Колбасьев Сергей Адамович
Колбасьев Сергей Адамович
Центромурцы
Центромурцы
1
1
5
5
6
6
8
8
9
9
11
11
12
12
Центромурцы, Колбасьев Сергей Адамович, Год: 1930
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Ртуть висящего на переборке термометра, постепенно отступая, ушла в шарик, На болтах и дверных ручках медленно нарастает иней. Быстро стынет чугунка, и часы, звонко тикая, отмечают продолжающееся падение температуры.
Давно пора топить. Давно об этом думают все четверо, лежащие на диванах. Покрытые, перекрытые и заваленные одеялами, шинелями, фланелевками и даже брюками — всем наличным обмундированием.
Они не спят и лежат затаив дыхание. Надо выскочить из-под теплой тяжести, добежать до сидящей на мозаичном паркете чугунки, засыпать ее углем, — но от одной мысли об этом начинается ломота в костях.
Ближе всех к печке лежит Григорий Болотов, и положение его безвыходно. Остальные же утешаются, размышляя о нем.
Гришка — герой: инженер-механик, а начал с машинного юнги. Такой может в подштанниках прыгать на мороз. И прыгнет, потому что, как сознательный человек, не потерпит беспорядка. Взовьется, точно взрывом разбросав свой гардероб, загремит печной дверцей и по положению обложит ленивых прохвостов.
А потом в железной трубе заревет огонь. Можно будет снова уснуть, накрыв голову одеялом, чтобы не видеть белесого, невыносимого света белой ночи.
Так начинается каждый день. Продолжается он постепенным потеплением, борьбой с удушливыми снами, пробуждением в поту и зное. Для троих он идет от еды к еде, от сна к безделью, — они сторожа яхты ‘Соколица’, сторожат, что некому красть, и за сны свои получают паек и даже обмундирование.
Четвертому же, Болотову Гришке, положено за них троих и еще за многих думать и действовать. Гришка — человек политический — выборный член Центромура.,
Председатель Центромура Плесецкий от секретных бумаг поднял глаза и обрадовался:
— Здорово, Гришка.
Но матросская простота его голоса была ненастоящей. По слишком новенькой, тоже ненастоящей фланелевке, по рассеченной пробором светлой голове, по восторженным глазам он был несомненным студентом и правым эсером.
— Здравствуйте, — ответил Болотов на вы, потому что не любил Плесецкого.
— Новости, Гришка. Едет к нам из Питера большевик Лазаревич. Портной какой-нибудь, а еп.ет комиссаром.
— Может, тоже студент?
Но Плесецкий точно не услышал.
— Наверное, потребует, чтобы эскадра подняла красные флаги, а это невозможно. Даже Крайсовет понимает. В самом деле, как подымешь красный, если державы признают только андреевский.
— Плевать надо на державы, — неохотно возразил Болотов. Возразил, потому что державы надоели, неохотно— потому что надоело возражать.
— Плюй! — И Плесецкий кивнул в сторону окна.
В широком окне был весь рейд. От белизны прибрежного льда вода казалась почти черной. ‘Чесма’ и высокотрубный ‘Аскольд’— не корабли, а коробки, мертвые и бездымные. Правее — англичане: броненосец ‘Глори’ и броненосный крейсер ‘Кокрэн’ в зверской, точно индейцы, боевой раскраске. Эти-то живы, может быть даже слишком живы. Еще правее француз ‘Амираль Об’, американец ‘Олимпия’ и итальянец ‘Эльба’. Барахло, но все-таки великие державы.
— И плюну, — сказал Болотов, — Плюну и поеду домой. Надоело.
Плесецкий вдруг покраснел.
—- Никуда не поедешь. Наше место здесь, понимаешь? Наш долг охранять северную окраину республики от немецких посягательств!
— Посягательств? — удивился Болотов.
— Посягательств! — загремел Плесецкий. — Читай! — И бросил Болотову телеграмму.
Болотов прочел. Телеграмма была с поста Цып-Наволок. Она сообщала о гибели ‘Сполоха’, расстрелянного неприятельской подлодкой у Вайда-губы.
— Большевики заключили мир! — Плесецкий размахивал рукой, точно с трибуны. — Разве это мир, если немцы топят наши пароходы? Это война, а раз так, мы будем защищаться! Мы вооружим наши миноносцы и бросим их на немцев! Мы будем драться до последнего человека!— И, неожиданно остыв, закончил: — Крайсовет с нами согласен. Так и скажу большевику Лазаревичу — пусть кушает.
