Чулков
Чулков
1
1
2
2
3
3
Чулков, Западов А. В., Год: 1947
Время на прочтение: 12 минут(ы)
А. В. Западов
Источник текста: История русской литературы: В 10 т. / АН СССР. — М., Л.: Изд-во АН СССР, 1941—1956. Т. IV: Литература XVIII века. Ч. 2. — 1947. — С. 270—277.
Оригинал здесь: http://feb-web.ru/feb/irl/il0/il4/il4-2702.htm
Михаил Дмитриевич Чулков — романист, поэт, историк, журналист, экономист, собиратель фольклора, в течение ряда лет профессиональный литератор. Он один из наиболее ярких представителей группы разночинных, ‘демократических’ писателей второй половины XVIII в. и занимает в ней видное и самостоятельное место. Биографические данные о Чулкове полностью сохранились, вероятным годом его рождения считается 1734.
Чулков происходил из бедной недворянской семьи, как о том можно судить по автобиографическим намекам в журнале ‘И то и се’.[*] Впервые упоминается он в числе актеров ярославской труппы Волкова, в 1752 г. прибывшей в Петербург. В 1756 г. Чулков обучался в только что открытой гимназии при Московском университете, в 1761 г. он был назначен в труппу придворного театра, откуда в 1765 г. перешел в дворцовый штат на должность придворного лакея. Это звание принесло вскоре Чулкову многообидных насмешек со стороны его литературных противников.
[*] — Чулков писал: ‘И то и сио’, что произносилось как ‘И то и сё’
В бытность свою актером Чулков писал для театра, до нас дошла неизданная в XVIII в. комедия его ‘Как хочешь назови’. Однако первым значительным выступлением Чулкова в печати был его роман ‘Пересмешник’, первый том которого вышел в 1766 г. В эту пору Чулков уже не служит, он выпускает несколько своих книг, а в 1769—1770 гг. выступает как издатель журналов ‘И то и сё’, ‘Парнасский щепетильник’ и как автор романа ‘Пригожая повариха’. Неустойчивое положение разночинца-литератора заставило Чулкова искать государственной службы, в 1772 г. он служит в Сенате в звании коллежского регистратора, занимается изучением юриспруденции, результатом чего является изданный им ‘Юридический словарь’ (5 частей, 1781—1788).
Из остальных многочисленных произведений Чулкова следует назвать обширный труд ‘Историческое описание российской торговли’ (21 книга, 1781—1788) — первая работа на эту тему, построенная на изучении архивных документов, законодательных постановлений, указов и т. д. Фундаментальное исследование это было предпринято Чулковым по заказу правительственных учреждений и напечатано на казенный счет. Оно имеет несомненный исторический интерес. Издал Чулков также ‘Экономические записки’, ‘Сельский лечебник’ и другие книги практически-прикладного характера, необходимые широкому кругу читателей и пользовавшиеся большой популярностью.
Продолжая свою службу в Сенате, Чулков в 1789 г. добился дворянского звания, предварительно приобретя поместье с несколькими десятками крестьян. Умер он в 1792 г.
На фоне культуры господствовавшего помещичьего класса Чулков представляется не совсем обычной фигурой. В предисловии к своим книгам и в журнале ‘И то и сё’ он говорит о своей бедности и зависимости положения: ‘я не из тех людей, которые стучат по городу четырьмя колесами и подымают летом большую пыль на улицах…‘, — говорит он в предисловии к ‘Пересмешнику’ (1766) и называет далее себя ‘мелкотравчатым сочинителем’. Читателя журнала ‘И то и сё’ он предупреждает: ‘Не ожидай от меня высоких и видных замыслов, ибо я и сам человек неважный и когда правду тебе сказать, не утруждая совести, то состоянием моим похожу на. самое сокращенное животное’. Жалобы на бедность у Чулкова вовсе не носят отвлеченного литературного характера, это вынужденные признания бедняка-литератора, озабоченного хлопотами о насущном хлебе. ‘Дому я не не имею, хозяином не слывал от рождения и, может быть, до самой смерти не буду иметь сего названия’, — с горечью замечает он в журнале ‘И то и сё’.
