ЦАРЕВНА МЫМРА.
ЦАРЕВНА МЫМРА.
Святый Боже, Святый Крпкій
Святый Безсмертный,
Помилуй насъ!
——
——
——
Алексй Ремизовъ.
‘Русская Мысль’, кн.XII, 1908
Царевна Мымра, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1908
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Хорошо было Ат въ Ключахъ, такъ хорошо, что едва промелькнутъ они хотя бы самымъ своимъ послднимъ кончикомъ въ его крпкой памяти, какъ ужъ все другое — теперешнее: Старый Невскій, гд онъ живетъ съ отцомъ и матерью, и гимназія съ уроками, перемнами и отмтками, и учителя вс, начиная съ нмца Ивана Мартыныча и кончая чистописаніемъ — Иваномъ Евсеичемъ, и вс первоклассники, даже пріятели — Ромашка и Харпикъ, такъ все попрячется и вдругъ сгинетъ совсмъ, словно никогда его не было, а были всегда и будутъ всегда Ключи.
‘Дло не волкъ, въ лсъ не убжитъ’, скажетъ себ Атя и, отложивъ куда подальше противный учебникъ, сядетъ и сидитъ — думаетъ.
А то проснется ночью, и какой-нибудь намекъ одинъ — донесется ли храпъ изъ кухни, или самъ такъ заворочается, будто не кровать подъ нимъ и лежитъ онъ не въ комнат, а на трав на зеленомъ лугу,— и въ ту же минуту ему ясно представится, что онъ не въ Петербург, а далеко въ родныхъ Ключахъ, гд родился и жилъ до гимназіи у ддушки о. Анисима. И лежитъ такъ всю ночь и ужъ старается думать о томъ, какъ втеръ и колосья шумятъ, чтобы только заснуть. А онъ не идетъ. Будь сейчасъ крылья или коверъ-самолетъ — пропадай все!— улетлъ бы въ Ключи.
Село на гор. Подъ горой блая церковь. Противъ церкви домъ ддушки, садъ и пчіьникъ. Перемахни черезъ плетень — рка. Рка Коса. А за ркой поле, а за церковью поле. И опять гора и на много немрныхъ верстъ лсъ. Лсъ — медоборъ частый, крпкій нерубанный: зврю — туда-сюда, человку — знай посматривай. Муравьиныя кочки — стога. Какъ пойдутъ осенью по грузди да рыжики, кочки жгутъ: волкъ муравьинаго духу не любитъ, — это хорошо отъ волка.
На блой колоколь — ласточки: ихъ видимо-невидимо. Закатитится солнце, начнутъ перелетать он и, летая, все говорятъ по-своему. Ласточки старыя: каждую весну прилетаютъ въ Ключи на колокольню. Что ихъ сюда манитъ: звонъ ли вызвонившихся зазвонныхъ колоколовъ? или привыкли къ сдому ддушк? Он много знаютъ, он должны помнить: какъ ддушка молодымъ былъ, какъ его жена померла, какъ родилась Атина мать… А теперь:
‘Атя пріхалъ, — говорятъ,— какой за зиму онъ большущій сталъ!’
Козы и овцы, коровы и телята, свиньи и кони, гуси, индюшки,— вс догадаются, когда покажется на сел Атя: скотъ и птица понятливы — перомъ да шерстью чуютъ.
Отъ Медвдокъ до Ключей, если скорой здой, то въ день додешь. Сядетъ Атя въ плетушку, а едоръ-Костыль какъ свистнетъ, и понесутся крпкіе каріе кони и безъ дороги мчатся съ горы на гору, изъ лса въ лсъ, изъ деревни въ деревню — поспвай отворять ворота. Съ копытъ пыль стоитъ, завивается дымомъ, а по полямъ не унылыя версты — вотскія {Вотскія — вотяцкія. Воть — вотяки.} двушки въ блыхъ, затканныхъ шелками нарядахъ, сверкая серебромъ уборовъ, протянутся блыя навстрчу имъ, и вотскія псни дикія, что лсной гулъ, и глубокія, что вой половодья, а звонкія — не такъ звонка болотная тростинка, а свтлыя — не такъ свтла говорливая желейка, привтая, ручьями поплыветъ за ними, а втры, мняя кручину на веселье, съ горъ надзынутъ тоску. Эй, звени, колокольчикъ!— раззвонился, утомленъ, какъ кони,— гудитъ. Прохали мельницу — погремла плотина, миновали заповдныя луды — вщія рощи Кереметя. Да живъ ли гордый богъ — непокорный братъ Инмара, творца неба, земли и солнца?— живъ,— шепчетъ роща… А вонъ ужъ шаймы — старое вотское кладбище. Издалека заслышатъ гудъ колокольчика: выбжитъ Паня и Саша — побросаютъ стряпню, выщетъ крестная, охрометъ отъ радости, завизжитъ тямкая Гривна, а ддушки нтъ: ушелъ въ церковь. Атя — къ курамъ. У кур — заяцъ, такъ называется заяцъ, самъ по себ онъ просто кроликъ. Вонъ посмотрите: отъ всхъ убжитъ, не подпуститъ, а тутъ ничего.
