Лидия Авилова
Лидия Авилова
Царица
Царица
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
—————————————————-
Царица, Авилова Лидия Алексеевна, Год: 1914
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Рядом со мной пустовала комната. Теперь она занята. Недавно швейцар принес туда корзину, связанную веревкой, подушку в полосатой наволочке и дорожный мешок. Потом по коридору, мимо моей открытой двери, прошла полная, немолодая дама в суконной очень немодной шубе, в маленькой меховой шапочке, надетой на лоб. Она на минуту остановилась, удивленно глядя на меня, показала пальцем на мою комнату и спросила:
— Здесь?
Швейцар крикнул ей из соседнего номера:
— Здесь! Здесь!
И она смутилась сказала: ‘pardon!’ — и прошла дальше.
Какая-нибудь фельдшерица или учительница. Лицо круглое, загорелое, юбка высоко подоткнута, высокие резиновые калоши. Швейцара она называет голубчиком и сейчас же послала за колбасой и шпротами. Я удивилась что у нее очень тихий голос, почему-то мне казалось, что она непременно должна говорить очень громко и неприятно, а она почти шепчет.
Неинтересная соседка. Я недовольна. Мне скучно, и от скуки я люблю последить за соседями, подслушать, о чем они говорят. Эта провинциалка меня не развлечет. Из ее комнаты почему-то стало пахнуть яблоками. Даже неинтересно знать, откуда и зачем она приехала. Мне кажется, что приехала она лечить уши. У нее ухо ватой заложено.
Ошиблась. Не фельдшерица, а помещица. Воображаю, какое у нее имение! Горничная говорит, что ни одного порядочного платья и башмаки стоптанные. Ходит в каких-то бумазейных кофтах. Вчера спросила себе бумаги и чернил и что-то писала, а сегодня утром отправила письмо с посыльным. Теперь сидит весь день дома и ждет ответа. Уже раза три отворяла дверь и спрашивала горничную: ‘Послушайте, милая, мне ничего не принесли?’ Обеда не потребовала, а самовар к ней носили два раза. Думаю, что с чаем ела колбасу. Вечером была дома, а света у нее я не заметила. Неужели спала, или сидела в темноте?
Сегодня утром моей соседке принесли письмо. Как только к ней постучали, я сейчас же приотворила свою дверь, так что поспела даже раньше ее, и поэтому ничего не пропустила. Она, как увидала посыльного, так вся и всколыхнулась от радости.
— Ах, — говорит, — пожалуйста, возьмите на чай. Ах, пожалуйста…
Так мне это стало смешно, что она его так упрашивала!
Метнулась в комнату за мелочью.
Я ей из-за двери говорю:
— Много не давайте. Он свое, — говорю, — уж получил. На другое что приберегите.
А она и не слышит. Деньги сунула и дверь захлопнула. И вдруг, немного времени прошло, слышу, сморкается моя соседка. И опять сморкается. И еще. А насморка я у нее накануне не замечала. Значит, плачет.
— Эге! — думаю…
В коридоре с ней столкнулись: она оттуда шла, а я туда. Хотела она пройти, будто и не узнает, однако, я ее остановила.
— Как, — спрашиваю, — ваше здоровье? Мы соседки. Думается мне, наша столица вам повредила Насморк у вас, будто?
Она немного удивилась, однако, ничего.
— Благодарю вас, — говорит, — да, действительно, легкий насморк. A я не знала, что у вас все так слышно.
— Боже сохрани! Ничего у меня не слышно, а по лицу я замечаю. Столичный воздух, знаете, с непривычки очень вреден.
Хотелось мне ей сразу показать, что я женщина умная и образованная, но вместо того она мне показала свое невежество: ни слова не ответила, шмыгнула в свою дверь и заперлась.
Опять с вечера все сморкалась, а сегодня ушла. Нет, не к ушному врачу она приехала! Горничная принесла мне несколько клочков почтовой бумаги. Это перед тем, как посылать рассыльного, она писала и рвала. На одном обрывке всего три слова: ‘Дорогой, любимый, ненаглядный’. Ах! Как меня это поразило! Читаю другое начало письма: ‘Я приехала, мой ангел. Где мы увидимся? Если не хочешь прийти ко мне, то мы могли бы’…
Остальное так мелко изорвано, что почти ни одной фразы понять нельзя, битый час я складывала и перекладывала, но так ничего и не добилась. Больше всего меня заинтересовало: ‘Скрой от нее, что я здесь, чтоб’… ‘нарочно в такой час, когда она спит и в твои руки. Обмани ее, во что бы то’…
— Ах, матушки! Да, что же это такое? Волосы заплетает в косичку и закладывает на макушке, носит красную фланелевую юбку. Неужели роман? Позвала горничную, — ее зовут Феней, и она здесь очень хорошая, скромная девушка. Обещала подарить ей мои старые туфли, если она будет сообщать мне все, что заметит. Та поклялась и перекрестилась. Ключ от комнаты остается у нее, и она может рыться, где угодно. Такая славная эта Феня. Ужасно люблю такие открытые, честные, веселые лица!
