Цензура
Цензура
В. Богучарский.
Цензура, Богучарский-Яковлев Василий Яковлевич, Год: 1907
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Деятельность Ц. в России до царствования Александра II. Фактически Ц. появилась вместе с появлением произведений печати и даже ранее того. Возникновение раскольничьей рукописной литературы при царе Алексее Михайловиче повлекло за собой немедленное же применение по отношению к ней карательной Ц.: духовные соборы и московские патриархи предавали рукописи анафеме, а светские власти воздвигали гонения на их авторов. Помимо борьбы с раскольниками, московское духовенство стремилось также к насильственному устранению некоторых разногласий с ним в делах веры, обнаружившихся в сочинениях киевских богословов. Некоторые из таких сочинений ввиду усмотренного в них влияния ‘латинской ереси’ были преданы пламени. Реформы Петра Великого были встречены среди массы населения весьма несочувственно, и это обстоятельство вызвало появление множества ‘пасквилей’. Петр подавлял такую оппозицию самыми суровыми мерами, причем кары падали не только на самые ‘пасквили’, но и на их авторов, которых разыскивали и предавали жестоким казням. Желая прекратить участие монахов в создании оппозиционной литературы, Петр издал в 1701 г. указ, гласивший, что ‘монахи в кельях никаких писем писать власти не имеют, чернил и бумаги в кельях имети да не будут, а в трапезе определенное место для писания будет, с позволения начальнаго’. Распространению книг светских, главным образом по прикладным наукам, Петр не только не препятствовал, а всякими мерами содействовал. Типографию Академии наук и ее произведения он совсем изъял из ведения духовенства. Петр был сам не только инициатором, но также редактором и даже корректором первого органа русской периодической печати — ‘СПб. ведомостей’. В 1742 г. состоялось распоряжение имп. Елизаветы о просмотре ‘СПб. вед.’ до их выхода ‘сенатской конторой’, что было вызвано некоторыми допущенными в газете неточностями касательно высочайших наград, но Ц. сенатской конторы, по-видимому, только и простиралась на отдел официальных известий. Особые приложения к ‘СПб. вед.’ под названием ‘Примечания’ (1728—42), а также ежемесячный журнал ‘СПб. академические примечания’ (с 1754 г.), впоследствии переименованный в ‘Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие’, выходили в свет лишь под личной ответственностью редакторов. Это и не могло быть иначе, ибо тогдашние лучшие умственные силы страны — Тредьяковский, Ломоносов и др. — находились в слишком определенных и слишком зависимых отношениях к власти, чтобы могло возникнуть опасение какой бы то ни было с их стороны оппозиции. Все инциденты, возникавшие на почве издания журналов, имели основанием уязвленные самолюбия самих академиков и их взаимные распри. Издаваемые журналы поручались тогда ‘смотрению’ то того или иного академика в отдельности, то всего академического собрания. Той же Академии (в лице сначала акад. Попова, потом Кошельникова и Румовского) поручено было наблюдение и за частным изданием Сумарокова ‘Трудолюбивая пчела’. Раздоры с Ломоносовым, присвоившим себе не принадлежавшее ему право цензуровать ‘Трудолюбивую пчелу’, скоро привели к прекращению журнала Сумарокова. Точных правил, определяющих выписку книг из-за границы, не существовало. Не было ни одного случая судебного или административного преследования и за изданные сочинения. Это и понятно: вся литература носила официальный или полуофициальный характер, и потому отношение к ней властей было скорее покровительственным. Бывали случаи запрещения книг, но при общей косности и невежестве общества такие факты не вызывали ни малейшего с его стороны неудовольствия. Когда в 1748 г. Елизавета издала указ, чтобы ‘книги российские и иностранные, в которых упоминаются в бывших два правления известные персоны, предъявлять в де-сианс академию’, то в академию представлено было совершенно добровольно множество книг и даже карт, представлению, как вскоре разъяснил сенат, вовсе не подлежавших. При