‘Здравствуй!— дай, зайчикъ, лапку!’
Узналъ усатый: мяучитъ.
А вонъ и самъ ддушка: не утерплъ — бросилъ книги и все, идетъ.
Рано утромъ, лишь заря упадетъ и тепло-красная разсыплется по горамъ и лсу, встанетъ солнце — подымется Атя, побжитъ на Косу купаться, а потомъ — время рабочее — цлый день за работой: навозъ возитъ. Придетъ вечеръ, станетъ закатываться солнце, золотымъ внцомъ украситъ курчавую липу, наднетъ на иву золотое колечко, тутъ только Атя домой, и ужъ испачканный, весь въ земл: на что только похожъ! Посл ддушка скажетъ:
‘Экій ты у меня хозяинъ!’
‘Я, ддушка, десять возовъ свезъ!’ — засмется Атя, а когда Атя смется, показываетъ свои крпкіе широкіе блые зубы, и хочется, чтобы онъ все время смялся.
Старый да малый — одинъ безъ другого за столъ не сядетъ. За вечернимъ чаемъ Атя читаетъ, что на день въ отрывномъ календар написано: какія примты и насчетъ погоды, а другой разъ такъ изъ книги, больше арабскія сказки: Тысяча и одна ночь,— ддушка любитъ слушать.
‘Ну, на теб пятакъ за работу, да смотри, не прохарчи’.
‘А я, ддушка, вс мои прошлогоднія въ Петербург прохарчилъ, видлъ гиппопотама!’ засмется Атя, а когда онъ смется, глаза его, какъ свтляки, загорятся, и станетъ всмъ весело.
И день за день, какъ рка, течетъ.
Проводили девятое воскресенье. Народу — во какая коса. Въ крестномъ ходу Атя носилъ крестъ вокругъ села. За иконами народъ шелъ, за народомъ скотина — козы, овцы, бараны, коровы, кони,— какъ же, и имъ полагается! Заяцъ тоже ходилъ: ну, не такъ, какъ корова,— всю дорогу промяукалъ на рукахъ у крестной, а то живо въ лсъ утечетъ!
Поджидаютъ дядю Аркадія. Только и разговору о немъ. Крестная во сн его видла, будто выходятъ онъ изъ чулана весь въ бломъ да прямо однимъ шагомъ на подволоку,— и, вруя въ сонъ, наготовила къ чаю пряжениковъ. Пряженики масляные да вкусные, такъ во рту сами и таютъ,— Атя за дядю Аркадія все полъ. Да что-жъ это, когда онъ прідетъ? Не за горами Петровки: подавай пескаря. Эхъ, поскоре бы рыбачить!
Атя не трусливаго десятка: на любомъ кон удетъ, въ любую погоду по рк вплывъ пустится, а вотъ покойниковъ страсть боится. Когда стоятъ они неотптые подъ колокольней, онъ боится вечерами смотрть въ окно на церковь и спать одинъ не ляжетъ: все ему мерещится, все ему страшно. Идетъ съ нимъ на подволоку Паня или крестная, или безрукій старый вотякъ Кузьмичъ, и подъ разсказы и сказки онъ засыпаетъ тихо. Но когда приносятъ покойниковъ въ церковь или несутъ гробъ на кладбище, всякій разъ Атя бжитъ посмотрть и слушаетъ звонъ. Сторожъ Костя могилы копаетъ, Костя и звонитъ. Десять ударовъ — десять звонокъ медленныхъ съ оттяжкой, начиная съ тонкихъ, потомъ потолще — заунывно, жалобно, жутко по печальному, а послдній какъ срыву во вс — трахъ — анъ оборвется что-то и съ колоколами бухъ — и летишь.
Безъ Эти не обходится ни одной службы. Онъ стоитъ на клирос и поетъ, только ничего не выходитъ: онъ никакъ не можетъ съ дьячками поладить — дьячки на подборъ одинъ къ другому старъ старе, лишь одно выходитъ: ‘Подай Господи!’
‘Молодой мой псаломщикъ,— похвалитъ ддушка,— завтра намъ въ Поломъ хать на молебенъ’.
И Атя съ ддушкой здятъ по деревнямъ и селамъ, служатъ молебны, дятъ быка и кашу. И Ат ужъ кажется, что онъ настоящій молодой псаломщикъ, а когда большой вырастетъ, будетъ священникъ, какъ ддушка, и тогда дядя Аркадій не острижетъ ему волосы: они у него длинные будутъ по поясъ и не въ дв косы заплететъ ихъ, какъ ддушка, а въ двадцать дв.
Дядя Аркадій! Ну, наконецъ-то пріхалъ, понавезъ съ собой стей и удочекъ, а крючковъ — едва помстились въ самой большой корзин. Атя рыбачитъ. Рыба его любитъ: разъ такого изловилъ леща, сковороды не нашлось, чтобы изжарить, хоть пускай опять въ воду. Атя смется.
