Царский сокольник, Павлов Николай Михайлович, Год: 1870

Историческая проза
Время на прочтение: 173 минут(ы)
Скачать в PDF

ЦАРСКІЙ СОКОЛЬНИКЪ

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВСТЬ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА I.
У Тихвинской.

Съ серебряными куполами и съ золотыми крестами, вся въ лпныхъ узорахъ, какъ въ бахром или въ кружев, церковь Тихвинской Божіей Матери въ царствованіе Алекся Михайловича была одна изъ богатйшихъ на Москв, изъ самыхъ многолюдныхъ по праздникамъ.
За нею блли палаты окольничаго и думнаго дворянина Обрескова. (Каменныя большія палаты тогда еще были рдкостью въ Москв.) А почти противъ нихъ, съ другой стороны улицы, глядли такія же точно богатыя и блыя боярскія палаты.
Ужь отходили обдни.
Въ синемъ воздух весело звенла праздничная перекличка всхъ сорока сороковъ московскихъ церквей. Издали можно было отличать удары къ Достойно кремлевскаго колокола.
Здсь уже звономъ звонили къ выходу. Сплошная толпа головъ напирала къ дверямъ. Свчи горли цлыми пучками. На высот иконостаса и у царскихъ вратъ блестло золотое узорочье. Серебряныя паникадила играли переливчатыми огнями.
По-одаль, у витой колонны, стоялъ молодой бояринъ. На немъ была щеголеватая польская шуба — тогда еще новость на Москв. Уже по одному этому нельзя бы въ немъ не угадать кого-нибудь изъ придворной молодежи. Но глядя на его почти отроческое лицо, на весь его недвижно-задумчивый обликъ, — хотлось еще невольно спросить: не царскій ли это рында? (иностранцы, случавшіеся при московскомъ двор, звали рындъ по-своему пажами).
Это было замчательное лицо. Блое, матовое, и на немъ изумительно-черные, внимательные почти до строгости и, будто до безстрастности, неподвижные глаза. Малые кудри сходили у него къ тонкимъ ушамъ на одинъ завитокъ.
Мимо его, къ кресту и отъ креста, извивалась волна народа.
А за толпой, въ сторон, какъ нарядная лента, у самаго образа Тихвинской Божіей Матери, собиралось сонмище совсмъ иное. Блы будто наблены, алы будто нарумянены, въ какихъ-то азіятскихъ парчахъ, тамъ сходились дв пожилыя боярыни, только чтобъ не сказать старухи. И еще цлая семья подходила къ нимъ слва, и еще новая семья подходила къ нимъ справа. Молодыя сейчасъ отдлились прочь.
Но въ собраніи свтлыхъ личиковъ это кто? Волосы черные какъ у Грузинки, стройная, статная и вся въ мхахъ? У витой колонны отъ нея видны только бархатъ на шапочк да спинка статной шубейки. Но и того довольно чтобы сразу узнать: эта молодцоватая боярышня Софья Даниловна Обрескова, окольничаго любимая дочь. Хоть не на нее прямо смотритъ, одну ее видитъ молодой бояринъ, а не мамку ея Василису Пахомовну, которая для праздника разрядилась чуть не въ алтабасъ, не тхъ двухъ старушекъ: свою матушку и маменку Софьи Даниловны, и не другую, такую же какъ и она соболиную шубейку, что съ нею рядомъ: это родная Лвина сестра, Настасья Григорьевна. Софья Обрескова идетъ себ разговариваетъ съ Лвиной сестрою…. Но они оба, онъ недвижно задумчивый съ черными пристальными глазами и эта царь-двица, смотрятся другъ на друга, точь-въ-точь т два блые дома которые черезъ улицу.
На паперти дюжіе рослые гайдуки, откуда ни взялись, подхватили старыхъ боярскихъ женъ подъ-руки и усаживаютъ для отъзда. Кони увшаны соболями и мохнатыми хвостами чернобурыхъ лисицъ. Вотъ взвились на подустцахъ рванувшихся вороныхъ передніе конюхи, и бгутъ во вс лопатки. Лва смотритъ вдоль улицы: сейчасъ за церковью поворотъ, только и видли Софью Обрескову.
И такъ всякое воскресенье, всякій большой праздникъ въ году.
Веселый праздничный трезвонъ не умолкалъ въ цломъ город.
— Здравствуй, Левъ Григорьевичъ! кликнуло разомъ нсколько голосовъ.— Съ Батюшкомъ Христовымъ Рождествомъ, пролепетала старушка.
И морозъ скриплъ у нихъ подъ ногами.
— Спасибо, Василиса мамушка, и вамъ также спасибо.
— Мы съ ноншнихъ святокъ своей боярышн гадать зачинаемъ, докликнула Палашка.— Такъ и теб, князкъ, не погадать-ли. Ась?
И он пропали въ воротахъ Обрескова двора.
Левъ тихо проходилъ вдоль длиннаго Обрескова дома. Онъ шелъ локтемъ объ стну. Но чего глядть на боярскій дворъ съ улицы? Одиноко въ углу за чугунною ршеткой блестло малое слюдяное окно. Оно всегда пусто, лишь изрдка увидишь въ немъ строгое лицо самого окольничаго. Только и видны неприступный заборъ, да глухая стна, да отъ подваловъ тяжелые желзные затворы, на черепичныхъ свсахъ чешуйчатые крылатые драконы, и птица грифъ. И два единорога поднялись на дыбы на воротахъ.
Перешелъ улицу, ужь и поровнялся съ сосднимъ блымъ домомъ молодой бояринъ. Изъ ближняго криваго переулка, изъ ‘тупичка’, учались разряженыя повозки.
Лвъ оглянулся на пройденную улицу, на блый домъ.
Ярко горли на мороз прорзные кресты Тихвинской, большой въ золотыхъ звздахъ куполъ по середин и малые съ синими звздочками по четыремъ угламъ. И еще другая, сбоку, выглянула зеленая церковь…. Четвертая! И много городилось крутыхъ крышъ, теремовъ, монастырей и колоколень. Многое множество и позлащенныхъ, и серебряныхъ, и пестрыхъ въ шахматъ, и гонтовыхъ, и чешуйчатыхъ….
И вдали Кремль.
Памятно все это Лев — еще съ той дтской весны какъ онъ съ няней любовался, тутъ у воротъ, молодою травкой, выбивавшеюся по ихъ переулку, и лпилъ гречневики изъ песку. Давно-ли оно и было!
На высокихъ каменныхъ столпахъ здсь все также красовались златогривые львы, въ лапахъ они держали все тже раскрашенные щиты. Въ одномъ изъ нихъ Лвъ и сейчасъ могъ прочитать знакомую надпись крупнымъ уставомъ: ‘Добрые люди милости просимъ’. Въ другомъ… Но въ другомъ и записной дьякъ посольскаго приказа, будь онъ первый искусникъ выводить хитрые разводы, которые требуются въ грамотахъ къ Кизыль-Башскому или къ Турецкому султану, самъ даже Григорій Котошихинъ, не вдругъ бы разобралъ узорочье мудреною вязью: ‘палаты боярина Григорія Романовича Заскина-Рындина’.
Постоялъ и пропалъ въ воротахъ молодой бояринъ.
Прозвище Рындиныхъ усвоилось Заскинымъ именно съ тхъ поръ какъ ныншній Левъ былъ уже по счету третьимъ рындой у нихъ въ роду.
Въ кремлевскомъ дворц, при торжественномъ пріем иностранныхъ пословъ, рынды, по два въ рядъ, стояли близь самыхъ государевыхъ плечъ у подножія трона. Ихъ отличительная красота — красивый славянскій типъ съ явнымъ отблескомъ удали варяжской и строго внушительнымъ отпечаткомъ величавости византійской — особенно поражала иностранцевъ.
‘Величіе неизъяснимое!’ описывалъ въ начал шестисотыхъ годовъ одинъ Французъ очевидецъ. ‘Одты въ бархатные блые кафтаны съ горностаевою выпушкой, въ блыхъ горлатныхъ шапкахъ, съ двумя массивными золотыми цпями, скрещавшимися отъ плечей у нихъ на груди, они держали ослпительно-блиставшія скиры изъ Дамасской стали, взмахнутыя на плечо какъ бы для удара.’
Въ одномъ русскомъ сочиненіи XVIII вка пояснено: ‘Рынды держали на правомъ плеч маленькіе топорики съ долгими серебряными рукоятками. Въ сію должность выбирали обыкновенно изъ лучшихъ фамилій молодыхъ и благообразныхъ особъ которыя себ тотъ выборъ въ честь ставить должны были, хотя по оному исполнять и не безтрудно было. Трудность же была та что рынды стояли какъ статуи безподвижно, да и глазами ни въ которую сторону не оборачивались.’
Впрочемъ, нашего Лву Алексй Михайловичъ пожаловалъ еще новою царскою милостью: онъ веллъ его ‘въ сокольничій чинъ переписать’. Съ тхъ поръ молодой Заскинъ навыкалъ и въ сокольничей изб, и на ловчемъ двор, вс сокольники зовутъ его своимъ товарищемъ.
А онъ именно былъ въ томъ возраст, когда отъ рындъ отсталъ, а къ сокольникамъ еще не присталъ. Даже на государевыхъ охотахъ онъ здитъ все больше въ рындахъ же, то-есть просто за государева оруженосца.
Алексй Михайловичъ, лишь изрдка бываетъ, даетъ ему подержать на рукавиц, и то у себя на глазахъ, любимаго своего сокола Гамаюна.

ГЛАВА II.
Розгозины.

Въ столовой у Заскиныхъ красовался длинный накрытый столъ.
Сама боярыня Татьяна Борисовна Заскина-Рындина (старушка которую мы видли въ церкви) сидла въ высокихъ, широкихъ креслахъ, пока нсколько отодвинутыхъ отъ стола. Она какъ разъ приходилась на томъ самомъ мст, сверху котораго на потолк былъ живо написанъ павлинъ во всемъ величіи веромъ распущеннаго хвоста.
Съ нею были и гости.
Девять боярышень, и въ ихъ сіяющемъ сонм, въ бло-голубомъ атлас, сама Настасья Григорьевна, вдругъ внесли веселый шумъ въ комнату.
Вышелъ сюда и Лва. Щеголеватый терликъ сидлъ на немъ молодецки. Съ нимъ было нсколько молодыхъ людей. Одинъ изъ нихъ блокурый, неуклюжій, увалень, но предобрякъ съ виду, прямо подплылъ къ одной изъ боярышень, съ тмъ что у него, видите-ли, позади оторвалась какая-то запона. (Это была сестра его.) А Лва улучилъ минуту и былъ уже возл Настасьи Григорьевны.
Они уклонились къ угольному окошку. Боярышня вздергивала свой носикъ и губки. Онъ устремилъ на нее пристальный вопрошающій взглядъ. Сестра внушительно молчала.
— Ну? спросилъ Левъ.
— Будутъ, съ важностію молвила боярышня.
— Она что жъ? спросилъ Левъ.
— Говоритъ: сама я такой радости не дождуся, протяжно вывела боярышня.
Левъ молчалъ.
— Сама я такой радости не дождуся! внушительно повторила сестра.— Потомъ мы съ княжной Зиной и ея мамоньк Наталь Ивановн поминали. Говоритъ и та: непремнно для такой радости будемъ, самъ спроси Зину. Пойдемъ, спроси Зину.
— дутъ! во все лакейское горло вдругъ крикнулъ съ порога слуга.
По всей комнат поднялась суматоха. Мелкая дробь лакейскихъ шаговъ заслышалась внизъ по лстниц.
Это вернулись изъ Кремля самъ хозяинъ Григорій Романовичъ Заскинъ-Рындинъ и его зять, его главный ныншній гость, нижегородскій воевода. По обязанностямъ службы, они выстояли обдню съ государемъ.
Въ передней заслышались голоса.
Напередъ вошелъ со своею дочкой, княжной Зиной, нижегородскій воевода. За нимъ слдомъ, съ одного плеча цлуя своего сына, а съ другаго дочь, ввалился въ столовую палату и самъ хозяинъ Григорій Романовичъ.
— Ну, подошелъ онъ прямо къ Татьян Борисовн, — съ Батюшкой съ Христовымъ Рождествомъ! Поздороваемся, хозяйка!
Отъ нея перешелъ къ сестр своей, княгин Лизавет Романовн, и потомъ всхъ поздравлялъ съ наступившимъ праздникомъ и обнимался на вс четыре стороны.
Изо всхъ угловъ, между тмъ, поднялась бготня съ тарелками и судками, на столъ было натаскано множество всякихъ блюдъ, тутъ загромоздились и порося кашей чиненое, и гусь шафранный, и хребетокъ свиной, и говяжья полость.
Въ воздух кольнуло еще и медовымъ, легкимъ ягоднымъ духомъ. Вс крестились на образъ и усаживались по мстамъ.
— Да ну же, разказывай! Что вы въ Кремл видли? голосила хозяйка.
— Государь что? допросила княгиня Лизавета Романовна.
— Слышишь, Татьяна Борисовна, весело заговорилъ хозяинъ, успвъ уже тмъ временемъ проглотить цлую вотрушку.— Нонче меня государь изо всхъ золотчиковъ отличилъ!
Къ нему обернулся весь столъ.
Оказалось что посл молебна, когда все боярство здравствовало государю, Алексй Михайловичъ вдругъ пришелъ въ восторгъ отъ Григорья Романовичева кафтана. ‘Одинъ ты мн угодить хотлъ!’ по словамъ Григорія Романовича, сказалъ ему царь, и поставилъ его турскій кафтанъ въ образецъ даже самому Аанасію Ивановичу Матюшкину.
Веселая радость шумла за столомъ.
— Да Милославскій, небось, и весь, съ ногъ до головы, въ золот былъ! знатокомъ вмшалась княгиня Лизавета Романовна.
— Ну, а Матюшкинъ, Аанасій Ивановичъ? не утерпла хозяйка.
— Поди жь ты! возразилъ хозяинъ.— А еще любимецъ! опять по матери братъ!… Нонче на Аанасія Ивановича страсть осерчалъ. Сынъ Лва! слышишь ли что про начальника твоего, московскаго-то ловчаго, говорятъ?
— Ужь и я дивлюсь! молвилъ сокольникъ.
Дло, оказалось, опять вышло изъ кафтана. Даромъ что Аанасій Ивановичъ, по словамъ разкащика, былъ за мсто Жаръ-птицы, а царю не полюбился его кафтанъ. ‘Лучше бы ты для моихъ или для царевичевыхъ именинъ, сказалъ ему Алексй Михайловичъ,— надваннымъ старьемъ-то щеголялъ. А великій Господскій праздникъ наступилъ, само Рождество Христово… тутъ ужь новаго наряда какъ жалть?’
И новымъ распросамъ не было конца.
Подъ бренчанье ножей и вилокъ, подъ стукотню деревянныхъ ложекъ по тарелкамъ, такъ и сыпались разказы: въ чемъ самъ государь обдню слушалъ? гд потомъ принимала царица? въ какомъ собор царевенъ не видно ли было? И каковы были за сегодняшнею службой на патріарх саккосъ и митра съ короной, рипиды и панагіи?
А по всему столу въ кубкахъ, въ стопкахъ, въ серебряныхъ и жестяныхъ стаканахъ уже искрился шипучій медъ, и желтый какъ янтарь, и розовый какъ малиновая вода. Въ краю боярышень замелькали хрустальные малые стаканы съ легкимъ двичьимъ медомъ, совсмъ безцвтнымъ и прозрачнымъ, бившимъ какъ ключевая вода.
‘И Милославскаго-то видлъ, и бояринъ Артамонъ Сергевичъ былъ, князь Мамстрюкъ-Черкасскій сулился на праздникахъ побывать, и кумъ князь Терентій будетъ!’ не переставалъ отдавать отчеты видимо истомившійся въ своемъ турскомъ кафтан бояринъ.
— Что жь ничего объ Обресков не скажешь? спросила хозяйка.— Его-то звалъ-ли?
— Да, спохватился Григорій Романовичъ,— стоимъ это мы съ зятемъ (Заскинъ указалъ на нижегородскаго воеводу) посл выхода, во двор, у площадки, съ чмъ… какъ бишь его, ну — съ Безженатымъ.
Многіе разсмялись за столомъ. Прозвище Безженатый дано было на Москв одному недальняго ума богачу, сорокалтнему вдовцу отъ двухъ женъ.
— Съ Ильей Самсонычемъ, подсказала хозяйка.
— Онъ самый, князь Мартеньяновъ-Руцкій привязался къ вамъ. Про то да про с весело разговаривать, къ намъ быть въ четвергъ напросился. Тутъ и Данило Ивановичъ, глядимъ, подходитъ. Такъ ни мн, ни зятю говорить не далъ…. А за насъ обоихъ онъ-же, Безженатый, и Данилу Ивановича къ намъ на домъ зоветъ.
Татьяна Борисовна покачала головой.
— Ужъ беззаботная голова, богачъ, богачъ! сказала она.
Громко весь столъ разсмялся опять, а край гд сидли боярышни еще громче.
— Что жъ онъ, Данило Ивановичъ? Будетъ что ль? допросила хозяйка.
— Да помилуй сестрица! всплеснувъ руками, не утерпла, громко кликнула княгиня Лизавета Романовна.— Да какъ же бы онъ еще для нашего прізда не былъ къ вамъ! Посмотрла бы я.
— Съ Соней? вдругъ, будто разбуженная ото сна (Левъ бросилъ на нее взглядъ чрезъ весь столъ), кликнула молодая хозяйка, сама Настасья Григорьевна.
— Съ Соней? спросила и княжна Зина.
— Съ Соней? съ разныхъ сторонъ раздались молодые свжіе голоса.
— Съ красавицей! Съ самою Софьей Даниловной! весело громко на всю комнату отвтилъ хозяинъ, вставая изъ-за стола и снимая съ своей широкой груди салфетку.
И загремли стулья да лавки.
По всей комнат, какъ въ церковной тснот, руки всхъ закрестились на образъ въ углу.
— Разговлись, привелъ Богъ, для праздника вс вмст, сказалъ хозяинъ.— И — спать пора.

ГЛАВА III.
Тезка.

Лв не спалось.
Напрасно онъ лежалъ на своей мягкой постели подъ гагачьимъ одяломъ и все глядлъ на изразцовую печку. Въ окн, къ тому же, такъ весело горло зимнее яркое солнце. Такими ‘зайчиками’ наигрывало оно на этихъ самыхъ печныхъ изразцахъ, гд пестрли и красно-зеленые попугаи, и рудо-желтые грифы, и не разберешь еще какіе не то зври, не то птицы.
— Сама я такой радости не дождуся! взвшивалъ онъ каждое слово.
Страненъ казался Лв отецъ Обресковой. Данило Ивановичъ всякій годовой праздникъ бывалъ у нихъ въ дом, опять и маменька Софьи Даниловны раза три-четыре въ годъ непремнно навщала его матушку. Даже гд бы ни встртились, вс ихъ со стороны за родню принимаютъ. А все нтъ, нтъ.
Гагачье одяло цлымъ краемъ уже свсилось на дубовый полъ.
Вдругъ на всю комнату раздался топотъ.
— Тезка! А ты и не слыхалъ какъ я подъхалъ…. Ха, ха, ха! раздавалось у Лвы надъ самыми ушами.
Это влетлъ въ комнату точно такой же какъ и онъ царскій сокольникъ, только постарше и блокурый. Онъ былъ въ однорядк, блиставшей золотымъ кружевомъ, въ какомъ-то искромечущемъ драгоцнномъ ожерельи и съ превеликою собольею шапкой въ рук….
— Посмотри, тезка, мою новую тройку. Вороные, и у каждаго во лбу звзда блая. А бгутъ!
На всю комнату раздались его поцлуи.
— Куда ни халъ, а мимо не прохалъ. Нарочно завернулъ коней казать. Подемъ гулять вмст! Не хочешь, какъ хочешь, да чему же ты хохочешь?
Лвъ не улыбался даже.
И все это хоть и такъ, да не совсмъ такъ, говорилъ блокурый. Не мимо халъ, а прямо къ нимъ во дворъ спшилъ съ Покровки. Не ему хотлъ показать для праздника свою новую тройку, а чтобъ увидала Настасья Григорьевна, Лвина сестра. Ея съ собой въ сани не посадишь, такъ зоветъ брата. Ея не поцлуешь, платись за нее Лвка. Да ничуть и не тезка къ тому же: блокураго зовутъ Александромъ, а потому только разв тезка что того зовутъ Лвкой, а онъ — молодой князь Львовъ.
— А я завернулъ все-таки за дломъ, опять замололъ онъ мельницей.— Чуденъ ты право! Тогда въ сокольничьей всего мелькомъ два слова: пріхалъ дядя! Пріхали, ужь и не помню кто! Будь въ четвергъ, матушка звать приказала. Да разкажи путемъ. Или у васъ опять по-прошлогоднему? Подвинувъ первую попавшуюся скамейку, князь Львовъ подслъ къ кровати молодаго товарища и заигралъ въ рукахъ шапкою.
— Больше лтошняго къ намъ съхалось! отвтилъ Лвъ.— И здшніе вс будутъ.
— Ну! и сосдъ будетъ? Ахъ, слушай, тезка. ду это сейчасъ мимо ихъ воротъ. Вдругъ въ стариковомъ окн.— знаешь, съ краю,— думалъ самъ онъ это разряженъ стоитъ. Кто бы ты думалъ? Гляжу, архіерей-то нашъ: князь Мартенъяновъ-Руцкій! А? вотъ сдружились. Рычагами не разведешь.
Скрипнула дверь. Князь Львовъ, какъ угорлый, кинулся со скамейки.
— Домна Борисовна! заключилъ онъ въ объятія и цловалъ Анастасьину мамушку.
— И чтой-то князь! Совсмъ съ ногъ сшибъ! смялась старуха.— Кушайте, вотъ я вамъ овощей принесла!
Такъ назвала она свой дессертъ изъ пастилы, грушъ и яблокъ.
— Вижу сверху: на двор князевы саночки-самокаточки.
— А, вотъ Домн Борисовн и я отдарокъ привезъ, опять подлетлъ къ ней молодой сокольникъ, и подалъ ей не то игрушкой назвать, не то конфетой.
— Ужь и княжескій подарокъ, погляжу! старуха подносила его на свтъ.— Или хрусталвый, или самое Жаръ-птицы то перо…
А молодому только того и хотлось.
Теперь его занимаетъ мысль: не старая мамка, а конечно сама Настасья Григорьевна сверху увидала его санки, это она, Настасья Григорьевна, прислала къ нимъ мамушку съ подносомъ, конечно, и его княжескій подарокъ, въ какія ружи надобно, въ т и попадетъ.
— Такъ какъ же? И Обресковы будутъ? переспросилъ князь Львовъ, посл мамкина ухода.
— Также, отвтилъ Лвъ.— Общались и Обресковы быть.
— Затворницу увидимъ!? вскрикнулъ князь Львовъ.— Ну,— тезка, вришь ли? Всхъ нашихъ московскихъ наперечетъ знаю. А Обрескову рдко даже по имени слыхалъ. Ужь на что теперь у Саламатовыхъ! За замками своихъ дочекъ берегутъ, а я какъ-то намедни забрался черезъ заборъ въ ихъ садъ, такъ и Саламатовыхъ выглядлъ. Не стоитъ беречь: об кривобокія, затмъ, знать, и берегутъ: до внца никому не покажутъ. Ну, а Обрескову! Чудо-красавица говорятъ, а?
— Софья Даниловна очень хороша, сказалъ Лвъ.
— Я, знаешь, думаю: она въ отца! перебилъ князь Львовъ.— Строгъ, лихъ, правда ужь и не-молодъ, а вотъ хоть ты что: мн его лицо очень нравится. А ты слышалъ, силища-то какая?
— Какая силища?
Лвъ вытаращилъ глаза.
— А у насъ намедни на ловчемъ двор! Велно было стараго медвдя спустить, ну еще неизвстно чмъ боленъ….
— Каргосъ, сказалъ Лвъ.
— Да. Замокъ что ли тамъ приржавлъ у нихъ. Аанасій Ивановичъ, извстно, оретъ, кричитъ…. ‘Мн хоть подпилкомъ пили, да чтобы духомъ.’ А Данило Ивановичъ тутъ какъ-то подвернулся. ‘На что пила, дай-ко взглянуть,’ говоритъ…. Какъ хватитъ!… Вдь отлетлъ замокъ.
Блеснулъ своимъ ожерельемъ и опять повернулся на каблукахъ блокурый втряный товарищъ.
— Спи, тезка! сказалъ онъ на прощаньи.
А Лва даже досадовалъ на себя что ему не спалось.

ГЛАВА IV.
Вечеръ у Заскиныхъ.

Рано въ тотъ день начались игры на верху у боярышень. Уголокъ Настасьи Григорьевны (площадка, дубовый полъ съ бло-липовою балюстрадой, доставлявшею какъ бы продолженіе лстницы, дверь налво, съ двумя комнатками, и дверь направо, съ такими же за ней двумя комнатками), весь этотъ уголокъ теперь точно въ одинъ общій покой сошелся. Тамъ и здсь раздавались т же веселые смхи, мелькали атласъ и блый, лебяжій пухъ, жемчужныя нитки, брилліантовыя серьги…
И то и дло мамки хлопали дверями, все откуда-то приходили и куда-то уходили, приносили съ собой то бахрому или нарукавнички, то цлые тяжелые парчевые уборы. Он прикалывали ленты, расправляли складки. Тучную посмшную Кузьминичну, когда барская барыня случилась тутъ между мамокъ, боярышни приняли со всхъ сторонъ смхомъ.
— Смйтесь, смйтесь!… Вотъ ужо на васъ поглядимъ! отдразнивалась старуха.
А Домна Борисовна, Анастасьина мамушка, была всхъ искуснй. Снаряжая свою ‘малую китайскую куколку’, какъ она звала Настасью Григорьевну, краше садоваго цвтка-тюльпана, управляя всми прізжими мамками, она, бодрая и живая старуха, успвала еще отдлываться отъ безконечныхъ приставаній боярышень: кому изъ нихъ присталъ блый цвтъ, кому розовый, кому голубой? Она успвала еще веселитъ ихъ разказами про молодыхъ царевичей и царевенъ, какъ они, куколки, во дворц живутъ у государя Алекся Михайловича. По ея увренію, ‘царевенки возьмутся пальчики за пальчики да и кружатся цлый день по ковру, гуль-гуль-гуль, будто голубочки воркуютъ’.
Вечеромъ все въ дом заблистало ярче дня.
Большая комната, гд исправлялись розговины, смотрла теперь чуть не дворцовою палатой. Будничные чахлы везд были сняты. Малиновыя бархатныя занавски золотились тяжелою бахромой и висячими кистями. Лавки, во всю длину стнъ, были укрыты дорогими нарядными полавочниками тхъ самыхъ веселыхъ цвтовъ какими только разв о Христосьской заутрени блещутъ церковные покровы. Везд свшивались до-полу шелковые наоконники. И все это было залито яркимъ свтомъ восковыхъ свчей: высокіе стоячіе шандалы съ цлыми пучками свчныхъ рожковъ по угламъ, висячіе прилпные трисвчники и семисвчники въ простнкахъ, а съ потолка, какъ церковное паникадило, свшивалась хрустальная люстра. Круглая блая печь, въ полвыступа отъ стны, стройно высилась отъ полу до потолка, ныншній день не топлена. Гостиная палата, также разряженная для праздника, составляла теперь какъ бы цлое особое отдленіе для боярскихъ женъ. Угольная комната, гд обыкновенно помщалась Татьяна Борисовна, преобразилась въ какой-то волшебный, полузатаевный уголокъ. Тамъ должны были совершаться святочныя игры самихъ боярышень. Тамъ вяло легкимъ духомъ розоваго ароматическаго масла, употребленіе котораго, вытсненное лондонскими и парижскими духами, въ наши дни уцлло лишь по церквамъ да монастырямъ. Тамъ все было увшано цвтными коврами, а золотые семисвчники въ простнкахъ горли разноцвтными, синими, алыми, розовыми и зелеными восковыми свчами. Сокровенный уголокъ, который, по обычаю, будетъ виденъ лишь краюшкомъ, лишь издали, сквозь полу-растроренную дверь гостиной.
Возл передней была отведена цлая комната подъ шубы и зимніе уборы гостей. Покои самого Григорія Романовича растворились настежь, весело былъ освщенъ самый корридорчикъ который велъ отсюда въ уголокъ Лвы.
Словомъ сказать, какъ радушный хозяинъ, такъ, казалось, и цлый его домъ распахнулъ широкія объятія для пріема гостей.
Изъ первыхъ, разумется, собрались налицо самые близкіе родные Заскиныхъ-Рындиныхъ, а первый пріхалъ сватъ въ своемъ неизмнномъ, простенькомъ кафтан, сверхъ котораго, однакожь, онъ накинулъ теперь и темно-вишневую ферязь. ‘Сватъ’ — не было ему другаго имени.
Въ гостиной палат то-и-дло слышалось здравствованіе старухъ и пожилыхъ боярскихъ женъ. Стеклянныя сни поминутно хлопали въ передней, внизу по лстниц не умолкала мелкая дробь лакейскихъ шаговъ, поднималась возня отъ пріема гостей на порог. А молодыя боярышни ужь и Богъ всть какими ходами попадали въ домъ: он вдругъ появлялись прямо въ кругу гостей изъ женской половины.
Вошелъ въ угольную и Лва. Онъ тихо прошелъ по всей комнат, молча отдалъ поклонъ сестр и двоюроднымъ, и прямо пошелъ въ дверь гостиной къ старикамъ и боярскимъ женамъ. Только пррошелъ, но и сестра, и княжны, и вс боярышни переглянулись.
На немъ была статная однорядка изъ благо бархата, вся прошитая тонкою золотою строкой. Лазоревая шелковая рубашка, охватывая матовую шею, подходила къ чернымъ какъ смоль кудрямъ и блестла въ вороту брилліантовою пуговкой. При первомъ же на него взгляд невольно бы вспомянулось то слово которое строгій обличитель московскихъ свтскихъ нравовъ, митрополитъ Даніилъ, говорилъ еще въ XV вк. Впрочемъ, и то сказать, царскіе сокольники были вышколены въ доброй школ самого царя Алекся Михайловича, а государь любилъ и понималъ красоту, и все что только ни устраивалъ, устраивалъ какъ истинный художникъ.
Но пусть хорошъ сокольникъ, а разв дурна его сестрица? Китайская малая куколка, какъ ее звала няня, въ своемъ жемчужномъ кокошник и въ серебряномъ парчевомъ сарафан, между боярышнями была изъ первыхъ.
О ней-то можно было сказать: плавно ходитъ.
Вотъ влетлъ и пышный князь Мартеньяновъ-Руцый, въ рукахъ великою собольею шапкой размахиваетъ, громко хохочетъ на весь домъ, со всми черезчуръ весело разговариваетъ.
‘Фазанъ-птица!’ прозвала его княжна Зина, выглядвъ тайкомъ изъ угольной комнаты.
Боярышни сговариваются: если придется играть въ птицы, то чтобы князя Мартеньянова-Руцкаго непремнно ‘фазанъ-птицей’ прозвать.
Вотъ ужь говоръ гостей часъ-отъ-часу громче становится. За орхами, пастилой, вареньями и за всякимъ заморскимъ угощеніемъ, тетушки цлою ярмаркой оглядываютъ своего молодаго племянника.
— Лвушка! шаловливо обняла его веселая аладевна.— Что у насъ давно нб былъ?
Это были тетушка отъ Спаса на Болвановк.
— Всхъ забылъ! поддакиваетъ другая, отъ Николы на Берсеневк.
— И у васъ съ самаго Покрова не былъ! вмшалась въ разговоръ добрая старуха, княгиня Львова, мать его тзки-товарища, и непремнно побывать къ нимъ зоветъ на Покровку.
И кругомъ, куда ни взгляни, все головы головы толпятся, мужскія бархатныя и парчевыя ферязи, женскіе головные уборы, жемчужные и лаловые, веселый говоръ и смхъ, за столиками сидятъ, судятъ-рядятъ, руками разводятъ, будто въ карты играютъ. Толпа по всмъ комнатамъ. Шумнй да и хмльнй становится въ мужскомъ углу.
Но какъ и когда это случилось, а теперь въ угольной видна ужь и молодежь въ перемежку съ боярышнями. Дло въ-томъ что туда, въ угольную комнату, боярышни заманили пятидесятилтняго свата, ну, а куда сватъ повернулся, туда толпа валитъ. Къ тому же тамъ и блобрысый Петя, всмъ здшнимъ молодымъ людямъ ровня и товарищъ, а онъ, сколько ни есть боярышень въ комнат, всмъ имъ двоюродный братъ.
Но кто лучше всхъ зналъ свое дло и мастерски его выдлывалъ, такъ это вдовы честныя. Все утро он возились и сновали по всему дому заодно съ челядью, отворяли шкапы, серебро считали и выдавали, а къ вечеру дворянки-дворянками разрядились,— и гд теперь противъ нихъ какому хотите свату! Он въ мигъ всхъ въ общемъ весельи помшаютъ, молодыхъ прочь отъ стнъ отведутъ.
Князь Мартеньяновъ-Руцкій все какъ-то къ себ отвлекалъ князя Львова, онъ все ближе прижимался къ дверямъ угольной комнаты. Громко, такъ чтобъ его могли слышать, онъ все разказывалъ о своихъ выписныхъ музыкантахъ. ‘Сами, молъ, прізжайте ко мн, послушайте: точно ли они какъ дворовые у самого ближняго боярина Артамона Сергевича играютъ? Точно ли не уступятъ они у него даже государевымъ музыкантамъ которые играютъ при комедіяхъ въ Измайлов?’
И развеселый князь прищуривалъ глазами, пошевеливалъ рыжею бородой и свой сплющенный носъ подымалъ къ верху.
Левъ, какъ именинникъ, выслушивалъ поздравленія прізжавшихъ гостей и, съ вжливостью молодаго хозяина, во вс углы поспвалъ. Въ широкомъ, мягко-убранномъ поко самого Григорія Романовича засдала цлая дума густыхъ бородъ. Тутъ можно было увидать самую знать тогдашней Москвы. Самъ нижегородскій воевода, слышитъ Лева, въ такихъ своихъ стариковскихъ разговорахъ вдругъ спрашиваетъ: ‘А что Обресковъ не прізжалъ еще? Долгонько.’ Но мало ли кого и безъ Обресковыхъ тутъ нтъ? Князь съ княгиней, старики Львовы, съ Покровки, ужь тутъ, а другіе князья Львовы, которые отъ Николы Красныхъ-Колоколовъ, еще не бывали. Опять и Турыгины! Ну, и она, правда, Заскинымъ самая дальняя родня, опять и дворъ ихъ у Воскресенья въ Барашахъ, не ближнее мсто.
Посл одного изъ такихъ уходовъ въ сторону, Лвъ вернулся въ шумную толпу гостей. Своимъ глазамъ не вритъ: Обресковы тутъ. Она стоитъ въ полуоборотъ: это ея темная двичья коса, это ея высокій станъ отличаются! Съ золотымъ обручикомъ въ волосахъ, съ алмазными серьгами въ тонкихъ ушахъ, въ сонм боярышень она стояла объ руку съ Настасьей Григорьевной. И для Лвы ясно теперь: не столько она рада своей ровесниц квяжн Зин, которая льстится къ ней со всмъ жаромъ, юной подруги, сколько рада она цловать и обнимать именно Настеньку, его родную сестру. Глаза ея блеснули, это ихъ взоры встртились и между собою въ воздух скрестились. Левъ подошелъ къ сестр, будто перемолвиться съ ней о домашнемъ. А Софья Обрескова весело озираетъ ихъ покой и,— Лва слышитъ,— въ радости говоритъ: ‘Вотъ привелъ Господь мн у васъ въ дому быть!’
Лва отошедъ въ сторону какъ опьянлый и, скорй въ сосднюю комнату здороваться со стариками.
— А, Левъ Григорьевичъ! Здравствуй! крикнулъ Данило Ивановичъ. На шуму гостей окольничій обнималъ и цловалъ Лву какъ никогда еще прежде.
— Лвушка милый! здравствуй, дружокъ! обнимала его за роднаго сына ‘маменька’ Наталья Ивановна. И она голосила за четверыхъ, и весело смялась на шуму гостей, привыкшихъ ее почитать молчальницей. Лвина мать Татьяна Борисовна была уже рядомъ съ ними, и об старухи цловались другъ съ дружкой. А окольничаго въ ту жь минуту отклонили къ себ опять здшніе старухи и старики, просили скорй досказать начатый веселый и забавный разказъ о вчерашнемъ случа во дворц, а изъ своего покоя за нимъ сюда прибжалъ хозяинъ, Григорій Романовичъ, и его къ тамошнимъ старикамъ скорй зоветъ.
И прелюбезный окольничій уже самъ растерялся, не знаетъ туда ли къ своимъ не мшкая идти? разказъ ли свой, который всмъ понравился, докончить?— разказъ, прерванный имъ для прихода Лвы. А у царскаго сокольника — и отъ этихъ привтовъ, и отъ неустаннаго шума гостей, и отъ яркаго освщенія всхъ комнатъ, наконецъ отъ мысли что она, сама она тутъ, у нихъ въ дом,— у молодаго царскаго сокольника душа вверхъ дномъ и голова кругомъ пошла.

ГЛАВА V.
Первое слово.

Левъ въ начавшихся играхъ игралъ въ одно: чтобъ ему какъ можно чаще бывать возл Софьи Обресковой. Въ старину игры, псни и хороводы шли въ перемежку. Ныншній поститель баловъ не вдругъ бы догадался что творится предъ его глазами? Этикетъ игры въ комнат, какъ судьба въ мір, то сводитъ лицомъ къ лицу молодыхъ счастливцевъ, то въ этой же комнат, опять какъ судьба въ мір, разводитъ ихъ вдаль по разнымъ угламъ.
Но ныншній поститель баловъ невольно ли знакомъ ее стариной?
Тутъ-то будетъ вполн умстно договорить какъ митрополитъ Даніилъ укорялъ молодежь, и не одну молодежь, вреденъ даже не Алекся Михайловича, даже не Іоанна Грознаго, а временъ еще третьяго Іоанна. Изъ-за дали четырехсотъ лтъ звучатъ его такія слова: ‘Какъ глазами мигнуть, какъ головой кивнуть, какъ сложить пальцы или ноги выставить — только о томъ и думаютъ. О красот сапожной весь умъ имютъ. Красоту свою разными кознями ухищряютъ: уставляютъ себ походку, сапоги малы зло закажуть, пусть даже ногамъ отъ тсноты гнетеніе, лишь бы скакать щеголевато. Женамъ позавидвъ, продолжаетъ онъ, юноши мужское свое лицо на женское претворяютъ, много умываются, натираются, благоуханіемъ помазавъ, ланиты свтлы творятъ, и ихъ лица будто лучами, какъ драгоцнный камень, сіяютъ.’ Строгаго обличителя свтскихъ нравовъ поражаетъ въ молодежи Ивановскаго вка особенно то что не только сапоги ушиваютъ себ шелкомъ, или руки украшаютъ перстнями, но то что каждый даже подъ безукоризненною своею сорочкой, ‘иже никому же зрящу’, говоритъ онъ, ‘хочетъ непремнно имть опоясаніе драгое, пуговки золотыя и серебряныя’.
Лвинъ тезка, молодой князь Львовъ, былъ счастливй, онъ возл Лвиной сестры случался то и дло. Однакожь, маменьки сидвшія по стнамъ видли молодаго князя Львова все больше рядомъ съ посмшною Кузминичной. Какъ будто она одна его занимала. Странно, думаетъ Левъ, почему про Софью Даниловну думали, что ее держатъ затворницей, такъ ей и не веселъ будетъ веселый шумъ? Она лучше всхъ еще, выходитъ, каждую игру знаетъ. Ровесницы то и дло ее выбираютъ старостой.
Князь Мартеньяновъ-Руцкій таки добился своего, ему удалось проникнуть въ угольную комнату. Вдругъ онъ сталъ двигать стулья, опять стали разсаживаться въ кружокъ: начали играть въ птицы. Вс въ этой игр то и дло перелетали и пересаживались другъ къ другу.
— Какая ты птица? спросили князя Львова.
— Филинъ! отвчалъ князь Львовъ, и вс разсмялись.
— Куда летишь?
Онъ такъ и бухъ: ‘къ канарейк’! Канарейкой назвалась Настасья Григорьевна, туда и полетлъ филинъ, а Кузминична на ухо шепнула:
— Вотъ и пригодилась старая! знала какую теб давеча птичку назвать.
Кукушка, княжна Зина, очутилась въ кругу. Она круто подошла къ Лв.
— Какая твоя птица? вели ей летть! сказала она сурово.
— Кречетъ! наугадъ молвилъ царскій сокольникъ.
И кречетъ къ нему прилетлъ, сама Софья Даниловна. Лвъ даже былъ испуганъ: почему она кречетомъ назвалась? Почему онъ сказалъ: ‘кречетъ’?
— Фазанъ-птица! кликнулъ торжествующій князь Мартеньяновъ-Руцкій и озирался кругомъ.
Но на его долю сама тучная Кузминична теперь очутилась въ кругу. Князь Львовъ опять разсмшилъ всхъ.
— Какая ты птица? спросила его посмшная.
— Щука! громко кликнулъ князь Львовъ.
— Ахъ! всплеснула руками сидвшая противъ него Настасья Григорьевна:— такой и птицы нтъ!
Только что было князь Львовъ вышелъ изъ игры на минуту: ему жарко стало, захотлось холоднаго медку хлебнуть, вдругъ за нимъ въ корридоръ летитъ фазанъ-птица.
— Князь-братъ, не уходи, опять зовутъ, имъ, молъ, безъ тебя неймется.
И князь Львовъ вбжалъ, даже закашлялся: второпяхъ у него медъ попадъ не въ то горлышко.
— Къ кому летишь? спросили у него, когда онъ опять слъ въ кругу.
И онъ въ третій разъ разсмшилъ всхъ.
— Къ нетопырь-птиц! и прямо за стулья, вонъ изъ круга, полетлъ къ посмшной Кузминичн, и всю игру спуталъ. Даже мамки, толпившіяся въ дверяхъ, весело зашумли.
Молодой князь Львовъ, случившись у Лвы въ комнат, самъ съ нимъ заговорилъ про Обрескову.
— Преобидная! вдь глазомъ ни на кого не поведетъ, хоть ты что. А ты замтилъ? вдь взглядъ-то у нея отцовъ?
— Удивительная она! задумчиво отвчалъ Лвъ.
— Пойдемъ, однако, тезка, мы туда удивляться, пора! отвтилъ невзначай князь Львовъ, и побжали.
Чаще и чаще Левъ сходился съ Обресковой, во даже незначащихъ, самыхъ короткихъ словъ не смнили они. И ‘въ веревочку’ сыграли, и ‘въ уголки’ (такъ, кажется, эта игра звалась), и ‘въ народы’. Если Анастасьина мамушка звала Настеньку ‘малою китайскою куколкой’, и это названіе къ ней шло, то Софью Обрескову именно можно было назвать Черкешенкой. Она лучше всхъ сложена, она ршительно казачка.
— Щирый царедворецъ, сказалъ про отца Софьи Даниловны прізжій Украинецъ.
По случаю присоединенія Малороссіи къ держав Алекся Михайловича, въ то время было много Украинцевъ въ Москв. Съ казацкими усами, съ косою за ухомъ на обритой голов, въ полу-польскомъ одяніи, одинъ изъ ихъ круга сейчасъ былъ на святочной вечеринк у Заскиныхъ. Лва не слыхалъ за что именно Украинецъ такъ обозвалъ окольничаго, во это ‘щирый царедворецъ!’ плутовски, при прищуренныхъ глазахъ и лукавомъ тлодвиженіи, сказанное хохломъ во слдъ отходившему Обрескову, такъ и звенло у него въ ушахъ.
Левъ со своею двоюродною сестрой, княжной Зиной, съ самаго прізда былъ холоденъ и неразговорчивъ, а теперь не отходитъ отъ нея: она даже дивилась. Не надо было тому дивиться: молодой хозяйк, Настась Григорьевн, то и дло приходилось поневол отходить прочь, тогда она съ рукъ на руки сдавала ‘кречета’ княжн Зин. Для Лвы все равно рядомъ съ родною ли, съ двоюродною-ли сестрой, только онъ отъ нихъ не отходилъ. Но кто возл нихъ ни случится, со всми, и со ‘сватомъ’, и съ Мартеньяновымъ-Руцкимъ, и съ молодымъ княземъ Львовымъ, какое чудесное обхожденіе ея! Софьинъ образъ все сильне, все неотразиме обворожалъ Лвину душу. Прежде его поражала въ ней эта, съ ногъ до головы, молодцоватая статность, теперь его плняла эта чудная осмотрительность ея во всемъ обхожденіи.
Молодая хозяйка, Настасья Григорьевна, то и дло уводила подругъ въ свои комнаты, а Левъ Григорьевичъ, самъ тутъ въ дом молодой хозяинъ, еще и за порогъ провожаетъ ихъ. Он пойдутъ лстницей вверхъ, а онъ боковымъ корридоромъ въ свою половину. Софья Даниловна вс комнаты по ихъ дому исходила. Сестрица Настасья Григорьевна тайкомъ призналась Лв (и Бога ради не выдавать ее просила) что он даже и у него на минутку побывали. Сестра думала обрадовать брата, а онъ вдругъ смутился. Чего, годъ и два, ему даже во сн не снилось, того теперь ему мало.
Онъ хочетъ говорить съ Софьей Даниловной долго и много, и чтобъ имъ не мшали. Онъ хочетъ имть право и на людяхъ звать ее своею безъ всякой утайки. Но только мечтамъ волю дай, почтешь за быль небылицу.
Но въ голов небылицы бродятъ, а очнется, и Софья Даниловна, въ окруженіи свтлой толпы, стоитъ для него не приступная. А уже въ окно совсмъ ночь глядитъ, сейчасъ домой отвезутъ Софью. Лвино сердце сжималось смертельною тоской: ‘Кому, кому ты, Софья Даниловна Обрескова, достанешься подъ внецъ? Хилому боярину, можетъ-быть, недостойному твое счастье устроить.’ Лв казалось что отецъ Софьи Даниловны зоветъ его ‘молокососомъ’.
Бдная Настасья Григорьевна, къ концу вечера, безумнаго никакъ не пойметъ: чего жь онъ, въ самом дл, отъ нея хочетъ? Она ужь и такъ поминутно отрывается для него отъ блокураго сокольника, все время съ ‘кречетомъ’ подъ-ручку ходитъ. Она ужь и безъ того на каждомъ шагу не то съ Софьей, не то съ своимъ братцемъ, разговоръ заодно ведетъ, и то и дло заставляетъ ихъ перепутывать свои рчи.
А Левъ, чмъ больше давай ему воли, тмъ хуже, ни на шагъ не отступаетъ отъ нихъ. Вотъ ужь не только вышелъ съ ними за порогъ, а даже у лстницы не повернулъ въ свою половину.
Настасья Григорьевна, что ей длать, ршительно не знала, нарочно у самой лстницы, внизу, замедлила эту встрчу. На ту бду княжна Зина чмъ-то въ играхъ обидлась, вдругъ порхнула легкою птичкой вверхъ, и тамъ въ Настенькину комнату, даже внизу было слышно, хлопнула дверью. Настенька, уже довольно времени помедливъ, волей-неволей наконецъ пошла наверхъ, а Лва, самъ третей, за ними туда же по ступенямъ. И вотъ они втроемъ за бло-липовою балюстрадой, на самой площадк. Настасья Григорьевна слышитъ за дверью, въ ея комнат, много подругъ собралось, даже тамошній ихъ смхъ слышенъ здсь, хоть и глухо. А Лва стоитъ, не отходитъ прочь. Бронзовый рожокъ малой лампы, со льнянымъ масломъ, освщалъ полусумракомъ эту маленькую площадку, длилось молчаніе.
Настасья Григорьевна, умная Лвина сестра, тогда къ себ въ комнату ‘булавку приколоть’ пошла.
И вотъ они остались вдвоемъ, съ глазу-на-глазъ, на локоть другъ отъ друга. Между ними сила прошла. Они стояли одинъ на одинъ, между собою близко, и ея грудь и его грудь заодно колыхались, и сила между нихъ росла и давала имъ себя чувствовать съ ногъ до головы обоимъ, и вотъ уже ихъ взоры сливаются и въ воздух замерли въ одинъ поцлуй…. У Лвы задрожали губы, взялъ ее за руку, и вдругъ говоритъ:
— Софья! любишь ли меня?
Можно было слышать стукъ его сердца.
— Давно, Левъ Григорьевичъ! внятно дала она отвтъ.
И оба какъ пробудились. Только теперь разбираютъ что это они на верху, на площадк, и свтитъ имъ бронзовый рожокъ малой лампы. Теперь только опять разбираетъ она предъ собою его блое лицо, его черный локонъ, и его, какъ у царскаго кречета, неподвижные яркіе глаза. Тоже теперь и онъ отличаетъ ее предъ собою, всю въ атлас, съ золотымъ легкимъ обручемъ въ волосахъ, съ алмазными серьгами въ тонкихъ ушахъ, и вся она предъ нимъ какъ Божій день жива и свтла.
Настасья Григорьевна ‘приколоть булавку’ ушла отъ нихъ только на минуту и сейчасъ опять была тутъ. Она повела ‘кречета’ за собою. Въ ярко-освщенной комнат Софья Обрескова попала въ шумный кружокъ боярышень, и какъ ничего не бывало. Софьина мамка, Василиса Пахомовна, и Анастасьина, Домна Борисовна, об, увидавъ своихъ боярышень рядышкомъ, встртили ихъ восклицаніями.
— Васъ намъ и не доставало, просимъ милости садиться!
Одна кинулась фату приколоть, другая — сахарной малиновой воды подать.
Левъ, съ сестриной лстницы, сбжалъ въ свою комнату какъ полоумный.
Ни разу еще ни одного слова другъ другу не сказали они. И вотъ, тамъ на верху, было ихъ первое слово!…
Съ нимъ произошла мгновенная перемна. Онъ вдругъ сталъ важенъ, тихъ… Какъ будто вс эти годы, и дтство, и отрочество, все онъ къ чему-то шелъ. И вдругъ сбылось! И онъ чувствуетъ: ужь на всю его остальную жизнь сбылось теперь.
‘Слава на неб солнцу красному,
Слава!’
раздавалось между тмъ въ гостиной палат. Пиръ заканчивался, по обыкновенію, застольною боярскою пснею.
Но когда и онъ уже сидлъ за общимъ длиннымъ столомъ, и кубки пнились хмльными медами, когда объ-руку сидвшій князь Львовъ подливалъ себ стаканъ за стаканомъ, самъ Лва ничего изъ окружающаго не понималъ.
Скоро вс изъ-за стола встали. По двору замелькали слюдяные фонари, въ передней подавались шубы, слуги хлопали дверями. По временамъ даже въ домъ со двора залетали крики: ‘возокъ князя Львова!… Лошадей Голицына подавай!..’
Въ эти краткіе остававшіеся промежутки, въ суматох, отъ провожанія гостей, сама Софья Даниловна успла ему передать дв-три краткія отвстки.
— Отцу не надо говорить до времени! сказала она.— Ты не знаешь его, а я знаю.
Онъ было возразилъ.
— Надо чтобъ ему самому такъ задумалось, сказала она, когда онъ умолялъ объяснить, по крайней мр, почему такъ….
Но ея ли, однакожь, это отвтъ былъ? Не ему ли только изнутри души прозвучало? Но онъ помнитъ даже ея тлодвиженіе при этомъ:
— Ни! повела она вдругъ рукой:— все тогда наше счастье порушится.
И долго, и во всю ночь, безумный еще на половину не во сн, а на яву забывался. Роились, волновались образы, какъ волны медоваго запаха за ужиномъ по палатамъ.

ГЛАВА VI.
Загадка.