Отвечать не стоило. Болотов вышел из кабинета председателя и плотно прикрыл за собой дверь.
Самым выдающимся членом Центромура был Иван Федорович Мокшеев, делегат линейного корабля ‘Чесма’, сам грузный, точно броненосец, лысый матрос в золотом пенсне.
В иные времена он пытался бы стать вождем, но в дни его юности властью были деньги, а потому он сделался бухгалтером. Однако до денег он с бухгалтерского стула не дотянулся, и, разочарованного, его выручила война и романтика.
Он поступил на флот. Десять тысяч верст до Владивостока, назначение на купленный у японцев броненосец, поход через одиннадцать морей и четыре океана!
Увы, романтика — неуловимый дым! Звонкое звание ‘баталер’ обозначало простую писарскую должность.
На ‘Чесме’ водились особо кусачие муравьи, и гальюны оказались перестроенными японцами по собственному вкусу так, что ни встать, ни сесть.
В Индийском океане было очень жарко, в Ледовитом очень холодно, везде одинаково скучно без спуска на берег. Власть жила в кают-компании и была недосягаема, как в бухгалтерские дни. Деньги же оказались ненадежными: судовая макака Колька из личной неприязни разорвал в клочки и опакостил все его двести сорок долларов.
Все это подготовило его к революции, а революция вознесла до небывалых высот: он сделался почти анархистом, но, рассчитывая в конце стать Кромвелем, остался сторонником твердой власти, а потому попал в секретари Центромура, у которого таковой не было.
Сверкнув пенсне, он молча пожал Болотову руку и молча показал ему на стул. Рукопожатие у него было короткое, с безразличным лицом и чуть оскаленными зубами. Английское.
— Воюем, Иван Федорович, — садясь, сказал Болотов.
— Воюем, — подтвердил Мокшеев. — Утром подписали постановление Центромура.
— Уже подписали?
— На ходу. Заседать некогда.
Болотов кивнул головой. Он не подписывал, и с ним не советовались, но это было безразлично.
— А что команда?
— Команда? — Мокшеев выгнул брови. — Не их ума дело. Наберут добровольцев пополам с иностранцами.
— Как пополам?
— Совершенно просто. Каждый миноносец наполовину укомплектуют союзниками. ‘Сергеева’ — англичанами, ‘Бесстрашного’ — французами. Офицерство тоже смешанное, и никаких судовых комитетов. Понимаешь — никаких!
Болотов усмехнулся. Это уже измена. Конечно, по приказу союзного военного совета — защищать окраину от немцев… А кто защитит от союзников?
Ответа не было, но искать его не хотелось. На Мурмане страшный воздух: разреженный и сладкий, как мороженый картофель. От него бывает цинга и политическое безразличие.
— Капитаны — наши, — продолжал Мокшеев. — На ‘Сергееве’ будет Боровиков, а на ‘Бесстрашном’ кто-то из вновь прибывших с Балтики. Фамилию забыл.
Боровикова звали ‘чертов кум бородулин Федя’. Не зная языков, он с англичанами объяснялся при помощи российских слов высокого давления. Коверкал их, чтобы выходило убедительнее, а когда все-таки оставался непонятым, свирепел, наливался кровью и раздувал веером черную бороду.
Болотов расхохотался.
— Привыкнет, — улыбнулся Мокшеев и, полуотвернувшись, также улыбаясь, добавил: — Механика на ‘Сергееве’ нет. Ты, кстати, говоришь по-английски. Хочешь?
Болотов встал. Дело, конечно, не в английском языке. Просто его хотят убрать подальше от Центромура. Потому-то Мокшеев и смотрит вбок.
— Спасибо. Иди сам.
— Не хочешь, не надо. — И тем же голосом, так же вбок, Мокшеев спросил: — Будешь у нас вечером?
— Буду, — ответил Болотов и покраснел.
Может, это тоже причина назначения на миноносцы?
Григорий Болотов был коренаст, имел не по росту большие кулаки и голову. Всякой машиной увлекался и обязательно разбирал ее до последнего винтика. Работал очертя голову и так же играл в футбол, но со всеми этими свойствами и своей наружностью сочетал мечтательный характер.
