Эрнест Ренан
Эрнест Ренан
Что такое нация?
Что такое нация?
Доклад, прочитанный в Сорбонне 11-го марта 1882 года
I
I
II
II
III.
III.
Примечания:
Примечания:
———————————————————————
Что такое нация?, Ренан Эрнест, Год: 1882
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Я намерен проанализировать вместе с вами идею, ясную с первого взгляда, но вызывающую опасные недоразумения. Формы человеческого общества крайне разнообразны. Огромные скопления людей, как Китай, Египет, самый древний Вавилон, племена, вроде еврейского, арабского, такие города, как Афины и Спарта, союзы различных стран вроде империи Ахеменидов, римской, каролингской, общины без отечества, удерживаемые только религиозной связью, как, например, общины израелитов, огнепоклонников, такие нации, как Франция, Англия и большинство современных европейских автономий, конфедерации вроде шведской, американской, родство расы или языка, установившееся между различными ветвями германцев или славян, — вот существующие или существовавшие группы, которых нельзя смешивать друг с другом без огромных неудобств. В эпоху французской Революции думали, что учреждения небольших независимых городов, — например, Спарты и Рима, — можно применить к нашим огромным нациям с тридцатью или сорока миллионами людей. В наши дни делают ещё большую ошибку, смешивая расу с нацией и приписывая этнографическим или, скорее, лингвистическим группам верховенство, подобное верховенству действительно существующих народов. Постараемся внести больше точности в эти трудные вопросы, в которых малейшее смешение смысла слов в начале рассуждения может привести в конце концов к самым пагубным ошибкам. Наше дело очень сложно, — так же сложно, как вивисекция, мы будем поступать с живыми, как обыкновенно поступают с мертвыми. Поэтому в обсуждение вопроса мы внесем холодность, совершенное беспристрастие.
Начиная с конца римской империи или, лучше, со времени разложения империи Карла Великого, западная Европа разделилась, по-видимому, на нации, из которых некоторые в известные эпохи старались захватить в свои руки гегемонию над другими нациями, но такие гегемонии никогда не были продолжительны. То, что не удалось Карлу V, Людовику XIV, Наполеону I, наверное, не удастся никому и в будущем. Учреждение новой римской империи или империи Карла Великого стало невозможным. Разделение Европы зашло слишком далеко, чтобы попытка к универсальному господству не вызвала немедленно коалиции, которая скоро возвращает гордую нацию в её естественные границы. Некоторое равновесие установилось на долгие времена. Франция, Англия, Германия, Россия, не смотря на возможные случайности, ещё в течение многих сотен лет будут историческими индивидуальностями, главными частями шахматной доски, клетки которой постоянно изменяются в своем значении и величине, но никогда не смешиваются друг с другом.
В этом смысле нации, отчасти, новое явление в истории. Древность не знала их, Египет, Китай, древняя Халдея совсем не были нациями. Это были группы людей, управляемые сыном солнца или сыном неба. Не было египетских граждан, как не было граждан китайских. В классической древности были республики и муниципальные государства, конфедерации местных республик, империи, но не было нации в том смысле, как мы её понимаем. Афины, Спарта, Сидон, Тир являются незначительными центрами удивительного патриотизма, но всё это незначительные города с относительно малой территорией. Галлия, Испания, Италия, до поглощения их римской империей, являлись совокупностями народностей, часто связанных между собою, но без всяких центральных учреждений, без династий. Империи: ассирийская, персидская, империя Александра также не были отечествами. Никогда не было ассирийских патриотов, персидская империя представляла обширное феодальное общество. Ни одна нация не ведет своего происхождения от поразительной деятельности Александра, имевшей, однако, так много следствий для общей истории цивилизации.
Римская империя скорее могла бы быть отечеством. За своё великое благодеяние — прекращение войн — римское владычество, сначала столь суровое, скоро стало пользоваться общей любовью. Это была великая ассоциация, синоним порядка, мира и цивилизации. В последний период империи у возвышенных умов, у просвещенных епископов, у ученых было истинное чувство ‘римского мира’, противоположное угрожающему хаосу варварства. Но империя, в двенадцать раз превышавшая современную Францию, не составляла государства в современном смысле. Разрыв Востока и Запада был неизбежен. Опыты галльской империи в III веке не увенчались успехом. Только германское нашествие ввело в мир принцип, послуживший впоследствии основанием цивилизации.