Пора сказать что ‘маменька’ Наталья Ивановна Обрескова была вовсе не маменька, Софь Даниловн. Ея родную звали Варварою Глбовной. Варвара Глбовна умерла на другой годъ своей свадьбы.
Софья Даниловна, конечно, не могла ее помнить, а самъ окольничій никогда не говорилъ о покойниц. Но преданіе о матери сроднилось съ Соней отъ пеленокъ. Да и весь домъ почиталъ память Варвары Глбовны за святыню. Въ поко Данилы Ивановича, въ темномъ углу, виситъ большая картина, затянутая зеленою тафтой. Въ дом всякій зналъ про эту картину, это (какъ говорилось на тогдашнемъ язык) персона. Въ дтств Сонички, когда разъ окольничій узжалъ куда-то изъ Москвы по царскому порученію, маменька Наталья Ивановна (Софья Даниловна это живо, какъ сейчасъ, помнитъ) снимала со стны портретъ, откидывала съ золотой рамки тафту, стирала пыль съ масляныхъ красокъ, и со слезами на глазахъ об долго смотрли на него.
Что же Соничка увидла?
Этотъ сонъ предъ ней живымъ явомъ стоитъ. Кроткое ангельское лицо, порывающееся какъ бы улыбнуться, но запечатлнное тайной чудесной угрюмости, ни на что не устремленный взоръ задумчивыхъ голубыхъ глазъ, и весь полу-склоненный нжный обликъ: Такою изобразилъ Варвару Глбовну масляными красками на холст польскій живописецъ.
Всю свою молодость Данило Ивановичъ провелъ въ Польш, вдали отъ родины, и можно сказать, безъ извстій изъ роднаго дома. (Завщанные еще смутнымъ временемъ, тогда тянулись нескончаемые переговоры съ сосднею державой.) Воспоминаніе о Польш Обресковъ сохранилъ на всю жизнь какъ преданіе о собственной юности. Ему нравилась аристократическая жизнь магнатовъ-пановъ, онъ сошелся съ ихъ обычаемъ, не только говорилъ по-польски, но навыкъ разбирать и латынь, и всегда ихъ образованность, противъ московскихъ, хвалилъ.
Женитьба его была въ Вильн.
Маменька, Наталья Ивановна, разказываетъ что все сватовство и свадьба окончилась, не по обычаю, въ дв недли. Для переговоровъ съ Поляками пріхалъ въ Вильну отъ царя воевода. Странно показалось въ город: пріхалъ на малую побывку, а съ собой дочку привезъ. По городу прошли неясные слухи: полюбила-де на Москв молодаго, бжать хотла, а отецъ разлучилъ. Обресковъ увидалъ воеводину дочку и въ тотъ же день говорилъ своей сестр, Наталь Ивановн: ‘или она моя, или ничья будетъ’. По словамъ Натальи Ивановны, говоря это, онъ стискивалъ рукоятку своего пояснаго ножа. Она увщевала его такими словами: ‘какъ Богъ дастъ, а чтобы свтъ-братецъ предъ Богомъ не гршилъ, не надо такихъ рчей говорить.’ Данило Ивановичъ всю ночь тогда не отпустилъ отъ себя сестры въ разговорахъ, и стоялъ на своемъ. На другой день онъ пошелъ къ воевод, а черезъ дв недли была сватьба, молодые ухали въ Варшаву, въ Краковъ…. Но съ Москвы (какою-то роковою поспшностью отличалось для нихъ все это время!), съ Москвы вдругъ было получено извстіе о внезапной кончин отца Данилы Ивановича. Обресковы перехали въ ‘блый’ домъ.
— Помнишь ли такое слово мое, съ похвальбой припоминалъ окольничій своей сестр уже въ Москв на новосель.— Помнишь ли такое слово мое: или она моя, или ничья будетъ?
Не прошло году посл такой похвальбы, Богъ и сдлалъ что Варвара Глбовна ‘ничья’ стала. Она родила дочь и умерла.
Съ той роковой годины окольничій неизмнно одинъ, и обычай у нихъ въ дом одинъ. На государевой служб, коли на то пойдетъ, онъ животъ положитъ, а у себя дома — хозяинъ, ни самъ въ люди, ни къ себ не зоветъ. Сирот своей дочери не только, дескать, отецъ, а онъ, видите ли, ей ‘и за мать родную нуженъ теперь’. Съ сестрой онъ и прежде былъ неразлученъ: они вмст, вдали отъ родителей, жили другъ съ другомъ даже въ Польш. А тогда онъ ей прямо сказалъ: ‘Ты глупа, на своей вол безъ меня пропадешь, а замужъ идти твои года прошли. Оставайся со мной. Теб у меня хорошо будетъ.’ И Наталью Ивановну вс въ дом стали съ тхъ поръ кликать ‘маменькой’. Она волей-неволей обрекла себя быть вковою двкой, только охала и охала, а ужь мало и разговаривать стала, въ какую-то молчальницу превратилась. Только этого братскаго слова: твои года прошли, она не могла простить окольничему, въ сердц глубоко затаила.
Даже въ гости рдко просилась Наталья Ивановна. Онъ всегда находилъ предлоги къ отказу. Одинъ былъ ея всегдашній выздъ, и тутъ она никого не спрашивалась: это въ церковь къ Тихвинской. Покойная Варвара Глбовна послднее время своей жизни, казалось, всю отраду находила въ томъ чтобъ ей предъ образомъ Тихвинской Божіей Матери молиться. И вотъ гд она, Варвара Глбовна, стаивала обыкновенно въ церкви у малой часовеньки предъ образомъ Тихвинской, на томъ самомъ мст ‘маменька’ Наталья Ивановна обыкновенно устанавливала малютку Соню.
Но сама Софья, бывъ еще ребенкомъ, Наталью Ивановну не звала ‘маменькой’, совершенно ребяческое названіе придумала она для нея: ‘ття-мама’. Выросла большая и все попрежнему Наталью Ивановну зоветъ ‘ттей-мамой’.
Такъ они жили цлые годы. Двочка подростала. Мамка ея, Василиса Пахомовна, была прежде двушкой Натальи Ивановны, она жила съ господами еще въ Вильн и въ Польш. Если не отъ своей ‘тти-мамы’, такъ именно отъ мамушки Василисы Пахомовны боярышня могла много кое-чего слышать. Дочь страстно любила отца, но повременамъ ея чувство смущалось. И чмъ боле, годъ отъ году, боярышня подростала, тмъ все ясне чувствовала что несетъ какое-то иго на себ, иго, хотя бъ его и любовью назвать.
Очень смущалъ Соню злой языкъ отца. Его рчи всегда были мрачны. Какъ часто, выслушавъ какое-нибудь рзкое его слово, она истиннымъ ребенкомъ пугалась за него!
— Батюшка! Или ты… въ Бога не вруешь? говорила она, устанавливая, двнадцати-лтняя, прямо въ него свои дтскіе, чистые глаза.
— Въ Бога, молъ, какъ не врить, дитя?
— Нтъ, ты въ людяхъ Божьей правд не вруешь, вотъ что, настаивала она.
— Люди — всегда люди! читалъ мораль старикъ Обресковъ,— Только хорошо когда подумай о комъ,— глядь, въ просакъ и попадешься. А ты въ людяхъ не ошибаться хочешь ли? Думай о нихъ всегда чего гаже нтъ, ошибки не будетъ.
И ни о комъ добраго слова никогда.
На что хоть бы московскіе ихъ сосди!
На Москв есть даже поговорка: Заскиныхъ-Рындиныхъ — благословенный домъ. А и про нихъ Софья ничего же слыхала добраго въ рчахъ отца. А одно слово и очень засло въ памяти у ней. Это было слово про Лву.
— И чего они опять Лвкой своимъ чванятся! ни съ того ни съ сего вдругъ молвилъ окольничій.— Смазливъ, да пригожъ малый, нечего говорить. Да это не парень, а двка.
Это не то чтобы Данило Ивановичъ золъ былъ. Софья, напротивъ, видитъ поминутно какъ всмъ истинно-бднымъ людямъ ея отецъ не нищенскими мдными грошами, какъ у бояръ на Москв это въ обыча, а воистину помогаетъ. Софья слышитъ то и дло… чуть въ какой-нибудь семь случится злое… какъ горячо старикъ Обресковъ къ сердцу принималъ! и какъ здраво о другихъ всегда судилъ!
Софья, слушая умныя и добрыя признанія своего отца, втайн гордилась своимъ отцомъ.
Но если дочь гордилась своимъ отцомъ, такъ отецъ ужь и вовсе былъ безъ ума отъ своей дочери. ‘Что?! Для Сонечки моей ровня?!’ вскрикнулъ онъ какъ-то разъ и накинулся на маменьку Наталью Ивановну, глаза его сверкали. Они сидли только вдвоемъ, и тогда Софь шелъ всего 12й годъ. ‘Что? Софья выростетъ, такъ надо будетъ ей ровню подобрать! а? Да гд жь ей ровня-то сыщется, гд? Мало что въ цлой Москв, въ цломъ мір — знай — для моей дочери ровни нтъ!’ Глаза его скосились, длинные срые усы шевелились. ‘Знать, и не будетъ’, коротко сорвалъ окольничій, и весь тотъ вечеръ больше не сказалъ ни слова.
Наталь Ивановн одно только странно: такъ или почти такъ всегда въ былую пору Данило Ивановичъ съ ней заговаривалъ про Соню, въ былую пору иногда хоть въ шутку поминалъ объ ея свадьб. А теперь, какъ она невста — никогда. Онъ только чаще повторяетъ сестр что онъ съ дочерью душа въ душу.
И правда! Довольно было взглянуть хотя бы на теремокъ Софьи Даниловны, какъ онъ убранъ, изукрашенъ, росписанъ, и всякій бы сказалъ со стороны что отецъ ни въ чемъ не отказывалъ своей дочери, что въ доставленіе ей удовольствій старикъ положилъ всю свою душу. И въ выбор шелковыхъ занавсокъ и цвтныхъ ковровъ, и въ веселой щеголеватости роскошнаго полога который отдлялъ Софьину спаленку, и въ миловидности того уголка гд, вмст съ зеркальцемъ въ серебряной оправ, красовались на перламутровомъ столик драгоцнныя бездлушки боярышни, наконецъ жъ живописномъ убранств косящатаго окна, изъ котораго весь дальній Кремль былъ виденъ какъ на ладони, и въ Вербное Воскресенье боярышня могла видть изъ него даже всю панораму крестнаго патріаршаго хода,— во всемъ тутъ проглядывала страстная заботливость старика чтобъ уголокъ-теремокъ его дочери изъ самыхъ лучшихъ всхъ лучше былъ. Во всемъ тутъ сквозила его собственная душа: все было приноровлено по его личному усмотрнію, по его личному вкусу. Большое стариковское кресло, на которомъ синій атласъ былъ весь прошитъ яркими разноцвтными шелками, поставилъ онъ для себя тутъ въ углу.
Только, бывало, Софья, сидя одна, позабудется у себя въ терему, вдругъ занавсъ вхожей двери зашевелится, дверь тихо растворится: это батюшка родной къ ней пришелъ. Какъ часто, когда она еще только на зар пробуждалась отъ утренняго сна, едва глаза раскроетъ, ужь видитъ: длинная густая борода съ просдью не шевелится въ углу, сидитъ онъ на своемъ кресл въ ея терему, глазъ съ нея, даже со спящей, не сводитъ. Какъ часто, когда она садилась за зеркало разчесывать свою косу, вдругъ самъ старикъ бралъ ея гребень въ руки и мамку отгонялъ прочь. ‘Нтъ, молъ, у тебя матери родимой, кто жь, кром отца, и приласкаетъ?’ И съ длинныхъ своихъ усовъ нтъ-нтъ слезу утиралъ.

ГЛАВА VII.
Зачмъ прізжалъ старый князь Львовъ?

Праздники прошли.
Домъ Заскиныхъ-Рывдиныхъ опустлъ. Московскія подруги Настасьи Григорьевны разъхались по своимъ домамъ а съхавшаяся родня — по дальнимъ городамъ.
Задумался по минувшимъ Святкамъ Левъ. Прошло нсколько воскресеній, каждый разъ онъ успвалъ за обдней оглянуть статный и стройный обликъ Софьи.
Но вотъ однажды былъ большой праздникъ, и въ церкви было многолюдне обыкновеннаго, а онъ ‘никого’ не видалъ за обдней. Новое воскресенье — опять ‘никого’. Четвертое, пятое воскресенье…. Кроткій ликъ Тихвинской Божіей Матери съ неизъяснимымъ милосердіемъ взиралъ на молящихся. А Лва даже подойти къ Ней поставить свою свчу забывалъ.
Приближалась масленица, опять праздничная суматоха! Лвинъ товарищъ, молодой князь Львовъ, заране восхищался какъ онъ тезку покатитъ по всмъ улицамъ! ‘А какая у меня, тезка, новая тройка!’ и молодой Львовъ взмахивалъ льняными кудрями. Теперь ужь у него собрана тройка блыхъ коней съ черною отмтиной во лбу.
Вотъ и блины пришли.
Даромъ что въ тотъ годъ масленица была изъ раннихъ, а снгъ наводенлъ везд по улицамъ, грачи прилетли, троечныя сани захлестывало навозною жижей. Нигд Лва не повстрчалъ чуднаго облика въ статной соболиной шубейк, какъ они ни катались съ угорлымъ княземъ Львовымъ и по Покровк, и по Мясницкой, и по Лубянк.
А князь Львовъ все чаще показывался у нихъ въ дом, теперь ужь случалось на дню по нскольку разъ его щегольскія сани круто заворачивали во дворъ со львами на воротахъ, гд одинъ щитъ радушно зазывалъ надписью: ‘Добрые люди, милости просимъ!’
Разъ, когда, посл обда, бояринъ Григорій Романовичъ проснулся у себя въ поко еще веселе чмъ былъ по утру, Левъ вошелъ къ нему съ обычною за это время угрюмостью на лиц.
— А, Лвушка, сказалъ отецъ,— садись-ка. Потолкуемъ кой о чемъ. Да притвори двери.
Лвъ по всему догадался что отецъ хочетъ передать ему что-то важное. Онъ скорй притворилъ дверь и живо слъ на угольной лавочк.
— А? что-жь, Лва? спросилъ отецъ, глядя прямо въ глаза сыну.— Радъ что-ли будешь сестрину счастью? Да ну, говори же?
Левъ остановилъ изумленный взглядъ.
— Ужъ полно! добродушно улыбнулся отецъ:— думаешь не знаю зачмъ товарищъ твой повадился къ теб часто здить? Признавайся, нравится ему что ли твоя сестра? Шли о томъ ваши рчи?
И когда еще Лва видимо недоумвалъ: шутитъ ли, правду ли говоритъ отецъ, этотъ, вставая, уже трепалъ его по плечу и говорилъ съ важною разстановкой:
— Знаешь ли съ чмъ вечоръ тутъ у меня сидлъ старый князь Сергй Петровичъ? а?
— Батюшка! кликнулъ Левъ, вскочивъ съ лавки.— Или точно говорятъ правду: значитъ Саша за сестрицу посватался?
Онъ перекрестился.
— Да, отвтилъ взволнованный старикъ.— Открылся твой тезка своему родителю! Что жь? (Старикъ ужь утиралъ слезу.) Дтей своихъ счастью… который же отецъ не радъ былъ бы?
Лва теперь крестился уже на большой оплечный Спасовъ образъ въ углу.
— Дай Богъ счастья сестриц! сказалъ онъ, видимо взволнованный.— Такая она, голубка, добрая и тихая, да и умная! А Сашу я знаю. На лиц улыбочки, на язык шутливыя рчи, а надо будетъ, и вотъ какъ, батюшка, онъ за сестрицу до смертнаго конца постоитъ. Не теб, своему родному, а всякому отцу готовъ я такого сына пожелать….
Голосъ его прервался.
Старикъ обнялъ его съ небывалою еще нжностью, и также смолчалъ.

ГЛАВА VIII.
Семейные разговоры.

А въ тотъ самый часъ какъ здсь такимъ образомъ бесдовали отецъ и сынъ Заскины-Рындины, въ сосднемъ ‘бломъ’ дом также шла бесда.
Окольничій Обресковъ всталъ изъ-за обденнаго стола вмст съ Софьей Даниловной и Натальей Ивановной. Обыкновенно онъ ложился отдыхать въ эту пору, прежде чмъ хать вновь въ посл-обденное засданіе на Государевъ дворъ, въ Думу. Софья простилась съ отцомъ и пошла къ себ на верхъ, также и Наталья Ивановна. Она поблагодарила по своему обычаю братца за хлбъ-за-соль, и направиласъ въ свою половину. Вдругъ окольничій остановилъ ее словами,
— Матушка сестрица, наспишься ужотко, а теперь зайди мало ко мн.
Такъ и осла на полдорог Наталья Ивановна.
Все это время, надо сказать, у нихъ въ дом зачиналось что-то не доброе. Ничего, кажется, особеннаго не случилось, но Данило Ивановичъ съ утра вставалъ не веселъ. Съ Софьей онъ почти не разговаривалъ. Маменька Наталья Ивановна упрашивала Сонечку открыть ей тайну: что такое между нихъ вышло? Софья — правду ли, нтъ ли говоритъ — и разумомъ понять не можетъ о какой тайн ее спрашиваютъ.
Софья Даниловна, какъ всмъ на свт, такъ и своей тт-мам, говоритъ всегда правду, и только одну правду. А если она ничего не могла разказать на ‘маменькины’ распросы, такъ именно потому что до сихъ поръ сама въ большомъ недоумніи. Не то чтобы прямо спросить отца какъ онъ взглянетъ на ея бракъ — и избави еще Богъ произнести Лвино имя, не то чтобы даже полунамекомъ высказать ему про какую-нибудь съ своей стороны ршимость, но чтобы только поразвдать его мысли, Софья Даниловна какъ-то недавно, въ своихъ обычныхъ съ нимъ разговорахъ, спросила его:
— А какихъ лтъ была маменька какъ повнчалась?
И съ того мига у нихъ въ дом все къ верху дномъ. Отецъ подолгу засиживался въ своей комнат, запершись на ключъ. Наталья Ивановна расхворалась.
Сестр до ноншняго дня окольничій не говорилъ ни слова, но когда не въ урочный часъ онъ кликнулъ ее къ себ посл обда, такъ старух, правду сказать, это братцево приглашеніе хуже стариннаго зова въ орду показалось.
У себя въ поко окольничій уже сидлъ на широкой лавк, обитой малиновою кожей въ мелкихъ золотыхъ кружечкахъ. Его блая рука покоилась на маленькомъ кругломъ столик. Наталья Ивановна крестилась троекратно на образъ, потомъ молча поклонилась въ поясъ государю-братцу по приход въ его покой, и въ отдаленіи сла въ углу на лавочку. Молчаніе длилось, старушка сгорбилась и лицомъ въ полъ глядла.
— Вотъ что, матушка-сестрица…. началъ окольничій, и положилъ ногу на ногу, сталъ наигрывать по столику сухощавыми пальцами.
— Что такое, государь-братецъ?
Ей становилось часъ отъ часу не легче.
— Ужь двка-то наша въ года входитъ, — а?
Глаза его сверкнули.
Наталья Ивановна заглянула ему въ лицо и промолчала.
Окольничій оторвался отъ столика, даже отставилъ его прочь, и сталъ тихо поглаживать свою бороду.
— Какъ бы, говорю, ей и дурь въ голову не вошла? Ась?
Онъ глазъ не сводилъ съ Натальи Ивановны.
— Извстно, государь-братецъ…. не вдругъ, а долго подумавъ, отвтила старушка.— Такія лта Софьины становятся…— И не договорила опять, словно выпытывала: точно ли спрашиваютъ ея мннія? вызнать ли ее только хотятъ?
— Ну? спросилъ окольничій, и Наталь Ивановн показалось что она въ государевыхъ очахъ даже ободреніе своимъ глупымъ рчамъ прочитала.
— Неравно кто и приглянется! уже совершенно простодушно досказала старуха.
Какъ искра въ порохъ попало такое слово.
— Какъ?! крикнулъ окольничій, вскочивъ съ лавки.— Софь Даниловн приглянется?! Дочери моей приглянется!.. Значитъ, по-твоему, я лгалъ теб когда говорилъ что мы съ ней душа въ душу. А? Пустымъ хвасталъ?…
Зрачки его глазъ косились, бшеный гнвъ вдругъ смнился усмшкой.
— Да ты никакъ ее лучше меня знаешь? а? Что же молчишь? Ужь не у тебя ли,— что же я не спрошу?— кто на примт, а? Я бы посмотрлъ на молодчика кто ей въ ровню запишется! Разодолжилъ бы голубчикъ меня, ужь я же бы надъ нимъ потшился.
Страшно вздымалась грудь старика. Онъ весь былъ кровь, страсть.
Поздно спохватившись что попала совсмъ не туда куда мтила, Наталья Ивановна долго перебирала въ ум въ какую бы сторону повернуть ей свои рчи. А старикъ уже сидлъ въ темномъ углу подъ завшенымъ портретомъ и, вправду ли оно было, лицедялъ ли только, все будто слезу за слезой съ длинныхъ усовъ отиралъ.
— Знаю, государь-братецъ, и кто же въ цлой Москв про то не знаетъ, вновь начала свои тихія рчи Наталья Ивановна.— Съ тхъ самыхъ поръ какъ покойница моя сестрица, а ея маменька скончалась, ты ей, Софь, мало что отецъ родной, ты ей и на мсто матери сталъ. Она отъ тебя ни въ чемъ не потаится. Даже въ маломъ дл къ теб бжитъ, твоего совта спрашиваетъ, а большое такое на всю жизнь дло какъ ей безъ твоего совта ршить? И вотъ еще что скажу, и не разстанется она съ тобой во-вкъ, вотъ что! Лучше захочетъ она въ двкахъ сидть, сдину твою покоить. Да-а!
— Что?! грознй прежняго повелъ на нее государь-братецъ глазами.— Да я людодъ разв чтобъ ея вчное несчастіе изъ-за себя видть? Какъ ты мн смла эти дурныя рчи говорить! а? Чтобъ я-то не захотлъ ея счастья! Да ну, говори же: не отецъ я ей что ли? Зврь я у васъ въ дом числюсь?
Наталья Ивановна дыханіе притаила.
— Опять кто бы другой говорилъ, да не ты бы! круто повернулъ онъ свои рчи.— Мало еще я на своемъ вку, сама знаешь, перемололъ, переборолъ всего чего не всякъ другой, сказать, и вынесъ бы! А? Такъ вотъ какъ: и въ этомъ дл таковъ же буду, да. Пусть они бы и сама, по твоимъ рчамъ, согласна была на то. Слышишь? Станетъ, на все станетъ ея, да! (Онъ крпко схватилъ сестру за руку, Наталья Ивановна со страхомъ глядла ему въ глаза.) Да я-то, я-то самъ…. Разв не пожертвую собой для нея?… А?… Думаешь, нтъ? Такъ вотъ какъ: хочетъ ли она того, или не хочетъ, а это теперь мое должно быть дло, найти ей жениха!
Попавъ мимо и въ ту, и въ другую сторону, Наталья Ивановна никакъ боле не могла собрать въ голов своихъ мыслей. ‘И чтобы приглянулся-то кто-нибудь Сонюшк, старикъ не хочетъ, и чтобъ изъ-за него въ двкахъ вкъ оставалась, также не хочетъ. Ужъ и не разберешь чего хочетъ!’
— Поняла что ли? спросилъ окольничій.
— Какъ не понять, государь-братецъ, все теперь поняла, лукаво молвила старуха, вставая и кланяясь ему въ поясъ.— Какъ, значитъ, самъ въ своей вол положишь, государь, такъ чтобы все по твоей вол и было, государь. На томъ, знать, и идти велишь мн, старух?
Она опять крестилась на образъ въ углу.
— Гм! крякнулъ окольничій, почесывая затылокъ, и долго не сводилъ глазъ съ двери въ которую пропала Наталья Ивановна.

ГЛАВА IX.
Переписка.

Левъ теперь испытывалъ всею душой что такое называется ‘разлукой страдать’.
По темнымъ зимнимъ вечерамъ онъ цлые долгіе часы застаивался на улиц подъ освщеннымъ окномъ окольничаго. Онъ разыскалъ за ихъ ‘тупичкомъ’ одинъ пустой заборъ, откуда, казалось ему, было видно окно Софьи. Онъ тамъ простаивалъ по нскольку часовъ какъ прикованный.
— Тезка! Что легче всего на свт? спросилъ его разъ молодой князь Львовъ, думая развеселить такимъ вопросомъ.
— На свт нтъ легче съ тоски умереть, отшутился Левъ.
Блдность и еще что-то кром блдности стали примчать на его лиц за послднее время. Минутами ужь отчаяніе нападало.
И вотъ въ одну изъ такихъ минутъ (сестрина ли мамка Домна Борисовна принесла, сама ли Василиса Пахомовна, Софьина мамушка, передала черезъ его няню), только онъ вбжалъ въ свою комнату отъ боярышни съ письмомъ въ рук. Онъ заложилъ дверь на крючокъ и раскрылъ.
Это былъ Софьинъ отвтъ на мучительныя сомннія послднихъ шести недль, на зачинавшіяся по Москв даже какія-то глухія сплетни, на непонятное поведеніе всего дома Обресковыхъ. Это былъ маленькій столбецъ, клочокъ бумаги въ ныншнюю осьмушку, сверху до низу весь въ старинныхъ каракуляхъ.
‘Левъ мой Григорьевичъ какъ ужь я теб сказала что люблю тебя и теперь я пишу что никогда никого не полюблю кром тебя и я знаю что самъ ты меня любишь

‘Софья Обрескова.’

Дольше чмъ можно было это сейчасъ написать, Левъ разбиралъ, волшебныя каракули.

ГЛАВА X.
Соловей заплъ.

Не слухи неясные, шумъ по всей Москв пробжалъ: Софья Даниловна замужъ! И, кто бы ждалъ? за кого! Это злая насмшка. Есть одно имя на Москв, которое теперь Левъ ни самъ выговорить, ни отъ другихъ слышать не можетъ, Да нтъ, вздоръ!!
И по всему городу онъ ловитъ слухи, перебывалъ въ гостяхъ у всхъ своихъ тетушекъ, слеталъ и ко Спасу на Болвановк, и къ Никол на Берсеневк. На свтломъ праздник громче прежняго заговорила Москва кто на комъ женится.
Входитъ Лва къ своей веселой тетушк, алалеевн, а весельчакъ: рыжая борода, сплющенный носъ, сидитъ въ гостяхъ, ухмыляется, подумаешь, сама Лвина тетушка, алалеевна, въ него по уши влюблена.
— Зачмъ, молъ, такъ про васъ думать что молоденькой мы не приглянемся? Старуху за себя и сами не возьмемъ-съ. Такъ ли молъ? любезно обращается гость къ Лв.— Сорокъ два года не Богъ знаетъ старость какая! Да?
— А когда же свадьба? спрашиваетъ веселая тетушка.
— Свадьба-то, молъ, когда? Да ужь я заодно весь домъ ломаю. Заново для свадьбы, знаешь, передлываю.
— А на комъ, бишь, князь Илья Самсонычъ, женишься, забыла я? Не тайна, а? лукаво прищурила глазокъ и Лвина тетушка сама.
— Молъ тайна, алалеевна, до времени!… Хи-хи-хи!… На ушко не велно говорить. Такая невста, изводишь видть, причудница!
И больше ничего не было сказано, а Левъ совсмъ разстроенный похалъ домой. Такъ это правда?! Разв на дняхъ не помянули ему, даже въ сокольничей, ея имени рядомъ съ именемъ…. Но Лв даже повторить гадко. Ахъ, да!.. Вдругъ вспомянулось ему, когда молодой князь Львовъ прізжалъ къ нему на святкахъ, въ самый первый день Рождества, еще тогда онъ ему разказывалъ что въ окн у окольничаго ‘архіерея’ видлъ. Ужь вотъ откуда начиналось.
Прежде для него было цлымъ несчастьемъ не повстрчать Софьи за обдней. Надъ такимъ дтствомъ онъ самъ смется теперь. Но выслушивать городскіе толки о ея замужеств, но видть какъ у него изъ рукъ живую Софью Даниловну вырываютъ и другому передаютъ, это уже тотъ смхъ который людей доводитъ до крови.
И часъ-отъ-часу не легче. И опять не одно, такъ другое. У окольничаго Обрескова, при двор — хоть не съ царемъ — съ кмъ-то, видите ли, стычка была, не хочетъ больше старый даже на Москв оставаться. Лева — и всмъ что видитъ и всмъ что слышитъ — окончательно сбитъ съ толку.
А ужь май стоялъ на двор, на улиц зеленла липа. У нихъ въ саду соловей заплъ. Дни пошли долгіе, ночи свтлыя, теплыя. Въ комнат свтло какъ днемъ: заря во вою ночь, и полный мсяцъ глядитъ въ раскрытое окно. Соловей по такимъ ночамъ громче поетъ.
Левъ всю ночь продумалъ. ‘Голубушка Настя! Послушай, сестра. Мн надо, понимаешь ли, мн надо Софью Даниловну видть. Пошли за какимъ-нибудь дломъ мамушку Домну Борисовну къ сосдямъ въ домъ.’ Только онъ съ такими мыслями вошелъ въ сестрину половину, а у мамки Домны Борисовны въ гостяхъ, видитъ, и другая старуха, сама Василиса Пахомовна, за мятными пряниками и мокрымъ черносливомъ, въ углу подъ образами сидитъ. Братъ даже не пошелъ къ сестр, скорй повернулъ опять къ выходу. Но только-что вышелъ за дверь, а за нимъ, смотритъ, сама Василиса Пахомовна очутилась на площадк. Левъ остановился у бло-липовой балюстрады, и глазамъ не вритъ: старуха молкомъ его къ себ рукой зоветъ.
— Соколикъ! Софья Даниловна здравствовать велла, и потянулась къ нему руками.
Онъ думалъ старуха хочетъ (какъ няня его Домна Борисовна) поцловать его въ самое темячко, и самъ обнялъ ее. А она вдругъ на ухо шепчетъ:
— Свтъ мой ясный! Боярышня велла чтобы завтра, какъ станутъ къ вечерн звонить, ты бы къ ней приходилъ.
Левъ не вритъ ушамъ.
— Ишь, ей самого тебя надо видть, говоритъ, затмъ меня и прислала. Надо, говоритъ. Какъ ударятъ къ вечерн завтра, къ калитк приходи.
И только всего. Старуха въ одну дверь, а онъ въ другую.

ГЛАВА XI.
Теремокъ.

И започивала въ самый полдень Москва.
Изъ Кремля по домамъ отъ царя разошлись бояре, пообдали, почиваютъ. У воротъ дворная собака нигд не пролаетъ, уже давно прокричали по всей Москв птухи. На торговой площади тихо, на улицахъ лнивая тишина. Спитъ весь городъ, пока знойный полдень пройдетъ!
И ударили къ вечерн. Пора боярамъ просыпаться, опять собираться на Государевъ дворъ.
А Лва уже предъ зеркаломъ, и умытъ, и одтъ, и причесанъ какъ никогда. Въ своемъ сокольничьемъ кафтанц, съ щеголеватою мурмолкой на малыхъ кудряхъ, онъ майскій весенній воздухъ въ себя какъ безпамятный впивалъ. И никогда еще свтлое солнце для него такъ свтло не свтило. Даже знакомый видъ улицы, даже причудливые выступы давно знакомой постройки, навстрчу будто въ новомъ очарованномъ вид встаютъ… Волшебною кажется улица, волшебнымъ представляется синее небо надъ головой…. По заборнику, откуда свсилась паутинистая зелень бузины, муха ли, пчела ли жужжатъ. По капустнику, по молодой разсад, мелькаетъ блая бабочка, и вотъ калитка.
— Свтикъ мой ясный!.. встрепенулась обрадованная старуха, добрая няня Софьи Даниловны, когда царскій сокольникъ, тихо отворивъ калитку, какъ духъ неслышимый передъ нею сталъ. Руки его рванулись обнять старуху, онъ поцловалъ ее въ плечо. Василиса Пахомовна не забыла заложить калитку и переулочками березовыхъ и осиновыхъ дровъ привела его на край двора, къ угольному крылечку. Узкою, темною лстницей стали они взбираться подъ своды, молодой сокольникъ, затаивъ дыханіе, ловко всходилъ по ошмыганнымъ каменнымъ ступенямъ. Въ снцахъ вдругъ ихъ обдало свтомъ: красная и по красному полю блые выступы, церковь Тихвинской заставила вздрогнуть Лву, вдругъ выглянувъ въ ршетчатое окно, сверху до низу вся ярко освщенная солнцемъ. Няня отворила крошечную тяжелую дверь. Пахнуло жилыми покоями, и мелькнули — длинный барскій корридоръ и дубовый вощеный полъ сосдней комнаты. Какъ тни прошли они мимо. Перильчатая нарядная лсенка привела сокольника на площадку, точь-въ-точь какъ у нихъ дома предъ угольникомъ Настасьи Григорьевны. Все тутъ было увшено цвтными коврами, а малое оконце завшено шелковою пунцовою занавской. Ноги слабли у Лвы, голова сладко кружилась. Сейчасъ за коврами няня толкнула еще дверь, и пропустила одного Лву.
Цвтныя занавски веселыя, синій шелкъ и блый атласъ по лавкамъ, голубой въ блыхъ звздахъ коверъ на полу и на немъ знойное майское солнце, малиновый платокъ боярышни въ углу, на креслахъ, смятый лежитъ, отблескъ откуда-то малаго зеркала…. Лва стоитъ самъ не свой на порог очаровательной свтелки.
Софья стояла лицомъ къ двери. Глаза ея и щеки наигрывались одушевленіемъ ожиданія. Она рванулась на встрчу Лв, мелькнулъ малиновый башмачекъ.
— Левъ Григорьевичъ! возл самыхъ его ушей раздается ея голосъ.
— Софья! кликнулъ царскій сокольникъ.
— Лва мой!… и не договорила, въ волненіи, безъ словъ, приникла къ его плечу. И вотъ онъ видитъ на своемъ плеч ея ровный, двичій проборъ, и косу мелко-на-мелко плетеную, и всю красоту блой шеи, только одно: ‘Софья, милая’, повторяетъ. Но это былъ мигъ одинъ, Софья сейчасъ же оправилась молодцомъ.
— Левъ Григорьевичъ, вотъ ты здсь у меня! Чудо ли волшебное какое? Лву моего я въ своемъ терему вижу!
Вся жизнь и радость, вся восторженная хвала Богу за великое счастіе свое, Софья Даниловна словно ему показать хотла: ‘все ли у нея молодому по нраву? Такимъ ли себ ея теремокъ въ своихъ мечтахъ представлялъ онъ?’
У молодаго Заскина-Рындина голубой коверъ подъ ногами о которомъ именно поется въ псн: въ одномъ угл Москва съ боярами, въ другомъ угл царь съ царицей, еще въ угл король съ королицей, а на середочк солнце съ мсяцемъ да съ частыми звздочками. У него надъ головой потолокъ, какъ рай земной, расписанъ невиданными травами и цвтами, у него на глазахъ узорчатая занавсь не изъ шемаханскихъ шелковъ, а изъ китайскихъ шелковъ, загораживаетъ чуть не до потолка полкомнаты, и на ея пунцовомъ пол крылатые зми, и драконы, и грифы.
Но для него все волшебство комнаты сливается въ одинъ опьяняющій сонъ: сама Софья Даниловна предъ нимъ, не вся въ мхахъ, какъ онъ ее обыкновенно видлъ, а въ синей атласной душегрйк, въ своемъ любимомъ простенькомъ домашнемъ убор.
— Но намъ… останавливаетъ его Софья,— вдь намъ, ты самъ знаешь, всего одну минуточку побыть тутъ. Левъ Григорьевичъ, мн теб многое сказать надо.
Онъ только окликнулъ ее по имени, и на ней замеръ его пристальный неподвижный взглядъ. Оба молчали. Но не такова ли была и первая ихъ встрча? Другъ на друга устремленный взоръ, и ничего больше. Теперь они объ этомъ вспоминаютъ.
— Кто мн это сказалъ? въ чудномъ забвеніи вдругъ кликнулъ Левъ.— Кто мн тогда это сказалъ?
— Лва, я вдь знала это, перебила Софья.— Я знала что ты любишь меня.
— Кто намъ это сказалъ? задумчиво повторилъ Лвъ.
Они сли на ковровыхъ подушкахъ въ углу.
Левъ видитъ множество церквей предъ собой и вдали Кремль. Все хорошо въ свтелк у боярышни, а дальній видъ на Москву еще краше.
— Намъ всего одну минуточку побыть тутъ, снова напомнила Софья.— Но не думай, Левъ Григорьевичъ, что я занапрасно звала тебя.
— Что такое? Говори, Софья.
— Какъ я теб тогда у васъ на дому сказала что давно тебя люблю, и какъ я теб о томъ писала что никогда никого не полюблю, кром тебя…. Мало того…. (она встала, и онъ за нею) я теперь теб врно общаюсь: или я твоя, или навкъ я ничья буду.
— Софья Даниловна! кликнулъ Левъ.— Богъ, вотъ, свидтель мой! Никого за себя, кром тебя, не возьму. Никогда не полюблю никого кром тебя.
— Такъ ты мн, Лва, въ томъ врно общаешься? какъ безумная обратилась она вся къ нему.— Боже, Спасъ Милосердый! всплеснула она руками.— Ну, быть чему ни быть, а на душ стало легче!
Левъ вдругъ остановилъ на ней тревожный, вопрошающій взглядъ.
— Только теперь могу спокойна быть, обратилась она къ нему.— Лва! затмъ я тебя и звала теперь чтобы прежде всего такихъ твоихъ словъ услышать. А теперь скажу…. Левъ мой Григорьевичъ! ты про то знаешь ли? Ужь не долго намъ подъ однимъ небомъ, въ большомъ город, въ Москв, вмст жить. Вдь узжаемъ мы въ даль отсюда, съ маменькой, съ батюшкой. Нашъ домъ, Лва, здсь, на Москв, будетъ забитъ-заколоченъ стоять. Слышалъ ли? Моему батюшк сказано отъ государя дальнее, страшное воеводство!… демъ мы въ степь, къ Татарамъ.
Неподвиженъ стоялъ онъ предъ ней какъ пораженный.
— Прощай, мой Лва! молвила Софья.— Приведетъ ли когда намъ Богъ въ жизни свидться? со скрытымъ въ груди рыданіемъ, она блднымъ лбомъ приникла къ его плечу.
— Голубчикъ Софья! вдругъ кликнулъ Левъ.
Въ тотъ же мигъ оправившись, Софья живымъ соколомъ мелькнула за свою узорчатую занавсь. Она вынесла оттуда маленькій, въ золотомъ обвод, финифтяный образочекъ. Это былъ точный снимокъ въ миніатюр съ ихъ храмовой иконы, Тихвинской Божіей Матери. Она перекрестилась на образокъ, поцловала его, и тутъ же, перекрестивъ имъ сокольника, дала и ему приложиться.
— Онъ всегда со мной будетъ, сказала Софья, надвъ образокъ на себя,— вотъ тутъ на груди у меня. Лва, я теперь Ей о томъ буду больше молиться, вотъ я прямо говорю, чтобы ты не позабылъ меня здсь на Москв.
— Софья! съ глухимъ рыданіемъ проговорилъ Левъ.— Я безъ тебя подавно жить не могу. Удешь ты…. Нтъ, не узжай Софья!
Вдругъ зрачки его глазъ померкли.
— Отецъ твой! кликнулъ онъ.— Это онъ! говори Софья…. Сватали, неволили тебя за это время?
Онъ на ногахъ шатался. Онъ какъ въ помшательств хватался за свой кинжалъ.
— Свтъ мой Лва! съ чарующею нжностію успокоивала разстроеннаго молодаго боярина Софья Даниловна.— Оставь свои мысли напрасныя. Пожалуста, я тебя прошу, успокойся…. Лва, голубчикъ ты мой!
И ея голосъ звучалъ все нжне.
— Или ты не радъ что я тебя къ себ сама призвала? Лва, вдь ты, другъ, въ терему у меня. Погляди на меня, обвеселись! Я сама, твоя Софья Даниловна, возл тебя.
Она припадала къ золотому мелкому кружеву его кафтана, на ея груди, на темносинемъ атлас, дрожалъ-сверкалъ финифтяный образокъ. А онъ глядлъ на нее въ безуміи, и все его лицо выражало: ‘мн легче на мст убиту быть чмъ дать себя развести съ ней’. Онъ тихо шевелилъ губами. ‘Ножъ….’ послышалось что-то Софь. Она ближе припала къ нему головой.
— На меня точатъ ножъ, а я будь покоенъ? внятно прошепталъ Левъ.
— Намъ Богъ поможетъ! съ увренностью вдругъ молвила Софья.— Разв ты маловрный? Въ Писаніи читаемъ: Богъ соединилъ, человкъ да не разлучаетъ. А насъ съ тобой кто жъ кром Бога соединилъ? Да?
Отъ этихъ словъ сердце Лвы вольно встрепенулось.
— Да! самъ Богъ вамъ другъ о друг сказалъ! молвилъ онъ словами Софьи Даниловны.— Умная ты и чудная двушка. Пусть разлучаютъ кого Богъ соединилъ навсегда, а впередъ я твой, а ты моя, а коли я не твой, то и ничей, и если ты не моя, то ничья. Вотъ на всю жизнь ршенье. Такъ что ли? Да?
И такимъ его неожиданнымъ словомъ Софья, видимо, была обрадована.
— Другъ мой! Разв ты съ самаго начала не догадался? Съ тебя такого слова не взявъ и теб сама про то не сказавъ, какъ же бы я теперь ухать могла? И ты меня прости въ томъ, и не вини что я, двица, въ теремокъ позвала тебя!… Какая я умная?! Нтъ, не умная, а совсмъ безумная я у тебя.
Она полузакрыла лицо руками.
— Ну что жь…. вдругъ молвила Софья и совсмъ закрыла лицо руками.— Не могу я ничьею, кром какъ твоею, быть.
Онъ силою разнялъ ея руки, и прямо ей въ очи любовался.
— Мало ли какъ ты можешь перемниться? молвила вдругъ Софья.— На царской служб, кто знаетъ, можетъ-быть въ походъ уйдешь. Одно знай: твоя Софья Даниловна неизмнная. Пока Богъ не дастъ, готова ждать-терпть хоть жизнь цлую, только бы вра моя была цла что самъ ты ко мн не измнился. Я теб, Левъ Григорьевичъ, это говорю честью. Я теб это потому говорю что не шутку малую, а всю, свою жизнь теперешнимъ словомъ ршаю. Увидишь самъ впередъ: такая ли я точно?
— Софья Даниловна! клятвенно клялся Левъ.— Только одною этою врой и живъ буду безъ тебя, пожалуста во мн несомнвайся.
— Такъ, стало-бытъ, мы другъ другу да говоримъ?
— Да, онъ сказалъ.
— Да, заключила Софья.— И прощай!
А ужь звонъ отходившихъ вечеренъ замиралъ въ воздух, народъ по улицамъ расходился изъ церквей. Вечервшій май нагонялъ легкія весеннія сумерки на синее небо…. Изъ окна виднлась безконечная московская даль.
— Голубчикъ мой, прощай, Софья Даниловна!
— Прощай, милый Лвка мой!— и смутилась: пожалуй, онъ разслышалъ какъ она его теперь назвала?
— Неужели навсегда прощай?
Она опять мелькнула за занавсь. Въ послдній разъ оглянулъ сокольникъ голубой коверъ у себя подъ ногами, гд въ одномъ углу Литва съ Татарами, въ другомъ Москва съ боярами…. За узорчатымъ пологомъ, на перламутровомъ столик, боярышня по фарфору сережками и колечками прозвенла. Она вынесла къ нему малое бирюзовое колечко.
— Возьми мое любимое колечко!
И залюбовался рында, какъ она, въ своихъ тонкихъ стройныхъ пальцахъ, золотое кольцо прямо къ нему бирюзовою незабудкой повернула.
— И…. прощай! договорила Софья.
Черезъ минуту или больше послышались по лстниц старушечьи шаги мамки Василисы Пахомовны. Она благополучно проводила Лву. Молодой Заскинъ-Рындинъ шелъ улицей какъ ни въ чемъ не бывало.
Легче стало на душ у боярышни: не пустой вышелъ отъ нея молодой бояринъ, а съ ея колечкомъ.

ГЛАВА XII.
оминъ понедльникъ.

Май! весна!… Правду говорятъ: въ цломъ году нтъ краше времени какъ отъ Святой недли до Троицы.
Но отъ ихъ мая-весны, это всей ихъ сказавшейся любви, знаютъ оба, осталась имъ одна недоговорка. Софья все время слышала: онъ ненавидитъ ея отца. Левъ все время слышалъ: про отца своего не договариваетъ она.
Послднее время окольничій все зле страдалъ своимъ чернымъ недугомъ: ни утромъ, ни вечеромъ онъ своихъ нахмуренныхъ бровей не раздвигалъ. Уже нтъ его прежнихъ вольныхъ бесдъ съ дочерью! Самой Софь Даниловн оставаться наедин съ отцомъ было день ото дня тяжелй. Вотъ какъ-то разъ, въ самый разгаръ своего чернаго раздумья, онъ говоритъ ей вдругъ: ‘Посмотрю я на знакомую молодежь! Князь Мартеньяновъ-Руцкій, пожалуй, еще лучше всхъ выходитъ, — право такъ.’ Софья ни единымъ словомъ не отвтила ему. Съ тхъ поръ отецъ сталъ еще суровй. Князя въ разговорахъ онъ больше не называлъ по имени, а просто говорилъ: онъ, или даже самое онъ обходилъ. ‘Молъ и добръ, и не мотъ, и любимъ на Москв всми. Ужь уродомъ-то также его никто не назоветъ. Богатства его, положимъ, не нужны, а не мшаютъ и они. Правда, не слишкомъ молодъ, ну, да сорокъ два года какіе это еще года! Оно даже и лучше чмъ парень. Женихъ, словомъ, всмъ хоть куда.’ А, Софья? Ни единымъ словомъ опять не отвтила она. Окольничій, посл того, все мрачне проводилъ свое одиночество у себя въ поко, все время и Софья, посл того, оставалась въ своемъ терему одна. Такъ для нихъ прошла вся Святая.
И вотъ наступилъ оминъ понедльникъ.
Въ тотъ день, когда маменька Наталья Ивановна вышла изъ своего угла къ обду, а Софья Даниловна еще не сходила, окольничій случился здсь раньше другихъ, и весело ходилъ изъ угла въ уголъ по столовой. Наталья Ивановна, поцловавшись-поздоровавшись съ братцемъ, даже выразила свою радость что видитъ его веселе обыкновеннаго. Тогда Данило Ивановичъ самъ заговорилъ съ сестрою: ‘молъ, слышала ли, по всей Москв слухъ прошелъ что на его дочери князь Мартеньяновъ-Руцкій женится? И тотъ слухъ правдивъ.’
Вошла Софья. Сли за столъ, и втроемъ, отъ перваго до послдняго блюда, ршительно весь обдъ промолчали. Софья, посл стола, ушла къ себ на верхъ, а отецъ, какъ думали, подъ пологъ почивать. Но только что было Софья замечталась въ своемъ любимомъ уголк у занавси, вдругъ на ея лсенк раздались тяжелые отцовы шаги.
Въ этотъ разъ сердце захолонуло у боярышни. Она поскорй вскочила съ ковровыхъ подушекъ. Надъ вхожею дверью поднялась малиновая занавсь: вошелъ отецъ. Онъ былъ въ своемъ домашнемъ, на бличьемъ мху, тафтяномъ кафтан, въ тхъ самыхъ желтыхъ сапогахъ-блыя-кисточки, которые обыкновенно надвалъ со сна прямо на босую ногу, подпоясанъ простымъ кожанымъ поясомъ, за которымъ, по боярскому обычаю, у него болтался обиходный боярскій ножъ. Онъ слъ на свое обычное мсто, въ свое широкое стариковское кресло. Пасмуренъ какъ все это время, онъ долго молчалъ, свою густую бороду съ просдью тихо поглаживалъ, длинные свои срые усы расправлялъ въ об стороны.
Софья подошла къ родителю и, по обыкновенію, поцловала его прямо въ темячко. На дочернюю ласку старикъ не отвчалъ. Софья захотла поцловать его руку, онъ отсторонился. Тогда она совсмъ припала своимъ сарафаномъ къ его ногамъ, покорно, просительно глядла ему въ глаза. Онъ своею отцовскою рукой ласково провелъ по ея темячку, но руку отъ поцлуевъ опять отвелъ.
Морщины не сходили съ пасмурнаго лица, длинные срые усы шевелились. Софья стала угадывать что отецъ начинаетъ входить въ сердце: зачмъ она его сама не выводитъ изъ молчанія? зачмъ у нихъ разговоръ долго медлится? Но никакихъ выходокъ съ собой, даже отцу, Софья никогда не дозволяла. Уперлась хоть ты что! и ничуть не начинала теперь.
— Тяжело играть въ кто кого переспоритъ, сказалъ наконецъ отецъ, и вздохнулъ глубоко.— А кажется мы съ тобой никогда не спорили. А, Софья Даниловна?
— Какой у насъ споръ съ тобою? разсмялась Софья.
— А?
И окольничій вдругъ устремилъ на дочь умные и живые глаза опять съ обычною своею, доброю, даже нжною улыбкой. Она придвинула столецъ изъ трехъ узорчатыхъ подушекъ, и сла на него съ отцомъ рядомъ. Онъ даже Софью за подбородокъ слегка взялъ.
— Ну, а какъ у насъ споръ пойдетъ? что тогда? и веселая улыбка не сходила съ его красиваго, хоть и стараго лица.
— Можетъ ли быть? чрезвычайно просто отвтила Софья.— Разв что-нибудь невозможное прикажешь?
Стиснулись брови старика. Онъ вдругъ смолкъ. Глаза его скосились.
— Богъ съ тобой! молвила Софья вставая.— Не хорошъ, совсмъ ты не хорошъ, когда такими глазами какъ теперь смотришь. Всегда это я теб говорила.
— Вотъ то-то и оно, вдругъ началъ окольничій, совершенно измняясь въ лиц.— Я теб съ пеленокъ надъ собой волю далъ, такъ ты меня и совсмъ уже въ руки забрала, старика….
— Прости меня, батюшка, оказала Софья, и встала предъ нимъ, поклонилась въ поясъ: — если я въ чемъ-нибудь предъ тобой виновна.
— Да нтъ… нтъ, нтъ!… старикъ судорожно замахалъ руками.— И не должно… нтъ. Видно, сколь долго отцу съ дочерью ни жить, а рано ли, поздно ли, не миновать двк замужъ итить. А? Давно мн себя къ тому принудить надо.
Софья остолбенла.
— И принужу… да. Думаешь, не принужу? Силъ моихъ что ли, не хватитъ?.. Собою… вотъ что, собою пожертвую…. будто ей, а будто самому себ шепталъ старикъ.— А? Что жь молчишь, Софья?
Онъ уставился прямо ей въ лицо, и опять забгали зрачки его глазъ.
— Тебя возьмутъ отъ меня. Отнимутъ. Мужъ-отъ твой, онъ теб другъ будетъ. А? Думаешь, не поревнуетъ?…
Старикъ глухо застоналъ. Весь онъ теперь былъ опять кровь, страсть.
— Батюшка! сказала наконецъ Софья, видимо выведенная изъ терпнія.— Слышалъ ли ты, первое дло, отъ меня, когда слово что я замужъ идти хочу? Говорила ли я теб когда-нибудь что я у тебя въ дом соскучилась? Самъ ты когда-нибудь замчалъ ли во мн чтобъ я вонъ изъ дому глядла? А второе дло, врно теб говорю, такъ я и замужъ пойти пойду, чтобы мн съ тобой по гробъ не разлучаться. Это моя мысль старинная.
— Ахъ, Софья!..
Отецъ, видимо, хотлъ что-то сказать, да не то начиналъ.
— Довольно я тебя знаю, съ твердостію перебила дочь.— Не я безъ тебя, а ты безъ меня пропадешь. Знать бы теб это разъ навсегда.
— Софья! за кого жь ты меня принимаешь? какъ-то робко проговорилъ отецъ.— Разв, себя любя, могу я тебя не пожалть чтобъ изъ-за меня ты навкъ въ двкахъ оставалася?
— Батюшка! я того никакъ не сказала теб! возразила Софья.
— Да нтъ, нтъ…— Старикъ прямо ей въ лицо замахалъ руками и слышать себ возраженій боле не хотлъ.— Пусть, говорю, ты бы на то и согласна была, дочь. Пусть бы и ршилась сама, а? спрашивалъ онъ ее, косясь.— Примры виданы! Иная дочь, изъ дружбы къ отцу, на жертву обрекалась… А? Ну, говори жъ…. Такіе образцы бывали!… Да самъ-то я по совсти…. Или я не люблю тебя, одна ты меня любитъ что ли? Нтъ, позабудь! не люби меня, Софья!.. не спрашивай про меня!.. Выходи замужъ, Софья.
Она хотла остановить его рчи. Онъ оттолкнулъ ее прочь.
— Батюшка, что съ тобой?
Она хотла у кресла припасть къ его ногамъ. Онъ оттолкнулъ уже силой.
— Я нашелъ теб жениха, Софья! Ступай отъ меня. Все кончено: ты просватана.
— Я?! крикнула Софья.
Даже старикъ былъ испуганъ. Въ мигъ куда длось все его лицедйство….
Софья замерла мгновенно, вся поблднла, руки ея опустились безъ воли внизъ, ротъ раскрытъ и недвижимъ былъ. Отецъ думалъ: это она ему въ ноги падаетъ, а она, съ разметавшеюся косой, на полъ безъ чувствъ, на голубой коверъ, въ обморокъ къ его ногамъ упала.
Старикъ вскочилъ съ кресла, забгалъ взадъ и впередъ, хваталъ себя за грудь, стискивалъ рукоятку своего пояснаго ножа, дернулъ пологъ китайскихъ шелковъ, дверь на лсенку отворилъ и опять затворилъ…. Потихоньку, искоса взглядывалъ на полъ. Стала Софья оправляться, мало-по-малу поднялась съ голубаго ковра, косу оправила за плечи, блымъ носовымъ платкомъ блдное лицо обвела.
— Вотъ онъ и споръ. Споръ и есть, бшено кричалъ отецъ, становясь предъ нею.— Чмъ теб князь Мартеньяновъ-Руцкій не женихъ? а? Да ну, говори жь…— И онъ ее за рукавъ дернулъ.— Долго молчать будетъ?
— Батюшка! собравъ послднія силы, проговорила Софья.— Неволишь меня за немилаго идти. Что же мн длать, какъ мн быть, когда на то моей воли нтъ?
— А! Я тебя неволю? дрожа губами, но удивительно тихо, какимъ-то сладкимъ шепотомъ молвилъ отецъ.— Вотъ она любовь твоя! Такъ это-то твоя дружба ко мн прекрасная? Когда кто кого любитъ, крикнулъ онъ ей прямо въ лицо,— слышь, у того своей воли нтъ. Слышишь ли?
И Софья никакъ не противорчила ему.
— Въ томъ тогда и его воля вся, грозно подтвердилъ отецъ, — чтобъ ему, слышь, изъ чужой воли не выходить. Слышишь ли?
И Софья, опять, никакъ не противорчитъ ему.
Онъ остановился въ недоумніи, вдругъ какой-то злобный огонекъ сверкнулъ въ его глазахъ.
— Неволю я тебя! вскрикнулъ онъ ужь въ какомъ-то неистовств.— Неволю я тебя?…
Дочь, отступивъ на шагъ, ждала взрыва.
— Такъ даю же теб волю!… вдругъ произнесъ онъ прежнимъ шепотомъ.— Такъ даю же теб волю меня слушаться: сиди въ двкахъ на вкъ!
И хитрецъ съ ногъ до головы красавицу оглядывалъ.
— Нтъ, сказала Софья, — я пойду за того кто меня любитъ и кого я люблю. А безъ твоей воли я и за него не пойду.
— Нтъ, ужь не неволь-ка и ты меня! съ дкою усмшкой перебилъ старикъ:— сиди въ двкахъ во вкъ!
— Батюшка! зарыдала Софья, и пала ему въ ноги: — безъ твоей воли я, батюшка, не пойду.
— Не будетъ теб моей другой воли во вкъ!… Слышишь ли? онъ отошелъ прочь и ухватился за малиновую занавску.
— Батюшка! глухимъ рыданіемъ молила дочь, въ самыхъ дверяхъ удерживая его за поду.
— Не будетъ другой моей воли во вкъ! грозно подтвердилъ отецъ и взмахнулъ занавсью надъ головой.
— Стану сидть въ двкахъ во вкъ! молвила Софья, склонивъ голову, и руками оторвалась отъ кафтана.
Онъ хлопнулъ за собой дверью, бархатная занавска опять въ свое мсто пришлась.
— Боже мой! всплеснула Софья руками и закрыла лицо. Не добжавъ до лавки, упавъ на колни, положила на нее одну голову и навзрыдъ зарыдала одна у себя. Отецъ затмъ и хочетъ ее отдать Мартеньянову-Руцкому, что ея нелюбовь къ нему видитъ. Это для Софьи ясно теперь! И богатъ онъ, и знатенъ онъ, и не старъ, хоть отъ двухъ женъ вдовецъ, и люди ихъ свадьбу не осудятъ, а Софья и замужемъ, хоть почитать станетъ, а любить не будетъ,— вотъ отецъ и согласился.
Но съ собой какъ быть? А у Софьи Даниловны есть няня, врная Василиса Пахомовна. Старуха для своей боярышни на все рада. И вотъ, свиданіе съ Лвой состоялось.
На этомъ самомъ голубомъ ковр сейчасъ предъ нею стоялъ молодой Занкивъ-Рындинъ.
Она опять прислонилась къ стеклу, поглядла въ свое любимое окошко. Одна лишь полоска благо дома попрежнему виднлась изъ него. А церковь Тихвинской Божіей Матери была во всей своей ненаглядной красот предъ ея глазами. И вся Москва уходила вдаль, вдаль.
Теремокъ, теремокъ! Прощай, мой двичій теремокъ!… Пришлось на долго тебя покидать. Красная моя церковь, вся въ оконцахъ, въ городкахъ, въ узорахъ!… Тихвинская Божія Матерь…. Прощай надолго… неужели навсегда прощай?… Красная Москва, прощай, прощай!…
Спустя недли три посл Красной Горки два дла случились на Москв, о двухъ длахъ могла досыта наговориться Москва.
Первое дло: князь Мартеньяновъ-Руцкій, ни съ того ни съ сего, вдругъ (можно сказать въ одинъ день повернулъ) женился на молодой вдов Акулин Савишн Опенкиной, а по первому мужу, на княгин Саламатовой. Женился на такой невст о которой ужь и вовсе нельзя бы сказать: сухота сердцу молодецкому. Второе дло: Обресковъ Данило Ивановичъ всмъ домомъ съ Москвы выхалъ, на дальнее воеводство въ Тарханскъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА XIII.
Дорога.