Многие авторы наделяют судовых механиков сентиментальностью, объясняя это необходимостью сохранить душевное благополучие после общения с мощными механизмами. Я не смею утверждать того же, однако механики, действительно, больше строевого состава склонны украшать свои каюты застекленными открытками, изображающими английских девушек.
Как бы то ни было, Болотов посещал салон Нелли Мокшеевой.
Он медленно шел по главной улице города — по железнодорожным путям. Это был город скуки, грязного снега и пустых консервных банок: усеченных пирамид английского корнбифа, красных столбиков французской солонины и широких золотых цилиндров русских щей с кашей.
Люди жили в вагонах. Счастливцы — в припаянных, то есть приросших к земле сталактитами нечистот. Счастливцы знали наверное, что проснутся там же, где уснули.
Предприимчивые строили себе ‘чайные домики’: дома с двойными стенками из фанеры чайных ящиков. Такие домики были привлекательны, но непрочны, поэтому начальство селилось в настоящих бревенчатых избах. Так жил Мокшеев, и к нему направлялся Болотов.
Дверь .открыла прислуга — тихий, пучеглазый скопец в сером подряснике. Он умел стряпать и петь духовные песни. Он принадлежал к коллекции хозяйки салона, показывавшей его гостям.
В сенях было множество шинелей и гул голосов. В маленькой комнате с медвежьими шкурами, оленьими рогами и кисеей на окнах над многосторонним разговором плавал густой дым.
— Здравствуйте, Жорж, — сказала хозяйка, смягчавшая неблагозвучные имена. Она была блондинкой с узкими руками, выгнутыми жестами и словами — каждое с большой буквы. Болотову ее сверхъестественная улыбка казалась прекрасной, — он был очень молодым механиком, а она — единственной женщиной Мурманска, о которой можно было мечтать. Он радовался, чувствуя ее выше себя и слушая, как она называла его Мартином Иденом. Он не знал, что тем же именем она когда-то звала своего мужа, и был счастлив.
— Халло, Гришки, — обрадовался старший лейтенант Пирс, штурман ‘Кокрэна’.
— Халло, Пирс! Спасибо за книжку, Нелли Владимировна. — И осторожно, чтобы не расшибить стоявший между ними столик, возвратил ей Лондона. Столик стоял точно на задних лапах и на многоцветной своей поверхности держал кучу ломких безделушек.
Чертовы безделушки были враждебны, но неизбежны, как скученность и стесненность в этой комнате. Впрочем, выход существовал, — он лежал между страницами ‘Мартина Идена’.
Из-за синей тучи дыма хозяин продолжал громить международное положение. Его не слушали — русские демонстративно, англичане вежливыми лицами изображая незнание языка. Пили чай с ромом. Перешептывались, звякали ложками.
Только дурак мог в такой обстановке ораторствовать. Как за него вышла такая удивительная женщина?
— Вы прочли? — многозначительно улыбнулась хозяйка.
— Прочел, — ответил Болотов. — Прочтите и вы. Обязательно прочтите, хотя и раньше читали’
Пирс шел, внюхиваясь в холодный воздух и покачивая головой. Болотов тоже молчал — на ходу легче было думать. Что будет, если Мокшеев первым раскроет ‘Мартина Идена’? Что будет, если записка выпадет из книги? Хуже всего жгло ощущение обмана, и отвернуться от него было невозможно.
— Юный Гришки мечтает. О чем именно?
— Я не знаю, — не слушая, ответил Болотов.
— Зато я знаю: о всяких пустяках — о луне, которая здесь не водится, или о цветочках, из которых человечество еще не научилось делать консервы.
— Нет, не о консервах.
Болотов шел, наклонившись вперед, руки сцепив за спиной. Все это неизбежно, все это надо перенести — даром ничего не дается. Но она поймет, она все понимает и, кажется. .. кажется, будет согласна. Только бы Мокшеев…
— Боров! — сказал он неожиданно громко.
— Переведите, — попросил Пирс.
— Большая свинья мужского рода.
— О! — сказал англичанин.
Нет, боров не станет читать Лондона. Но ведь и Нелли Владимировна может, не поняв, положить книгу на полку. Тогда придется ждать — может быть, много недель сплошного, невыносимого света. И, взглянув на низкое, ночное солнце, Болотов замедлил шаг, как человек, сдерживающий приступ боли.
— Если вы заснете на ходу, Гришки, мы никогда не дойдем до вашей пристани.
— Дойдем!