Феня где-то нашла и принесла мне то письмо, которое посыльный принес соседке. Сама она неграмотная, и я прочла ей вслух:
‘Я не ошибся, рассчитывая на тебя, моя дорогая Вера. Ты, действительно, поспешила прийти мне на помощь. Боюсь только, что помочь мне не так легко, как ты, может быть, думала. Я знаю, что, если я останусь здесь, с ней — я погиб. В этом не может быть сомнения. Я веду такую жизнь, которая мне не по силам, и не могу иначе. Да, да, бедный, добрый друг мой! Я стал пить… Но пока это еще не привычка и не потребность, это, если хочешь, необходимость. Чтобы не думать о тебе и не мучиться совестью, я должен быть пьян, и она это знает и поощряет. Когда я опьянен шампанским и ликерами, я далек от тебя, и тогда она владеет мной всецело. Я не хочу обманывать тебя: вино делает меня ее рабом, и вот, ради своей прихоти, она убивает меня, потому что может быть счастливой только тогда, когда я невменяем. Она понимает, что я все-таки не люблю ее, а люблю только тебя, мою кроткую, дорогую страдалицу. Ну, если ты еще так великодушна, спасай меня. О, если бы ты могла взять и увезти меня отсюда! Я был бы тебе обязан не только счастьем, но и жизнью. Я писал тебе в деревню, что для моего избавления нужны деньги. Привезла ли ты с собой?
Без денег я не могу сделать ни шагу. Итак, мы встретимся с тобой завтра там, где ты назначила. Если я опоздаю на минутку, подожди меня.
Неужели я скоро буду свободен? Не верю своему счастью! Я рвусь, рвусь к тебе. Твой С. К.
P. S. Не забудь захватить денег’.
— Это что же? — спросила я Феню. А она только головой покрутила.
— Дела!
И такое нас любопытство разобрало, что стали мы это письмо опять перечитывать и всякие догадки сочинять. Кто он ей: брат? муж? любовник? Решили, что не иначе, как любовник, потому что брат не стал бы писать: ‘Не люблю ее, а люблю только тебя’, а муж не стал бы писать жене о своей любовнице, что она убивает его. Если убивает, то чего же проще: плюнь и уйди. Чем связан? А тут вспомнилась мне фраза: ‘Скрой от нее, что я здесь. Обмани ее’. Так законные жены не пишут. Ну, и подивились мы с Феней! Господи! Чего на свете не бывает? 60 лет живу, а все еще удивляюсь.
Вернулась вчера и даже самовара не спросила. Щелкнула ключом и, слышно, на кровать бросилась. И весь вечер, сколько я ни прислушивалась, так я ничего и не слыхала. Зато сегодня утром я посторожила и опять в коридоре к ней подошла.
— Все, — говорю, — мы с вами встречаемся. Позвольте познакомиться: фамилия моя Арматурова. Может быть, изволили слышать? Мой покойный муж многим известен был. И вот как у нас награждается добродетель: с гордостью могу сказать, что он был верным слугой царя и отечества, и больше поэтому в полиции служил, а я, его вдова, чуть не в бедности.
Это я ей нарочно сказала, чтобы она знала, что я наши меблированные комнаты за роскошь не считаю.
Она мне руку подала и свою фамилию сказала. Да я ее уже знала: Калинина.
Стала ее к себе звать:
— По соседству… Кофейку откушать.
Она в платок завернулась и в глаза мне не смотрит.
— Дела, — говорит, — у меня, некогда.
— И дела, — говорю, — совета просят. A я всю Москву, как свою ладошку знаю. Не даром 60 лет прожила. Дурой никто не считал.
Взглянула, и в лице колебание. Должно быть, всякому человеку о своей болячке поговорить хочется. Я ее и заторопила:
— Сейчас и приходите. Я тоже еще кофе не пила. Очень буду рада. Вот только Феня комнату у меня приберет.