Вечеромъ весело: галки. Какъ повадятся галки съ поля въ садъ летать, облюбуютъ себ ночлегъ, ночь отночуютъ, а на утро смотришь — посл нихъ лучше не ходи въ бесдку. Не въ комнатахъ же изъ-за нихъ чай пить?! А чаю попить надо толкомъ: чай въ Ключахъ уважаютъ,— и такъ и съ подогрвцемъ, на вольномъ воздух любо. Дядя Аркадій пугаетъ галокъ: какъ затрясетъ деревья и такъ гаркнетъ во всю — что галки!— заборъ затрещитъ, стекла въ церкви задребезжатъ и сами покойники подъ колокольней съ удовольствіемъ куда-нибудь скрылись бы, хоть въ ту же старую баню. Атя никакъ не научится пугать галокъ и гаркать во всю.
‘Ддушка, пчелы поютъ!’ принесетъ Атя ддушк новость.
Тутъ все бросай: ни пить, ни сть некогда. Весь домъ на ногахъ. Ддушка, дядя Аркадій, крестная, Паня, Саша, Кузьмичъ и конечно Атя, надвъ на лицо ршета, цлый день на корточкахъ у улья слдятъ, куда полетитъ матка, и когда она выйдетъ, вс, какъ одинъ, пчелами снимутся съ мста да за роемъ бгомъ со всхъ ногъ какъ попало по грядамъ, по кустамъ да черезъ плетень въ поле, пока гд-нибудь за полемъ въ лсу матку не словятъ. Слава Богу, еще будетъ улей, а меду — до весны, на всю зиму.
Дошла озимь въ наливахъ, подросъ овесъ. Скоро Казанская. Въ Ключахъ ярмарка. Прідетъ на село прозорливецъ Сысоюшка. Понадутъ гости. Крестная испечетъ кулебяку: все отдашь да мало. Эй,— весело! И зачмъ это Казанская не цлый вкъ живетъ!
А на сел на улиц хороводы. Станутъ въ кругъ двки да, пристукивая, идутъ одна за другой вереницей подъ однозвучный трумъ и грёкъ переманчиватой балалайки, ходятъ долго, вдругъ взмахнутъ руками и, взвившись, будто птицы, перемнятся мстомъ и снова, пристукивая, ходятъ переборомъ одна за другой вереницей безъ передышки долго,— серебро уборовъ шумитъ безъ втра, а перстни горятъ безъ огня.
Дядя Аркадій беретъ Атю смотрть хороводы. Они стоятъ въ сторон съ парнями. Они стоятъ молча, не переступятъ. Ат жутко: то хочется броситься въ кругъ и, когда завертятся, вертться и взвиться птицей, когда взовьются, то вспоминаются десять похоронныхъ ударовъ и сжимается сердце,— не они ли въ внчикахъ неотптые вышли изъ-подъ колокольни и ведутъ этотъ танецъ? Темныя мглы покрываютъ ихъ, а въ ночи по небу выходятъ блдныя звзды.
‘Покойники душу новорожденному даютъ’, говоритъ Кузьмичъ.
‘Посмотрть бы, какъ это длается’, думаетъ Атя.
Кузьмичъ — пріятель. Кузьмичъ отрубилъ топоромъ себ руку, безъ руки какая работа?— ничего не можетъ и ужъ сколько лтъ живетъ у ддушки врод сторожа при церкви. Отъ него Атя узналъ много разныхъ чудесъ, а нкоторыхъ чудищъ самъ отыскалъ — столкнулся въ лсу носъ къ носу.
Какъ-то, зайдя въ чащу, онъ повстрчалъ Полса. Этотъ Полсъ любитъ пугать, кто въ лсу ходитъ. Но такъ какъ былъ полдень, а кому полднемъ ходить!— то онъ и шатался безъ дла: тощій-претощій, отъ горшка два вершка — одна рука, одна нога, одинъ глазъ, а ротъ и носъ, какъ у Эти. А вотъ было страшно: подъ старой елкой во мху-мокряк, скорчась, посапывалъ Кузь-Пине, самый страшный, съ длинными зубами, а около у ногъ валялись человчьи обглоданныя блыя косточки. Атя однимъ глазкомъ взглянулъ да ужъ едва отъ него на дорогу выбрался: шути шутки, живо състъ, не попросишь! А то разъ собиралъ землянику, а изъ оврага — Искалъ-Пыдо. Этотъ ничего: съ лица вылитый Кузьмичъ, на плеч дубина, одноноги коровьи мохнатыя съ копытомъ. Атя его земляникой угостилъ. стъ. Вотъ Лшаго да Водяного такъ и не видлъ, но зато Атя зналъ, гд на Кос гнздо Водяного, а когда осенью разрывало плотины и подымалась вода, онъ зналъ, что это значитъ.