Мировоззрение Чулкова политически неотчетливо. Он избегает глубоких социальных обобщений, сатирическое жало его притуплено. Ведущей идеей литературного творчества Чулкова является борьба за свое место в обществе, этой чертой отмечена и его биография. То, что представителям дворянского сословия давалось по праву рождения и состояния, Чулков и люди его социального типа должны были зарабатывать или брать с бою, ибо за ними не стояли ни богатство, ни сословные привилегии. Понимая жизнь как борьбу за существование, убедившись в этом на собственном опыте, Чулков приходит к мысли о праве сильного, побеждающего в этой борьбе, и безошибочно нащупывает главную пружину, помогающую человеку из низов пробраться на верхнюю ступеньку феодальной лестницы. Эта пружина — деньги. Мир собственнических отношений раскрывается перед нами в высказываниях Чулкова с большой конкретностью.
По денежному тарифу Чулков исчисляет и литературное творчество. Негодуя на муз и Аполлона, не способных обогатить сочинителя, он восклицает: ‘Я их любил и любил бы завсегда, если бы они несколько были побогатее, а иногда приходит на меня и такое время, что я бы весь Парнас с музами и с Аполлоном продал бы за полтину, но то моя беда, что ни один невежда не дает мне за него ни одной копейки’ (‘И то и сё’). Вызовом высокому классическому искусству звучат строки из ‘Стихов на Семик’ Чулкова:
Известие сие во-первых я даю,
Что авторство мое за деньги продаю:
Копейка мадригал, с полушкой эпиграмма,
Три денежки рондо, а пять копеек драмма,
Елегия алтын, пять денежек сонет.
Идиллия хоть грош, полушка за билет,
Дешевле всех стихов спускаю с рук я оды.
Все рассчитано и переведено на денежный счет. Мерилом является не только рубль, но и аршин. Чулков часто обращается к этому сравнению. Он мерит ‘дела аршином, как купец товары’, год для него подобен аршину: ‘аршин имеет в себе четыре четверти, а год имеет четыре времени’.
Власти денег, силе полноценных звонких рублей и копеек, силе туго набитого кошелька посвящены многие строки и страницы произведений Чулкова. Для него ясно, что ‘прибыток имеет силу и все перевершит’: имеющий деньги крестьянин не склонится перед дворянином, и, наоборот, разорившийся аристократ значит гораздо меньше разбогатевшего крестьянина (‘И то и её’).
Часто встречается у Чулкова мысль о том, что общественным положением, богатством следует овладевать всеми доступными средствами. Новое конкретное содержание темы уже не укладывается ни в оду, ни в эклогу. Чулков пишет роман ‘Пригожая повариха’, обращается к жанру новеллы. Таково ‘Письмо странствующего молодца’, помещенное в 4-й неделе журнала ‘И то и сё’, — рассказ о купеческом сыне, вырвавшемся на волю из-под родительской опеки и попавшем в лапы аферистов. Купчик был недалеким человеком и не знал, что делать со своими деньгами. А другой ‘молодец’, о котором Чулков повествует во 2-й неделе, поступил гораздо умнее. Он также ‘посетил’ родительскую кассу, взял 500 рублей, но уехал с ними учиться, изучил иностранные языки, различные науки, сделался ‘столько разумен, что и сто рублей ему не цена’. ‘От препятства возрастает в людях охота’, — говорит Чулков, порицая недальновидных родителей, запрещающих детям учиться, и одобряя даже такой скользкий путь овладения знанием, как присвоение родительских денег. Для него важно, что образование дает человеку дорогу в обществе, помогает создать себе прочное положение в жизни, в этом смысле оно является такой же ценностью, как и богатство.
Первое значительное произведение Чулкова ‘Пересмешник, или славенские сказки’ (т. I—IV, 1766—1768, т. V, 1789) — крайне своеобразное и сложное собрание повестей и сказок. Чулков, надевая на себя маску веселого рассказчика, балагура, забавляет читателя созданиями своей прихотливой фантазии.
Свободно ориентируясь в многочисленных волшебно-рыцарских романах, рукописных повестях, устных сказках, в античной мифологии, в романах и новеллах ‘плутовского’ типа, Чулков использует богатство их мотивов, перерабатывая заимствованное в сторону сближения с русской жизнью, и обильно вводит славянскую мифологию, в значительной степени придуманную им самим.
Герои сказок ‘Пересмешника’ — Силослов, Алим, Аскалон, Прелепа, Асклиада — служат предметом борьбы между злыми и добрыми силами. На пути к своему соединению герои претерпевают множество приключений, попадают в волшебные замки, на очарованные острова, воюют с чудовищем, превращаются в животных, в камни, в деревья, погибают и воскресают по воле своих могущественных покровителей. Начав повествование о главном герое, Чулков перебивает его вставными рассказами второстепенных персонажей, в которые, в свою очередь, вплетаются новые вставные эпизоды, прием этот характерен для греческого романа и для рыцарских романов и поэм.
