А. МИХАЙЛОВЪ.
ЧУЖІЕ ГРХИ.
РОМАНЪ ВЪ ТРЕХЪ КНИГАХЪ.
САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
ТИПОГРАФІЯ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ. (Вас. Остр. 9 лин., д. No 12.)
1880.
КНИГА ПЕРВАЯ.
МАТЬ И ОТЕЦЪ.
I.
II.
Чужие грехи, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1880
Время на прочтение: 321 минут(ы)
Стояла теплая, чудесная весна…
Евгенія Александровна Хрюмина, пригртая теплыми лучами солнца, удобно угнздилась на мягкомъ кресл въ своемъ красиво обставленномъ, похожемъ на парижскую игрушку, будуар и не то мечтала, не то пробгала глазами страницы лежавшей у нея на колняхъ книги. Это была женщина лтъ двадцати семи, очень моложавая, съ хорошенькимъ личикомъ, съ густыми, затйливо причесанными блокурыми волосами, съ выхоленнымъ тломъ, съ нкоторыми задатками къ излишней полнот. Въ выраженіи ея лица было что-то дтское, неосмысленное, что-то говорившее, что она любитъ и понжиться, и покапризничать, и утшаться разными милыми побрякушками и изящными ненужностями. Этихъ побрякушекъ и ненужностей была цлая масса и на ней самой, и въ ея будуар: красивыя кольца на розовыхъ пальчикахъ, затйливые банты въ вьющихся волосахъ, причудливый воротничекъ около полуоткрытой спереди, точно выточенной шеи, десятки фарфоровыхъ и хрустальныхъ куколокъ и флаконовъ на столикахъ и этажеркахъ, все это сразу обличало вкусы хозяйки. Вс эти ненужныя тряпочки и дешевыя статуэтки придавали и ей, и ея будуару изысканный видъ и если не говорили о богатств, то все таки намекали на стремленіе къ щегольству, къ вншнему лоску.
Въ комнат было тепло, уютно, яркіе лучи весенняго солнца играли на полу, на стнахъ, изъ открытаго окна долетали звуки чириканья воробьевъ, воркованія голубей, неподалеку слышалась монотонная, тоскливая псня штукатура. Отрывки какихъ то смутныхъ думъ пролетали въ голов молодой женщины. Вотъ скоро начнется и знойное лто, въ город станетъ пыльно и душно, вс разъдутся по дачамъ. Удастся ли ей хать на дачу? Мужъ опять начнетъ толковать о недостаточности ихъ средствъ, о необходимости экономіи. Какая это несносная псня! А жить лтомъ въ город такъ скучно, такъ тоскливо! Когда же кончится, когда измнится эта монотонная жизнь съ вчными заботами о грошахъ, съ вчными толками объ экономіи, съ вчными мелкими семейными дрязгами, попреками, наставленіями? Все это такъ надоло, такъ надоло!
Грустныя думы Евгеніи Александровны были внезапно нарушены топотомъ дтскихъ ногъ. Въ ея комнату быстро вошли дти — мальчикъ и двочка, ухватившіеся за руки молодого, невысокаго ростомъ, очень красиваго брюнета, съ яркими, полными губами, съ тонкими, подвижными ноздрями, съ глубокими срыми глазами, съ мягкой улыбкой, съ необычайно легкой, какъ бы осторожной поступью.
— А, это вы, Мишель! лниво пвучимъ голосомъ проговорила Евгенія Александровна и ея лицо озарилось привтливою улыбкой.
Дти, между тмъ, наперебой говорили гостю о картинкахъ, о книжкахъ, объ игрушкахъ, не выпуская его рукъ изъ своихъ рученокъ. Они были прелестны въ своемъ дтскомъ оживленіи.
— Хорошо, хорошо, привезу! отвчалъ имъ молодой человкъ, стараясь отдлаться отъ нихъ, и въ его голос послышалась не то торопливость, не то досада.
— Ты мн, Миша, сдлай трехугольную шляпу съ перомъ, чтобы я былъ генераломъ, приставалъ къ нему мальчуганъ.
— А мн нарисуй и выржи куклу, твердила двочка.
— Да, да, посл! отвтилъ еще поспшне молодой человкъ и обратился къ хозяйк, понизивъ голосъ и говоря по французски:— Удали ихъ!
Евгенія Александровна лниво подняла на него недоумвающій, вопросительный взглядъ и сказала дтямъ:
— Ступайте къ нян! Вамъ пора завтракать.
— А Миша? спросили дти.
— Миша посидитъ здсь, покуда вы завтракаете. Идите! отвтила мать.
— Мама, ты его не отпускай! Пусть онъ мн шляпу длаетъ, приставалъ мальчикъ.
— А мн куклу! настаивала двочка.
— Хорошо, хорошо, идите! проговорилъ молодой человкъ, кусая отъ нетерпнія губы.
Его волненіе, его блдность, его тревожный тонъ не ускользнули отъ вниманія Евгеніи Александровны и, какъ только удалились дти, она спросила его:
— Что случилось?
— Я сейчасъ видлъ твоего мужа!
Онъ произнесъ эти слова какимъ то торопливымъ, тревожнымъ шопотомъ. Евгенія Александровна съ испугомъ подняла на гостя свои широко раскрывшіеся голубые глаза и съ ея красиваго лица вдругъ сбжалъ румянецъ.
— Мужа?.. Владиміра? почти вскрикнула она.— Нтъ, не можетъ быть! Ты ошибся… ошибся… Владиміръ прідетъ еще черезъ мсяцъ… онъ писалъ… Евгенія Александровна съ усиліемъ перевела духъ.— Ахъ, какъ ты напугалъ меня, Мишель… И какъ это теб пришло въ голову! проговорила она со вздохомъ.
Она быстро поднялась съ мста, уронивъ на коверъ книгу, и провела рукой по лбу, точно ей что-то сдавливало голову.
— Да я же теб говорю, что я его видлъ, настойчивымъ тономъ возразилъ молодой человкъ.— Онъ пріхалъ на пароход… теперь онъ въ таможн… я примчался предупредить тебя… еще полчаса, часъ — и онъ будетъ здсь…
Она уже ходила въ волненіи по комнат, сжимая болзненно свои руки. Ея подвижное лицо приняло выраженіе безпомощности и отчаянья. Сомнваться въ томъ, что мужъ дйствительно пріхалъ, было уже невозможно.
— Боже мой, что же я буду длать? Что длать? торопливо говорила она и въ ея мягкомъ, нсколько дтскомъ, похожемъ на щебетаніе птички голос слышались слезы.— Я не могу, я не хочу съ нимъ жить… Нтъ, я уйду, сейчасъ уйду…
— Но паспортъ? У тебя нтъ паспорта. Надо подождать, объясниться, совтовалъ молодой человкъ, волнуясь не мене, чмъ она.
— Объясниться! Не могу, не могу!.. Ты знаешь его! Насмшки, сарказмы, презрніе! О, я готова бжать, куда угодно, только бы не видать этого ядовито улыбающагося лица, не слыхать этого высокомрнаго тона, этого шипящаго голоса! Возьми меня къ себ, увези, длай, что хочешь, но спаси меня! уже со слезами говорила она и съ дтской мольбой сжала свои руки.
— Но безъ паспорта же нельзя! Не можешь же ты бросить дочь и сына, не объяснившись съ мужемъ! торопливо говорилъ молодой человкъ, стараясь убдить ее.
— Онъ меня убьетъ, онъ меня опозоритъ! восклицала она, рыдая.— И какъ это все случилось?.. Писалъ, что прідетъ не скоро, и вдругъ…
— Другъ мой, успокойся!.. проговорилъ молодой человкъ.— Соберись съ силами! Объясненія не миновать… Этого нужно было ожидать!..
Онъ горячо убждалъ ее, но по тону его голоса было слышно, что онъ не мене ея боялся предстоящихъ объясненій, сценъ и непріятностей. Казалось, что и самъ онъ тотовъ бы былъ убжать отсюда, провалиться на время сквозь землю.
— О, если бы не это проклятое положеніе… если бы не этотъ несчастный ребенокъ! шептала она, ломая руки.— И зачмъ я не ухала раньше за границу… въ деревню… куда нибудь, чтобы все скрыть… а теперь? Онъ сразу увидитъ, въ какомъ я положеніи… вдь это уже вс видятъ… Но, Мишель, Мишель, вдь ты не бросишь меня?.. Вдь ты меня любишь?..
Она бросилась къ нему и припала головой на его плечо. Въ ея голос, въ выраженіи ея лица было опять что то дтски безпомощное и дтски капризное.
— Женя, что за вопросы! воскликнулъ онъ, цлуя ее въ голову.— Но теперь надо спшить! Онъ сейчасъ будетъ здсь… Ты должна объясниться безъ меня… Онъ не долженъ знать, куда ты удешь… Хотя лучше бы остаться, не узжать… Но если ты ршилась, то нечего длать… Я сейчасъ ухожу… Если онъ застанетъ меня здсь, онъ вызоветъ меня на дуэль и что бы ни случилось тогда — ты погибнешь… Убьетъ онъ меня или я его — теб придется все равно перенести тяжелую долю… Этого надо избжать не для меня, а для тебя…
Онъ говорилъ это довольно твердо, стремясь казаться не трусомъ, а только разсчетливымъ и предусмотрительнымъ человкомъ, старающимся вразумить своенравное и неопытное дитя. Но это плохо удавалось ему, ему казалось, что онъ стоитъ на раскаленныхъ угольяхъ, ощущая только одно желаніе — скоре, скоре убжать отсюда. Этотъ пріздъ соперника засталъ его такъ же врасплохъ, какъ и ее.