Дорога старинная, широкая укатилась вдаль, кустиками, лсомъ, ровнымъ полемъ — все впередъ бжитъ. И везд у Бога люди живутъ. Днемъ дутъ, ночью станомъ стоятъ, гд лошадей покормятъ, а гд готовая подстава, и опять бубенчики на вольной вол, среди широкихъ полей, погромыхиваютъ. Вотъ и самъ Владиміръ, Золотыя Ворота! А столбовая дорога и за нимъ съ горы на гору, съ глади на гладь, знай себ, переваливаетъ, все впередъ, впередъ…. на востокъ ползетъ.
Ровно въ двадцатый день Обресковы добрались до Нижняго. Мимо Всемилостиваго Спаса, тою самою площадью на которой, тому назадъ лтъ тридцать или сорокъ, Козьма Мининъ скликалъ народное ополченіе, прямо на красный воеводскій дворъ, крестясь на здшніе соборы, въхали наши дорожные.
Тутъ они нашли свой обозъ, который былъ отпущенъ съ Москвы задолго до ихъ отъзда. Тутъ надо было распорядить всю поклажу, при себ перегрузить ее на барки и отправить внизъ водою.
Родня давно поджидала съ Москвы Обресковыхъ. Княжна Зина теперь ни минуточки не дастъ поскучать своей Софь, всхъ нижегородскихъ подругъ ей покажетъ. Но не веселы для боярышни гостины въ Нижнемъ. Всю дорогу, сидя съ своею няней и съ ‘тетей-мамой’, втроемъ, въ крытой повозк, будто въ татарской кибитк (окольничій халъ впереди на особой тройк), Софья всю дорогу молчала. Наталья Ивановна только охала и охала, по своему обыкновенію, и крестилась. Одна няня могла видть тайныя слезы боярышни, она одна про себя молчкомъ знала что дутъ он съ нею не къ счастію, а отъ счастія. И вотъ княжна Зина устраиваетъ каждый день новые праздники, а у дорожной все одна путаница въ голов: ровныя мста не веселыя, бубенчики не умолкаютъ въ ушахъ, лавки-палатки рогожныя, калачи и баранки по посадамъ, черный людъ на грязной улиц, запахъ дегтю на кормежкахъ, да попавшійся на глаза, при възд въ Балахну, у перваго лабаза, шумный свадебный поздъ. Въ желтомъ разввавшемся не платк, а цломъ одял, веселая баба, гремя бубномъ надъ головой, стоймя приплясывала на телг, и весь поздъ за ней горланилъ.
Въ Нижнемъ они оставили лошадей, пересли на струга и поплыли внизъ по Волг.
А на Москв тмъ временемъ, какъ на улицахъ такъ и въ домахъ, попрежнему шумная столичная жизнь текла. Тамъ все на своихъ мстахъ стояло: въ Кремл дворцы и соборы, на торгу купеческія лавки, и Спасъ на Болвановк, и церковь Тихвинской Божіей Матери въ ихъ Кривомъ переулк. Только никто бы ужь теперь не сказалъ что т два блые дома, черезъ улицу, смотрятся другъ на друга. Одинъ блый попрежнему весело глядлъ на улицу, другой по всмъ окнамъ заколоченъ черными досками. Ворота забиты наглухо. Легче было бы Лв когдабъ на мст ихъ оставленныхъ палатъ совсмъ голый пустырь стоялъ. Отлетла душа, выбыла изъ тла: трупу зачмъ на глазахъ оставаться? ‘Пустой домъ’ стали скоро называть домъ Обресковыхъ въ околотк.
Чужая сторона, далекая, ужь и правду сказать, глухая! Софья въ ту пору не даромъ про нее молвила: ‘въ степь! къ Татарамъ!’ Когда они сплыли внизъ, по ныншнюю Самару, и стали забирать въ сторону за Волгу, мста совсмъ дикія пошли. Не только красныя мордовскія шапки, которыя было въ Нижнемъ показались Софь за диковинку, предъ ними стали мелькать сплошь да рядомъ,— а вотъ ужь и сама дикая Башкира имъ попадается на глаза. Чудь, глушь…. на тысячу верстъ кругомъ. ‘Теперь скоро и Тарханскъ, всего триста верстъ отсюда’, услыхала она, подъзжая къ одному городишку который будто чудомъ какимъ выросъ изъ земли, среди голой степи. Но эти послднія подавляющія пространства были тмъ хороши что совсмъ разбили усталую боярышню. Они совсмъ разогнали бредъ больной души. ‘Куда бы ни пріхать, лишь бы наконецъ на мсто!’ молвила тетя-мама сквозь сонъ и мракъ царствовавшіе въ ихъ татарской кибитк.
За то какъ имъ на всю жизнь памятенъ остался поздъ къ Тарханску! На утренней зар, только что іюльское солнце выкатилось на матовомъ неб, они подошли къ послднему стану, всего въ двухъ верстахъ отъ города. На крутомъ берегу Тарханки, или, какъ ее для краткости называли, Тарки, подъ навсомъ дубовъ и липъ, въ виду какой-то привтливой лачужки, здсь воеводу съ его семейнымъ поздомъ ожидала цлая встрча изъ города. Вдали звонили въ колокола.
Тутъ на ихъ глазахъ веселая рка Тарка извивъ дала. Мстоположеніе открылось свтлое и манкое: городокъ о семи церквахъ и о четырехъ стахъ дворахъ, посл пустынныхъ степей, казался чуть не столицей. Подъ деревянными крпостными стнами весело блестла рка. Блая высокая остроконечная башня, отличаясь на крутомъ утес, висла въ воздух надъ водою. За ркой, на другомъ берегу, на луговой сторон, противъ самаго Тарханска, виднлось большое русское село, по множеству тесовыхъ кровель и бревенчатыхъ домиковъ, оно само издали глядло городочкомъ. Софья услыхала что его зовутъ ‘Великое’.
Воевода съ этого послдняго стана похалъ уже верхомъ на бломъ кон, перерядившись въ пышное, чуть не царское платье. Цлая толпа тарханской чиновной знати окружала его, ближе всхъ къ нему халъ одинъ молодой дворянинъ, и Данило Ивановичъ всю дорогу обращался къ нему съ распросами. Закрытая семейная колымага, увшанная теперь голубою камкой, слдовала шагомъ. Въ город все громче звонили въ колокола….
Но при подъзд къ Тарханску, который становился теперь для нихъ своимъ городомъ, что Софью Даниловну больше всего поражаетъ? Не странно ли? Тотъ молодой дворянинъ, какъ она его увидала издали еще на стоянк, будто самого его, Заскина-Рындина, напоминаетъ ей. Не вдвойн ли странно еще? На ея распросы о немъ — первое что она слышитъ — милое имя Левъ раздается для ея ушей. За выздомъ прежняго здшняго воеводы, Левъ Гурьевичъ Каравеловъ, старшій дьякъ приказной избы, былъ первымъ лицомъ въ город.
Звонъ колоколовъ гудлъ въ лтнемъ воздух все веселе. Протопопъ въ облаченіи, со крестомъ и святою водой, привтствовалъ царева намстника у заставы. Однакожь издали Тарханскъ оказывался не въ примръ лучше чмъ теперь, когда Софья, въ щель полога изъ татарской кибитки, прямо уже предъ своими глазами разбирала его кривыя лачуги и темныя землянки. Грязь на улиц, толчется черный народъ, бабы и мальчишки на ихъ кибитку ротъ разваютъ, мужики, казаки и стрльцы толпятся. Черно, грязно куда ни погляди. И все ужь очень невесело.
Воеводскій дворъ съ трехъ сторонъ былъ окруженъ срымъ вылинявшимъ частоколомъ, а со стороны рки замыкался такою путаницей надолбъ что трудно было и разобрать вс ходы. Для дворни помщеніе было огромное. Кром того что тутъ были широко настроены и конюшни, и сновалы, и сушилы, и поварни, и голубятни, но даже и такія государевы постройки, какъ напримръ пыточная изба, по желанію самихъ воеводъ, можно было повернуть на что угодно.
Домъ былъ не великъ, а все-таки воеводскій. Посл ихъ московскихъ палатъ, особенно какъ биткомъ набился всякою съ Москвы привезенною утварью, онъ казался скорлупой грецкаго орха. Самъ окольничій помстился внизу, рядомъ съ пристройкой, съ приказною избой, такъ что у нихъ было одно общее крылечко. Для ‘тти-мамы’ отвели крошечный уголокъ, который, въ вид втораго яруса, приходился какъ-то подъ лстницей. Софья Даниловна заняла верхнюю горенку. Въ окно своей горенка, за мсто красной церкви Тихвинской, она видла теперь ту самую остроконечную башню которая замыкала ихъ дворъ на-рку, а съ боку направо высовывалась низенькая деревянная церковь Михаила Архангела, строенная въ прошлое царствованіе и по тезоименитству покойнаго государя Михаила едоровича освященная во имя его ангела.
По праздникамъ и по воскресеньямъ сюда съзжалась вся знать Тарханска. Не одна знать, а даже вс до послдняго изъ ‘худшихъ людей’ любопытствовали оглянуть воеводино семейство. У праваго клироса заново отдлали уголокъ, устлали его алымъ сукномъ и огородили перилами. Тутъ, не на самыхъ первыхъ порахъ, въ одно торжественное служеніе, народъ первый разъ увидалъ воеводину дочку. Но стройная, статная, вся укутанная въ бархатъ и въ атласъ, она только мелькнула для тарханскаго люда. Какъ сюда вошла и какъ отсюда вышла, только ее и видли.
Да и какая тутъ знать въ Тарханск? Какіе тутъ царскіе столичные выходы? Съ кмъ тутъ о праздникахъ и поздороваться?
Злая боярышня Киндякина, племянница прежняго воеводы, здшняя помщица, на всемъ Тарханск слыла первою красавицей. Подруги ея, помщичьи дочери Звягины, Чебоксаровы и Толстухины такая же все деревенщина! Купецъ Темрюкинъ славится на весь городъ своими ‘купеческими дочерьми’ и коваными тяжелыми сундуками. Окольныхъ здшнихъ дворянишекъ проживаютъ тутъ незамужнія бобылки, выдленныя родныя сестры и двоюродныя незамужнія тетки, приказные сдовласые старики, которые тутъ и родились въ Тарханск. Три жениха наперечетъ въ цломъ город, включая сюда и пятидесяти-лтняго Бискаларова, изъ новокрещеновъ.
И все это тутъ въ родств и въ кумовств, а Софья Даниловна всмъ чужая. А ныншній, къ тому, воевода захотлъ еще и держать-то себя совсмъ на особую стать.
‘Гордецъ!’ ршили вс кумовья и кумушки. А по праздникамъ, когда къ городскимъ назжала родня изъ деревни, ихъ тутъ собиралось довольно.
‘Спесивая!’ изволила выразить злая боярышня Киндякина про воеводину дочку. И вс подруги ршили хоромъ, чтобы между собой такой завтъ положить: никому бы изъ нихъ, изъ настоящихъ тарханскихъ, ни подъ какимъ видомъ къ нимъ въ домъ ни ногою. ‘Слышите ли? Пусть себ московская въ своей свтелк одна сама на себя цлый день въ зеркало любуется. Насъ бархатами-то, — даромъ что мы тарханскія, въ Москву незжалыя,— не удивишь!’
Но хоть таковъ завтъ положили, а только и было рчей по всему городу что про воеводину дочку. Бдному Льву Гурьичу, который по своей обязанности случался поминутно у нихъ въ дом, отъ тарханскихъ красавицъ доставалось порядкомъ. ‘Чего онъ все какъ пень молчитъ? Что онъ ничего новенькаго о прізжихъ не разкажетъ?’
Онъ могъ имъ разказать каковъ суровъ воевода, онъ могъ разказать какая ‘маменька’ Наталья Ивановна богобоязненная и тихая, съ нимъ обходительная, даже его по вечерамъ къ себ Четіи-Минеи читать приглашаетъ. Онъ могъ къ тому прибавить что и самое боярышню Софью Даниловну онъ уже не одинъ разъ видлъ въ дом, что онъ часто застаетъ ее вмст съ отцомъ воеводой въ его поко, и она уже не всякій разъ подымается при его приход, не выходитъ вонъ изъ комнаты… Но — и только.
‘Пустой домъ’ въ Москв отъ времени все мрачне глядлъ на улицу. Даже птица, черное галочье, летла отъ него прочь. Годъ прошелъ, другой пошелъ. Мало ли всякихъ перемнъ случилось на Москв? А главная перемна: въ красной церкви, въ невстиномъ приход, здсь у Тихвинской, въ самый Покровъ, была свадьба Настасьи Григорьевны. Для молодаго князя Львова, для душевнаго Лвина друга и товарища, она расцвла пышною невстой. Въ цлой Москв и чужіе, и родные говорили: лучшей пары нтъ.
Но свтла какъ майское утро, ‘малая китайская куколка’, когда шла подъ внецъ (а братецъ Лва у ней былъ дружко!), Настасья Григорьевна вдругъ заплакала: ‘Свтикъ мой братецъ!’ поцловала она Лву: ‘На радости моей пожалуста не печалься. Ну, вотъ увидишь же: въ этой самой церкви, дастъ Богъ, и твоей радости дождемся.’
Такія невнятныя сестрины слова Левъ разгадалъ всмъ сердцемъ, но въ церкви, за внчальнымъ обрядомъ, ему вдругъ сдлалось дурно.
И женитьба молодаго князя Львова на боярышн Заскиной-Рындиной въ тотъ годъ была изъ самыхъ видныхъ. сдлалось извстно что самъ государь милостиво взглянулъ на этотъ бракъ. Когда на другой день молодые явились во дворецъ къ царю съ царицей съ поклономъ и, по обычаю, поднесли имъ калачи и полотенца, самъ Алексй Михайловичъ весело вышелъ къ молодымъ и изволилъ сказать: ‘Только смотри, княгиня Настасья Григорьевна, ты мн малаго не избалуй, на охот онъ всегда изъ моихъ любимыхъ сокольниковъ былъ!’
И опустлъ въ дом милый сестринъ уголокъ.
Сама няня Домна Борисовна совсмъ перебралась на Покровку, въ домъ князей Львовыхъ. За то Лва любилъ теперь, чаще прежняго, прізжать въ эти большія деревянныя боярскія хоромы на Покровк. Его лошади то и дло заворачивали въ огромныя какой-то вавилонской архитектуры ворота, съ лежащими львами на столбахъ. Онъ подолгу засиживался въ сестриной комнат и находилъ о чемъ-то безъ конца разговаривать съ молодою княгиней.
Прізжалъ откуда-нибудь изъ гостей или съ прогулки его тезка, молодой князь Львовъ (ему и женатому дома не сидится!), тогда брату ужь было не до разговоровъ. Молодой мужъ весело смялся надъ Лвой, сказать бы, Настеньку обижалъ. На ея глазахъ онъ все похвалялся какою-то прежнею своею красавицей и дразнилъ ею Лву. ‘Право, дескать, она тебя, тезка, вылчитъ, а мое съ ней время прошло.’
И вотъ съ новыми забавами, а пожалуй, и съ новыми хлопотами, когда можетъ-быть и о колыбельномъ бль начинать думать пора…. почему, однако, Настась Григорьевн не вспомнить о своей дальней подруг? Софью Обрескову ужели позабыла она?
Съ дальней глухой стороны, изъ невдомаго Тарханска, отъ самой Софьи Даниловны вдругъ пришло къ нимъ такое письмо не письмо, словечко. Разъ рано утромъ, когда старики Львовы, наблюдая Петровскій постъ, распивали сбитень изъ большаго мднаго чайника, а молодые князь съ княгиней въ дом еще не просыпались,— уворотъ, въ калитку, постучался дальній странникъ. Божьяго человка старики посадили за одинъ столъ съ собою. Онъ разказывалъ про церкви и монастыри которые исходилъ по всему царству. Всмъ въ дом отъ него былъ привтъ и ласка, а молодой княгин Настась Григорьевн передалъ онъ что-то особо.
Дло въ томъ что объ ихъ московскихъ новостяхъ дошли какими-то путями слухи и до Тарханска. Маменька Наталья Ивановна и племянница Софья рады были и отъ себя пожелать счастья молодымъ. Софья велла передать только эти простыя слова: ‘за радостями новыми семейными и за хлопотами, не забывать бы имъ всмъ дальнихъ старинныхъ друзей! Всмъ!’ Только что молодая княгиня выслушала страннаго, сейчасъ велла подавать къ крыльцу своихъ срыхъ въ яблокахъ. И мимо красной церкви ‘съ блыми выступы’, въ Кривомъ переулк, прямо повернула въ родной дворъ батюшки своего Заскина-Рындина.
Левъ потомъ цлый день обнималъ и цловалъ Настасью Григорьевну какъ никогда еще прежде. Досыта наговорились они. И она сіяла своими розовыми губками и голубыми глазами, и онъ, чего на его лиц давно не было видно, совсмъ повеселлъ этотъ день.
Нтъ, еще не наговорились они!
Въ тотъ день онъ съ ней вмст и обдать ухалъ къ нимъ на Покровку, цлый день пробылъ въ ихъ большомъ деревянномъ дом, и только уже поздно вечеромъ, на ихъ лошадяхъ, вернулся домой къ Тихвинской.

ГЛАВА XIV.
Мысли двичьи.

Два мста полюбились Софь Даниловн на новосель, а въ выбор себ развлеченій и мстъ для прогулки боярышня была большая причудница.
Впрочемъ, по жизни самого Данилы Ивановича на холостую ногу, дочь съ раннихъ лтъ привыкла жить самостоятельною хозяйкой въ дом. Когда въ Тарханскъ пришли ихъ подводы съ неисчислимымъ московскимъ добромъ, и она меньше чмъ въ дв недли распорядила всю рухлядь, убрала здшній домъ совершенно по-московски, и все во двор, даже по людскимъ избамъ, привела въ порядокъ: самъ отецъ обнялъ любимую дочь.
— Сонечка!… обратился онъ къ ней, утирая слезу съ длинныхъ усовъ. (Этого не было съ самой Москвы.)
Отецъ радъ былъ видть ее веселою, онъ опять съ ней дружески совтуется обо всемъ. Не она, молодое дитя, а старая Наталья Ивановна теперь всмъ имъ въ тягость на чужой, дальней сторон. Въ своемъ углу, подъ лстницей, старуха убивается день и ночь, только что выговоровъ не выговариваетъ своему государю-братцу.
— Батюшка, пожалуста о томъ много не безпокойся, утшала Софья отца.— На первыхъ порахъ пусть ття-мама погруститъ и поплачетъ, старый она человкъ, къ Москв она привыкла! Но я теб врно общаюсь: ття-мама совсмъ оправится, опять у насъ въ дом всмъ довольна и спокойна будетъ.
— Софья! молвилъ взволнованный отецъ.— Ты у меня такое сокровище! Не въ меня-то, знать, а въ мать свою покойницу уродилась.
— Батюшка, пожалуста успокойся! заклинала дочь.
Не привыкла она чтобъ ея родитель при ней поминалъ покойницу.
И такое стариково слово точно его покаяніемъ было предъ дочерью. Все что у нихъ накопилось съ Москвы другъ противъ друга, это одно слово начисто теперь смыло съ души.
Здсь, на чужой сторон, казалось, они еще дороже будутъ другъ другу, они еще дружнй заживутъ душа въ душу. Отецъ проводилъ все время на государевой служб, всмъ домашнимъ дломъ заправляла дочь. Левъ Гурьичъ Каравеловъ, даромъ что былъ дьякомъ на государевой служб, а совсмъ превратился въ какого-то воеводина домочадца. По своимъ личнымъ домашнимъ дламъ, окольничій и его, замсто крпостнаго холопа, отсылалъ съ докладами прямо къ дочери. Однимъ изъ первыхъ его такихъ докладовъ боярышн было: ‘какъ угодно будетъ ея милости, Софь Даниловн, приказать насчетъ мельника Захара? Какой она велитъ порядокъ установить на Колотовк?’
Когда въ прошломъ еще столтіи строили, по государеву указу, городъ Тарханскъ, присланный воевода доносилъ на Москву что на горномъ берегу рки Тарки выглядлъ онъ мсто съ ключами живой воды ‘зло удобно’ подъ мельницу, да въ томъ мст и рыбный ловъ: такъ не велитъ ли государь то мсто на себя отписать, и за его черту никакихъ людей селиться не допускать?
Такъ оно, вроятно, и было въ начал, но въ описываемую пору все урочище просто было приписано къ воеводскому двору. Прежніе государевы мельники, которые тутъ составляли чуть не цлое особое сословіе, разбжались и перевелись, ихъ ныншній послдній представитель, Захаръ, у предмстника Обрескова числился за крпостнаго челядинца. Правда что и отъ прежнихъ баснословныхъ доходовъ этого ‘зло удобна’ мста оставалось лишь одно то что вся мука на воеводскій дворъ шла съ этой мельницы, и что Захаръ нтъ-нтъ доставлялъ рыбы къ воеводскому столу.
Мельникъ Захаръ съ первой же встрчи полюбился боярышн.
Крошечный, совершенно курносый старикъ, съ бойкими подвижными глазами, живой и бодрый не по лтамъ, съ косматыми бровями, которыя у него торчали какъ зонтики и сходились на переносиц какъ у сыча, косицей вверхъ, Захаръ былъ, что-называется, хлопотунъ-торопунъ старичокъ. Каждое утро онъ являлся съ кошелкой на воеводскій дворъ, входилъ въ домъ съ задняго крылечка и весело дожидался выхода самой боярышни.
— Молъ, погляди, сударыня-княгиня, какихъ рыбокъ я твоимъ государынинымъ счастіемъ наловилъ.
— Мало ты носишь. Врно моего счастія нтъ! шутила боярышня, и сама блыми руками выкладывала трепетавшихъ налимовъ и стерлядокъ на желзный подносъ.— Я въ жизни очень несчастлива. Лучше на мое счастіе ты, Захаръ, не лови.
Боярышня, замсто его треуха, новую шапку подарила мельнику, общалась, коли у него будутъ внуки, сама къ нему крестить пойдетъ. Но услыхавъ что Захаръ еще при цар Шуйскомъ пришелъ сюда бобылемъ, да такъ съ тхъ поръ по свту и болтается, воеводина дочка общала ему что сама навститъ его Колотовку, придетъ изъ тамошнихъ живыхъ ключей воды напиться.
И первый разъ когда съ двумя, тремя снными двушками и съ неразлучною няней Василисой Пахомовной боярышня въ самомъ дл пришла на Колотовку, какъ же она пріятно изумлена была! Это было то самое свтлое и манкое мстечко которое всмъ имъ такъ полюбилось при подход къ Тарханску. Вонъ опять отсюда она видитъ, какъ на ладони, весь ихъ воеводскій дворъ! И вонъ та блая башня!
Живописный оврагъ, самъ развтвлявшійся еще на малые поперечные овражки, вотъ и все мстечко, призванное Колотовкой. Оно раскинулось на какую-нибудь полуверсту, образуя на здшнемъ нагорномъ берегу крайній уступъ, прямо къ тихимъ и синимъ струямъ полноводной Тарки. Здсь-то, на наплывномъ чернозем, весело зеленлъ липнякъ и красовались широко-развсистые дубы, а въ глубин ущелій шумли славные Болотовскіе ключи, на которыхъ гнздилась мельница ‘Колотовка’. Рядомъ былъ дворъ Захара. Мельникъ показалъ Софь Даниловн свои сажалки съ рыбой, просилъ ее ‘липовымъ медкомъ’ своего пчельнаго завода, сорвалъ для нея свженькій огурчикъ прямо съ грядки, кореньковымъ ковшичкомъ (который самъ досталъ у Троицы Сергія когда, тому назадъ 50 лтъ, еще при цар Борис, ходилъ туда по общанію) далъ онъ самой Софь Даниловн зачерпнуть ключевой воды изъ ‘гремячаго колодца’. Боярышня велла мельнику чтобъ этотъ желтенькій ковшичикъ всегда оставался тутъ ‘для нея и для всхъ добрыхъ людей’. Захаръ сейчасъ же привязалъ его лычкомъ къ срубу колодца, и желтый на Софьиныхъ глазахъ заплакалъ по чистой водиц.
— Сударыня-боярышня! ахали между тмъ снныя двки.— А ягодъ-то что! Алымъ ковромъ укрыто!
И боярышня общала Захару что теперь, какъ узнала мсто, будетъ сюда приходить и за земляникой.
— И грибочки, ей-же-ей, моя княгиня, тутъ привольно растутъ! заманивалъ мельникъ.— А вотъ, дай, весна разливная придетъ, то-то сморчковъ здсь будетъ, по коренью.
И простымъ ли рчамъ торопуна-старика боярышня была рада, рабское ли его усердіе видла, а только со старымъ мельникомъ была удивительно ласкова. Даромъ что въ атласной душегрйк, въ щегольскихъ двичьихъ сапожкахъ съ каблучками, съ золотыми серьгами въ тонкихъ ушахъ и въ молодецкой боярской шапочк, а захотла еще заглянуть и въ мельниковъ шалашъ, въ его курную избу. Въ снцахъ, заваленныхъ цлымъ ворохомъ только что надраннаго лыка, боярышня сла на дубовый столбокъ, который мельнику служилъ заразъ и стуломъ, и наковальней, и весело-шутливо велла старому ‘все себ показывать’.
Курносый показалъ и припасенныя колодки для пчелъ, и верши новаго послдняго плетенья, и бредишки, и снасти для птичьей и звриной ловли.
— А тамъ дальше что? весело-шутливо указывала боярышня уже на самый верхъ, подъ крышу.
— А это весла, красавица! Тамъ у меня весла спрятаны.
И онъ снялъ ихъ съ верху, и общалъ, когда милости ея угодно, ее по Тарк рк на своей бударк покатать.
— Не теперь, въ волну, молвила няня, — а въ тихую погоду почему и на лодк не покататься дит?
— А вотъ это что? молвила вдругъ боярышня, и въ углу, въ конопляной пакл, не то грабли, не то какіе-то серпы расправляла.
— А пилы-подпилки, сударыня! хихикалъ курносый, плутовски подмигивая срыми глазами.— Пилы-скоропильчаты, имъ на бломъ свт супротивника нтъ, чугунъ-желзо берутъ.
И старикъ скорй запрятывалъ свое добро.
Подкову ли старую дорогой найдетъ, гвоздь ли ржавый, онъ все несъ въ свое гнздо. А были у него еще и такія диковинки (боярышня добралась до всего!) о которыхъ и въ голову не пришло бы откуда ихъ могъ достать Захаръ.
— Въ смуту, сударыня! Въ смуту, добрый человкъ! обыкновенно въ этихъ случаяхъ бормоталъ курносый.— Смута была при цар Шуйскомъ, такъ мало ли чего на своемъ вку видано, а все кому какъ Богъ дастъ, да.
И его косматыя брови совсмъ сдергивались косицей вверхъ. Любилъ Захаръ похвалиться тмъ что смуту пережилъ. И разказы о томъ какъ воры Ярославль взяли, или какъ они патріарха Филарета Никитича, покойнаго государя, дай Богъ ему царство небесное, роднаго батюшку, а ныншняго государя, дай Богъ ему много лтъ здравствовать, ддушку, какъ они его тогда приковали на-цпь къ пушк, или еще о томъ какъ всмъ народомъ Бориса Годунова въ т поры на Двичьемъ пол въ цари выкликали, сестра его, царица-инокиня Ирина, полотна блй, не живехонька возл братца своего стояла, все въ полъ слезку ронила. Такіе разказы добраго Захара, поставщика рыбы къ ихъ столу, подъ шумокъ журчавшихъ ключей, въ липовой прохлад на паск, не мало украшали для Софьи Даниловны ея уединенныя прогулки.
Блые камни, которые тутъ во множеств высовывались по уступамъ берега и замсто ступеней вели къ синимъ, тихимъ струямъ Тарки, березовая роща уходившая по берегу къ Тарханску, журчанье ключей и стукъ мельницы,— все это на дальней чужбин, казалось, напоминало боярышн (отдаленное воспоминаніе дтства) ихъ Крутицкое большое подмосковное село. Тамъ на рк Сытн такіе же блые камни, а по уступамъ такія же липовыя и березовыя рощи.
— Кто это идетъ? спросила вдругъ Софья въ одну изъ такихъ прогулокъ. Она выбрала мстечко ссть на самомъ берегу Тарки, гд въ нее шумнымъ потокомъ сливались Колотовскіе ручейки. У ея ногъ, на синихъ струяхъ, качалась Захарова лодка.— Будто сюда шелъ, да насъ посторонился. Разв мы ему помшали?
— А это дьякъ вашъ, Гурьичъ, отвчалъ зоркій мельникъ.— По воскресеньямъ объ эту пору все онъ сюда къ камешкамъ приходитъ пискарей таскать. На самомъ этомъ мст гд сидишь, боярышня, съ моей бударки и удитъ. Увидалъ твою милость, знамо спрятался.
— Ахъ, пожалуста, его сюда позови! Я ни чуть не мшаю ему, ласково молвила Софья, встала и пошла отъ камешковъ берегомъ домой къ Тарханску.
Когда боярышня въ окруженіи своихъ снныхъ двушекъ поровнялась со Львомъ Гурьичемъ, который неловко прятался отъ нихъ въ ивовые кусты, она молча поклонилась ему. Дьякъ вдругъ сбросилъ на-земь длинныя удочки, выбжалъ напередъ, и обнаживъ голову, закланялся низкими поклонами предъ воеводиною дочкой.
— Говорятъ, ни охотнику на охоту, ни рыбаку на ловъ желать удачи нтъ обычая, молвила Софья.— И въ томъ насъ прости, Левъ Гурьичъ, что мы молча мимо прошли, никакого счастья теб не пожелали.
И постояла боярышня предъ дьякомъ, будто на свое слово и отъ него дожидалась находчиваго отвта.
Дьякъ отороплъ вдвое….
— Государыня!… Софья Даниловна!… промычалъ онъ нескладно, и неуклюже развелъ руками.
Тихо вс тогда прошли мимо. А Левъ Гурьевичъ еще долго слдилъ взорами за удалявшеюся толпой, и въ синемъ дальнемъ воздух долго еще статнымъ очеркомъ рисовался образъ воеводиной дочки.
Другимъ любимымъ мстомъ Софьи Даниловны былъ уголокъ на ихъ воеводскомъ двор, нарочно для нея усыпанный и укатанный пескомъ, у той самой блой башни которая стояла на обрыв утеса. Въ старину, говорятъ, въ нее метали преступниковъ, теперь она стояла пуста, единственное ея верхнее окошко глядло на рку, самая ршетка давно проржавла. Софья одинъ разъ заглянула какъ-то внутрь башни: оттуда повяло смрадною сыростью, любопытнаго ничего она не нашла. Сидя у ея подошвы, Софья часто тутъ кушала вишни которыя ей приносили прямо съ втокъ изъ ихъ маленькаго сада. Только она зеленый стебелекъ откинетъ рукой или выкинетъ ртомъ косточку, и они съ утеса, прямо на ея глазахъ, падали въ синія волны Тарки.
— Утесъ-отъ, что ни годъ, все его больше въ полую воду подмываетъ, объяснилъ мельникъ Захаръ.— Старые люди сказываютъ: затмъ ее и не достроили, Гусыню, что побоялись неравно весной въ воду уйдетъ заодно съ утесомъ. Такою ли ей надо быть? въ два выше. А вотъ, сударыня-княгиня, она и второй вкъ стоитъ. И мы-то знать, боярышня, помремъ, а она все на своемъ мст будетъ.
За блый ли ея цвтъ, ярко отличавшійся въ общей срин здшнихъ деревянныхъ построекъ, за то ли что она какъ будто пала на воду, въ народ ее прозвали ‘Гусыней’.
По цлымъ часамъ Софья Даниловна сиживала тутъ со своею няней. Ей нравилось любоваться отсюда на полноводную Тарку. Если съ ними случался въ это время Левъ Гурьичъ, Софья обыкновенно заставляла его разказывать городскія новости. Но въ Тарханск какія новости? Какъ протопопа Герасима жена рыжики и грузди солить уметъ, какъ пятидесятилтній Бискаларовъ наконецъ надумался ина комъ-то женится, какъ злая боярышня Киндякина създила къ себ въ деревню и оттуда новыхъ гостей цлыми подводами навезла. Софья больше любила вывдывать отъ дьяка секреты Приказной избы. Левъ Гурьичъ разказывалъ много ли за послднее время они въ округ воровъ изловили, какъ они усмирили Мордву отказавшуюся было платить дань медомъ и воскомъ, какъ въ Новой Деревн былъ пожаръ, все село до тла сгорло, сказывали, молъ, въ крайній дворъ ударила молнія, а по ихъ розыску оказалось что баба кисель варила.
Разъ, наскучивъ такими его новостями, Софья Даниловна вдругъ велла чтобъ онъ лучше ей ‘всю свою прошлую и ныншнюю жизнь разказывалъ’. Дьякъ смутился и промычалъ только, ни къ селу, ни къ городу, что ‘лучше бы ему было, онъ часто объ этомъ думаетъ, вовсе въ монастырь идти’.
Вечерло, ття-мама присылала за дьякомъ Макарьевскія Четіи-Минеи дочитывать, они втроемъ садились за чтеніе. Входилъ сюда въ уголокъ ‘тти-мамы’, случалось, и самъ воевода, временемъ съ дьякомъ тутъ же заговоритъ о какомъ-нибудь дл, и его на всю ночь отошлетъ сидть въ Приказную избу, а иногда скажетъ ласково: ‘Ноньче, слава Богу, длъ мало у насъ’, и Льва Гурьича оставитъ ужинать у нихъ въ дом. А тамъ, поужинаютъ, и спать пора.
Скучно….
Напрасно было бы Софь еще доле себя обманывать: даже до смерти скучно становится ей. Забыться ли она захочетъ у себя въ углу, хоть мыслями повидать свою красную церковь, а тутъ съ боку выглядываетъ въ окно церковь убогая, брусяная, потемнлая, Михаила Архангела. Ея жестяная, потускнлая крыша сейчасъ Тарханскъ напомнитъ. Цлый день она видитъ у себя на глазахъ грязную тарханскую площадь. Приставы погоняютъ метельщиковъ въ спину, метельщики, для вызда ея батюшки, грознаго воеводы, общипанными метлами метутъ-метутъ. Пьяный стрлецъ стегаетъ ногайкой Мордвина въ красную косматую шапку. Не то стрльцы и посадскіе толкутся, не то даже бабы и мужики, а какая-то чудь тарханская: Башкира и Татарва. Въ другое ли окно взглянетъ: и городъ весь невеличекъ предъ ней: почти сейчасъ за площадью дикое поле идетъ. Тарка разстилается въ зеленыхъ берегахъ. Тутъ, подъ самымъ окномъ, рка волны катитъ, и потомъ вдали, вдали, въ необозримыхъ поляхъ, ея синева мелькаетъ. И куда ни глянь, за Тарханскомъ одна безконечная степь на тысячу верстъ кругомъ.
Софья не можетъ боле однми мечтами жить. Душа были живой требуетъ.
Глядя на грязную тарханскую площадь, гд толкутся черные мужики и бабы, и казакъ вчно стегаетъ ногайкой Мордвина въ его мохнатую шапку, глядя за-городъ въ поле, въ безконечную степь…. слеза у Софьи Даниловны сбжала по щек. ‘Левъ ли Гурьичъ ей тутъ живою былью на глаза встаетъ?…’
Она смотритъ на свою свтелку, на здшній уголокъ, гд все убрано такъ чтобы напоминать ей ея московскій теремокъ. Вотъ, здсь въ ровенъ съ углами, во всю длину лежитъ голубой въ блыхъ звздахъ коверъ: на немъ вышиты царь съ царицей и король съ королицей. На этомъ самомъ ковр тогда Лева передъ нею стоялъ. Другая слеза и третья…. скатилась по блдной щек боярышни.
— Неужели все это были одн мысли двичьи? Молвила она рыдая.

ГЛАВА XV.
Омутъ житейскій.

Женить своихъ молодыхъ сокольниковъ, съ самой свадьбы князя Львова, сдлалось какою-то потребностью царя Алекся Михайловича. Ему нравилось это: выборъ невсты, потомъ сватовство и говоръ родни, потомъ разныя приготовленія, наконецъ сама свадьба и на другой день поклонъ молодыхъ во дворц.
Онъ то и дло повторялъ Матюшкину:
— Кого жь мы еще съ тобой повнчаемъ?
— Мало ли у тебя ихъ робятокъ! отвчалъ бояринъ, и пухлыя розовыя его щеки дрожали.— Прикажи только: вотъ и оба брата Крупениковы, и Степка Хомутовъ, и Потапка, и Ларька.
И тмъ Аанасій Ивановичъ дорогъ былъ царю Алексю Михайловичу: только ему царь веселое слово скажи, а онъ ему ихъ съ три короба. Только Аанасію Ивановичу по охоту молви, а онъ ужь и соколовъ спускать! Вотъ теперь царь о свадьб молодца заговорилъ, а онъ ужь ихъ десять сокольниковъ притащилъ подъ внецъ.
— Мало ли у насъ робятокъ! опять повторилъ веселый бояринъ, и брилліантовые боярскіе перстни на пухлыхъ рукахъ въ об стороны блеснули.
— Молъ и Лвка еще у насъ, правда, про запасъ береженъ! Я ему, Аанасій Ивановичъ, невсту хорошую найду.
— Надо и Лвку повнчать, извстно! Что жь ему, долго ли будетъ дуракомъ болтаться? на слов опять подхватилъ бояринъ.
Но Лвку, очевидно, государь берегъ про запасъ: то-то онъ потшится на его свадьб!…
Давно ли въ тихій вечерній часъ, въ часъ между вечера и свта, во дворц шелъ такой келейный разговоръ между царемъ и Матюшкинымъ? А вотъ ужь и Ларька, и Потапка обвнчаны, даже обоихъ братьевъ Крупениковыхъ свадьба была, а вотъ теперь и Степка Хомутовъ на княжн Слуцкой помолвленъ. И теперь заразъ о пяти свадьбахъ…. есть о чемъ досыта наговориться Москв. Широкая родня еще шире по городу разрослась. Въ короткое время сколько новыхъ домовъ породнилось между собой! Въ насиженой Москв, въ боярскомъ старомъ гнзд, сколько еще новыхъ семейныхъ узловъ для добра и зла, для вражды и для любви напуталось-перепуталось! Теперь, въ послднее время, что-то Лопухины въ ходъ пошли.
Людскія тары-да-бары, заодно съ уличною столичною стукотней, у Лвы мимо ушей идутъ. Изъ чужихъ земель много новыхъ пословъ нахало, имъ при двор были пріемы, замиренье, которое было посл краткой войны съ Поляками, теперь совсмъ повершено вчнымъ миромъ, и еще веселй при двор и между бояръ и даже въ простомъ народ потекла шумная столичная жизнь. У Лвы все одно на душ лежитъ, однимъ душа болитъ.
Разъ, возвращаясь изъ Кремля, гд по обыкновенію онъ провелъ все утро въ сокольничьей изб, Лва свернулъ въ свой кривой переулокъ и…. глазамъ не вритъ. Это ли ‘пустой домъ’? Вчера еще тутъ ничего не было, даже сегодня утромъ стояло пусто, а теперь и каменьщики забрались подъ самую крышу, и плотники везд лсовъ нагородили…. Постукиваютъ, подправляютъ.
‘Нтъ!’ думалъ Лва, ‘не можетъ быть чтобъ это ихъ возвратъ означало.’ Но проходя мимо дома Обресковыхъ, онъ не спросилъ: по какому случаю его блятъ-подновляютъ? Вотъ сняли подмостки, плотники и каменьщики убрались. ‘Пустой домъ’ опять мертвецомъ заглядлъ на улицу.
Значитъ до боярина дошли слухи что его палаты отъ долгаго несмотрнія могутъ совсмъ въ ветхость придти. И онъ, даромъ что живетъ на дальней сторон, веллъ своимъ людямъ все починить, ‘чтобъ его московскимъ палатамъ ни въ чемъ порухи не было’. Сказать ли? Теперешняя подновленная ихъ близна Лв еще досаднй.
И опять всти о Лопухиныхъ, о выход замужъ дочери князя Трубецкаго, и вс людскія тары-да-бары, заодно съ остальнымъ городскимъ шумомъ, мимо Лвиныхъ ушей идутъ. А имя Обрескова вычеркнуто изъ столичныхъ разговоровъ. У кого ни спроси, вс забыли!
Омутъ житейскій! Какихъ онъ теперь на бднаго Лву мрачныхъ мыслей не нагонялъ?

ГЛАВА XVI.
Два года.