‘Хоть бы разокъ попасть къ Водяному на свадьбу!— мечталъ Атя,— красавица Водяная царевна, а Морская еще краше… какъ Клавдія Гурьяновна…’
Атя бережетъ свои думы, никому о нихъ не разсказываетъ: Ключи-тайна. Даже Ромашка и Харпикъ посвящены только отчасти, но кому бы онъ открылъ ее, такъ это единственной Клавдіи Гурьяновн. А за что, самъ не знаетъ,— вотъ она какая!
Онъ чувствуетъ, что тянетъ его въ ея комнату, что ему пріятно, когда она пьетъ съ ними чай, когда угощаетъ его конфетами и апельсинами и заставляетъ смяться, когда беретъ съ собой гулять по Невскому и заходитъ съ нимъ въ магазины и въ электрическіе театры. Онъ знаетъ, вся она — особенная, какой нигд не найти: блое лицо, обсыпанное пудрой, спущенные на лобъ завитки, красныя, накрашенныя краской губы, щелки-глаза и все такое маленькое, будто нтъ ничего — нтъ лица, и вся такая маленькая, а платье шуршащее съ вырзомъ, и голосъ у ней особенный, такъ никто не говоритъ, и всегда бы слушалъ ее и всегда бы смотрлъ на нее.
Атя безъ всякаго дла входитъ въ комнату Клавдіи Гурьяновны и стоитъ молча, уставясь на нее, а когда она что спрашиваетъ, отвчаетъ робко и такъ коротко: ничего понять невозможно.
— Эхъ, глупый ты, глупый мальчикъ, а ну-ка засмйся!— говорила Клавдія Гурьяновна и смялась какъ-то горломъ. Казалось Ат: это не смхъ, такъ простые не смются.
Разъ, не вытерпвъ, сказалъ вдругъ:
— Хорошо у насъ въ Ключахъ, вотъ бы вамъ…
— Такъ ты знаешь, гд они!— подхватила, обрадовавшись, Клавдія Гурьяновна: она въ тотъ день потеряла ключи отъ шкапа и, какъ ни шарила, нигд не находила.
‘Еще рано,— подумалъ Атя,— не пришло время, надо напередъ чмъ-нибудь отличиться, и тогда можно все…’
Въ этотъ вечеръ Атина мать замтила:
— Не шляйся, Атя, такъ часто въ комнату Клавдіи Гурьяновпы, она можетъ обидться и съхать.
Такъ какъ квартира у нихъ была большая, а дла у доктора — отца Эти, пошли хуже прошлогодняго, то одну комнату пришлось сдать. Эту комнату занимала Клавдія Гурьяновна.
Появленіе ея внесло новую жизнь. Она была предметомъ постоянныхъ разговоровъ. Ею занимались. Ею дорожили. Для нея мать Ати надвала корсетъ, а не ходила, какъ раньше, цлыми днями въ капот. Докторъ не разсказывалъ за обдомъ про операціи. Дядя Аркадій доставалъ ей билеты въ театръ и на концерты.
Все, что говорилось о ней, Атя внимательно слушалъ, не пропуская мимо ушей ни одного замчанія.
По утрамъ Атю заставляли мыться: въ кухн ставилась лохань, въ которой онъ, раздвшись, плескался.
— Ты не маленькій голышемъ ходить, пройдетъ Клавдія Гурьяновна, нехорошо,— замтила мать.
Это случилось чуть ли не въ день водворенія въ домъ таинственной жилицы, но Атя не сразу понялъ всю суть сдланнаго ему замчанія: оно лишь впослдствіи стало яснымъ и подтвердило его собственныя наблюденія.
‘Если при кухарк еклуш,— разсуждалъ онъ,— при мам, а въ Ключахъ при крестной и при Пан съ Сашей онъ всегда мылся и ходилъ безъ рубашки, то это понятно и можно, такъ какъ вс он такія, какихъ много, по при ней это немыслимо и нельзя, потому что она — единственная’.
Вскор онъ узналъ отъ еклуши, что Клавдія Гурьяновна — содержанка. Слово, слышанное имъ впервые, получило тотчасъ свой смыслъ: оно означало у него не боле и не мене какъ то, что такъ называютъ самыхъ умныхъ и самыхъ богатыхъ.
‘Содержанка — содержаніе,— докапывался Атя,— нтъ въ изложеніи содержанія — двойка, есть содержаніе — пятерка. Директоръ получаетъ большое содержаніе: содержаніе — деньги’.
Не даромъ по его наблюденіямъ вс въ дом обращались къ ней съ вопросами, спрашивая ея мнніе о какомъ-нибудь нужномъ для нихъ въ данную минуту дл, и не даромъ цпочка на ней такая длинная — по колнямъ болтается, а шуба блая съ черными хвостиками, какъ у государыни.
Докторъ, какъ-то вернувшись домой поздно и молчавшій во время обда, когда подали ему воздушный пирогъ, который, какъ на грхъ, слъ, сказалъ съ сердцемъ матери:
— Пустила въ домъ проститутку…
Мудреное слово и ужъ ничего не скажешь. Атя, сколько ни бился,— даромъ.