— Господи, Господи, что за мука! восклицала она, закрывая лицо руками.— И за что это все, за что!
— Ну полно, полно! Что длать! прерывающимся голосомъ говорилъ онъ.— Мы сами виноваты, много виноваты! Мы увлеклись… мы дйствовали, очертя голову… вотъ и плоды… Я тогда еще говорилъ теб, что надо подождать!..
У него начиналось что то въ род лихорадки.
— Ахъ, что ты мн толкуешь! Ждать, когда любишь! раздражительно воскликнула она.
— Ну, а не ждали, вотъ теперь и придется пережить все это, почти съ упрекомъ сказалъ одъ и тотчасъ же снова началъ ее утшать:— Ну, не плачь, все пройдетъ… все пройдетъ и мы будемъ счастливы…
Он торопливо обнялъ ее, быстро поцловалъ и проворно направился въ выходу, проговоривъ еще разъ на ходу:
— Будь тверда, соберись съ силами!
Она, кажется, не слышала послднихъ его словъ, она опустилась снова въ изнеможеніи на кресло и залилась слезами.
— О, проклятое, проклятое положеніе! шептала она, стискивая руки.— Если бы можно было на время уснуть, чтобы все объяснилось, окончилось само собою! Кажется, бжала бы далеко, далеко, чтобы только не видать Владиміра… И за что это испытаніе? Мишель говоритъ, что мы дйствовали, очертя голову… Но разв страсть разсчитываетъ?.. разв она взвшиваетъ?.. О, какъ я люблю Мишеля, какъ я ненавижу Владиміра! И за какой грхъ онъ посланъ мн въ мужья? Мишель твердитъ, что и это наказаніе за то же, что я вышла замужъ, очертя голову… Вчно все одна и та-же скучная псня!.. Хорошо ему толковать, а разв я тогда понимала что нибудь!…
Въ ея воображеніи вдругъ промелькнуло все прошлое: ея жизнь въ родной семь, ея замужество, ея жизнь съ Владиміромъ Аркадьевичемъ Хрюминымъ. Она выросла въ чиновнической, вылзавшей ‘въ люди’ семь, гд вс мечтали стать выше своего положенія, пустить пыль въ глаза ближнимъ, добиться чина дйствительнаго статскаго совтника и получить право говорить: ‘у насъ въ высшемъ кругу’. Покуда завтныя цли еще не были достигнуты, въ семь царилъ какой-то сумбуръ во всемъ: семья плохо ла, чтобы наряжаться получше, и носила грубое, штопанное и перештопанное блье, чтобы имть возможность накупать шелковыхъ тканей и кружевъ, дти не получали никакого основательнаго образованія, такъ какъ все стремленіе сводилось къ одному желанію научить ихъ говорить по-французски, но такъ какъ хорошія француженки-гувернантки дороги, то къ дтямъ и была нанята дешевая француженка сомнительной репутаціи, что-то въ род комисіонерши или устарвшей кокотки, умвшая научить дтей болтать по-французски, но неумвшая научить ихъ правильно написать хотя нсколько строкъ на этомъ язык, такъ какъ средства еще не позволяли принимать у себя гостей ‘изъ своего круга’, то семью влекла клубная жизнь и семь казалось, что именно въ клуб-то и собирается цвтъ ‘высшаго общества’. Въ манерахъ, въ разговорахъ, въ нарядахъ этихъ людей была какая-то невообразимая смсь мщанства и претензій на хорошій тонъ, полнйшаго ничтожества какъ въ умственномъ, такъ и въ нравственномъ отношеніяхъ, и стремленія показать чувство собственнаго достоинства. Отецъ семьи гордился, что играетъ въ карты съ ‘ихъ превосходительствами’, мать гордилась, что ее приглашала къ себ въ гости какая-то ‘баронесса’ изъ Риги, дочь гордилась, что съ нею танцуютъ все ‘гвардейцы’. Гд и какъ встртилась Евгенія Александровна съ Владиміромъ Аркадьевичемъ Хрюминымъ, камеръ-юнкеромъ, секретаремъ очень высокопоставленнаго лица, членомъ хорошей, хотя и разорившейся фамиліи,— этого не знали или не помнили ни она, ни онъ. Но помнили и она, и онъ одно то, что они завязали интрижку, онъ отъ скуки, она потому, что очень любила романы. Интрижка быстро перешла въ серьезное событіе. ‘Если онъ не женится на Евгеніи, я буду жаловаться, я въ судъ подамъ!’ говорилъ узнавшій о событіи отецъ Евгеніи Александровны, грозно сдвигая брови. ‘Если эта канцелярская крыса подастъ на меня жалобу, моя карьера пропала!’ думалъ Владиміръ Аркадьевичъ, узнавъ намреніе строгаго родителя. Онъ попался въ сти, которыя самъ разставилъ себ. Когда онъ долженъ былъ внчаться съ нею, у него разлилась желчь, когда она стояла съ нимъ подъ внцомъ, ей только представлялось одно то, какъ будутъ ей завидовать и Зина Иванова, и Маня Федорова, и Аня Данилова, узнавъ, что она, Женя Трифонова, вышла замужъ за камеръ-юнкера, у котораго вс, вс родные ‘князья’ и ‘графы’. Потомъ роли измнились: онъ ядовито, безпощадно, раздражительно мстилъ ей за то, что онъ женился на ней, она ежедневно плакала, волновалась, краснла, сознавая, что она попала не въ свой кругъ. Въ сущности, и онъ, и она были парой, ровнями и въ нравственномъ, и въ умственномъ, и въ матеріальномъ отношеніяхъ, но на его сторон былъ одинъ перевсъ: онъ могъ упрекать ее ея происхожденіемъ, ея мщанствомъ, ея незнаніемъ приличій. Каждый бантъ на ея плать казался ему свидтельствомъ ея мщанства, каждая ея фраза была доказательствомъ ея безтактности, ея вульгарности, ея невоспитанности. Онъ раздражался при вид ея, потому что она была его жена, тогда какъ онъ могъ бы жениться на княжн Золотовской, имвшей до трехсотъ тысячъ приданаго. Ничто не могло его утшить за потерю свободы, но она скоро нашла утшеніе, вс его колкости, упреки и насмшки, волновавшіе ее сначала, стали ей надодать… ‘Ахъ, какъ это скучно!’ говорила она въ этихъ случаяхъ и стала искать веселья въ мелкихъ романахъ. Мужское общество знакомыхъ ея мужа было ею очень довольно, съ ней можно было сальничать, какъ съ кокоткой, и заигрывать, какъ съ вдовушкой легкаго поведенія, не особенно боясь послдствій. ‘Не достаетъ только того, чтобы вы меня опозорили!’ говорилъ мужъ, но она умла во время истерически разрыдаться и скрыть концы. Скрыть концы не удалось ей только теперь, когда мужъ ухалъ на годъ за-границу, сопровождая своего высокопоставленнаго патрона. Она обрадовалась его отъзду и вздохнула свободно. А тутъ, какъ на зло, подвернулся подъ руку ея троюродный братъ, Михаилъ Егоровичъ Олейниковъ, скромный юноша, съ лицемъ вербнаго херувима, пробивавшійся въ люди по пути присяжнаго повреннаго. Они катались на тройкахъ на какіе-то пикники, онъ возилъ ее изъ оперы въ какіе-то рестораны, онъ сопровождалъ ее въ маскарады. Она ему разсказывала про тиранію своего мужа, она передъ нимъ плакала дтскими слезами, онъ ее утшалъ. Онъ никогда не чувствовалъ себя такимъ счастливымъ, какъ въ это время, когда каждая ея слеза высыхала подъ его поцлуемъ, когда въ конц каждаго драматическаго повствованія о своихъ страданіяхъ она падала на его грудь, склоняя головку на его плечо. Онъ не испытывалъ ничего слаще этихъ утшеній и, наконецъ, утшилъ ее на столько, что она въ послднее время старалась не вызжать въ знакомымъ, чтобы скрыть свое положеніе: она готовилась быть матерью.
— О, если бы не это положеніе! воскликнула она съ ужасомъ, вспомнивъ объ этой несчастной, непредвиднной случайности.
Въ эту минуту кто-то позвонилъ. Она вздрогнула, разомъ поднялась съ мста, прижалась въ стн, затаила дыханіе. Вся ея фигура, каждая черта ея лица выражали смертельный страхъ и опять вся она напомнила провинившагося ребенка, боящагося наказанія. Въ передней горничная громко сказала: ‘барыни нтъ дома’.
— Не онъ! проговорила молодая женщина, вздыхая широкимъ вздохомъ.— Но все таки онъ сейчасъ прідетъ, сейчасъ!.. Увидитъ меня… ‘А, вотъ новость!’ скажетъ, сощуривъ глаза и мряя взглядомъ мою фигуру!..
Она опять вздрогнула и заходила по комнат, потирая лобъ рукою.