Пришла. Блузку надела голубую с прошивками, а юбка все та же, в которой приехала. На руке обручальное кольцо.
Стали мы кофе пить, а я разговор тонко повела:
— Сколько лет замужем? Да есть ли детки? Где муж служит? В какой губернии имение?
Все отвечает. Замуж за военного вышла по страстной любви. Детей Бог не дал. Имение у нее родительское, по завещанию после смерти оставлено. У мужа неприятность случилась, и он из полка вышел, а места у его выходили все такие, что невозможно служить: несправедливости, да злоупотребления. За одно его благородство его отовсюду выживали, если он сам не уходил. И сейчас он тоже без места, и живут только тем, что дает хозяйство. Еще счастье, что свой уголок есть.
И вдруг она заплакала, да так тихо, незаметно, что только слезы потекли, потекли из глаз, а она сейчас же платок из старого ридикюля вынула и стала им лицо вытирать.
— Ну, — говорю, — вижу, что вам совет нужен. Рассказывайте мне все, не скрывайте. Намаялись вы с вашим благородным военным, да завели себе милого дружка? Так, что ли?
Испугалась она так, что даже откинулась от меня подальше и руками замахала.
— Что вы! Что вы! Да я только его и люблю! Да, он у меня такой человек… Он прекрасный, удивительный! Мы с ним душа в душу живем. Только он сейчас очень несчастлив, а я не знаю, как ему помочь. В этом все мое горе. Ах, какое горе!
Платок у нее сразу стал мокрый, и она уж другой, чистый, вынула.
Господи! Чего на свете не бывает! Все я у нее выпытала: муж приехал в Москву, место искать, и было это весной, а теперь уже зима. Эта самая Вера Игнатьевна, его жена, в деревне осталась и письма от него получала. Писал он сперва, что ищет, что обещают, а потом писал, что нашел и получил. Место очень хорошее, приятное и выгодное, но первые месяцы все вычеты, и поэтому, пишет, пусть жена пока не едет и ждет, а когда можно будет, он ее выпишет. Ну, она и сидела, и ждала, и дождалась, что письма все реже, да реже, а потом и муж и место словно в воду канули. Она кинулась в Москву его искать. Куда ни сунется, никто его никогда и в глаза не видал. Она и на место службы, и к начальнику, и к сослуживцам… В адресном ей выписку дали, что выбыл из города. В гостинице, куда она ему писала, сказали, что за письмами он, действительно, иногда присылал, но жил всего несколько дней. Так она толком ничего не узнала и уехала. И вдруг получает от него письмо, что он был очень болен, что его спасла и выходила какая-то Маргарита Иосифовна, и что из-за этой болезни он место опять потерял и теперь опять ищет и, вероятно, скоро найдет. А Маргарите он очень много задолжал, продолжает жить у нее, пока не расплатится, и просит жену прислать ему как можно скорее, и больше денег. Вера собрала все, что могла, но не послала, а поехала сама.
И вот тут… Ах! Это удивительно!..
Приезжает она прямо с поезда, с подушкой и корзиной, звонит в квартиру Маргариты, горничная ей отворяет, а извозчик вносит ее вещи и ставит в передней. Швейцар-то куда-то отлучился, и она его не дозвонилась.
Видит она, что горничная ужасно удивлена и даже не хочет ее пускать, но она ее сейчас же успокоила: ‘Я знаю, что рано, и что еще спят. Вы и не будите. А когда Сергей Иванович проснется, я к нему пройду’. Взяла газету и стала читать. Горничная пожала плечами, вышла, но сейчас же опять вернулась.
— Вы, значит, к Сергею Ивановичу?
— Конечно. Я его жена. Как его здоровье?
Горничная фыркнула и опять ушла.
Пришла какая-то старуха, должно быть, кухарка. Поглядела на жену и покачала головой.
Сидела Вера больше часа.
Вдруг отдернулась портьера, и вышла какая-то дама в пестром халате, в туфлях на босу ногу, с растрепанными, черными волосами. Лицо сердитое. Видно, что только с постели вскочила.
— Что вам угодно у меня?
Вера немного испугалась.
— Если вы — Маргарита Иосифовна…
— Ну, да! Я Маргарита Иосифовна. Что дальше?
— Так я хотела бы поблагодарить вас за мужа. Сергей Иванович… Да, я его жена. Вы, простите, я к вам прямо с дороги, с багажом. Вы позволите мне пробыть дня два? Я не стесню?