Елизавете же запрещено было печатать ‘артикулы о происхождении при дворе ее императорского величества’ — запрещение, прошедшее совершенно бесследно. В первые 9 лет царствования Екатерины II продолжала царить и даже развиваться та же система, но некоторым диссонансом с нею уже прозвучал указ императрицы от 6 сентября 1763 г.: ‘Слышно, что в академии наук продают такие книги, которые против закона, доброго нрава, нас самих и российской нации, которые во всем свете запрещены, как, наприм., Эмиль Русо, Мемории Петра III, Письма жидовския по французскому и много других подобных. А у вольных здешнего и московского городов книгопродавцев, думать надобно, что еще более есть таких книг, которые служат к преобращению нравов, по той причине, что оные лавки ни под чьим ведомством не состоят. И так надлежит приказать наикрепчайшим образом академии наук иметь смотрение, дабы в ее книжной лавке такие непорядки не происходили, а прочим книгопродавцам приказать ежегодно реестры посылать в академию наук и университет московский, какие книги они намерены выписывать, а оным местам вычеркивать в тех реестрах такие книги, которые против закона, доброго нрава и нас. А если после того сыщется преступник сему в продаже таких книг, то конфисковать всю лавку и продать на счет сиропитательного дома, впрочем, дозволяется сенату придумать, что за лучшее рассудится к исполнению сего’. Состоявшееся вскоре после того возложение Ц. на полицию вызвало через несколько лет такой комментарий со стороны Радищева: ‘один урядник благочиния может величайший в просвещении сделать вред и на многие годы остановить шествие разума: запретить полезное изобретение, новую мысль и всех лишить великого’. В 1784 г. было запрещено печатание в ‘Московских ведомостях’ ‘Истории ордена иезуитов’. С 1785 г. начинаются преследования деятельности Новикова и московских мартинистов, в 1787 г. последовало приказание Храповицкому ‘написать в Москву, чтобы запретить продажу всех книг, до святости касающихся, кои не в синодальной типографии напечатаны’. В 1790 г. был сослан в кандалах в Илимский острог за напечатание знаменитой книги ‘Путешествие из Петербурга в Москву’ Радищев, а самая книга сожжена, в 1792 г. Новиков посажен на 15 л. в Шлиссельбургскую крепость, с 1793 по 1796 г. томились в тюрьме 11 книгопродавцев (Кольчугин, Переплетчиков и др.) за найденные у них недозволенные книги, в 1793 г. — сожжены 18656 экземпляров разных признанных вредными книг, в том же году уничтожена трагедия Княжнина ‘Вадим’. Царствование Павла ознаменовано еще большим разгромом: начавший печатать свои басни еще при Екатерине Крылов скрывался теперь в провинции, ссылку в Сибирь испытал даже ‘известный’ Коцебу только за то, что имел некоторое касательство к литературе, при особе императора учрежден был специальный ‘совет Его Величества’, куда приказано было представлять все книги, Ц. недозволенные или даже только возбудившие в ней сомнения. Когда при Александре I было учреждено мин-ство полиции, одну из обязанностей которого составлял надзор за обращением книг, которые, ‘хотя и быв пропущены Ц., подали бы повод к превратным толкованиям, общему порядку и спокойствию противным’, то конфискации книг, уже пропущенных Ц., сделались обычным явлением. Еще запутаннее обстояло дело с торговыми книгами на иностранных языках. Устав 1804 г. глухо предписывал книготорговцам не торговать книгами, ‘противными предписаниям’, и представлять время от времени в Ц. свои каталоги. Цензурные учреждения не имели возможности следить за всеми выходящими в Европе книгами и сортировать их на ‘безвредные’ и ‘вредные’, и потому книгопродавцы не могли получать от них сколько-нибудь определенных указаний. А между тем за неисполнение ‘устава’ им постоянно грозило ‘опасение строгого ответа и взыскания по законам’. В 1806 г. у книгопродавца Динемана было обнаружено несколько экземпляров сочинения ‘Feldzug von 1805’, признанного неблагоприятным для нашей армии. Вслед за тем генерал Вязмитинов адресовал на имя губернатора такую записку: ‘по Высочайшему