— Нтъ, нтъ! Нужно бжать! Бжать, куда глаза глядятъ! Къ Бетси разв?.. проговорила она, вспомнивъ о своей бывшей гувернантк, и начала торопливо одваться, прежде чмъ планъ бгства окончательно выяснился въ ея голов: она всегда поступала именно такъ.— Да, Бетси приметъ… она такъ любитъ меня… она любитъ вс эти таинственныя приключенія… у нея можно прожить… Напишу ему… Да, да, это лучше всего… И чего я боялась, чего прежде думала….Ахъ, какъ это просто! Но надо скоре, скоре… съ чернаго хода… я не могу терпть боле этого гнета…
Она совсмъ оживилась, она торопливо одвалась, брала какія-то вещи, прятала свои золотыя мелочи, отсчитывала деньги, разбрасывая разныя принадлежности туалета. Она была теперь неузнаваема. Ея за минуту передъ тмъ печальное лицо сдлалось теперь не только оживленнымъ, но почти веселымъ. Мрачныя мысли въ ея голов внезапно смнились радужными надеждами, какими-то шаловливыми соображеніями. Такіе переходы отъ слезъ къ радости, отъ отчаянья къ надежд встрчаются только у дтей да у людей, мало думающихъ, легко смотрящихъ на жизнь. Въ ея голов теперь носилися даже смшившія ее мысли о томъ, какъ вытянется у мужа лицо, когда онъ узнаетъ о ея бгств, о томъ, какъ она будетъ скрываться отъ него и тайно видться со своимъ Мишелемъ, о томъ, какъ будетъ рада Бетси, эта старая грховодница-француженка, возможности принять дятельное участіе въ любовномъ роман, въ скрытіи жены отъ мужа.
— C’est drle! воскликнетъ она съ свойственною ей развязностью рыночной торговки.
Только мысль о томъ, какъ бы не опоздать, тревожила теперь молодую женщину и потому она торопилась, какъ никогда. Ни разу въ жизни ей еще не приходилось одваться такъ быстро, безъ помощи горничной, не сидя у зеркала, не капризничая ради плохо пришпиленнаго горничною бантика. Но даже въ этой поспшности была для нея своего рода прелесть, эта необходимость скоре одться отвлекла ее отъ боле серьезныхъ думъ о своемъ положеніи, о муж, о дтяхъ. Мысль о послднихъ даже мелькомъ не проскользнула въ ея голов, такъ какъ они не играли никакой роли во всей этой исторіи. Черезъ четверть часа она была одта, она выходила по черному ходу изъ дома съ изящнымъ сакъвояжемъ въ рукахъ, спустивъ вуаль на глаза. Пройдя дворъ и выходя изъ воротъ, она услыхала шумъ подъзжающаго въ подъзду экипажа и пугливо остановилась подъ воротами, прижавшись въ стн.
— Возьмите вещи и отнесите ихъ на верхъ! послышался ей знакомый голосъ.
Это былъ голосъ ея мужа. Она какъ-бы замерла на мст и ждала, когда унесутъ вещи, когда отъдетъ наемная карета, когда можно будетъ выйдти изъ подъ воротъ. Ей было и жутко, и хорошо, какъ шалунь-двочк, спрятавшейся отъ строгой гувернантки. Она знала, что мужу не придетъ въ голову заглянуть подъ ворота, и въ тоже время чего-то боялась, даже преувеличивала въ себ ни на чемъ не основанный страхъ, какъ будто тшась этимъ жуткимъ ощущеніемъ. Въ ея голов промелькнула даже мысль, что этотъ случай нужно будетъ разсказать и Бетси, и Мишелю,— разсказать, какъ она напугалась, какъ она была на волосокъ отъ опасности, какъ она совсмъ прижалась къ стн, боясь упасть въ обморокъ. Прошло нсколько мучительныхъ и сладкихъ минутъ, наконецъ, все утихло, экипажъ отъхалъ и она ршилась, озираясь, украдкою выйдти изъ засады. Она пошла быстро, дошла до перваго извозчика, торопливо наняла его и похала. И вдругъ ей стало и легко, и весело, точно она уже кончила вс объясненія, точно впереди не предстояло никакихъ тревогъ, точно она порвала вс связи съ прошлымъ.
Въ это время у парадной двери ея квартиры раздался рзкій звонокъ. Горничная отворила дверь.
— Владиміръ Аркадьевичъ! Вотъ-то не ждали! Здравствуйте, сударь! говорила она, встрчая барина.
— Примите вещи, Даша! проговорилъ баринъ, сбрасывая на стулъ пальто.
Это былъ высокій и стройный блондинъ, съ худощавымъ, блднымъ и холоднымъ лицомъ, его приличныя манеры, приличная одежда, приличный тонъ сразу бросались въ глаза. Взглянувъ на него, можно было, не ошибаясь, сказать, что это человкъ, выросшій въ хорошемъ кругу, занимавшій почетное положеніе въ обществ, придававшій большое значеніе вншности и брезгливо сторонившійся отъ всхъ, кто былъ ниже его. Ему было лтъ тридцать пять, но онъ былъ моложавъ, его походка была легка. Его красиво подстриженныя бакенбарды, его англійскій проборъ, его гладко выбритый подбородокъ длали его лицо какимъ-то чистенькимъ, офиціальнымъ, нсколько сухимъ и похожимъ на модную картинку. Вслдъ за нимъ въ переднюю швейцаръ внесъ багажъ.
— Папа, папа! кричали дти, выбжавъ. изъ дтской и бросаясь къ отцу.— Пріхалъ! пріхалъ! Мама, мама, папа пріхалъ! кричали они, поцловавъ отца и потомъ бросившись въ залъ искать мать.
— Барыня сейчасъ только ушли! сказала горничная, обращаясь къ барину.
— Гд же мама? Мамы нтъ? спрашивали съ недоумніемъ вернувшіяся дти и снова бросились въ отцу съ дтскими ласками.
Отецъ приласкалъ ихъ довольно холодно и сдержанно. Онъ ихъ вообще не особенно любилъ, такъ какъ это были дти женщины, ‘испортившей его жизнь’.
— Не знаете, куда ушла барыня? спросилъ онъ у горничной.
— Не знаю-съ! По черной лстниц сейчасъ ушли, отвтила горничная.
— Что за фантазія! проговорилъ баринъ, пожимая плечами.— Давайте завтракать, я голоденъ. Ну, а вы не шалили? Умниками были безъ меня? небрежно спросилъ онъ у дтей,
— Умниками! отвтили дти, ласкаясь къ отцу.— Ты игрушекъ привезъ?
— Привезъ, привезъ всего! небрежно отвтилъ отецъ.— Сперва позавтракаемъ, а потомъ разберемъ все.
Онъ прошелъ въ свой кабинетъ умыться и переодться, потомъ прошелъ въ комнату жены, находившуюся рядомъ съ его кабинетомъ. Тамъ все было въ безпорядк. Утренняя блуза жены лежала на полу, ящички туалета были открыты, около кушетки на ковр лежала оброненная его женою книга. Это поразило его. Онъ не зналъ, чему приписать этотъ безпорядокъ. Въ его дом этого не допускалось.
— Вы, Даша, еще не убирали комнату барыни? спросилъ онъ горничную, выходя въ столовую.
— Нтъ-съ, убирала, Владиміръ Аркадьевичъ, отвтила горничная.
— Тамъ все разбросано, сказалъ онъ.— Что за безпорядокъ!
Горничная съ недоумніемъ взглянула на него и проговорила:
— Не знаю-съ!
— Ну, давайте завтракать! сказалъ онъ, садясь съ дтьми за столъ.
Дти болтали безъ умолку, но отецъ слушалъ ихъ уже разсянно. Его какъ-то помимо его воли тревожили вопросы, зачмъ его жена ушла по черной лстниц, почему у нея въ комнат такой безпорядокъ, куда она могла уйдти до завтрака, не приказавъ нанять себ экипажа, пшкомъ? Онъ столько разъ твердилъ ей, что порядочныя женщины не ходятъ пшкомъ одн. Завтракъ былъ конченъ, началось развязыванье и разсматриванье багажа. Черезъ нсколько минутъ привезли еще нсколько чемодановъ. Дти суетились, прыгали и смялись около этихъ бауловъ, саковъ и ящиковъ, но отецъ уже былъ хмуръ и неразговорчивъ.
— А мн платьице привезъ? говорила двочка, роясь въ привезенныхъ вещахъ.
— Рано еще о нарядахъ думать! сухо замтилъ ей отецъ.
— Это мн? Мн? закричала она, вытащивъ какую-то яркую ткань и накинувъ ее себ на плечи передъ зеркаломъ.
— Отъ земли еще не выросла, а кокетничать учишься! еще боле рзко проговорилъ онъ.
Онъ начиналъ сердиться на дочь, находя въ ней сходство съ женою, на которую онъ почему-то уже серьезно негодовалъ теперь. Переходы отъ обычнаго холоднаго тона къ раздражительности были у него вообще очень быстры и онъ не считалъ нужнымъ сдерживать себя въ своей семь.
— Папа, а мн Миша подарилъ саблю, вдругъ сказалъ сынишка, разсматривая какую-то привезенную отцомъ вещь.
— Какой Миша? спросилъ отецъ.
— Да разв ты не знаешь?.. Миша… Михаилъ Егоровичъ, пояснилъ сынъ.
— Никакого я Михаила Егоровича не знаю, сказалъ отецъ.
