В.В. Розанов
В.В. Розанов
Церковный Собор в Москве
Церковный Собор в Москве
Церковный Собор в Москве, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Опубликованное ‘Положение о составе предстоящего чрезвычайного собора русской церкви и о порядке производства дел на оном’ счастливым образом отличается от других правительствующих актов как духовного нашего ведомства, так и министерств: оно сжато, ясно и просто и не оставляет места никаким недоразумениям и вообще неясностям в уме читающего.
Итак, в ближайшее время будет собран церковный Собор в Москве. Невозможно измерить умом всей важности этого события. За весь петербургский период, т.е. за целый фазис нашей истории, церковь наша не собиралась in pleno, так как Синод, куда вызывались или, что то же, назначались члены, конечно, не был ‘собором’, хотя и были попытки истолковывать его в этом смысле. С другой стороны, съезды духовенства, созывавшиеся последние годы с миссионерскими целями и главным образом из миссионерствующих священников и чиновников духовного ведомства, не имели сколько-нибудь общего значения и интереса уже по специальности своего назначения, по профессиональности, так сказать, собравшихся. Перед лицом народа русского и общества русского никогда не поднимался голос самой церкви, не поднимался и в смысле авторитета, и в смысле нравственного наставления. И нет нужды разъяснять, какие это имело печальные последствия.
Отразилось это прежде всего упадком вообще религиозного духа, церковного духа, утратой в обществе интереса ко всему духовному и церковному, наконец, отразилось утратою самого смысла о том, что же такое ‘церковь’. Народ привык считать, и общество следовало за ним в этом отношении, что церковь — это просто ряд храмов с золотыми маковками, где по воскресеньям собирается народ и там молится. Это с одной стороны. А с другой — это ряд каких-то заношенных канцелярий, именуемых духовными консисториями, где никакого толку добиться нельзя, где никакое дело не кончается ближе, чем через несколько лет, и где ‘подмазывают’ (дают взятки чиновникам). Таким образом, богослужение и взяточничество были двумя единственными конкретными, осязаемыми выразителями ‘духовного’ и ‘духовенства’, ‘церковности’ и ‘церкви’, и обывателю, или по-церковному ‘мирянину’, было очень трудно разобраться, где тут ‘настоящее’ и где ‘ненастоящее’. В ту и в другую сторону, в духовную и светскую, это отразилось крайнею материализациею, огрублением понятий, чувств и отношений. Духовные лица, суженные в рамках одного богослужения и треб, начали более и более исполнять все это машинально, и все православие мало-помалу превратилось в необозримый обряд. Православный обряд и православие отождествились, иметь веру — это и значило исполнять обряды, а кто не исполнял их — считался ‘неверующим’ или, еще хуже, — ‘отступником’, ‘безбожником’. И все это грубое и даже грубейшее смешение произошло оттого, что над миром обрядов, т.е. художественного творчества церкви, уже не носилась мысль о самой церкви, точнее, общецерковная мысль иссякла, прекратилось общецерковное сознание, как некоторая высокая философия, созданная учителями церкви и обработанная на вселенских соборах.
Теперь все это должно и может воскреснуть, точнее: всему этому предстоит оживать, хотя бы медленно, преодолевая двухвековой сон и уже привычную, устойчивую сонливость. Нельзя, однако, не заметить, что с первого же момента, когда произнесено было слово ‘собор’ и явилась надежда на его созыв, все в духовенстве оживилось, все стали подымать головы, точно из сомнамбулического сна, начались разговоры, толки, собрания, суждения, сперва сословно-материальные, но затем стали пробиваться и суждения теоретические, более помышлявшие ‘о горнем’. Нужно заметить, что вследствие отсутствия побуждений в духовенстве нашем вообще чрезвычайно упал богословский дух, богословский смысл, интерес и чуткость к богословию. Духовенство окончательно сколотилось в сословие, в касту: и кастовые интересы и заботы, ‘наступления’ и ‘отступления’ по части прав, жалованья, пенсий, наград, прерогатив и проч., и прочее заняли все поле духовного внимания, т.е. поглотили если не всю мысль, то все сердце духовенства. Даже в светском обществе сохранилось больше религиозной чуткости, религиозного искания, религиозного размышления. Разительное свидетельство этого мы получили в славянофильстве: по признанию даже и самих духовных, высшим выразителем православно-христианской мысли был в XIX веке Хомяков, светское лицо. Если мы назовем около него Ив. В. Киреевского, С.А. Рачинского, К.П. Победоносцева, то мы вообще назовем вождей православия и настоящих учителей его в сферах педагогики и церковной политики. Около них и их труда и писаний каким жалким представляется сословное проповедование в храмах или жалкие схоластические труды, прежде всего не читаемые никем, даже не читаемые и самим духовенством.