Неужели это были одн мысли двичьи? Задумалась она, и въ раскрытое окно вдаль смотритъ. Тишь да гладь предъ ней, съ небомъ сливаясь, разстилается. Степь, одна степь, на тысячу верстъ вдаль бжитъ.
И уже няня ея, старая Василиса Пахомовна, сгорбленная, жалостная, цлый часъ стоитъ подл боярышни. На силу-то Софья ея шушунъ разглядла.
— Няня, мамушка, куда эта сторона идетъ?
— На востокъ, все на востокъ, моя сударыня.
— А тамъ дальше что?
— А та сторона, мое дитятко, гд солнце, сказываютъ, и на зиму не зайдетъ. Тамъ по гусиному яйцу хрусталь родится.
— Няня, позови Льва Гурьича. Пойдемте на мельницу гулять.
Но на Тарк страшно гудятъ помутнлыя волны, и отъ встрчнаго втра по всей рк бляки ходятъ. Листъ на половину облетлъ съ дуба, липа давно гола стоитъ. Не весело становится на двор, а у себя дома всякій на зиму потеплй забирается. Коротокъ день, долги вечера, ночи безконечныя, — а поутру глядь въ окно: вотъ ужь и снгъ хлопьями валитъ. И кругомъ саваномъ заблла, и уже совсмъ суровая зима въ окно глядитъ. Теперь тарханская снжная пустыня, сливаясь съ небомъ, невсть въ какую даль идетъ.
— Мжица мжитъ, молвила няня и на печку пошла.
Вблизи и вдали хлопья носятся. Сталъ надвигаться туманный край, и все ближе къ самому окошку приступаетъ. Снжинки вдругъ, какъ человческія мысли, завихрились, засуетились.
И завыла загудла метель!
А здсь и метели не такія какъ на Москв: здсь ихъ буранами зовутъ. Вой и гулъ по небу и по земл носится, снговой туманъ коситъ-крутится, бездны снга не внизъ, прямо летятъ, блые столбы стоятъ до неба. Буря стонетъ-надрывается…. будто ихъ домъ, будто весь ихъ городъ съ мста сбить хочетъ…. Словно вс окраины потрясаются, словно сама бездонная снжная глубина отверзается, и весь ихъ Тарханскъ въ вихряхъ съ земли совсмъ прочь улетлъ, и гд-то вдали-вдали во вселенной одинешенекъ за стихіями стоитъ. Страшные бураны заволжскіе!
Въ эти тяжелые дни, зимнія безконечныя ночи и вечера, одна няня была Софь незамнимымъ другомъ, ея ангеломъ-хранителемъ. Но чмъ она ей, кром своихъ молитвъ, старая пособить могла? Пусть грозный батюшка мучитъ, пытаетъ ея няню, допрашиваетъ про любимую дочь, и старая безропотно умретъ подъ его желзомъ, а про ‘свои съ боярышней тайныя дла’ ему ни слова.
— Мамушка моя! старая ты моя голубка! часто повторяла ей Софья Даниловна, — Ужь очень намъ съ тобой скучно здсь на чужой сторон жить. Ужели мы съ тобой свою красную церковь такъ и не увидимъ?’
— Теб какъ боярышн не повидать! отвчаетъ старуха.— Въ той самой церкви теб и внчаться будетъ… Да…. У самой Тихвинской Божіей Матери, помяни мое слово, теб и подъ внцомъ стоять, ла. А вотъ я-то, ужь и Богъ всть, повидаю ли? Ужь ты не плачь, мое дитятко, боярышня моя. Къ тому идетъ, восьмой вкъ доживаю. Пора къ родителямъ, пора.
Перемучилась, переболла душа боярышни за это время, даже до смертной тоски затосковала. Прошло два года. Такого мертваго существованія, этой несбывающейся, но уже обреченной жизни, цлыхъ два года прошло!
Посл того какъ здшняя зима смнилась весною, вотъ ужь и опять другая зима стоитъ….
Миновало то время когда случайное совпаденіе имени Левъ могло на первыхъ порахъ забавлять и тшить. Тогда, перебирая въ пальцахъ свой финифтяный образочекъ, Софья часто думала: зачмъ у нея нтъ съ собой такого волшебнаго медальйона, гд бы, на слоновой кости, Лвины черты были изображены какъ живыя? Теперь она ясно чувствуетъ что будь даже его портретъ предъ ея глазами, онъ ей казался бы за лоскутокъ бумаги. Да и одно ли имя Левъ? На первыхъ порахъ, пока чуткое сердце было живо, Софья во всемъ и везд умла находить дорогія примты.
Это время безвозвратно прошло теперь.
Теперь Софья Даниловна глядитъ на бднаго дьяка приказной избы, и ее занимаютъ мысли совсмъ другія. Левъ Гурьичъ уже представляется ей вовсе не такъ грубъ и не такъ аляповатъ какъ прежде. Сказать ли? Она даже находитъ что онъ ‘ничуть не противенъ ей’.
Неужели, однако, и въ самомъ дл молодому въ голову дурь западетъ? Софьиной вины тутъ нтъ. Правда, она обращается съ нимъ запросто, по-дружески, но таковъ ея обычай со всми. А противъ другихъ она къ нему не измнится даже на волосъ. Строга, неумолима. Бдному Гурьичу даже досадно. Онъ своими взорами будто умоляетъ воеводину дочку: ‘Понасилуй себя, измнися!… или меня, презрннаго червяка, лучше совсмъ прочь ногой оттолкни отъ себя!’ Не измнится воеводина дочка къ бдному дьяку тарханской приказной избы и ногой также не оттолкнетъ его прочь отъ себя. И втайн Софья Даниловна даже сама себя упрекаетъ въ малодушеств: ‘не молодому въ голову дурь западетъ, а только я по своей гордости это вообразила себ! Знать-то ее изъ меня ничто не вышибло! Знать-то еще я до сихъ поръ своему превосходству никакъ сама въ себ не нарадуюсь.’
Но тутъ не Москва. Самое то что боярышня могла здсь гулять одна съ няней и поминутно бывала въ разговорахъ со Львомъ Гурьичемъ, самое это постоянно напоминало ей что Тарханскъ противъ столицы совсмъ деревенщина. Они, Обресковы, и весь ихъ домъ отличались отъ всего здшняго люда какъ день отъ ночи. Здшній міръ — не ихъ міръ. И воспоминанія о томъ иномъ, оставленномъ мір, отблескомъ котораго и являлся для нея всегда Лвинъ образъ, уже совсмъ гасли и замирали въ ея душ. Ужь ничему не врится, ничего не ждется.
Затаенныя силы будничной тишины тайно подползали и закрадывались въ душу къ ней.
— Ахъ, няня! няня! терзалась и мучилась Софья за это глухое время.— Сама себя устрашаюсь. Ужь не знаю: до чего и куда я дошла?… Ахъ, для чего я такая еще молодая!…
Она плакала, утиралась платкомъ.
— Христосъ съ тобой! молвила старуха.— Что говоришь такое, Даниловна, не хорошо? Молись, мое дитятко.
‘Господи!’ вся въ чудномъ восторг пала она одинъ разъ предъ образомъ Тихвинской Божіей Матери, и въ глубокую ночь до зари у себя молилась. ‘Такихъ ли моихъ, другихъ ли своихъ, не дай теперь на Москв бдному Лв страданій знать.’
Къ совершенному оправданію боярышни надобно и то сказать: эта вторая Тарханская зима была для нихъ еще тяжеле. Что-то неладное зачиналось кругомъ. По городу пошли ходить какіе-то зловщіе толки. Въ народ говорили что такой буранной зимы какъ эта еще не видано въ Тарханск, и это не даромъ, что везд высыпало звря, противъ прежнихъ лтъ, неслыхано много, и это не къ добру. Старожилы на весну ждали небывалаго разлива, и предсказывали большую воду. Мельникъ Захаръ что-то чаще вздергивалъ свои густыя брови косицей вверхъ, когда заговаривалъ съ боярышней о смут что была при Шуйскомъ. Старая няня Василиса Пахомовна все какой-то ‘бды чаяла’. Въ одинъ тотъ послдній годъ старушка постарла за десять.
— Пора мн, боярышня: ой пора! повторяла она все чаще.— Словно я слышу что тутъ на дальней сторон кости свои сложу. И я рада бы тому, лишь бы вы вс мои дорогіе живы были. Богъ бы далъ отсюда скорй выбрались. А твое, дитятко, счастье и безъ меня, старухи, устроитъ теб Богъ.
Старушка крестила ее дряхлою рукой.
Отъ Льва Гурьича Софья Даниловна услыхала наконецъ такія всти: Казаки везд заворовали, и мужики кругомъ поднялись.
Народная молва накликала на ихъ мста бунтовавшаго гд-то на Волг Стеньку Разина. ‘Всего мы въ Тарханск пережили, думаетъ Софья:— одного этого не доставало!’ На святкахъ, въ приказную избу, къ воевод приводили какихъ-то ‘измнныхъ людей’, а на Маслениц и Великимъ постомъ у нихъ по всему городу проявились ‘подметныя письма’. Казаки въ нихъ хвалились что придутъ по просух, ‘какъ листъ на дерев разметываться станетъ’. Изъ узда многіе помщики забирались въ городъ, Тарханскъ на ихъ глазахъ какъ-то тснть и людьми переполняться начиналъ. Прошло мало времени, казаки ужь и вовсе писали: ‘И не начаетесь какъ скоро придемъ.’
И вотъ, что прежде пронеслось глухимъ гуломъ въ народ, о чемъ люди, желавшіе казаться умне другихъ, говорили не иначе какъ о розказняхъ старыхъ бабъ, что наконецъ содержалось въ секрет отъ всхъ даже когда тому везд объявились явные признаки: то въ самомъ недавнемъ времени приняло однакожь такой крутой оборотъ что воевода вынужденъ нашелся отписать на Москву къ государю: къ
Тарханску-де воровскіе всякіе люди, казаки, Мордва и мужики подходятъ, и за здшними малыми ратными людьми и за всеобщею народною шатостью, не чаетъ онъ какъ имъ отъ воровъ и усидть.
На самой Страстной стали казаки къ Тарханску подходить….

ГЛАВА XVII.
Ворожба.

На Москв тмъ временемъ Лва на самые на святки заболлъ ‘огневою’ и шесть недль не вставалъ. Напрасно, любя домъ Заскиныхъ-Рындиныхъ, государь Алексй Михайловичъ присылалъ къ нимъ своего доктора. Старики ясно видли что ‘царскій дохтуръ ничмъ не поможетъ больному дитяти: дитя ихъ порченое лежитъ’. Лвина няня, старушка Домна Борисовна, перебралась на это скорбное время отъ своей сударыни-княгини Львовой опять въ домъ своихъ старыхъ господъ. Дни и ночи сидла она надъ больнымъ, она Божьими молитвами и простыми цлебными травами лчила Лву.
Произошло чудо. Лвъ, когда ужь гробовщики толпились у воротъ, выздоровлъ. Обрадовались, ожили старики и отслужили благодарственный молебенъ предъ образомъ Тихвинской Божіей Матери. Это было за дв недли до Масленой.
Плакала, обнимала его молодая княгиня Львова, Настасья Григорьевна, сестра его, и прошептала своему исхудалому Лв, ‘Свтикъ мой братецъ! Живи-здравствуй! Богъ дастъ, скоро твоей радости дождемся.’ Радость великая была въ дом. Радовалась на Москв вся широкая родня Заскиныхъ. Но блый домъ черезъ улицу попрежнему глухъ-забитъ стоялъ….
— Право, тезка, говорилъ опять молодой князь Львовъ,— слдъ бы тебя къ моей Молдаванк свозить. Она вдь и гадальщица!
— А гд, братецъ, она живетъ?
— На Сивцевомъ-Вражк. Болотце знаешь?…
Молодой князь Львовъ похвалялся что онъ совсмъ тезку вылчитъ, даже пить вино научитъ его. Всю Масленицу они вдвоемъ катались на тройкахъ, вдвоемъ у сорока дядюшекъ и у сорока тетушекъ на блинахъ перебывали. Но разгулъ пуще Лв на-сердце тяжелымъ свинцомъ легъ.
И Лва, самъ себ не умя дать отчета что такое неладное у него творится въ душ, все пуще задумывался надъ тмъ: ‘неужели человку нельзя будущее знать?’
И вотъ, въ одинъ яркій, весенній день онъ на Сивцевомъ Вражк, самъ того не замчая, ужь совсмъ подошелъ къ Болотцу. Ничего не помня, онъ ужь стоитъ въ комнат…. Греческими духами сильно пахнетъ, и будто въ дурман какомъ, видитъ онъ предъ собой Молдаванку.
— Молодой бояринъ!— и Маріорица (роскошная женщина лтъ тридцати, съ яркими восточными чертами лица, красота которой могла бы и на улиц броситься въ глаза) манила-завораживала Лву. Она смотрла ему въ глаза съ участіемъ.— Пригожій мой! Ахъ, твой царскій кафтанчикъ милъ для меня. Въ такомъ точно ко мн всегда мой приходилъ. Только у тебя волосы какъ смоль черные, а мой — блокурый былъ.
Она томно вздыхала и, своими влажными, страстными взорами, все ближе проникала къ его блому лбу, къ его чернымъ кудрямъ.
— У меня и М** бываетъ! вдругъ совершенно неожиданно молвила Молдаванка.
Лвъ вздрогнулъ. Имени царскаго боярина, котораго онъ привыкъ встрчать только во дворц на торжественныхъ выходахъ, онъ никакъ не ожидалъ у Маріорицы услыхать. А она назвала еще нсколько московскихъ именъ, въ молодыхъ сейчасъ же помянула его товарища князя Львова.
— Ты, двушка, я вижу, не гадальщица! грустно сказалъ Левъ, и высвободилъ свою руку отъ нея прочь.
Молдаванка вспыхнула.
— А чтожъ я такое? разстановочно и гордо спросила она его.
— Знаешь сама что, молвилъ Лвъ, смло взглянувъ ей въ глаза.
— Ахъ молодой, молодой!…
Маріорица укорительно закачала головой.
— У насъ Богъ одинъ съ тобой.
Она тщательно открещивалась на кіотъ съ двумя раскрашенными, раззолоченными вербами вверху.
— Я теб не какая-нибудь Изотка. Это ты не къ Изотк пришелъ. Я думала ты меня Цыганкой назвать хочешь, вотъ что. Такъ я и не Цыганка.
Маріорица театрально подступалась къ нему.
— Я-то не ворожейка?! Да я такая ворожейка, противъ меня у васъ въ цлой Москв другой нтъ. Я самая настоящая ворожейка.
Она заподымала голову и разводила руками. Греческими духами сильно запахло, голова кружилась у Лвы. Онъ ей опять несмло въ глаза глядлъ.
— Ну, какая же твоя ворожба?
— И звзда подъ которою человкъ родился, и цвтокъ въ пол, и на вод живой который его цвтокъ, на все своя ворожба. А теб теперь на цвтокъ ворожба.
Маріорица совсмъ прильнула къ Лвину лицу и долго, какъ бы выпытывая, глядла ему въ глаза.
— Твой желтый цвтокъ! воскликнула она въ восторг.— Ахъ, счастливъ бояринъ молодой: его весенній цвтокъ, на вод, его живой цвтокъ!
— Поганый поцлуй! почти вслухъ воскликнулъ Лвъ. Показалось ли ему, такъ ли оно было что Маріорица его поцловала.
— А вотъ же я и не поцловала его! Жалобно вывела Маріорица, протянувъ об руки.— Да и поцловать я тебя за что хотла?— Она поглядла долго ему въ глаза.— За то что ты блый. Я такую примту знаю, ты до сихъ поръ блый. Счастливая твоя невста, сказала она, вздохнувши.— Ты съ своею невстой, вы оба подъ внцомъ будете блы стоять.
— Скорй! Ворожи! крикнулъ Лвъ, дрожа губами.
— Вотъ тотъ самый цвтокъ. На Неглинной сорви, на своей груди изсуши.
Она подала ему сухой образецъ того цвтка который онъ долженъ былъ сорвать съ живой воды на Неглинной.
— Можетъ ли цвтокъ что длать?
— Ахъ! можетъ, бояринъ. Цвтокъ много можетъ! внушительно сказала Маріорица.— Иная звзда того не можетъ…. И вотъ теб причина. Самъ ты съ живой воды сорви цвтокъ. Ты разломи цвтокъ: сокъ изъ него польется. И у тебя душа есть, бояринъ молодой, и у насъ какъ у цвтка душа въ крови.
— Что же будетъ?
— Какъ изъ цвтка на твоей груди, твоимъ горемъ ссохнувъ, душа изъ него изоймется, то и твоя судьба перемнится. Ахъ, мотнула она головой,— ничего не понимаетъ молодой.
— Можетъ ли напередъ про мое будущее сказать?
— Какъ это можно, бояринъ! взвизгнула Малдованка, и ея поднятыя руки такъ и замерли въ воздух.— Какъ это можно, бояринъ!
Она укорительно качала головой, молодаго пристыжала.
— А судьба моя перемнится?
— Нельзя ей не перемниться, бояринъ, отвчала Маріорица.— Все равно какъ еслибы твоя звзда въ неб…. вдругъ скатилась бы….
— Колдовство! сказалъ Лвъ и отбросилъ цвтокъ.
Она его на лету поймала.
— А я теб скажу, бояринъ, колдовства нтъ никакого, молвила Маріорица, и по-пріятельски положила свои руки ему на плечи.— Вотъ ты любишь боярышню, а боярышня тебя любитъ. Не такъ ли? Но почему же вы своей судьбы не перемните. Судьба не отъ воли. Наша, а не отъ насъ. Такъ что же ты смешься на цвтокъ?
Мысли въ Лвиной голов путались и мшались. Онъ стоялъ какъ полоумный.
— Только въ томъ мое колдовство, бояринъ, продолжала она,— что я твой цвтокъ узнала. Но это ужь отъ Бога таланъ. Гд любовь, тутъ и ворожба, бояринъ. Любовь въ насъ отъ сердца…. а сердцу какъ безъ ворожбы?
Маріорица задумчиво и грустно качнула головой.
— И на все свои примты. Только не всякій ихъ угадаетъ.
Лва стоялъ уже ничего не слышалъ. Маріорица его цловала.
— Я бы ихъ и рада примтъ не знать. Я бы, ихъ не зная, счастлива была! Да вотъ тутъ он у меня….
Она била себя въ грудь, опять заволакивала блками.
— Ужь въ пол родясь, о нихъ съ птицами небесными я перекликалася. По зарямъ я ихъ на цвтахъ разбирала. Мсяцъ мой учитель былъ. Звзды мн признавались. Нтъ, Маріорица никогда не будетъ покою знать!…
— Мн, проговорилъ Лвъ, и губы его дрожали,— мн твой желтый цвтокъ поможетъ?
— Бояринъ молодой! Жаль мн тебя, право. Отъ души хотла бы пособить. А то ужь вотъ что разв…. Ступай къ Йонъ Кирыцу. Ты Йонъ Кирыца знаешь?
— Йонъ Кирыцъ? дико прозвучало у Лвы въ ушахъ.
— Нтъ, лучше не ходи! Не ходи къ Йонъ Кирыцу, молодой. Йонъ Кирыцъ колдунъ, я теб прямо, бояринъ, говорю. Ты Йонъ Кирыца знаешь? приставала къ нему Маріорица.
— Маріорка, я бы пошелъ къ нему!
— Я не колдунья, а ворожейка! Жалобно лепетала Маріорица, и ластилась къ нему, какъ бы вымаливая себ прощеніе.— Богъ мн на роду судилъ ворожейкой быть…. И кому какая звзда, кому какой цвтокъ, это ужь отъ Бога таланъ…. Я даже по глазамъ примты узнаю. Это отъ Бога таланъ такой. А Йонъ Кирыцъ….— И Маріорица вздрагивала, ея губы истерически шевелились.— Йонъ Кирыцъ колдунъ.
— Маріорица, что такое колдовство значитъ?
— А Йонъ Кирыцъ можетъ и будущее знать.
И Лва, пока бжалъ на Неглинную за желтымъ цвткомъ, совсмъ былъ безъ памяти. Йонъ Кирыцъ, оказалось, дьяконъ, въ Даниловой слобод живетъ, въ дальнемъ упраздненномъ приход. Молдаванка, ломая и коверкая многія слова по-своему, и его, Іону Кирыча, назвала не по-русски.
Лвъ на Неглинной прямо съ живой воды сорвалъ свой желтый цвтокъ. На его глазахъ, за рчкой, весь Кремль былъ на виду. А онъ ни золотаго Кремля, ни святыхъ соборовъ, ничего уже предъ собой не замчалъ.

ГЛАВА XVIII.
Колдунъ.

Лва въ потемкахъ, въ большой пустой комнат. Два окна на глухо забиты ставнями, а на одномъ разставлена высокими стоячими пучками зеленая чемерика. Хозяинъ въ темномъ дьяконскомъ подрясник и съ волшебною большою книгой въ рукахъ. Онъ разчесываетъ широкую бороду, расправляетъ усы и, сверкая срыми глазами, Лву будто мертвымъ духомъ съ головы до ногъ обдаетъ.
— Рцы, рцы слово! говорилъ онъ ему грубымъ голосомъ помужицки, и прямо повелъ въ темный уголъ къ своему чародйству. Лва, о своемъ желаніи узнать будущую судьбу свою, едва пролепеталъ.
— Судьба кладъ, не то свое колдовство начинаетъ, не то ему просто отъ себя колдунъ говоритъ, да еще будто осердился.— Это ты къ облыжнымъ колдунамъ иди, свое говори. А я самъ знаю что, тебя не спрашиваю.
И въ большой книг онъ уже началъ листы поворачивать. Онъ началъ вычитывать и говорилъ разстановочно, совсмъ какъ должно дьякону на его дьяконскомъ мст стоя, а то вдругъ обернется къ Лв и опять по-мужицки:
— Какъ заговоръ на кладъ, такъ и на судьбу свой наговоръ есть. Я-те не облыжный колдунъ. Облыжный колдунъ людей морочитъ, даромъ деньги беретъ. Сюда, ко мн становись.
И онъ руки простеръ надъ Лвой, большую книгу подержалъ мало надъ его головой. Умъ мутился у Лвы. Видимое дло: само колдовство теперь начинается. Колдунъ страшными заклинаніями призывалъ силу, причитывалъ скороговоркой, шепталъ что-то въ сторону и неистово метался въ темномъ углу, будто съ самимъ нечистымъ на полу говорилъ.
Темнетъ въ глазахъ у Лвы.
‘Чего хочеши, чего просити?’ раздается у него въ ушахъ.
‘Наша сторона ледящая!’ зыкнулъ ему въ отвтъ лавочникъ на посад, когда онъ спрашивалъ гд тутъ живетъ Іонъ Кирычъ. И Левъ думалъ: это онъ самый опять предъ нимъ съ рыжею бородой, анъ, всматривается, никакъ это гробовщикъ?
‘Чего хочеши, чего просити?’ у Лвы въ ушахъ раздается. ‘Хочу кладу, прошу яду’, слышатся его чары, и онъ ужь что-то въ чашу кладетъ. ‘Кладу хочу, яду прошу’, и онъ съ чародйскими обрядами что-то расправляетъ у себя на стол. ‘Кладу ли хощеши? Кладу!’ въ помраченіи ума своего возглашаетъ колдунъ. ‘Яду ли просити? Яду!’ И онъ къ своему темному чародйству припадаетъ. ‘Се кладъ теб, се ядъ теб!’ причитывалъ онъ скороговоркой. ‘Не ядъ теб, се кладъ теб!…’
А у больнаго совсмъ уже дурно въ голов. Отъ чемерики съ окна сизый дымъ шелъ на всю комнату, казалось ему. Опять къ самому темени приливало, опять горячешный бредъ, опять она — огневая.
— Рцы, рцы слово! между тмъ говорилъ ему колдунъ, и его, царскаго сокольника, въ бока толкалъ.
— Яду просилъ! кликнулъ въ безпамятств Левъ.
— Рцы, слышу! грубо, по-мужицки, перебилъ колдунъ, и велитъ начать сызнова.— Хотлъ кладу, просилъ яду. Слышишь ли? Рцы: слышу.
— Слышу, сказалъ Левъ.
— Яду просилъ, кладъ получилъ, сверкнулъ на него колдунъ срыми глазами.— Слышишь ли? Паки рцы: слышу.
— Слышу, сказалъ Левъ.
— Не яду просилъ…. въ сторону скороговоркой зашепталъ колдунъ и уже въ совершенномъ изступленіи крикнулъ:— Кладу просилъ, кладъ и получилъ! Слышишь ли? И въ третій рцы, слышу.
— Слышу, въ третій разъ сказалъ Левъ.
И тогда сила будто совсмъ отступила отъ колдуна.
У Лвы въ глазахъ чемерика прыгала на окн, у него подъ ногами полъ ходилъ ходенемъ, а Іонъ Кирычъ запросто утиралъ вспотлый лобъ, попрежнему расправлялъ усы и бороду, и съ Лвой опять какъ ни въ чемъ не бывало мужикъ-мужикомъ говорилъ. Онъ только изрдка, будто для справокъ, заглядывалъ въ свою книгу.
— Ну, теперь, прекрасный мой бояринъ, уповать надобно, измнится къ хорошему концу. Завтрашній день этотъ самый порошокъ, разумется на тощее сердце, еще до свту проглоти, все равно съ водой можно. А лучше, за часъ до солнца проглотивъ, на самомъ восход, воды испить. Это я теб на-перво даю. Будешь каждую ночь, во снахъ, возлюбленную видть. А въ той же ночи, уповательно, и ей гмырить будетъ. Если есть злые люди, которые препятствуютъ, уповать надобно измнится къ хорошему концу. На-перво довольно. Злые люди и порчены могутъ быть, и изомрутъ. Бываетъ даже издалеча пользую — влюбленные получаютъ желаемое. Пущаю по втру и заглазно, свое дйствіе иметъ.
Холодный потъ выступилъ у Лвы на вискахъ. Іонъ Кирычъ потрепалъ его по плечу своею широкою ладонью и съ мужицкою любезностью обернулъ за шею прямо къ себ.
— Твои-то, я вижу, гд-далеко живутъ, сказалъ онъ, стараясь добродушливо улыбнуться.— На дальней сторон. А-съ? У тебя на лиц ржа есть. Ржавая кровь. Такая ржа зовется, изъ сердца на лицо бжитъ. Отъ дикой крови заводится, нападаетъ отъ долгой тоски. И она, ржа, на теб есть. Могу и будущее знать. Но твоего будущаго еще предо мной нтъ.
Левъ начиналъ на ногахъ шататься.
— Предъ очима моима твоя судьба надвое предо мной. Іонъ Кирычъ опять заглядывалъ въ свою большую книгу.
— Всякому человку мта положена есть, и дондеже не прейдетъ злой мты своей — надвое судьба предъ человкомъ. Когда же злой прешелъ мту — боле не властенъ въ судьб своей, и его нудитъ лукавое о будущемъ вопросити. Но твоя судьба еще надвое предо мной. Я те не облыжно говорю. Даромъ съ тебя мзды не хочу. На-перво не возьму и за теперешнее начинанье свое. Но теперь дорогу ко мн узналъ, прекрасный мой бояринъ, такъ и въ другорядь, и въ третій ко мн придешь. Тогда заодно получу. Іонъ Кирычъ, во всемъ околотк спроси, не чтобы людей морочить облыжный колдунъ. Приходящіе желаемое получаютъ отъ меня. Необлыжно и теб говорю.
….Изъ темной комнаты, съ мертвою зеленою травою на окн, вырвавшись на свжій воздухъ, сокольникъ самъ не свой толкался по посаду. Рогожныя лавки-прилавки, грязныя не дворянскія лачуги, царскіе кабакъ на кабак онъ скорй мимо себя пропускалъ.
Онъ идетъ, спшитъ, точно кто гонится за нимъ. Но какъ ни спшилъ, и сколько впередъ ни подвигался, а въ испуг видитъ что все одинъ и тотъ же пустырь предъ нимъ, и какой-то длинный нескончаемый заборъ тянется предъ его глазами. И то и дло сорный ровъ попадаетъ ему на глаза, на дн блли мертвыя кости. Онъ пустился бжать…. Но чмъ шибче гонитъ, тмъ сильнй и колдовскія чары поспваютъ за нимъ… Уже они обступаютъ, льнутъ, кружатся, не даютъ ходу. Ему дурно становится…. и вдругъ пошло, пошло. Земля разступается подъ ногами, неудержимая сила валитъ его въ подземную на самое дно, и на очи темный адъ оттуда съ дикимъ хохотомъ встаетъ.
— Силы небесныя! крикнулъ безпамятный Левъ.— Заступите, защитите меня!— И со всего бга упалъ на земь. Его било какъ въ порч.— Силы небесныя! стоналъ онъ глухо съ земи.— Заступите, охраните меня!
И силы небесныя заступили, охранили его. Благовстъ, какъ бы мысленному слуху, почудился ему вдали. Онъ вперилъ неподвижный взоръ въ синюю даль, и руки у него замерли на груди крестъ-на-крестъ.
Въ тихомъ весеннемъ навечеріи это сама Москв, какъ неземное видніе, ряла предъ его глазами. Несмтными церквами, монастырями, золотыми кремлевскими соборами сіяла ему синяя даль.
Онъ вдругъ бросилъ въ ровъ свой желтый цвтокъ, тотъ, упалъ на дно къ лошадинымъ костямъ. Онъ выхватилъ и бумажную закладку, отбросилъ порошокъ прочь отъ себя..
Мглистымъ столбомъ срый въ воздух повернулся и пропалъ.
Лвъ земно поклонился городу, и навстрчу зову колоколовъ веселыми ногами пошелъ.
— Сердце чисто созижди во мн и духъ правъ обнови во утроб моей!.. Избави мя отъ кровей, Боже, Боже! слышалось ему чтеніе на клирос, когда онъ входилъ въ первую попавшуюся церковь.— Господи и Владыко живота моего, молился предъ алтаремъ священникъ, и за нимъ вся церковь: духъ же цломудрія, смиреномудрія терпнія и любве, съ земными поклонами повторяла. Всхъ, на отпуст, благословилъ священникъ, и — недолга вечерняя служба — говльщики, перекрестясь, пошли по домамъ.
Но ему хочется теперь скорй красную церковь повидать, хочется туда гд онъ первый разъ ее видлъ,— на то самое мсто стать гд она обыкновенно стаивала за обдней, и тамъ самой Тихвинской Божіей Матери молиться.
Мягко было въ воздух, привольно. Весенняя прочика, молодая трава, весело зеленла на дорог. Уличная грязь бжала мутными ручьями. Птухи и куры расхаживали и поклевывали себ. Всего этого прежде Левъ не замчалъ.
Красная церковь была не заперта. Рдко раздававшіеся удары колокола призывали исповдниковъ. Вошелъ,— и все здшнее узорочье ласково засвтило ему.
Онъ сталъ на то самое мсто гд она обыкновенно стаивала за обдней,— и самой Тихвинской Божіей Матери молился.
— Царица Небесная! говорилъ Левъ.— Сама Ты, Непорочная Два, заступи и защити меня.
А Тихвинская Божія Матерь, съ неизъяснимымъ милосердіемъ взирая на молящагося, будто еще говорила ему: Зачмъ ты ко Мн съ самаго начала не обратился?
— Лвушка мой! въ тотъ же вечеръ говорила ему, обливаясь слезами, боярыня Татьяна Борисовна.— На всю жизнь мн сегодняшнее число будетъ памятно. Вотъ когда: не на Масляной, а только ноншнее число, на самую Страстную, ты совсмъ отъ огневой оправился.
И мать подводила сына къ своей образниц, гд опять сіяла Тихвинская Божія Матерь, точный снимокъ, въ величину подлинника, съ ихъ храмовой иконы. Левъ кланялся земно. И Она опять съ неизъяснимымъ милосердіемъ взирала на молящагося, и точно такъ же какъ въ церкви будто еще говорила ему: Зачмъ ты ко Мн съ самаго начала не обратился?

ГЛАВА XIX.
Какъ воры подошли къ Тарханску.

Казаки, подойдя къ Тарханску, вс лодки по берегу сожгли. Это было именно то время когда прибрежные готовились къ водополью. Вдоль всей Тарки стояли цлыя озера воды. По ея берегамъ синли и струились рябью широкія окраинцы, ледяная кора по всей рк наводенла, ледъ съ часу-на-часъ надувался. Село Великое осиротло за ркой и глядло отрзаннымъ ломтемъ противъ города.
Это было страшное время для Обресковыхъ на дальней глухой сторон. Послднія недли воевода проводилъ дни и ночи въ приказной изб. Ихъ маленькій домикъ хлопалъ по всмъ дверямъ: входили полузнакомыя, чужія лица, ихъ дворовые бгали съ ногъ до головы вооруженные. Весь обычай какъ-то нарушился въ дом: безъ времени садились за столъ, ‘обумши’ спать ложились. Левъ Гурьевичъ поминутно передавалъ Софь Даниловн пыточныя рчи, одн страшне другихъ.
Никто не зналъ наврно: кто именно шелъ на ихъ городъ. Говорили розно: Стенька-Разинъ, Сивый Усъ. Еще говорили что дикая Башкира поднялась. Чего хотлось срымъ, этого также никто не зналъ. Наконецъ, на чемъ одумано у нихъ у самихъ въ город: выйдутъ ли воровъ встрчать въ поле, будутъ ли отсиживаться отъ нихъ за стнами, въ город и про это всякій толковалъ по-своему. У воеводскаго двора толпилось день и ночь все тарханское населеніе. Съ площади народъ, прямо сказать, не расходился даже и по ночамъ. Пробовалъ ли кто потолкаться между площаднымъ людомъ, ни о чемъ не могъ бы онъ допытаться и здсь: за государя ли хотятъ стоять вмст съ воеводой, воровскую ли сторону уже явно держатъ.
Софья хорошо знала что они въ большой опасности. Воевода все ждалъ сильной рати изъ сосдняго Орлова, онъ обчелся всего двумя днями: изъ Орлова ко вторнику не могли придти за полою водой. Тогда воевода распорядился чтобы на дняхъ же изъ села Великаго перевести хоть часть тамошней рати: сотни четыре тамъ было надежныхъ. Но пока еще собирался, а передняя часть бунтовавшей черни уже разсыпалась по всему округу, и поминутно доносили о ея проказахъ. Воевода — это было въ Великій Четвергъ — нарочно послалъ въ село Великое самого Льва Гурьевича. Онъ веллъ ему сейчасъ же приводить рать, отдалъ, кром того, приказъ чтобы приготовить тамъ дворъ для своей семьи, и чтобы на обоихъ берегахъ было устроено все что нужно для переправы. Цлый день онъ нетерпливо ожидалъ возврата Льва Гурьевича.
Софья была весь день занята съ ттей-мамой, она не отходила отъ ея постели, въ комнату отца ей удалось сбгать только раза три-четыре, и то на одну минутку. Странно показалось Софь: всякій разъ какъ она входила въ отцовъ покой, Данило Ивановичъ сидлъ молча у своего большаго дубоваго стола въ широкомъ кресл, задумчивъ и неподвиженъ какъ въ смертной истом. Что такое длается съ ея отцомъ, Софья никакъ не могла разгадать. А только чмъ глубже каждый разъ заглядывала ему въ лицо, тмъ врне прочитывала: нтъ, это никакъ не воровъ побоялся онъ!
Левъ Гурьевичъ вернулся уже поздно. Онъ вбжалъ прямо къ воевод въ комнату, блдный и разстроенный.
— Тарка сейчасъ прошла! Четыремъ сотнямъ нельзя быть сюда изъ Великаго, кликнулъ дьякъ.
— Тмъ лучше, молвилъ воевода, выслушавъ его докладъ совершенно спокойно.
— Въ город одни ненадежные остаются, явно передались разбойникамъ, добавилъ дьякъ.
— Извстное дло, опять совершенно спокойно возразилъ воевода.
Онъ все сидлъ попрежнему молча и насупившись, Левъ Гурьевичъ стоялъ предъ нимъ уже на вытяжку. Передавъ какой-то новый приказъ дьяку, Данило Ивановичъ вдругъ всталъ со своего кресла и ушелъ ко своимъ.
Софья сидла въ комнат у ‘тти-мамы’. Наталья Ивановна, одтая совсмъ по-дорожному, даже въ высокихъ сапогахъ, лежала распростертая на своемъ, чуть не до потолка, пуховик. Она, теперь даже не охала и не ахала по своему обыкновенію. Въ головахъ у ней блестлъ золотымъ окладомъ образъ ‘Всхъ Скорбящихъ’, который уже нсколько дней тому назадъ былъ ею снятъ изъ угла, и осиротлый гвоздь паутинился тамъ заодно съ розовою тесемкой. Заслышавъ приходъ своего государя-братца, Наталья Ивановна, замахала рукой….
— Охъ, не говори…. не говори! Ничего не говори…. застонала она ему.
Протопопова жена, которая пришла было просидть съ ними вечеръ, молча отвсила низкій поклонъ воевод, и удалилась.
Данило Ивановичъ прислъ въ ногахъ сестриной кровати. Софья, заложивъ руку на ея спинку, стала возл отца. И боярышня была въ коротенькой мховой шубейк, за поясомъ у ней блестлъ кинжальчикъ. Подобранный сарафанъ давалъ видть ея статныя шаровары, на мужскую стать, и также походные высокіе сапоги.
Долго длилось молчаніе. Наконецъ Данило Ивановичъ сказалъ:
— Мн, воевод, надо завтра на стнахъ быть и царскую службу до конца живота нести, а чтобы съ собою и бабъ на вольную смерть тащить того въ закон нтъ. Какъ ни трудно было, а для васъ все приготовлено. Люди съ вами надежные пойдутъ. Прощай, матушка-сестрица. Софья! сейчасъ же собирайся съ матерью и въ лодку садись. Вы сію же минуту должны хать въ Великое. За-рку.
Наталья Ивановна ожила и встрепенулась. Отецъ всталъ съ кровати и молча перекрестилъ дочь.
— Батюшка, я не оставлю тебя одного, сказала Софья.— Сейчасъ я соберу ттю-маму, и пусть ття-мама одна подетъ. А я какже тебя здсь одного брошу?
Окольничій веллъ кликнуть Льва Гурьевича. Тотъ явился какъ листъ передъ травой.
— Лвко! готово что ль?
— Все, какъ веллъ, изготовлено. Ледъ идетъ шибко, вода прибывать стала, но прибрежные взялись доставить. Молодцы попались бывалые. Гд, сказываютъ, на доскахъ переведутъ, гд на лодк продутъ, обнадеживаютъ.
— И полъ-ста къ нимъ придалъ? допросилъ воевода.
— При мн еще переправились, чай ихъ боярскую милость давно съ подводкой на томъ берегу ждутъ.
— Чекмарь! крикнулъ окольничій.
Въ комнату вошелъ его ровесникъ старикъ-слуга, который весь вкъ, еще съ самаго дтства, не разставался со своимъ бояриномъ.
— Ты повезешь ихъ, сказалъ ему окольничій.— Слышишь, ли?
Онъ многозначительно помолчалъ.
— Впередъ при нихъ, съ сей минуты, безотлученъ будь. Понялъ?
— Слушаю-съ.
Чекмарь палъ ему въ ноги. Окольничій поднялъ слугу, и горячо оба старика поцловались между собой.
Данило Ивановичъ началъ прощаться съ сестрой. Наталья Ивановна уже весело двигалась на ногахъ. Онъ самъ ее поддерживалъ и велъ къ дверямъ.
— Батюшка, я право не пойду, остановилась Софья на полъ-дорог.— Позволь еще хоть одинъ денекъ побыть тутъ.
— Это вотъ другое дло, молвилъ окольничій въ раздумьи.— Завтра, сказалъ онъ, цлуя дочь,— пожалуй и въ самомъ дл перевозъ еще лучше будетъ.
Проводивъ сестру, воевода опять ушелъ въ свою комнату. Софья попробовала было войти къ нему: дверь оказалась запертою на ключъ. Она вошла въ опустлую спаленку тти-мамы, и тамъ припала головой къ стеклу у окна. Ущербленный мсяцъ плылъ на синемъ апрльскомъ неб. Ей показалось что она слышитъ и весенній, ночной, сырой туманъ въ воздух, и даже вой Тарки, какъ на ней ледъ ломается, и какъ вода шумитъ. Михаилъ Архангелъ не весело сіялъ жестяною крышей. ‘Страстная недля, Великій день на улиц! Вотъ они какъ ихъ ныншній годъ въ Тарханск провожаютъ.’
Софья сбгала еще разъ къ отцу, потихоньку попробовала дверь: заперта на ключъ. На двор раздался шумъ людей проводившихъ Наталью Ивановну. Софья вышла на крылечко и сейчасъ поймала Льва Гурьевича. Они очутились вдвоемъ въ большомъ пріемномъ поко. И тутъ, какъ въ цломъ дом за это послднее время, по всмъ угламъ былъ безпорядокъ, освщенія вовремя также люди не подали. Они оставались впотьмахъ.
— Левъ Гурьичъ, отвела его Софья подальше отъ батюшкиной половины.— Сказывай мн сейчасъ что у васъ такое нынче было въ приказной? Отчего давеча поутру батюшка ни живъ, ни мертвъ отъ васъ воротился?
— Ахъ, Софья Даниловна, какія времена! Живо ухалъ бы и самъ отсюда. Разбойники, пожалуй, завтра будутъ.
— Это я слышала. Еще что?
— Да еще пытали ночью Мордвина. Ужь какъ издохнуть собак, повинился: вдь ихъ тамъ три тысячи въ Новой Деревн въ сбор. Вс къ нимъ и пригороды наши къ ворамъ пристали.
— Еще ничего разв не было?
— Чего теб еще, Софья Даниловна? Ахъ, право бы узжала вмст съ маменькой. Чего еще завтраго дожидаться? Сейчасъ меня воевода посылалъ на рку: и люди, и лодка, все готово. Теперь, пока воры не подошли, во всей надежности съ ‘маменькой’ вдвоемъ и переплыли бы. А въ Великомъ сел отъ воровъ за теперешнею большою водой какъ у Христа за пазушкой охранпо. Опять и нашихъ тамъ людей вс четыре сотни, и больше есть.
— Нтъ, еще что-нибудь было у васъ, договорила Софья, разсянно слушая или вовсе не слушая разказовъ Льва Гурьевича.— Видла я его каковъ онъ изъ приказной избы отъ васъ вернулся. Это не воровъ побоялся онъ. Опять, самъ знаешь, нынче же въ ночь изъ Орлова къ намъ дв тысячи подойти должны. Батюшка на это врно надется.
— Кабы не эти дв тысячи, что къ намъ изъ Орлова идутъ, совсмъ бы ложись да и умирай тогда. А вотъ нейдутъ что-то, добавилъ дьякъ помолчавъ.
— Батюшка говорилъ придутъ ночью. Ближе завтрашняго дня онъ и съ самаго начала ихъ не надялся. Послдняя отъ нихъ всть была., что непремнно будутъ на Великую Пятницу, а вотъ ужь и четвергъ у насъ. Завтра, если не теперь въ ночь, наврно придутъ. Нтъ, еще чего не было ли у васъ тамъ?
— Да, бишь!… вдругъ молвилъ дьякъ.— Съ Москвы, правда, отъ царя бумага пришла.
— Что жь ты мн этого сразу не сказалъ? крикнула Софья.
Батюшка мн объ этомъ ни слова! мелькнуло у ней въ голов.— Кто же ее, ты принялъ? Что царь съ Москвы пишетъ?
— Царскихъ бумагъ, Софья Даниловна, мн вскрывать не велно, съ самаго прізда такъ мн Данило Ивановичъ заказалъ, отвтилъ дьякъ.— Иные потомъ сдаетъ мн на руки, а ныншную бумагу прочитавъ, да и не сказалъ никому.
— Левъ Гурьичъ! какъ ты самъ замтить могъ? Ту бумагу отъ государя прочитавъ, батюшка въ своемъ лиц каковъ былъ?
— Софья Даниловна! теб онъ отецъ родной, ты его когда ласковъ, когда грозенъ, разбираешь. А я, презрнный червь совсмъ ему подвластная душа. Что до царской бумаги, что посл нея, со мной онъ весь день одинаково грозенъ былъ. А только прочитавъ, да и за кафтанъ положилъ. Это мы вс давеча примтили. Знать она и сейчасъ при немъ.
Онъ указалъ головой на покой воеводы.
— Ступай теперь, Левъ Гурьичъ! сказала Софья.— Сдлай коня, създи на рку: узнай благополучно ли перевезли ттю-маму. Такъ мн и государь веллъ передать теб, чтобы раньше, какъ ее на другомъ берегу увидишь, ты бы къ намъ и не ворочался сегодня.
Воевода вышелъ наконецъ изъ своей комнаты ужинать.
— Ноньче въ ночь двнадцать евангелій пожалуй у Михаила Архангела и не услышимъ, сказалъ онъ Софь.— Самъ я у себя на сонъ грядущій почитаю. Раньше бы и ты сегодня ложилась спать.
Онъ обласкалъ дочь, объяснилъ ей что на ея просьбу хоть одинъ лишній день остаться съ нимъ онъ согласился на томъ соображеніи что все равно: воры не посмютъ сунуться пока не вс еще собрались въ Новой Деревн, не ближе какъ дня чрезъ два-три, разв, пойдутъ сюда къ Тарханску, а изъ Орлова дв тысячи съ минуты на минуту должны быть къ нимъ на помощь. Такъ онъ, одинъ ли день, два ли дня, еще подержитъ ее близь себя, по слухамъ глядя, а тамъ и отпуститъ къ матери. Тогда и сама Наталья Ивановна въ Великомъ Сел совсмъ приготовитъ для нихъ стоянку, да и отписать успетъ къ нимъ: каково тамъ мнніе въ людяхъ.
— А кажется, заключилъ воевода, тамъ, въ Великомъ Сел, народъ добръ, не воровъ ждетъ, а государеву сторону держитъ.

ГЛАВА XX.
Какъ воры Тарханскъ взяли.

Проснувшись на другое утро, Софья Даниловна совсмъ удивлена была.
Прямо подъ ея окномъ рка Тарка, во всемъ многоводномъ разлив, неслась и шумли цлымъ моремъ, вода все прибывала и выступала изъ береговъ. А весь ихъ воеводскій дворъ былъ кругомъ обставленъ стрльцами и копейщиками. Онъ былъ загроможденъ и запруженъ телгами и кибитками съ цлаго города со всякою домашнею рухлядью. Ворота, на ея глазахъ, везд запирали и забивали, а вотъ вызжаетъ еще новая кибитка…. у воротъ драка. ‘Пустите, пустите!’ кричатъ стрльцамъ изъ кибитки, а они забиваютъ ворота, отворачиваютъ лошадей и бьютъ въ морды. Къ нимъ, на воеводскій дворъ, мало не весь Тарханскъ съхался теперь. А съ площади все подъзжаютъ новыя повозки, и новаго народа все прибываетъ вокругъ двора. Противъ главныхъ Красныхъ воротъ вся улица до самой площади запружена нескончаемыми подводами. Въ город, очевидно, была тревога, били въ набатъ. Софья поглядла въ другую сторону, въ поле, и видитъ: тамъ, на краю небосклона, шевелятся какія-то срыя толпы, впрочемъ, не къ нимъ, а прочь отъ города бгутъ.
Гд няня? гд Палашка? никого она не найдетъ въ дом. Внизу у нихъ вс двери отворены настежь, по всмъ комнатамъ расхаживаютъ чужіе люди, вооруженные съ ногъ до головы тарханскіе жители. Все оглушительнй били въ набатъ. Отца нигд въ дом нтъ. Она спросила Льва Гурьича — нтъ. Сама побжала въ приказную избу — тамъ никого. Незнакомецъ, бжавшій по двору съ багромъ какъ на пожаръ, не останавливаясь отвтилъ ей что воевода на стнахъ установляетъ рати.
Софья выбжала на улицу.
Ни изъ пушекъ не палили, ни мечами не рубились, но на всей площади и по всему городу народъ метался какъ угорлый, изъ оконъ на улицу швыряли всякую рухлядь, пустыя лошади, сорвавшись изъ конюшень, бгали и ржали по перекресткамъ, везд сновала кабацкая голь и горланила. Купцы изъ лавокъ второпяхъ складывали товаръ на подводы. Лавки и двери везд запирали. Оглушительнй пальбы и счи былъ этотъ людской гамъ по всему городу.
Самъ Михайло-Архангельскій протопопъ остановилъ на улиц безпамятную Софью Даниловну и собственноручно привелъ назадъ домой. Няня ея, Василиса Пахомовна, и двушка Палашка, увидавъ свою боярышню, плакали и крестились, по всему городу ея искали он, а она ихъ искала. Въ тотъ день и не одлась путемъ: свою соболиную шубку, какъ оставила давеча наверху, такъ ужь и не нашла ея потомъ. Ей подали накинуть на себя что попало. И Палашка, и няня говорили одно: ‘воры пришли’. ‘А гд же орловскія рати’ спрашивала Софья. Михайло-Архангельскій протопопъ, потомъ самъ пятидесятилтній Бискаларовъ и за нимъ еще другіе, уже вовсе незнакомыя для Софьи лица, каждый объяснялъ по-своему.
Тысяцкій, который велъ орловскія рати, за водоразлитіемъ, какъ ни спшилъ, а противъ писаннаго срока на сутки и больше опять задержался въ дорог. Везд на рчкахъ снесло мосты, и по разливнымъ грязямъ кругомъ не было проходу. Только въ Великую Субботу, къ полдню или къ вечеру, надются быть въ Тарханск, и во всякомъ случа будутъ въ Свтлое Воскресенье во что бы то ни стало. Съ такимъ извстіемъ онъ отпустилъ два сорока верховыхъ впередъ себя встовыми, и они, встовые, насилу добрались до ихъ города. Въ дорог повстрчались съ ворами. А воры нечаянно двинулись въ ту же ночь изъ Новой Деревни, и всею воровскою силой подходили къ Тарханску. Ихъ передовые отряды уже были сейчасъ тутъ.
Вотъ что могла собрать Софья изъ уличныхъ безтолковыхъ разказовъ. Впрочемъ, теперешній видъ цлаго города, ихъ воеводскій загроможденный дворъ, и уличный набатъ лучше всякихъ разказовъ показывали въ чемъ дло. Ворота уже были вс забиты и завалены дровами, скамейками, камнями и чмъ попало. Оставались только одни боковыя малыя ворота: ихъ безпрестанно отворяли для новыхъ прізжихъ и опять запирали.
На валу раздался пушечный выстрлъ, а въ отвтъ ему визгъ и вой по всему городу. На воеводскомъ двор дрогнули стекла. Бабы кинулись къ стнамъ, толпа народа побжала на городской валъ. Софья Даниловна у себя на верху раскрыла окно, одна его ставенька полетла внизъ. Въ дыму, въ дальней толп на валу, между сверкавшими копьями, она отличила своего батюшку верхомъ на бломъ кон. Онъ былъ въ боярскомъ кафтан, въ ерихонк и въ разввавшейся паволок. Тамъ между ратными зачиналось великое движеніе. Валъ сплошь чернлъ народомъ.
Вдругъ прискакалъ на ихъ дворъ Левъ Гурьичъ. Изъ двухъ сотенъ стрльцовъ, остававшихся въ здшнемъ кремл, Левъ Гурьичъ отобралъ половину и веллъ имъ идти за собою на валъ. Сдлавъ свое дло скорй чмъ можно было объ этомъ написать, онъ тутъ же сорвалъ съ одного изъ дворцовыхъ кожухъ и надлъ на себя: его собственный тегиляй весь былъ изодранъ. На Софьины распросы онъ усплъ только отвтить, не сходя съ лошади: ‘Ужь идутъ. Вся воровская сила подошла. На переднюю шайку воевода выслалъ было меня въ поле. Я ихъ прогналъ. Разбойники побжали. Тогда и пошелъ трезвонъ по всему городу. Но теперь вся воровская сила подошла. Видимое дло, хотятъ городъ взятьемъ взять.’
Софья второй разъ бросилась на улицу и, толкаясь въ народ, мало не дошла до самаго вала. Но чмъ ближе она подходила къ окраин города, тмъ давка становилась тсне. Тутъ ужь несло смраднымъ пороховымъ дымомъ, то и дло пощелкивали пищали. И второй разъ, отъ безпамятства ли, отъ великой ли народной тсноты, боярышня не дошла до мста, батюшку своего такъ и не повидала. Только дальній видъ поля уходилъ предъ ея взорами скатомъ вверхъ, и на горизонт она очень хорошо отличала красныя башкирскія шапки.
Странно, думаетъ Софья, очутившись въ церкви Михаила Архангела. Неужели это вечерни по всему городу идутъ? Вотъ святая плащаница. Но въ храм никого народу нтъ. Только шмыгаютъ какія-то черныя тни и потихоньку крадутся по стнамъ. Покровы съ плащаницы покосились, апрльскимъ солнцемъ он уже совсмъ на полу освящены. Ни дьякона, ни попа въ церкви нтъ, а ладономъ еще пахнетъ. Царскія врата, какъ комнатныя двери, открыты въ половину, престолъ ободранъ, коверъ съ амвона снятъ. Казалось, она только что встала поутру, а вотъ ужь и вес-ь день прошелъ, на двор апрльскими сумерками завечерло.
‘Какихъ къ чорту проломныхъ пушекъ’, чудится ей, когда она опять уже сидла въ своей комнат. Чудится ей родителевъ голосъ: ‘Нашего плетня руками разберутъ!’ Она бросилась опрометью изъ своей горенки внизъ. У нихъ на двор зачиналась великая суматоха.
— Дыбы-то гд?… невнятно что-то кричалъ на двор самъ ея батюшка, воевода.— Дыбы-то гд?… а, ты здсь, Софья!…
Онъ, какъ огонь, властитель, всюду во вс стороны поспвалъ. Куда народу рукой укажетъ, тамъ по его приказу и дло закипитъ. Его воеводскій взоръ молніей изъ-подъ боевой ерихонки сверкалъ. Первый еще разъ въ этотъ день Софья увидала своего отца. ‘Я,’ говорилъ онъ ей прямо съ коня, подъхавъ къ крылечку, ‘опять сейчасъ навалъ отсюда, хотлъ самъ оглядть: все ли у васъ тутъ какъ надобно? Небось, ступай къ себ въ комнатку, Софья. Богъ дастъ отстоимъ, а не то здсь въ кремл отъ воровъ отсидимся.’
И только его и видли.
Переживая весь этотъ смутный день въ полузабытьи, какими-то безсвязными отрывочными снами, Софья все пуще дивится одному: неужели и въ самомъ дл мгновенія и часы такъ быстро летятъ? Давно ли она, въ самомъ дл, поутру встала А вотъ ужь солнце покосилось. И не разберетъ она боле: опять ли это набатъ? Къ плащаниц ли звонятъ по всему городу? Съ самаго утра въ ея ушахъ нестройный шумъ гудлъ и волновался цлымъ моремъ, притерпвшемуся слуху онъ ужь могъ казаться за тишину.
Но вдругъ раздался въ воздух такой оглушительный гамъ, взрывъ цлаго легіона человческихъ криковъ, что ужь ни для кого въ город больше не было тайной: это на самыхъ стнахъ дерутся. Это казаки пошли на Тарханскъ, его взятьемъ взять. Глупыя шальныя стрлы летали по улицамъ, воры не съ огненнымъ, а больше съ однимъ лучнымъ боемъ, подошли къ стнамъ. Тарханскіе стрльцы не громко постукивали своими пищалями, единственная пушка, изъ часу въ часъ, потрясала всю Тарханскую округу. Степь дрожала.
На верху у Софьи Даниловны собрались теперь боярышни со всего города. Рада ли, не рада ли хозяйка гостямъ, а видитъ что у нихъ въ дом, и внизу и на верху, ими биткомъ набито. Многіе сундуки ужь вынесены изъ чулановъ въ комнаты, раскрытые стоятъ, выбраны и пусты, только на полу валяется возл нихъ всякая оборванная рухлядь. Злая боярышня Киндякина, въ самомъ лучшемъ своемъ шелковомъ плать стоитъ возл Софьи, съ ногъ до головы измриваетъ ее, и говоритъ искоса своимъ подругамъ:
— Воеводина дочка все спесивилась. А вотъ какъ Господь привелъ: вс теперь, какъ въ одной скорлупк, рядышкомъ стоимъ. Ахъ! страшно будетъ, какъ къ намъ казаки сейчасъ сюда наверхъ придутъ, насъ, молодыхъ двицъ, въ полонъ поберутъ. Сказываютъ: ишь, они все съ боярышнями по Божьимъ церквамъ, холопы, внчаются.
Приходили послднія минуты этого страшнаго дня. Отъ городской окраины, съ валу, вдругъ и копйщики, и стрльцы, и казаки, и два сорока Орловскихъ, и весь народъ тарханскій, мужики и бабы, все моремъ хлынуло на воеводскій дворъ.
Царская сила мятежниками на валу была сбита. Большинство одолло.
И кругомъ, куда ни погляди, пошла сча и рубка. Звяканье сабель мшалось съ дикими человческими голосами.
— Дочь моя! Куда ты? кликнулъ отецъ.— Все пропало! Ворвались! Нашъ кремль сейчасъ брать станутъ. Раздался раздирающій крикъ и бабій визгъ кругомъ. Софья больше ничего не слышитъ: въ визг, крик и гам, какая-то сила, противъ воли, ее все впередъ мчитъ. Ударившись въ бгство, толпа вынесла ее на своихъ плечахъ назадъ къ тому мсту откуда она было двинулась. Вдали запахло пожарнымъ дымомъ. Черный столбъ взвился по небу. Она озиралась какъ полоумная. Ее пробудила ближняя пальба у нихъ во двор, надъ самыми ушами, она кинулась прямо на пальбу, хочетъ сама взобраться лстницей на стну къ своему отцу. Но гд отецъ? Гд что? Толпа хуже прежней хлынула ей навстрчу: народъ валилъ къ нимъ во дворъ, сломя голову. Въ самыхъ воротахъ гарцовалъ башкирскій князекъ въ красной шапк, въ полосатомъ халат, и махалъ ногайкой. Безъ чувствъ или въ чувствахъ, но она опять у крылечка. Няня Василиса Пахомовна, въ заячьей шубейк, будто съ холоду, дрожитъ стоитъ, а Палашка плачетъ, стономъ стонетъ, заливается, и руки ломаетъ на крыльц. Софья, какъ полоумная, глазъ не сводитъ со стны.
Няня говоритъ ей: ‘Ты совсмъ платьемъ растерялась!’ Софья и сама не знаетъ теперь куда длась ея бархатная малиновая шубка? Только шаровары на мужскую стать опущены въ высокіе сапоги, на поясочк блеститъ ея малый кинжальчикъ, а верхняго платья никакого, и на голов ничего тоже нтъ. А апрльскій весенній воздухъ дышалъ сыростью, на дню нсколько разъ накрапывалъ дождикъ: Софья не сводила глазъ со стны, ее, какъ безпамятную вдову отъ гроба мужа, оттащили силой отъ перилъ крылечка и на рукахъ поволокли въ домъ.
Звонъ колоколовъ уже раздавался по всему Тарханску: это пьяные мужики праздновали свою побду. Но гд жь отецъ? гд воевода?…. спрашиваетъ она очнувшись. Палашка, пуще прежняго, заливается слезами, ея рыжая коса разметалась. ‘Ахъ! поведутъ они,’ вопитъ Палашка, ‘потащутъ его теперь на площадь пьяные казаки!’ Во двор у нихъ раздавался народный гулъ и грохотъ: весь ихъ домъ будто рычагами ломали. Софья кинулась внизъ. Василиса Пахомовна за боярышней, не еле живая, а молодцомъ летитъ въ своей заячьей кацавейк. Куда боярышня, туда и няня. Софья Даниловна надла простой бараній кожухъ, бабій тулупъ своей служанки, повязала на-скоро голову простымъ желтымъ платкомъ съ нея же, и такъ побжала изъ дому прямо на улицу.
— Сударыня-боярышня, Софья Даниловна! вопила съ крыльца ея двушка и умоляла вернуться назадъ. Но боярышня уже прокладывала себ дорогу сквозь площадную толпу, мшаясь съ бабами и мужиками, съ пьяною чернью, бродягами, казаками, въ такихъ же тулупахъ какъ и она.
Вотъ она уже видитъ: пятеро казаковъ волокутъ ея отца на площадь, паволоку съ него пьяные срываютъ. А кругомъ направо и налво еще рубятся. Пьяная баба съ чернымъ чугуннымъ лицомъ и разметавшимися волосами, пляшетъ съ казацкою пикой. Кровавыя пятна мелькаютъ предъ Софьей на всхъ бараньихъ тулупахъ.
— А, коршунъ, попался! кричитъ одинъ.
Окольничій выхватилъ свой мечъ изъ ноженъ, сверкнуло имъ, и брызнула руда. Направо и налво покатились два казака. Онъ бшено напиралъ впередъ. Но вотъ уже крики цлыхъ тысячъ раздались на площади. Улицей навстрчу шла вся казацкая сила. Впереди скакалъ смуглый молодецъ съ черными усами, въ какой-то персидской шапк. Валившая спереди толпа казаковъ, верховыхъ и пшихъ, во глав съ атаманомъ, воззрилась на красную добычу… Передніе взвизгнули и навалились гурьбой. Попадало вс, задніе головой внизъ перескочили черезъ переднихъ. И Софья, преслдуемая своею няней, только и видла какъ вся орда навалилась на ея роднаго батюшку. Задавятъ, задушатъ они его. Красныя башкирскія шапки подскакивали со всхъ сторонъ.
Съ крикомъ, въ безпамятств, какъ помшанная, съ раскрытымъ ртомъ, съ разметавшеюся косой, рванулась боярышня на помощь отцу, срые толкали ее въ бока, и она сама всхъ толкала. Упала вдругъ оступившись. Безпамятна ли была отъ ушибовъ, обморокъ ли это былъ, только, когда она встала, ужь видитъ: няня далеко опередила ее. Ея отца — онъ живъ!— казаки волокутъ въ изодранномъ кафтан, у него подъ-мышкой кровь буретъ широкимъ пятномъ на сукн. А няня, Василиса Пахомовна, въ своей заячьей кацавейк, но уже простоволосая, бросается впередъ къ казакамъ и кричитъ:
— Данило Ивановичъ! Данило Ивановичъ! Пустите его, разбойники! Пустите его!
Одинъ изъ Мордвы ударилъ ее топоромъ въ затылокъ. Замертво покатилась Василиса Пахомовна и на вкъ замолкла. Казаки поволокли обезоруженнаго Данилу Ивановича прямо на воеводскій дворъ.
— На судъ его! На судъ его! орала вся площадь.— Казнить, пятерить его! слышались отдльные пьяные голоса.— На судъ! На судъ!
Все замерло въ одномъ этомъ клик.
Софью съ двухъ сторонъ держали въ народ.
— Пустите! Пустите! кричитъ она, и Льва ли Гурьича въ его простомъ кожух видитъ предъ собой, Палашку ли? Ужь темнота къ ея очамъ приступаетъ.
Толпа срыхъ заворачиваетъ на ея глазахъ въ красныя воеводскія ворота, вотъ за ея батюшкой желзныя наглухо запираются…. А прямо на Софью валитъ новая толпа…. Куда длись т двое что ее держали? Свалка тьмочисленныхъ головъ опять понесла ее на своихъ плечахъ въ сторону бгомъ.
Ужь не на площади, а на самомъ повертк въ переулокъ онаочнулась, и слышитъ, кто-то опять ее удерживаетъ за-руки.
— Ради Бога!… говоритъ ей голосъ направо.
— Сударыня-боярышня! говоритъ ей голосъ налво.
Она вырвалась и побжала. На ея очахъ все одно теперь вжив стоитъ: самъ ея сдой батюшка отъ нея удаляется, за нимъ позатолпой наглухо желзныя ворота запираются.
Уже она никого не слышитъ за собой. Она — на вол…. Вотъ она одна, на краю города, на опустломъ валу стоитъ….
И пошла куда глаза глядятъ.

