Иоасаф Любич-Кошуров.
Царство мертвых
Иоасаф Любич-Кошуров.
Царство мертвых
I
I
II
II
III
III
———————————————————
———————————————————
Царство мертвых, Любич-Кошуров Иоасаф Арианович, Год: 1905
Время на прочтение: 9 минут(ы)
‘О, Господи! хотя бы погасили эти прожекторы!’
Шмельков прикрывал глаза, чтобы не видеть того, что вырывали лучи прожекторов из окружавшей его тьмы… Но это было еще хуже.
Мутные круги колыхались перед глазами, выплывали, и таяли темные и светлые пятна… За ними где-то глубоко-глубоко, словно там разверзалась бездна, вспыхивали неясно и потухали тусклые искры.
Из мрака, рожденные этим мраком, выступали безобразные в кровавых пятнах головы, простирались руки… Окровавленный рот, один только рот, казалось, кричал о чем-то… И вдруг загорались глаза большие, выразительные и плакали… Опять тянулись руки, снова выплывали глаза, но уже с выражением дикой ненависти, опять проступали кровавые пятна.
Он старался настроить себя на иной лад. Представить себе, как молодецки шли его товарищи контратакой… И хотя они шли тогда этой контратакой без музыки, он пытался возобновить в своей памяти звуки военного марша.
Все равно!
На мгновенье перед ним, действительно, очень отчетливо вырисовывались фигуры солдат, спиной к нему, в серых шинелях с черными поясами… Солдаты бежали вперед…
Но серые шинели пропадали сейчас же. Вместо серых шинелей мелькали белые рубахи все с тем же кровавыми темными пятнами… Мелькали руки, то поднимавшиеся, то опускавшиеся… Выступал темный, будто на зеленую траву накинули черную кисею, пологий бугор и на бугре по откосу, тоже словно затянутые кисеей, фигуры в белых рубахах, неподвижный, скорченные с неестественно вывернутыми ногами и руками.
В последнее дело солдаты были ни в шинелях, ни в рубахах. Они были в мундирах.
Неприятель тогда бежал. Все место боя было покрыто трупами не в черных, а в синих мундирах.
Но когда он захотел представить себе идущих в атаку товарищей, почему-то он увидел их в серых шинелях и почему-то только на мгновенье…
Он отнял руку от глаз.
По-прежнему скользили лучи прожекторов по полю вчерашней битвы.
Трупы не были убраны.
Они лежали близко друг к другу. В некоторых местах они громоздились кучами.
Они то выступали ясно, как днем, то опять сразу исчезали в темноте, пока широкий луч прожектора, сделав полукруг, не озарял их снова…
— О, хоть бы скорей погасили этот прожектор!
С ужасом и трепетом он всякий раз ждал того момента, когда луч прожектора, уклонившись в сторону, лизнув далёкие вершины, замирал там на мгновенье и потом начинал передвигаться в обратную сторону…
Точно острый легкий нож приближался к его горлу, скользя по крутизнам, скалам, возвышенностям.
‘Сейчас… сейчас… О Боже! Зачем эта пытка!’
Странный зуд начинался в крови, во всем теле точно кровь скипалась… Казалось, огненная струя пробегала от затылка вниз по позвоночнику и обратно.
Невольно закрывались глаза… Но и через закрытые веки блестел свет прожектора… Будто заря загоралась под веками.
И тогда он не мог удержаться.
Свет прожектора, казалось, разверзал веки, проникнув под них.
Вон они, эти трупы…
Неподвижным, как стеклянным взглядом смотрит он вперед. Жутко смотреть на эти трупы. Вон они… И по мере того, как скользить прожектор по трупам, тоска вливается ему в душу, колышется и глухо шумит, как море… Точно несется в нем стон долгий и протяжный: ‘а-а-а-а’…
А светлый луч все дрожит над трупами… Он прикрыл глаза ладонью.
Мутное облако заволновалось перед глазами, и снова из глубины мрака, из бездны выплыли эти образы, горящие страданьем, ненавистью, тоской, обрызганные кровью…
И он уж начинал сознавать, что куда бы он не ушел, чтобы не делал, эти образы все равно останутся с ним, всегда, вечно.
Может быть это была больная мысль, но в нем заныло сердце и закипели слезы… он почти физически ощутил, как словно впилось ему что-то в сердце и сосет сердце… Будто пиявки, присосались к сердцу.
Если бы вырвать из сердца эту боль, эту муку!.. Но разве возможно вырвать!
Мало-помалу его охватило странное состояние… Казалось чужая жизнь поселилась в нем и живет за счет его жизни.