Болотов поднял голову. Все можно вытерпеть, куда угодно дойти. Даже до нее. И никакой боров, никакой черт не помешает.
— Пропуск? — спросил неожиданно часовой. Они дошли до угольной пристани.
— Финские белогвардейцы наступают на Печенгу, — говорил в телефоне голос генерала Завойского. — Свободных сил у нас нет: старых пограничников и красногвардейцев Голицына пришлось отправить на поддержку красных финнов у Кандалакши. Штаб предлагает вам собрать с кораблей человек пятьдесят и морем перебросить их в печенгские монастыри. Вас поддержит иностранный десант. — И телефон резко щелкнул.
— Хорошо, мы обсудим этот вопрос, — ответил Плесецкий и тоже повесил трубку. — Товарищи, — начал он, обращаясь к сидевшим за столом. — Новости. — Выдержав паузу, вдруг высоко поднял голову и заговорил:— Белые финны наступают на Печенгу. Белые финны творят волю своих немецких хозяев. Им нужна Печенга!
— Кому и на кой черт?
‘Опять этот Гришка!’ Плесецкий остановился и недовольно скосил глаза на Болотова. Болотов улыбался.
Он улыбался, стараясь быть таким же, как всегда, знакомым голосом стараясь говорить знакомые слова, но чувствуя, что ему не удается.
— Кому и на кой черт? — с неподвижным лицом переспросил Мокшеев. — Совершенно просто: финнам — выход к океану, немцам — база для лодок.
— Товарищи! — снова заговорил Плесецкий. — Все наши сухопутные силы заняты обороной Кандалакши, и в Печенгу посылать некого. Нам надо придумать какой-нибудь выход!
— Защищаться! — неожиданно крикнул Мокшеев.— Защищаться надо, а не придумывать! Собирай отряд, Плесецкий.
— Не пойдут ребята, — вмешался Гречик, делегат транспортников.
— Должны пойти, — твердо выговорил Мокшеев.
— А не пойдут, — уперся Гречик.
Болотов продолжал улыбаться, и Плесецкому казалось, что вот-вот он одним словом вконец испортит дело.
От волнения Плесецкий даже высморкался, но, высморкавшись, не утерпел:
— Товарищ Болотов?
— Ладно, — ответил Болотов. — Собирайте на ‘Аскольде’ митинг. Я сам с ними пойду.
Записка, лежавшая в его кармане, гласила: ‘Жорж! Что вы наделали! Это несбыточно! Жорж, это немыслимо! Нет! Нет!’
С полуночи крейсер его величества ‘Кокрэн’ разводил пары. Четыре вертикальных столба черного дыма неподвижно висели над его четырьмя трубами и расплывались отражением на гладкой воде.
Далеко за полночь на ничьим крейсере ‘Аскольд’ шел митинг. Команда отказывалась воевать. Отказывалась, но с удовольствием слушала ораторов.
С какого-то времени митинги перестали быть делом. Теперь они стали развлечением — редким, но единственным. Ради них стоило не спать.
Смеялись, когда говорил Мокшеев, нелепыми вопросами старались затянуть игру, передавали друг другу огромный медный чайник с чуть теплым, слишком сладким чаем и пили прямо из его носика. Курили до одури, до темноты в батарейной палубе.
Под утро заговорил Болотов. Говорил с бешенством и напором, но сам скучал. Кончил:
— Я иду. Кто еще?
Неожиданно вызвались сорок три добровольца. Хуже Мурманска все равно не будет, а может, будет веселей. Кроме того, Болотов — свой.
В девять часов ‘Кокрэн’ поднял шлюпки, провернул машины и семафором рапортовал адмиралу о своей пятнадцатиминутной готовности. В десять тридцать приняли отряд русских моряков, убрали трап, опробовали машинный телеграф и приготовились к съемке с якоря.
— Кто может их выстроить? — спросил коммандер Скотт, старший офицер крейсера. Перед ним шевелилась непонятная куча разномастных людей и брезентовых чемоданов.
— Кто ими командует? — удивился вахтенный начальник.
Командир отряда мичман Богоявленский, по прозвищу Сопля на цыпочках, растерянно рассматривал чистую палубу.
— Я, — не выдержал Болотов.
— Вы говорите по-английски?
— Иногда. — Болотов был раздражен англичанами, Центромуром, Соплей и собственной глупостью — надо было просто ехать в Питер.
