Габриэле Д’Аннунцио
Габриэле Д’Аннунцио
Цехины
Цехины
Перевод Л. Добровой
Цехины, Д-Аннунцио Габриеле, Год: 1902
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Пассакантандо вошел, хлопнув дверью так, что задрожали стекла. Резким движением он стряхнул с плеч капли дождя, окинул взглядом всю комнату, вынул изо рта трубку и с видом презрительной беспечности плюнул длинным плевком в сторону прилавка.
В кабаке от табачного дыма образовалось большое синеватое облако, сквозь которое виднелись разнообразные лица пьяниц и публичных женщин. Был там Пакио, моряк-инвалид, у которого правый глаз от отвратительной болезни был затянут зеленым жирным гноем. Был и Бинки-Банке, служивший на таможне, человек с желтым и морщинистым, как выжатый лимон, лицом, со сгорбленной спиной и худыми ногами в сапогах выше колен. Был Маньясангве, известный сводник, друг актеров, ярмарочных фигляров, паяцев, сомнамбул, укротителей медведей и всякого бродячего и голодающего сброда, который странствует повсюду, собирая гроши с зевак Были там и красотки от Фиорентино: три или четыре женщины с истасканными, порочными лицами, покрытыми, как штукатуркой, румянами кирпичного цвета, с вялыми, иссиня-красными ртами.
Пассакантандо пошел и сел между Пикой и Пепуччией на скамью возле стены, испещренной циничными рисунками и надписями. Это был тонкий и длинный малый, весь какой-то нескладный. На очень бледном лице его выдавался огромный, хищный, кривой нос. По обе стороны его головы торчали уродливые раковины ушей неодинаковой величины. В углах его губ, пухлых, красных, с довольно нежными очертаниями, всегда было немного беловатой пенистой слюны.
Его шапка от грязи сделалась плотной и мягкой, как воск. Волосы были тщательно приглажены, и одна прядь из-под шапки, в виде запятой, спускалась до бровей, а другая соблазнительным локоном завивалась на виске. Чем-то врожденно бесстыдным и похотливым дышали все его позы, все движения, все интонации голоса и взгляды.
— Эй! Африканка, вина! — крикнул он, стукнув по столу глиняной трубкой, которая разлетелась вдребезги от удара.
Африканкой звали хозяйку кабака. Она вышла из-за прилавка, толстая, переваливаясь с ноги на ногу, подошла к столу и поставила перед Пассакантандо полный графин с вином. Она смотрела на этого человека умоляющими, влюбленными глазами.
Тогда Пассакантандо при ней обнял за шею Пепуччию и насильно заставил ее пить, потом он прижался губами к ее рту, полному вина, и стал втягивать его в себя. Пепуччия с хохотом защищалась и от смеха обдала еще не проглоченным вином лицо парня.
Африканка побледнела. Она ушла за прилавок. Сквозь густой табачный дым ей были слышны восклицания и отрывки фраз Пики и Пепуччии.
Стеклянная дверь открылась, и на пороге появился Фиорентино, с ног до головы закутанный в плащ, как полицейский.
— Эй! Девки! Пора! — крикнул он хриплым голосом.
Пепуччия, Пика и все остальные поднялись, покидая мужчин, которые провожали их непристойностями и шутками, и вышли за своим хозяином на дождь, превращавший Баньо в озеро грязи. Пакио, Маньязангве, все вышли один за другим, кроме Бинки-Банке, который в пьяном оцепенении как убитый спал под столом. Дым понемногу поднимался к потолку, и воздух стал проясняться. Облезлый голубь прыгал по комнате и клевал крошки хлеба.
Пассакантандо сделал вид, что собирается уходить. Африканка медленно подошла к нему, стараясь придать своей безобразной фигуре соблазнительный и нежно-влюбленный вид. Ее необъятная грудь колыхалась вправо и влево, и смешная гримаса искажала ее круглое, лунообразное лицо. На этом лице было две или три волосатых бородавки, густой пух покрывал верхнюю губу и щеки, короткие жесткие и курчавые волосы на голове производили впечатление шлема, густые, спутанные брови срастались над курносым носом. Все это придавало ей вид какого-то чудовищного гермафродита, больного элефантиазмом или водянкой.
Подойдя к Пассакантандо, она взяла его за руку, стараясь удержать его:
— Мой милый мальчик!
— Чего вам от меня нужно?
— Что я тебе сделала?
— Вы? Ничего.
— Так за что же ты причиняешь мне столько горя и беспокойства?
— Я? Вот новости… Спокойной ночи. Сегодня мне некогда терять время…
Оттолкнув ее грубым движением, он опять сделал вид, что уходит. Но Африканка ринулась на него, обхватила его руками, прижалась лицом к его лицу, навалилась на него всей тяжестью своего тела. Это был порыв такой страсти, такой страшной, свирепой ревности, что Пассакантандо был совершенно ошеломлен.
— Чего ты хочешь? Чего ты хочешь? Скажи мне! Что тебе нужно? Все я дам тебе, все. Только останься, останься со мной! Не дай мне умереть от любви… Не своди меня с ума! Что тебе нужно? Поди, возьми все, что найдешь.
И она потащила его к прилавку, открыла ящик и одним движением руки предложила ему все.
В ящике, лоснящемся от грязи, были разбросаны медные деньги, среди которых блестели три или четыре серебряных монеты. Всего там могло быть не больше пяти лир. Не говоря ни слова, Пассакантандо собрал деньги и принялся медленно, считать их на прилавке, презрительно сжав губы. Африканка смотрела то на деньги, то на лицо мужчины и тяжело дышала, как разбитое усталостью животное. Слышался металлический звук меди, скрипучий храп Бинки-Банке, прыгание голубя, и к этим звукам присоединялся непрерывный шум дождя, размывавшего Баньо, и реки, сбегавшей по Бандиере.