ГЛАВА XXI.
Ночь въ половодье.

Занималась вечерняя апрльская заря, когда Софья Даниловна очутилась на мельниц у Захара.
Мельникъ только что и самъ вернулся изъ города. Онъ обнадеживалъ боярышню что ея отца не убили. Онъ клялся ей что воевода живъ. Казаки захотли потшиться надъ нимъ: будутъ ужотко судъ творить. Назавтра, противъ воротъ ихъ воеводскаго двора, на площади готовятъ вислицы. А теперь воеводу на ночь кинули въ башню, и сударь Данило Ивановичъ въ ‘Гусын’. Казаки,— Захаръ это самъ видлъ,— на площади ‘подуванили’ всю добычу, въ Тарханск все пьяно. Бывалый человкъ, видалый всего еще въ ту смуту которая была при цар Шуйскомъ, мельникъ Захаръ важно похвалялся боярышн что и онъ заодно съ площаднымъ народомъ кричалъ во всю глотку: ‘На судъ! На судъ его!’
— А то бы его, твоего батюшку, безъ суда тутъ на мст и поршили, а теперь, Богъ милостивъ, цлая ночь впереди: невсть и орловскія рати, пожалуй, въ ночь придутъ. Въ народ, къ вечеру, на площади слухъ прошелъ что уже орловскіе близко.
Въ безпамятной голов засвтились проблески сознанія.
Захаръ дивился какъ онъ самъ нигд въ город не повстрчалъ Софью Даниловну, и какъ она, боярышня, среди воровъ пробралась на его мельницу? Самъ онъ прокрался березовою рощей. Онъ повелъ ее съ Колотовки въ свою избушку, а тамъ — глядь! и Левъ Гурьичъ — на палатяхъ лежитъ у Захара.
— Умучился за-день: и на стнахъ, сколько мочи было, съ разбойниками бился, и по приказу воеводы на нихъ въ поле выходилъ, только сюда пришелъ, и у Захара на палатяхъ заснулъ любо.
Такими рчами встртилъ ихъ дьякъ, слзая съ палатей. Заспанный, усталый, онъ даже противъ своего обыкновеннаго вида былъ невзраченъ. Да время ли было и думать о красот? Но увидавъ предъ собой Софью Даниловну въ простомъ бабьемъ тулуп, въ простомъ желтомъ платк на голов — сказать ли?— приказный дьякъ всю тарханскую смуту забылъ и страстно залюбовался на Софью. Самъ онъ былъ уже въ суконной поддевк и въ куньей шапк, но какъ будто въ Софьиномъ дрянномъ убор, который на Палашк сидлъ хомутомъ, еще боле для него обличались ея молодцоватая стать, ея высокое рожденье. Пока Захаръ шарилъ у себя по угламъ, пока обглядывалъ все ли цло по его мышинымъ норкамъ, Левъ Гурьичъ подхватилъ Софью Даниловну за руку, и вотъ теперь съ ней какія рчи заводитъ?
— Ну, Софья Даниловна, какой мы съ тобой денекъ заодно пережили! На весь вкъ памятный! Правду говорятъ: общая-то бда крпче родства людей роднитъ? а? Промолви дьяку словечко, не спесивься.
— Ты меня, Левъ Гурьичъ, въ народ на улиц, можетъ-быть, не одинъ разъ отъ казаковъ остановилъ, и я теб въ томъ благодарна, отвтила Софья.
— Софья Даниловна! кликнулъ вдругъ Левъ Гурьичъ.— Такъ ли бы я всю жизнь свою готовъ тебя спасать! Ты лучше вели мн вотъ что…— И онъ вынулъ изъ ноженъ свой поясной ножикъ и замахнулъ имъ на себя.— Вели только по рукоятку въ самого себя всадить, глазомъ не моргну. Вотъ какъ! Велишь что ли? Ну? одно слово! и онъ страстно глядлъ ей въ глаза.
— Пожалуста мн не говори вздору, съ сердцемъ молвила Софья, и прочь отъ него встала со скамьи.
— Вотъ то-то и оно… осклабясь проворчалъ приказный дьякъ.— Не люди что ли мы?…
Но сейчасъ же опомнился, помутился, даже отвернулся и будто слезу утеръ рукавомъ.
— Прости меня, боярышня, моихъ грубыхъ рчей, сказалъ онъ.— Ахъ, Софья Даниловна! Самъ я себя, даромъ что дьякъ, неучемъ, невжею предъ тобой зову. Да только ты подумай вотъ о чемъ (онъ всталъ и сурово взялъ ее за руку), лишь бы вотъ гд…. (онъ ударилъ себя въ грудь подъ сердце) вотъ гд было бы. А коли тутъ у человка про запасъ что Богъ положилъ ему, и съ такимъ человкомъ на свт еще можно жить, право. Вотъ тутъ было бы: и съ тмъ человкомъ никогда не пропадешь. А я по совсти теб открываюсь: таковъ я, слава Богу. Хочешь, я тебя сейчасъ къ твоей маменьк въ село Великое доставлю? Я твою маменьку очень люблю, Софья Даниловна. Давай я тебя къ маменьк отвезу. Подемъ къ Наталь Ивановн, Софья Даниловна. Я твою маменьку очень люблю, Софья Даниловна.
— Время ли говорить объ этомъ? перебила Софья.— Ття-мама, Богъ дастъ, сохранна и жива будетъ. А гд отецъ? (Она уронила слезу.) Въ тюрьм батюшка, Иванычъ мой!
Софья закрыла лицо руками. Тихо плакала она.
Захаръ вошелъ въ избу. Боярышня не переставала плакать. Мельникъ принесъ холодныхъ щецъ въ горшк, вареныхъ налимовъ, предлагалъ отвдать и боярышн. Но только одинъ Левъ Гурьичъ вызвался ему въ товарищи. Вдвоемъ на ея глазахъ они принялись за ужинъ. Софья безъ шума вышла изъ избушки.
Ущербленный мсяцъ всплывалъ надъ Таркой. Сизыя облака густли. И отъ воды и отъ земли несло сырымъ паромъ… Становилось все темне. Втеръ налеталъ и билъ въ лицо Софь. На ея глазахъ вода все прибывала. Узнать нельзя стало берега, какъ его залило половодьемъ! Тарка подходила прямо къ окраин села Великаго, къ его дальнимъ чуть виднымъ бревенчатымъ домикамъ. А Тарханска уже въ туман едва видать. Только вода блеститъ вдали, и тамъ точно также все выше и выше приступаетъ къ утесу на которомъ стоитъ Тарханскъ. Долго ли, мало ли времени,— ей показалось всего десять минутъ,— она сидла тутъ на берегу, на верхнихъ блыхъ своихъ камняхъ, а вотъ уже на ея глазахъ воды прибыло столько что совсмъ подступило къ ея ногамъ.
Эти часы, пока она, сидя тутъ въ безпамятств на берегу, все объ одномъ помышляла и для своего батюшки роднаго забывала весь міръ, на Тарк небывалое половодье во очію совершилось предъ ней.
Щербатый мсяцъ совсмъ запалъ въ тучахъ. Темнота становилась все чернй, воздухъ ночной все свже. Тарка гудла и завывала все громче въ ночной тишин, вода у ногъ бурлила и свирпла, втеръ съ налетавшею изморозью все сильнй хлесталъ въ лицо. Она мысленными и тлесными очами, заодно съ бгущею волной, стремилась внизъ по рк, туманную даль и тарханскую блую башню на утес прозирала. Тамъ, тамъ ея батюшка родной. Онъ въ сырой башн. И волны у ея ногъ стонутъ будто заодно съ ея горемъ, он разрываются и плачемъ-привтомъ бгутъ отъ нея вдаль къ блой башн. А вода съ каждымъ мгновеніемъ все прибываетъ. Волны на утес уже о самую подошву башни разбиваются, грезится ей. Только мсяцъ проглянетъ, Софья: не блется ли вдали Тарханскъ? спрашиваетъ себя. Но весенній туманъ уже сплошной, стоитъ въ ночи, который туманъ всегда бываетъ въ воздух когда и вода и земля отходятъ весной. Во ста шагахъ отъ себя ужь ничего не видать. Одинъ втеръ въ ночной темнот все оглушительнй завываетъ, будто вдаль съ собой по волнамъ манитъ. ‘Какъ много воды прибываетъ!’ молвила Софья кому-то шепотомъ въ потемкахъ.
— Вонъ она!… Ты здсь, Софья Даниловна! слышитъ она голоса возл себя.— А мы тебя не скоро хватились, по всей Колотовк искали. Слышь? ужь птухи поютъ. Чего сидишь тутъ? къ ней на берегъ сошли Захаръ и Левъ Гурьичъ.
— Левъ Гурьичъ! упавъ вдругъ предъ нимъ на колни, кликнула Софья.— Пособи отца спасти! Коли ты меня сколько-нибудь любишь, пойдемъ сейчасъ на спасенье.
— Софья Даниловна!
Онъ своимъ широкимъ лицомъ припавъ къ ея бабьему платку на голов, принялъ ее подъ локотки и сталъ поднимать съ земли.
— Не губи ты себя. Пока мы оба живы, давай вдвоемъ о томъ думать какъ намъ самимъ спастися? Право, я тебя сейчасъ къ маменьк твоей отвезу.У Захара лодка цла. Давай подемъ въ Великое къ Наталь Ивановн. Тамъ обоимъ намъ теплй будетъ.
Софья вдругъ зарыдала.
— Обманулась я въ теб, Левъ Гурьичъ! крикнула она.— Напрасно я на тебя положилась. Или въ теб, Левъ Гурьичъ, Бога нтъ: такія жестокія рчи дочери говорить? А все еще къ Нему, въ монастырь, идти сулишься. Знать бы вамъ теперь обоимъ: коли вы съ Захаромъ теперь со мной не пойдете, будь что будетъ…. а я, не долго думая, одна безъ васъ пойду.
Захаръ слушалъ молча, только у сыча густыя брови круто сдвигались на переносиц. А Левъ Гурьичъ упалъ предъ ней на колни.
— Софья Даниловна, матушка! умолялъ онъ ее.— Да мы-то что жь тутъ сдлаемъ? Какъ втроемъ противъ цлаго города сунемся? Коли на то пойдетъ, и ты бы знала: я, погибель ближняго видя, лучше самъ пропаду, вотъ какъ, а спасти погибающаго всегда готовъ. Мало ли я тутъ, вотъ на самой Тарк рк, спроси у Захара, мало ли я народа спасалъ! И собой жертвовалъ, да! А отцу твоему, прямо сказать, спасенья нтъ. Онъ человкъ отптый. Ну какъ приступиться?
— Сейчасъ я пойду къ разбойникамъ для переговоровъ, молвила Софья.— Я ихняго атамана своими рчами умилостивлю.
— Да! съ усмшкой сказалъ грубый дьякъ: — положатъ спать съ собой!
Софья Даниловна вспыхнула.
— А слышь ты, Левъ Гурьичъ!… отвтила она, и загремла своимъ пояснымъ кинжальчикомъ.— Бабушка моя родная, батюшкиной матери родная сестра, какъ при цар Шуйскомъ воры Ростовъ взяли, и она тогда сама себя Богу въ жертву отдала. Кинжалъ на себя наложила, а, какъ твоя честь молвить изволила, къ разбойникамъ спать не пошла. Вотъ онъ мой! указала она ему, высвободивъ изъ-подъ пояса свой родовой кинжальчикъ.— Ахъ!… всплеснула она вдругъ руками, и къ мельнику Захару обратилась со слезами:— пособите! пособите мн, слабой, роднаго отца спасти.
— Что жь мы тутъ сдлаемъ? въ одинъ голосъ отвтили оба.— Сама разсуди.
— Только вы мн, Захаръ, общайтесь что вдвоемъ не отступитесь отъ меня! молвила Софья: — а сама я, какъ и что, обо всемъ давно разсудила. Пожалуста, пособите мн!
Она стала на колни заразъ предъ обоими, и крестилась на небо.
Снявъ шапки, начали креститься и дьякъ, и Захаръ.
— Сказать ли вамъ мою выдумку?— Софья встала и обоихъ схватила за-руки.— И ты, ддъ, и ты, Левъ Гурьичъ, сами вы клялися предо мной что отецъ живъ, и вы оба наврно знаете что теперь на всю ночь онъ въ Гусын. Глядите какъ вода прибываетъ, въ ночь она наврно, поверхъ нашего утеса, совсмъ къ башн подойдетъ, мало что не къ самой ршетк приступитъ у окна. И мы давай Захаровы пилы-подпилки возьмемъ! На его лодк прямо къ Гусын подплывемъ, отца въ окно съ собой увеземъ.
Оба слушали внимательно, поглядывали на Тарку, прислушивались къ завыванью ночной бури. Смлая мысль двочки поразила обоихъ. Божье внушеніе слышалъ мельникъ Захаръ въ чистот ея помышленій.
— Вода все прибываетъ, увщевала Софья,— я тутъ долго сидла, съ ней разговаривала, она врно общаетъ что въ ночь еще прибудетъ….
И Софья досказывала свой отважный замыселъ до мельчайшихъ подробностей, убждала что и самый мсяцъ въ тучахъ именно лишь на столько свтитъ чтобъ имъ было довольно свтло плыть, но чтобъ и ихъ въ потьмахъ нельзя было узрить, и самый втеръ лишь на столько силенъ чтобы шумъ ихъ веселъ не дать услыхать разбойникамъ, и даже ужь по теперешней вод, какъ она сейчасъ стоитъ, можно будетъ подъхать совсмъ къ Гусын, и что все это наконецъ больше только издали кажется страшнымъ, невозможнымъ, а на самомъ дл выйдетъ очень просто, да и казакамъ никакъ теперь о нихъ не можетъ придти въ голову. Левъ Гурьичъ все еще слушалъ ея краснорчивыхъ словъ, развся уши, а толковый Захаръ, сдвинувъ сычемъ свои косматыя брови, открякнулся по-своему, снялъ шапку, перекрестился и ударилъ съ боярышней по рукамъ.
— Молись Богу, сударыня! сказалъ онъ.— Вотъ теб моя рука. Ей-же-ей мы воеводу изъ бды выручимъ, мы твоего батюшку спасемъ.
— Куда же ты, Захаръ?
— А бгу за веслами.
— Тихвинская Божія Матерь! кликнула Софья Даниловна:— Сама Тихвинская Божія Матерь поможетъ намъ. Ддушка! Захаръ мой родной!
И стараго своего друга, мельника Захара, поцловала.
— Софья Даниловна! кликнулъ тогда и дьякъ Левъ Гурьичъ.— Отчаянное дло! Не знашь ты Тарки рки, а я на ней выросъ. Повидалъ я какъ она, матушка, за одинъ мигъ не то что плоскодонныя бударки, а цлые росшивы кверху дномъ ворочаетъ, да по-сороку человкъ народа за одинъ разъ топитъ. Отчаянное самое твое ршенье! А на такое доброе дло чтобы самого батюшку твоего роднаго отъ врной неминучей смерти спасти, и только опять для тебя самой… Слышишь ли, Софья Даниловна? какъ ты сама давеча, если я люблю тебя, давеча сказала…. Изволь, я готовъ.
Онъ подалъ ей свою широкую ладонь, и ударился съ боярышней.
— Вотъ теб моя рука, и я отъ васъ не отстану. Была не была — пропадай! Моя жизнь — копйка!
Онъ засучилъ рукава.
— Пойдемте, нечего разговаривать, подкрякнулъ Захаръ, и втроемъ въ темнот спшатъ въ лощину.

ГЛАВА XXII.
На лодк.

На Колотовскихъ ручьяхъ, въ томъ самомъ мст гд они слились въ рку, подъ густыми ивовыми кустами, Захаръ отвязалъ свою лодку, и тутъ же малымъ черпакомъ выплеснулъ воду. Левъ Гурьичъ, пока Захаръ сходитъ за веслами, вызвался одинъ вывести бударку на рку. Боярышня пошла съ мельникомъ.
Старикъ теперь ужь подшучивалъ. Полнымъ хозяиномъ предпринимаемаго дла, которое онъ по здравомъ размышленіи одобрилъ, онъ длалъ все не спша, растановочно, толково и весело, даже съ прибаутками.
— Куда торопиться, сударыня! молвилъ ддъ, отворивъ калитку своего двора.— Казаки все равно пьяны проваляются всю ночь. Пока-то еще пожалуй, поди, бражничаютъ, а къ утрышку оно будетъ лучше. Попозднй, гляди, и мсяцъ яснй выглянетъ. Смотри тогда, какъ наше дло-то поспетъ.
— Ты, Захаръ, и подпилки свои возьми!
А онъ ужь и такъ въ охапку набралъ цлый ворохъ, захватилъ и топоръ за поясъ, за пазуху даже хлбушка припасъ въ дорогу, и по ломтямъ посыпалъ сольцей.
— Ну-ка, испей, красавица! у тебя отъ этого вдвое силы прибудетъ! подалъ онъ ей въ темнот какую-то сткляницу.
— Нтъ, ддушка! спасибо теб, молвила Софья.— Я сама дивлюсь, какую теперь силу чувствую. И, словно, я слышу въ себ, какъ она, сила, все прибываетъ во мн.
— Что нужды! выпей, красавица, не отставалъ отъ нея мельникъ.— Я теб это не колдовствомъ даю, а самъ Богъ людямъ такія крпкія травы далъ чтобы, коли надо, въ нихъ бы силы вдвое прибыло. Я ее, флягу, съ собой и въ походъ возьму. Старый-то бояринъ, твой батюшка, чай онъ теперь совсмъ ослабъ и отощалъ въ тюрьм. А не то выпей на дорогу, соколъ-красавица!
— Дай, пожалуй, отхлебну мало, и, перекрестясь, Софья Даниловна выпила изъ горлышка два глоточка.— Чудная, Захаръ, твоя трава и вправду! Такого чистаго вкуса я никакъ не ожидала.
— Хорошая трава, сударыня, на что лучше травы! хорошая трава! скороговоркой бормоталъ ддъ, подхвативъ подъ мышку свой ворохъ, а въ правую руку забралъ весла.— Пойдемъ, боярышня, чай насъ Гурко совсмъ въ лодк заждался теперь.
Софья перекрестилась, и пошли вдвоемъ въ темнот, скользя по мокрымъ тропинкамъ, едва отличая другъ друга и разговаривая вполголоса.
— Тутъ крутенько, крутенько пойдетъ! оборачивался ддъ и поддерживалъ боярышню.— Это мои верхнія сажалки тутъ, ты ихъ знаешь, красавица. Обопрись объ весло, на теб! Вотъ такъ!
И они уже спускались къ берегу по откосу.
— А это что жь у тебя, кром веселъ?
— А все, боярышня, что намъ нужно. Все съ собой захватилъ, отвчалъ ддъ, давая ей по скользкому откосу упираться на весло.— Про всякъ случай и острогу захватилъ, есть чмъ оборониться. А пилами-то, неравно придется, мы въ башн и ршетку выпилимъ.
— Ахъ, сказала она,— далъ бы теперь Богъ только чтобъ никто не услыхалъ насъ. Не напали бы въ темнот казаки.
— Э, сударыня-княгиня. Пустое совсмъ говоришь. Всего на своемъ вку видывалъ, насмотрлся и казацкихъ обычаевъ. Вдь это съ непривычки одной страшно, право такъ. Все не было слуховъ, да вдругъ нагрянули! А въ смуту, что при цар Шуйскомъ была, такъ бывалоча на одной недл раза по два, по три въ гостяхъ побываютъ. И все опять новые! Между собой-то воры все бунтовали. Такъ также, бывало, на ночь еще ничто, и караулы стоятъ, даромъ что на площади кабашничаютъ. А къ зар подошло, и ни одной теб души живехонькой нтъ, что у нихъ хочешь подъ глазами бери. Ну вотъ, сударыня, мы теперь и совсмъ пришли. Стой, ни съ мста!
И онъ сталъ прислушиваться въ ночной темнот.
— Гд жь твоя сажалка послдняя? спросила Софья Даниловна, робко озираясь кругомъ.— Я все ее жду, скоро ли мы подойдемъ къ берегу?
— Сажалка-то? проговорилъ ддъ, все прислушиваясь.— О которой сажалк ты, моя княгиня, спрашиваешь, та сажалка ужь теперь совсмъ подъ водой давно она. Мы съ тобой, сударыня-боярышня, теперь на самомъ Бломъ ключ стоимъ. Вотъ гд.
— Какъ?! почти вскрикнула Софья.— Ужь мы совсмъ у воды стоимъ! и отступила назадъ. Теперь только разглядла она въ потемкахъ, что хотя она и стоитъ на своихъ знакомыхъ блыхъ камняхъ, а ужь въ темнот, всего въ двухъ шагахъ отъ нея, бурлитъ весенняя полая вода. Еще бы она не доглядла, мало сошла съ мста, и водой унесло бы ее теперь. Вода тамъ гд она сбирала блые грибы и осиновики прошлымъ лтомъ и гд алла земляника.
— Я все слушаю гд жь наша лодка-то стоитъ? сказалъ Захаръ.— Тутъ ея теперь на мели быть не можетъ подъ нами. Тутъ быстрина, знаешь, теперь какая! Мост-отъ цлый, не то что бударку снесетъ. Онъ сталъ прислушиваться, приложивъ ладонь къ уху.— Само такъ! съ увренностью вскликнулъ онъ вдругъ.— Пойдемъ на Красную Глину. Гурко, должно, тамъ, на Красной Глин стоитъ. Онъ, должно, въ острову. Тамъ теперь вода къ самымъ деревамъ подошла, тамъ онъ лодку въ затишьи, въ лсу, и поставилъ: небось еще, гляди, ее къ сучкамъ привязалъ.
И пошли внизъ по рк къ Тарханску, къ знакомой березовой рощ, и Софь Даниловн странно теперь что лодка въ самомъ дл стоитъ въ лсу противъ Красныхъ Глинъ, и Левъ Гурьичъ привязалъ ее къ толстой берез въ поддерева.
— У меня готово! сказалъ дьякъ.— Нигд течи бударка не даетъ, только въ одномъ мст.
— Ничего, ничего! скоро говорилъ ддъ.— Это я давеча, какъ съ рки ее волокъ, за камешекъ на мели зацпилъ въ ключахъ. Съ нами, боярышня, теперь и забойникъ есть, и пакли я захватилъ. Коли гд протечетъ, мы дорогой и законопатимъ. Ничего, садись, боярышня.
— Левъ Гурьичъ! умешь ли ты весломъ править? спросила Софья Даниловна, передавая ему изъ своихъ рукъ правило что Захаръ ей передалъ на дорогу.
— Софья Даниловна! усаживая ее, сказалъ дьякъ.— На самой на этой рк выросъ и родился я. Какъ мн не умть лодкой править? Я и на одномъ весл съ ней управлюсь. А коли до того дойдетъ, и я вплавь отсюда до Великаго села доплыву, и тебя на берегъ на своихъ рукахъ вынесу. Бойся казаковъ, да разв какой неудачи на мст тамъ, а воды, пожалуста, Софья Даниловна, ужь какъ разъ въ лодку вошла, теперь не бойся.
Захаръ крякнулъ одобрительно на всю бударку, поплевалъ себ на руки, взялъ весла, кликнулъ что-то Льву Гурьичу на корму, вс втроемъ перекрестились, и вотъ, Софья Даниловна впереди на носу, Левъ Гурьичъ на корм, а Захаръ въ веслахъ, понеслись они изъ голой березовой рощи внизъ по рк съ быстротой отлетавшаго дубоваго листочка на сильномъ стремени. Испуганныя утки слетли отъ нихъ на воду. А высоко надъ ними въ неб — еще цлая станица прозвенла крыломъ.
Щербатый мсяцъ сталъ выходить изъ-за тучекъ.
Левъ Гурьичъ молодцомъ правилъ кормиломъ. Онъ сбросилъ съ себя поддевку, засучилъ рукава подъ самыя локти, надрывался и жилился въ борьб съ быстриной. Стоя къ весламъ спиною, ворочалъ кормиломъ въ волнахъ и не давалъ кружиться бударк, поминутно выгонялъ ее носомъ на рку. Съ ревомъ плескали волны, и отъ бурнаго втра бударка, какъ очумлая, шаталась по волнамъ. Софью обрызгивало пной. Словно дождикъ поминутно ей брызгалъ въ лицо. Захаръ, затаивъ дыханіе, совсмъ захоронился на дн лодки и гребъ неутомимо. Верховымъ втромъ и неудержимымъ ходомъ половодья, шибко бударку по вздымавшимся волнамъ все ближе и ближе несло къ Тарханску. Словно въ туман, по апрльской ночной зар, было можно ужь и провидть дальнихъ очерковъ тарханскаго Кремля.
Благодатная ночь! Софья потомъ всю жизнь припоминала ея мельчайшія подробности, вс он знаменьями Божіей милости казались ей. Всю эту ночь не иначе какъ за Божіе чудо она и приняла себ.
Только теперь, плывя въ лодк, она разглядла что она чуть не босикомъ, сапоги ея вс изорваны. ‘Гд теперь Палашка? Няня, няня убита моя!’ впервые мелькнуло у ней въ мысляхъ. Но вотъ уже и Тарханскъ въ ночной темнот сталъ выступать предъ ними. Тарка, въ своемъ небываломъ разлив, была широка на семь верстъ въ этомъ мст, вода подъ ихъ лодкой, какъ на морской глубин, ходенемъ-ходила теперь. Софья думала что они приблизились къ самому опасному глубокому мсту, но это-то и было знакомъ что вода здсь пошла мелть. Захаръ нарочно, на глазахъ боярышни, захватилъ весломъ самое дно. Верхушки ивовыхъ кусточковъ едва примтно высовывались и торчали изъ воды. Вонъ Гусыня! Вода мало не въ человческій ростъ подошла къ ея ршетк!… ‘Идемте скорй!’ Софья думала что тутъ въ ивовыхъ кусточкахъ пошло мелко, такъ они и скорй подутъ. Но ошиблась вдвойн.
Тутъ-то и завязалась у нихъ борьба на стремени. Русловая вода шибко бжала внизъ дальше по рк, а вода береговая напирала къ окраин по частому ивняку въ самомъ томъ мст гд рка давала свой извивъ. Лодк не было хода. Въ этомъ самомъ мст гд макушки ивовыхъ кустиковъ торчали изъ воды едва примтно, какъ обритые волосы шумлъ и спирался цлый водоворотъ, будто порываясь опрокинуть къ верху дномъ ихъ бударку.
— Намъ только бы одно это мсто взять, чуточку перейти, молвилъ Захаръ,— а тамъ держись какъ выхлеснетъ!
И Левъ Гурьичъ богатырски упиралъ кормиломъ въ землю, толкалъ изо всей силы бударку между частыхъ ивовыхъ кустовъ. Ни на полъ-шага не подвигалась, не шевелилась бударка.
— Силъ нтъ! кликнулъ вдругъ дьякъ, и ихъ бударку откинуло назадъ на рку легкимъ перышкомъ.
— Только одно это мсто взять! повторилъ Захаръ, нагоняя опять на старое мсто.
— Вонъ! вонъ Гусыня! Два ста шаговъ всего! умоляла Софья измученнаго дьяка. Онъ дышалъ какъ запаленая лошадь. Захаръ уперъ веслами въ землю, и не давалъ лодк шевелиться.
Въ Тарханск, какъ ни въ чемъ не бывало, кричали птухи, гд-то за городомъ, казалось въ пол, лаяла одинокая собака. Пролетныя утки и здсь высоко въ неб прозвенли надъ ними крыломъ. Куликъ прокричалъ съ просонья и слетлъ внизъ водою.
— Софья Даниловна! подержи весло, да норови имъ тутъ крпче у переть въ землю, сказалъ Левъ Гурьичъ, вставая.— А я совсмъ за кусты возьмусь.
Софья уперла весломъ въ землю прямо съ кормы, а Левъ Гурьичъ ухватился съ носу за ивовые кусточки. Онъ тянулъ, казалось, съ лошадиною силой. Не шевельнется бударка.
— Нельзя воды взять! крикнулъ дьякъ оторвавшись отъ кустовъ, и ихъ опять откинуло на рку.— Ничего не подлаешь.
Софья рванулась впередъ. Дьякъ вдругъ загородилъ ей дорогу.
— Не пущу! сказалъ онъ, и сильными руками обхватилъ ея локти.— Не ходи. Ничего не сдлаешь. Только стременемъ у нашего дощаника дно выпретъ. Такіе образцы бывали, мы вс ко дну пойдемъ. Ты этого не знаешь по своему двичьему разуму, а я наврно теб говорю: у нашей бударки по такому стремени дно выпретъ. Вс ни за что погибнемъ! Не пущу.
Захаръ-мельникъ молчалъ, обоими веслами уперъ въ землю въ самомъ круговорот.
— Пусти! и отъ дьяка оторвалася.— Левъ Гурьичъ! сказала она ему.— Я сама, слабая двка, хочу идти лодку снимать Сейчасъ давай вмст за вербу возьмемся, и потянемъ.
Она повелительно указала ему на дальній кустъ.
Поколебался влюбленный дьякъ. Софья перекрестилась, и съ чудесною ршительностью вдругъ молвила:
— Матерь Божія!… Слышишь ли меня теперь-то? Не своею силою, а твоей силой хочу идти роднаго батюшку спасать, и рванулась-свсилась грудью на воду, ухватилась за дальній кустъ. Левъ Гурьичъ кинулся за нею. И теперь вдвоемъ за одинъ и тотъ же кустъ потянули. Бударка дрогнула, шатнулась…. и, правъ былъ мельникъ Захаръ, такъ ихъ и выхлеснуло впередъ шаговъ на сто…. Едва опомнились, какъ уже стали подплывать къ самой башн. Гусыня на цлую треть была залита водой. Съ лодки можно было взяться руками за самую ршетку и вскочить на окошко.
— Бери пилы-подпилки! сказала Льву Гурьичу Софья Даниловна.— Неси веревку, и ступай мн отца спаси!
Она своими собственными руками все что нужно передала дьяку.
Гурьичъ поднялся на корм во весь свой богатырскій ростъ, прыжкомъ схватился въ окн за ршетку, потянулся на жилистыхъ рукахъ, и былъ уже съ ногами въ прогал у ржаваго желза.

ГЛАВА XXIII.
Гусыня.

Все замерло мертвою тишиной.
Шагахъ въ пяти отъ башни, въ затишьи, лодка даже не колебалась. Самъ Захаръ только тихо уравнивалъ веслами, чтобъ ихъ не отнесло далеко отъ башни внизъ бгущею водой. А дьякъ, въ пустомъ окн, въ широкомъ башенномъ прогал, у ржавой желзной ршетки, надъ рчною глубиной, совсмъ теперь въ безопасности стоялъ. Софья Даниловна вперила свои взоры, сквозь ночной мракъ, во Льва Гурьича: какъ онъ стоитъ, вслушивается будто въ глубину башни, и ржавое желзо поколебать хочетъ. И она видитъ: только въ одномъ краюшк завязло! Мало пилой только въ одномъ мст подпилить. Но что жь онъ долго замедлился? Отчего веревку въ башню не кинетъ? Вдругъ будто стонъ роднаго прослышался у Софьи въ ушахъ…. Волна ли это плескаетъ, втеръ ли завываетъ ночной,— не разслыхать о чемъ Левъ Гурьичъ въ башенную глубину говоритъ. И она, не разговоры сквозь плескъ волнъ и завыванье бури, будто стонъ человческій въ волнахъ слышитъ. Смертный вздохъ чей-то въ темнот раздался.
— Данило Ивановичъ!… говорю теб: мы. Это мы. Веревку спущать что ль?
Да, это изъ башенной глубины стонъ слышится. Левъ ли Гурьичъ имъ что на лодку сказалъ, или только имъ такъ показалось, или Льву Гурьичу показалось что они его съ лодки кличутъ, или это и имъ и ему изъ башни невнятный отвтъ исходилъ,— а уже на яву, не въ мечтаніи, всмъ послышался вдругъ человческій голосъ въ плеск волнъ и въ бур. Софья Даниловна взорами теперь закаменла, неподвижно глядитъ въ темнот, а вдвое прислушивается слухомъ…. Вотъ на ея глазахъ ршетка съ башни грохнулась въ воду. Левъ Гурьичъ сказалъ такое слово про веревку. И они видятъ, или только догадываются, что онъ уже веревку на дно башни къ боярину опустилъ.
— Теперь, Господи, спаси и помилуй! не спуская въ темнот глазъ съ башни, крестилась Софья.
Странно было положеніе измученнаго, раненаго воеводы, на дн темной башни, наканун позорной казни. Старикъ сипло кряхтлъ, выбиваясь изъ силъ, тяжело стоналъ и бредилъ, будто въ аду, ворочался на земляномъ полу. Горячешный бредъ уже свинцовымъ гнетомъ давилъ голову, смерть приступала къ груди, въ глазахъ мутнло, омрачался умъ. Вспомянулись старому за всю жизнь грхи. Срамота, нечистота на душ, жизнь себялюбца, одинъ непрерывный грхъ.
Вспомянулись ему не слезы вдовицъ, не стоны и вопли преступниковъ осужденныхъ на смертную казнь, которые, корчась и синя, и багровя на колахъ, въ предсмертныхъ мукахъ изрыгали хулу на Бога и ругали палача-воеводу, не десятки отрубленныхъ головъ, торчащихъ на копьяхъ его солдатъ и рейтаровъ: воевода никогда не былъ къ людямъ жестокъ, даже неся суровую царскую службу, онъ ни единой лишней души не погубилъ, а сказать бы, еще многимъ спасалъ и жизнь, и достояніе.
Вспомянулись ему дальніе годы и далкая польская сторона. Лесть міра остила его тогда. Покойница жена, замученная его ревностью и сведенная имъ въ гробъ сейчасъ же во слдъ за первымъ ребенкомъ, спрашивала его: каково-то ему теперь съ ней въ могильной сырости? каково-то сладостно что земляные черви и гады подползаютъ блое тло лизать? Въ глазахъ мутная вода, сердце сосетъ капля точащаяся изъ земли, кровь на ран запеклась и прилипла. Изъ этомъ подземномъ аду змій выползаетъ со дна изъ трущобы, въ кольца свивается предъ нимъ, огненными глазами сверкаетъ, шевелитъ стрльчатымъ языкомъ, хочетъ ему не рану, а внутреннюю душу лизать. Онъ лежалъ въ забытьи, въ бреду.
Страшный сонъ представлялся на яву когда онъ выходилъ изъ забытья. Не въ глазахъ у него мутнло что въ дальнемъ окн скрывалось синее небо, а это его послдній день проходилъ, послдняя вчная ночь наступала для него. Волна все сильнй и сильнй заходила съ рки, и все сильнй плескала въ рытвину…. Чу! это заплескала вода, выйдя изъ береговъ, ужь въ самую подошву башни. Звзда загорлась въ ршетчатомъ окн.
Дочь! его любимая дочь!… Гд теперь Софья?… Старикъ хотлъ молиться, и зарыдалъ. На что онъ ей? Его сестра, у которой онъ, можетъ-быть, отнялъ судьбу для своего ‘спокоя’, и она нянькой-мамкой холила его затмъ чтобъ его косой взглядъ видть и всегда одну брань слышать…. Она гд, добрая старуха, теперь? Но разв онъ не любилъ свою жену покойницу? Онъ, правда, запиралъ ее на ключъ безъ себя, даже въ церковь не любилъ отпускать. Но разв это не ее любя онъ такъ мучилъ? За всякое неосторожное слово она выносила адъ, за одинъ неласковый взоръ душевную пытку… но и это ли еще не безумная была любовь его къ ней? Разв онъ не истерзался, не посдлъ тогда въ одну ночь надъ ея гробомъ? Онъ отъ нея и сейчасъ на весь вкъ вдовецъ. За что жь она и въ могилу теперь приходитъ терзать его? А! меня не любишь!… вскрикивалъ окольничій въ забытьи, а кого жь любить-то, говори! А умирающая только повела глазами, и онъ слышитъ опять эти слова, говоритъ: ‘Зачмъ ты меня до свадьбы о томъ не спросился?’ и умираетъ.
Вздрагивалъ, выходилъ изъ забытья воевода. Не въ могил, все это въ тюремной башн свою послднюю темную ночь проводитъ онъ. Радъ бы изъ здшней трущобы скорй въ народъ, хоть къ вислиц, хоть на позорную казнь выйти….
— Это мы! Веревку спущать что ль? опять сверху человческій голосъ раздается.
Сонъ ли? Явь ли? Въ окно свжимъ воздухомъ потянуло. Ужь нтъ ршетки въ окн. Звзды и синее небо засіяли надъ головой. Ангелъ ли это, въ Дяніяхъ Апостольскихъ описанный, который вывелъ Петра изъ темницы?
— Дочь!… Софья, ты это? вдругъ кликнулъ окольничій.
Не видніе, а явную быль увидлъ онъ предъ своими глазами: крученая веревка ползетъ къ нему внизъ изъ окна. Онъ руками осязаетъ ее, крученую веревку.
— Это мы, Данило Ивановичъ, говоритъ ему дьякъ, перевшиваясь съ окна. Въ прогал онъ былъ освщенъ мсяцемъ.— Сама Софья Даниловна тутъ. Въ лодк тебя дожидаетъ.
Окольничій прянулъ во весь свой богатырскій ростъ, рану подъ мышкой забылъ, ястребомъ вцпился въ веревку, боярскими сапогами уперъ въ стну, и пошелъ-пошелъ узенькою круглою башней взбираться въ верхъ къ окну. Безпамятнымъ людямъ Богъ вдесятеро силы даетъ…. Лодка будто волшебствомъ подплываетъ къ башн. Оба въ нее спускаются изъ окна. Только уже тутъ, въ самой лодк — силы совсмъ оставили старика. Софья Даниловна пала на него и замерла надъ родимымъ безъ чувствъ…. Только Тихвинской Божіей Матери, даже сквозь свой обморокъ, она страстную молитву читаетъ, читаетъ, все читаетъ надъ нимъ.
На прямикъ къ селу Великому взяли гребцы. Вольною здшнею водой сама лодка шибко понеслась по теченью. Семиверстная ширина полой воды скоро со всхъ сторонъ обняла ихъ. На самой середин они сочли себя совсмъ въ безопасности. Захаръ гресть пріостановился. Радъ былъ и Левъ Гурьичъ ‘вздохнуть маленько’. Тарханская диковинка, пеликаны, бабы-птицы, низко пролетли надъ ними по середин рки.
Когда воевода, оправясь отъ своего забытья, уже сидлъ въ лодк упираясь на локоть въ истом, когда и дочь, рядомъ съ нимъ, сама уже была въ полной памяти, — одно ее, Софью Даниловну, удивляетъ: зачмъ дьякъ Левъ Гурьичъ молчаливъ и неразговорчивъ, и совсмъ не попрежнему себя ведетъ? Зачмъ, напротивъ, Захаръ-мельникъ, то было всю дорогу молчалъ, а теперь, хоть шепотомъ про себя, то и дло ‘слава Богу’ повторяетъ? Онъ ихъ поминутно ободряетъ-остерегаетъ отъ рчной опасности, даже свои стариковскія прибаутки начинаетъ поминать. Но теперь ужь и Захаръ не съ прежнею вольностью, а тайкомъ отъ воеводы, толкалъ боярышню сзади въ плечо, и такъ чтобы воевода не слышалъ, шепотомъ говорилъ подавая сткляницу: ‘дай, дай ему, сударыня, крпкихъ травъ водицы испить! увидишь сама: каковъ будетъ. Подай ему закусить и хлбушка.’
Едва они стали подъзжать къ берегу, ихъ начали окликать стрльцы, толпившіеся кучей на пристани противъ Великаго.
— Кто-й-то? раздавался протяжный голосъ съ берегу, когда они еще были шагахъ въ двухстахъ отъ него.— Кто-й-тамъ? все настойчиве чередовались голоса чмъ ближе они подплывали.
— Воевода! кликнулъ дьякъ Левъ Гурьичъ съ лодки.— Государь Данило Ивановичъ!
На берегу все засуетилось.
Тутъ нашлись и верховыя лошади, и дв-три телги. Наталья Ивановна, когда вся семья, наконецъ, была опять въ сбор подъ одною крышей, обрадовалась имъ какъ пришлецамъ не только съ того берега, а сказать бы: съ того свта.

ГЛАВА XXIV.
Царская грамота.

