Евгений Замятин
Цель
——
ПРИМЕЧАНИЯ
Цель, Замятин Евгений Иванович, Год: 1926
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Евгений Замятин. Сочинения.
М., ‘Книга’, 1988
У нас пока вся литература еще заражена ядами войны. Она строится на ненависти — на классовой ненависти, ее сложных соединяющих, ее суррогатах. На отрицательных чувствах — нельзя строить. Только тогда, когда мы вместо ненависти к человеку поставим любовь к человеку,— придет настоящая литература. Век наш жесток, железен — да, это век войн и восстаний — да. Но тем нужнее отдых от ненависти (она разрушительно действует на человеческую психику). Не время механического равенства, не время животного довольства настает с уничтожением классов, а время огромного подъема высочайших человеческих эмоций, время любви.
Впрочем, каково будет это грядущее — зависит от нас. Пока ни о каком воспитании высоких эмоций, свойственных эпохе осуществления коллективизма,— мы не думаем. Постановления, резолюции, параграфы, деревья — а за деревьями нет леса. Что же может увлечь в политграмоте? — ничто.
‘Искусство всегда служило командующим классам…’ Этим может восхищаться фашист, империалист, но не революционер, не диалектик. Все отличие командующего сейчас класса в том, что он командует временно, что он командует для того, чтобы как можно скорей перестать командовать — чтобы сбросить с человечества иго всякого государства и всякой команды, отличие в том, что командующий сейчас класс знает (верим, должен знать) все это. И вот об этом-то забывают.
— Зародыш будущего всегда в настоящем.
Это правда: художники — всех родов оружия — в большинстве всегда скептически развращены, беспринципны в большинстве — они всегда были ландскнехтами, продавали себя тем, кто им хорошо платит. Но этот закон купли-продажи таланта — закон капиталистического общества, обществу, думающему строить жизнь на иных, новых, более высоких началах,— принимать этот позорный закон так же неуместно, как принимать без всякой борьбы торговлю собою женщин. С моей (еретической) точки зрения несдающийся упрямый враг гораздо больше достоин уважения, чем внезапный коммунист — вроде, скажем, Сергея Городецкого. Служба господствующему классу, построенная на том, что эта служба выгодна,— революционера отнюдь не должна приводить в телячий восторг, от такой ‘службы’, естественно, переходящей в прислуживание,— революционера должно тошнить, услаждаться этим могут только такие типичные продукты переходной эпохи, совершенно лишенные обоняния — как Горбачев или Лилевич, да пожалуй, и такие, как Авербах1, от них недалеко.
У этих молодых людей в руках не перо и чернила, а хлыст и кусочек жареного. В основном критика их сводится к окрику: ‘Служи!’, писатель для них — только собачка, которую нужно выучить стоять на задних лапках,— тогда ей дают кусочек жареного и тогда все обстоит благополучно.
Нет, дражайшие товарищи, не благополучно. Собачки, которые ‘служат’ в расчете на кусочек жареного или из боязни хлыста — революции не нужны, не нужны и дрессировщики таких собачек. Нужны писатели, которые ничего не боятся — так же, как ничего не боится революция, нужны писатели, которые не ищут сегодняшней выгоды — так же, как не ищет этого революция (не даром же она учит нас жертвовать всем, даже жизнью — ради счастья будущих поколений — в этом ее этика), нужны писатели, в которых революция родит настоящее органическое эхо. Пусть это эхо в каждом писателе будет индивидуально, пусть писатели в работе не сообразуются с какими-то параграфами таких-то конференций: важно, чтобы это было искренно, важно, чтобы это вело читателей вперед, а не назад, важно, чтоб это их беспокоило, а не успокаивало.
Куда же — вперед? Как далеко — вперед? В ответе на этот вопрос — основная ошибка большей части нынешней критики и большей части писателей, покорно идущих на поводу этой, не умеющей диалектически мыслить критики.
Мы уверены, что правильным ответом на заданный вопрос должно быть: чем дальше вперед — тем лучше, ценнее. Снижение цен, санитарное благополучие города, тракторизация деревни — очень хорошо, это — движение вперед, конечно. Я представляю себе отличный газетный фельетон на эти темы (который завтра будет забыт). Но я с трудом могу вообразить Льва Толстого или Ромен Роллана, построенных на санитарном благополучии. Я с трудом вижу читателей, по-настоящему взволнованных таким санитарно-благополучным Толстым.
Пора же, наконец, уразуметь, что упорное ограничение писателя областью ‘малых дел’ — создает только филистерскую, служебную литературу и ничего больше. Пора понять, что в литературе — так же, как в науке,— есть деление на большую и малую литературу, у каждой из которых — свои задачи. Есть твердое деление хирургии на ‘большую’ и ‘малую’: ‘большая’ двигает науку вперед, ‘малая’ выполняет ежедневную, очередную работу, ‘большая’ производит опыты Каррлея и Воронова, ‘малая’ — бинтует вывихнутую руку. Есть деление астрономии на большую и малую: большая занимается определением курса, по какому движется солнечная система, малая рекомендует способы определения курса корабля в море. Если мы заставим Каррлея бинтовать вывихи — мы получим лишнего фельдшера, это, конечно, полезно, но — глупо, потому что человечество, приобретая фельдшера, потеряет гениального ученого.
Критика толкает сейчас русскую литературу — к фельдшерству, фельдшеризм — вот имя той болезни, которой больна русская литература. Недаром же Мариэтта Шагинян (писательница, от всех Горбачевых недавно получившая формальное звание ‘левого попутчика’) не выдержала и закричала в своей книге ‘Быт и искусство’ об отсутствии всяких ‘проекций будущего’ как об одной из причин того, что ‘писатель болен’. Она ошиблась только в одном: это — не одна из причин, это — единственная причина, к этому — в широком смысле сводятся все остальные.
Цель искусства и литературы в том числе — не отражать жизнь, а организовывать ее, строить ее (для отражения жизни есть малое искусство: фотография). Что значит для художественной литературы ‘организовывать жизнь’? Авербах понимает это так: ‘молочная кооперация будет темой художественного произведения новых писателей, потому что она является делом социальной практики новой эпохи’. Это звучит как злой анекдот, но этот злой анекдот на память потомству — Авербах сочинил сам о себе.
Молочная кооперация, когда ею занимается не Авербах, а специалист,— дело очень почтенное: это — пусть маленький, пусть сантиметровый — шаг к определенной цели, это — одно из миллионов средств для достижения цели. Дело специалиста говорить о средствах, о сантиметрах, дело художника — говорить о цели, о километрах, о тысячах километров. Организующая роль искусства в том, чтобы заразить, взволновать читателя пафосом или иронией: это катод и анод в литературе. Но сантиметровая ирония — жалка, а сантиметровый, молочно-кооперативный пафос — смешон, увлечь это не может никого. Чтобы взволновать, художник должен говорить не о средствах, а о цели — о великой цели, к которой идет человечество.
[1926]
Впервые // Лица. С. 175—181. Авторский текст (1926 г.?) — в парижском архиве (АР. Р. 247). Печатается по тексту книги.
1 Г. Горбачев, Г. Лелевич, Л. Авербах — критики Российской ассоциации пролетарских писателей.