Маргарита смотрела, слушала и вдруг принялась хохотать. Она хохотала так, что схватилась за бока. Потом вдруг опять рассердилась.
— Но, это идиотство, впускать сюда эту женщину со всем ее домашним хозяйством! Позвать швейцара!
— Я привезла вам денег, — сказала Вера.
— Что такое? Денег?
— Ну, да, за Сергея Ивановича.
— Довольно! Прекратим эту комедию, — сказала Маргарита. Она то сердилась, то хохотала.
— Я была очень рада познакомиться с вами, но на этом мы и покончим. He правда ли? Сейчас швейцар снесет вниз ваши вещи и наймет вам извозчика.
Вера спросила:
— Но где же мой муж? Разве я ошиблась?
— Вы не сумели уберечь для себя вашего мужа. Вот в чем ваша главная ошибка, — ответила Маргарита. — Нужно беречь то, что имеешь, когда нам это дорого. И я так и делаю. Очень жаль, если вам это неприятно.
Горничная уже привела швейцара, а тот схватил вещи и унес их. Маргарита кивнула головой и скрылась за портьерой. Конечно, Вера оделась и ушла. Что же ей было еще делать?
Но потом муж писал Вере в деревню, что вся эта сцена была хитростью Маргариты. Она влюбилась в него и ни за что не хочет, чтобы он от нее уехал. Поэтому она так испугалась ее приезда и выпроводила ее. А Сергей Иванович спал и ничего не слышал. Пусть только Вера пришлет ему денег, и он сейчас же освободится от нее. Вера деньги послала, но было уже поздно: она его как-то околдовала и удержала, а теперь спаивает и губит. И что теперь делать — неизвестно.
Феня на меня в претензии: я не отдала ей своих туфель. Но за что? Туфли еще совсем как новые, а она принесла мне только одно письмо. Очень испорченная, злая и грубая девушка. Ей слово, а она десять. Теперь я и без нее все знаю. Предупредила Веру Игнатьевну, чтобы она не очень на нее полагалась. Ключ от ее двери может оставаться у меня. Так-то будет спокойнее.
Вера с мужем видаются на улицах и сидят в кофейнях! Боже! Как она его любит! Не понимаю, почему он не может прийти сюда? Говорит, что боится скандала. Я настаиваю на том, чтобы он пришел. Не для себя, хотя, конечно, интересно его посмотреть, но для бедной Веры. Она была бы так счастлива! Маргарита как-то проведала, что Вера здесь и грозила всякими ужасами, если Сергей будет с ней видаться. Ах, какие пустяки! Чтобы удержать Сергея, она взяла с него какой-то вексель и довольно крупный. Тот дал в пьяном виде. Вера ищет денег под вторую закладную. Я молчу. Давать деньги страшно, но иногда дать очень выгодно. Думаю и плохо стала спать по ночам.
Примешь участие в людях, а потом от этого неудобства. Уж сколько я страдала за свою доброту! Вера денег достать не может, муж перестал ходить к ней на свидания, а она целыми днями плачет. Теперь выдумала, что ей одной жутко, что у нее какие-то черные мысли и даже ночью стучит ко мне и просит:
— Анна Максимовна! Бога ради! Я у вас на стуле посижу, вы меня не увидите и не услышите, а все мне легче будет, будто я не одна, будто мне есть за кого уцепиться.
Сядет в уголок и плачет. Извелась так, что на себя не похожа стала.
Я ей денег не дам: хлопотно. Надо же и себя пожалеть. Надоест мне, что она сидит, я ей и скажу:
— А и негодяй твой муж! Выцедил он из тебя последнюю копейку и со своей Маргаритой пропьет. А тебе — фига.
Она так и вскинется.
— Что это вы говорите! Да мой муж такой прекрасный, удивительный. Он только слаб характером и за это страдает. Ведь я знаю, как он страдает! А вы про какую-то фигу. Какая — фига?
— А такая… С маслом. Так ты и веришь, что он тебя любит? И что поедет в твою мурью? Держи карман шире!
Она вся затрясется, и глаза станут, как у сумасшедшей.
— Никогда этому не поверю! Никогда, никогда! — закричит. — Он меня не обманывает. Он мне одной всю правду говорит, всю свою душу открывает. Пусть все к нему несправедливы, а я… я знаю его!