Его Имп. Вел. повелению, препровождаемого при сем книгопродавца Динемана благоволите приказать выслать за границу’. По просьбе самих цензурных комитетов Главное управление училищ поручило одному дрезденскому книгопродавцу сообщать русской Ц. о книгах недозволительного (с точки зрения последней) содержания. Разумеется, это делу не помогло и не спасло книгопродавцев от множества конфискаций. Устав 1804 г. постоянно подвергался произвольным толкованиям со стороны разных ведомств. Он не запрещал, напр., делать извлечения из тяжебных и вообще судебных дел. Некоторое время журналы и делали беспрепятственно такие извлечения, но в 1817 г. министр народного просвещения гр. Разумовский самовольно лишил прессу такого права, основываясь на том, что в уст. о Ц. о подобном дозволении ничего не говорится. Хотя в силу общеизвестной юридической истины все, что не запрещено, дозволено, но толкование Разумовского было неоднократно подтверждаемо его преемниками и вошло в цензурную практику. Вопреки 22 уст. о цензурной книге А. Н. Голицын предписал цензурным комитетам не пропускать ‘ничего, относящегося до правительства, не испросив прежде на то согласия от того министерства, о предмете которого в книжке рассуждается’. Противозаконное распоряжение это опять-таки многократно подтверждалось и сделалось правилом для Ц. Дело дошло даже до крайнего стеснения отзывов печати об игре артистов императорских театров. Министр народного просвещения нашел, что ‘суждения о театрах и актерах позволительны только тогда, когда бы оные зависели от частного содержателя, но суждения об императорских театрах и актерах, находящихся на службе его величества, неуместны’. При Голицыне же петербургский цензурный комитет запретил балладу Жуковского ‘Смальгольмский барон’. Когда министром народного просвещения сделался Шишков, цензурный гнет еще более усилился. В это именно время состоялось вошедшее в практику запрещение обозначать не пропущенные Ц. места точками и вошло в обычай издание секретных наставлений цензорам. История ‘Сионского вестника’ Лабзина, дважды возникавшего в царствование Александра I при сильной поддержке свыше и дважды же принужденного прекратиться, а также история ‘Духа журналов’ Яценкова, запрещенного окончательно в 1820 г., служит яркой иллюстрацией к положению периодической печати того времени. События, сопровождавшие восшествие на престол имп. Николая I, повлекли за собой прекращение навсегда альманахов ‘Полярная звезда’, издателями которой были Рылеев и Александр Бестужев. Участие в заговоре, кроме этих лиц, и других писателей (Н. Тургенев, Корнилович и др.), а также сочувствие к намеченным декабристами преобразованиям таких лиц, как Пушкин и Грибоедов, имели последствием подозрительное отношение к литературе, как к главной виновнице производимых во всем мире смут. Оно выразилось в издании цензурного устава 1826 г. (см. выше). Неопределенность устава была тем тяжелее для печати, что о значении закона в государстве имели тогда весьма смутное представление самые высшие сановники. В виде иллюстрации к этому можно указать на следующий приведенный в ‘Записках’ Кошелева случай: призывает как-то издателя ‘Литературной газеты’, бар. Дельвига, гр. Бенкендорф и резко выговаривает ему за помещение одной ‘либеральной’ статьи. Дельвиг спокойно замечает, что на основании закона издатель не отвечает, когда статья пропущена Ц. Тогда шеф жандармов говорит Дельвигу: ‘законы пишутся для подчиненных, а не для начальств, и вы не имеете права в объяснениях со мною на них ссылаться или ими оправдываться’. Июльская революция 1830-го года усилила реакцию еще более, первой жертвой ее сделалась именно ‘Литер. газета’. За помещение в 61 за 1830 г. четверостишия на франц. языке Делавиня ‘France, dis moi leurs noms’ и т. д., которое предполагалось выбить на парижском памятнике павшим жертвам 27—29 июля, у Дельвига отнято было право издавать газету. Это так на него подействовало, что он заболел и вскоре умер, а после его смерти в непродолжительном времени прекратилась и газета. В 