— Да Олейниковъ, Михаилъ Егоровичъ, продолжалъ пояснять сынъ.— Помнишь Олейникова?
— Олейниковъ? Онъ бывалъ здсь? спросилъ отецъ, сдвигая брови.
Онъ не любилъ этого Олейникова, какъ одного изъ родственниковъ и старыхъ друзей своей жены. Олейникову было отказано отъ дома съ первыхъ же дней женитьбы Владиміра Аркадьевича.
— Какъ же! бы-валъ! произнесъ протяжно сынъ.— Онъ мн новыя игрушки привезъ! Я его очень, очень люблю, папа! Онъ мн общалъ пистолетъ подарить.
— Попрошайка! Тхъ только и любишь, кто даритъ! гнвно проговорилъ отецъ.— Пошелъ прочь!
Онъ поднялся отъ чемодановъ и прошелся по комнат. Въ его голов проносились очень невеселыя мысли, какія-то тяжелыя воспоминанія.
— Ступайте въ дтскую, вы тутъ только мшаете! проговорилъ онъ дтямъ.— Сведи ихъ къ няньк, обратился онъ къ лакею и, когда дти вышли, спросилъ горничную: — Михаилъ Егоровичъ Олейниковъ сегодня былъ?
— Были-съ, передъ вами только-что были, отвтила горничная.
— Часто навщалъ насъ? спросилъ баринъ.
— Какъ-же-съ, каждый день бывали, отвтила горничная.— Ужь очень ихъ дти любятъ наши, такъ любятъ…
— Ахъ, что вы тутъ роетесь! раздражительно перебилъ ее баринъ.— Безъ васъ все это развернутъ и развяжутъ. Ступайте!
Горничная сконфуженно поднялась съ пола и вышла.
— На барина, ужь извстно, ничмъ не угодишь, проворчала она.
Владиміръ Аркадьевичъ заходилъ по комнат. Отрывки какихъ-то смутныхъ подозрній, какихъ-то тревожныхъ опасеній носились въ его голов. Онъ вспомнилъ, что онъ, кажется, видлъ Олейникова, когда проходилъ съ парохода между двумя ршетками въ зданіе таможни. Да, точно, это была пряничная мордочка Олейникова, смотрвшая на него у ршетки съ такими широко раскрытыми, изумленными глазами. Олейниковъ даже, кажется, намревался поклониться ему, Владиміру Аркадьевичу, и съ какой-то глупой улыбкой поднялъ руку къ шляп. Да, это былъ онъ. Потомъ Олейниковъ, вроятно, захалъ извстить его жену объ его прізд и она ушла. Зачмъ? Куда? Къ нему, къ этой тряпк, къ этому Молчалину, къ этой мщанской душонк? Что же онъ ея любовникъ? Отчего же и нтъ? Смазливая рожица, угодливый характеръ, безбородая юность! Отчего и не взять его въ любовники? Первый-ли это ея любовникъ? Онъ, Владиміръ Аркадьевичъ, сомнвался въ этомъ. Онъ даже сомнвался теперь, что его дти дйствительно его дти. Это сомнніе не разъ приходило ему въ голову и прежде. Ревнивыя подозрнія вызывали не мало семейныхъ сценъ, не мало слезъ и истерикъ его жены. Эти сцены снова возникали передъ нимъ и онъ кусалъ себ губы, барабанилъ пальцами по стеклу окна, смотря безцльно на улицу. Чмъ сдержанне старался онъ быть всегда въ своемъ кругу, на служб, тмъ тяжеле переживалъ онъ разныя внутреннія тревоги и бури. Эти тревоги и бури поднимались въ немъ при каждой мелочной непріятности. Внутреннее волненіе охватывало его и теперь и онъ не зналъ, что длать. Не пройдти-ли опять къ ней въ будуаръ, можетъ быть, тамъ есть письмо къ нему, какое-нибудь объясненіе. Онъ быстрыми шагами вошелъ въ комнату жены. Тамъ царилъ прежній безпорядокъ. Владиміръ Аркадьевичъ началъ рыться въ письменномъ стол, въ туалетныхъ ящикахъ жены. Ему попадались подъ руку какія-то мелочи: бантики, засохшіе цвты, медальоны, визитныя карточки, ордена, раздаваемыя танцующимъ кавалерамъ. ‘Все сувениры! промелькнуло въ его голов.— Мелкія сокровища мелкой душонки!’ Наконецъ, онъ напалъ на клочекъ какой-то бумажки и сталъ читать: ‘Женя, сегодня я не могу быть у тебя вечеромъ. Цлую тебя’, читалъ онъ. Подъ этими строчками, набросанными карандашёмъ, не было подписи, онъ не зналъ этого почерка, но онъ видлъ ясно, что это мужской почеркъ, что это адресовано къ его жен. ‘Ну, да, чего же еще больше!’ пробормоталъ онъ, комкая клочекъ бумажки. ‘Нтъ-ли еще писемъ?’ Онъ началъ было снова рыться въ ящикахъ, но тотчасъ же съ презрительной усмшкой, исказившей его лицо, задвинулъ ихъ. ‘Впрочемъ, на что они мн! Довольно и одного этого!’ проговорилъ онъ, вставая. По его лицу продолжала блуждать все таже не хорошая, саркастическая усмшка. Вроятно, именно этой усмшки и боялась его жена. ‘Ну да, любитъ другого, бжала, бросила!.. Что станутъ говорить?.. промелькнуло въ его голов и онъ сжалъ себ виски концами тонкихъ пальцевъ.— Сдлаться сказкой города — этого только не доставало!’
— Папа, папа, можно намъ гулять? послышался крикъ дтей, вбжавшихъ въ комнату и бросившихся къ отцу.
— Идите, идите, куда хотите! оттолкнулъ онъ ихъ.
Дти смутились и тихо пошли прочь изъ комнаты. Ихъ испугала грубость отца. Они уже нсколько успли отвыкнуть отъ его желчнаго, капризнаго тона.
— Папа! Какой я имъ отецъ! проговорилъ онъ съ саркастической улыбкой.— Я теперь увренъ, что они не мои! Да, да, это все идетъ не со вчерашняго дня… Но что же длать, что длать?
Онъ задумался и зашагалъ по комнат.
— Придетъ еще, пожалуй, просить прощенья? думалъ онъ.— Чуть не до старости дожила, а все еще двчонка… блудливость и слезы… слезы и блудливость… Ну, нтъ, довольно! Надо все теперь кончить… порвать разъ и навсегда… А дти?
Онъ началъ раздумывать, какъ бы устроить дтей. Они были для него тяжелой обузой: онъ никогда не любилъ ихъ и его не печалила разлука съ ними, но онъ не имлъ такихъ средствъ, чтобы отдать ихъ куда-нибудь на полный пансіонъ въ хорошую семью. Правда, ихъ можно бы сунуть куда-нибудь за дешевую плату, но ‘свтъ’… что скажутъ въ ‘свт’, если узнаютъ, что онъ почти бросилъ своихъ ‘законныхъ’ дтей. Онъ горько усмхнулся, вспомнивъ о ‘законности’ своихъ дтей. Но не могъ же онъ заявить теперь, что онъ ихъ считаетъ незаконными. Наконецъ, хорошъ бы онъ былъ въ роли мужа-рогоносца! Что можетъ быть смшне. Если бы у него были средства, онъ отправилъ бы ихъ за границу, куда-нибудь съ глазъ долой, но… Онъ сжалъ болзненно свои руки при воспоминаніи о своей бдности. Да, онъ былъ бденъ, потому-что онъ привыкъ мнять каждый день перчатки, а при его средствахъ нужно было носить перчатки по мсяцу, онъ былъ бденъ, потому-что онъ привыкъ завтракать гд-нибудь у Дюссо или у Бореля, а при его средствахъ приходилось сть дома за завтракомъ яйца въ смятку, онъ былъ бденъ, потому-что онъ привыкъ жить въ хорошей обстановк, а у него… Онъ презрительно улыбнулся, взглянувъ на украшавшія комнату его жены поддлки подъ саксонскій фарфоръ, подъ старую бронзу, подъ черное дерево. ‘Прикрытая мишурою нищета!’ промелькнуло въ его голов и какое-то злобное чувство противъ жены, противъ дтей, снова поднялось въ его душ: они были виновниками его нуждъ и лишеній.
— Отправлю ихъ къ тетк, Олимпіад Платоновн. Она возьметъ ихъ… Да, права была она, когда не совтовала мн жениться! Влюбился… Сумасбродничалъ… вотъ и плоды увлеченія этой буржуазной!.. Мщанская натура сказалась! Не могла прямо и честно объясниться, бжала, какъ воровка, укравшая мою честь, произвела скандалъ. Впрочемъ, что ей за дло до скандала, до толковъ, ей нечего терять, нечмъ дорожить… А моя честь, мое имя?.. Да разв она понимаетъ это!.. Разв у господъ Трифоновыхъ и Федотовыхъ есть фамильная честь, разв у нихъ есть имя!.. Нтъ, надо сейчасъ же хать въ деревню къ тетк… Скандалъ еще можно предупредить… Скажу прислуг, что у жены умираетъ мать, что она потому ухала, заберу дтей, свезу ихъ къ тетк въ деревню, а потомъ… Чтожь! потомъ явлюсь въ свтъ, скажу, что жена лечится на водахъ, что дти у тетки живутъ покуда, а тамъ привыкнутъ вс, поймутъ понемногу истину, не станутъ болтать…
Онъ долго ходилъ по комнат, глядя куда-то вдаль сощуренными глазами, потирая отъ времени до времени рукою лобъ, обдумывая, что длать, какъ избжать скандала, огласки. Въ передней послышался звонокъ. Лакей черезъ минуту принесъ письмо.