Село Великое само глядло городочкомъ.
Домикъ, приготовленный для нихъ Львомъ Гурьевичемъ, напоминалъ ихъ тарханскій уголокъ. Ття-мама, въ короткую побывку, успла тутъ въ верхней горенк приготовить даже постель для Сонюшки. Самого окольничаго она никакъ къ себ не ожидала такъ скоро.
Она теперь похвалялась имъ всмъ своимъ хозяйствомъ, все ихъ скорй осмотрть приглашала, велла въ мдномъ большомъ чайник для нихъ заварить сладкій узварецъ, а того не разсудила старуха что имъ отдыхъ былъ всего нужне.
Но какъ было и уснуть посл всхъ впечатлній за послднія сутки? Къ тому же коротка апрльская ночь. Того и гляди солнце выплыветъ. Много ли, мало ли они отдохнули съ дороги, а вотъ уже опять сидятъ вс вмст. Софья батюшк рану его обмыла и перевязала, и Бога благодарила теперь: рана была совсмъ легкая, больше страшная по одному виду.
Левъ Гурьичъ поминутно входилъ къ нимъ въ комнату, Наталья Ивановна принимала его теперь за роднаго. И не отецъ, и не дочь, посл всего, скоро утомились, а сама Наталья Ивановна, довольно наплакавшись отъ радости, пошла въ свою комнату почивать.
Какою-то потребностью сдлалось теперь для старика ни на шагъ не отпускать отъ себя дочери и, не спуская глазъ, все время на нее одну смотрть.
— Софья! говорилъ онъ.— Покойница матушка твоя, Варвара Глбовна, твоимъ рожденіемъ умирая, послдними словами за тебя Богу молила…. ради Бога тебя твоей тетк на руки отдала. И ты мн жизнь спасла. Не баловалъ я тебя, себ одному угождалъ, тебя любя. И я, помня ея родительское слово, пуще чмъ ее, матерь твою родную, нжилъ, и лелялъ, и холилъ, и рядилъ тебя, и въ томъ во всемъ не теб, а самому себ угождая. Любилъ, любилъ я тебя! Да я же и первый твой ненавистникъ былъ. И ты меня въ томъ прости, дочь моя. И во всю твою жизнь ни единымъ словомъ ты не обидла меня! Свою власть надо мной зная, ни разу ничмъ ты надо мною ничего силой не взяла, и не бранила, и не сердилась на гадкаго старика. А ноньче, онъ повторилъ опять,— и душу свою ты за меня положила.
Онъ весь будто переродился теперь. Кротости всю жизнь не доставало этому лицу. Теперь она самая, эта душевная мягкость, будто голубь слетла и оснила черты его лица. Даже голосъ старика звучалъ нжне. Обычный поворотъ на-кось его головы, утративъ свою прежнюю жесткость, сохранилъ всю первоначальную прелесть свою. Не даромъ и старика Обрескова вс почитали красавцемъ.
Онъ ршительно не спускалъ глазъ съ Софьи. Она сказала что пойдетъ если не совсмъ оправиться съ дороги, такъ хоть причесать голову. Онъ взялъ гребень и всю ея голову расчесалъ и причесалъ самъ. Она просила пойти къ себ помолиться, онъ, обрадованный, сказалъ: ‘помолиться надо и мн, больше тебя,’ и вдвоемъ у образа помолились. Она сказала что пойдетъ провдать ттю-маму, они пошли къ ней вдвоемъ, и тамъ онъ слъ съ дочерью рядомъ. Она отъ утомленія сла на лавку въ его комнат, онъ самъ подалъ-поднесъ ей подушку, уговорилъ даже прилечь и, когда она легла, онъ, какъ это всегда длывала ея покойная няня Василиса Пахомовна, самъ тихо перебиралъ-шевелилъ ей волосокъ за волосочкомъ. Отдохнувъ мало, она сейчасъ же оправилась, и сказала что ей ‘теперь совсмъ полегчло’. Повеселлъ отецъ, придвинулъ свое кресло къ лавк, и опять сидлъ съ нею рядомъ.
— Какъ хорошо становится на душ, сказалъ онъ.— Боже мой! не то что это всхъ послднихъ тревогъ, а сказать бы отъ какой долгой болзни, за всю свою жизнь, выздоравливаю теперь. Софья! простишь ли гадкаго старика?… Вдь ей-же-ей…. Ноньче и душу свою ты за меня положила.
Онъ опять плакалъ, что-то хотлъ, очевидно, еще сказать, но силъ не было выговорить, тяжело ему становилось.
— Батюшка! перебила дочь.— У Бога не безъ добрыхъ людей, я теб всегда это говорила. А я одна чмъ бы теб пособила?
— Нтъ, нтъ…. отрицалъ старикъ, и опять судорожно махалъ рукой. Слова еще такого онъ не находилъ, а самъ про себя, очевидно, понималъ что такое онъ ей говорить хочетъ.
Левъ Гурьевичъ вдругъ вбжалъ съ радостными встями: въ Тарханск пушки палятъ. На башн, съ берегу можно видть, царское знамя разввается. Видимое дло, орловскія рати подошли. Все село заликовало. Для Обресковыхъ, даже и посл всхъ ихъ домашнихъ радостей, такая царскихъ войскъ надъ мятежниками побда была за праздникъ. Больше на радости въ дом выздоравливаютъ, истомленные свои усталости забываютъ. И самъ воевода, и Софья Даниловна, и ття-мама здсь въ сел Великомъ веселй чмъ въ Тарханск сидятъ за трапезой, за раннимъ утреннимъ завтракомъ. И Левъ Гурьичъ, такъ случилось, съ воеводиною дочкой за столомъ рядомъ, и дочь, на глазахъ отца, со ‘спасителемъ’ весело разговариваетъ.
— Софья!… дочь моя! третій разъ обратился окольничій, когда они вновь остались одни.
— Проси чего хочешь меня старика. То быть не можетъ чтобы чего-нибудь весь вкъ ты не пожелала тайкомъ отъ меня. Мало ли что и въ шутку, изъ шалости, въ голову могло придти? Хочу, какую ни есть, сейчасъ отъ тебя просьбу слышать. О томъ говорить нечего что все наше имніе — твое, дочернее. Отъ сего часу я въ дом меньшой, отъ сего часу, не я въ дом, а ты всему будь хозяйка. Но не о томъ и говорю, а ты душу мою услади. Слышишь ли?— И онъ ей будто какія-то дальнія, московскія слова напомянулъ теперь.— Моя ноньче воля та чтобъ изъ твоей воли мн по гробъ не выходить.
Софьина грудь тяжело, высоко заколебалась. Не могла она ужь черезъ силу удерживать себя. Сердце у ней закатилось, какъ предъ бдой. Блдное ея лицо вдругъ помертвло. Она предъ родителемъ, со своего кресла, встала на вытяжку.
— Батюшка! и вдругъ упала къ его ногамъ.— Сыми съ меня тяжелое свое отцово слово.
Ожилъ вскочилъ старикъ.
— Софья! о томъ вдь и молю тебя, застоналъ онъ глухо.— Коли я ее тогда взялъ у тебя волю, ты сама мн ее отдала. Ее ты сама отъ себя отняла. При теб твоя воля будь. Своя у тебя воля. А моя ноньче воля та, ужь ты слышала, чтобы мн по гробъ изъ твоей воли не выходить.
— Батюшка! стонала Софья Даниловна, не отрываясь отъ его колнъ.— Сними съ меня тяжелое твое отцово слово!
Она, въ смертной истом обращала къ нему умоляющій взоръ, блдно было ея лицо, простертыя руки, тонкіе пальцы дрожали….
Недоумвалъ, не понималъ отецъ.
— Софья, о томъ вдь и прошу: прости же ты меня старика!
Онъ силой поднялъ ее съ полу, тихо поддерживалъ ея слабую голову съ разметавшеюся косой.
— Дочь моя!…. Вотъ я самъ благословляю тебя. Видишь ли?— и онъ крестилъ дочь,— Господи! Твоя буди воля, а не моя.
— Батюшка! батюшка!… съ дрожью, скороговоркой произносила Софья, и припадала руками къ его груди.— Свтъ мой батюшка!… съ короткимъ, перерывистымъ дыханіемъ, все быстрй и короче произносила она.
— Ты его любишь? Ну, я такъ и понялъ…
Она судорожно отрицалась головой.
— Сталъ я и самъ послднее время замчать….
Все судорожнй отрицалась она, грудь тяжеле дышала, холодныя руки дрожали.
— Не думалъ я, правда, никакъ…. Но онъ понравился теб, и довольно. Да пойми же, Софья. Вдь я объ немъ, обо Льв Гурьич, и говорю теб.
— Батюшка! простонала она, такъ что, казалось, и потолокъ, и стны въ свтелк дрогнули отъ боли.— Сними съ меня тяжелое твое отцово слово, и замертво упала къ его ногамъ.
Только теперь все понялъ старикъ.
Такъ это не здсь, въ брусяной изб, а тогда, на Москв, въ ея терему, на голубомъ ковр, еще тамъ угадать ему надо было! Не теперь, а два года и больше тому назадъ, въ самый тотъ оминъ Понедльникъ, воля Божія, а не его гршнаго воля, должна была совершиться. Онъ теперь на полу припадалъ къ дочери, согрвалъ ее теплымъ дыханіемъ, глаза ей раскрывалъ потихоньку, ея слабую голову поддерживалъ. Самъ передъ ней стоялъ на колняхъ, и ея холодную дочернюю руку со слезами цловалъ.
— Софья! простишь ли меня? вдругъ вскрикнулъ отецъ.— Нтъ, ты не можешь, ты не должна меня простить….
Она тихо повела на него глазами.
— Нтъ! ты не должна меня простить!.. застоналъ онъ глухо.— Можетъ-быть, онъ, твой суженый, безъ тебя, съ горя на войну пошелъ, давно въ пол убитъ лежитъ.
Софья безъ упрека, безъ жалобъ, безъ чуть слышнаго ропота, — это было очевидно для отца, — вспоминала теперь о своемъ минувшемъ счастьи, только одинокая слеза дрожала на ея рсниц. Она тихо повела на отца глазами, и попрежнему все молчитъ стоитъ.
И онъ оставилъ святыню ея души въ ней почивать, объ имени не спросилъ. Софья видитъ теперь: ему казалось бы уже святотатствомъ до ея тайны прикасаться своими руками. Не случайно, а по своему глубокому и нжному разуму, онъ ее объ имени не спросилъ.
— Очень я устала! чуть слышно молвила Софья. Онъ самъ увелъ ее въ верхнюю горенку. Она уснула.
И вновь отецъ объ имени не спросилъ, когда сама Софья пришла къ нему для разговоровъ. И для нея ясно теперь: не спроситъ онъ и впередъ, чтобы самому ничуть ко святын ея души непрошеными руками не прикасаться. Ахъ, давно ли все это было! А вотъ она видитъ теперь: ея отецъ совсмъ предъ нею таковъ какимъ она всегда его себ воображала. Она всегда страстно любила его, сказать ли? не то любила, а больше жалла его. Вотъ, она его теперь попрежнему любитъ, а ужь не о чемъ жалть его.
— Право, началъ опять огецъ,— будто отъ какой за всю жизнь болзни выздоравливаю. Себя не узнаю. Софья, вдь это ты вылчила меня.
Онъ какъ-то просьбенно глядлъ ей въ лицо.
— А еще тому три-четыре дня, гршенъ, ой предъ Богомъ какъ гршенъ былъ! Припоминаю вчерашній день, и третевочный, во мысляхъ перебираю. Въ томъ даже что ворамъ въ руки отдался, сказать со всею откровенностью, почесть я самъ виноватъ. Гордыня обуяла. Сказать бы: смерти своей самъ алкалъ. Горестно мн теперь не за себя, а за васъ, за тебя, дочь, да за твою ттушку добрую, а мою сестру родную. Откроюсь предъ тобой во всемъ, только маменьк не говори ни слова. Помнишь ли, третьяго дня съ Москвы гонецъ пріхалъ, мн государеву грамоту привезъ?
— Ахъ, что такое, батюшка?
Софья вдругъ вспомнила с-вой разговоръ съ дьякомъ объ этой грамот.
— Мы у царя въ большой опал. Не знаю: захочетъ ли меня впередъ до своихъ очей допустить!
Софья подсла ближе къ отцу.
— Неправо онъ осерчалъ на меня! съ важностью продолжалъ бояринъ.— Воровъ какъ можно было — съ Москвы имъ легко писать — до нашихъ мстъ не допустить? Нечего меня ровнять своимъ прочимъ окаяннымъ воеводишкамъ. Нечего и Бориской Лыковымъ корить. Бориска Лыковъ!… а? (Срые его усы шевелились.) Опалой и подавно грозить нечего. Не опалы его устрашаясь, а то себ на душу за срамоту взявъ, я и точно что воровъ поджидалъ, будто на вольную смерть шелъ. Только и не чаялъ, дочь моя, что таково страшно безъ покаянія животъ кончать. Вотъ она голубушка!— вынулъ онъ грамоту изъ-за пазухи.— Со мной вмст въ башенной тюрьм у-сердцу была.
— О чемъ же, и что тутъ государь пишетъ? спросила дочь.
— Пишетъ такъ, отвтилъ отецъ, тряхнувъ грамотой, и началъ читать, минуя титулъ и многія мста, очевидно офиціальныя, а не т которыя были тягостны для его самолюбія:— ‘И теб бы знать, Данило Ивановичъ, что ты ноншнимъ своимъ нерадніемъ себя въ конецъ осрамилъ, а которая твоя прежняя была врность, за что я тебя много и жаловалъ, и ты ей ноншнею своею оплошкой злой конецъ положилъ, а которые отъ меня съ Москвы бояре въ другіе города противъ воровъ посыланы, т своего государя, моего царскаго величества Алекся Михайловича всея Руси, честь не по твоей глупости оберегали….’ Ну, тутъ Лыкову и всей ихъ брать отъ царя: величаемъ тя! Бориско Лыковъ, а? (Опять его срые усы шевелились.) ‘…. и мы велимъ вотчины назадъ отписать’…. Ну, всего насъ ршить! Такъ, молъ, и того мало!… Извстно это: Обресковы въ опал. Да глядико-ка еще что про хорошихъ-то нашихъ, про московскихъ сосдей, въ приписк пишетъ! Мало имъ того что ихъ отецъ передъ моимъ батюшкой испоконъ вка чванился. Вдь ты это знаешь ли? Вотъ я теб теперь это первый разъ скажу. Въ нашемъ-то, въ Кривомъ переулк, вдь это мой родитель, онъ первый, зачалъ каменны палаты выводить, ну и безъ спору было. А вотъ ихъ-то родитель, Григорія Романовича старикъ, старый Заскинъ, не стерплъ: дай, молъ, и я таковы же точно, да еще лучше, насупротивъ Обресковыхъ палатъ и свои блокаменны выведу поставлю!… Слушай-ко. ‘А Григорій Романовичъ Заскинъ, давно ли теб по служб за одно мсто былъ…. а ноньче мы его и въ бояре пожаловали, да по немъ и сыну его вотчины наддали, и нашею царскою милостью его на своихъ очахъ сосватали, своимъ обиходишкомъ женимъ, за него княжну Салманову выдаемъ….’ А, Софья, каково?— и онъ встряхивалъ грамотой, и положивъ ее на столъ, ударялъ по ней кулакомъ.— Сосдъ-атъ мой ужь на Москв бояринъ! Въ домъ-то къ нимъ самъ царь: то было жениховъ, а ноньче ужь и невстъ засылаетъ!
Это былъ намекъ на свадьбу Настеньки. И глаза его опять сверкали, срые усы шевелились.
Прошло молчанье.
— Ну да Богъ съ ними со всми, да и съ царемъ-то! молвилъ окольничій.— Одно ты въ мір мое сокровище. Ты, моя дочь, при мн, я опять съ тобою, а для міра я совсмъ отптый человкъ.
Вошла маменька Наталья Ивановна съ новыми добрыми встями. Она принесла воевод привезенный изъ Тарханска кафтанъ, а Софь ея любимую душегрйку и шелковую стку на голову. Орловскій тысяцкій прислалъ изъ города за ними расшиву: воровъ всхъ избили и прогнали. Тарханескъ очищенъ. Воеводу отъ мала до велика всмъ народомъ ждутъ въ городъ съ минуты на минуту.
— Что жь, батюшка, потихоньку молвила Софья отцу, вставая.— Вотъ и самъ государь теперь узнаетъ что Тарханскъ очищенъ, изо всего узда воровъ прогнали. Мой совтъ теб таковъ: будемъ ждать, впередъ какой отъ государя милости дождемся?
Она поблагодарила ттю-маму за стку и за душегрйку, сказала что пойдетъ сейчасъ же переодться къ себ наверхъ.

ГЛАВА XXV.
Плачъ Софьи.

Ни бровью не повела. Какъ въ начал, такъ и до самаго конца, за чтеніемъ грамоты пристально слдила.
Когда старикъ внятно читалъ строки…. ‘Да по немъ и сына его царскою нашею милостью пожаловали…. За него княжну Салманову отдаемъ.’ И когда отецъ говорилъ: ну, тутъ пустое пошло! Царь мальчишку приданымъ наградилъ, и какъ въ комнату вошла маменька Наталья Ивановна съ встями, и когда она изъ ея рукъ брала свою любимую атласную душегрйку…. Ни бровью не повела, не содрогнулась.
Но, Боже мой! Только теперь можно было видть, чего Софь надъ собой стоило пережигь эти пятьдесятъ минутъ въ суткахъ исполненныхъ и безъ того всякихъ необычайныхъ волненій. Вбжавъ по тесовой лстниц въ свою свтелку, она заложила дверь на задвижку, кинулась-упала на кровать и, забивъ голову въ подушку, зарыдала-зарыдала.
— Левъ на Москв сосватанъ! Царь за него княжну Салманову отдаетъ!!
Не узжать бы тогда имъ изъ Москвы въ дальнюю сторону. Ахъ! два года тому назадъ не бжать бы имъ за тысячу верстъ отъ людей, въ чудь, глушь, изъ столицы!
Сердце ея было разбито. И въ какой день? Этотъ весь день былъ громовый. Убита въ ея глазахъ дряхлая голубка, ея Василиса Пахомовна-няня. Воеводу, ея отца, на площадь волокутъ пьяные казаки. Она цлые сутки съ мокрыми ногами, въ бабьемъ тулуп. Приказный дьякъ что всегда дрожалъ при вид ея отца и стоялъ на вытяжку, хочетъ ее цловать, и говоритъ про любовь. Съ нимъ да со старымъ мельникомъ, она спасаетъ отца. До сихъ поръ у ней въ ушахъ стонетъ плескъ волнъ да завыванье ночной бури у башни. До сихъ поръ у ней болятъ руки отъ веселъ, отъ борьбы съ водою на стремени. Она не очувствовалась даже еще и отъ послднихъ мукъ, когда кланялась въ ноги отцу и заклинала.
И когда же этому сердцу суждено было разбиться? Наканун.
Это теперь, когда ея отецъ и съ Богомъ, и съ людьми, и съ самимъ собою примирился. Да разв, на самомъ дл, ужь и не снято съ нея, даже сейчасъ, тяжелое отцово слово? Ршительно наканун.
Она плачетъ-мучится, сама себя терзаетъ. ‘Лва! Левъ мой Григорьевичъ! зачмъ я тебя, двка, полюбила!’ Безропотно, безъ жалобъ на кого другаго, она рыдаетъ, сама себя кругомъ винитъ, можно ли было ей той же любви надяться? зачмъ-зачмъ она его такъ безумно полюбила?
Посмотрла бы я его, поглядла бы я его, неужели онъ такъ перемнился? Левъ Григорьевичъ!… Лвка ты мой! какая она такая твоя невста? Блый вашъ домъ, наша церковь красная — ахъ, ты помнишь ли что въ терему у меня говорилъ ты? Твои дтскіе кудри, твоя блая рука, живые твои соколиные глаза…. Подай, гд у тебя мое колечко?
Она плачетъ, терзаетъ себя: ‘зачмъ я безумно полюбила?’ Ужь не можетъ она жить. Ужь не о чемъ ей даже Богу помолиться. Она только смерти молится, а онъ на Москв пируетъ. ‘Нтъ, нтъ’, далеко отъ него плача, мучитъ она себя: ‘и забывая, не забылъ ты меня! и разлюбляя, не разлюбилъ ты меня! хочетъ другую любить, съ той не ласковъ онъ. И ты помнишь какая она такая Софья Даниловна твоя, хоть и повнчался съ другою! Но ей для чего теперь жить? Ни перемнить, ни поворотить, какъ ни терзайся. Лва, Лва!… или вправду княжна Салманова теперь — твоя молодая жена!’
Она чувствовала, въ ея жизни это былъ переломъ.
Въ тотъ же день они опять перехали домой въ Тарханскъ. По городу убирали трупы… Мало-по-малу на улицахъ и въ домахъ водворялась прежняя тишина. У самой ограды Михаила Архангела похоронили ея няню. Палашка спаслась, благодаря протопоповой жен, у нихъ въ сара, въ пустой кадк. Наталья Ивановна опять помстилась подъ лстницей, и образъ Всхъ Скорбящихъ вислъ попрежнему въ переднемъ углу на розовой тесемк. Въ ихъ большой передней комнат, попрежнему, накрытъ длинный столъ. Поставленъ ужинъ. Темно въ комнат, свчей нтъ, и мсяцъ не глядитъ въ окно. Но апрльскій вечеръ когда же теменъ бываетъ? Долго никто не приходитъ за ужинъ. Одинъ Левъ Гурьичъ похаживаетъ по пустой комнат. Онъ цлый день то и дло всякому попадался въ дом на глаза.
Дьякъ все чего-то ждетъ.

ГЛАВА XXVI.
Объясненіе съ дьякомъ.

Въ тотъ же вечеръ у Софьи Даниловны былъ разговоръ со Львомъ Гурьевичемъ.
Ея сердце было разбито. Чувство, которое много лтъ она берегла въ своей душ за святыню, которое именно теперь окрпло и созрло въ ней, оно какъ въ могил. Вся ея жизнь переломлена. ‘Законъ! Царь неумолимый!’ проносилось еще по временамъ въ ея мысляхъ. Но нтъ, сердце не давало себя въ обманъ: Царь только жизнь воленъ отнять.
Итакъ, вечеромъ у нихъ былъ разговоръ.
Левъ Гурьичъ, посл всхъ тревогъ за послднія сутки, видимо, дожидался этого мига побыть съ Софьей наедин. Онъ цнилъ въ себ что жертвовалъ за нее жизнью. Бднякъ даже черезчуръ простодушно разчитывалъ на это свиданье. Когда Софья вышла къ нему, наконецъ, молодой Каравеловъ сіялъ такимъ блаженствомъ что ей стало неловко.
— Левъ Гурьичъ, сказала она ему.— Теперь мн тебя благодарить надо. Съ ноншняго дня ты мн истинный другъ на всю жизнь. И на всю мою жизнь — я теб по гробъ благодарна.
Она подошла къ нему ближе, обняла за локти и поцловала въ щеку.
Онъ налету припалъ губами.
— Софья Даниловна!.. вымолвилъ онъ задыхаясь.
— Левъ Гурьичъ, полно! остановила она его легкимъ движеніемъ.
Онъ схватилъ ея руку и запечатллъ какимъ-то рабски-почтительнымъ поцлуемъ.
— Ты меня любишь, Левъ Гурьичъ! сказала вдругъ Софья.— Я теб въ томъ врю. Еслибъ и не привелъ Богъ теб пособить мн въ моемъ великомъ гор, я и по прошлымъ твоимъ рчамъ и дламъ дала бы въ томъ вру. А какъ ты ноньче моего роднаго отца спасителемъ сталъ, только меня любя, за него на врную смерть пошелъ (могли мы съ тобой въ рк утонуть, и въ руки разбойникамъ попасться)… такъ какъ же мн твоей любви не врить! Но…
Левъ Гурьичъ вздохнулъ.
— Но, повторила Софья,— мн на своемъ вку быть замужемъ видно Богъ не судилъ. Напрасно меня вс зовутъ красавицей, ужь я дольше всхъ своихъ ровесницъ въ двкахъ засидлась. Также, видно, и впереди мн счастья нтъ. Что ты мн теперь, Левъ Гурьичъ, на то отвтишь, если я теб скажу что я въ монастырь пойду?
Лице Льва Гурьича, по временамъ еще оживлявшееся надеждой, вдругъ разразилось горькою усмшкой.
— Говоренося! отвтилъ дьякъ съ какимъ-то небывалымъ еще озлобленіемъ, черты его лица искривились. Онъ провелъ по волосамъ рукой, отвернулся въ уголъ, и заигралъ въ рукахъ куньею шапкой.
Софья остолбенла.
— Удивительно для меня! всплеснула она руками.— Какъ, Левъ Гурьичъ? Да, если ты меня вправду, какъ самъ говоришь, любишь, а я твоею быть не могу, разв теб не за счастье теперь услыхать отъ меня что я не кому-нибудь живому человку въ руки достанусь, а что я навкъ останусь сирота Божья?
Она схватила его за руки, будто еще умоляла скорй сказать: такъ ли она это своимъ двичьимъ умомъ разсудила?
Глаза ея горли такимъ огнемъ, какого дьякъ за Софьей Даниловной и не чаялъ. Вся она была обворожительна предъ нимъ. Съ ногъ до головы такимъ желаніемъ жизни вяло отъ нея! Влюбленный дьякъ обомллъ.
— Софья Даниловна! (Голосъ Льва Гурьича дрожалъ, онъ страстно сжималъ ея руку, онъ дерзко заглядывалъ ей въ лицо.) Софья Даниловна… ты… въ монастырь пойдетъ?
— Пойду безо всякихъ переговоровъ, съ достоинствомъ отвтила Софья, и отняла свою руку прочь.
— Богъ одинъ вдаетъ что говорить, сказалъ дьякъ, садясь на скамейку, и опять отвернулся въ уголъ. Онъ, очевидно, ждалъ признанія, а ей, повидимому, не хотлось больше говорить.— Стало-быть, ты замужъ ни за кого ни пойдешь? прервалъ онъ молчаніе.
— Знать ни за кого, молвила Софья.
— И ты мн въ томъ врно общаешься? крикнулъ дьякъ, вставая, и подставилъ ей свою широкую ладонь.— Ты мн въ томъ врно общаешься что ты замужъ ни за кого, а ты къ Богу, въ монастырь, пойдешь?
— Должно такъ и есть, молвила Софья.
Дьякъ глядлъ въ полъ.
— Кому было на мн жениться, тотъ можетъ-быть на войн мертвъ лежитъ, договорила Софья.
— И на теб теперь никто не женится? настойчиво спросилъ дьякъ.
— Больше никто! наотрзъ отвтила Софья.
Не привыкни еще прежде бдный дьякъ въ цлые два года считать себя ‘презрннымъ червемъ’ предъ семьей Обресковыхъ, трудно бы ему было теперь устоять на ногахъ предъ воеводиной-дочкой. Сама Софья поспшила на помощь.
— Ты разв не видишь, сказала она ему,— во мн перемну? Я тебя теперь совсмъ за своего друга почла, и ты мн сталъ истинный другъ на всю жизнь. Я теб это, Левъ Гурьичъ, не занапрасно сказала. Въ прошлое время когда бы ты отъ меня такихъ рчей услыхалъ? Случалось мы съ тобой и очень подолгу разговаривали, а такихъ отъ меня рчей ты никогда еще не слыхалъ. Такова я съ тобой и впередъ на всю жизнь буду.
Въ комнату вошелъ воевода.
Двое слугъ несли за нимъ свчи. Данило Ивановичъ былъ въ своемъ домашнемъ, на бличьемъ мху, кафтан, а на ногахъ у него были желтые сапоги блыя кисточки.
— Ты вотъ гд, Сонечка, молвилъ отецъ,— а я вс комнаты обошелъ, искалъ тебя.
Левъ Гурьичъ стоялъ уже въ самомъ углу на вытяжку.
— Батюшка, сказала Софья Даниловна,— я тутъ безъ тебя Льва Гуръича благодарила за все что ныншній день онъ сдлалъ для нашего семейства.
Софья указала отцу на бднаго дьяка.
— Левъ Гурьичъ! подойди сюда, и окольничій тяжело вставалъ со своего кресла, опираясь на его ручки.— Поцлуемся съ тобой по-христіански. (Окольничій цловалъ своего дьяка троекратнымъ поцлуемъ, какъ цлуются у Христовой заутрени.) Завсегда будешь нашему дому другъ. И дтямъ, и внукамъ своимъ закажу твою добродтель поминать. Здсь ли останемся, въ Москву ли опять передемъ, будешь намъ всегда за родного брата всмъ намъ. Благодарствую, Левъ.
И старикъ опять тяжело опускался въ свое кресло.
Только теперь можно было видть сколько силъ убыло у старика. Онъ посдлъ, одряхъ за цлые годы. Рана подъ мышкой все еще была перевязана.
— Не на чемъ, сударь Данило Ивановичъ! проговорилъ дьякъ надумавшись и отвсилъ низкій поклонъ воевод.
Софья, заложивъ руки за спинку кресла, стояла возл отца.
— Надо будетъ скорй обо всемъ государю на Москву отписать, продолжалъ окольничій.— На сію минуту силъ моихъ не стаетъ государевыхъ длъ начинать, а завтра… ты самъ ко мн въ домъ не ходи, Лвка, самъ я еще до свту къ теб въ приказную приду.
— Слушаю-съ! отвтилъ дьякъ, и отвсилъ низкій поклонъ воевод.
— Стрльцамъ вели очередь блюсти строго. Отъ воровъ, правда, теперь никакой опаски нтъ. Къ вечеру еще свжій гонецъ былъ: ихъ на сорокъ верстъ кругомъ потоптали. Но чтобы все у насъ съ тобою было по чину. Чай, вода сбывать стала? спросилъ вдругъ воевода.
— За день вся сошла, отвтилъ дьякъ.— Подъ горой у башни, сказываютъ, ужь въ бродъ опять переходить начали. Дружная вода была.
И Софья, и отецъ, молча, перекрестились.
Въ комнату вошла Наталья Ивановна.
— А гд братецъ? А вы вс тутъ! сказала старуха. Отъ отца она перешла къ дочери, опять горячо ихъ перецловала, и въ заключеніе, залившись слезами, повалилась прямо на шею ко Льву Гурьичу.— Дай же, спаситель нашъ, тебя-то отблагодарить теперь! Великъ Богъ своею милостью, сотворилъ чудо не по нашему маловрію, а и добрымъ людямъ спасибо на вкъ.
Она плакала и рыдала. Дьякъ горячо обнимался съ маменькой Натальей Ивановной. По обычаю всего дома, и онъ ее кликалъ маменькой.
— Гд посл такого страха здсь на чужой сторон оставаться! заголосила Наталья Ивановна.— Ой, въ Москву, братецъ! скорй въ Москву просись у государя. Няня-то наша, добрая моя старуха Василиса Пахомовна, царство ей небесное! знать за всхъ насъ она тутъ одна свои кости сложила на чужой сторон. (Наталья Ивановна крестилась на образъ.) А теб, Левъ Гурьичъ, обратилась она на прощаньи опять къ дьяку, пошли теб тутъ Богъ, безъ насъ, на Тарханск первую что ни самую лучшую невсту.
Дьякъ даже своего ‘не на чемъ’ не отвтилъ Наталь Ивановн.
— Прощай, Левъ Гурьичъ! поклонилась Софья Даниловна дьяку съ порога, поведя своего больнаго отца укладывать спать, Наталья Ивановна понесла за ними об свчки.
Такъ тутъ и заночевалъ на стол ужинъ никмъ не тронутый.

ГЛАВА XXVII.
Христосъ Воскресъ!

И вотъ, торопится утренняя заря…. Ранній блый день апрльскую ночь смняетъ. Послдки снговъ стаяли кругомъ, везд вода побжала. И въ воздух, и на земл, во всемъ — явно себя сказываетъ весна. Въ воздух свжетъ запахомъ полей. Жаворонки везд запли. На неб журавли летятъ, гуси тянутъ вереницами. Торопятся срые на лтнюю сторону — за Москву, за Смоленскіе лса, за грязи Новогородскія. Тянутъ дикіе къ Блому морю, за Архангельскъ, къ самому Океану. На всей Руси колокола въ тотъ день за одно гудятъ. Великая Суббота на улиц, а завтра — праздникамъ Праздникъ. Само, какъ весна животворящая, Свтлое Христово Воскресенье подошло.
Христосъ Воскресъ! грянетъ изъ края въ край по всей Русской земл.
И какъ на Москв, при полночномъ гул всхъ московскихъ колоколовъ, по церквамъ по приходамъ, великое торжество свтло праздновалось, такъ и тутъ на чужой дальней сторон, въ Тарханск, въ самую полночь ударилъ колоколъ близь воеводскаго двора у Михаила Архангела. Пять-шесть здшнихъ церквей откликалось ему съ разныхъ сторонъ, и весь здшній тарханскій людъ заспшилъ къ Пасх.
Тамъ на Москв, въ красной церкви, стоя предъ самымъ образомъ Тихвинской Божіей Матери, было ли кому дальнихъ Тарханскихъ вспоминать? И здсь, въ глухомъ Тарханск, за тою же великою утреней, было ли кому о дальнихъ московскихъ вспоминать? Разлученные друзья христосовались ли мысленно въ эту ночь между собою.
А то что же?
Чмъ для нихъ Свтлый Праздникъ не свтелъ былъ? оба на Тихвинскую Божію Матерь во всемъ положились. Тутъ оба сказали въ сердц своемъ: какъ Богу угодно, такъ пусть и будетъ.

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЪ ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА XXVIII.
Царь въ окно поглядлъ.

Былъ тихій іюньскій вечеръ. Налетали сумерки на Москву. Пространная Красная площадь давно опустла. Надъ ея зеленымъ деревенскимъ просторомъ все рже щебетали отрижи, по-деревенски еще кружились они и надъ золотыми верхами Кремля. Въ беззнойномъ воздух ждалось и назавтра яснаго дня.
По-тогдашнему шелъ восьмой часъ ночи.
Стрлецкая стража ужь зачинала свою перекличку. Первый перекрестился сторожъ у Успенскаго собора и затянулъ протяжно и заунывно: ‘Пресвятая Богородица, спаси насъ!’ Въ ближнемъ притон хрипло отозвался другой: ‘Святые московскіе чудотворцы, молите Бога о насъ!’ Изнутри Кремля стали ближе и явственнй подступать къ стнамъ такія же точно громогласныя возглашенія и ‘Николаю Чудотворцу’, и ‘всмъ святымъ’. Вдругъ на всю площадь раздалось со стны: ‘Славенъ городъ Москва!’ и протяжно замиралъ вдали этотъ окликъ. ‘Славенъ городъ Кіевъ!’ откликнулся другой. И еще дальше раздаюсь: ‘Славенъ городъ Владиміръ!’ и еще дальше: ‘Славенъ городъ Суздаль!’ Изъ затина къ затинъ, отъ башни къ башн, стали перекликаться какъ колокола по всмъ угламъ. Звучитъ имя Ростова, звучитъ имя Ярославля, звучатъ имена другихъ древнихъ русскихъ городовъ, вся слава которыхъ для насъ, потомковъ, осталась въ одномъ ихъ имени.
А вотъ ужь и ласковыя лтнія звзды загорлись въ ночной синев. Тяжелыя лампады, теплящіяся у вратарныхъ иконъ, рзче выдаютъ свои пламена сквозь окружающій сумракъ. Чешуйчатыя, черепичныя кровли высокихъ башенъ выступаютъ все темнй на голубомъ неб. На рву, у Василія Блаженнаго, отъ тамошней высокой травы и отъ густаго кустарника потянуло свжею росой. Мсяцъ ли всходитъ съ краю, утренняя ли заря ужь занимается во слдъ вечерней, а только Москва рка вся, какъ блымъ днемъ, видна въ своихъ глинистыхъ берегахъ. А поглядть съ нея на Кремль, уже и онъ больше не темнетъ теперь, а сызнова начинаетъ свтлть своими несмтными крестами, двоеглавыми золотыми орлами, верхами царскихъ теремовъ, блою зубчатою стной и башнями по угламъ,
Сонъ царилъ на весь Кремль.
Но вдали, за ходами и переходами боярскихъ дворовъ, потомъ за тснотой всякой дворцовой постройки, по-за святыми соборами, тамъ, на верху, въ ночной тиши, ярко свтился одинъ огонекъ. Въ сплошномъ ночномъ туман и въ глубокомъ безмолвіи, когда разв только бородатый стрлецъ отгонялъ полночную дремоту напвомъ тропарей, когда темные пустынные соборы еще темнй и пустыннй казались отъ мрачнаго освщенія одиночныхъ ночныхъ лампадъ, тамъ высоко-высоко въ царскомъ терем, и какъ разъ въ государевой спальн, ярко сквозь пунцовую занавску свтило одно окно. Любопытно ли заглянуть въ теплый царскій уголокъ?
Спаленка царя Алекся Михайловича была крошечная комнатка, вся устланная ковромъ и по стнамъ увшанная коврами. Она была ярко освщена двумя восковыми свчами въ высокихъ мдныхъ шандалахъ, которые стояли на небольшомъ дубовомъ столик противъ самаго окошка. На немъ красовалась большая мдная чернильница съ трубками, а въ трубкахъ цлымъ веромъ были натыканы чиненыя гусиныя перья. Это былъ любимый уголокъ царя Алекся Михайловича, уголокъ отдохновенья. Изъ этой чернильницы, на этомъ самомъ столик, онъ обыкновенно писывалъ собственноручно дружескія письма пріятелямъ о своихъ охотахъ, о садоводств, страстно имъ любимомъ, о своихъ ненаглядныхъ кречетахъ и соколахъ. Точно также въ здшнемъ дубовомъ шкапчик, который стоялъ въ углу, почти въ прислонъ къ косяку окошка, хранились не царскія дловыя бумаги и не другія важныя книги, которымъ отведено особое мсто не въ этомъ поко, а хранились и казали себя за стекломъ разныя охотничьи рдкости и диковинки: обдланная какъ живая черепаха, малая охотничья трубка, разныя сушеныя травы, а въ книгахъ и тетрадяхъ заключались всевозможные секреты, бездлки и выписки по части его любимыхъ забавъ.
На полу, на низенькой скамейк, спиною въ упоръ къ дубовому шкапчику, сидлъ девяноетолтній, сдой и съ виду слпой старикъ. По тишин въ комнат, по ровной, тихой и съ минуты на минуту все боле замиравшей рчи этого Божьяго человка можно было догадаться что царь уже дремлетъ, а пожалуй и уснулъ-почиваетъ. По боковой стн, направо отъ окошка, тянулась узкая длинная лавка, до-полу укрытая ковромъ и въ углу съ блыми подушками. На ней и отдыхалъ теперь Алексй Михайловичъ. Въ углу нельзя было разглядть его лица, и даже были ли у него глаза закрыты. Одна каштановая борода тамъ темнла. Безъ сапогъ, въ темно-синемъ халат, онъ недвижимо лежалъ во всю длину лавки, скрытъ полу-сумракомъ. Только малиновые чулки ярко освщались на немъ обими свчами. Царь не шевелился. Свчи нагорали все боле. Щипцы, точно такія въ маломъ вид какими ныньче захватываютъ горячіе уголья, лежали на мдномъ поднос у самыхъ шандаловъ. Но оправлять свчи Божій человкъ видимо не торопился.
….’И было великое разоренье’, дотягивалъ онъ, какъ псаломщикъ, свой безконечный разказъ, остановился и сталъ прислушиваться и приглядываться, точно ли государь почиваеть? ‘И градъ Ростов опустлъ…. и соборъ сожгли.’ Старокъ пріостановился.
Можно было разслышать стукъ маятника въ столовыхъ, черепаховыхъ часахъ.
Молчаніе и непробудный сонъ въ цломъ дворц. Спитъ ли, не спитъ ли самъ государь Алексй Михайловичъ, но спятъ давнымъ-давно его спальники и стряпчіе, которымъ сегодня очередь быть ночными у него вверху. Спятъ двое дворянъ на верхней ступени его лсенки, которая ведетъ сюда, въ эту спаленку, двое опятъ на средней ея ступени, и еще двое спятъ въ низу на полу, прямо на нижнюю ступеньку положили голову какъ на подушку. Въ боярскомъ отдленіи спятъ ‘дневальные’, которыхъ тутъ на ночь изъ двнадцати осталось только двое. Спятъ дворцовые отроки, танъ въ среднемъ ярус, у дверей запертыхъ на ночь пріемныхъ царскихъ покоевъ, другіе по сннымъ переходамъ, и на здшнихъ лстницахъ, и кто гд попало. А про отдленіе молодыхъ царевичей и еще другое, государевыхъ сестеръ, царевенъ, говорить нечего. Давно спитъ царица на мягкой пуховой постели, теперь одна въ своей половин. Нигд не видать огня въ пустыхъ царскихъ палатахъ, только тихія лампады въ ночной темнот даютъ слабое мерцаніе по угламъ. Близь иконъ, еще отъ утренняго куренія, пахнетъ ладономъ. Только въ снныхъ переходахъ, гд-гд по широкимъ дубовымъ лстницамъ, ночные жирники еле-еле коптятъ масломъ.
Но ниже, у самой подошвы дворца, только перейти не очень длинныя сни, во дворцовой пристройк, въ соколничьей изб, будто люди не опятъ. И здсь вс комнаты на ночь притворены. Только въ передней, на дубовомъ стол, покрытомъ зеленымъ сукномъ, гд лежатъ тетради и бумаги и стоить огромная жестяная чернильница, на самомъ краюшк сидитъ нашъ знакомецъ, молодой князь Львовъ. Онъ свсилъ со стола свои ноги и для удобства подставилъ подъ нихъ скамейку. Противъ него на скамь сидитъ блдный и разстроенный Левъ. Они оба пробыли сегодня ‘дневальными’, но когда вечеромъ собирались бжать домой, Матюшкинъ Аанасій Ивановичъ какъ-то подозрительно выглянулъ изъ окошка, точно понюхалъ воздуха, и почему-то отпустить ихъ домой не благоразсудилъ. Онъ веллъ имъ и на ночь остаться гд поближе. Они оба сидли въ потемкахъ и, очевидно всю ночь проговорили, разговоръ замиралъ. И здсь только слабый пламень отъ лампады предъ иконами свтился въ самомъ углу.
— Ахъ, тезка, тезка, мотнулъ вдругъ головою князь Львовъ.— И ты вотъ только когда мн все сказалъ!
— Очень мн тяжело, отвтилъ Левъ.— Самъ не знаю для чего я теб сказалъ.
— Достой, вотъ на, перебилъ его князь Львовъ, — оба мы хороши съ тобой! Ну, какой тамъ еще къ теб приходилъ нищій изъ Тарханска? Врутъ они откуда ни придутъ. А ты вотъ что лучше…. Государь-то еще давеча тутъ у насъ сидлъ… Ну, еще новыхъ, привозныхъ колокольцевъ оглядывалъ. Такъ дьякъ-то прибжалъ съ бумагами.
— Ничего у меня въ памяти не было, отвчалъ Левъ.
— Полно, тезка!… Иди что жь я вправду? Въ самомъ дл, кажется, тебя тутъ не было. Право, вдругъ сверху сбжали къ Аанасію! Ивановичу съ бумагами, царя спрашивали. Молъ, радостныя всти пришли, а государь именно про нихъ веллъ, коли придутъ, доложить ему тотчасъ.
— Шутишь? сказалъ Левъ.
— Да не шутить, возразилъ князь Львовъ,— а вотъ еще какъ: ну, право изъ Тарханска! Самъ Аанасій Ивановичъ говорилъ тутъ: модъ, долгое время казацкая смута длилась, государь опечаленъ былъ, а вотъ, молъ, и за Самарой теперь воровъ разбили! Сюда къ намъ и думный дьякъ входилъ. Что-то весело тамъ потолковали у себя, да и пошелъ сейчасъ государь вверхъ съ бумагами.
Но и это не успокоило Лвы, онъ хорошему не вритъ. Онъ больше вритъ страшнымъ разказамъ которыя принесъ ему дальній странникъ, прямо съ мста, прямо изъ Тарханска. Нищій второй день уже пришелъ въ Москву, остановился у нихъ во двор по прежнему знакомству. Казаки при немъ взяли городъ.
Она жива, это онъ слышитъ. Что она жива, про это, пожалуй, сама душа вщуетъ ему. Но онъ всмъ сердцемъ слышитъ, какимъ-то постояннымъ душевнымъ нытьемъ угадываетъ, что они оба наканун какихъ-то неисповдимыхъ судебъ. Что-то необычайное, что-то нечеловчески-страшное близится къ ней. Все время у него въ голов какіе-то неразгаданные сны и грезы предъ глазами.
Вотъ, вотъ она! Идетъ высоко и холодно кругомъ въ синев. Она стоитъ, какъ рыцарь со знаменем, на верху башни. Вдругъ огонь, пожаръ. Рухнули обгорлыя стропила ихъ благо дома. Она восходитъ дальше и все выше. Ни заплакала, ни засмялась, а все о чемъ-то думаетъ, ни съ кмъ не говоритъ, а все шепчетъ. Потомъ они вмст дутъ по рк въ одной лодк, за ними и вокругъ нихъ плыветъ много казачьихъ лодокъ, а она кивнула головой что никого не видитъ. И лодокъ въ самомъ дл нтъ, а это окольничій косымъ взглядомъ смотритъ изъ морской глубины… Левъ, какъ окоченлый, ужь не можетъ больше гресть. Вдругъ она взяла у него изъ рукъ весло и загребла сама, и спасены оба. Но рка замерзла и вся въ бломъ снгу, лодк некуда плыть…. Она только теперь ему улыбнулась и говоритъ: разв ты не видишь, мы леденемъ? Обоихъ клонитъ ледяной сонъ..’
Разказывалъ ли Лва вслухъ свои мудреные сны молодому пріятелю, самъ ли бредилъ въ полусн этими грезами, только то врно что его пріятель князь Львовъ давно уснулъ тутъ же какъ былъ верхомъ на скамейк, а голову положилъ на столъ, какъ на подушку.
Лва прислушивается: кто-то идетъ.
Чу! въ ночной тишин, во мрак сннаго перехода изъ дворца къ нимъ сюда въ сокольничью, онъ точно слышитъ чьи-то крадущіеся, осторожливые шаги. Но можетъ-быть и самые эти шаги только сонъ.
Спятъ по-прежнему по лстницамъ, какъ и часъ тому назадъ, дворцовые ночные слуги, верхнія палаты закрыты и стоятъ пусты, на верхней лсенк, которая ведетъ въ Царскую спаленку, по-прежнему двое спятъ на нижней ступени, двое въ середин и двое на верхней ступени… Только на площадк теперь какъ будто ужь свтлть начинаетъ.
Въ комнат у государя по-прежнему нагораютъ свчи. Сонъ, тишина и тутъ. Черепаховые часы все громче стучатъ своимъ маятникомъ. Божій человкъ свой длинный разказъ досказалъ. Теперь, только чтобы не взбудить уснувшаго государя самимъ молчаніемъ, онъ еле-еле выговариваемъ себ подъ носъ, дотягиваетъ по складамъ послднія слова: …’и соборъ сожгли. И святителеву раку въ куски рубили. И самого святаго, изъ золота былъ вылитъ, къ себ въ Полки увезли’… Старикъ тихонько поднялся во весь ростъ со своей напольной скамеечки и простеръ руки къ свчамъ.
Вдругъ малиновые чулки зашевелились.
— Вотъ разруха-то была, Кудинычъ! неожиданно молвилъ государь, привставъ съ подушекъ, и, притянувъ къ себ колнки, обхватилъ ихъ руками. Заблло молочное лицо, каштановая борода затемнла.
— Про что еще велишь разказать, государь? спросилъ Божій человкъ, снявъ щипцами со свчекъ, и услся опять какъ ни въ чемъ не бывало.
— Царь Борисъ на Оку ходилъ, проговорилъ царь, опять укладываясь на лавк.— Давно ты мн этого не разказывалъ, пробормоталъ онъ уже въ стну.
— Хм! откашлянулся старикъ.— При убогомъ было едор, онъ, божеская душа, на кремлевской стн восплакалъ… Вишь, нтъ. Про другое велишь, кормилецъ. Ужъ онъ это царемъ сталъ, Борисъ-то!.. На Калгу къ Ок выходилъ.
Онъ откашлянулся въ руку, помолчалъ малое время и зачалъ внятно и громогласно: ‘Есть тому отъ сего сорокъ лтъ’.
Вдругъ царь разсмялся.
— Намъ съ тобой видно годовъ не прибываетъ! сказалъ Алексй Михайловичъ, опять присаживаясь на давк.— Сколько теб ноньче лтъ, Кудинычъ? Еще я малый ребенокъ былъ, при покойномъ родител, все ты мн свой разказъ съ этихъ сорока лтъ начиналъ.
— Ну, запамятовалъ, не взыщи, кормилецъ, началъ старикъ, видимо не очень довольный такою перебивкой отъ государя.— Оно, если велишь, можно и сызнова счетъ начать, соколикъ.
Но по старому ли, по новому ли, царю, видимое дло, не того хотлось. Онъ вдругъ всталъ съ лавки на коверъ, и прямо какъ былъ безъ сапогъ подошелъ къ окну. Онъ отсторонидъ об свчки на стол, отдернулъ пунцовую занавску и растворилъ окно.
— Ночь-то благодать! повернулся онъ къ Кудинычу.— Гляди, и птухи запоютъ скоро!
Повяло утреннею свжестью въ комнат. Кудинычъ всталъ и также смотрлъ въ окно.
— Вонъ ужь гд вечерняя зарница! На край сошла! указывалъ старикъ пальцемъ на одну яркую звзду въ неб.— А вонъ и утренняя зарница встаетъ! Онъ указалъ на другую звзду.— Какъ она въ поддерева на неб встанетъ, тутъ, встимо, и птухи запоютъ, соколикъ.
Алексй Михайловичъ захлопнулъ окно.
— Ну, спасибо теб, старина, на разказахъ, сказалъ онъ.— Поди-ка ты, Кудинычъ, да вотъ что. Разбуди кто поближе изъ спальниковъ, да сейчасъ вели ему два дла. Постой: такъ ты ужь лучше двоихъ разбуди. Первое дло чтобы прислали мн Еремку или все равно Степку стряпчаго, что мн нужно, я имъ самимъ велю. А второе дло, чтобы духомъ ко мн позвать Матюшкина.
— Ловчаго твоего, Аанасія Ивановича?
— Да, Кудинычъ!
И онъ самъ ему свтилъ свчою и отворялъ предъ нимъ двери.
— Не свти, государь. Ровно блымъ днемъ иду, обратился къ нему старикъ уже съ площадки.
Алексй Михайловичъ, оставшись одинъ въ комнат, обратился на свой образъ въ углу, закрестился предъ нимъ и закланялся въ землю.
Чай уже былъ извстенъ тогда въ Россіи. Если еще онъ составлялъ при самомъ двор довольно цнный гостинецъ, то однако ужь не былъ совершенною новостью. Лучше его вкуса, Алексю Михайловичу, казалось, нравилось самое вареніе этой китайской травки въ большомъ горячемъ мдномъ чайник и разливаніе въ мелкія шаровидныя настоящія китайскія чашки. По крайней мр, государевы ближніе давно замтили за нимъ эту странность: онъ приказывалъ ‘духомъ заварить чайникъ’ единственно въ такія минуты когда у него на душ было совсмъ свтло. Если ему вдругъ приходила охота ‘накушаться чаю’, вс окружающіе бывали этому чрезвычайно рады. И обыкновенно это приходило невзначай, какъ и теперь, въ самое неурочное время, когда бы всего мене можно было ожидать этого. Неудивительно что когда требуемые Степка и Еремка выслушали государевъ приказъ ‘духомъ заварить чайникъ’, то оба кинулись какъ угорлые куда надобно чтобы привести въ исполненіе государеву волю.
Тогда-то и внизу раздались чьи-то осторожливые шаги, сбжали и туда въ сокольничью передать государевъ приказъ: сейчасъ же послать къ нему Матюшкина.

ГЛАВА XXIX.
Матюшкинъ Аанасій Ивановичъ.