Но все это пройдет. Явится двигатель, будет и движение. Собор, несомненно, явится в роли огромного двигателя духовенства, и очень скоро оно вынуждено будет перейти от материальных и практических забот своего сословия к рассуждениям и более высоким, общим и для всех интересным. Мы совершенно уверены, что и светское общество, которое первоначально, быть может, отнесется довольно равнодушно к темам Собора, как носящим слишком специфический характер, затем внимательнее будет прислушиваться к суждениям на Соборе по мере того, как самые эти суждения станут приближаться к общечеловеческой интересности. За ‘Догматическое богословие’ митрополита Макария довольно лениво брались, но у всех в памяти, до чего живо, а иногда и пламенно отозвалось и вообще отзывалось якобы ‘неверующее’ общество на религиозные запросы сперва Достоевского и затем Толстого. Ни Толстого, ни Достоевского уже никто не назовет ‘безбожниками’. Дело в том, что русское общество все-таки кровно происходит от русского народа, религиознейшего в мире, и само оно хотя и далеко от обрядового духа, но мысль религиозная, но искание религиозное в нем сохранилось очень живо. Река этого искания никогда не пересыхала, никогда не останавливалась.
Не сейчас ответит, но, без сомнения, все-таки ответит на запросы этих ищущих русских умов, русских душ церковный Собор в Москве. Он уже потому будет вынужден ответить, что иначе он сам обмелеет: вопросы церковного устроения и вообще ‘своего устроения’ слишком скудное содержание для явления такого объема, как Собор. Большому кораблю и большой груз: иначе, по одному составу собравшихся и без всяких великих тем обсуждения он естественно и сам собою умалится, станет легким, останется явлением без интереса и значительности. По грузу именуется и корабль, по грузу ему отводится и место: и тут очень мало значит чин капитана…
Собор не может не получить вообще большого культурного, образовательного значения. Область религиозных интересов, т.е. касающихся самых возвышенных и самых тонких сторон душевной жизни, была и всегда останется областью высшего идеализма, особенно нравственного, но также и умственного. Сюда примыкает и метафизика и философия. Но в сближении с религиею и метафизика и философия получают какой-то живой смысл, наливаются соком и кровью, становятся народными. Это надо очень помнить. В средние века церковь была величайшею двигательницею философии, ибо последняя вынуждена была так или иначе ответить на вопросы, поставленные для нее церковью и церковною метафизикою, которая тоже есть. Церковь двигала и государственное право, вообще юриспруденцию, уже тем, что вынуждала ее к самозащите. При отсутствии соборов и вообще при униженном, упавшем значении клира и также при его огрубелости подобных параллельных явлений не развилось у нас. У нас церковь всегда была более бытом, нежели правом, более привычкою и традициею, нежели разумом. Но первый же Собор русской церкви собирается во времена довольно сознательные: и духовенство силою вещей, всею окружающею обстановкою вынуждено будет все более и более переходить с почвы традиции и ‘бывшего’ на почву разума и ‘надобного’.
Собор, без сомнения, встретит и очень большую оппозицию, между прочим, и в самом духовенстве. Клирики, т.е. белое духовенство, ‘не подписывают их постановлений’, как равно не подписывают его и ‘миряне’, входящие в состав членов Собора. Это, уже до начала собрания его, раскалывает его состав. Несомненно, в таком разделении содержатся обиды. Если я член Собора и не подписываю его постановления, а между тем приглашен на него и мне позволено высказываться на нем, то, очевидно, я приглашен не в одинаковой чести с другими, позван с молчаливыми оговорками, с некоторыми умственными reservatio mentalis, как определяют подобное дело иезуиты. Тут нет прямоты, открытости и ясности. Если священники и миряне не подписывают решений, то, значит, подпись их и не считается важною, авторитетною. Но тогда почему их суждения авторитетны? Очевидно, если подпись не нужна, то и самые суждения неавторитетны. Но тогда вообще для чего же они позваны? Явно, что они позваны только в качестве драпировки, чтобы задрапировать что-то печальное. Что это такое? Да, Собор есть собор одних монахов, монашеский собор, и это скрадено только величественным выражением: ‘епископ’, ‘одни епископы подписывают постановления’. Выразись правила определеннее, что на Соборе к настоящему вниманию призываются или допускаются одни только монашеские взгляды, монашеские мнения, монашеские требования, — и его чересчур односторонний и почти даже тенденциозный характер забил бы всем в глаза. Скрыть эту тенденциозность, его как бы предрешенный уже характер и направление, характер не свободный — это и составило задачу правил, которые и позвали клириков и мирян в таком числе и с таким порядком их выборов, что они не получат значения и с тем вместе придадут вид, что это есть трехсоставный или всесоставный Собор христианской Руси, православной Руси, когда на самом деле это будет собор монашеский.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1907. 16 сент. No 11319.