‘Конечно,— думалъ онъ,— слово латинское и во второмъ класс наврное проходится, но ждать до будущаго года — лучше спросить теперь же дядю Аркадія: онъ по-латински говоритъ’.
И въ первое же воскресенье, когда пришелъ дядя Аркадій, онъ спросилъ его.
— Проститутками называются,— принялся, не улыбнувшись, объяснять дядя Аркадій,— вс окончившія институтъ, а институтъ — учебное заведеніе, въ которое принимаются только знатнаго происхожденія, такъ что тебя, напримръ, какъ сына доктора, ни въ коемъ случа не допустили бы, хоть ты тутъ разорвись на части.
Атя чуть было и не разорвался на части, только не отъ отчаянія, что не можетъ быть проституткой, а отъ радости: онъ былъ правъ — она необыкновенная, она не только содержанка, то-есть умна и богата, она проститутка, то-есть знатная.
‘Она,— ршилъ онъ тутъ же,— княгиня. А разъ она въ ныншнемъ году княгиня, то на будущій годъ сдлается великой княгиней, а тамъ не пройдетъ и года, будетъ царевной’.
— Царевна моя!— шепталъ онъ, проходя мимо запретной комнаты.
У Клавдіи Гурьяновны гостей не бывало, кром одного, который являлся то рано по утру, то поздно вечеромъ. По вечерамъ онъ засиживался за полночь: она играла, онъ плъ. Вс его называли Депутатъ.
— Депутатъ пришелъ, — говорила мать, — не шуми такъ, да одерни курточку.
А докторъ, заслышавъ пніе, морщился:
— Депутатъ поетъ?
— Депутатъ,— отзывалась мать.
Кто этотъ гость, разъяснилось скоро.
Мать сообщила дяд Аркадію новость: докторъ ршилъ больше не выписывать газетъ, такъ какъ къ жилиц ходитъ членъ Государственной, Думы, и она все знаетъ лучше всякой газеты.
‘Необыкновенный гость, — раздумывалъ Атя, — изъ Государственной Думы!— это, конечно, куда выше Ивана Мартыныча и Ивана Евсеича, пожалуй, какъ грекъ Колосовъ — классный наставникъ въ третьемъ класс’.
Какъ-то столкнувшись съ гостемъ, Атя, шаркнувъ, поклонился ему, какъ инспектору, и замтилъ, что онъ лысый, какъ батюшка ‘Китаецъ’, а одтъ — куда дядя Аркадій!— дядя Аркадій въ подметки ему не годится, даромъ что актеръ.
По вечерамъ Клавдія Гурьяновна сидла съ матерью въ столовой, и он разговаривали о разныхъ разностяхъ. Атя, длая видъ, что учитъ уроки, прислушивался изъ сосдней комнаты. Разговоръ вертлся около Депутата.
Мало-по-малу выяснилось, что у него семья — дв взрослыя дочери на выдань, а жену онъ свою такъ любитъ, дыхнуть безъ нея не можетъ, только что необходимость заставила его жить отдльно въ Петербург, они ужъ другъ другу не письма пишутъ, а каждый день обмниваются телеграммами.
— Когда мы съ нимъ встртились, — разсказывала какъ-то Клавдія Гурьяновна,— онъ сказалъ мн: Клавдія Гурьяновна, дорогая моя, я безъ васъ жить не могу, живите въ Петербург, пока я членъ Думы.
— Царевна моя,— шепталъ Атя, забрасывая разборъ,— а я съ тобой вчно.
Клавдія Гурьяновна пть мастерица. Оставаясь одна въ своей комнат, она пла бродячую псню, которую поютъ подъ гармонью на третьемъ двор. Въ псн говорилось о любви: онъ полюбилъ ее, а она его нтъ, она вышла замужъ — кончено дло, но онъ ее любитъ — не можетъ забыть, шатается между людей, какъ трава, и она одна передъ нимъ везд и всегда…
О когда бъ эта ночь Не была хороша, Не болла бы грудь, Не страдала бъ душа.
И въ напв псни Ат слышалось что-то близкое себ: его царевна одна стояла передъ нимъ везд и всегда.
Ему казалось, весь міръ былъ для нея и вс ее звали, только нельзя было говорить о ней громко, нельзя было произносить ея имени. Вс ее ожидали и таили свое ожиданіе въ себ, какъ завтное. Вотъ почему въ Ключахъ, заслышавъ колокольчикъ, спшили за ворота и съ замершимъ сердцемъ смотрли на дорогу: не она ли? А ддушка, стоя въ алтар за обдней, когда подымалъ руки и молился про себя надъ чашей, онъ ей молился. А крестная, если съ-весела глядла и все ей удавалось, она ее во сн видла. А Саша и Паня, если весь день смялись и сами не знали, отчего смются, это значитъ, имъ намекнулъ кто-нибудь, что она въ Ключи детъ. А когда Кузьмичъ не оканчивалъ сказки, говоря, что конца онъ не скажетъ, и по губамъ его бродила улыбка,— понятно: въ конц сказки о ней говорилось, а какъ сказать тайное, необъявное, безвыносное слово? А самъ Атя всегда держалъ ее въ мысляхъ, потому и смялся, потому и глаза горли…
— Атька влюбился въ Клавдію Бурьяновну, поздравь!— трунила мать.