— Этого мало, — сказал, наконец, Пассакантандо. — Я хочу и остальное. Принеси остальное, или я уйду.
Он сдвинул шапку на затылок Прядь волос закрывала ему лоб, и из-под этой пряди его белесоватые глаза, полные бесстыдства и сладострастия, тяжело уставились на Африканку и окутывали ее какими-то ядовитыми чарами.
— У меня больше ничего нет. Ты все у меня взял. Что найдешь, бери, — умоляюще и ласково бормотала Африканка.
У нее дрожали губы и обрюзглый подбородок, на ее свиные глазки навернулись слезы.
— А! — прошептал Пассакантандо, наклоняясь к ней. — А! Ты воображаешь, что я не знаю? А золотые цехины твоего мужа?
— Джиованни! Что же я могу поделать?
— Ну, живей! Поди, достань их. Я буду ждать тебя здесь. Муж спит. Как раз время. Ступай, иначе, клянусь святым Антонием, ты меня больше не увидишь.
— О, Джиованни! Мне страшно…
— К черту твой страх! — крикнул Пассакантандо. — Ну, ладно, я пойду с тобой. Идем!
Африканка начала дрожать. Она указала на Бинки-Банке, который, растянувшись под столом, все еще спал мертвым сном.
— Давай сначала запрем, — покорно попросила она.
Пассакантандо ударом ноги разбудил Бинки-Банке, который завыл от неожиданности и испуга и стал возиться со своими сапогами, пока его не вытолкали в грязь на изрытую дождем дорогу. Красный фонарь, висевший у окна, осветил кабак грязным красноватым светом, тяжелые своды смутно вырисовались в черной тени, лестница в углу наполнилась таинственным мраком, вся обстановка напоминала романтическую декорацию, приготовленную для представления какой-нибудь страшной драмы.
— Идем, — сказал Пассакантандо все еще дрожавшей Африканке.
Тихонько, вместе, женщина впереди, мужчина сзади, поднялись они по кирпичной лестнице, поднимавшейся в самом темном углу. Наверху была комната с бревенчатым потолком. К одной из стене была приделана Мадонна из голубоватого фаянса, перед которой, по обету, горел огонь в лампаде. Остальные стены, как разноцветной проказой, были покрыты бесчисленными, изодранными, бумажными картинами. Запах нищеты, запах лохмотьев, нагретых человеческим телом, наполнял комнату.
Оба вора осторожно приближались к постели. Старик, погруженный в глубокий сон, лежал на супружеском ложе, дыхание с каким-то глухим свистом вырывалось сквозь беззубые десны и сквозь воспаленный, засоренный табаком нос. Его лысая голова лежала на полосатой подушке, рот его, напоминавший рубец на гнилой тыкве, был окружен взлохмаченными, пожелтевшими от табака усами. Ухо походило на отвернутое ухо собаки, полное волос, покрытое бородавками, лоснящееся от ушной серы. Из-под одеяла высунулась одна рука, голая, иссохшая, с толстыми, выпуклыми жилами, напоминавшими уродливые кровоподтеки. Рука по привычке жадно вцепилась в одеяло.
Уже давно у этого больного старика было два золотых цехина, завещанных ему каким-то родственником ростовщиком, и он с ревнивой заботливостью хранил их в роговой табакерке, как некоторые кладут в табак жуков с запахом мускуса. Цехины были желтые и блестящие, и старик, глядя на них, касаясь их, каждый раз, когда он двумя пальцами брал душистый табак, чувствовал, как в нем растет страсть скупости и наслаждение обладания.
Африканка кралась на цыпочках, задерживая дыхание, а Пассакантандо подбадривал жестами. На лестнице послышался шорох. Оба вора остановились. Облезлый, хромой голубь вприпрыжку вошел в комнату и забился в старую туфлю около кровати. Но, так как он еще шуршал, устраиваясь в туфле, Пассакантандо быстрым движением схватил его и свернул ему шею.
— Нашла? — спросил он у Африканки.
— Да, вот, под подушкой, — ответила она, просовывая руку к спрятанной табакерке.
Старик зашевелился во сне, инстинктивно застонал, и между его полуоткрывшимися веками мелькнула полоска белка. Потом он снова впал в старческое, бесчувственное оцепенение.
Невыносимый страх придал мужества Африканке. Она быстро просунула руку под подушку, схватила табакерку, опрометью бросилась к лестнице и сбежала вниз. Пассакантандо спустился за ней.
— Господи! Господи! Видишь, что ты меня заставляешь делать, — бормотала она, наваливаясь на Пассакантандо всей своей тяжестью.
И неуверенными руками они вместе стали открывать табакерку и искать золотые цехины под табаком. Резкий запах ударил им в нос, они оба почувствовали, что им хочется чихнуть, и на них напал вдруг неудержимый смех. И, стараясь заглушить чихание, они тряслись от смеха и толкали друг друга. Это вызывало сладострастные чувства в толстой Африканке. Ей было приятно, когда Пассакантандо, заигрывая с нею, почти кусал ее в поцелуях и ли стискивал ее в грубой ласке. От этого она, в своем чудовищном безобразии, вся дрожала и трепетала. Но вдруг что-то послышалось: сначала глухое ворчанье, потом резкие крики. И старик появился наверху лестницы, мертвенно бледный в красноватом свете фонаря, худой, как скелет, с голыми ногами, одетый в какие-то лохмотья вместо рубашки. Он смотрел вниз на двух воров и, махая руками, как безумный выл:
— Цехины! Цехины! Цехины!