Крепко прижал он к груди ладонь и надавливая на грудь, провел растопыренными пальцами вверх-вниз и в стороны. ‘Господи, да что же это!’
Он открыл глаза.
Прожектор погас.
Кругом была тьма и тишина.
И вдруг до него долетел издали какой-то звук, определить которого он не мог. Что это? — застонал ли кто-нибудь или крикнут сдавленным голосом. Или это далекий выстрел? Может, еще какой другой звук…
Он насторожил слух. Но кругом опять было тихо.
Но неопределенный звук, долетевший издалека, не умер, а остался в нем. Он влил новую силу, зажег новым огнем образы, терзавшие душу… Они вспыхнули ярче, жизненней… Они застонали и заговорили. Не вспоминались, а зазвучали уже, как звучали в действительности, отдельные слова и целые фразы, еще вчера носившиеся здесь в буре боя.
Он задрожал… Казалось, огненное пламя проникнуло весь мозг, охватило сердце…
Вон они тут недалеко, переставшие вчера дышать с этими словами на устах…
Теперь трупов уже не было видно…
Из-за дальней горы брезжил слабый свет месяца, с моря по скалам наплывали волны тумана, окутывая все пространство перед ним непроницаемой мутной мглой.
Волны тумана подкатывались ему под самые ноги.
То там, то тут от общей массы тумана открывались бесформенные дымчатые клочья, тянулись вверх, колеблясь, дрожа, и плыли вперед, постоянно меняя очертания, проникнутые тусклым светом месяца.
Казалось неведомые существа поднимались из недр тумана, простирали руки и крылья, стремясь вверх или туда, куда катились туманные волны.
Море тумана жило и дышало.
Но было что-то тоскливое в этих серых фигурах, постоянно менявших формы…
Месяц, казалось, зажигал в них жизнь, еще более слабую и больную, чем его мерцание…
И чудилось, они просили и молили о жизни, но месяц, этот источник их жизни, был далеко-далеко…
Его свет едва боролся с темнотой ночи, и уже в нем самом догорала жизнь…
Его лучи теплились только тускло в воздушных существах, моливших о жизни.
Все новые и новые бесформенные клочья всплывали над морем тумана, вспыхивая в почти горизонтальных лучах месяца, дрожа, трепеща, редея, разрываясь, сгущаясь опять, опять тая…
Дыхание неведомой жизни, этот свет далекой планеты, струилось по всему полю битвы, загораясь минутами то там, то тут, вызывая неясные, смутные образы…
Издали снова донесся странный звук, ни то стон, ни то крик.
Голоса боя, говорившие в нем, проклинавшие, молившие о пощаде, призывавшие к мщению, на мгновенье умолкли, их, казалось, спугнул этот звук, вырвавшийся из волн тумана. Голова будто опустела.
По телу побежали мурашки.
Что это?
Звук раздался и замер. Будто кто-то высунулся из серой мглы тумана, крикнул и опять скрылся.
А может быть, это ему только почудилось— этот крик глухой и неясный… Может быть, это — нервы?
Он оглянулся кругом, пристально вглядываясь в туман.
Ничего не видно. Только один туман.
И вдруг ему почудилось, что кто-то идет к нему в тумане, прямо к нему.
Сердце стукнуло и остановилось. Не мигая, смотрит он вперед. Опять — туман, один туман. Казалось, кто-то встал из тумана, взмахнул руками: и опять ушел в туман.
В голове пронеслась мысль:
‘Нет, человек не может быть таким высоким. Это — туман. Подул ветер и колыхнул туман. Нужно стоять, пока не придет смена, и ни о чем не думать’.
И сейчас же новая, уже совсем нелепая мысль:
‘А если его забыли… Поставили тут и забыли?’
Его охватил ужас.
Нет, ведь же, действительно, есть какая-то жизнь в этом тумане. Вот опять… Будто рука поднялась длинная, безобразная. Конечно, это все туман, его волнует ветер. Но он все равно вздрогнул и похолодел, когда увидел эту руку.
‘Все нервы, эти нервы!.. Не нужно думать…’
Но как же не думать или думать, когда не владеешь собой, и мозг воспринимает сразу на веру все, что кажется глазам.
Вон опять… Широкий серый платок… Платок относит в сторону, платок постепенно развертывается.
Он закрыл глаза.
Он боится увидеть лицо, скрытое под этим плащом. Потом открывает глаза. Ничего нет. Только мутное, серое облачко. Но из облачка выплывает опять что-то, зарождается какая-то новая фигура.
‘О, Господи! И зачем этот туман колышется?’
Снова он закрывает глаза.
А мозг усиленно работает.