— Отъ кого? спросилъ баринъ.
— Не знаю-съ, дворникъ какой-то принесъ и ушелъ, отвтилъ лакей.
— Хорошо, ступай! проговорилъ Владиміръ Аркадьевичъ, узнавъ почеркъ жены. Онъ сорвалъ конвертъ, развернулъ письмо, пробжалъ глазами торопливо написанныя строки. Евгенія Александровна извщала мужа, что она не можетъ боле жить съ нимъ, чтобы онъ приготовилъ ей видъ на жительство, что она пришлетъ за нимъ, что, вроятно, мужъ не станетъ ее нринуждать перехать къ нему. Тонъ письма билъ холоденъ, фразы отрывисты, содержаніе изобличало всю внутреннюю пустоту, всю малодушную трусость писавшей. Владиміръ Аркадьевичъ смялъ это письмо и зашагалъ снова по комнат. Ворочать! Зачмъ? На что она ему? Онъ ее презираетъ! Его голова пылала, сердце билось сильно отъ душившей его злобы. Наконецъ, онъ быстро вышелъ изъ комнаты и позвонилъ. Явились разомъ и лакей, и горничная.
— Даша, Иванъ, проговорилъ Владиміръ Аркадьевичъ, стараясь казаться спокойнымъ,— не развязывайте чемодановъ и укладывайтесь! У барыни матушка захворала… при смерти… Я получилъ письмо… Мн тоже надо будетъ хать… Вотъ не ждалъ-то… Надолго, вроятно, уду… Дтей тоже приготовьте… Все соберите… Вамъ придется искать мста… Квартиру тоже сдать надо… на что она мн…
Онъ хотлъ что-то еще сказать, но не могъ, круто оборвалъ рчь, махнулъ рукой и ушелъ въ кабинетъ. Ему гадко было объясняться и лгать передъ прислугой, а между тмъ ее нужно было обмануть, чтобы избжать толковъ.
Слуги въ изумленіи переглянулись между собою, недоумвая, что случилось.
— Папа, папа! Вотъ и мы! кричали дти, возвращаясь съ прогулки.
— Тише, тише, дтки! проговорила Даша.— Папаша отдыхаетъ въ кабинет.
— А мама пришла? спросила двочка.
— Мамаша ухала, и папаша, и вы тоже удете, отвтила Даша.
— Куда подемъ? спросили дти.
— Не знаю, не знаю, а вотъ все собирать велно!
— Да что ты болтаешь? вмшалась въ разговоръ старуха-нянька.— Что стряслось такое?
— А и Господь вдаетъ, только велно укладывать все и квартиру сдавать, и намъ мста искать…
Нянька въ испуг присла на стулъ и перекрестилась.
— Господи! Бда какая-нибудь! Барыня-то гд? проговорила она.
— Къ маменьк, говорятъ, ухала, маменька ея, видите, больна, пояснила горничная.
— Ну, такъ я и поврю! сказала нянька, задумчиво качая головой.— Недоброе тутъ творится, недоброе… Всегда-я говорила, что догуляются до бды. Ну, вотъ и стряслось… Тоже не ждала, не гадала, а теперь ищи мста на старости лтъ… И что съ вами-то, ангелы божіе, будетъ… что съ вами-то будетъ!..
Нянька притянула къ себ въ прилив нжности дтскія головки.
— Няня, что ты плачешь? тревожно приставали дти.
— Объ васъ, сиротки мои, объ васъ, ангелы божіе! заунывно причитала нянька.
Смущенныя и испуганныя дти, ничего не понимая, стояли передъ нянькой съ опущенными рученками и широко открытыми глазками. Ихъ маленькія сердчишки охватилъ какой-то неопредленный страхъ, какое-то новое чувство болзненной тоски.
А прислуга, нисколько не стсняясь ихъ присутствіемъ, уже судачила про господъ.
Старая два, ‘городская’ фрейлина былыхъ временъ, княжна Олимпіада Платоновна Дикаго только что успла ‘откушать’ свой утренній чай и приссть къ туалету, чтобы горничная причесала ей волосы и одла ее, когда къ подъзду ея деревенскаго жилища подкатилъ экипажъ. Такой ранній визитъ былъ здсь явленіемъ необыкновеннымъ. Олимпіада Платоновна уже не первое лто проводила въ Сансуси, въ подмосковномъ имніи своего брата, и вс мстные аристократы, начиная съ предводителя дворянства и кончая архіереемъ, давно успли привыкнуть къ ея неизмннымъ обычаямъ, привычкамъ и правиламъ: съ визитомъ къ ней они не смли являться ране второго часа, безъ приглашенія они не являлись къ ней къ обду или на вечеръ. Ея образъ жизни и ея правила были опредлены разъ и навсегда точно и акуратно и она не измняла ихъ ни для кого. Длать исключенія для кого бы то ни было было не въ ея характер. Вслдствіе этого ее крайне удивилъ пріздъ гостей въ неурочный утренній часъ.
— Софья, кто тамъ, спроси! обратилась она къ своей ‘камерюнгфер’, услыхавъ шумъ подъхавшаго экипажа.
‘Камерюнгфера’, такая же старая два, какъ и барыня, поспшно вышла изъ будуара и черезъ нсколько минутъ возвратилась снова:
— Владиміръ Аркадьевичъ съ дтьми пріхалъ, доложила она.
— Сумасшедшій, право, сумасшедшій! проговорила Олимпіада Платоновна недовольнымъ тономъ.— Не написалъ, не извстилъ и, какъ снгъ на голову, изволилъ явиться… И съ супругой? уже съ ядовитой ироніей спросила она.
— Помилуйте, разв онъ смлъ бы! возразила горничная.
— А — а, матушка, нынче люди все смютъ! Ворвутся къ теб въ домъ, незванные, непрошенные, да еще хотятъ, чтобы имъ глазки длали, сердито проговорила Олимпіада Платоновна.— Нынче вдь одиннадцатую заповдь люди придумали ‘будь нахаломъ и преуспвать будешь!’
Горничная засмялась тихимъ смхомъ.
— Бросила, врно, супруга то, такъ и пріхалъ къ тетушк, продолжала ворчливо Олимпіада Платоновна.
— Ну, ужь и бросила! усумнилась горничная.
— Да ужь ты помяни мое слово, что бросила! настойчиво утверждала Олимпіада Платоновна.— А то зачмъ бы ему дтей ко мн тащить? Помнишь, какъ князя Петра Андреевича Дикаго жена бросила, тоже ко мн дочь притащилъ. Они вс таковы: женятся — не спросятся, разойдутся — дтей везутъ. ‘Вы, chre tante, такъ добры, такъ добры’! Голубчики вы мои, доброта-то моя вотъ гд у меня сидитъ! Олимпіада Платоновна показала костлявымъ пальцемъ на затылокъ.— Изъ за доброты-то своей я не гд нибудь по заграницамъ наслаждаюсь, а въ подмосковномъ Сансуси схимничаю, себя во всемъ урзаю…
Горничная сочувственно вздохнула.
— Да ужь что говорить, вы себ въ послдніе два года платья лишняго не сдлали, проговорила она.
— Не лишняго, а никакого не сдлала, рзко сказала барыня.— Хорошо еще, что Олимпіада Платоновна и въ старыхъ тряпкахъ всегда будетъ Олимпіадой Платоновной! А то вдь, пожалуй, скоро за черносалопницу считать бы начали… Право!..
Наступило короткое молчаніе. Горничная продолжала причесывать волосы госпожи.
— А что, если и въ самомъ дл Владиміръ Аркадьевичъ разошелся со своею супругой и привезъ къ намъ дтей жить? спросила горничная.
— Что? проговорила Олимпіада Платоновна.— Разбраню, раскричуся, окажу, чтобы и не знали меня…
— А потомъ дтей у себя оставите? закончила горничная вопросительнымъ тономъ.
— Дура, дура ты, Софья! проворчала старуха-барыня.
— Да ужь это врно! утверждала горничная.
— Ну, а что жь ты то сдлала бы? Ну, научи, что надо сдлать, скажи, какъ бы ты поступила? настойчиво проговорила Олимпіада Платоновна, поднимая полусдую голову и смотря прямо въ лицо горничной своими проницательными глазами.
Горничная добродушно улыбнулась:
— Стала бы ихъ воспитывать, отвтила она добродушно.
— Дура, дура ты, Сонька! Вотъ думала, умный совтъ подастъ, а она… старуха-барыня засмялась привтливымъ смхомъ и заторопилась:— Ну, одвай скоре, одвай скоре! Силъ моихъ нтъ ждать, поскорй накричаться хочется, разбранить его, высказать все… Вдь ты пойми, нахальство то какое: не предупредилъ, не написалъ и — вотъ-съ принимайте гостя!
