает — когда, где и за какие провинности его секли: в доме хозяев Агаповых, где служила кухаркой его мать Татьяна Семеновна, в полицейском участке, в Никольском приходском училище, в Учительском институте. Затем по настоянию матери секли учителя Тетерникова — в Крестцах, в Великих Луках, в Вытегре, наконец, сама Татьяна Семеновна наказывала розгами уже тридцатилетнего сына. Розги стали кошмарным символом сологубовской жизни, постоянно напоминавшим о себе, о чем свидетельствуют биографические заметки, сделанные Черносвитовой со слов писателя (например: ‘Приемный экзамен в институт. <...> Медицинский осмотр. Очень неловко — следы от недавних розог. Впрочем, видел только доктор, и очень тактично промолчал’). {ИРЛИ, ф. 289, оп. 6, No 89, л. 97.}
Атмосфера насилия и унижения, в которой вырос Сологуб, серьезно повлияла на его психику. Суровым обращением, доходящим до жестокости, Татьяна Семеновна стремилась воспитать в сыне христианские добродетели, прежде всего смирение и покорность, приготовить мальчика к тяготам жизни. Постепенно он сам стал приходить к мысли о необходимости физического страдания, очищающего душу, стал стремиться к физической боли, провоцировать мать наказывать его, что в конечном результате, как можно предположить, привело к развитию у него садо-мазохического комплекса, заметно сказавшегося впоследствии в творчестве.
Тема телесного наказания — одна из устойчивых у Сологуба, особенно в прозе, в романах и так называемых детских рассказах. Однако ее художественное решение выходит за рамки гуманистической традиции русской литературы. В первую очередь писателя привлекает не социальный или нравственный аспекты темы (деспоты и невинные жертвы), но психологический: ему интересны те, кого ‘томят порочные желания’, кто истязает с наслаждением (например, Людмилочка Рутилова в ‘Мелком бесе’), и те, кто стремится испытывать боль (Саша Кораблев в рассказе ‘Земле земное’). Поступки и чувства героев, изображенных Сологубом (Логин, Дубицкий, отец Андрей в ‘Тяжелых снах’, Передонов, Гудаевская, Людмилочка в ‘Мелком бесе’ и др.), часто несут на себе печать садического комплекса, осложненного эротическими и травестийными мотивами. Логину, например, дается искушение: жестоко высечь и растлить ребенка, спасенного им же от смерти. Болезненные желания, с трудом преодолеваемые им в дневной жизни, воскресают и мучают его в ‘тяжелых снах’ (‘Он заснул тяжелым, безгрёзным сном. Под утро вдруг проснулся, как разбуженный. Визгливый вопль раял в его ушах. Сердце усиленно билось. С яркостью видения предстали перед ним своды, решетка в окне, обнаженное девичье тело, пытка. Кто-то злой и светлый говорил, что все благо и что в страданиях есть пафос. И под ударами кнута из белой, багрово-исполосованной кожи брызгала кровь’). {Сологуб Ф. Тяжелые сны. Л., 1990. С. 114.}
В отличие от Логина Передонову чуждо сознание греха, и он, без размышлений о добре и зле, воплощает свои желания. Сологуб пишет: ‘Передонову нравилось, когда мальчики плакали,— особенно если это он так сделал, что они плачут и винятся. <...> Каждый день посещал он хоть одну ученическую квартиру. Там он вел себя по-начальнически: распекал, распоряжался, угрожал <...> Передонов выбирал родителей, что попроще: придет, нажалуется на мальчика, того высекут,— и Передонов доволен’. {Сологуб Ф. Мелкий бес. М., 1988. С. 138.}
Как известно, критики нередко сравнивали Передонова с его создателем, писали о том, что Сологуб наделил героя своими собственными пороками. Писатель возмущался подобными аналогиями, тем не менее в его личности были черты, родственные его творению. В этой связи интересно его письмо к сестре Ольге Кузьминичне из Вытегры от 20 сентября 1891 г.: ‘Из-за погоды у меня в понедельник вышла беда: в пятницу я ходил на ученическую квартиру недалеко босиком и слегка расцарапал ногу. В понедельник собрался идти к Сабурову, но так как далеко и я. опять боялся расцарапаться, да и было грязно, то я хотел обуться. Мама не позволила, я сказал, что коли так, то я и не пойду, потому что в темноте по грязи неудобно босиком. Маменька рассердилась и пребольно высекла меня розгами, после сего я уже не смел упрямиться и пошел босой. Пришел я к Сабурову в плохом настроении, припомнил все его неисправности и наказал его розгами очень крепко, а тетке, у которой он живет, дал две пощечины за потворство и строго приказал ей сечь его почаще’. {ИРЛИ, ф. 289, оп. 2, No 36, л. 8.} Уже в поздние годы Сологуб признавался, что Передонова ему пришлось протащить через себя. {См.: Данько Е.Я. Воспоминания о Федоре Сологубе. // Лица. Биографический альманах. 1. М.-СПб., 1992. С. 211.}