‘Да ведь это ж туман. В мире нет ничего. Кроме того, что мы видим. Это — мертвый туман’.
Но он все равно вздрагивает и с закрытыми глазами. От одних этих слов: ‘мертвый’, ‘в мире нет ничего, кроме того, что мы видим’, холодеет сердце.
‘Конечно, нет ничего! Нет ничего’.
Но он чувствует, как у него начинают чуть-чуть стучать зубы.
‘Ничего, ничего! — старается он втолковать самому себе. — Ничего!’ — И поднимает веки.
Глаза лихорадочно пробегают все пространство перед ним.
Он уж ищет теперь сам ужаса.
— Как нет! Вон, вон…
А зубы стучать…
‘Кто это!’
Крик готов вырваться из груди. Большое, большое лицо смотрит на него из тумана, желтовато-серое, с темными, словно заплывшими тенью глазами.
Но ведь не может быт такого большого лица!
Мысль эта, однако, мгновенна, как сверкнувшая и потухшая искра.
Нет ни большого, ни малого, ест только черты и формы.
О, какие у него глаза, темные, полные муки. А губы смеются. Зубы видны между губ. Потом глаза еще больше затянуло тенью, губы расплылись безобразно широко, и их тоже охватывает тень. Все лицо отодвигается, уходить в туман.
Мгновенье, и его уж нет.
Но в нем остался этот взгляд, полный муки, вселяющий ужас в сердце.
И он сознает, если еще раз выплывет из тумана это лицо, он не выдержит и крикнет, чтоб оно не появлялось больше, чтоб оно уходило к себе туда, откуда оно явилось…
И уж он шепчет:
‘Уйди, уйди… к себе…’
И старая мысль:
‘Куда к себе?…’
Опять холодеет сердце… Правда: куда?… Ведь это ж туман… Оно и ушло в туман, как вышло из тумана… Оно… Да, это лицо. Значит оно само по себе, а туман сам по себе. Но ведь его же нет! Ведь это он сказал про него ‘оно’. А оно — туман.
Мысли путаются.
Снова — стон.
Теперь уже отчетливей и яснее… Опять колыхнулся туман, снова он видит, как движется в тумане что-то, направляясь прямо к нему.
Неужели это опять то, это лицо!
В висках у него застучало.
И откуда этот стон? И стон ли это?
Неопределенная фигура мелькнула в тумане и сейчас же пропала. Потом появилась опять, опять пропала. Нет, это идет кто-то… Кто-то еще новый выплыл из тумана.
Может быть это он застонал?.. Его начинает бить лихорадка.
Крепко смежил он веки.
Проходить секунда, еще секунда, еще…
И он чувствует, что уж не в силах стоять более с закрытыми глазами. Довольно! Теперь, вероятно, уж все пропало…
Он открыл глаза.
Прямо перед ним — окровавленное лицо, губы шевелятся, хотят сказать что-то: руки простерты вперед.
Он заметил только, что этот ‘новый’, вырвавшийся из волн тумана, стоит на коленях.
Он хотел крикнуть, хотел бежать и не мог. Сердце вдруг словно перестало биться. Без крика, без единого слова он грохнулся на землю.
Шмелькова отнесли в госпиталь.
Вместе с ним принесли в госпиталь и этого несчастного, полуживого человека с окровавленным лицом, молившего его о помощи и так его напугавшего.
Окровавленный человек в госпитале назвал себя.
Он офицер гвардии микадо, участвовал вчера в штурме, был ранен, потерял сознание и ночью очнулся.
— Потом вы подползли к нашему часовому?
— Да.
— Что у вас с ним произошло?
— Вы сами понимаете, что я не хотел сделать ничего дурного… Я даже стоял перед ним на коленях.
Японец прямо в глаза посмотрел доктору. После минутной паузы он спросил:
— Вы верите, что я стоял на коленях?
И, с усилием подняв руки, он заложил их за голову (он лежал навзничь) вздохнул и поднял глаза кверху.
— Почему же он упал?
Японец хрустнул за головой пальцами и потянулся как-то всем телом к щитку кровати, к подушке.
— О, Боже, — проговорил он, — почему я знаю! Почему я стал перед ним на колени, почему он упал!.. В другое время, вероятно, этого не случилось… я бы не опустился на колени, и он не упал бы, увидев меня.
И он закрыл глаза.
Японец лежал рядом с Шмельковым.
Шмельков все время внимательно прислушивался к разговору между доктором и японцем. Японец говорил по-русски.
Когда японец умолк, он поманил доктора к себе.