— Знаешь, — говорю, — да не очень. Тоже, мать, голову на плечах надо иметь, чтобы знать.
Обида.
— Я, — говорит, — замечаю, что вы ко мне переменились. Прежде вы с таким участием, а теперь, верно, я вам надоела. Я думала, вы мне ‘ты’ из дружбы стали говорить, но теперь чувствую, что — из презрения. Ах, Анна Максимовна! Только вы меня растревожили! Я от ласки давно отвыкла: со всеми родными из-за мужа разошлась, всех друзей растеряла. Все меня только: дура, да дура… Как вы меня приголубили, у меня точно ледяная корка на сердце растаяла. И сама я себя больше жалеть стала. За что вы это со мной сделали? Я к вам всей душой кинулась.
— Ну, разве, правда, не дура?
А то про свою любовь говорить станет:
— Другие женщины жалеют, что у них детей нет. Вот и сестры мне говорят: ‘Если бы у тебя ребенок был, ты бы умней стала и счастливее’. A я не желаю. Мне мой Сережа все: и муж, и друг, и сын. Я ему все отдать могу и рада. Надо будет за него умереть — умру. Все меня за мое несчастье попрекают: и разорилась я, и больная стала, и вот… одинока, и нервы, и все горе, горе. Да, какое, кому дело! Да, я нищая, несчастная, униженная, может быть, счастливее их всех? Ведь я — люблю! Ведь, если Сережа со мной, или, если и не со мной, а я знаю, что я ему нужна, я выразить не могу, какое у меня чувство! Будто меня во всем мире выше всех поставили, одну меня выбрали, как царицу, и все лучшее, все самое дорогое и прекрасное, все мне отдали. Стыдно за свое счастье! Вот что со мной бывает! А что я, как сейчас, по улицам бегаю, надеясь случайно встретить его, что у меня юбка обтрепанная, что я, хотя бы у вас, Анна Максимовна, у чужой, равнодушной женщины, ночью на стуле сижу и плачу, да, как забитая собачонка, немножко ласки вымаливаю — это все пустяки. Оглянешься иногда на себя, ужаснешься: да разве это я? Да, нет! Не я! Ведь, я — царица. У меня все сокровища. Меня любит Сережа. Вот он сейчас войдет, протянет мне руку, улыбнется… И тогда умнее, красивее, наряднее, счастливее, безумнее женщины не будет на земле. Вот кто — я!
Тьфу! Противно!
Заболела. Лежит в своей комнате, на кровати, под одеялом и платком, и только воду пьет. Царица! В калошах на подошвах дыры. Верно, промочила ноги, как по улицам бегала, случайной встречи искала. Все сокровища у нее! А за комнату заплатить нечем. Рубль у меня сегодня просила — хины купить, да еще чего-то. Уверяет, что ей сестра пришлет денег. Сестре писала. Рубль, конечно, не деньги. Но сегодня рубль, завтра два… Не нашвыряешься. Если раз отказать, то в ‘другой раз и просить не будет. Обсудила и отказала. Фенька ей хины где-то достала и все к ней шныряет, меняет компрессы на голове. Думаю, что они вместе меня ругают. А вот заявить в контору, что в комнатах заразная больная. Попрыгают.
Ах, какое происшествие!
Вдруг слышу шум в коридоре, голоса. Феня кому-то называет Веркин номер, а по полу так звонко, да так часто стучат французские каблуки. Я, признаться, прилегла отдохнуть, но, конечно, вскочила и к двери. Вижу — дама, не то, что хорошо одетая, а прямо шикарная: соболя, мерлушки, бриллианты.
Феня говорит:
— Да, уж давно нездорова, — и отворяет дверь.
‘Неужели, — думаю, — сестра?’ Прямо у меня, можно сказать, ум отшибло в эту минуту.
Феня даму пропустила в комнату и сама вошла, а дверь закрыла. Такая меня злость взяла! Я дверь открою, а она опять закроет. Назло, хамка! Однако, я вошла.
Дама стоит около кровати и смотрит, а Вера приподнялась и тоже смотрит, и будто обе так удивлены, и так взволнованы, что и нас не видят, и ничего не видят, и говорить не могут.
И тут меня точно осенило: Маргарита!
А та вся в соболях, мерлушках и бриллиантах, протягивает Вере руки и спрашивает:
— Вы меня ненавидите? Да? Скажите? Очень ненавидите? Вы страдаете, что я здесь?
— Вы мне? Сережу привели? Где Сережа?