География в ‘Пересмешнике’ фантастическая, но Чулков предпочитает держаться пределов славянских земель и в качестве места действия называет Новгород, Старую Руссу, ‘Винету’, город, якобы стоявший на месте Петербурга, и др. Действие происходит в языческие времена, и Чулков развертывает ‘Олимп’ славянской мифологии, используя, вместе с тем, персонажей мифологии античной. Увлеченный идеализацией славянской старины, автор превозносит доблести своих героев-славян, заявляя, например, следующее: ‘Если б он был не славянин, то, конечно, отчаялся бы при случае сем жизни, и умер бы от ужаса на сем пустом берегу’, но герой счастливо побеждает все опасности.
В то же время некоторые повести ‘Пересмешника’ имеют в своей основе наблюдения автора над русской жизнью и окрашены бытовыми подробностями, таковы: ‘Пряничная монета’, ‘Драгоценная щука’, и, в особенности, ‘Горькая участь’, где рассказывается биография крепостного крестьянина. Чулков вначале определяет значение крестьянина в государстве вообще: ‘Крестьянин, пахарь, землевладелец — все сии три названия, по преданию древних писателей, — в чем и новейшие согласны, — означают главного отечеству питателя во время мирное, а в военное крепкого защитника, и утверждают, что государство без земледельца обойтися так, как человек без головы жить не может’. Вслед за этим принципиальным определением он показывает, как живется ‘питателю’ и ‘защитнику’ отечества — крепостному крестьянину. Голод, стужа, тяжкий труд — вот неизбежные спутники жизни народа. Чулков — зоркий наблюдатель, от его взгляда не ускользает социальное расслоение крестьянства, и едва ли не впервые в литературе он дает характеристику ‘сьедуги’ — кулака-мироеда.
Героя повести Сысоя Дурносопова ‘съедуги’ не в очередь отдают в солдаты. На медицинском осмотре он был забракован, но кулаки подкупили лекаря, и Сысою забрили лоб. Сысой стал ‘изрядным солдатом’, после потери правой руки его уволили в отставку, он вернулся домой и застал всю семью свою зверски убитой. Чулков сатирически изображает картину следствия, проведенного городским чиновником и не давшего никаких результатов, он заключает повесть указанием на подлинно горькую участь ‘несчастного воина’, нищего и одинокого человека, уже не имеющего надежды улучшить свое состояние.
Чулков остается чуждым рационалистическим схемам поэтики классицизма, он высмеивает их в своих полемических поэмках и пропагандирует жанры, отрицавшиеся господствовавшей литературной школой. Писатели-классики презирали ‘увлекательность’ романов: фабульная занимательность интриги, бытовой колорит не должен был затемнять высокой борьбы идей, поединка страстей в их произведениях, предназначенных для слушателя и читателя, признающего господство ‘законов разума’.
Изучение рукописного романа показывает, что он распространялся в широкой среде недворянских читателей, ориентацией на эту же среду отличается литературная деятельность Чулкова.
В 1770 г. Чулков издает роман ‘Пригожая повариха, или похождение развратной женщины’ (часть первая). Вторая часть либо не была написана, либо не увидела света по цензурным соображениям. ‘Повариха’ — книга редкая, зачитанная, дошедшая до нас едва в нескольких экземплярах. Повествует она о судьбе одинокой молодой женщины, волей обстоятельств ставшей на скользкий путь авантюристки. Героиня романа Мартона, вдова убитого в Полтавской баталии сержанта, оставшись в нищете, вынуждена обратиться к своему единственному капиталу — красоте и молодости. Стремясь к успеху, к обогащению, она неразборчива в средствах: плутует, лжет, обманывает и обкрадывает своих любовников, твердо помня, что покой и почет обеспечивают только деньги. Мартону не занимает морально-этическая сторона ее поведения, она не различает, что хорошо, что дурно с нравственной точки зрения. Более того: ‘Добродетель мне была и издали незнакома, — говорит она, — итак на двух словах согласилися мы со своим любовником проматывать его господина’, ‘я не знала, что то есть на свете благодарность, и о том ни от кого не слыхивала, а думала, что и без нее прожить на свете возможно’. По-деловому просто рассказывает Мартона о своих отношениях с любовниками — это отношения продавца и покупателя.