Одванье пошло быстре…
Отравное впечатлніе производили эти дв женщины, эти два обломка старины. Низенькая, горбатая, сморщенная, какъ печеное яблоко, княжна Олимпіада Платоновна Дикаго производила съ перваго взгляда самое непріятное, отталкивающее впечатлніе. Горбатая фигура, длинныя, костлявыя руки, несоразмрная съ туловищемъ большая голова, заплетавшіяся на коду ноги, пестрые отъ неравномрно пробивавшейся сдины волосы, рзко смотрвшіе изъ глубокихъ впадинъ глаза, сморщенная и потемнвшая, какъ старый пергаментъ, кожа, неровный, то грубый, то визгливый голосъ, напоминавшій голосъ молодого птуха, все это сразу отталкивало человка отъ старой отставной фрейлины. Но были люди, любившіе и это обиженное природой существо, и среди этихъ людей первое мсто безспорно принадлежало Софь, повренной, домоправительниц, горничной, молочной сестр, если хотите, подруг Олимпіады Платоновны. Софья была ровесницей барышн, она была съ дтства взята въ барскій домъ, она съ барышней научилась читать и писать, она знала немного по-французски, она здила съ болзненной барышней когда-то за-границу, она знала какой-то печальный романъ въ жизни барышни, она не скрыла отъ барышни и того, что въ ея жизни былъ тоже невеселый романъ. Высокая, высохшая, некрасивая, рябоватая, она тоже производила впечатлніе отталкивающее, непріятное, какъ многія старыя двы. Но Олимпіада Платоновна любила ее боле всхъ своихъ знакомыхъ и родныхъ. Между барышней и служанкой была полная откровенность, была извстнаго рода фамильярность, служанка даже сильно вліяла на барышню, но въ тоже время никогда Софья не смла сама ссть при Олимпіад Платоновн, никогда не смла дать ей какой-нибудь совтъ при постороннихъ, можно даже сказать, что служанка боялась барышню и сильно мучилась каждый разъ, сдлавъ какую-нибудь оплошность и видя необходимость признаться въ этой оплошности, хотя, повидимому, она давно бы должна была привыкнуть, что Олимпіада Платоновна очень мало обращаетъ вниманія на разныя оплошности людей и еще мене на оплошности своей Софьи. Олимпіада Платоновна и Софья слыли каждая въ своемъ кругу ‘старыми двками’, ‘злючками’, ‘полоумными чудачками’, но и вокругъ Олимпіады Платоновны групировались въ минуты жизни трудныя разныя племянницы и племянники, крестницы и крестники, гонимые родителями или преслдуемые кредиторами, и вокругъ Софьи сгрупировалась цлая шайка ея родныхъ, служившихъ у Олимпіады Платоновны поварами, прачками, кучерами и лакеями. Олимпіада Платоновна была не богата, но и далеко не бдна: у нея былъ небольшой капиталъ, крошечное имньице и пенсія въ шесть тысячъ рублей, этихъ доходовъ, конечно, было бы вполн достаточно для нея, но она постоянно нуждалась, сидла безъ гроша, такъ какъ ее обирали вс, кому было не лнь, а такихъ людей среди ‘захудалыхъ’ родственниковъ Олимпіады Платоновны было не мало. Софья въ свою очередь могла бы кое-что скопить, живя на всемъ готовомъ и получая хорошее жалованье и подарки, но у нея никогда не было денегъ: если ее не обирали разные крестники и крестницы, племянники и племянницы, то ее обирала сама Олимпіада Платоновна, вчно сидвшая безъ денегъ и занимавшая ихъ у Софьи. Но каковы бы ни были внутреннія качества этой пары — языки двухъ старыхъ двъ были иногда невыносимы: критиковать и бранить всхъ и все, начиная съ самихъ себя, вошло, кажется, въ плоть и кровь этихъ женщинъ. Когда он удалялись въ Сансуси, он рже встрчались съ людьми, у нихъ меньше являлось поводовъ кого-нибудь осуждать, имъ меньше бросалось въ глаза, какъ живетъ тотъ-то и тотъ-то, но Олимпіада Платоновна получала газеты и между барышней и служанкой ежедневно происходили разговоры въ род слдующаго:
— Ты помнишь, Софья, Валеріана Ржевскаго? спрашивала Олимпіада Платоновна.
— Еще бы! отвчала Софья.— Головорзъ, какъ есть головорзъ былъ! Въ вкъ не забуду, какъ покойная его матушка къ намъ прізжала въ слезахъ, когда его въ долговое хотли посадить за долги! Мы же выручали!
— Ну, да, да! И можешь представить, этого-то мота, этого-то головорза на директорское мсто въ акціонерную компанію посадили! сообщала Олимпіада Платоновна.— Его подъ опекой держать надо, а его директоромъ длаютъ!
— Да что вы! удивлялась Софья.— Да ужь это не другой-ли Ржевскій? Вдь этотъ и не въ чинахъ, и виду надлежащаго не иметъ. Такъ себ, шаркуномъ выглядитъ!
— Да нтъ, вотъ тутъ напечатано: Валеріанъ Ивановичъ Ржевскій, указывала на газету Олимпіада Платоновна.— Другого Валеріана Ивановича Ржевскаго нтъ! Хорошо дла то компаніи пойдутъ! А? Это я бы нашего Митрошку-пьяницу въ домоправители произвела, что бы было? И вдь все такъ, все такъ у насъ длается! А потомъ и жалуются: ‘ахъ, компанія у насъ лопается!.. ахъ, дла дурно идутъ! ахъ, людей у насъ нтъ!’ А! людей нтъ! Длъ некому вести! Скажите, пожалуйста, какая несчастная страна, что и людей не сыщешь!.. Да они бы ко мн пришли спросить, что за человкъ Валеріанъ Ржевскій, такъ я бы имъ, голубчикамъ моимъ, его атестацію дала! Не поздоровилась бы ему, родному!
— Да помилуйте, кто же его не знаетъ! говорила возмущенная Софья.— Я думаю, каждый извощикъ въ Петербург скажетъ, какъ онъ куролесилъ!.. Въ трубу все дло пуститъ, всю компанію разоритъ въ разоръ! Ужь своего имнія не уберегъ, наслдственное все промоталъ, такъ гд уже ему чужія-то деньги беречь!
— И по-дломъ имъ, по-дломъ! волновалась Олимпіада Платоновна.— Вора на вора сажаютъ, негодяя за негодяемъ къ дламъ приставляютъ, ну, все и развинчивается, все и расползается. Нтъ, вы людей умйте выбирать, вы волковъ въ овчарни не пускайте, тогда у васъ вс эти компаніи и пойдутъ хорошо!.. А они Ржевскихъ въ денежнымъ сундукамъ приставляютъ!.. Господи, и когда это кончится, когда кончится,— просто и ума не приложишь!
Иногда бесды касались и политическихъ вопросовъ.
— Ты вдь знавала короля Фердинанда Второго? спрашивала Олимпіада Платоновна такимъ тономъ, какъ будто Софья была близко знакома со всми европейскими внценосцами.
— Какъ-же! тмъ же тономъ отвчала Софья.— Онъ къ намъ, когда мы въ Неапол жили, съ визитомъ прізжалъ, молодой еще совсмъ былъ…
— Ну да, да! Тогда еще столько надеждъ на него возлагали, говорила Олимпіада Платоновна.— Вотъ, говорили, финансы неаполитанскіе поправитъ, подниметъ силу государства. Ужь газеты трубили, трубили о его доблестяхъ! А теперь не сегодня, такъ завтра воевать со своими собственными подданными придется.
— Да что вы? удивлялась Софья.— И съ чего это?
— А продолжай идти тмъ путемъ, которымъ разъ пошелъ, говорила Олимпіада Платоновна.— А то онъ ошибку за ошибкой творитъ, свое-же дло портитъ, а въ Рим тмъ временемъ новый папа,— тамъ вдь теперь Пій IX папой назначенъ,— реформы разныя длаетъ, ну, неаполитанцамъ и завидно, народъ живой, горячій. И какъ вдь не понять, что безъ уступокъ съ такимъ народомъ ничего не подлать, что головой своей только рискуетъ! Да впрочемъ, вс они, Бурбоны, упрямы, это ужь, врно, фамильное: большіе носы, толщина да упрямство, вотъ и все, что имъ по наслдству достается. И помяни ты мое слово, когда нибудь кром этого у нихъ ничего и не останется.
— Ну, за такимъ наслдствомъ, пожалуй, что и гнаться не стоитъ, смялась Софья.
Въ такихъ разговорахъ о директорахъ, губернаторахъ, министрахъ и короляхъ проводилось время, покуда приходилось пробавляться только газетными извстіями и бранить министровъ и королей, не имя причины журить знакомыхъ и родныхъ. Но, не щадя никого, осмивая и браня всхъ, эти дв женщины не щадили и самихъ себя. По крайней мр, Олимпіада Платоновна стала извстна въ свт именно съ того дня, когда она зло подшутила надъ собой. Ее въ давно былые дни ея молодости назначили фрейлиной къ одному изъ малыхъ дворовъ тхъ временъ, она представилась одной изъ высочайшихъ особъ и эта особа ласково замтила ей:
— Я надюсь теперь видть васъ чаще?
— А разв, ваше высочество, желаете въ своемъ дворц устроить кунсткамеру? наивнымъ тономъ спросила тогда еще молодая Олимпіада Платоновна.
Это вызвало на лицахъ присутствующихъ невольныя улыбки.