— Доктор, доктор, — шепнул он и сейчас же, быстро взглянув на японца, натянул на себя одеяло до самых глаз и, осторожно опять сдвинув одеяло, выглянул из-под него одним глазом.
Доктор подошел.
— Что вы?
— Нагнитесь, доктор.
Доктор нагнулся.
— Еще ближе.
Доктор склонился над ним совсем низко.
Скользнув все также мимо доктора одним глазом в сторону японца, он выпростал из-под одеяла руку и охватил ею доктора вокруг шеи.
— Переведите меня в другое место, — шепнул он.
Доктор тоже попробовал было взглянуть на японца, но ему нельзя было этого сделать, потому что Шмельков крепко держал его за шею.
Он спросил:
— Вам здесь не хорошо?
— Я не хочу лежать с ним, — шопотом ответил Шмельков.
— С японцем?
— Да. Переведете?
Он еще крепче охватил шею доктора.
— Я вам даже, вот что скажу: я ведь совсем здоров. Со мной был только обморок… А если не переведете…
Он выпростал из-под одеяла другую руку и сразу обеими руками обвил и крепко стиснул, надавливая длинными холодными пальцами сзади около затылка доктору шею. Прямо в глаза доктору он устремил блестящий взгляд. Что-то холодное и острое было в этом взгляде…
— Если не переведете…
— Переведу, конечно…
Он ослабил пальцы, они медленно скользнули по шее доктора книзу.
— Так смотрите ж, — шепнул он, и опять его глаза блеснули из-под одеяла холодным острым блеском.
Затем он натянул одеяло до самого лба и затих.
Его поместили в другой палате.
Когда ему показали его новую койку, он сейчас же юркнул под одеяло.
Он весь вздрагивал, повернулся на бок и раза два стукнул зубами.
— Как у вас тут холодно, — сказал он, ни к кому в особенности не обращаясь.
Потом отыскал глазами сестру милосердия, старую высокую, худощавую женщину.
— Сестрица!
Она подошла.
— А что же доктор?
— Вам нужно?
— Очень.
И он снова поежился и подобрал под одеялом ноги.
Минут через десять пришел доктор.
— Доктор! — крикнул он громко.
Доктор стоял койки четыре от него.
Он только молча повел глазами в сторону Шмелькова и, оглянувшись на пего через секунду, улыбнулся и кивнул головой.
Шмельков тоже улыбнулся.
— Хорошо, я подожду…
Он все вздрагивал от времени до времени и все ежился, подобрав ноги, собравшись весь в комочек.
Доктор, наконец, подошел к нему.
— Ну, что?
Доктор улыбнулся опять, и он тоже опять улыбнулся вслед за ним.
— Слушайте-ка, доктор… Вы, может быть, думаете он из ненависти ударил меня, сбил с ног и от того я потерял сознание?
— Почему же вы потеряли сознание?
— Не знаю…
Казалось, у него оборвалась нить мыслей… Он повернулся на спину и провел по лбу ладонью… Брови сдвинулись.
И вдруг он словно вспомнил что-то. Почти радостное выражение разлилось по лицу.
Живо он снова лег на бок.
— Доктор!..
— Ну-те…
— Этот японец…
И он закусил губу и опустил глаза, потом опять поднял их.
— Вы знаете кто он?…
Глаза его широко раскрылись и сейчас же сощурились. Один глаз он закрыл совсем.
— Знаете?..
Он приподнялся на локте и снова широко открыл глаза.
— Покойник!..
Теперь глаза у него остановились, не мигая.
— Покойник, — повторил он. — Вы ему не верьте… Он представляется… Его нужно — в могилу. Понимаете?..
Он все глядел на доктора, прямо ему в глаза.
Доктор сделал серьёзное лицо.
— Так вы говорите покойник?
— Уверяю вас. Вы не верите?
Как раньше, блеснули его глаза холодно и остро.
— Не верите! — крикнул он и схватил доктора за руку.
— Я его еще не выслушивал, — сказал доктор. — Тогда я вам скажу свое мнение…
Это его несколько успокоило.
Он выпустил руку доктора, кивнул головой.
— Не думаю, — заметил он, — чтобы я ошибся. Это видно сразу, я еще тогда заметил. Я привык. Ведь вы не были ни разу в сражении, а я был.
Доктор ушел распорядится чтобы его перевели в отдельную комнату, а он лег на бок, накрылся одеялом и, как раньше, подогнул ноги.
— Как у вас холодно, как у вас холодно, — произносил он от времени до времени и вздрагивал, как в лихорадке, всем телом.
Источник текста: В Порт-Артуре (9 рассказов из боевой жизни) / И. А. Любич-Кошуров. — Москва: Д. П. Ефимов, 1905.