— Стало быть, засядетъ на второй годъ!— невозмутимо говорилъ дядя Аркадій.
— Терпи голова, съ кости скована,— соболзновала еклуша.
— Меня вс дти любятъ!— смялась горломъ Клавдія Гурьяновна.
‘Надо чмъ-нибудь отличиться, безъ этого нельзя,— думалъ Атя,— завоевать Индію или Блое море, подать ей знакъ, тогда она узнаетъ и объявится…’
— Царевна моя!
Надежда на то, чтобы хать въ Ключи, ухнула. Докторъ сказалъ, что если Атя останется на второй годъ, то и думать нечего — все лто будемъ жить въ Петербург. А ужъ шла весна, послдней четверти подходилъ конецъ, и судьба Эти должна была скоро ршиться, и ясно было, что она ршится не въ его пользу.
На чистописаніи Харпикъ, играя съ Атей въ перышки и проигрывая — перо, подпрыгнувъ, ложилось не брюшкомъ, какъ слдовало бы, а спинкой — бросилъ игру, сказалъ:
— Хочешь въ Америку бжать?
— Хочу,— отвтилъ Атя.
— Ромашка тоже хочетъ.
— А какъ же мы побжимъ?
— А ужъ это я знаю, мы съ Рождества голову ломаемъ, только теб не говорили, хотли, чтобы ужъ сразу начисто… У тебя Америка есть?
— У папы въ пріемной Африка виситъ.
— Африка не къ чему. Надо спросить Ромашку, его отецъ архитекторъ, должна быть. Намтимъ необитаемый островъ, тамъ и поселимся.
— Построимъ дворецъ!— схватился Атя.
— Можно и дворецъ, можно и замокъ, что хочешь.
— И никого не будетъ, ни одной души?
— Одни гиппопотамы.
‘Начинается,— думалъ Атя,— теперь только дйствуй, все будетъ, что хочешь: Харпикъ и Ромашка — бестіи, на край свта дорогу найдутъ’.
На другой день Ромашка притащилъ южную Америку, карта оказалась нмая и неполная, только четвертушка, но все-таки Америка.
Часъ, который просидли они посл уроковъ, оставленные Иваномъ Мартынычемъ за цлый рядъ продлокъ, прошелъ незамтно. Харпикъ и Ромашка распоряжались, посвящая Атю во вс подробности своего плана, потомъ, взявъ по листу бумаги, занялись рисованіемъ необитаемыхъ острововъ, выбрали одинъ кружечекъ — ихъ островъ, сложили карту и ударили по рукамъ: завтра посл уроковъ тронутся въ путь.
— Вы ступайте прямо на вокзалъ и тамъ ждите, а я принесу денегъ,— сказалъ Харпикъ.
— Достать бы паспортъ,— задумался Ромашка.
— Паспортъ достану, это очень просто,— объявилъ Атя, онъ вспомнилъ, какъ совсмъ недавно дядя Аркадій здилъ въ Москву, взявъ съ собой по ошибк кухаркинъ паспортъ, и прожилъ цлую недлю безпрепятственно.
Такъ и поршили: Харпикъ деньги, Атя паспортъ, а Ромашка карту.
Только бы дожить до завтра!
Атя не завелъ глазъ. Шла ему ночь за блый день. Провалялся ночь, думая. Но не о Ключахъ думалъ онъ, а объ Америк: на необитаемомъ остров онъ построитъ дворецъ, какого никогда еще никто не строилъ, дворецъ будетъ весь изъ павлиньихъ перьевъ съ золотыми и серебряными лстницами, съ окнами изъ драгоцнныхъ камней, онъ привезетъ туда на гиппопотамахъ свою царевну, и будутъ они жить, окруженные моремъ подъ вчнымъ солнцемъ вчно. Она будетъ называться царевна Мымра и островъ, который онъ отдастъ ей, будетъ носить ея имя — островъ Мымры. Потомъ онъ завоюетъ для нея еще много острововъ и въ конц-концовъ вс земли. И тогда выйдетъ она изъ дворца, освтитъ весь свтъ…
На урокахъ Атя, Харпикъ и Ромашка вели себя сносно, ничего такого не выкозюливали, скоре были разсяны и, когда ихъ спрашивали, отвчали совсмъ невпопадъ. По колу стояло у каждаго въ бальник. Да ужъ все равно.
Какъ только кончился послдній урокъ, и Атя звонко прочиталъ ‘Благодаримъ Тебя, Создателю’, Харпикъ, не задерживаясь, кинувъ книги подъ парту, побжалъ опрометью домой.
Дома никого не было: отецъ — въ суд, мать — въ Гостинномъ, только одна Василиса.