Садо-мазохические и эротические мотивы, присущие художественной манере Сологуба, были главной причиной осуждения его произведений и критике. ‘Национальная черта — секут у Сологуба всюду и с наслаждением,— писал Ю. М. Стеклов.— При виде розог или хотя бы при рассказе о побоях герои Сологуба захлебываются от садистического восторга’. {Стеклов Ю. М. О творчестве Федора Сологуба // Литературный распад. СПб., 1909. Кн. 2. С. 192.} Обвиняя писателя в ‘крайней духовной развращенности’, в болезненном смаковании тем и сюжетов, табуированных. в русской классической литературе, Стеклов и многие другие не замечали конечных целей, поставленных художником. Внимание Сологуба всегда и в первую очередь привлекал не сам порок, а его природа, ‘скудная почва зол’, психология страсти, он стремился вскрыть механизм развития порока, но нередко действительно увлекался, интерес к грешному претворялся в его оправдание. ‘То, что именуется Грехом,— размышлял писатель,— есть существенный элемент прогресса. Не будь его, мир заплесневел бы, состарился, стал бы бесцветным. Своим любопытством Грех умножает опыт расы. Своим упорным отстаиванием индивидуализма он спасает нас от однообразия типов’. {ИРЛИ, ф. 289, оп. 1, No 539, л. 243.}
В свете размышлений Сологуба о грешном, а также с точки зрения столь существенной в его творчестве темы телесного наказания совершенно исключительное значение приобретает публикуемый цикл ‘Из дневника’. Стихотворения цикла представляют собой уникальный материал как в биографическом, так и в психологическом отношении, который, вероятно, может послужить своеобразным ключом к изучению особенностей творчества Сологуба, его ‘болевых’ точек.
Жизненная основа цикла ‘Из дневника’ одна: чувство стыда и страха в ожидании телесного наказания или после него. Поэт (а он в данном случае максимально близок лирическому герою) не стремится к обличению людей ‘с опрокинутой совестью’ (по его меткому определению). Он просто констатирует сам факт присутствия в мире зла, в том его проявлении, в каком оно реально существует для него, молодого учителя, Федора Тетерникова. {См.: Телесные наказания в России в настоящее время. Составили члены комиссии, избранной VI съездом врачей в память Н. И. Пирогова. М., 1899. — В книге приведены результаты статистических исследований практики телесных наказаний в русских губерниях: на первом месте по применению телесных наказаний на 1890-е гг. были Вологодская и Новгородская губерния, в которой в молодости служил учителем Сологуб.} Его внимание сосредоточено главным образом на возможностях внутреннего духовного опыта человека. Драматические сцены поистине кошмарного быта — источник душевных мук для художника и в то же время почти всегда почва для наблюдения над собственным сознанием, а также для создания образа ‘униженного и оскорбленного’. Однако Сологуб настолько перегрузил этот образ чертами ничтожности и зависимости от мира ‘злого и ложного’, что, несмотря на автобиографическую подлинность, созданный образ нельзя отождествлять с обликом самого поэта, а цикл ‘Из дневника’ соответственно нельзя назвать стихотворным дневником Сологуба в буквальном смысле, нельзя не почувствовать в нем присутствие элемента самооговора. Поэт, несомненно, стремился рассказать о себе, но только еще более униженном, чем был на самом деле, еще более заслуживающем сострадания. В стихотворении 1900 г. он писал:
Я сам себе создал обман,
Что будто бы чуждые руки
Мне сделали множество ран
И много медлительной муки,
Что будто бы чуждый мне взор
Терзал меня ядом презренья,
Что будто бы мне мой позор
Немедленно требовал мщения,
Что будто враги и друзья
Все стали злорадно смеяться,
И будто бы слабость моя
Меня заставляла смиряться.1
1 Сологуб Федор. Стихотворения. Л., 1979. С. 243.