— Пожалуйста, отведите ваших людей в нос.
— Становись! — скомандовал Болотов. Куча вдруг развернулась фронтом.
— Направо равняйсь! Смирно!
На ‘Аскольде’ слова команды, вероятно, не имели бы такого действия, но Здесь чистая палуба призывала к дисциплине. Хорошо выравнивались. Даже слишком хорошо.
— Налево! Шагом марш!
В носовой палубе показали, где сложить чемоданы. Потом предложили помыться. От умывальников провели к подвесным столам, длинным и аккуратно уставленным едой.
Болотов, медленно прохаживаясь между столами, медленно думал, — есть он не мог.
Наверху трелью прокатилась боцманская дудка. Топот, тяжелый гром якорного каната,— очевидно, снимаются.
— Товарищ Болотов, — сказал толстый машинист Белуха.—Посмотри, какие помои дают заместо чая.
Болотов, не глядя, взял кружку и подошел к стоявшему в дверях вахтенному начальнику. Заговорил спокойно, почти тихо.
Англичанин слушал в любезном молчании. Дослушав, сказал:
— Это, конечно, плохой чай, но вполне приличный кофе.
Английские матросы засмеялись. Смеялись долго, весело, с перебоями, вроде заедающего пулемета. От этого смеха темнело в глазах и судорогой охватывало желание ударить <,*** >,так близко стоял розовощекий, вежливый лейтенант. Чтобы не видеть, чтобы удержаться, Болотов закрыл глаза.
— Русских офицеров просят пожаловать в кают-компанию, — сказал голос вахтенного начальника. — Будьте нашими гостями.
— Благодарю, — ответил Болотов. — Русским офицерам надлежит оставаться с русской командой.
Теперь он был спокоен, только в ушах остался звон и быстро кружилась голова.
— Халло, Гришки!
Болотов не сразу узнал Пирса и сперва не мог понять, откуда он взялся.
— Идемте с нами, Гришки? — И, не дожидаясь ответа, толкнул Болотова в плечо. — Отлично.
— Нет… То есть иду, но не отлично. Почему-то было трудно устоять от толчка Пирса и неприятно, что Пирс внимательно смотрел в глаза.
— Вот что, Гришки, рассыльный проведет вас в мою каюту, и вы ляжете спать. Повёл бы сам, но мне пора на мостик. Счастливых сновидений!
Спать? И Болотов вдруг вспомнил, что не спал три ночи. Конечно, надо идти спать в его каюту — там будет спокойно, там никто не помешает,
— Спасибо, Пирс!
С трудом различив посыльного, Болотов последовал за ним,
— Вспомним короля! — провозгласил председатель стола.
— Джентльмены — король! — отозвался сидевший на другом конце.
— Король! — ответили офицеры, поднимая рюмки с портвейном. Встал только один в сине-красной форме морской пехоты. Он вскочил и вытянулся во фронт.
— Видите, Гришки? Он солдат, а мы моряки. Моряки никогда не встают из-за стола с рюмками в руках.
— Почему? — удивился Болотов.
— Старая привычка. Одни утверждают, что на парусном флоте помещения бывали ниже человеческого роста и стоять в них было неудобно. Другие ссылаются на качку, гордясь тем, что британский флот преимущественно плавал в открытых морях. Я же склоняюсь к третьей версии: в те героические времена джентльмены к концу обеда не всегда могли держаться на ногах.
Портвейн его величества был очень хорош. Его выдавали даром. Болотов уже знал: так повелось с дней королевы Елизаветы, подарившей бочонок этого благородного вина офицерам одного из своих линейных кораблей. Офицеры прикончили бочонок и верноподданным, но беззастенчивым письмом потребовали еще. Королева прислала, но остальные корабли британского флота, обидевшись, потребовали того же.
Старые традиции были великолепны. Три белые нашивки на воротниках были даны матросам за победы при Сант-Винсенте, Ниле и Трафальгаре. Черные галстуки их оказались до сих пор не снятым трауром по Нельсону. Многовековая организованность радовала в старинных оборотах командной речи, в ударе бронзового молотка председателя по кают-компанейскому столу.
‘Если бы я не был англичанином, то хотел бы стать таковым’ — так утверждала английская пословица, и Болотов, Гришка Болотов, член Центромура, бывший машинный юнга, сын слесаря, непонятным образом был взволнован.
Он еще не успел привыкнуть к королевскому портвейну.