— Я вотъ очень жалю, что меня, какъ двушку, нельзя послать на конгресъ отъ лица Россіи, такъ же серьезно продолжала Олимпіада Платоновна.
— Для чего? спросили ее.
— Все бы хоть какое нибудь пугало было, а то теперь нашихъ уполномоченныхъ вовсе не боятся тамъ, замтила горбунья.
Этотъ разговоръ разнесся быстро по городу и за Олимпіадой Платоновной сразу утвердилась слава остроумной и смлой двушки. Сперва ее знали съ этой стороны только въ ея тсномъ кружк, теперь эти качества стали извстны всему большому свту. Къ Олимпіад Платоновн стали заглядывать все чаще и чаще высокопоставленныя лица, находя не только удовольствіе, но и поученіе въ ея меткихъ, дкихъ и смлыхъ бесдахъ. Салонъ ея вдоваго отца, занимавшаго очень видный постъ въ администраціи государства, или, врне сказать, ея салонъ сталъ извстенъ въ Петербург, а потомъ и заграницей, гд довольно долго прожилъ старикъ, какъ одинъ изъ лучшихъ аристократическихъ салоновъ, гд общество подъ вліяніемъ хозяйки смло и рзко обсуждало политическіе и общественные вопросы.
Безпощадне всего относилась Олимпіада Платоновна къ своей ‘глупости’, какъ она называла свою ‘доброту’.
— Вдь вс знаютъ, что я зла, что я старая, сумасбродная двка, говорила она своей наперсниц,— и все таки лзутъ ко мн за помощью. А почему? Потому, что вс знаютъ, какая я эгоистка: мн непріятно волновать себя отказами, потому я и исполняю всякія просьбы.
— Ну, ужь это вы клеплете на себя, вступалась Софья за свою госпожу.— Просто потому добро длаете, что сердце у васъ доброе.
— И врешь, и врешь, Сонька! сердилась Олимпіада Платоновна.— Если бы у меня было сердце доброе — я ходила, бы отыскивать бдняковъ и раздавала бы имъ все. А я вотъ сижу и не подумаю помочь людямъ, если они сами не придутъ ко мн за помощью.
— Да зачмъ же вамъ еще искать бдняковъ, если ихъ и такъ безъ числа лзетъ? возражала Софья.— И этимъ то всмъ средствъ нтъ помочь, себя урзаете во всемъ…
— А все же, если бы я добрая была, такъ ходила бы отыскивать самыхъ бдныхъ, спорила Олимпіада Платоновна.— А то я готова первому мошеннику помочь, только бы онъ отсталъ отъ меня и не безпокоилъ меня. Нтъ, помогаю я, чтобы только меня не безпокоили, чтобы себя отъ непріятности избавить, а то мн и дла нтъ, что тамъ гд то какой нибудь Сидоръ или Иванъ голодаетъ.
И каждый разъ, когда родные, знакомые или чужіе люди опустошали карманы Олимпіады Платоновны, она ворчала долго, по цлымъ недлямъ, браня себя за свою глупость, пророча себ въ будущемъ разоренье и долговое отдленіе, и какъ только являлись новые просители, отдавала опять все, что еще находилось въ ея карман или въ карман Софьи. Тмъ не мене сердилась на это она очень серьезно, такъ же серьезно, какъ и теперь, когда незванный и непрошенный явился къ ней сынъ ея покойной сестры Владиміръ Аркадьевичъ Хрюминъ.
— Ну, ну, одла? Все? Пойду браниться! говорила она, направляясь въ залъ изъ будуара.— Еще сейчасъ дти разревутся, увидавъ пугало! Тоже очень пріятно слышать ревъ при своемъ появленіи! Хоть бы предупредилъ ихъ, что ли, чтобы не боялись, а то, я думаю, и на это ума не хватило! ворчала она на ходу, ковыляя и путаясь въ своемъ шелковомъ плать темнаго цвта съ пелеринкой, прикрывавшей горбъ.
— Ma tante! послышался при ея появленіи въ гостиной голосъ Владиміра Аркадьевича, уже уставшаго ждать выхода тетки.
— Здравствуй, здравствуй! скороговоркой проговорила она, подставляя ему къ губамъ сморщенную, длинную и крупную руку.— Не писалъ, не предупредилъ и пріхалъ! Очень, очень умно! Это твои дти?
— Да… Ольга, Евгеній, подойдите! обратился Владиміръ Аркадьевичъ къ дтямъ, застнчиво и пугливо пятившимся отъ уродливой старухи.— Поцлуйте у тетушки руку!
Дти не двигались съ мста. Неожиданныя событія послднихъ дней, желчныя выходки раздраженнаго отца и безъ того уже успли смутить и сбить ихъ съ толку, а тутъ еще къ довершенію всего они очутились лицомъ къ лицу съ невиданнымъ страшилищемъ. Они готовы были заплакать и пятились назадъ отъ тетки. Это не ускользнуло отъ вниманія Олимпіады Платоновны.
— Посл, посл! поспшно замахала она рукой.— Они, я думаю, голодны, такъ имъ не до цлованія рукъ!
Она позвонила. Вошелъ лакей.
— Сведи дтей въ столовую, скажи Софь, чтобы дали имъ завтракать, сладкаго чего нибудь, сказала хозяйка.— Вели имъ идти! обратилась она къ племяннику.
— Ступайте, тамъ завтракъ готовъ вамъ, сказалъ Владиміръ Аркадьевичъ.
— А потомъ побгайте по саду, цвты тамъ есть, проговорила Олимпіада. Платоновна, стараясь какъ нибудь ободрить дтей.
Дти быстро пошли изъ комнаты: они были рады скрыться отъ страшной старухи, которую уже двочка шопотомъ успла назвать брату: ‘бабой-ягой.’ Первое впечатлніе, произведенное на нихъ теткой, было не въ ея пользу. Олимпіада Платоновна сознавала это и взволновалась еще боле.
— И что это ты, милый, не предупредилъ, ихъ, что они не должны боятся людей, какими бы пугалами гороховыми ни выглядли люди, раздражительно произнесла старуха, когда дти вышли.— Вдь теперь они ночью спать не будутъ отъ страха посл нашей пріятной встрчи. Родимчики еще, пожалуй, сдлаются!
— Ma tante, вы ошибаетесь, дтямъ вовсе нечего было пугаться, началъ любезнымъ тономъ Хрюминъ, но тетка перебила его.
— Пожалуйста, не старайся быть любезнымъ! Я, милый, шестьдесятъ лтъ не могу отучиться отъ страху, когда себя въ полутемной комнат въ зеркал увижу, такъ ужь они то и подавно съ непривычки должны испугаться. И что это теб вздумалось ихъ привезти ко мн? На показъ, что-ли? Такъ ты знаешь, что я пискуновъ не жалую.
Хрюминъ чувствовалъ себя не совсмъ ловко. Онъ хорошо зналъ придирчивый и неровный характеръ сумасбродничавшей чудачки-старухи и ждалъ не особенно пріятнаго объясненія. Племянникъ и тетка сли, но разговоръ начался не сразу.
— Я, ma tante, очень несчастливъ, началъ онъ, наконецъ, длая печальное лицо.
— Это я знаю, сухо замтила тетка.
— Знаете? спросилъ онъ съ недоумніемъ.
— Ну да, если-бы былъ счастливъ, такъ зачмъ бы теб было ко мн то прізжать? искуственно простодушнымъ тономъ отвтила она.
Онъ вздохнулъ, чувствуя себя еще боле неловко и не зная, какъ приступить къ довольно щекотливому объясненію съ капризной старухой. Объясненія съ нею иногда напоминали что то въ род стремленія поймать ежа, не уколовъ рукъ.
— Вамъ, конечно, неизвстно еще, что случилось со мною, такъ какъ этого еще вообще никто не знаетъ. Моя жена оказалась мелкой и ничтожной личностью, она гнусно обманывала меня, проговорилъ онъ, не зная, какъ приступить къ длу.
— Ну, а потомъ? равнодушно спросила старуха, прямо смотря на его смущенную физіономію.
— Она бросила меня, окончилъ онъ коротко.
— Въ чемъ же несчастье то твое?
— Какъ въ чемъ? Разв этого мало? удивился племянникъ.— Вы поймите…
Старуха-тетка не дала ему кончить.
— Да вдь это только все то, чего ты желалъ самъ, проговорила она ироническимъ тономъ.
— Я? съ изумленіемъ переспросилъ племянникъ.
— А то кто же? Ужь не я ли? засмялась сухо старуха-тетка и ея старческій смхъ непріятно отдался въ ушахъ племянника.— Вдь все это я теб предсказывала, ну, а ты и слушать не хотлъ, женился, значитъ, все это испытать желалъ,— вотъ и испыталъ. Теперь радоваться долженъ, что однимъ опытомъ въ жизни больше. Просто смшно смотрть: доживутъ чуть ли не до сдыхъ волосъ, а все какими то мальчиками остаются: ‘ma tante, меня обидли!’ Ахъ, батюшка, слава Богу, самъ великовозрастный, самъ обидть другихъ можешь, такъ тутъ хныкать нечего!
Владиміръ Аркадьевичъ даже обидлся.
— Ma tante, я не въ такомъ теперь положеніи, чтобы издваться надо мною, меня жалть нужно, проговорилъ онъ нсколько драматично, стараясь не раздражаться.