1832 г. был запрещен на второй же книжке за статью Киреевского ‘XIX век’, журнал ‘Европеец’ (см.). Киреевский, который был не только автором инкриминируемой статьи, но и издателем журнала, получил ‘извещение’ о запрещении журнала, которое он справедливо называл ‘исторической бумагой’. Эта бумага гласила: ‘хотя сочинитель и говорит, что он говорит не о политике, а о литературе, но разумеет совсем иное: под словом просвещение он разумеет свободу, деятельность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина — не что иное, как конституция, статья сия не долженствовала быть дозволенною в журнале литературном, в котором запрещается помещать что-либо о политике, и вся статья, невзирая на всю ее нелепость, писана в духе самом неблагонамеренном’ и т. д. За эту-то провинность журнал был запрещен, а сам Киреевский признан человеком ‘неблагомыслящим и неблагонадежным’ и отдан под надзор полиции. В 1834 г. за помещение рецензии на драму Кукольника ‘Рука Всевышнего отечество спасла’ был запрещен ‘Московский телеграф’ и привезен из Москвы в Петербург с жандармами, для заключения под стражу, издатель журнала Ник. Полевой. В рецензии на одобренную высшими сферами драму Кукольника стояли слова: ‘новая драма г. Кукольника весьма печалит нас’. За это-то и был арестован Полевой, и хотя данное им на допросах объяснение этих слов было признано достаточным для освобождения его из-под стражи, но журнал был, тем не менее, закрыт навсегда. В 1836 г. был закрыт навсегда издававшийся Надеждиным журнал ‘Телескоп’. Причиной этой кары послужило помещение в ‘Телескопе’ первого знаменитого ‘философического письма’ Чаадаева (см.). Сверх закрытия журнала понесли личные кары как его издатель, так и автор ‘философического письма’: Надеждин был сослан в Усть-Сысольск, а Чаадаев объявлен, по распоряжению свыше, сумасшедшим. Получение разрешения на издание новых журналов, на которое необходимо уже было испрашивать всякий раз высочайшее соизволение, стало делом в высшей степени трудным. На поданные в 1836 г. А. А. Краевским и кн. В. Ф. Одоевским прошения о разрешении им издавать журнал ‘Рус. сборник’ был дан ответ: ‘и без того много’. Когда Т. Н. Грановский начал в 1844 г. хлопоты о разрешении ему издавать журнал ‘Московское обозрение’, на просьбу его последовала резолюция: ‘и без того довольно’ и т. д. Одним из замечательнейших памятников, характеризующих положение печати в эпоху 1825—55 г., является дневник А. В. Никитенко, из которого мы и приведем несколько выписок. 2 октября 1827 г.: ‘Сочинение мое о политической экономии во многих местах урезано цензурою. Между прочим в одном месте у меня сказано: ‘Адам Смит, полагая свободу промышленности краеугольным камнем обогащения народов’ и прочее… Слово ‘краеугольный’ вычеркнуто потому, как глубокомысленно замечает цензор, что краеугольный камень есть Христос, следовательно сего эпитета нельзя ни к чему другому применять’. 30 декабря 1830 г.: ‘Истекший год вообще принес мало утешительного для просвещения в России. Над ним тяготел унылый дух притеснения. Многие сочинения в прозе и стихах запрещались по самым ничтожным причинам, можно сказать даже без всяких причин, под влиянием овладевшей цензорами паники. Цензурный устав совсем ниспровержен. Нам пришлось удостовериться в горькой истине, что на земле русской нет и тени законности’. 16 февраля 1831 г.: ‘Был в театре на представлении комедии Грибоедова ‘Горе от ума’. Некто остро и справедливо заметил, что в этой пьесе осталось только горе, столь искажена она роковым ножом бенкендорфовской литературной управы’. 26 октября 1832 г.: ‘Новое гонение на литературу. Нашли в сказках Луганского какой-то страшный умысел против верховной власти’. В декабре 1834 г. Никитенко за пропуск в ‘Библиотеке для чтения’ перевода стихотворения Викт. Гюго ‘Красавице’ провел 8 дней под арестом на гауптвахте. 14 апреля 1836 г.: ‘Пушкина жестоко жмет Ц. Он жаловался на Крылова и просил себе другого цензора, в подмогу первому. Ему назначили Гаевского, Пушкин раскаивается, но поздно, Гаевский до того напуган гауптвахтой, на которой просидел 8 дней, что теперь сомневается, можно ли пропускать в печать известия в роде того, что такой-то король скончался’. 