‘Создавая обман’, Сологуб незаметно перешел грань правдоподобия и бессознательно создал образ, вполне вписавшийся в его собственное представление о человеке как средоточии всех земных скорбей, которому он нашел затем философское оправдание в учении А. Шопенгауэра.
Главная ценность стихотворений цикла в их психологической достоверности: мы видим, как человек, почти ежедневно истязуемый и не имеющий сил избавиться от злой пытки, начинает стремиться к ней, желая таким образом вырваться из рамок обыденщины или ожидая катарсиса, нередко наступающего после столкновения с силами зла. Путь от подлинного страдания к осознанию его самоценности и эстетизации очерчен в этих стихотворных опытах Сологуба.
В цикле ‘Из дневника’ можно проследить ростки многих важных тем и мотивов творчества писателя. В числе их: внутренний протест против пошлости мира, лежащего во зле, преображение мира мечтой, тема ‘души и плоти’, мотив ‘босых ног’, развившийся в тему духовного странничества, мотив оправдания зла, мотив христианской аскезы (‘Претерпевший до конца — спасется’). В этой связи цикл по своему месту в творчестве Сологуба приобретает значение ‘преддверия’ к двадцатитомному собранию его сочинений.
В художественном отношении публикуемые тексты более чем неравноценны, но следует помнить о том, что большинство из них было написано не для печати и в допетербургский период, когда поэт сам ставил под сомнение свое дарование. Под стихотворениями часто отсутствуют даты, что нетипично для жанра ‘дневника’, но характерно для манеры Сологуба-лирика в целом: для него датировка была принципиально неважной (‘Что было, будет вновь. Что было, будет не однажды’).
Стихотворения воспроизводятся по текстам: ИРЛИ, ф. 79, оп. 4, No 153.
Бальзаминов1 собирал
В классе за ученье плату.
У окошка я стоял,
Вспомнил поле, кашку, мяту.
Был я в блузе, босиком,
Как всегда бываю в школе
За учительским трудом,
А в уме — леса да поле.
Замечтался я, светло
На душе внезапно стало,
А под пальцами стекло
Запотевшее визжало.
Вдруг я слышу крик: — Шалить
Вздумал в классе! Розог! Живо!
Оголить да разложить!
Подбегают торопливо
Четверо учеников.
Вмиг раздет я, вмиг разложен,
И упал, как с облаков,
Я, в мечте не осторожен.
Раздался свистящий звук,
Началася порка злая.
Я кричал, томясь от мук,
О прощеньи умоляя.
Но инспектор был суров,—
Сорок розог отсчитали.
Ни мольбы, ни крик, ни рев
Мне ничуть не помогали.
Бальзаминову дана
Власть большая надо мною,—
Мне расправа суждена
Вслед за каждою виною.
Вальс, кадриль, мазурка, полька,
Это — танцы для балов.
Танцевал бы их, да только
Им учиться бестолков.
А гопак, трепак, присядка —
Деревенский это пляс.
Недоступная ухватка,
Горожане, в них для вас.