— Ахъ, батюшка, зачмъ же ты ко мн то халъ? воскликнула старуха.— Ты бы лучше къ кузин Дарь Петровн направился: она вонъ посл смерти своего мужа двадцать лтъ на утшеніе брошенныхъ мужей посвятила. Ну, а мн, ужь извини, не приходится плакать, когда передо мной этакій большой мужикъ, какъ ты, плачетъ, что его баба обидла! Ты ужь и въ обществ гд нибудь не прослезился ли? Вдь, пожалуй, посмшищемъ сдлаешься, пальцами указывать будутъ: ‘вонъ мужъ, котораго жена обидла.’
Старуха сдлала презрительную, очень некрасивую гримасу и захохотала.
— А я теб вотъ что скажу, начала она снова, не давъ ему времени отвтить.— Когда ты началъ дурить, воображая, что ты влюбленъ, я теб говорила, что это дочь писаря какого-то, воспитанная какой то французской торговкой не у длъ, здящая для ловли жениховъ въ клубы,— не пара теб. Ты вдь въ кружевныхъ пеленкахъ выросъ, въ высшемъ кругу на паркет избаловался, среди знати высшіе вкусы развилъ, а батюшка твой покойный, не тмъ онъ будь помянутъ, оставилъ теб только долги неоплатные въ наслдство, такъ въ такомъ положеніи не о любви, не о сантиментахъ нужно было думать, а о томъ, чтобы хотя на женины деньги свои вкусы удовлетворять, если отъ нихъ, отъ этихъ вкусовъ то, ужь отдлаться никакъ невозможно было. Деньги, связи, протекція теб были нужны, а не смазливое личико какой то вертушки, которую и въ нашъ кругъ-то ввести не могъ…
— Ma tante, вы никогда не допускаете увлеченій молодости, перебилъ старуху племянникъ.
— Не перебивай, пожалуйста! сухо сказала она.— Это не увлеченія молодости, потому что ты и молодъ то никогда не былъ, а просто втрогонство, вертопрашество. Встртился, завелъ интрижку, сошелся, а тамъ и отступать уже было поздно. Вдь ты самъ съ перваго дня свадьбы очень хорошо понималъ свое положеніе. Не совсмъ же ты дуракъ. Помнишь, ты пріхалъ ко мн при tante Barbe. ‘Что это, говоритъ она, разсказываютъ, что нашего повсу женили’.— ‘Нтъ, ma tante, кричу я ей, вы не дослышали: онъ не женился, а желчь у него разлилась.’ А ты, милый мой, и точно не на новобрачнаго похожъ былъ, а на лимонъ. Очень хорошъ былъ: и желтъ, и киселъ, все, должно быть, отъ счастія первыхъ дней супружеской жизни.
Старуха засмялась дребезжащимъ смхомъ.
— Теперь не время смяться, когда я опозоренъ, когда мои дти брошены матерью! уже совсмъ раздражительно произнесъ Владиміръ Аркадьевичъ.— Я пріхалъ просить васъ пріютить у себя на время моихъ дтей.
Старуха совсмъ разсердилась.
— Да что же это у меня воспитательный домъ, что-ли? воскликнула она.— Князя Петра Андреевича жена бросила — дочь ко мн привезъ. Твоя благоврная бжала — ты своихъ ребятишекъ ко мн тащишь. Нтъ ли тамъ у васъ въ Петербург еще кого нибудь на очереди къ разводу, кто бы еще привезъ мн дтей. Вдь такихъ то, какъ ты, тамъ непочатой уголъ, такъ ты, милый, посовтуй имъ, что вотъ такъ и такъ есть на свт старая дура, княжной Олимпіадой Платоновной Дикаго зовутъ, къ которой всхъ брошенныхъ дтей въ домъ подкидывать можно. Теб спасибо скажутъ! Право!
Старуха встала и заковыляла заплетающимися ногами по гостиной, продолжая въ волненіи что то ворчать. Владиміръ Аркадьевичъ постарался сдержать свое раздраженіе, свой гнвъ, чтобы не разсердить еще боле несговорчивую старуху. Безъ ея помощи онъ не зналъ куда свалить съ своихъ рукъ дтей, эту тяжелую обузу, навязанную ему судьбой.
— Ma tante, я умоляю васъ, помогите мн выпутаться изъ этой исторіи, мягко заговорилъ онъ.— Я хочу избжать скандала, я хочу все устроить семейнымъ образомъ, мн дорога моя фамильная честь и мн нужно куда нибудь пріютить дтей на время, на самое короткое время… Ради нашей семейной чести не бросьте, не оттолкните ихъ… Я знаю, какъ вы добры…
— Ну, пошла старая псня! сердито проговорила старуха, махнувъ безнадежно рукою.— Ну, добра, добра я! Да что жь изъ этого? Мн покой нуженъ, милый мой! Стара я стала, не въ пору мн съ дтьми няньчиться…
— Но вы все таки не бросите ихъ? проговорилъ Владиміръ Аркадьевичъ, заглядывая заискивающимъ взглядомъ въ ея глаза и взявъ ея руку.
Она отдернула руку и проворчала:
— Безъ нжностей, пожалуйста! Знаю я все это очень хорошо: когда нужна, тогда и ласки, и слезы, и жалкія слова, все у васъ найдется… На это кого не станетъ!
— Ma tante, вы знаете, что я никогда не лгу, что я всегда былъ преданъ вамъ всею душою, тихо сказалъ онъ.
— Это ужь не тогда ли ты любовь свою ко мн доказывалъ, когда и слушать меня не хотлъ, толкуя о своей женитьб? спросила старуха.
— Ну, браните меня, браните, какъ послдняго школьника, только не бросайте дтей, проговорилъ онъ, снова взявъ ея руку и поднося ее къ губамъ.— Они несчастныя, брошенныя дти!
— Оставь, пожалуйста, тонъ плачущаго Іереміи, перебила его, старуха.— Безъ тебя я знаю, что у такихъ людей, какъ ты и твоя супруга, дти только и могутъ быть несчастными. Чувствъ то у васъ даже родительскихъ нтъ. Мать бросаетъ дтей, отецъ тоже тащитъ ихъ Богъ всть куда! Эхъ вы, родители! Именнымъ бы указомъ запретить такимъ то жениться!
Владиміръ Аркадьевичъ вздохнулъ.
— Ma tante, есть вопросы, которыхъ вовсе лучше не касаться, произнесъ онъ грустнымъ тономъ.— Я вамъ говорилъ, что жена обманывала меня, что она играла моею честью. Этотъ позоръ шелъ не со вчерашняго дня. Я игралъ въ дом только жалкую роль ширмы для этой ничтожной женщины. Гд же тутъ говорить о любви къ ней, о любви къ ея дтямъ, когда нтъ даже увренности, что ея дти — мои дти.
Онъ проговорилъ послднюю фразу очень драматическимъ тономъ.
Старуха пристально смотрла на него и уже внимательно слушала его рчи, не перебивая его и сдвинувъ брови. Онъ, кажется, обрадовался возможности излиться и высказаться вполн и продолжалъ, увлекаясь и горячась все боле и боле:
— Да, я никогда въ этомъ не былъ увренъ и, можетъ быть, потому никогда не чувствовалъ особенно сильной привязанности къ нимъ. Какой то тайный инстинктъ уже и прежде, когда я ничего еще не зналъ наврное, подсказывалъ мн, что это не мои дти, что это только живыя свидтельства моего позора. Кром того вызнаете, что у меня есть служебныя обязанности, занятія я не могъ слдить за воспитаніемъ этихъ дтей, и каждый день мн приходилось подмчать въ нихъ несимпатичныя мн черты, привитыя къ нимъ ихъ матерью. Я видлъ, что изъ нихъ длаютъ не людей нашего круга, а какихъ то маленькихъ мщанъ съ дурными вкусами, съ дурными привычками, съ дурными наклонностями. Нечего и говорить, что дти были не виноваты, но вы знаете, что я раздражителенъ, что мой характеръ неровенъ, и потому поймете, что ихъ недостатки еще боле отталкивали меня отъ нихъ, разрывали между нами цлую пропасть.
По мр того, какъ говорилъ племянникъ, голова старухи опускалась все ниже и ниже, выраженіе ея лица сдлалось необыкновенно грустнымъ, изъ ея груди вылетлъ чуть слышный вздохъ. Племянникъ предсталъ теперь передъ нею въ какомъ то новомъ свт. Владиміръ Аркадьевичъ смутно угадывалъ, что онъ начинаетъ размягчать сердце старухи, что она начинаетъ склоняться на его сторону.
— Да, ma tante, я пережилъ страшные годы, продолжалъ онъ, все боле и боле увлекаясь своей Іереміадой.— Я жилъ въ семь и не имлъ семьи, я имлъ дтей и не могъ назвать себя въ душ ихъ отцомъ. Можетъ быть, въ то время, когда я называлъ ихъ своими дтьми, кто нибудь другой смялся надо мною въ душ презрительнымъ смхомъ. Я, наконецъ, былъ брошенъ женою и у меня на рукахъ остались эти дти, отцомъ которыхъ я не могу считать себя, которыхъ я не могу искренно любить, которыя вчно — вчно будутъ мн напоминать только о прошлыхъ неудачахъ, о моемъ дозор, о втоптанной въ грязь фамильной чести, о моей погубленной молодости.