12 декабря 1842 г. Никитенко снова был посажен вместе с Куторгой на гауптвахту за такую провинность: в ‘Отеч. записках’ некто Ефибовский поместил повесть под заглавием ‘Гувернантка’. При описании бала у одного чиновника автор приводит разговор между двумя гостями, из которых один говорит: ‘я вас спрашиваю, чем дурна фигура вот хоть бы этого фельдъегеря с блестящим, совсем новым эксельбантом? Считая себя военным и, что еще лучше, кавалеристом, господин фельдъегерь имеет полное право думать, что он интересен, когда побрякивает шпорами и крутит усы, намазанные фиксатуаром, которого розовый запах приятно обдает и его самого, и танцующую с ним даму’. Затем описывался ‘прапорщик строительного отряда путей сообщения, с огромными эполетами, высоким воротником и еще высшим галстухом’. Оба эти места граф Клейнмихель нашел оскорбительными для офицеров вообще и фельдъегерей в частности, по докладу его об этом и последовала резолюция об арестовании Никитенко и Куторги. 21 декабря 1843 г. произошло, как записал Никитенко, объяснение кн. Г. П. Волконского с министром нар. просв. Уваровым, во время которого последний сказал, что ‘хочет, чтобы, наконец, русская литература прекратилась. Тогда, по крайней мере, будет что-нибудь определенное, а главное — я буду спать спокойно’. 5 авг. 1847 г.: ‘Возвратился из цензурного заседания. Спорил с попечителем, который объявил, что надо совсем вывести романы из России, чтобы никто не читал романов’. 17 января 1848 г.: ‘Гроза висит над ‘Отеч. записками’. Месяца три тому назад у каких-то мальчиков, учеников горного корпуса, найдены либеральным идеи. Один из них признался, что эти идеи он почерпнул из ‘Отечественных Записок’. И свидетельство Никитенко вовсе не составляет исключения. В своем дневнике Снегирев говорит прямо, что крепостное право, напр., признавалось одним из неприкосновенных догматов политической религии России, в доказательство чего приводит следующий факт из цензурной практики 30-х гг. В бытность свою в Москве явился на заседание московского ценз. комитета министр нар. просв. Уваров. Заявив о неудовольствии в высших сферах некоторыми цензорами за их слабость, Уваров прибавил, чтобы они не опасались никаких последствий за строгость: ‘жалобы на них будут недействительны, — сказал он — и затем продолжал так: политическая религия имеет свои догматы неприкосновенные, подобно христианской религии. У нас они — самодержавие и крепостное право, зачем же их касаться, когда они, к счастию для России, утверждены сильною и крепкою рукою’. В 1830-х и 1840-х гг. начальник III отделения Собственной Его Имп. Вел. канцелярии смотрел на себя как на ‘хозяина русской литературы’, но это не мешало все большему распространению разного рода ‘ведомственных’ Ц., которые просматривали все статьи, касающиеся того или иного ведомства. Вместе с тем количество негласных распоряжений по Ц. стало так велико, что в них трудно было разобраться и самим цензорам. В 1848 г. реакция дошла до своего апогея. Громоотводом против возможности повторения в России западноевропейских событий было признано дальнейшее увеличение ‘бдительности’ Ц. над литературой. На цензоров сыпались выговоры и наказания за снисходительность, а они доносили, что ‘если бы правительству известны были все сочинения или места в статьях, которые ими воспрещены к печатанию, то оно, усмотрев, сколько вредных книг и мыслей остановлено, отдало бы еще похвалу усердию и предусмотрительности цензоров’. Объяснения эти были приняты как доказательство необходимости еще более строгих мер по отношению к литературе, вследствие чего появилось такое распоряжение по Ц.: ‘те из воспрещаемых сочинений, которые обнаруживают в писателе особенно вредное в политическом или нравственном отношении направление, должны быть представляемы от цензоров негласным образом в III отделение, с тем, чтобы последнее, смотря по