В то же время Мартона способна на живое и бескорыстное чувство. Она полюбила офицера Свидаля ‘без всякого торгу’, и весть о его смерти доставляет ей истинное горе. Эта черта делает личность ее более привлекательной для читателя, не допускает превращения ее в некую схему порока.
Чулков часто прибегает к мифологическим сравнениям, поступая с ними по ‘ирои-комическому’ принципу, применяя их иронически и пародийно. Зту особенность ‘Пригожей поварихи’ следует истолковать как полемический удар по манере классической литературы, проецировавшей отношения и характеристики своих героев на мифологический экран. ‘Поистине сказать, вы русская Елена, — говорит Мартоне один из ее любовников, — а что сказывают о Венере, то таким бредням я не верю. Все молокососы стараются быть Парисами и продают глаза свои на вес. Избавь меня, судьба, чтоб участь несчастного Менелая не воспоследовала за мною’. Когда другой любовник обкрадывает и бросает Мартону, она сравнивает свою участь с несчастной участью Филлиды, покинутой Демофонтом, и повторяет это сравнение при другом похожем случае, и т. д.
Заметной особенностью стиля ‘Пригожей поварихи’ является включение в ее текст народных пословиц и поговорок, употребляемых для подкрепления авторской мысли, в качестве резюме к рассуждениям Мартоны, в качестве разъяснения некоторых ее поступков. Оставшись вдовой, Мартона ‘насле?дила сию пословицу: шей, вдова, широки рукава, было бы куда класть небылые слова’. Появление первого поклонника Мартона отмечает поговоркой: ‘На красненький цветочек и пчелка летит’. Поступив к нему на содержание, Мартона вспоминает пословицу: ‘Богатство рождает честь’ — и изображает из себя знатную госпожу, о своем неожиданном успехе она говорит пословицей: ‘Доселева Макар гряды копал, а ныне Макар в воеводы попал’, а выгнанная из дома женой любовника утешает себя также пословицей: ‘Неправ медведь, что корову съел, неправа и корова, что в лес забрела’. Примеров этих достаточно, чтобы показать манеру Чулкова оперировать пословицами, характерную для его прозы и в журнальных статьях и подчеркивающую его стремление использовать богатство народной речи.
Образ Мартоны — тип человека, всеми доступными средствами добывающего свое личное счастье, понимаемое как материальное благополучие, — впервые появляется в русской литературе на страницах романа Чулкова. Новым было и беспристрастное отношение автора к своей героине, он не осуждает ее поведения, он уклонился от оценки этической стороны ее поступков. Чулков рассказывает о том, что он наблюдал в окружающей жизни. Он воспроизводит бытовой фон эпохи, повествует о многочисленных житейских фактах и случаях. Несмотря на крайне эмпиричный, местами протокольный характер этих зарисовок быта, появление их в русской прозе (было принципиально важно. При этом Чулков не поднимается над действительностью, не обобщает ее разрозненных явлений рукой чуткого художника, он заносит подряд разнородные свои наблюдения, не заботясь о внутренней связи целой картины. Эта черта отражается и в стиле Чулкова, лишенном литературных украшений, простом, обыденном, разговорном языке временами близком к языку канцелярскому.
Чулков активно выступал на поприще журналистики. В дни расцвета сатирических журналов, вслед за ‘Всякой всячиной’, официозом, открывшим серию периодических изданий 1769 г., Чулков начал выпускать свой журнал ‘И то и сё’. Позднее стали выходить ‘Ни то ни сё’ Рубана. ‘Смесь’ Эмина, ‘Трутень’ Новикова и другие журналы, сразу начавшие оживленную полемику между собой и против ‘Всякой всячины’. Полемика эта велась вокруг принципиального вопроса о пределах возможного в сатире, о том, что следует понимать под пороками общества и что называть человеческими слабостями.