Не заставилъ себя долго ждать Аанасій Ивановичъ.
Разодтый, какъ подобаетъ быть одтымъ разв въ полдень, а не за полночь, если не въ пышномъ турскомъ кафтан, однакожь именно въ такомъ кафтан и въ такой ферязи что въ немъ нельзя бы не угадать ближняго государева вельможу,— ловчій, явное дло, усплъ уже со сна и умыться, и причесать свои волосы, и расправить свои прекрасные усы, и пригладить сановитую бороду. Сіяя драгоцнными перстнями и свтлымъ веселымъ лицомъ, въ щегольскихъ сафьянныхъ желтыхъ сапогахъ, Матюшкинъ представлялъ теперь разительную противоположность съ самимъ государемъ, который все еще чуть не босикомъ стоялъ на своемъ мягкомъ ковр, его лицо казалось заспаннымъ, каштановые волосы были спутаны на голов, рубашка отстегнулась въ вороту, обнажая грудь.
— Радость моя! крикнулъ Алексй Михайловичъ, на лету долилъ чашку изъ чайника, нацдилъ собственноручно и другую для любимаго боярина, и бросился его обнимать и цловалъ прямо въ губы.— Ужь и вижу, свтъ! самъ ты догадался для чего я тебя рано кликнулъ. А-а, посмотри-ка Иванычъ!
Царь отдернулъ пунцовую занавску и сталъ указывать въ окно на чуть брезжущій разсвтъ.
— Что и говорить! весело отмахнулъ рукою бояринъ.— Такое вдро стоитъ, думается сто лтъ жди, и такого не будетъ. Куда велишь собираться, государь?
И пухлыя, розовыя щеки боярина дрожали, и весь онъ былъ впопыхахъ, будто сейчасъ же былъ готовъ изъ комнаты скакнуть на коня, и въ поле.
— Только вотъ что, Аанасій Ивановичъ!— Царь занесъ правую руку на затылокъ и поглаживалъ по волосамъ.— Ужь ты самъ знаешь: съ разными тутъ непорядками на Москв и на Волг-то… такъ я всю ныншнюю весну и не поохотился съ вами. И я вотъ какъ скажу теперь: страсть моя пришла! То-есть и на Савино готовъ идти, и на Троицу, а наперво прямо въ Коломенское безъ откладу. Слышишь ли, этотъ разъ по душ хочу поохотиться. Да по нашему долгому нехожденію, боюсь, непорядковъ какахъ не было бы…. Вс ли у васъ сокола наготов? вс ли у тебя сокольники въ сбор?
— Ну что пустаго! развязно перебилъ Матюшкинъ.— Да не стыди меня, государь Алексй Михайловичъ! На что жь я у тебя и царскій ловчій живу? твой хлбъ мъ? Слава Богу, и обутъ, и одтъ, сытъ и пьянъ твоею милостью. Вотъ какъ,— И онъ руку потянулъ къ царю.— Я за то хочу въ отвт быть! одно слово: по душ поохотимся.
— Бить по рукамъ что ль? спросилъ Алексй Михайловичъ, и изловчился бить по рукамъ.
— По душ, какъ изъ пушки выстрлилъ на всю комнату Аанасій Ивановичъ.
И царь билъ по рукамъ.
За чаемъ Матюшкинъ не переставалъ пророчить небывалую охоту. Онъ помянулъ что по словамъ разсыльщиковъ, которыхъ онъ посылалъ для развдка мстъ, ‘въ нашихъ мстахъ за Яузою въ Сокольникахъ, и подъ Угршею, въ Острову, и въ Измайлов, и въ Коломенскомъ, утокъ несчисленно много.’ Онъ опять ссылался на небывалое вдро, помянулъ что-то о високос. Наконецъ особенно напиралъ онъ теперь на то обстоятельство что давно ли-де по всмъ мстамъ воры и разбойники чинили смуту, а вотъ теперь государевымъ счастьемъ везд воровъ побили. Кругомъ, Божьею милостью, замиренье произошло.
— Да, возразилъ государь,— въ ту пору пришла дурныя всти изъ Тарханска, не чаялъ мятежамъ и конца видть.
Аанасій Ивановичъ только наддалъ плечами въ знакъ согласія, какъ бы говоря: ‘ну, вотъ видишь ли?’ и, какъ нектаръ. сосалъ чай съ блюдечка.
— Да хорошо на умъ вспало, продолжалъ государь.— Дай воевод пригрожу! Для страху. Анъ, гляди, Аанасій Ивановичъ, ноньче моимъ гнвнымъ словомъ какъ повернуло!.. Не все милостью, а гд, и грозою! прибавилъ онъ съ простодушнымъ глубокомысліемъ.
Аанасій Ивановичъ воздохнулъ.
Алексй Михайловичъ сталъ Матюшкину хвалиться что въ тотъ разъ онъ ужь очень хорошо написалъ свою опальную грамоту въ Тарханскъ.
— Чего на мысли у меня не было, сказалъ онъ,— чтобъ его всего имнья лишить, я и то писалъ, и много всякаго пустаго навралъ.
— А подижь ты, какъ повернуло! поддакнулъ Матюшкинъ, прищелкнувъ леденцомъ.
Царь признался что въ попрекъ воевод онъ и о боярств Заскина тогда помянулъ въ письм, написалъ и о своей царской милости къ его сыну: ‘о чемъ у насъ, Аанасій Ивановичъ, еще объ Масляной про парня сдумано, о чемъ я старому князю Салманову вечоръ при теб общалъ’.
Аанасій, Ивановичъ, не отрывая отъ своихъ губъ горячаго чая, только кивнулъ головою въ знакъ того что онъ понимаетъ о чемъ царь говоритъ.
За чаемъ переговорили и обо всхъ соколахъ и кречетахъ поименно. У Алекся Михайловича чуть чашка не выпала изъ рукъ когда онъ услыхалъ что Гамаюнъ, его любимый соколъ, выздоровлъ.
— Выздоровлъ?! воскликнулъ онъ.— Да я и не слыхалъ что онъ боленъ былъ!!
— Ну! будемъ здоровы! поблагодарилъ Аанасій Ивановичъ за чай-сахаръ, вставая съ лавки и опрокинувъ чашку на блюдечко,
— Бги, бги скорй, Аанасій Ивановичъ! сказалъ царь.
По лстницамъ и корридорамъ ужь теперь везд замчалось движеніе. Хотя совершенно тихо и украдкой, но бгали по всмъ угламъ. Возл сокольничьей избы ужь теперь толклась цлая толпа народа. Матюшкинъ, только что услыхавъ что государь кличетъ его къ себ, ужь тогда же разослалъ верховыхъ и пшихъ во вс стороны, и на Ловчій дворъ и въ Кречетники. Осмотрвъ какъ исполнены его приказанія и отдавъ новыя, онъ весело возвращался въ государеву спаленку. Наверху на лстниц кто-то его чуть съ ногъ не сшибъ въ потемкахъ, стукнувшись прямо лбомъ въ его пухлое лицо.
— Чортъ васъ носитъ! кликнулъ бояринъ, схватившись за носъ.— Все бъ вамъ только сновать по пустякамъ, лшіе.
— Меня государь къ себ кликалъ! раздался въ полу-тьм важный голосъ Лвы, и бояринъ вдругъ прикусилъ языкъ что называется.
Не безъ того чтобы не помуслить слегка своего синяка на носу, Аанасій Ивановичъ, еще веселе чмъ былъ въ начал, вошелъ въ государеву спаленку.
— Ну вотъ, сказалъ онъ,— и весь народъ у меня въ сбор, самъ что жь не собираешься, государь?
Но государь уже почесывалъ затылокъ.
— Да что, Аанасій Ивановичъ. Я, знаешь, думаю, ужь полно хать ли? а? спросилъ онъ какъ-то нершительно.
Матюшкинъ очень хорошо зналъ что царь готовъ всякій разъ говорить такимъ образомъ, лишь бы вызвать съ его стороны новыя горячія увренія. Но на этотъ разъ было еще что-то и неподдльное въ раздумья царя.
— Право, повторилъ Алексй Михайловичъ.— Кто ихъ знаетъ тамъ? Такая у меня примта….
— Да скажи на милость, государь? завопилъ Аанасій Ивановичъ уже совсмъ жалобно.— Пошелъ я отъ тебя, ты былъ веселъ, хвалился по душ хочешь поохотиться. Только я тебя оставилъ на малое время, — и вотъ перемна!
— Нтъ, да ты знаешь, Аанасій Ивановичъ… Такъ это… знаешь ли?— И царь опять водилъ по волосамъ на затылк.— Такая у меня охотничья примта, Аанасій Ивановичъ. Ты, Аанасій Ивановичъ, лстницей шелъ, никого не встртилъ?
— Никакъ у тебя кто изъ ребятокъ былъ! отвтилъ Матюшкинъ и ухватился за синякъ.— Въ потемкахъ не разобралъ, право.
— То-то, я безъ тебя тутъ Лвку призывалъ, началъ Алексй Михайловичъ.— Еще обвеселить малаго хотлъ. Право. И таково-то, ей Богу, ласково ему говорилъ. И обо всхъ ребяткахъ спрашиваю его: ну, что, какъ они? рады ли мое царское величество тшить? Какъ онъ слышалъ: что говорятъ между собою? рады ли ноньче въ поле вызжать?…
Матюшкинъ кусалъ губы, не находя словъ, метался, будто готовъ былъ разорвать Леву.
— А онъ это, продолжалъ государь: — да, нтъ, Аанасій Ивановичъ, это я теб не жалуясь говорю, а слышишь, поохотницки открываюсь.. Опять оно, можетъ-быть, еще и не вправду, а только мн это такъ съ сердцовъ показалось… Такъ будто гляжу на него, а онъ это на меня дурнымъ глазомъ смотритъ.
— Вотъ я его сейчасъ! повернулся Матюшкинъ, даже государь удержалъ его за поду.
— Постой, Аанасій Ивановичъ! топнулъ на него царь ногою.— Ты мн все дло испортишь.
Аанасій Ивановичъ остановился уже въ самыхъ дверяхъ, а царь слъ на лавочку, какъ будто еще тмъ сказать хотлъ: вотъ возьму да и не поду! Аанасій Ивановичъ безмолвствовалъ.
— Нтъ, да ты постой, Аанасій Ивановичъ, тихо заговорилъ царь.— Ну, чего кинулся? Страху тамъ на нихъ наведешь теперь, на ребятокъ, лучше мн будетъ тогда вовсе не хать съ вами. А ты вотъ что, Аанасій Ивановичъ. Ты не все грозой, а гд и милостью. Ты имъ, Аанасій Ивановичъ, пойди не страху задай, а ты имъ пойди веселости придай, ребяткамъ. Вотъ какъ! Ты, Аанасій Ивановичъ, вотъ что. О чемъ мы давеча съ тобой толковали про Лву за чаемъ (потому она моя такая непремнная есть воля. Я ужь и ея родителямъ моимъ царскимъ словомъ общалъ….) такъ ты ему это самое предъ охотой скажи. Да не прямо скажи, а такъ, будто ненарокомъ. И не отъ меня пока скажи….
— Ужь будь покоенъ, государь! отмахнулся Матюшкинъ обими руками и поспшно кинулся въ дверь.
— Постой, постой, Аанасій Ивановичъ! остановилъ его царь въ дверяхъ.— Ты мн вели моихъ чалыхъ запречь въ мою охотницкую тройкой, да чтобы малымъ обычаемъ, безъ шуму…. Къ заднему крылечку подавать.
Аанасій Ивановичъ бжалъ съ лстницы, только махалъ руками. Царь что-то еще кликнулъ ему въ догонку и, хлопнувъ дверью за собой, опять вошелъ въ спаленку.
Онъ потушилъ свчки, отдернулъ пунцовую занавску, раскрылъ стекольчатыя рамы и сталъ глядть въ окно.
Царь веллъ Матюшкину: ‘Скажи не до-прямо, будто ненарокомъ! Пойди возвесели ребятокъ!’
Но Аанасій,Ивановичъ зналъ какъ сказать.
Онъ бурей слетлъ внизъ къ себ въ сокольничью избу. Множество сокольниковъ въ своихъ нарядныхъ кафтанахъ, помоложе и постарше, шумли тутъ и возились, гонялись другъ за другомъ, пробовали силу. При его появленіи мгновенно воцарилась мертвая тишина.
— Чтобъ вамъ всмъ лопнуть, драть васъ всхъ-то! началъ бояринъ.— Да если кто изъ васъ, лшіе, у меня ноньче на охот не веселъ, не проворенъ будетъ, и я — знать бы вамъ это напередъ — я изъ-за одного всхъ отодрать велю. Слышите что ль?
— Слышимъ, Аанасій Ивановичъ! раздались отдльные голоса.
— Чего не дружно кричите! крикнулъ, наступая на нихъ, бояринъ.— Рады что ль будете для государя стараться?
— Рады, Аанасій Ивановичъ! бравымъ хоромъ прогремло по всей изб.
— Лвка! За мной иди, кликнулъ тогда Аанасій Ивановичъ, сердито взглянувъ на молодаго Заскина, и удалился въ дальніе покои.
Они прошли большую избу гд обыкновенно имъ длались смотры, гд новички самимъ государемъ поставлялись въ чины, и гд вообще раздавались милости и награды, прошли за ней и другую избу, гд хранились вс текущіе счеты и дла ихъ оокольничьей избы. За нею былъ служебный покой начальнаго ловчаго, самого Аанасія Ивановича, отведенный ему для служебныхъ занятій.
Тутъ уже красовались дорогіе ковры, полавочники и наоконники были малиноваго бархата. Длинный столъ былъ накрытъ не зеленымъ сукномъ, а драгоцнною, изъ дворца, шелковою скатертью, съ золотымъ шитьемъ и съ золотою бахромой до-полу. Здшнія иконы сіяли жемчугомъ: отъ нихъ вяло кадильнымъ дымомъ. Въ углу подъ чахломъ тутъ стоялъ тронъ не тронъ, а именно государево большое кресло. Когда Алексй Михайловичъ вступалъ еще только въ переднюю сокольничьей избы, въ тотъ же мигъ давалось будто по сигналу, знать объ этомъ сюда. Тогда Матюшкинъ Аанасій Ивановичъ самъ своими боярскими руками скорй снималъ чахолъ съ царскаго кресла и придвигалъ его ближе къ столу. Занимаясь своими любимыми длами въ сокольничьей изб, царь Алексй Михайловичъ подолгу засиживался тутъ, на этомъ самомъ кресл. Точно такое же, только въ меньшемъ вид, поставилъ бояринъ здсь и для себя, оно, напротивъ того, было бдно и никогда не отодвигалось отъ стола.
Аанасій Ивановичъ теперь съ важностью возслъ на это кресло, а Левъ, по другой край стола, сталъ предъ своимъ начальникомъ ‘со всею вжливостью и совсмъ учтивствомъ’.
— Ты что у меня, Лвка, еще того…. началъ бояринъ и замялъ губами.— Вотъ какъ! На свою дружбу съ твоимъ родителемъ, съ бояриномъ Григоріемъ Романовичемъ, не посмотрю, а тебя, какъ прідемъ въ Коломенское, перваго отодрать велю. Слышишь ли?
Левъ промолчалъ, оправился съ ноги на ногу.
— Чего стоишь хмуришься? Гляди мн прямо въ лицо! кликнулъ бояринъ.— А ты вотъ что лучше, Лвка. Ты меня до того не доводи, Лвушка. Вотъ что. Если вы вс ноньче государя, потшите, все у насъ въ порядк сойдетъ, и ты, Лва, первый подумай о томъ, ну, всего чего хочешь, того и проси. Слышишь ли? Все будетъ по-твоему, вотъ какъ!— Бояринъ вдругъ вскочилъ съ кресла, поднялся на цыпочки и сталъ обими руками указывать въ самый потолокъ на верхніе покои.— Въ такомъ стиху всталъ. Въ такомъ добромъ стиху всталъ! На что ужь лучше, кажется. А коли такой дорый стихъ вдругъ на государя напалъ, намъ всмъ о томъ Бога благодарить надобно. Слышишь ли? Не разстраивать, а еще паче того своимъ радніемъ и своимъ учтивствомъ государя веселить. Понялъ что ль?
Матюшкинъ даже потрепалъ его по плечу и по стану, чмокнулъ въ щеку.
— Благодарю, Аанасій Ивановичъ, на всей твоей ласк, молвилъ Левъ.
— Ну, такъ вотъ что, ужь знай же ты! заговорилъ вдругъ Матюшкинъ, съ какою-то важною озабоченностью въ лиц.— Об свои руки, по всмъ пальцамъ въ драгоцнныхъ перстняхъ, онъ дружескимъ обычаемъ положилъ Лв прямо на плечи.— Ужь заразъ, видно, договорить. Миловать, такъ миловать, самъ знаешь пословицу. И не отъ себя это я, а отъ самого его царскаго величества говорю.— Бояринъ съ важностью наддалъ своими плечами, видимо копируя Алекся Михайловича.— Именемъ самого государя теб говорю: хочетъ онъ тебя, парень, такою милостью пожаловатъ, чего у тебя и на разум нтъ. Слышишь ли, Лва? Первая на Москв невста и красавица, и по отцу съ матерью богачка, а того больше богата царскою милостью, какъ онъ самъ хочетъ ее жаловать и сватать, теб сама княжна Салманова отъ государя въ невсты дана. Слышишь? Онъ самъ за тебя ее сосваталъ, и своимъ такимъ царскимъ словомъ при мн ея родителямъ общалъ. Кланяйся-благодари!
И Матюшкинъ чуть съ ногъ не сшибъ Лву, ухватилъ его за голову и заставилъ чуть не въ землю поклониться предъ собой какъ предъ самимъ государемъ.
И въ то время какъ Лвъ, отдавая себ отчетъ въ слышанныхъ словахъ, стоялъ еще какъ вкопаный, Матюшкинъ повелъ своими плечами и широкою грудью какъ-то кверху, какъ онъ умлъ это бояринъ, длать по-своему, потомъ обими руками развлъ по воздуху такъ широко что чуть не задлъ на стол высокой хрустальной чернильницы съ перьями, и перстни его блеснули молніями, и, весь нагнувшись, добавилъ какою-то важною разстановкой:
— Ужь это, парень, такая теб отъ царя милость, ея въ твои лта выше-то и нтъ. Ну, ступай къ своимъ теперь! Да чтобы, всмъ скажи, у меня молодцами быть!
Въ то время какъ описанное происходило втайн для всхъ во внутреннемъ поко сокольничьей, снаружи ея, почти у самой подошвы государева дворца, шла уже во всемъ развал тихая, никому въ цломъ город неслышимая суматоха. Верховые сновали во вс стороны, разсыпаемые и на ловчій дворъ, и во вс мста для сбора охоты. Уже тянулись и вызжали впередъ необходимые запасы и для птицы, и для коней, и для людей царской соколиной охоты. Конюхи, будто простые съ улицы набранные мужики, которыхъ вся и служба на охот смотрть въ ночномъ за спутанными лошадьми, конюхи спшили впередъ, за ними выходила уже въ походъ и вся рядовая, черновая прислуга. Нсколько богатыхъ коней подъ нарядными чепраками провели подустцы за воротами. Между молодежью виднлись тутъ и сановитые, тучные товарищи начальнаго ловчаго. Но все тихо, чинно кругомъ. Шумнаго говора отнюдь не было.
А сверху, изъ своей спаленки, царь, никмъ не видимъ все еще продолжалъ глядть въ растворенное окно.
Легкій туманъ вставалъ отъ Москвы-рки. Небо и земля занимались тихою утреннею зорькой. Царь перекрестился на соборы. Росписныя ихъ врата живописными золотыми разводами выступали на свтъ. Золотые кресты и куполы на утреннемъ туман выступали безъ блеску, сіяя матовымъ сіяньемъ. Изъ царскаго сада пахло сномъ, а сна у Алекся Михайловича, въ одномъ его здшнемъ дворцовомъ саду, накашивалось больше пяти тысячъ пудовъ. Оттуда (въ клтк, въ садк ли они тамъ сидли у царя, залетный ли откуда прилетлъ со стороны) вавакалъ-кричалъ перепелъ. На Неглинной шумомъ шумла, молола мельница. Государь поглядлъ въ даль, на Замоскворчье. Нигд изъ трубъ еще не было видно печнаго дыму. Сами галки и вороны еще нигд по всему городу не просыпались. Ни по чешуйчатымъ, ни по гонтовымъ, ни по тесовымъ кровлямъ, какъ птицъ, такъ и вьющихся дымковъ нигд не видать. Ранняя людская, хлбная стряпня еще нигд не начиналась. Ворота въ еще заперты, окна везд закрыты ставнями. И вотъ, на Воздвиженк, у дьякона, первый птухъ закричалъ. Стали тогда и царскіе птухи перекликаться. Зачали птухи по всей Москв кричать.
Царь изъ своего окна поглядлъ прямо внизъ головою. Тамъ у него во двор тихая, никому въ цломъ город неслышимая суетня. Снуютъ молодые отроки, проходятъ пожилые дворяне въ высокихъ лисьихъ шапкахъ. Сбоку конюхи, гуськомъ, ведутъ подустцы богатыхъ рослыхъ коней, подъ дорогими турецкими сдлами, конницы и пшихъ все при бываетъ поодаль за дворомъ. Близь сокольничьей безпорядокъ, въ утреннихъ сумеркахъ все больше сбирается народа, везд толпятся охотники. Сейчасъ начнутъ въ ряды становиться, будутъ строиться между собой, какъ надо по уставу. Пора государю одваться.
И какъ того хотлось страстному охотнику, такъ и случилось: на улицахъ ни единой души не встртилось имъ. Въ утреннемъ легкомъ туман съ Москвы-рки, при свт едва-едва брежжущемъ, такъ что и самый Востокъ еще ни единымъ краснымъ лучомъ не отличался, двигался въ величавой тишин длинный, нарядный, торжественный поздъ соколиной охоты. Молодцы царскіе сокольники весело идутъ на коняхъ шибкимъ шагомъ, кони будто въ мрный ладъ съ ноги-на-ногу переступаютъ, когда только Матюшкинъ усплъ столько народа съ разныхъ сторонъ собрать! Сокола и кречета на рукахъ у всадниковъ прямо молодцами сидятъ и въ сумрак будто ужь воззрились въ дальнюю добычу: навострили макушки своихъ хищныхъ головъ. Впереди всхъ на персидскомъ аргамак скакалъ съ веселымъ лицомъ бояринъ Аанасій Ивановичъ, и, прощаясь съ Москвой, оборачивался и крестился на соборы. За нимъ хали ловчіе младшіе его чиномъ, Хомяковъ и другіе, потомъ начальные соколничьи. Въ царскихъ сокольникахъ скакалъ и молодой князь Львовъ, возл него шелъ на своемъ сромъ кон молодой Заскинъ, не то въ рындахъ, а не то ужь и въ сокольникахъ, заодно, со всми. Вс царскіе какъ на подборъ! Одинъ другаго красивй, одинъ другаго молодцоватй, одинъ другаго кудрявй! Въ заднихъ, въ послднихъ рядахъ тянутъ ихъ поддатни и кое-кто отставшіе изъ черновой прислуги, которая выхала задолго предъ ними и ужь пожалуй теперь будетъ за заставой.
А тмъ временемъ и самъ государь пріодлся. Спустя много ли, мало ли времени, тихо, безъ шума, ‘малымъ обычаемъ’, отъхалъ и онъ со своего задняго крылечка.

ГЛАВА XXX.
На охот.

‘Въ поле, на свжее поле! За городъ!’ вотъ куда тянуло охотниковъ.
Воды для спуска соколовъ разумется, были давно высмртрны. Всякій напередъ зналъ на какой именно луж или болотин, и что они сгонятъ. Знали ддже и то, у какой тогда осоки или на какой песчвной отмели стоя, изволитъ государь подвинуться къ вод еще ближе чтобъ ему видть было гораздо какъ Богъ дастъ соколъ убьетъ утку. Впрочемъ ныншняя охота была не изъ парадныхъ, не для одной церемоніи, какъ это часто случалось, а настоящая охотницкая охота! Титулованные сокольники ныншній день догди сдать свои права и обязанности рядовымъ изъ челяди которые славились своимъ искусствомъ. Чинамъ особенной важности ныншній разъ не придавали, Такая-то именно охота и шла всегда живе, ее больше любили сами сокольники. Они вызжали на т ближнія мста по дорог въ Коломенское, которыя каждый изъ сокольниковъ зналъ наизусть.
Правда, тогдашняя старинная Москва была и сама за большую деревню, но лтомъ, въ двойные дни, и тогда вонъ изъ города манило охотниковъ туда гд лсомъ пахнетъ, гд отъ воды прохладно, гд трава и густая, и росистая, а пыли нтъ! Туда гд зеленая листва, липовая, дубовая, березовая, сплелась надъ головой въ защитные шатры отъ солнца, гд чистое луговое болото охотника даже въ знойный полдень съ ногъ до головы обдаетъ легкимъ воздухомъ! Въ деревню, наконецъ, гд вся огорожа изъ плетня плетена, бревенчатая стна смолой пахнет, а камня на камн вовсе нтъ.
Но не веселитъ душу охотника, не веселитъ теперь Леву и росистое утро, полемъ да луговымъ просторомъ открывшееся предъ ними вдали.
Но царь не даромъ предъ самою охотой корилъ Аанасію Ивановичу Левинъ дурной глазъ. Онъ и самъ чувствуетъ теперь: испортитъ онъ пожалуй всю царскую охоту!
Въ заднихъ рядахъ вдругъ прошелъ громкій крикъ, онъ сейчасъ же откликнулся ближе и въ самой середк, и вотъ уже прогремло въ переднихъ рядахъ надъ самыми Лвиными ушами. Это раздалось, будто отъ цлаго полка, громкое здравствованіе государю.
Царь Алексй Михайловичъ, на тройк своихъ чалыхъ, въ простой своей телжк, своихъ сокольниковъ нагналъ и обогналъ, и уже впереди ихъ быстро мчался къ самому мсту охоты.
Теперь и Аанасій Ивановичъ велитъ имъ всмъ ‘скорй по зорьк поспшать’. Осталось не очень много пути, сокола не очень растрясутся на рысяхъ. Кони у сокольниковъ пошли легкою исторонью. Толпа молодыхъ всадниковъ, съ кречетами и соколами на правой приподнятой рук, шумнй и веселй повалила впередъ, позади за ними идутъ сокольники и кречетники порожніе, вс равняются по два врядъ, а гд и столпятся. На встрчу утренней зар, по рос, все ближе и ближе поспваютъ къ Коломенскому.
Въ толп веселыхъ кудрявыхъ годовъ одному Лв все тошнй, все тяжелй скакалосъ. Онъ въ мысляхъ путается теперь. Аанасій Ивановичъ тмъ царскимъ словомъ тогда въ сокольничьей изб сразилъ его какъ громомъ. Съ той минуты и до сихъ поръ онъ ни съ однимъ изъ товарищей не перемолвился ни однимъ словомъ. Все длалъ какъ велно, и въ ряды становился, и скакалъ безпамятно. Къ тому же ноньче… Нтъ, это было вчера, но такъ какъ онъ провелъ всю ночь безъ сна, въ разговорахъ съ княземъ Львовымъ, то ему и кажется что ноньче…. Вчера отъ нищаго изъ Тарханска онъ услыхалъ страшныя всти.
— Не отставай, не отставай, Лвка! крикнулъ съ коня, обернувшись на него, Аанасій Ивановичъ, и пухлыя щеки боярина тряслись и дрожали.
Онъ уже выравнивалъ свой полчокъ. Царская телжка за околицей ближняго села виднлась у перваго крылечка. И какъ эта крайняя нарядная изба съ точенымъ перильчатымъ крылечкомъ, такъ и цлый порядокъ избъ, вся деревня, въ утреннемъ туман, отрывочнымъ, неяснымъ сномъ безъ слда промелькнула для нихъ.
Блдный, разстроенный, съ сонною больною головой, Левъ все больше чувствуетъ что онъ непремнно спутается предъ государемъ. Лучше бы ему было отпроситься за болзнью и не вызжать на эту охоту.
Какъ всю дорогу не замчалъ онъ ни зари, ни росистаго луга, ни всей зеленой свжей загородной прохлады, которою вяло вокругъ него, такъ и теперь самаго солнечнаго восхода онъ не замчалъ. Не замчалъ даже того что они давно пріхали на свое мсто, и давно началась охота. Царь сидлъ уже теперь верхомъ на блой лошади, и его пышное сдло, безъ преувеличенія, горло всми сокровищами Востока. Левъ, по своей обязанности въ государевыхъ рындахъ, уже не одинъ разъ побывалъ на глазахъ у государя, Алексй Михайловичъ передалъ ему свой носовой платокъ возить и опять взялъ къ себ, два-три раза государь уже посылалъ его въ дальній конецъ передать приказанія, и онъ въ точности исполнилъ вс царскія порученія, ни въ чемъ не сбился и, словомъ сказать, ни самъ государь, ни даже Матюшшкинъ Аанасій Ивановичъ до сихъ поръ ему ни словомъ ни взглядомъ ничего худаго не сказалъ.
И уже срыя утки, направо и налво, пошли вокругъ нихъ мелькать во вс стороны. Въ болот прокричали кулики. Станичка турухтановъ взвилась въ синемъ воздух и запропала изъ глазъ. Царь полюбовался своимъ соколомъ Алмазомъ, какъ онъ на смерть билъ длинноногую, блогрудую цаплю, и эта воздушная борьба не одинъ мигъ длилась въ синемъ неб. Длинноногая три раза запрокидывалась на воздух грудью вверхъ, и длиннымъ клювомъ и неуклюже вытянутыми ногами, будто съ презрніемъ, отпихивала надъ собою царскаго сокола прочь отъ себя. Но потомъ, какъ опять блеснетъ на солнц своею близной, соколъ Алмазъ падалъ на нее изъ поднебесья, и посл двнадцатой ставки донялъ ее въ конецъ.
Самъ Лва залюбовался, какъ она, блогрудая цапля, съ распростертыми крыльями и съ повислою шеей, на широкихъ кругахъ шла винтомъ жъ низу.
А царю соколиный полетъ и бой красны, а не дичина.
Алексй Михайловичъ подозвалъ сокольника Филитерку и взялъ отъ него своего любимаго сокола Гамаюна. Онъ самъ мало подержалъ его на своей рук, полюбовался и соботвенпоручно передалъ его Лв, вздлъ держать близь себя до новаго приказу. Левъ принялъ птицу ‘со всею учтивостью’.
— Ничего, сказалъ государь съ добродушною усмшкой,— даромъ что все больше въ рындахъ былъ, а насмотрлся нашихъ охотницкихъ обычаевъ.
Чирята у Лвы надъ ухомъ прозвенли крыломъ, въ своемъ рзвомъ полет они пронеслись въ двухъ шагахъ надъ его головой, даже соколъ прислъ на рукавиц. Самъ Лва тогда обратился къ царю съ находчивымъ словомъ.
— Кабы ястребъ у меня, государь, а не соколъ, сказалъ Левъ,— такъ бы онъ и пошелъ пулей въ угонъ за отставшимъ чиренкомъ!
И такое Лвино слово больно полюбилось Алексю Михайловичу.
— Прекрасное твое разсужденіе! молвилъ царь.— Правда всякую птицу ястребъ въ угонъ, а соколъ всегда сверху бьетъ.
Чибиса вились надъ болотомъ. Они опрокидывались внизъ, и съ жалобнымъ материнскимъ пискомъ кружили по всему болоту. Охота съ одной воды перезжала на другую, которые изъ сокольниковъ были помоложе, очень охотились на чибисовъ своихъ соколовъ напустить. Государь уже халъ верхомъ со всми.
— Прямо на лугъ, Аанасій Ивановичъ! сказалъ онъ Матюшкину, тихо повернувъ къ нему голову, когда бояринъ, поровнявшись съ нимъ, держался назади всего въ поллошади.
— Мсто привольное, большое, государь, отвтилъ бояринъ, перевсившись весь впередъ на сдл.— Его до самаго полудня хватитъ.
— А въ жаръ оттуда и ко дворамъ въ Коломенское пора, тихо молвилъ государь.
И стали подвигаться ровнымъ шагомъ къ дугу. Дорогой еще нсколько разъ государь указывалъ откидать соколовъ на случайно взлетавшую дичь. Прозжали мимо длиннаго, свтлаго озера, берегъ котораго былъ весь въ камышахъ. Лвинъ соколъ, стадо-быть онъ разсянъ былъ, слетлъ съ руки и взмылъ высоко. Хорошо такъ случилось: соколъ, Лва видитъ, сейчасъ же сталъ въ лету.
— Не прикажешь ли гнать, государь? съ горячностью обратился къ Алексю Михайловичу самъ Аанасій Ивановичъ, и указывалъ какъ царскій любимецъ Гамаюнъ замеръ въ воздух и повисъ на одной точк.— Сталъ въ лету и ждетъ убою, за долгъ почелъ Аанасій Ивановичъ ввернуть охотничій терминъ.
И Алексй Михайловичъ веллъ гнать.
Только что ударили по камышамъ, изъ травы взвилась столбомъ рзвая шальная кряква. И не далъ ей Гамаюнъ повернуться, ушибъ до смерти. Покуда она шла книзу, онъ опять ударился и вкогтился въ нее, и полудугою внизъ тяжелая утка понесла Гамаюна на его рзвомъ полет. Когда Левъ, соскочивъ съ коня, подбжалъ къ Гамаюну и сталъ возл сокола съ уткой обминать густую траву, почти у самаго государева стремени, обвеселился Алексй Михайловичъ, не веллъ Лв живое отымать, ‘а чтобъ сокола потшить, дать загрызть’.
И тихо, опять впереди всхъ, шагомъ на бломъ кон детъ государь. Вся его красная охота ‘со всмъ вжествомъ’ слдуетъ за нимъ. Имъ на глаза все краше и краше радостное утро встаетъ, луговымъ просторомъ и ширью полей будто само идетъ къ нимъ на встрчу. Охотникамъ ли своимъ, утреннему ли полю радуется государь, на его лиц улыбка. Солнце стоитъ въ неб всего въ поддерева, на его лучах по утренней рос даже пріятно. Само утреннее солнце въ ясномъ неб, какъ юность, какъ жизнь, пріятно. Юность и утро одно. Лва детъ неподалеку отъ царя. Соколъ на его нарядной рукавиц статнымъ молодцомъ сидитъ. Недаромъ хорошіе глаза и у людей соколиными зовутъ. Прозжаютъ душистыми заливными дугами. Во вс стороны травы и голубыми, и алыми, и синими, и какіе только у Бога есть цвта, всякими цвтами въ мір цвтутъ. Лв блый цвтокъ всхъ замтнй.
И колокольчиками, и кудрями, и мохнушками, крестикомъ, звздочкой, трубочкой, на вс премудрые образы въ пол травы цвтутъ. Лв былъ съ дтства всхъ милй колокольчикъ. Иныя травы высоко разметались листомъ, другія бгутъ вверхъ тонкою соломинкой, иныя путами расползлись по земл. Цвтутъ луга все веселе, много блыхъ цвтовъ пошло, голубые колокольчики то и дло попадались на глаза. Чмъ он веселе цвтутъ, думаетъ Левъ, тмъ луга душистй!
Москва-рка на ихъ глазахъ извивъ дала. Вода серебромъ вдали заблестла. На встрчу блыя чайки летятъ. Пролетитъ одна — и пропадаетъ, пролетать другая — и пропадаетъ. Предъ нами открылась долина, версты на полторы въ ширину, а въ даль и не доглядишься. Пока сверху можно было оглянуть ея частые повороты и кривыя извилины, ея сплошные прудки и озера. Рчка вьется среди болота, травнистая, илистая, вязкое дно. Она течетъ то узенькою жилкой, то вдругъ цлый прудокъ дастъ въ кривулин. И много пошло бычажковъ, обросшихъ камышами. Многое множество и прудковъ, и тихихъ заводей по долин. Мелкая ивка растетъ, смотрится въ вод верба. Вотъ ужь и зеленая шмара проступаетъ по вод. Во многихъ мстахъ, по илистой рк, отъ одного берега до другаго сплошною зеленью щмара проступаетъ. А гд въ другомъ мст вода, отъ берега до берега, блеститъ чистымъ зеркаломъ и ничуть не мутна въ рк, напротивъ, все ея илистое дно съ тамошнимъ подводнымъ растеніемъ такъ на глаза и выступаетъ. Привольно птиц здсь въ камышахъ. На поверхности водъ плаваетъ листатая кувшинка, и ‘больной цвтъ’ со своимъ дрекольчатымъ листомъ, и спаржа морская съ мелкими розоватыми цвтиками на стебл который изъ воды вышелъ наверхъ, а зеленый ея листъ прильнулъ къ вод и никогда не отлипаетъ.
Вдругъ Левъ вздрогнулъ. Онъ только теперь вышелъ изъ забытья.
— Летитъ! Сшибъ! сшибъ!! грянулъ цлый взрыдъ криковъ по долин. Во вс стороны скакали сокольники. Зачиналась великая суматоха. Охотники, еще путемъ не уставившись и не оглядвшись на новомъ мст, очевидно, подняли невзначай какую-то рдкую и драгоцнную дичину. На первыхъ же порахъ имъ предстояло теперь или сразу непростительно оплошать на всю охоту, или, напротивъ, съ перваго же разу сдлать тутъ богатое, весь день искупающее поле. Это (невсть откуда вылетлъ) вдругъ взялся надъ самою охотой огромный черный аистъ: за Волгой часто попадающаяся птица, однакожь и тамъ она блыхъ аистовъ рже, а здсь подъ Москвой видаютъ ее изъ годовъ въ годы, и то разв по одному въ цлое лто.
Аистъ грузно, медленно, и какъ-то неуклюже подобравъ шею, забиралъ вверхъ широкими кругами, становясь съ каждымъ кругомъ не выше какъ на полсажени. Все его черное перо, его красный какъ киноварь клювъ, зеленовато-срыя какъ у цапли лапы, — такъ еще былъ онъ низко, — все это можно было простыми глазами разглядть на дичин. Царь, приставивъ руку зонтикомъ надъ глазами, глядлъ вверхъ и, никого и ничего не видя кром аиста, самъ кричалъ за четверыхъ: ‘Пускай, пускай! Откидай соколовъ!’ За нимъ то же самое, разумется еще громче, кричалъ-стоналъ Аанасій Ивановичъ. Если не то же самое, такъ ужь Богъ вдаетъ что кричали вс сокольники. И только очень немногіе (и первый молодой князь Львовъ) не растерялись въ общей суматох, а скорй высвобаживали соколовъ отъ должиковъ, скорй взбужали чтобы хищникъ воззрился на красную добычу и вскидывали съ рукавицы вверхъ. Да еще и не всякій-то соколъ, пожалуй, чернаго аиста возьметъ.
Соколъ князя Львова, ‘Гирей’, первый воззрился на аиста, первый съ рукавицы кинулся вверхъ и прямо надъ нимъ сталъ забирать столбомъ къ верху. Въ догонку за нимъ слетли еще два сокола, и вотъ уже цлая тройка лучшихъ соколовъ въ царской охот повисла на верху надъ добычей. Черная, грузная и неуклюжая на воздух птица совсмъ оторопла, будто зачуяла что ей до неминучей бды дошло. Пока аистъ медленно дотягивалъ винтомъ свой послдній кругъ кверху, три сокола одинъ за другимъ, все еще забирали въ высь. Аистъ дотянулъ свой послдній кругъ, вдругъ взялъ въ сторону, и что называется прямымъ стременемъ на утекъ пошелъ. Соколъ князя Львова тогда выше всхъ стоялъ въ синев, его можно было принять за черную точку. Пока два остальные только еще взбирались къ нему на одну высоту, Гирей молніей грянулся съ поднебесья внизъ, даже надъ головой охотниковъ сухой шумъ прошелъ, ихъ какъ опалило…. Аистъ вдругъ сшибся на лету какъ прострленный пулей. Гирей еще ударилъ, ударили и т двое, еще и еще…. Гирей зачастилъ свои удары, аистъ мшкомъ пошелъ къ низу.
Тогда-то вдругъ и раздались крики на всю долину, отъ которыхъ Левъ вздрогнулъ.
‘Гирей! Гирей взялъ… Гирей!…’ слышались отовсюду радостные, побдные клики сокольниковъ, на половину конныхъ и на половину спшившихся и толпившихся вокругъ государя. Блую царскую лошадь ужь теперь держали подустцы. Алексй Михайловичъ стоялъ спшившись возл нея. У его ногъ лежалъ распростертый огромный черный аистъ. Князь Львовъ со своимъ побдителемъ на рук стоялъ сіяющій за этимъ самымъ аистомъ, прямо противъ государя. Вся охота толпилась вокругъ нихъ дружною семьей, шумы и громы не умолкали. А главное, не умолкалъ Матюшкинъ Аанасій Ивановичъ, который весь успхъ этого дла, чуть ли даже не самый вылетъ аиста, приписывалъ единственно себ. Алексй Михайловичъ, довольно налюбовавшись и чернымъ аистомъ, и Гиреемъ, молодца князя Львова поцловалъ прямо въ лобъ предъ лицомъ цлой охоты.
За такою рдкою удачей, за побдными кликами цлой охоты, а главное за неумолкаемыми похвальбами Аанасія Ивановича который уврялъ что онъ на аиста чуть ногой не наступилъ, потомъ за веселыми разказами о мельчайшихъ подробностяхъ этого счастливаго дла, начиная отъ вылета аиста до того мига какъ онъ пошелъ мшкомъ къ низу, разказами, въ которыхъ и самъ государь принималъ живое участіе, за всмъ этимъ Левъ, конечно, могъ поблагодарить судьбу и перекреститься что его собственная оплошность по дикованной птиц съ лучшимъ царскимъ соколомъ Гамаюномъ сойдетъ ему благополучно съ рукъ, да врядъ ли кто и могъ теперь ее замтить.
Чернаго аиста тутъ на лугу, конечно, больше не взгонятъ. Но всякій могъ напередъ сказать что впереди имъ еще много предстоитъ и веселыхъ удачъ, и досадныхъ промаховъ. Ужь во вс охоты таковъ этотъ лугъ.
Царь опять на своемъ кон тихимъ и ровнымъ шагомъ похалъ впереди всхъ. По бокамъ, отступя въ поллошади, дутъ бояре, и Аанасій Ивановичъ не умолкая веселитъ ихъ своими разказами. Левъ, по царскому приказу, съ Гамаюномъ на рук, детъ всего въ пятнадцати шагахъ отъ плечъ государя.
‘Боже!’ думаетъ Левъ, ‘когда же на своей охот, государь, ты меня такимъ видлъ? И моя ли въ томъ вина что не могу заодно съ другими теперь веселъ быть? Княжна Салманова, государь, чмъ она удалась теб?’
Въ отдаленіи съ краю пошли выситься вковыя сосны ровною стной. Небо все синй и синй царитъ надъ головою. И лсъ, и вода, и луговая рчная сторона уже разгораются полною красотой лтняго знойнаго дня, куда какъ хорошо что въ лицо втерокъ дуетъ. Цвтокъ, мотылекъ и порхающая синяя стрекоза пошли предъ глазами заодно мелькать. Лева видитъ предъ собою, какъ сквозь сонъ, знакомое озеро, на версту и больше потянулось ркою, узкое во всю длину, но мстами такъ узко что берегъ съ берегомъ почти смыкается, можно съ одного на другой перескочить на кон. Памятное, знакомое озеро!
Стали опять откидать соколовъ, съ чистой воды и изъ густыхъ камышей въ разныхъ мстахъ погнали дичину. Половина охотниковъ размстилась поодаль, прямо подошли къ тмъ вковымъ соснамъ. Которые стоятъ по сю сторону воды, стараются и они все время забирать противъ втра. Въ голубой выси и Гирей, и Алмазъ, и Дрягай, и Алтабасъ, одинъ другаго выше носятся воздушные бойцы. Гоньщики шумне ударили по камышамъ. Утки замелькали въ разныхъ направленіяхъ цлыми станицами, тяжелыя кряквы цлыми вереницами потянули въ разныхъ мстахъ.
Матюшкинъ подскакалъ вдругъ къ Алексю Михайловичу, и сталъ что-то указывать на Лву, остановившагося одиноко вдали.
— Оно лучше, Аанасій Ивановичъ! Не тронь его, сказалъ государь.— Ничего, я нарочно его давеча не откликнулъ. Не тронь его тамъ вдали. Здсь у насъ соколовъ довольно, да и все чирята одни летятъ. А неравно въ тотъ край какая утица сорвется, и коли Гамаюнъ тамъ, я за дальній конецъ спокоенъ.
Одну половину сокольниковъ сталъ теперь Аанасій Ивановичъ отпускать за воду. Онъ скакалъ и туда и сюда на своемъ аргамак какъ въ бою воевода. Начальные соколничьи по его приказу становились по своимъ мстамъ. На дв версты и больше раскинулась царская охота. Алтабасъ и Стрлецъ, Айдаръ и Есаулъ, и Ахиллесъ, Бляй, Змй и Яхонтъ, не перечтешь всхъ, пошли въ обгонку другъ предъ другомъ. По полю движенье отъ всадниковъ и пшихъ, по поднебесью отъ воздушныхъ бойцовъ, все бурей перемшалось. Глаза охотниковъ разбгаются во вс четыре стороны.
— По всему воздуху баталія пошла! обратился къ государю Матюшкинъ, захотвъ въ своемъ охотничьемъ жару еще и иностраннымъ словцомъ щегольнуть.
Левъ, съ красавцемъ Гамаюномъ на рук, котораго этотъ разъ не спустилъ и съ должика, совсмъ забылся какъ въ поход казакъ на сдл спитъ. Въ голов у него дурно. Его срый въ яблокахъ стоитъ какъ вкопаный на берегу.
А ему кричали со всхъ сторонъ и махали. Къ нему скакалъ во везъ опоръ одинъ порожній сокольникъ и кричалъ не разобрать что.
Опомнившись, только теперь увидалъ Левъ что вся охота подалась отъ него версты за три. ‘Стой! Не сходи!’ закричалъ ему порожній сокольникъ, когда онъ хотлъ двинуться впередъ. Царь на своемъ бломъ кон, приложивъ руку зонтикомъ къ глазамъ, издали смотрлъ въ Лвину сторону. Аанасій Ивановичъ, выдлившись изъ толпы на своемъ аргамак, привсталъ во весь роетъ на стременахъ и неистово махалъ въ его сторону нагайкой. Левъ изъ всей мочи ударилъ своего коня и прямо, во весь опоръ, поскакалъ къ государю.
Цлый взрывъ неистовыхъ кликовъ раздался тогда ему въ отвтъ по всей долин.
Хуже чмъ тогда съ аистомъ была теперь эта новая суматоха. Опять всякій кричалъ, и суетился, и объяснялъ по-своему. Матюшкинъ кого-то хлесталъ нагайкой. Четверо сокольниковъ, Ларька, Потапка, Артюшка и Филитерка, запыхавшись, подъхали къ охот.
— Разгильдяи! крикнулъ на нихъ царь, и они скорй раздались конями въ об стороны.
Государь былъ, видимо, взволнованъ.
— Этотъ самый селезень, обращался онъ во вс стороны,— и въ тетрадк у меня на замт! Носъ желтъ лимонный! такія жь лапы, брюхо дымчато, грудь розова! вычитывалъ онъ какъ по пальцамъ.— Таковъ самый и вылетлъ теперь изъ травы!
И опять вс голосили каждый свое, а Матюшкинъ ужь кого-то другаго и заразъ обоихъ хлесталъ ногайкой.
Оказалось что въ самый разгаръ охоты, когда гоньщики, обойдя одно озеро, все очистили съ него до послдняго пера, вдругъ среди всхъ, съ мста которое уже часъ тому назадъ было пройдено, выскочилъ изъ травы какой-то диковинный, невиданной красоты селезень. Онъ уже на самомъ взлет вышелъ изъ мры доя ловчихъ птицъ, да и летлъ низомъ, что для соколовъ неудобно, а ястребовъ тутъ не было. Государь веллъ гнать на удачу. Ничего не вышло путнаго, птица удалилась, но государь, не спуская съ нея глазъ, вдругъ захлопалъ въ ладоши: селезень взялъ въ сторону, полетлъ прямо на Лву и всего въ какихъ-нибудь двадцати тагахъ отъ него заслъ на бугр въ чемерику. Между ея рдкихъ, палочныхъ стволовъ даже издали можно было видть, какъ ошалвшая птица озиралась кругомъ, вытянувъ длинную шею, и ворочалась во вс стороны. Алексй Михайловичъ захлопалъ въ ладоши: ‘Сейчасъ ее тамъ Гамаюнъ возьметъ!’ сказалъ онъ своимъ ближнимъ. Но полоумный не трогался съ мста. Селезень на глазахъ всхъ преспокойно вылетлъ изъ чемерики и полетлъ какъ ни въ чемъ не бывало.
Напрасно старались подвезти опять на глаза государю чернаго аиста, напрасно десятки оторванныхъ утиныхъ головокъ тутъ же на его глазахъ давали заклевывать его любимымъ соколамъ, наиболе отличившимся сейчасъ въ повальномъ бо, напрасно Матюшкинъ (онъ повеселлъ только теперь, когда вдругъ такая блестящая мысль озарила его голову) клялся и божился предъ государемъ что того селезня, который написанъ въ его тетрадк, онъ довольно хорошо знаетъ, и тотъ селезень, истинно сказать, во всхъ птицахъ диво! да что изъ травы выскочилъ совсмъ не таковъ.
— Другія примты схожи! говорилъ Аанасій Ивановичъ: но въ тетрадк — носъ желтъ лимонный, а у этого, хотя не само-красный, какъ киноварь, да и не желтъ лимонный, а розовый.
Государь былъ безутшенъ.
Какъ сокольники ни уговаривали что пожалуй опять тутъ на лугу отыщутъ заколдованнаго селезня, какъ ни увщевали сами начальные что тутъ ныншній разъ дичи и въ самомъ дл невидано много,— государь поблагодарилъ всхъ ласково улыбаясь, отвтилъ что онъ довольно потшился и веллъ собирать соколовъ да и къ обду въ Коломенское.
Нарядныя рукавицы стали скидаваться долой, телги стали нагружаться цлыми ворохами дичи, сокола доклевывали окровавленные папоротки и головки.
— А ты погоди жь! Только до Коломенскаго дохать дай! тихо погрозилъ государь Лв, и, опять обратясь къ окружающимъ, заговорилъ еще ласковй.
Такое съ виду кроткое тлодвиженіе царя вдругъ всхъ смутило.
Заране ожидали что онъ въ припадк бшенаго гнва будетъ по обыкновенію и топать ногою въ полъ и кричать: ‘велю запороть до смерти’ или: ‘изъ сокольничьяго чину выкинуть’, или: ‘бить батоги!’ Вдругъ ничего не бывало.
Когда блдный и разстроенный Левъ только подъзжалъ къ государю, ужь вс его товарищи начали переглядываться между собой и во всхъ углахъ заслышался шепотъ: ударъ, ждали, будетъ громовый. Но когда государь обнаружилъ такую сдержанность, когда онъ произнесъ такое ‘тихое слово свое’, глаза у всхъ опустились въ землю.
Гробовое молчаніе прошло по всей охот.

ГЛАВА XXXI.
Въ Коломенскомъ.