После обеда, как полагается, сигара и разговор перед огромным камином. Камин на крейсере с паровым и электрическим отоплением существовал специально для уюта. Топили его исключительно инженер-механики. Это тоже было традицией, но, вероятно, более позднего образования.
Приятно сидеть в глубоком кожаном кресле, смотреть на огонь, слушать щелканье бильярдных шаров за зеленой драпировкой.
— Играют в Нептуновы шарики, — из глубины соседнего кресла объяснял Пирс. — На качке эти самые шарики гуляют. Бить их, следовательно, приходится влет. Играют американку, на удар дано тридцать секунд, шар, попавший в лузу без посторонней помощи, не засчитывается.
Болотов кивнул головой. Это тоже было непривычна и хорошо.
О том, что русским офицерам надлежит находиться с русской командой, он уже забыл.
Подвесная койка раскачивалась во все стороны. Проснувшись, Болотов прямо перед собой увидел дрожащую люстру и ничего не понял. Хлопали двери, звенела посуда, но все покрывал шедший снизу глухой гул.
Над краем койки вынырнула голова вестового.
— Вставайте, сэр! — сказал он. — Вставайте, сэр! Ванна готова!
— Что случилось?
— Ничего особенного, сэр. Ванна.
— Я спрашиваю: почему нас трясет? — рассердился Болотов.
— Вероятно, мы идем по камням, — прислушавшись, ответил вестовой. У него было заспанное лицо и полуоткрытый рот. Его совершенно не интересовало, что именно делается с крейсером.
— Ванна, сэр!
Спускаясь с койки, Болотов запутался и вместе с тюфяком выпал к ногам вестового. Вскочил от сильного толчка снизу.
— Что же это такое?
— Полотенце, сэр.
Действительно, на вытянутых руках вестового лежало большое мохнатое полотенце. Болотов открыл рот, но сказать ничего не смог.
В эту минуту он был до того похож на своего вестового, что вошедший в кают-компанию лейтенант Дольберг ударил себя по фиолетовой пижаме и оглушительно расхохотался.
Болотов хотел рассердиться, но не смог — слишком хорошо хохотал лейтенант Дольберг.
— Идем купаться, мистер Болотов.
— Что с кораблем?
— Лед, мистер Болотов. Мы пробиваемся сквозь льды. Полярная экспедиция знаменитого корабля ‘Кокрэн’ с портретами участников, цена три шиллинга шесть пенсов. Идем купаться!
Ванны были вроде огромных умывальных чашек, круглые и глубокие. Их снимали с подволока, наливали дымящейся водой и раздвигали по местам, расплескивая воду на кафельном полу. Сидя в них, намыленные громко разговаривали, стараясь услышать друг друга сквозь банный гул.
Дольберг вылез из ванны и, блестя большим розовым телом, начал скакать через веревку. Плавая в белых облаках, ему подсчитывал похожий на Саваофа старик ревизор. Согнувшись пополам, насвистывал ему пронзительный шотландский марш костлявый трюмный механик.
Хорошо начинать день ванной.
А после ванны — пить чай с поджаренным хлебом и густым апельсинным вареньем. Для тела — овсянка и яичница, для души — чистая скатерть, солнце на блестящей посуде и веселье на выбритых лицах.
Разве это похоже на жизнь ‘Соколицы’? Разве это не может содействовать развитию дружеских чувств?
— Так чашку не держат, мистер!
В упор, прямо на руку с чашкой, смотрит резиновое лицо старшего лейтенанта Уэлша. Лицо, которому не хватает монокля.
— Ручка существует специально для того, чтобы за нее держать чашку. Держать чашку, как стакан,— просто неприлично.
Болотов вдруг понял, что Уэлш обращается к нему. Потемнел, но вовремя сдержался. Поставил чашку на блюдце и снова поднял, на этот раз за ручку.
Разговаривать не хотелось. Надо следовать английскому уставу. Рука его не дрожала, но чай он глотал с трудом.
— Уэлш! — с конца стола точно скомандовал старший офицер, и Уэлш коротко поклонился.
Отказавшись от второй чашки, Болотов встал.
— Идем наверх, — предложил Дольберг. Уже в дверях, обернувшись, пробормотал: — Старая дева. Самоучитель благородных манер с иллюстрациями и диаграммами в удешевленном издании.
От холода на верхней палубе Болотову полегчало.