Я иную пляску знаю.
Может быть, нехороша,
Но частенько исполняю
Этой пляски антраша.
Для нее костюм не сложен,
Научиться просто ей:
Догола раздет, разложен,
Под мелодию ветвей
Да под собственное пенье
Этой арии простой,
Что из оперы ‘Сеченье’
И с припевами ‘ай! ой!’
Высоко взметают пятки,
И танцуют трепака
Прытче вальса и присядки,
Даже прытче гопака.
Не однажды на неделе
Проплясавши так, поймешь,
Что в здоровом только теле
И здоровый дух найдешь.
Это — тело укрепляет,
Изгоняет всяк порок,
И грехи уничтожает,
И притом в короткий срок.
Весенний вечер. Спит дорога.
Тихонько свищут соловьи.
Молчит недавняя тревога,
И близко плещутся ручьи.
Иду березовою рощей.
Скажи мне, милый соловей,
Что может быть милей и проще
Весенней песенки твоей?
Качнулась тонкая береза
Под легким, свежим ветерком,—
Но где ж пленительная роза,
Сдружившаяся с соловьем?
И вот березовые ветки
Несут мне горестный ответ: —
Здесь нету розовой беседки,
И розы соловьиной нет.
А если розочек желаешь,
То в садик свой иди скорей,
Там, сколько хочешь, наломаешь,
Себе березевых ветвей.
Сегодня раннею порою
Не розги пели там твои,—
Ручные звонко над тобою
Тогда свистали соловьи.
На Юге соловей и роза
Для сладких песенок сошлись,
Тебе ж веселая береза
И соловей в одно слились.
Вечерние упали тени,
И даль закуталась в вуаль.
Восходят шаткие ступени
Туда, где скрылася печаль.
Молчанье жуткое настало,
Тихонько затворилась дверь,
И то, что только что пылало,
Угомонилося теперь.
Усталое коснеет тело,
Но успокоилась душа,
Как бы опять из-за предела
Эдемским воздухом дыша,
Как будто сходит на ступени
Эдемский гость, небес посол,
И озаряет кротко тени,
Земной прощая произвол.
И я, на голые колени
Поставлен после розог здесь,
Стихи слагаю про ступени,
Ведущие в святую весь,
Где боль и стыд преобразились,
В свободно восходящий дым,
И слезы в росы обратились
Под нимбом, вечноголубым.
Вино и карты. Проигрался,
А деньги считаны точь-в-точь,
И поневоле я сознался
И проворочался всю ночь…
Уроки кончились, и снова
Настал расправы грозный час,
И повели меня сурово
Для наказанья в третий класс.
Не замедляя и не споря,
Я снова принял боль и стыд.
Хлестанью бешенному вторя,
Кричал и плакал я навзрыд.
Так бичевали розги лепко,
Что, выбившись совсем из сил,
Вскочил бы с пола я, но крепко
Веревками привязан был
Руками и ногами к ножкам
Раздвинутых широко парт,
И розги счет вели оплошкам,
Карая карточный азарт.
Сестра смеялась, рядом стоя,
Смеясь, стегали сторожа.
Лежал я голый, плача, воя,
В порывах тщетных весь дрожа.
30 января 1901.
Вот большая перемена
Осенью или зимой.
Каждый день все та же сцена,
Двор училищный — арена,
Где звучат и крик, и вой.
Все зеленые листочки
С веток сорваны.— Ложись! —
И по телу, точно строчки,
Красны полосы и точки
Жгучей сеткою сплелись.
На земле лежу я голый,
Крепко связанный. Беда!
В муке горькой и тяжелой
Я ору пред всею школой:
— Ой! Не буду никогда!
Средь мальчишек смех и шутки,
Но, кровинки увидав,
Прекратили прибаутки.
Ах, для каждого так жутки
Эти полчаса расправ!
Всяк теперь припоминает,
Не было ли с ним чего,
И с тоской соображает:
‘Не меня ли ожидает
Та же порка, как его?’