Коломенское было недаромъ любимое село государево.
Зеленыя, березовыя рощи, чистыя воды, поемныя луга, словомъ, вся великорусская, подмосковная красота казала себя тутъ во всхъ своихъ видахъ и на всемъ привольи. Поле можно было видть далеко, а въ семи верстахъ Москва съ ея колокольнями и монастырями. Подъ самыми окнами дворца протекала Москва-рка. Открытое, веселое мсто.
Сельскій потшный дворецъ съ башнями, съ повалушами, съ длинными крытыми переходами, съ висячими крыльцами по всмъ ярусамъ, съ разнообразными пестрыми кровлями: то гонтовыми по крутымъ откосамъ, то черепичными по отлогимъ косанамъ, то чешуйчатыми по причудливымъ загибамъ та изогнутымъ куполамъ верхнихъ горницъ, представлялся цлымъ заколдованнымъ городомъ приближающемуся путнику. А обстроенный кругомъ жилыми избами, отдльными помщеніями для боярскаго прізда и для сокольниковъ, потомъ разными необходимыми службами и пристройками, сараями, клтями и подклтями, потомъ еще со своимъ винокуреннымъ заводомъ, съ птичнымъ и скотнымъ дворомъ, съ овчарникомъ, съ огромными теплицами аптекарскаго сада и всякими другими затями, а главное, со своими живописными семью церквами, изъ которыхъ особенно Вознесенская отличалась ‘высотою и свтлостью’: Коломенскій дворецъ среди зеленыхъ рощъ и полей возставалъ и въ самомъ дл какимъ-то очарованнымъ сказочнымъ городомъ,— восьмымъ чудомъ свта, какъ сказалъ тогда Симеонъ Полоцкій.
И Алексй Михайловичъ, можно сказать, душу свою положилъ въ Коломенское. Въ здшнихъ прудахъ во множеств водились караси и лини, но были еще насажены и украинскія карпіи и всякая другая охотнику-рыболову дорогая рыба. Страстный садовникъ, онъ любилъ шелковицу, и тутъ ему давно хотлось ‘за милостью Божьею заложить тутоваго дерева самый большой заводъ’. Въ огородахъ, кром грушъ и яблокъ и всякой ягоды, кром тыквъ, дынь и арбузовъ невиданной величины,— тутъ разводились еще разныя рдкости и диковинки, или особенно любимыя Алексемъ Михайловичемъ, или цлебныя травы. Каждая грядка тутъ была имъ самимъ обдумана и взлеляна. Для каждой лавочки или перегородки имъ самимъ тутъ было указано мсто.
И все что ни заводилъ тутъ рачительный хозяинъ, заводилъ и строилъ и украшалъ не мотовствомъ, какъ самъ онъ любилъ тмъ похваляться, а давалъ деньги по разсмотрнію, длалъ исподоволь, дешевою цной, безъ убытковъ.
Вступая во дворецъ, всякій могъ на каждомъ шагу угадывать личный вкусъ и наклонности государя. Въ переднихъ сняхъ былъ выписанъ Зодіакъ. Предъ снями красовалась дутая ‘выстава’ съ гербами всхъ Россійскихъ государствъ. Надъ его собственными хоромами на щитахъ были написаны Европа, Африка и Азія. На потолк его комнаты былъ живо написанъ Соломоновъ судъ.
Коломенское, казалось, имло какую-то счастливую способность наввать ‘свтлое настроеніе духа на государя, сюда онъ именно назжалъ для ‘душевнаго спокоя’. Если Алекся Михайловича угнетали какія-нибудь печали и заботы, тогда Коломенское подолгу не видало его. Вотъ теперь Алексю Михайловичу пришла охота навстить Коломенское, и это лучшій знакъ того что…. но скажемъ его собственными словами, ‘за Божьей милостью теперь всякое дло успокоилось’.
Любили и сами сокольники назжать въ это мирное пристанище государя. Когда они вызжали не въ Щемиловку и не въ Сущево, то-есть въ мста которыя вели къ Свирлову, къ Леонову и къ Алексевскому, а въ мста сейчасъ пройденныя ими на пути, сокольники напередъ изъявляли радость что побываютъ въ Коломенскомъ. Ныншнее лто они прибыли сюда еще въ первый разъ и, какъ школьники посл долгой зимы пріхавъ въ деревню, не нарадуются они теперь своимъ любимымъ мстамъ, и спшатъ оглянуть вс знакомые уголки. Они не налюбуются этимъ пространнымъ дворомъ, гд Аанасій Ивановичъ нердко имъ длаетъ торжественные смотры, и тогда вся ихъ сокольничья охота представляетъ зрлище великолпнаго царскаго развода, дворомъ, который распахнулся цлымъ зеленымъ лугомъ, и нигд никогда не увидишь въ такомъ изобиліи стрижей и ласточекъ сколько всегда ихъ извивается тутъ. Он здсь рютъ цлыми станицами, голосятъ и щебечутъ, и гнздятся по причудливымъ прилпамъ здшнихъ сандриковъ и карнизовъ. Не налюбуются сокольники и своимъ большимъ отдленіемъ, гд теперь, пообдавъ и вовсе Не думая отдохнуть съ дороги, пока самъ государь почиваетъ, они, вмсто того чтобы спать, возятся на яркихъ солнечныхъ лучахъ полуодтые и раздтые, сговариваются идти на рку купаться, замышляютъ и бабки, и лапту, и другія забавы, и вс громко хохочутъ, весело разговариваютъ. Въ ихъ отдленіи окна раскрыты по всему ярусу, лтній сквозной втерокъ играетъ, приподняты нижнія половинки на верхнія и подперты до сихъ поръ употребляемыми по деревнямъ линеечками въ зарубкахъ. Но имъ даже этотъ, отъ долгаго запустнія комнатъ слегка затхлый запахъ здшнихъ стнъ совсмъ не непріятенъ былъ.
— Но гд же, господа, Лева?
Товарищи хватились только теперь, а молодой князь Львовъ давно уже разыскивалъ его: Лвы, въ самомъ дл, нигд нтъ. Никто не видалъ куда и когда пропалъ Левъ? Часы проходили. Лвы нтъ.
— Не видалъ ли кто изъ васъ, господа? обращается ко всмъ молодой князь Львовъ уже съ безпокойствомъ.
Лва пропалъ.
Тихо кругомъ. Необъятный просторъ зеленыхъ луговъ стелется за ркой. На земл и на вод и въ воздушной синев застоялась лнивая тишина. Марево и переливчатый зной. Жаркій, знойный полдень, удушающій воздухъ кругомъ. Сонныя холмистыя равнины стелются необозримо въ ширь и въ даль. Тишь да благодать. И синее бездонное небо, какъ нарочно, безъ единаго облачка сіяетъ надъ головой. Свтла и ясна сама рчная глубина предъ Лвой. Вода у самыхъ ногъ.
— Къ тому шло! говоритъ онъ самъ себ.
Бездонное небо сіяетъ надъ головой, рка подъ ногами, все въ одну сторону, все въ одну сторону воды гонитъ.
Надо съ нимъ этому быть….
— Лвка сумашедшій!! вдругъ кликнули у него надъ самыми ушами.— Вотъ ты гд!
И Филитерка всплеснулъ руками.
Лва, оказалось, отошелъ по Москв-рк версты за дв отъ Коломенскаго. Онъ сидлъ у самой воды подъ песчанымъ обрывомъ. Бловатый песокъ тутъ скатился крутояромъ, по немъ, тамъ и сямъ, торчали угрюмые листы мать-и-мачихи. У самыхъ его могъ была вода. Онъ былъ совершенно скрытъ подъ обрывомъ. Филитерка не одинъ разъ прошелъ мимо этого мста ничего не замтивъ и пожалуй такъ и вернулся бы домой посл безуспшныхъ поисковъ. Но идя вверхъ по рк, онъ нечаянно оглянулся назадъ, и вдругъ какъ будто сила какая ошеломила его. Левъ сидлъ подъ отвсною крутизной безъ шапки. Филитерка въ первый миг принялъ его за удавленника…. Только ужь опомнившись, онъ разглядлъ Лву. Невольный возгласъ вырвался тогда у него изъ груди, онъ побжалъ къ товарищу.
Близкіе шаги заставили вздрогнуть Лву, онъ оглянулся. Филитерка прилегъ грудью на верху крутояра и перевсился къ нему съ обрыва.
— Что ты тутъ куда запропастился, Лвка?
Филитерка насилу переводилъ дыханіе.
— Всхъ за тобой разослали, даже конюховъ послали верхомъ. Бги скорй къ государю, проснулся. Ищутъ долгое время, а ты вотъ гд. Бги скорй. Осерчалъ, сказываютъ, дюже. Совсмъ вспылилъ.
— Захочу, такъ еще и не пойду, отвтилъ Левъ снизу.
Филитерку такъ и отдало назадъ.
— Что ему до меня? Я самъ себ человкъ, добавилъ Левъ, вставая, и сталъ взбираться на крутизну, Филитерка подалъ ему руку.
— Эй! полно-ка, Лвка!.. сказалъ наконецъ Филитерка.— Вотъ онъ велитъ тебя отодрать, такъ мы тогда послушаемъ: такую ли ты псню подъ его розгами запоешь? Ну, парень, право, ступай скорй.
И самъ онъ сдвинулся съ мста.
Левъ дико смотрлъ ему въ слдъ. Филитерка бжалъ безъ оглядки, прямо къ Коломенскому дворцу.
Бдный Левъ! врно думали вс товарищи: сама судьба, казалось, искала его погубить въ этотъ день. Царь, посл отдыха, всталъ еще веселй чмъ былъ поутру. Онъ надлъ свой любимый, лиловый халатъ, желтыя, крымскія туфли на босу-ногу, и прямо пошелъ въ садъ, велвъ чтобъ ему принесли меду со льда, прямо въ его холодокъ. ‘Царскій холодокъ’: такъ и звалось это любимое мстечко въ его садик. Когда, пробираясь туда, царь вдругъ кликнулъ съ дороги чтобы къ нему сейчасъ же позвали Лвку, вс товарищи даже обрадовались. Было замчено что Алексй Михайловичъ не любилъ давать въ ‘царскомъ холодк’ никакихъ строгихъ приказовъ, если онъ кого-нибудь призывалъ туда, такъ единственно для милости. Особенно теперь можно было ожидать этого когда онъ былъ въ своемъ лиловомъ халат. Стоило только несчастному Лв явиться по первому зову, такъ онъ и былъ бы прощенъ. Но надо же было такъ случиться: Левъ запропастился куда-то. Цлыхъ два часа его разыскивали понапрасну. Масла въ огонь, конечно, подлилось.
Да и самый Лвинъ ликъ показался товарищамъ зловщимъ. Когда онъ, наконецъ, появился тутъ на пространномъ двор — онъ шелъ безъ шапки, безпамятно придерживая ее у колнъ — вс игры замолкли. Филитерка прервалъ свои разказы, вс столпились и жались тснй другъ къ другу… Что-то зловщее, что-то не свое было во всей его поступи, словно не своею волей онъ двигался, а его подталкивалъ рокъ. Длинная тнь падала отъ него на песокъ, товарищи молча провожали его дзорами, какъ осужденнаго, чрезъ всю ширину двора, пока онъ наконецъ пропалъ въ калитк.
Въ саду пахло только что скошенною травой, въ шахматномъ порядк красовались кудрявыя яблоньки, за ними, вдали на грядахъ, въ чинномъ порядк, росли всякія аптекарскія травы. Левъ шелъ натоптанною тропинкой. Тамъ и сямъ выглядывали анютины глазки, тапочки и бархатцы скромно цвли себ, красный макъ пошевеливался съ глубокомысліемъ, — а вонъ туда дальше забилось въ уголокъ и любимое государево дерево. Туда и повела извилистая тропинка, прямо въ царскій холодокъ.
Алексй Михайловичъ сидлъ на лавочк, подъ своими зелеными липками и кленами. Дубовый столъ, вдланный ножками прямо въ землю, былъ накрытъ блою скатертью. На немъ красовалась ендова меда, серебряная стопка, только что налитая, еще пнилась.
Тутъ же, на скатерти, лежалъ огромный лопухъ, только что сорванный, зеленый, свжій листъ, чуть не въ павлиній хвостъ величиной. Государь былъ въ своемъ лиловомъ халат и въ крымскихъ туфляхъ. Блое, молочнаго цвта, лицо, каріе глаза, окладистая, каштановая борода, глянули въ сторону откуда подходилъ Левъ. Но замтивъ его приближеніе, государь отвернулся совсмъ въ другую сторону. Когда Левъ подошелъ къ мсту, царь, съ поддльною разсянностью, обмахивался лопухомъ какъ опахаломъ.
Продлилось молчаніе.
— Гд былъ-пропадалъ? спросилъ наконецъ Алексй Михайловичъ.
Левъ молчалъ.
Алексй Михайловичъ тихо повернулъ голову и вдругъ…. лопухъ выпалъ изъ рукъ государя. Тотъ стоялъ за шагъ отъ его дубоваго столика, въ растрепанномъ кафтан, съ разметавшимися волосами, обими руками онъ безпамятно придерживалъ шапку. Блдность Лвы и еще что-то кром блдности, очевидно, поразили царя.
— Охъ, бсноватый! проговорилъ онъ, косясь на Лву.— Гд былъ-пропадалъ? громко и разстановочно онъ повторилъ свей вопросъ.— Что такъ долго кликать себя заставилъ?
— Ходилъ на-рку, сухо отвчалъ Левъ.
— А теб бы помнить съ кмъ разговариваешь, судорожно Алексй Михайловичъ ударилъ кулакомъ по столу.— Не забывать бы царскаго величества! вскрикнулъ онъ и всталъ съ лавки.
— Я, можетъ, тамъ на рк и померъ бы! взвелъ Лва свои очи прямо на государя.
Царь озирался по сторонамъ, будто хотлъ кликнуть народа.
— Извстно. Ноньче живъ, а завтра померъ! продолжалъ Левъ.— Что царь, что изъ насъ всякій, надо всми воленъ Богъ.
Царя такъ и откинуло назадъ, онъ стиснулъ губы. ‘Озорникъ’, прослышалось Лв.
— А за мои озорныя слова казнить меня вели, государь, сказалъ Левъ. (Онъ даже поклонился.) — Не я первый, не я и послдній буду. Царскимъ словомъ мало разв людей бывало въ гробъ уложено? Бывали другіе, безъ ихъ вины, царскою милостью взысканы.
— Безбожникъ! вдругъ кликнулъ Алексй Михайловичъ, выступивъ прямо на него.— Сердце-то царево…. Сердце царево въ руц…, и не договорилъ.
Левъ отшатнулся.
— Самъ знаешь въ Чьей! досказалъ царь, увидавъ его предъ собой на колняхъ.
— Вели меня смирить, государь! вопилъ между тмъ Левъ съ земли.— И нагрубилъ я теб, и давеча всю твою царскую охоту испортилъ! А что жь мн было длать-то? Ужь заодно съ ними! Одна всмъ погибель, знать!… Небось, самъ знаешь, онъ и на плаху шелъ, все за тебя же клалъ голову. А ты меня зачмъ съ ней разлучилъ?… Ахъ! ужь свтъ у меня въ очахъ меркнетъ.
Онъ бился и терзался какъ въ порч.
— Зачмъ мн умереть не дали?
Царь въ изумленіи глядлъ на него.
— Ты меня зачмъ съ ней разлучилъ? устремилъ Левъ на него дикій взглядъ.— Меня съ ней самъ Богъ соединилъ. А ты для чего Божій судъ ломаешь? Воля твоя, государь, а я твоей воли ослушникъ, государь! Въ Писаніи сказано: кого Богъ соединилъ, того человкъ да не разлучаетъ. А ты зачмъ насъ съ ней разлучилъ?
— Да о комъ говоришь? Что путаешь? спросилъ вдругъ царь.
— А извстно Тарханскъ сожгли! неожиданно молвилъ Левъ.
Мене всего царь былъ подготовленъ выслушать именно эту новость.
— Въ Писаніи сказано, повторилъ Левъ:— и ты лучше животъ мой возьми. А что въ душу самъ Богъ вложилъ, и царь въ томъ не воленъ. Да ужь нтъ ея больше на свт знать! Убитъ старикъ Обресковъ! Жива ли и дочка Софья Даниловна безъ него…. Знать и ея больше въ живыхъ нтъ!
Онъ вдругъ зарыдалъ.
— Лвка дуракъ! кликнулъ вдругъ Алексй Михайловичъ.— А я и не зналъ что у Обрескова дочка есть, сказалъ онъ про себя, какъ бы въ сторону.— Полно, дуракъ, Лвка! Вставай скоре! говорилъ ему Алексй Михайловичъ.— Такъ ты говоришь у Обрескова дочка есть? нагнулся онъ къ нему!
— Ахъ, государь! вскликнулъ Левъ.— Я предъ тобой вконецъ виноватъ…. А хоть ты мн и простишь, государь, мн Богъ теперь не проститъ. Правду я о себ молвилъ: тамъ на рк, пожалуй, и померъ бы я, кабы еще мало времени прошло. Въ мутной, студеной глубин…. тамъ…. одинъ мой трупъ по твоему зову достали бы изъ воды. Тломъ предъ твоимъ судомъ, государь, а душою ужь тамъ къ Царю Небесному на судъ бы явился!
Царь оснилъ себя крестнымъ знаменіемъ. На лиц его отразилось какое-то самоуглубленье: будто чудо во очію совершилось предъ его глазами.
— Мы-то съ тобой, по глупости, по человчеству, сказалъ онъ, — поминали Его имя всуе, а Онъ, Царь Небесный….— Алексй Михайловичъ взвелъ руку на небо и потомъ, глубоко поклонившись, коснулся ею земи.— Онъ и воистину, знать, на насъ призиралъ съ небеси.
Левъ стоялъ какъ послушное дитя предъ нимъ.
— И Теб не Бога гнвить, а благодарить бы! вдругъ вскликнулъ на него Алексй Михайловичъ весь взволнованный.— Давеча о смерти своей съ похвальбой заговорилъ!… Ахъ, самоумный!! Тебя бы, Лвка….— Царь въ горячности ударилъ его по плечу ли, по голов ли.— Тебя бы за твои безпутныя рчи….— Каштановая борода затряслась, каріе глаза засверкали.— Опять, меня, царское величество, такъ ли почитаешь? А? Мн-то, мн, своему государю, зачалъ небеснымъ судомъ грозить!… Ахъ, безбожникъ! ахъ, ты, богохульникъ эдакій!… Ишь, безъ вины царь казнитъ, безъ вины и милуетъ?! Да разсуждаешь ли о томъ, самоумный: то есть одна изъ ‘привилей’ царскихъ! Право, самоумные вы ноньче вс!
Левъ хотлъ что-то отвтить.
— Молчи! крикнулъ на него Алексй Михайловичъ.— Мало тебя батоги бить…. А за твое противъ насъ грубіянство, противъ царскаго величества, да за богохульныя рчи, за все твое безбожество…. противъ всхъ васъ, безбожниковъ, въ нашемъ царскомъ уложеніи по первой да по второй стать даже смертная казнь положена. И вотъ ты смотри-знай: каковъ я милосердъ государь. Вс твои вины, что ты противъ, Бога самого, не токмо противъ своего земнаго царя, сдлалъ, и я тебя во всемъ прощаю. Вижу, это не самъ ты…. а это въ теб твой духъ говорилъ. Да и кланяйся теперь, благодари….— Онъ загребъ въ ладонь его кудрявую голову и повалилъ Лву на земь предъ собой, на колни, — Я твое, дуракъ, счастье теб устроить хочу!
— Тихвинская Божія Матерь!… кликнулъ Левъ, и сталъ креститься.
— Да! Чудо во очію! перекрестился самъ государь.— Божьей-то десницею, знать, и вправду не только ты отъ лиха спасенъ…. а знать Онъ-то Самъ, еще моими руками, и счастье твое теб устроить, самъ Богъ, захотлъ. Вотъ десницу Божью и познавай.
— Государь-отецъ!… молвилъ Левъ, простирая къ нему дрожавшія руки.
— Пошли мн скорй Матюшкина Аанасія Ивановича! Левъ чуть не бгомъ вышелъ изъ садика.
Кому жь и было знать это укромное мстечко, ‘царскій холодокъ’, лучше Матюшкина? Подъ самыми этими зелеными липами бояринъ обыкновенно игрывалъ въ шахматы съ государемъ, тутъ они по цлымъ часамъ распоряжали важными длами по соколиной охот, тутъ они въ знойный полдень за добрымъ ковшомъ янтарнаго меда толковали обыкновенно о сует житейской. Всегда веселое лицо Аанасія Ивановича нигд такъ не сіяло, нигд съ такимъ вкусомъ не расправлялъ онъ своихъ прекрасныхъ усовъ и нигд такъ широко не разводилъ руками какъ тутъ, именно подъ этими липами и кленами.
Запыхавшись, бгомъ, поспшалъ онъ теперь по извилистой тропинк и гоготалъ издали, цлое зарево радости сіяло на его широкомъ лиц… Вдругъ, подойдя, къ самому ‘холодку’, онъ мгновенно измнился.
Алексй Михайловичъ молитвенно кланялся въ землю. Матюшкинъ подошелъ на его послднемъ поклон, царь только легкимъ движеніемъ руки указалъ ему подождать малость, и опять палъ на землю, потомъ всталъ и началъ открещиваться, какъ на отпуст священникъ.
Лицо боярина все еще хранило такое выраженіе какъ будто онъ отъ избытка благоговнія умираетъ.
— Вотъ, Аанасій Ивановичъ, началъ наконецъ Алексй Михайловичъ, присаживаясь на своей лавочк.— Такое дло! такое дло!…— Онъ задумчиво качалъ головой.— Такъ я напередъ это зналъ. Такъ вотъ меня и тянуло въ Коломенское. Лежу это я, о ноншней охот гадаю…. все будто напередъ какой радости себ въ Коломенскомъ отъ Бога чаялъ. Право такъ.
— Сердце царево въ руц Божіей! бухнулъ Аанасій Ивановичъ безъ запинки этотъ, повидимому, любимый текстъ государя, къ которому, впрочемъ, и прибгалъ всегда во всхъ затруднительныхъ случаяхъ.
— Ей-же-ей, Аанасій Ивановичъ! Ей-Богу, не лгу, перекрестился Алексй Михайловичъ:— вдь онъ было меня, малецъ-то, на мст тутъ убить хотлъ! Право не вру. Таково-то, малъ-дтинка, въ своемъ дух былъ. Мало чего не дошло.
И Алексй Михайловичъ сталъ подробно разказывать изумленному Матюшкину какъ оно все было, то-есть, какъ онъ силенъ въ Лев былъ. Государь говорилъ неопредленно, называлъ его то онъ, то духъ.
— А я ужь и слышу, говорилъ онъ,— что это въ немъ духъ говоритъ. Я открещивать, и самъ-то крещусь, да его долго онъ не отпускалъ. И таково-то неявственно говоритъ. А то вдругъ глазомъ сверкнетъ. Потомъ вдругъ засмется онъ. Словно зубомъ заскрежещетъ, ну, право, ей-Богу, такъ!… Потомъ ужь и восплакалъ. Ну, тогда его совсмъ духъ отпустилъ. Кабы, кажется, не мой крестъ, Аанасій Ивановичъ!…
Государь вдругъ зажмурилъ глаза и махнулъ рукой.
— Охъ! глубоко вздохнулъ Аанасій Ивановичъ.— Долго ли до грха?
И государь до конца разказывалъ Матюшкину во всхъ подробностяхъ какъ его Богъ сподобилъ спасти человческую душу отъ самовольной смерти, отъ напраснаго лиха. (По словамъ Алекся Михайловича, Левъ ужь раскачнулся съ берега чтобы прыгнуть въ воду когда явились царскіе гончики.) И какъ онъ теперь слышитъ что на немъ лежитъ прямая обязанность устроить Лвино счастье и судьбу молодыхъ. ‘Молъ, поди жь ты! Надо жь было всему такъ случиться чтобъ и о княжн-то Салмановой прямо предъ охотой ненарокомъ заговорить!’ И какъ Лва приводилъ ему отъ божественныхъ писаній: ‘молъ, полюбилъ молодъ двицу, такъ это самъ Богъ, молъ, ихъ соединилъ, значитъ. Право такъ, Аанасій Ивановичъ! Какъ самъ думаешь о томъ?…’ И что, словомъ сказать, у него теперь на душ ‘таково-то сладостно, таково-то сладостно’!…
Аанасій Ивановичъ ужь утиралъ слезу со своихъ пухлыхъ щекъ и вдавался въ чувствительность.
— По глупости, ходимъ какъ въ потемкахъ, сказалъ онъ.— А до грха долго ли?
Въ свою очередь, это понравилось государю.
— Какъ въ потемкахъ, подтвердилъ онъ, и даже головой мотнулъ.
— Долго ли до грха! опять дакнулъ бояринъ.— Примры бывали. Хорошо какъ въ воду, а другой, бываетъ, и ножомъ въ себя пырнетъ. Да чего далеко ходить за примрами? Ну, а самъ онъ теперь, чья дочка-то съ ума свела парня. Обресковъ-то старикъ. Жена-то его покойница….
— Нтъ, я-то, я-то…. остановилъ его вдругъ Алексй Михайловичъ.— Я и не зналъ что у Обрескова дочка есть! а? Такъ что жь говоришь: жена-то его покойница?
— Правду ли, нтъ ли, а такой объ немъ разказъ живетъ. Зарзаться хотлъ какъ померла жена покойница. А кто говоритъ, ее все зарзать хотлъ. Правду ли, нтъ ли…. опять оговорилъ бояринъ, разводя руками.
Алексй Михайловичъ наклонилъ голову и глядлъ въ полъ. Тлеснымъ и душевнымъ здоровьемъ вяло отъ добряка, а взоръ его теперь выражалъ именно сокрушеніе о тхъ людяхъ что вкъ больны, живя на земл, и душой и тломъ.
— О-охъ! простоналъ Матюшкинъ.— Отъ юности моея мнози борятъ мя страсти!
— Онъ, онъ. Духъ это все, совершенно согласился съ нимъ государь.
Тутъ же въ прохлад подъ липами, съ веселымъ сердечнымъ довольствомъ на лиц, что такъ-то оно вдругъ все кончилось мирно и, какъ Богу самому угодно, будто самою судьбой устроилось счастіе парня съ двкой, кром того и сама охота на цлыя на дв недли теперь еще веселй пойдемъ, Лвка не разстраивать охоту, а радовать будетъ государя, царь тутъ же продиктовалъ Матюшкину какъ надо велть сію же минуту написать въ Тарханскъ письмо къ окольничему, Данилу Ивановичу.
Лв, кликнутому вновь и явившемуся теперь по первому зову, онъ говорилъ:
— Я, Лвка дуракъ, княжну Салманову для чего за тебя выдавалъ? Такъ словно думалось: дти отъ васъ хорошіе пойдутъ. И я бы и дтей твоихъ пожаловалъ, въ рынды же взялъ бы къ себ. Ну, а какъ твоя красавица, говоришь (Левъ Не говорилъ), еще и Салмановой лучше, такъ я за твою судьбу и подавно радъ. А будешь мн хорошо служить, я и тебя пожалую. Ты мн за мсто сына духовнаго теперь, я теб какъ отецъ духовный, не по-царски, а по-человчеству говорю…. Ты смотри!…
Онъ что-то хотлъ договорить, повидимому, но только погрозилъ Лв.
Левъ поклонился ему въ землю.
— Кто знаетъ? перемнилъ вдругъ государь свою рчь.— Богу будетъ угодно, я и въ ловчіе пожалую тебя.
Онъ сдлалъ ему знакъ рукой.
Левъ опять поклонился и хотлъ идти.
— Постой! воротилъ его государь съ дороги.— А на духу-то будешь, смотри, не забудь попу-то…. Понялъ? Ну, ступай съ Богомъ.
Матюшкинъ принесъ сюда уже готовый исписанный столбецъ бумаги, въ другой рук онъ держалъ золотую чернильницу съ перомъ, для собственноручной подписи государя, и все это сложилъ тутъ же на столъ, гд все еще красовалась ендова меда и лежалъ зеленый лопухъ, чуть не въ павлиній хвостъ величиною.
Государь отъ строки до строки самъ прочиталъ довольно длинное посланіе, подписалъ его полнымъ своимъ царскимъ титуломъ и именемъ, потомъ тутъ же сдлалъ собственноручную приписку строки въ четыре, и готовая грамота прямо отсюда должна была съ нарочнымъ гонцомъ отправиться въ Тарханекъ.
Когда онъ доканчивалъ свою приписку, веселая улыбка пробгала по его лицу. Онъ кончилъ, не хуже записнаго дьяка прищелкнулъ перомъ о чернильницу, сбрызнувъ чернила, и, расправивъ столбецъ на столик, веллъ Матюшкину прочитать свои строки.
Бояринъ нагнулся, царь сбоку глядлъ ему прямо въ лицо. Вдругъ боярскія широкія плечи заподымались кверху, на пухлыхъ розовыхъ пальцахъ въ об стороны блеснули брилліантовые перстни.
— Суженаго конемъ не объдешь! сказалъ Аанасій Ивановичъ, и развелъ руками.
Листокъ сорвался съ дрогнувшей молодой липки и, кружась, упалъ въ сулею янтарнаго меда.
А охота, какая у нихъ охота теперь пойдетъ въ Коломенскомъ!
Въ тотъ вечеръ и во всю ту ночь опять не спалось молодому Заскину въ разговорахъ съ тезкой, съ молодымъ княземъ Львовымъ. Уже все спало мертвымъ сномъ въ ихъ отдленіи, товарищи-сокольники, кто на сновал, кто тутъ, улеглись еще спозаранку, а они вдвоемъ сидли у раскрытаго окна. Предъ вечеромъ зашла было тучка, прошумлъ маленькій дождичекъ, но теперь опять разъяснло. Свжесть и благоуханное тепло стояло кругомъ. Небо вызвздило. Въ воздух пахло только что скошеннымъ сномъ. Легкій паръ вставалъ съ Москвы рки. Гд-то вдали квакали утки, вблизи кричалъ коростель. Левъ опять, ужь давно съ нимъ этого не бывало, засмотрлся на ласковое небо, на лтнія звзды. Молодой князь Львовъ долго, молча, глядлъ ему въ глаза. ‘Счастливецъ’, думалъ онъ.
— Ты, Лва, счастливе меня! сказалъ онъ вдругъ.— Я никогда не былъ несчастливъ, я въ жизни всегда былъ счастливъ, а ты…. Нтъ, это совсмъ другое дло!
И вблизи, казалось, забжавъ подъ самое ихъ окно, въ крапиву, все громче дергалъ, кричалъ коростель. Справа плылъ мсяцъ.

ГЛАВА XXXII.
По старой дорог.

Въ Тарханск проходили дни за днями, но вс они для отца съ дочерью мелькнули за одинъ день.
‘Для міра совсмъ отптый человкъ’, не даромъ Данило Ивановичъ вымолвилъ тогда о себ такое слово въ сел Великомъ. Сдина смнила просдь, вмсто прежней суровости, необычайная кротость въ лиц, таковъ онъ былъ все это послднее время. Московскіе знакомые не узнали бы окольничаго.
Но въ этотъ мигъ не узнала его сама Софья, онъ только что вернулся изъ приказной избы.
— Отъ государя! сказалъ онъ, выхвативъ изъ-за пазухи свернутую грамоту и раскинулъ столбецъ предъ собою.
Софья рванулась къ отцу.
— Читай! Сама читай! вдругъ воскликнулъ окольничій.
Знакомый почеркъ государя, этотъ порывистый и разбросанный почеркъ самого Алекся Михайловича, первый ударилъ въ глаза окрльничему. Не начавъ письма, онъ уже усплъ прочитать приписку.
Софья стала разбирать верхнія строки: …’И теб бы, Данило Ивановичъ, радоваться тому, писали не гнвомъ, а для твоего осмотрнія….*
— Вотъ, вотъ гд?… Приписалъ своею государскою рукой!… Его царскаго величества собственноручная приписка ко мн! указывалъ онъ на нижнія строки.
И дрожа надъ бумагой, онъ прочиталъ вслухъ: ‘И теб бы, Данило Ивановичъ, спшить какъ можно, а дочери своей, зовутъ Софья, безъ насъ замужъ ни за кого не выдавать, а мы ей на Москв жениха нашли…. Всея Руси Алексй Михайловичъ.’ А?
Отецъ и дочь переглянулись.
Онъ быстро зачиталъ съ самаго начала: ‘Спшить на наши государевы очи въ Москву тотчасъ, какъ ея наша грамота придетъ…. а велимъ пожаловать…. а нон и самъ видишь: нашимъ государевымъ словомъ какъ повернуло…. теб на пользу, а не во гнвъ было писано….’ И опять внятне и разстановочнй раздались эти слова: ‘И теб бы, Данило Ивановичъ, спшить какъ можно, а дочери своей, зовутъ Софья, безъ набъ замужъ ни за кого не выдавать, а мы ей на Москв жениха нашли…. Всея Руси Алексй Михайловичъ.’
Торжественное счастіе засвтилось на Софьиномъ лиц, вся она засіяла….
— Батюшка! кликнула она въ какомъ-то пророчеств.— Самъ Богъ за меня заступился…. Гадать больше не о чемъ. демъ въ Москву сейчасъ. Тамъ мое счастіе. Не государь кличетъ, самъ Богъ зоветъ!…
Отецъ стоялъ какъ пораженный.
— Старый мой! кинулась она вдругъ ему на шею.— Съ тобой…. Слышишь ли, съ тобой и замужемъ я теперь не разстанусь!
— Да говори же, Софья! сказалъ вдругъ старикъ, удушаемый ея объятіями.— Кто же онъ твой?… Назови сына-то….
— Батюшка! отвтила дочь.— Замужъ я только за одного пойду. Какъ теперь меня у тебя самъ государь сватаетъ, ты для него да и для меня, конечно, не откажешь теперь.
И она стала предъ отцомъ на колни и, земно поклонившись въ ноги, внятно и четко выговорила ему:
— За Льва Григорьевича, за молодаго Заскина-Рындина.
Не ожидалъ старикъ. Дочь была испугана. Замерли у него губы полураскрыты, да такъ и остались съ тхъ поръ, какъ у малолтка, полураскрыты на вкъ.
Наталья Ивановна, не прошло и получасу времени, ужь голосила о чемъ-то у себя подъ лстницей съ тарханскою подругой, протопоповою женой. А часъ спустя ужь толковалъ цлый городъ: ‘самъ-де царь сватаетъ воеводину дочку! Обресковы-де на-спхъ дутъ въ Москву!’
Самое имя Льва Григорьевича, молодаго Заскина-Рындина, вдругъ разнеслось по цлому узду. Сердце двичье угадало всю правду. Сомннія не было для Софьи: никого другаго на Москв, царь ей самого Лву въ женихи нашелъ. Она никакихъ возраженій не хотла слышать себ.
Злая боярышня Киндякина вдругъ расплакалась.
Только что ея подруги, заслышавъ новость, заголосили хоромъ: ‘молъ, наше красное солнышко, Софья Даниловна, отъ насъ закатается,— ино не такъ больно будетъ глазамъ смотрть, совсмъ, было, насъ, темныхъ, ослпила!’ Боярышня Киндякина даже топнула ножкой въ полъ.
— Вамъ ея не жаль, сказала она,— а мн такъ Софью Даниловну очень жаль. Вотъ гд сосетъ! вотъ такъ тутъ и сосетъ!— И она заливалась горючими слезами.
— Прощай Тарханскъ! сказали они городу со здшней поклонной горки.
— Молъ, и съ Богомъ, сударыня-княгиня! махалъ рукой мельникъ Захаръ.— Чего тутъ съ нами было? Позжайте съ Богомъ!
— Вотъ теб не жаль меня, молвила Софья,— а я, Захаръ, о теб жалть буду.
— Э, сударыня-княгиня! Каковъ онъ ни будетъ новый, по васъ, воевода, а были бы мы хороши сами, будутъ, Богъ дастъ, хороши и съ нами. Мало ли я ихъ тутъ пережилъ?
Онъ земно кланялся вослдъ ихъ отъзжавшему позду.
А Софья долго еще выглядывала изъ-за полога ‘татарской кибитки’ на синія волны Тарки… Не хотлось ей пропустить того мига какъ станетъ исчезать въ дальней синев ‘блая Гусыня’ и скроется съ ея глазъ навсегда. Льва Гурьича Каравелова не было въ позд, который ихъ изъ Тарханска провожалъ попрежнему. Дьякъ еще съ самаго Свтлаго праздника отпросился у воеводы въ отпускъ и все пропадалъ въ узд. Воевод вдругъ, какъ съ неба упала, царская грамота, въ ней было сказано: ‘Сдать городъ впередъ до указу изъ тамошнихъ государевыхъ людей кому будетъ можно.’ Пришлось сдать, кажется, Бискаларову. А про дьяка только въ послднее время прошли слухи что онъ присватался ‘къ кому-то изъ уздныхъ’.
Въ Нижнемъ Новгород опять ихъ привтствовала княжна Зина, но она ужь теперь не княжна. Теперь она — Зинаида Петровна, по мужу Соловая. Обнимаясь съ Софьей Обресковой, она и при встрч, и при провожаньи повторяла все только одно, какъ она помнитъ что давно-давно тому назадъ она проводила святки въ Москв у Заскиныхъ-Рындиныхъ, и сама Софья была тамъ, и когда еще они играли въ птицы, то Софья назвала себя кречетомъ, а она себя назвала кукушкой….
Наталья Ивановна, веселая съ самаго вызда, всю дорогу шутила, а какъ только перевалилась за Нижній, и предъ ними открылась Владимірка — словно помолодла старуха. ‘Ну, сказала она,— совсмъ теперь лицомъ на Москву покатилась!’ Противъ того какъ они хали за два года, одно мсто оставалось пусто въ ихъ ‘татарской кибитк’. Софья всю дорогу не могла выронить изъ памяти что няни, одной няни, ея Василисы Пахомовны, не достаетъ ей теперь въ счастливой ‘татарской кибитк’.

ГЛАВА XXXIII.
Пріздъ въ Москву.

Непередаваема ихъ радость какъ у нихъ предъ глазами вдругъ закраснла въ блыхъ разводахъ церковь Тихвинской Божіей Матери. За нею бллъ ихъ боярскій домъ, а вонъ и другой такой же. Возокъ повернулъ въ ворота… И вотъ уже ихъ обдало тепломъ въ тхъ самыхъ комнаткахъ гд имъ хорошо жилось… такъ давно тому назадъ, или, пожалуй, такъ недавно.
Непередаваемо и все это время. Они сосватаны, они женихъ и невста. Старикъ Обресковъ обласканъ самимъ государемъ. Въ дом у нихъ безпрестанныя гостины. Отъ Заскиныхъ къ Обресковымъ, отъ Обресковыхъ къ Заскинымъ, изъ воротъ въ ворота, поминутные перезды, непрекращаемые сносы. Ускоренною, какою-то двойною жизнію жилось имъ всмъ тогда, въ Кривомъ переулк. Оно летло, это золотое время, сномъ на яву!
До самой свадьбы, съ того мига какъ самъ государь вошелъ въ ихъ дло, все спорилось, все ладилось, все удавалось само собою, длалось какимъ-то чудомъ.
— Софья-дружокъ! говорила ей Лвина мать.— По теб, ни по комъ другомъ какъ по теб, и безо всякой иной боли, вдь онъ у насъ, тутъ безъ тебя, въ смертной боли лежалъ!
И со слезами Татьяна Борисовна разказывала про огневую.
— Софья Даниловна! говорилъ Лвинъ отецъ.— Не напрасно ты Лву полюбила. Ты, одна ты, своимъ двичьимъ разумомъ, разгадала его у насъ. Такой онъ… и Григорій Романовичъ не могъ говорить въ волненіи, плакалъ въ объятіяхъ нареченной невстки.
А Софья, какъ они ея ни удерживали, падала имъ въ ноги, и земно кланяясь, не за себя, ‘а чтобъ ея стараго отца не оставили своею любовію’, молила ихъ со слезами.
А молодая княгиня Львова, Настасья Григорьевна, вс свадебныя хлопоты на себя взяла. Сидитъ она тутъ за длинными столами, распоряжаетъ ткачихами и швеями, сама велитъ и указываетъ какъ надобно лисьи чернобурые мха кроить. Выкладываетъ серебряную посуду, гремитъ подносами….
— Я, говоритъ она, какъ сама видишь, Даниловна моя…. я вс по вашей свадьб хлопоты взяла на себя. Старикамъ гд жь хлопотать? Ну, а про васъ я такъ прямо и сказала: у Обресковыхъ и Подавно кому жь хлопотать? Маменька твоя, Наталья Ивановна, сама до сихъ поръ въ двкахъ, ну, а батюшка твой Данило Ивановичъ, ужь ты не взыщи на мн, и вовсе ничего не смыслитъ въ нашихъ бабьихъ длахъ.
Но Софья Даниловна своимъ глазамъ не вритъ: та ли самая эта малая китайская куколка предъ ней?
Будто какая-нибудь княгиня Мстиславская, или даже самого Аанасія Ивановича Матюшкина толстуха жена, она въ разговорахъ теперь и размахиваетъ руками, и поминутно хохочетъ, и говоритъ ужь не плавно, а какою-то веселою скороговорочкой….
И что ни шагъ у нихъ въ дом, то все больше Софья Даниловна своимъ глазамъ не вритъ. Узнать нельзя противъ того времени о которомъ ей упоминала княжна Зина. Старики весь домъ преобразили заново, и весь его сдали на житье-бытье молодымъ хозяевамъ, а сами хотятъ теперь завалиться въ крошечный, скромный уголокъ, доживать свою старость.
Но сами молодые, видлись ли, оговаривались ли они?
За нихъ видлись и сговаривались старики. Старики, между собою, справляли такъ-называемое предложеніе, они должны были обо всемъ удумать и переговорить между собой, упрочить всю будущую судьбу молодыхъ, имена Льва Григорьевича и Софьи Даниловны поминутно поминались ужь не разлучны, на ихъ глазахъ для нихъ слагалось-собиралось цлое новое хозяйство, чтобы не только про ихъ вкъ, а еще и про ихъ внуковъ хватило, а они оставались все время какъ бы въ сторон, все гд-то пребывали никому невидимы, какъ будто вовсе не о нихъ тутъ шло все дло.
Впрочемъ, и старикамъ было не до разговоровъ. Лва — одинъ сынъ у отца, у окольничаго одна дочь — Софья. О чемъ тутъ говорить? Да онъ же и сказалъ давно, разъ навсегда: ‘и его блый домъ, и ихъ подмосковное большое Крутицкое село, и все что у него есть — все это Софьино, а не его!’
Длинныхъ счетовъ и разчетовъ окольничій не любилъ.
Скажутъ ли что Наталья Ивановна могла въ чемъ-нибудь не сойтись съ Татьяной Борисовной? Но об старухи, старинныя московскія пріятельницы, какъ только увидлись посл разлуки, такъ цлый часъ и проплакали на груди другъ у дружки. Каждый день Татьяна Борисовна, посл деньскихъ хлопотъ, роскошно отдыхала у ‘тти-мамы’, въ ея просторной, сухой и теплой половин.
Он разказывали другъ другу какъ теперь молодые заживутъ счастливо въ томъ бломъ дом: какъ однакожь по воскресеньямъ будутъ сходиться за обдъ сюда къ старику Обрескову, какъ окольничій не любитъ своего благо дома, только умереть себ въ немъ просился у Софьи, а то, говоритъ, и продайте его совсмъ, какъ однакожь за то каждое лто вс они, и молодые, и сами старики Заскины, будутъ непремнно жить въ Крутицкомъ у старика Обрескова, въ его любимомъ сел….
Такъ он прохлаждались тутъ вдвоемъ, распивали свой любимый взварецъ и закусывали его вяземскимъ пряникомъ.
Видлись ли, сговорились ли между собою молодые, посторонніе не должны были этого знать.
Былъ часъ между вечера и свта. Въ дом у Заскиныхъ-Рындиныхъ, какъ и все это время, шли какія-то приготовленія. Люди перетаскивали все что-то, перестановляли, носили какіе-то сундуки. Въ угольную комнату, которая прежде была занята Татьяной Борисовной, а теперь назначалась подъ спальню молодыхъ, сквозь полурастворенную дверь влетали крики горничныхъ двушекъ, а по временамъ самой Настасьи Григорьевны. Вдругъ они вошли сюда, озираясь, какъ бы еще не увренные что кром ихъ никого тутъ не было. Посл больше чмъ двугодовой разлуки это была еще ихъ первая встрча!…
Софья въ этотъ разъ была удивлена двумя Лвиными словами.
— Софья, сказалъ онъ ей:— какъ инымъ людямъ отъ роду легко-весело живется! Счастье даромъ дается имъ. Погляди на брата съ сестрой, на Настеньку съ княземъ Львовымъ. Такъ ли намъ съ тобою?
И она опять слышитъ на себ его пристальный, этотъ неподвижный, будто безстрастный, этотъ внимательный, почти строгій взглядъ.
Другое было его слово:
— Знаешь, Софья. Какъ я одинъ на одинъ самъ съ собой думалъ о твоемъ нрав, всегда у меня была одна недогадка. Хоть ты мн ничего тогда не сказала, но вдь я все зналъ. Тебя за князя Мартеньянова-Руцкаго принуждалъ отецъ, да?
Софья молчала.
— Конечно, да! отвтилъ самъ Лвъ.— Также и въ Тарханскъ вы не просто ухали. Вдь его же норовъ былъ. Догадываюсь я. А?… Такъ какъ же ты его почитать могла?.. Какъ ты своего отца любить могла?…
— Довольно! вдругъ молвила Софья, и у ней слеза скатилась.— Вотъ на то-то я тогда теб, еще здсь у васъ въ дом, сказала: ты не знаешь его, а я знаю его! Вотъ Богъ далъ… Теперь самъ ступай, погляди на него?..
— Софья Даниловна! крикнулъ вдругъ Левъ.— Я сейчасъ къ нему побгу, я Данил Ивановичу въ ноги упаду.
Съ тхъ поръ какъ Обресковы пріхали въ Москву, Левъ идти къ окольничему все какъ-то медлилъ.

ГЛАВА XXXIV.
Левъ самъ видитъ теперь.

Левъ и родился на свтъ въ бломъ дом у Тихвинской. Имя сосдей Обресковыхъ съ пеленокъ звучало для его ушей.
‘Чудо-красавица’! говорили про малютку-дочь.
‘Самъ затворникъ, и е въ затворницы что ли готовитъ?’
Ребенокъ слушалъ, и цлый міръ складывался въ его мечтахъ. Смежное съ дтствомъ отрочество наступило для него. Они увидали другъ друга. Ихъ отрочество перешло въ ихъ юность….
Лв и въ гостяхъ, и при двор, по цлой Москв приходилось слышать про Обресковыхъ. Весь городъ зналъ окольничаго за какого-то сумасброднаго, тяжелаго старика. Окольничему мало было дла до того что о немъ говорили. А про него вс знали одно то, что онъ въ жизнь ни про кого добраго слова не сказалъ.
Мудрено ли что нерасположеніе къ окольничему росло въ Лв?…
Левъ вступилъ въ покой Данилы Ивановича гд былъ одинъ разъ, давнымъ-давно, еще маленькимъ мальчикомъ. Все тутъ по-старому: большой боярскій письменный столъ съ рзвою ршеткой, картина, завшенная зеленой тафтой, въ темномъ углу, давка обтянутая малиновою кожей въ золотыхъ кружечкахъ. Левъ еще съ порога узналъ эту комнату, но онъ не узналъ окольничаго предъ собой.
Сдая понурая голова, ротъ полураскрытъ, на старческомъ лиц дтская улыбка, мало сгорбленъ весь.
— Прости мн, Давило Ивановичъ…. Не взыщи на мн, путался Левъ.— Если я когда не словомъ или дломъ, а хоть, помышленіемъ своимъ противъ тебя Богу гршенъ былъ.
— Ужь ты мн лучше, дружокъ, прости! возразилъ окольничій.— Вы другъ друга любили, моя дочь тобою жила, а я не замчалъ!
Онъ пристально поглядлъ ему въ глаза.
Левъ грянулся ему въ ноги, Данило Ивановичъ ловко усплъ его подхватить во время.
— Полно, дружокъ! Богу давай вмст поклонимся! сказалъ онъ и подвелъ къ образниц. Отворивъ ея стеклянную полудверку, онъ снялъ большой въ золотомъ оклад Спасовъ образъ.
— Вотъ Софьино благословеніе! сказалъ онъ.— Этимъ самымъ образомъ ея покойница мать…. тогда у кормилицы за рукахъ Софью благословила. Ты возьми его….
Онъ не договорилъ.
Левъ, не давая замтить что онъ видитъ слезы старика, отошелъ въ сторону, поставилъ икону на боярскій письменный столъ.
Вдругъ раздались сзади его какіе-то судорожные шаги. Данило Ивановичъ кинулся въ темный уголъ къ завшенному портрету, сорвалъ его со стны, прислонилъ за стол, и прочь отодралъ тафту съ рамы.
Кроткое, ангельское лицо глянуло на Лву…
— Варвара Глбовна!… простоналъ вдругъ окольничій. Посл двадцати лтъ это еще въ первый разъ онъ вымолвилъ ея имя.
Ни на что не устремленный взоръ голубыхъ глазъ и полусклоненный нжный обликъ, казалось, все задумчиве глядлъ съ холста…
— Возьми и его!.. вдругъ вскрикнулъ окольничій, судорожно замахавъ на портретъ руками.
Вдругъ дверь отворилась, въ комнату вошла Наталья Ивановна, окольничій стремительно выбжалъ вонъ…
Войдя такъ не впопадъ къ государю-братцу, чуть не сбитая имъ съ ногъ еще въ дверяхъ, очутясь лицомъ къ лицу предъ разстроеннымъ Лвой, а на стол увидавъ заразъ и портретъ Варвары Глбовны, и ея родительское благословеніе, золотой Софьинъ образъ, — Наталья Ивановна, съ разинутымъ ртомъ и разведенными руками, такъ и осла на полдорог.
— Лвушка, другъ ты мой! кинулась она къ нему на шею.— Ну, вотъ ты самъ видлъ теперь… (Она таинственными знаками указывала ему на дверь въ которую вышелъ окольничій.) Таковъ-то, вотъ таковъ-то онъ у васъ всегда! Ну, что жь мн больше говорить? Вотъ ты самъ видишь теперь. Ишь, онъ не видлъ!? не замчалъ!… (Наталья Ивановва вдругъ еще неистовй стала указывать на дверь таинственными тычками.) Вс-то знали, вс-то видли, а онъ нтъ. Я-то ужь и вовсе темная слпая старуха, какъ же это такъ, вотъ, я видла, а онъ не видалъ?
Вдругъ она оглянулась на дверь и смолкла.
Въ комнату вошелъ Обресковъ и Наталья Ивановна скорй зашамкала въ свою половину.
Окольничій былъ тихъ и ясенъ. Истинно-дтская улыбка осняла его лицо.
— Ну, сказалъ онъ Лв,— живите долго и счастливо по-занасъ стариковъ. А она (онъ взглянулъ на женинъ портретъ), можетъ, и вправду съ небеси призираетъ на вашу любовь.
Окольничій, вдругъ отступивъ на шагъ, уставился на Лву.
— Софья! да что жъ это со мной? говорилъ онъ дочери сейчасъ посл Лвина уходя.— Куда ты меня завела? куда я возлетлъ? въ рай что ли ты меня привела? На седьмое небо, а? Себ дивлюсь, себя не узнаю….
— Ты себя никогда и не зналъ, разсмявшись отвтила Софья,— а вотъ я-то всегда знала тебя.
И нтъ въ мір чище того поцлуя которымъ дочь поцловала отца.
Въ тотъ же день Левъ и Софья видлись другъ съ другомъ. Опять былъ часъ между вечера и свта когда они мелькнули въ угольной.
— Ну, что? спрашивала его Софья^о чемъ-то.— Нтъ въ немъ ни души, ни сердца? Самъ скажи?
Она съ ногъ до головы сіяла.
— Софья! вдругъ кликнулъ Левъ, какъ бы молясь на нее.— Тмъ вотъ ты и воистину! дорога!… Тарханскъ что поминать? Въ Тарханск ты его отъ тлесной смерти избавила, здшнюю маловременную жизнь ему спасла. Да и что Тарханскъ? На твоемъ мст всякая другая дочь то же бы самое сдлала для отца. Но вдь ты, Софья, душу сохранила ему!…
Это былъ послдній ихъ короткій разговоръ украдкой. Слдующій разъ ужь они свидлись подъ внцомъ, въ церкви.

ГЛАВА XXXV.
У Тихвинской.

Церковь Тихвинской Божіей Матери никогда еще не свтилась такими безчисленными опиши и не была такъ полна народомъ какъ въ тотъ день.
Храмовая икона, направо отъ алтаря, сіяла драгоцнною ризой.
Въ первый день по прізд въ Москву изъ Тарханска Софья, отслушавъ молебенъ у Тихвинской, сказала отцу:
— Мн сказывала покойница моя няня что маменька Варвара Глбовна всегда хотла сдлать серебряную ризу на нашу храмовую икону и велть вызолотить. Батюшка! Я ей, Тихвинской Божіей Матери, еще на стремени, тогда, на рк, за тебя молилась. И тамъ, на самомъ стремени, вдругъ я вспомнила тогда эти нянины слова. Позволь мн теперь для маменьки, и для моей няни, и для всего что миновалось, позволь мн теперь это сдлать. Пусть всему-всему будетъ, на память, отъ насъ съ тобою.
Выслушавъ дочь, отецъ добавилъ только:
— Сдлаемъ изъ чистаго золота!
Эта самая риза и сіяла теперь.
Она была готова и надта на образъ еще ране, но даже вчерашній день и еще ныншній день утромъ, насчка мудреною вязью, гласившая внизу о сооруженіи ризы, оканчивалась только словами: Софьею Даниловной Обресковой. А теперь, тутъ же въ самой церкви, искусный царскій рщикъ дорзывалъ послднія добавочныя слова: а въ замужеств Заскиной-Рындиной. Лишь предъ самымъ жениховымъ пріздомъ усплъ онъ докончить насчку, и скорй подобравъ все свое мастерство, скрылся въ народ.
Свчи горли цлыми пучками, серебряныя паникадила играли переливчатыми огнями. Женихъ, какъ сказано про рындъ въ старинномъ описаніи, ‘стоялъ какъ статуя безподвижно, и глазами ни въ которую сторону не оборачивалъ. Сплошная толпа головъ вдругъ заколебалась…. Легкій шумъ пробжалъ съ паперти. Но при всеобщемъ поворот головъ, женихъ все-таки устоялъ недвижимо. Народное множество, очистивъ дорогу къ аналою, раздалось въ об стороны.
Въ церковь, съ ногъ до головы укутанная двичьею фатой, смлою поступью входила невста.
И до нашихъ дней цла стоитъ красная церковь. Между насъ живы ихъ потомки…

Н. БИЦЫНЪ.

‘Русскій Встникъ’, NoNo 1—3, 1870

Павлов Николай Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Дальше от Зевса!.., Шаховская Людмила Дмитриевна, Год: 1901
  2. Гибель Иудеи, Кончилович Семен Илларионович, Год: 1899
  3. Москва и Тверь, Кельсиев Василий Иванович, Год: 1870
  4. Социалист прошлого века, Мордовцев Даниил Лукич, Год: 1884
  5. Русский Икар, Масальский Константин Петрович, Год: 1833
  6. Червоный дьявол, Старицкий Михаил Петрович, Год: 1896
  7. Хмельницкие, или Присоединение Малороссии, Голота Петр Иванович, Год: 1834
  8. Три венца, Авенариус Василий Петрович, Год: 1901
Электронная библиотека