обстоятельствам, или принимало меры к предупреждению вреда, могущего происходить от такого писателя, или учреждало за ним наблюдение’. Затем по докладу гр. Орлова было повелено образовать особый комитет как бы для ревизии упущений, допускаемых журналами, Ц. и самим министерством нар. просвещения. Во исполнение этого повеления особый комитет под председательством кн. Меньшикова предпринял обозрение тогдашних журналов и представил свои заключения о замеченных им в журналистике и Ц. недостатках. После того был учрежден постоянный негласный комитет, или ‘комитет 2 апреля’ 1848 г., под председательством Д. П. Бутурлина, для высшего надзора за журналистикой и наблюдающими над нею учреждениями. Комитет, не касаясь предварительной Ц., должен был рассматривать единственно то, что уже вышло в печати, и о всех наблюдениях и замечаниях своих доводить до высочайшего сведения. Как установление неофициальное, комитет не имел сам по себе никакой власти, и все его заключения вступали в силу лишь через высочайшее их утверждение. Вскоре, впрочем, комитету предоставлена была и самостоятельная власть, если решения его состоятся единогласно, затем учрежден был и еще комитет, под председательством Блудова, для рассмотрения заключений Комитета 2 апр. Такой порядок тяготел над русской литературой целых 7 лет, до 6 дек. 1855 г. Именно в это время подверглись суровому гонению за издание ‘Московского сборника’ московские славянофилы. Поэма Ив. Аксакова ‘Бродяга’ была найдена предосудительной потому, что ‘рассказываемые в ней похождения бродяг, взаимные их отношения и советы друг другу, как избегать от рук правосудия, с обещанием в бродяжничестве приволья и ненаказанности, могут неблагоприятно действовать на читателей низшего класса’. В статье Киреевского ‘О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России’ ‘заставляло призадуматься выражение ‘цельность бытия’. ‘Неизвестно, — откровенно признавались судьи, — что Киреевский разумеет под цельностью бытия, но явно, что тут есть что-то неблагонамеренное’. Когда славянофилы представили в Ц. рукописи для второго тома ‘Сборника’, то рукописи эти были найдены совершенно невозможными для печати. Сюда были отнесены статьи: Хомякова, ‘Несколько слов по поводу статьи Киреевского, помещенной в I т. Сборника’, К. Аксакова, ‘Богатыри вел. князя Владимира по русским песням’, кн. Черкасского, ‘О подвижности народонаселения в древней России’, Ив. Аксакова, ‘Об общественной жизни в губернских городах’ и т. д. ‘Сборник’ был запрещен, Ив. Аксаков лишен права быть редактором какого бы то ни было издания, ему вместе с К. Аксаковым, кн. Черкасским, Хомяковым и Киреевским вменено было в обязанность на будущее время представлять свои рукописи не иначе, как в Главное управление Ц., где они рассматривались и откуда посылались в III отделение. По поводу этой меры Хомяков писал А. С. Норову: ‘с некоторых сотрудников ‘Моск. сбор.’ и в том числе с меня взята подписка в том, что мы не будем впредь представлять своих сочинений в местные цензуры, но будем относиться прямо в высший цензурный комитет. Последствия этой подписки весьма для нас ощутительны. Маленький лексикон санскритославянских слов и корней, мною составленный, подвергся почти годовому пересмотру, а коротенькая статейка Аксакова о русских глаголах прошла через полуторагодовое мытарство’. Такое положение наших славянофилов оставалось неизменным до начала нового царствования. И не одних только славянофилов коснулось ужасное время 1848—55 г. Достаточно вспомнить арест и ссылку Тургенева за некролог Гоголя, а в сущности, за ‘Записки охотника’, восклицание Грановского — ‘благо Белинскому, умершему вовремя’, то обстоятельство, что только смерть избавила Белинского от тяжкой участи за написанное им знаменитое ‘письмо к Гоголю’, судьбу Достоевского, Шевченко, Костомарова и многих других, наконец, последовавшее в 1852 г. распоряжение по Ц. ‘с совершенным запрещением говорить о Гоголе’. Период времени с 1848 по 1855 гг. получил в истории русской литературы имя ‘эпохи цензурного террора’.