С обоих бортов был белый лед и черный отдаленный берег, Наверху перистые, солнечные облака, а под ногами дрожащий от напряжения крейсер.
Он шел, тяжело пошатываясь и подскакивая, точно грузовик на выбитой мостовой. Медленным, трудным ходом проламывался вперед, пока не останавливался, зажатый Льдом. Тогда наступала тишина, а За ней отрывистая дрожь работавших полным ходом машин.
Пирс вышел из-за башни, подошел к борту и перегнулся через поручень. Потом, выпрямившись, обернулся. Лицо его казалось длиннее обычного.
— Не нравится мне, Гришки, эта игра в ледокол. Либо поломаем винты, либо засядем в этих льдах до сильного потепления, которым, по слухам, будет сопровождаться второе пришествие… Тяжелые льды и упрямый крейсер — опасная комбинация.
Крейсер медленно отходил назад, чтобы взять разгон. Шипя, крошились льдины, и тонким голосом кричала качавшаяся в небе чайка.
— Капитан у нас шотландец, — объяснил Дольберг.
Капитан Фэйри был живым доказательством значения правильно приложенного упрямства в морской службе. Двое суток он выстоял на мостике, и за двое суток кораблем, совершенно неприспособленным для подобной операции, пробил тридцатимильный лед Печенгской губы, тем самым совершив единственный в истории английского флота переход.
К утру тряска прекратилась. Когда Болотов вышел на палубу, крейсер уже стоял на якоре, на чистой воде, милях в четырех от Нижнего Печенгского монастыря.
Отряд с ‘Аскольда’ готовился к высадке. Богоявленский, петушком прохаживаясь перед фронтом, неодобрительно качал головой и уже прикрикивал. Девятидюймовая артиллерия крейсера поднимала его воинский дух.
‘Аскольдовцы’ молчали, потому что против этой самой артиллерии крыть было нечем. Молча выравнивались, по уставу оттянув штык к плечу.
Болотову стыдно было к ним подходить. Хорошо, что, равняясь, они смотрели в другую сторону, хорошо, что по распоряжению благоразумного Центромура ему надлежало оставаться на ‘Кокрэне’ для связи.
Отвернувшись, Болотов пошел в корму. Где теперь место русского офицера?
На юте перед ящиками патронов выстраивался взвод морской пехоты. Этот взвод был обещанным иностранным десантом, необходимым для сохранения порядка подкреплением, великодушным жестом союзного командования.
От горечи Болотов плюнул за борт, и вахтенный начальник лейтенант Дольберг неодобрительно на него взглянул из-под длинного блестящего козырька.
— Плевать не умеете, мистер Болотов, — сказал он. — Видите льдину? — Плюнул, запрокинув голову, и действительно попал в проплывающий вдоль борта кусок льда. — Вот как это делается, сэр.
— Хорошая стрельба, Дольберг, — одобрил проходивший мимо старший офицер, и Дольберг, взметнув руку к фуражке, широко улыбнулся.
Странная служба — плевать в цель на вахте. Странная, но, в сущности, неплохая. А попробовал бы кто проделать то же самое на крейсере царского флота… Нет, с англичанами стоит познакомиться поближе. Веселый народ.
— Кстати, лейтенант Болотов. — Из любезности старший офицер именовал Болотова следующим чином. — Я заметил, что в кают-компании вас плохо обслуживают. Вы у нас на равных правах со всеми и можете требовать одну порцию виски и одну рюмку портвейна в день, — таков наш паек. Смотрите, лейтенант, чтобы буфетчик не выпил вашей порции!
Болотов медленно краснел. Накануне он выпил целых три рюмки портвейна, и старшему офицеру это, конечно, было известно.
— Есть, сэр.
Где теперь место русского офицера?
— Вы будете русский офицер? — спросил маленький, с жидкой бороденкой монах. Этот вопрос он задавал людям в фуражках с козырьками и ничего не мог от них добиться. Задавая его беспрестанно, он все больше и больше смущался.
— Я, — ответил Болотов.
— И по-русски говорить умеете?
— Ясно, умею, раз я русский.
— Простите, ваше благородие, простите, не понял я вашей формы с нашивками. Будто она такая же, как у этих англичан.
— Не совсем такая, старик, — улыбнулся Болотов.— Это просто форма Российской республики. Республиканская форма, понимаешь?
Названный стариком монах недовольно пожевал губами.