В ‘Трутне’ появился ряд заметок и писем, затрагивавших главное зло эпохи — крепостное право, Новиков отстаивал необходимость подлинной сатиры, способствующей исправлению нравов. Резко в этом направлении выступали журналы Эммина — ‘Смесь’ и ‘Адская почта’. Но Чулков не поддержал эту линию. Он обошел молчанием злоупотребления крепостным правом и не высказал своих взглядов на положение крестьянства. Центр его внимания лежал в другой стороне. Однако он принял участие в полемике со ‘Всякой всячиной’, несомненно, зная о том, кто скрывался за его подставными редакторами. Даже заглавие его журнала ‘И то и сё’ пародирует, заглавие журнала императрицы. Иронизируя над ‘Всякой всячиной’, высмеивая ее желание видеть ‘улыбательную сатиру’, Чулков заявил ей: ‘Ты исправила наши нравы и доказала нам, что надобно обедать, когда есть захочется. Твоя философия научила нас и тому, что ежели кто не имеет лошади, то тот непременно пешком ходить должен’. Издеваясь над ‘бабушкой’ сатирических изданий, Чулков прохаживался и по адресу ‘Смеси’ и ‘Трутня’, находя, например, что ‘Трутень’ переполнен ‘язвительной бранью и ругательствами’ и что автор его ‘объявил себя неприятелем всего рода человеческого’. Меткая сатира ‘на лица’, бесспорно присутствовавшая в обоих журналах, была Чулкову не по душе. Далек он также от больших общественных вопросов, выдвигавшихся передовыми журналистами. Поэтому лицо его журнала иное.
Чулков знает своего читателя — человека из городской, малообразованной, мещанской среды. Для него он создает свой журнал, ему он рассказывает свои истории, учит житейской мудрости, говорит о всемогущей силе рубля и аршина, поучает деловой опытности и забавляет его. Что читатели нуждались в такого рода изданиях, показывает многолетний успех кургановского ‘Письмовника’, книги, с которой журнал Чулкова имеет много общего. В обоих обширно представлены анекдоты, на 80 процентов одни и те же и в одинаковых редакциях, взятые, повидимому, из одного источника, в обоих изданиях налицо стихи и народные песни, пословицы, обильно рассыпанные Чулковым в тексте, выделены Кургановым в особое ‘Присовокупление’, наконец, в обоих изданиях есть толковый и мифологический словари. Наличие последних характеризует стремление Чулкова дать своему читателю запас необходимых культурных сведений, объяснить иерархию античного Олимпа, предложить систему славянской мифологии, истолковать термины делового, преимущественно коммерческого языка. И в этой близости обоих изданий следует искать причину того, что журнал Чулкова не переиздавался, в то время как журналы Новикова и Эмина выдержали по нескольку перепечаток. Злободневные намеки, встречающиеся в журнале И то и сё’, устарели, песни Чулков издал в 1770 г. отдельно, свои стихи также, этнографические заметки выделил в особую книгу, а в остальном его заменил непрерывно переиздававшийся ‘Письмовник’.
Но если Чулков не вступал в обсуждение общественных проблем, что делали некоторые его собратья журналисты, то он вел оживленную полемику со своими литературными противниками. Отрицая жанры классического искусства и основы его эстетики, Чулков выдвигал жанры сюжетного рассказа, фельетона, бытового очерка, в журнале ‘И то и сё’ он печатает, например, подробные описания святочных гаданий, свадебных обрядов со всем их песенным репертуаром, что имеет непосредственное этнографическое значение.
Интерес Чулкова к фольклору, заметный во всех его работах, особенно ярко сказался в издании им четырех томов ‘Собрания разных песен’ (1770—1774), вскоре переизданного Новиковым под заглавием ‘Новое и полное собрание российских песен’ и начавшего собою длиннейшую цепь русских песенников. В свою книгу Чулков поместил много стихов современных поэтов, но наряду с ними широко представлено народное творчество, в котором Чулков свободно ориентировался. Правда, подобно большинству собирателей XVIII — начала XIX в., Чулков весьма некритически относился к устным текстам и не стеснялся исправлять их, жалуясь на ‘неискусство’ слагателей: ‘инде ни стиха, ни рифмы, ниже мысли узнать мне было не можно, — говорит он в предисловии, называя некоторые песни загадками, которые приходилось ему отгадывать, — а попадал ли я на авторские мысли, в том заподлинно уверить мне никого невозможно’, — добавляет он. Песенник Чулкова широко использовался последующими составителями сборников песен, черпавших из него народные баллады, свадебные, исторические песни и былины. Записи этих текстов произведены были, видимо, самим Чулковым, таким образом, за ним остается инициатива одной из первых попыток собирания песенного фольклора.
В своих стихотворениях ‘Плачевное падение стихотворцев’, ‘Стихи на Семик’, ‘Стихи на качели’, напечатанных в журнале ‘И то и сё’, а затем выпущенных отдельным изданием, Чулков, в духе ирои-комической традиции, подвергает осмеянию высокие образцы героической эпопеи как ведущего жанра литературы классицизма.