— Дай мн, Василиса, три рубля,— попросилъ Харпикъ.
Но у Василисы такихъ денегъ не оказалось, и, повертвшись въ кухн, Харпикъ — къ отцу въ кабинетъ. Долго не пришлось рыться: подъ старымъ портфелемъ лежала мелочь. Харпикъ пересчиталъ: ровно три рубля. Вотъ какъ везетъ.
— Прощай, Василиса, мы съ тобой больше никогда не увидимся,— пріостановился Харпикъ на порог.
— А вы куда дете?— полюбопытствовала Василиса.
Харпикъ, ему такъ вдругъ стало жалко Василису, готовъ ужъ былъ выболтать тайну, да къ счастью спохватился.
— На Николаевскій вокзалъ демъ, прощай!
Атя и Ромашка между тмъ давно уже толкались на финляндскомъ вокзал и много ушло поздовъ, прежде чмъ явился, наконецъ, Харпикъ. Не считая воронъ, взяли билеты до Теріокъ, засли въ вагонъ и — прощай гимназія, прощай Россія!— пустились въ Америку прямо на необитаемый островъ Мымры.
хать было весело. Пли ‘Вставай — подымайся’, курили. Дорога представлялась Америкой, а пассажиры — сыщиками-шерлоками.
Возл Куоккалы Атя вытащилъ изъ штановъ паспортъ кухарки еклуши и съ гордостью показалъ его товарищамъ.
— Теперь хоть къ самому чорту — ничего: паспортъ настоящій,— одобрилъ Харпикъ.
— Любому сыщику носъ наставимъ,— подтвердилъ Ромашка.
Такъ дохали благополучно до Теріокъ.
Выйдя изъ вагона, отправились на дачи и бродили до поздняго вечера, длая все, что душ угодно: лазали по крышамъ, лстницамъ и деревьямъ, Ромашка предлагалъ выкупаться въ мор и одно помшало: лнь раздваться.
Становилось холодно, захотлось сть: все-таки не обдавши трудно. И, вернувшись на вокзалъ, они въ первую голову купили себ ситнаго и тутъ же весь его кончили. Надо было подумать теперь о ночлег. Ночевать на шпалахъ холодно да и снгъ пошелъ, на вокзал — вокзалъ запрутъ. Думали, думали, какъ быть, и ршили попроситься у сторожа переночевать въ будк.
Сторожъ оказался сговорчивымъ, не артачась, согласился. Но прежде чмъ впустить ихъ въ будку, заставилъ прибрать вокзалъ и размести рельсы.
Прибрали вокзалъ, размели рельсы и ужъ такъ заснули, сроду не спалось такъ сладко. Во сн снились все сласти: цлыми коробками шоколадъ и мармеладъ, и простыя конфеты — шь сколько влзетъ…
Если бы не сторожъ, ей-Богу, хоть еще и день спать. ‘Эй, мученики-гршники!’ Вышли они опять на вокзалъ, купили на послднія ситнаго, подзакусили и направились было по вчерашнему на дачи, какъ вдругъ въ дверяхъ — жандармъ.
— Вы куда?— спросилъ онъ сердито.
— Мы съ дачи Назарова,— отвтилъ за всхъ Ромашка, который прошлое лто жилъ въ Теріокахъ.
— Съ дачи Назарова?— переспросилъ жандармъ и, поговоривъ о чемъ-то тихо съ подошедшимъ къ нему господиномъ, должно быть, сыщикомъ, сказалъ совсмъ ужъ сердито:
— Вы арестованы!
Въ это время подходилъ поздъ, слдующій въ Петербургъ. И путешественники въ сопровожденіи жандарма и сыщика понуро пошли къ вагонамъ.
‘Что онъ скажетъ своей царевн, какъ теперь подойдетъ къ ней, гд его Индія, гд его, Блое море, гд необитаемый островъ, приметъ ли она его или все пропало?’ мучился Атя, глядя въ окно на черную весеннюю дорогу.
Харпикъ и Ромашка обдергивались: зададутъ имъ баню. Прощай Америка!
Дни шли недлями. Неладно. Правда, встрча на вокзал вышла совсмъ не страшная: мать Эти чуть не плакала отъ радости, да и въ гимназіи всё обошлось благополучно, допустили къ экзамену. Но что Ат въ гимназіи? Онъ не добылъ острова, а съ пустыми руками куда сунешься? Эхъ, жизнь! Клавдія Гурьяновна все подсмивалась. Звала Атю отставнымъ американцемъ.
‘Да надо же что-нибудь придумать,— метался Атя,— отрубить, что ли себ палецъ и отдать ей или выколоть себ глазъ, пускай чувствуетъ’.
— Все ддушка виноватъ,— жаловалась мать доктору,— знаю я, что тамъ въ Ключахъ длается, никуда негоденъ мальчишка сталъ, уроки на умъ нейдутъ. То влюбился въ Клавдію Гурьяновну, теперь бредитъ какой-то Мымрой.