Литература. Пекарский, ‘История акад. наук’, Пекарский, ‘Редактор, сотрудник и Ц. в рус. журнале 1755—1764 г.’ (‘Зап. Имп. акд. наук’, 1868, т. 12), Лонгинов, ‘Материалы для истории просвещения и литературы в конце XVIII в.’, ‘Сборник постановлений и распоряжений по Ц. с 1720 по 1862 г.’ (СПб., 1862), ‘Источ. рус. законод. о печ.’ (‘Ист. вестн.’, 1881 г. кн. 1), Барсуков, ‘Жизнь и труды Погодина’, Никитенко, ‘Записки и дневник’, ‘Ц. в России при имп. Павле в 1797—1799 гг.’ (‘Рус. стар.’, 1875, т. XIV), ‘Цензор Туманский’ (‘Истор. вест.’, 1885, No 10), ‘Павловская Ц.’ (‘Истор. вест.’, 1885, No 10), ‘Из прошлого Ц.’ (при Екатерине и Павле), в ‘Рус. ст.’ (1899, кн. 4 и 5), ‘Ц. Ведомость, 1786—88′ (XVIII век’, Бартенева, т. I), Дубровин, ‘Наши сектанты-мистики: А. Ф. Лабзин и его журнал ‘Сионский вст.’ (‘Рус. стар.’, 1894, No 12 и 1895, NoNo 1 и 2), Пятковский, ‘Из истории нашего литературного и общественного развития’ (т. II), Скабичевский (назв. соч.), Пржецлавский, ‘Ц. в России в 1830—65 гг.’ (‘Рус. стар.’, 1875, т. XIV), ‘Цензор А. И. Красовский’ (‘Рус. стар.’, 1872, т. VI), ‘Ц. в царствование имп. Николая I’ (‘Рус. стар.’, 1901, No 9 и 1903, NoNo 2—3), Булгаков, ‘Лермонтов и Ц.’ (‘Ист. вестн.’, 1884, кн. 3), Веневитинов, ‘И. В. Киреевский и Ц. Моск. сборн.’ (‘Рус. арх.’, 1897, кн. 10), ‘Запрещение журн. Моск. Тел.’ (‘Рус. стар.’, 1870, 6), ‘H. A. Полевой и его журнал ‘Моск. Тел.’ (‘Истор. вест.’, 1886, No 4), ‘Письмо Вигеля к митр. Серафиму о статье Чаадаева, помещенной в ‘Телескопе’ (‘Рус. стар.’, 1870, т. I), ‘Письмо Серафима по тому же поводу к гр. Бенкендорфу’ (там же), ‘Дело о запрещении ‘Москов. сборника’ (‘Рус. стар.’, 1875, т. XIV), ‘Арест Булгарина, Греча и Воейкова’ (‘Рус. арх.’, 1882, т. 3), Сухомлинов, ‘Исследования по русской истории и просвещению’, Глинка, ‘Мое цензорство’ (‘Совр.’, 1865, кн. 9), ‘Исторический очерк Ц. в России’ (‘Библиограф’, 1869, т. 1, 2 и 3), Усов, ‘Из воспоминаний’ (‘Ист. вестн.’ 1882, кн. 1, 2, 3 и 5, 1883, кн. 2—5 и 1884 кн. 3): Н. Энгельгардт, ‘Очерк николаевской Ц.’ (‘Ист. вестн.’, 1901, NoNo 9—11), Н. Д., ‘К истории русской Ц.’, 1814—20 (‘Русск. ст.’ 1900, No 12), Богучарский, ‘Из истории нашей журналистики дореформенного периода’ (‘Мир Божий’, 1903, No 1), Лемке, ‘Очерки по ист. Ц.’ (‘Русск. богат.’, 1903, кн. 1 и 2).
Оригинал здесь