Создателем и теоретиком ирои-комической поэзии в России был Сумароков, в его трактовке и в опытах его последователей жанр этот входит с русло дворянского классицизма как одно из его характерных проявлений. Основанием его служит либо комическая перелицовка героических античных сюжетов, либо торжественный, героический рассказ о похождениях ‘низкого’ героя. Для поэмок Чулкова характерно их фельетонное оформление. Ирои-комический момент не является в них организующим, он проходит, уступая место различным бытовым картинкам, полемическим выпадам, пародийным намекам и т. д. Чулков писал их для журнала, с намерением ‘повеселить куму’, т. е. старался развлечь своего читателя. Балагурство, шутки, поговорки и пословицы перемежаются в его стихах с точными рассказами о народных праздниках, с песнями и рассказами об обычаях и суевериях. Множество бытовых наблюдений автора разбросано по этим страницам, таково описание кулачного боя в ‘Стихах на качели’:
Против военных прав мальчишки начинают,
Друг друга по щекам ладонями щелкают,
Не в зубы юноши, но метят парня в глаз,
А отрок отроку дает получше раз.
В минуту славное сражение явится,
Не рвется воздух тут и солнышко не тмится.
В таких же тонах описано народное гулянье в Семик.
Если Майков смотрит на своего ямщика Елисея и на его похождения сверху вниз, то Чулков описывает незатейливый народный быт как его очевидец и участник — черта, различающая их, несмотря на все сходство колорита поэмы Майкова с произведениями третьесословных писателей.
Чулков открыто высмеивает излюбленные жанры ‘высокой’ поэзии. Он протестует против пышности и ‘звона’ стихов, против космических масштабов одической поэзии. Высмеивая героическую поэзию классицизма, Чулков противопоставляет ей народную традицию старинной рукописной повести:
…Храброго ‘Бову’ в поэму претворю.
‘Петра Златых ключей’ сказание не складно,
Но с рифмами его в стихи поставлю ладно.
‘Евдона Берфу’ я в поэзию вмещу…
В начале своих поэмок Чулков помещает традиционное обращение к музе, но муза его ‘поет плачевным гласом, таким, как волк поет в лесу пред смертным часом’, и нужно это для того,
Что б мать сыра земля услышала твой стон
И был бы на гумнах крестьянских слышен он.
Во втором своем журнале ‘Парнасский щепетильник’ (1770) Чулков устраивает литературный аукцион с продажей стихотворцев. Каждый из них является пародией на живое лицо, так, в стихотворце драматическом угадывается сатирический портрет Хераскова, остальные оригиналы неясны. Однако Чулков не смог закрепить за журналом литературно-сатирическое направление: нападки на плохих стихотворцев звучали однообразно и были лишены полемической соли. От номера к номеру Чулков расширяет тематические границы издания и вскоре начинает помещать в нем хозяйственные советы и рецепты. ‘Парнасский щепетильник’ имел значительно меньший успех у читателей, чем журнал ‘И то и сё’, и с трудом дотянул до конца года.
Следует указать, что в первом номере ‘Щепетильника’ Чулков напечатал ‘Древние русские простонародные загадки’, числом 15. Как и пословицы в журнале ‘И то и сё’, они были записаны самим издателем, и этот маленький подбор явился первым печатным собранием русских загадок. Чулков правильно определил в заглавии их народный характер. Эти ‘древние загадки’ живут и сейчас, кто не знает загадок: ‘Кругленько, маленько, всему миру миленько’, ‘Поутру на четырех, в полдень на двух, а к вечеру на трех’, ‘Летает птица долгонос, носит платье рудо желтое, а кто убьет, тот кровь свою прольет’, ‘Черненько, маленько, в покои вскочило, царя разбудило’ и т. д.
Загадки входили в моду. В 1773 г. В. Левшин выпустил отдельным изданием ‘Загадки, служащие для невинного разделения праздного времени’, и появление его книжных, литературных загадок, имеющих, несомненно, иностранное происхождение, ярче оттеняет народность загадок чулковских. Вот, например, загадка Левшина ‘Любовь’: ‘Меня на свете нет сладчае и горчае, приятнее и мучительнее. Чрез мое побуждение смертные населяют землю, а без меня не могут они быть’. Еще более салонный развлекательный характер носит анонимный сборник 1781 г. ‘Увеселительные загадки со нравоучительными ответами, состоящие в стихах’. ‘Сказаниями русского народа’ Сахарова в 1837 г. начинается впервые научное собирание загадок. Чулков и здесь был одним из зачинателей собирания сокровищ русского фольклора.