Докторъ держался того правила, что при лченіи необходимо прибгать къ пиву съ касторкой, такъ какъ отъ засоренія желудка всякая ерунда бываетъ, а при воспитаніи — къ внушенію, такъ какъ одними словами не проймешь, а потому ршилъ обязательно при первой возможности выпороть Атю.
Но такъ случилось, что поймать Атю онъ никакъ не ухитрялся: то дла задержатъ, то Атя въ гимназіи, то и не въ гимназіи, а скроется куда-то, словно сквозь землю провалится.
Однажды утромъ докторъ заглянулъ въ дтскую: Атя въ одной рубашк сидлъ на кровати и о чемъ-то думалъ. Докторъ, затаивъ дыханіе, крался совсмъ незамтно, вотъ еще одинъ шагъ и ужъ взялъ бы свое — отхлесталъ бы его, какъ слдуетъ, будетъ помнить, ремешекъ отъ радости ерзалъ въ рукахъ, но Атя не дуракъ, живымъ въ руки не дастся, скокъ!— только пятки сверкнули. Спасайся, кто можетъ!— и, не долго думая, опрометью, какъ угорлый, прямо въ комнату Клавдіи Гурьяновны.
Дверь оказалась не запертой. Клавдія Гурьяновна лежала въ постели. Атя къ ней, забился подъ одяло. И слышно было, какъ докторъ подошелъ къ двери, постоялъ-постоялъ и отошелъ съ носомъ.
— Царевна моя, ты спасла мою жизнь отъ смертной казни,— шепталъ Атя, и отъ счастья голова шла кругомъ, — ты простишь меня, я самовольно пришелъ къ теб безъ острова, безъ ничего, ты простишь меня, я не сумлъ достать теб царства, я его достану теб: Индію, Блое море, вс острова, вс земли… все, все…
Духъ захватило, казалось, его душа обняла ея душу и обнимала такъ крпко, что его сердце рвануло и тло вдругъ задрожало: она была такъ близко, недоступная и гордая его царевна Мымра.
Клавдія Гурьяновна закрылась рукой отъ смха.
— Можно?— перебилъ голосъ за дверью.
— Сейчасъ!— и она, отпихнувъ Атю, показала ему подъ кровать.
Атя покорно юркнулъ и, очутившись подъ кроватью, застылъ весь, стараясь не дышать, и жмуря глаза, чтобы не глядть, такъ его не замтятъ. И сидлъ на корточкахъ точь въ точь, какъ когда-то въ курник на гусиныхъ яицахъ, свъ тогда, чтобы гусей вывести. Не дышалъ, не глядлъ, но все слышалъ.
Это былъ депутатъ. Онъ раздвался. Снялъ сюртукъ, снялъ ботинки. Упала запонка, звякая, покатилась по полу, стала у ногъ Эти. И стало ему нестерпимо жарко, словно не запонка,— уголь дышалъ въ него жаромъ. Они говорили. Слова ихъ были самыя обыкновенныя, какія вс говорятъ, какія всмъ говорятся. И по мр того, какъ Атя вслушивался, бросало его то въ холодъ, то въ жаръ:не слова, а самый складъ словъ звучалъ для него, какъ послдняя ругань. Онъ вдругъ понялъ, что она не одна, не единственная, не царевна, а какъ вс, такая же… и пустыня открылась передъ нимъ. Зажалъ бы себ уши, лишь бы не слышать, а все слышалъ: и его будто били, какъ однажды въ Ключахъ били вора, запрятавшагося подъ кровать въ кухн,— по голов, по лицу, подъ животъ,— глаза остеклялись, падалъ. ‘Да добейте его!’ — ‘Нтъ, кричатъ, подождетъ!’ отпустятъ — и бьютъ… И вдругъ какъ чавкнетъ его обухомъ, все заколебалось — конецъ его жизни.
Только когда гостя выпустили съ параднаго хода на улицу, а Клавдія Гурьяновна одвалась, Атя выползъ изъ-подъ кровати и не оглянулся, а на вопросъ ея: пойдетъ ли съ ней посл обда на Невскій, ничего не отвтилъ.
Безъ книгъ и безъ завтрака шелъ Атя въ гимназію. Ничего не замчалъ. Не помнитъ, какъ дошелъ. Кое-какъ, посидвъ начало урока, попросился выйти. Ему позволили. Онъ вышелъ изъ класса, остался одинъ. Пустая комната, каплетъ вода,— и какъ вспомнилъ, все помянулъ, — камни легче: царевны его не было. И покатились слезы. Атя заплакалъ въ первый разъ въ жизни, такъ заплачетъ земля въ послдній разъ, когда съ неба попадаютъ звзды.
‘О когда-бъ эта ночь
Не была хороша,
Не болла бы грудь,
Не страдала бъ душа.
долетала бродячая псня бродячей пвицы на гимназическій дворъ, а со двора съ весеннимъ воздухомъ въ окно, и Атя сквозь слезы, словно смялся.
Гд искать ему звзду свою — царевну?