— Не понимаю таких слов. Не умудрен богом… А только скажите вашему командиру, чтобы они фертоинг стали и скобу завели, потому в полтора кабельтова за их кормой банка. А как грунт у нас плохой, их при нордовом ветре непременно туда сдрейфует.
Фертоинговая скоба употребляется при стоянке на двух якорях и служит для того, чтобы не дать канатам перепутаться. Не всякий командир видел ее в глаза — откуда же знать о ней монаху?
Болотов растерялся:
— Что такое?
— То, ваше благородие, чтоб командир фертоинг стали. Грунт плохой. Иначе на двух якорях против нордового ветра не устоять, — терпеливо повторил монах.
— Что ты рассказываешь? Кто ты такой?
— Амвросий, ваше благородие, с Нижнего монастыря. По послушанию своему командую монастырским катером, а послан сюда отцом настоятелем послужить, если понадобится.
— Постой, постой! .Откуда ты про фертоинг знаешь?
— Как же это я могу не знать? — обиделся монах.— Двадцать лет на ‘Генерал-адмирале’ плавал, старшим боцманом был — и не знать!
— Кэптен, сэр! — выпрямившись, сказал Болотов.— Отец Амвросий рекомендует отдать второй якорь и завести фертоинговую скобу.
Капитан Фэйри молча покосился. Шутка показалась ему неуместной.
— Я не шучу, сэр. — И Болотов рассказал о славном полупарусном крейсере ‘Генерал-адмирал’, крейсере, в кругосветных плаваниях создавшем личный состав российского флота, об отце Амвросии, последнем ‘генерал-адмиральце’, ныне командире монастырского катера, и о сообщенных им особенностях якорной стоянки в Печенгской губе.
— Он был боцманом? — спросил капитан. — Боцманом того корабля? Э? — И, получив утвердительный ответ, вынул трубку изо рта. — Изготовить второй якорь к отдаче, — приказал он. — Святого отца препроводить в кондукторскую кают-компанию. Обращаться с ним как подобает его высокому морскому званию.
После обеда отец Амвросий руководил промером фарватера для катеров. В развевающейся рясе он, скорчившись, сидел на транце баркаса, твердо держал румпель и решительно командовал английскими гребцами.
Болотов пошел с ним переводчиком, но не понадобился, — англичане отлично понимали отца Амвросия и были в восторге. Сам же Амвросий, попав в знакомую обстановку, ругался громкими и крепкими выражениями. Он был крайне взволнован, но тем не менее промер свой провел блестяще.
Вечером его посетили оба судовых священника, несколько офицеров и Болотов.
— Богобоязненный народ — двух иереев на корабле держат! — умилился Амвросий. — А нам, впрочем, одного хватало. Лютый был поп на ‘Генерал-адмирале’.
Узнав, что священники принадлежат к различным вероучениям и предназначены обслуживать неодинаково верующую команду, недовольно покачал головой.
— Закурим? — через Болотова предложил английский пастор.
— Покорно благодарю, ваше благородие. Не употребляю.
— Напрасно, — пожалел пастор. — Все равно в аду заставят.
— Там ужо закурю, а здесь воздержусь. Отец Амвросий был недоволен легкомысленностью английского духовенства. Кроме того, он недоумевал.
— А если сектанты есть? — не вытерпел он. — Как же с ними-то? И как в одной церкви попы по-разному служат?
— Англиканское богослужение происходит в батарейной палубе, а мое — в носовой, — любезно объяснил католический пастор, сухой, неулыбчивый пастырь ирландских душ. — Сектанты собираются в различных помещениях,— неохотно добавил он. Он не имел причин любить сектантов.
Отец Амвросий усмехнулся. Значит, у них хлысты да скопцы радеют по кубрикам. Дела!
— Спросите, как ему понравился крейсер, — вмешался Пирс.
— Большой корабль, — осторожно ответил монах.— Пушки тоже большие… а только нет чистоты и непорядок. Сам видел.
— Непорядок? — удивился Болотов.
— Спички разрешают команде. Закуривай где хочешь! Разве это порядок, спички жечь на военном корабле? Да у нас за такое в Сибирь угоняли!
— Курить, что ли, не разрешали?
Отец Амвросий передернул плечами. Посмотрел, куда бы сплюнуть, но сплюнуть было некуда.
— ‘Не разрешали’! — передразнил он Болотова.— Тоже придумал, ваше благородие! А фитиль на что?