— Да, — говорит Маргарита, — Сережа будет с вами, но его сейчас здесь нет. Только я обещаю вам, что он будет ваш, совсем ваш.
Вера вскрикнула и руку у той поцеловала, а Маргарита вдруг опустилась на колени перед кроватью, на грязный коврик. На пальцах у нее кольца так и блестят, так и сверкают, а она этими пальцами Веру ласкает, гладит, по ее волосам проводит. И так быстро, быстро говорит:
— Разве я знала, что я так виновата? Разве я могла себе представить? Но я понимаю, что его можно так любить! О, я что!.. Я легкомысленная, я глупая, у меня сердце веселое и непостоянное. Мужчины, знаете, они откуда-то приходят, и никогда не задумываешься, что они там оставили и у кого-то отняли то, что они нам дают. Нравится тебе мужчина — и ты его берешь. Кажется, что все это так просто. Но вы страдали. Я теперь вижу, как вы страдали. Видите, я не злая… О, как я счастлива, что я теперь могу вам его вернуть.
Вера перебила ее:
— Я знаю, что он меня любит и вернется. Но как же вы? Разве вы…
Маргарита немного смутилась и запнулась.
— Я? Ну, да, конечно, я его очень любила. Он был очень мил. С ним было весело. Но вы его возьмите, и пусть он поживет в деревне. Ему очень полезно будет пожить в деревне.
Она встала, оглянулась и брезгливо сморщилась.
— Но какая комната! Я начинаю подозревать, что он мне лгал. Он говорил мне, что он богат. Не крез, конечно, но он получал деньги и тратил их легко на пустяки. Я не входила в подробности, я, конечно, не думала… Еще на днях он ждал получить крупную сумму и сердился, что не получает. Почему же вы в такой дыре?
— Это ничего, — сказала Вера, — я привыкла. А он сердился, что я не достала ему денег? Вы вернете ему вексель? Вы будете так добры?
Маргарита всем телом сразу повернулась к ней.
— Вексель? У меня его вексель? Это он вам сказал? Ну, так вот, я не только не хочу его векселя, но у меня остались его деньги, а так как вы должны теперь получить его и все, то и эти деньги я вам отдам. Ведь, это вы и дали их ему? Да? Вы отдали все, что у вас было?
Вера промолчала.
— Только увозите его скорей и держите крепче. Вы не настолько больны, что не можете ехать завтра?
Вера быстро приподнялась.
— Нет, конечно, могу. Я могу.
— Скажите, в котором часу, и я привезу вам его на вокзал. О, когда я за что-нибудь берусь, то я делаю.
Из своей огромной собольей муфты она вынула портмоне и передала Вере денег, не считая, не разглядывая. Да отвернулась, повела плечами и говорит:
— Свиньи, все-таки эти мужчины! Хуже нас. — И заторопилась уходить. Я и не видела, как они прощались: вышла в коридор. Думаю: выйдет Маргарита, я ей поклонюсь. Только не успела я несколько шагов сделать, как, слышу, стучат ее каблучки. Я обернулась и поклонилась, и чувствую, что вот плачу, плачу от чувствительности и никак слез унять не могу.
Маргарита это заметила и остановилась.
— Madame, — говорю, — зачем вы ей эту надежду подали? Ведь не поедет он с ней.
Как она блеснет глазами!
— Нет, уж извините! Поедет! Нет! Достаточно с меня! Вы кто ей? Родственница или друг? Все равно я могу вам сказать: он мне так надоел, что если бы она не хотела его взять, я бы его ей всучила. Я и разыскала ее, чтобы просить избавить меня от него. С меня довольно!
— Ах, — говорю, — она такая страдалица несчастная! Поверите ли: сердцем я за нее изболелась.
А та нахмурилась и так сердито сказала:
— Дуры мы бабы! Все у нас сердце, да сердце.
Но опять сейчас вся просветлела, и такая у нее улыбка появилась приветливая и заманчивая.
— За эту слабость мы платимся. Вы думаете, он отдавал мне деньги, которые получал от жены? Нет, он их тратил сам и еще брал у меня. Ну, что ж! Это была моя прихоть. Но теперь он может мне помешать и повредить, а я этого не хочу…
Кивнула, и вся в соболях, в бриллиантах затопала каблучками по коридору.
Теперь опять рядом со мной комната пустует. Фенька дуется, дура. Скучища!
Источник текста: Сборник рассказов ‘Образ человеческий’. 1914.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.