В самом деле, чем были германские народы со времени своих великих нашествий в V веке вплоть до последних норманнских завоеваний в X веке? Они мало изменили сущность рас, но навязали династии и военную аристократию более или менее значительным частям старой Западной империи, которые получили имена рас-завоевательниц. Отсюда Франция, Бургундия, Ломбардия, а позже Нормандия. Быстрое преобладание Франкской империи создает на время единство Запада, но эта империя окончательно рушится около середины IX века. Верденский договор намечает в принципе неизменные деления, и с тех пор Франция, Германия, Англия, Италия, Испания, часто уклоняясь в сторону и претерпевая массу приключений, устремляются к своему национальному существованию, которое теперь распускается на наших глазах.
Что же, в самом деле, характеризует эти различные государства? Смешение составляющих их народов. В только что перечисленных странах нет ничего подобного тому, что вы найдете в Турции, где турок, славянин, грек, армянин, араб, сириец, курд теперь так же различны, как и в день завоевания. Такой результат обусловливается главным образом двумя обстоятельствами. Прежде всего тем, что германские народы приняли христианство при первых же мало-мальски правильных сношениях с греческими и латинскими народами. Раз победитель и побежденный исповедуют одну и ту же религию или, ещё лучше, раз победитель принимает религию побежденного, то уже не может возникнуть турецкая система, т.е. абсолютное различие людей по религиям. Второе обстоятельство то, что завоеватели забывают свой собственный язык. Внуки Хлодвига, Алариха, Альбиона, Роллона говорили уже на языке римлян. Это в свою очередь было следствием другого важного обстоятельства: франки, бургунды, готы, ломбарды, норманны привели с собою очень мало женщин своей расы. В течение нескольких поколений их начальники женились только на германских женщинах, но их наложницами и кормилицами их детей были латинянки. Благодаря этому, lingua francica, lingua gothica существовали очень не долго со времени утверждения франков и готов в римских землях. Не так было в Англии. Несомненно, англосаксы во время своего нашествия привели с собой своих женщин, британское население бежало перед ними, да, кроме того, латинский язык никогда не преобладал в Британии. Вообще, если бы в V веке в Галлии говорили на галльском языке, Хлодвиг и его соплеменники никогда не оставили бы германского языка ради галльского.
Отсюда вытекает тот важный результат, что, не смотря на крайнюю суровость нравов германских завоевателей, навязанное ими государство с веками сделалось образцом нации. Франция вполне законно сделалась названием страны, в которую вошло едва заметное меньшинство франков. В X веке в первых народных песнях, являющихся таким совершенным зеркалом духа времени, все жители Франции являются французами. Идея различия рас в населении Франции, столь ясно выступающая у Григория Турского, совсем не выступает у французских писателей и поэтов, следовавших после Гуго Капета. Различие знатного и простого человека также оттеняется крайне сильно, но это различие отнюдь не является этнографическим, это — различие в храбрости, обычаях и наследственно передаваемом воспитании, никому не приходит в голову, что основа этого различая — завоевание. Ложная система, по которой знать обязана своим происхождением привилегии, данной королем за великие, оказанные нации услуги, так что всякий знатный только получил это отличие, — эта система укоренилась, как догма, начиная с XIII века. Тоже было результатом почти всех норманнских завоеваний. В конце одного или двух поколений норманнские завоеватели не отличались от остального населения, но их влияние не было от этого менее глубоким — они дали завоеванной стране знать, военные привычки, отсутствовавшей прежде патриотизм.
Забвение или, лучше сказать, историческое заблуждение является одним из главных факторов создания нации, и потому прогресс исторических исследований часто представляет опасность для национальности. В самом деле, историческое исследование проливает свет на факты насилия, бывшие при начале всех политических образований, даже весьма благодетельных по своим последствиям. Единство всегда создается насильственно, союз Северной и Южной Франции является результатом истребления и террора, господствовавших почти в течение целого века. Король Франции, бывший, если можно так выразиться, идеальным типом векового кристаллизатора, создавший лучшее национальное единство, какое когда-либо существовало, потерял свой престиж при более внимательном исследовании, созданная им нация проклинает его, и в настоящее время только образованные люди знают, каково его значение и что он сделал.
Эти великие законы истории западной Европы становятся понятными только благодаря контрасту. Многие страны пали в предприятии короля Франции, которое ему удивительно удалось довести до конца отчасти благодаря своей тирании, отчасти — справедливости. Под короной Св. Этьена мадьяры и славяне остались такими же различными, как и восемьсот лет тому назад. Вместо того чтобы устранить различные элементы своих владений, дом Габсбургов поддерживал их различие и иногда даже взаимную вражду. В Богемии чешский и немецкий элемент наложены друг на друга, как масло и вода в стакане. Турецкая политика разделения национальностей по религиям имела очень серьёзные последствия: она вызвала разрушение Востока. Возьмите город вроде Салоник или Смирны, вы найдете там пять или шесть общин, из которых каждая имеет свои воспоминания и который не имеют между собою почти ничего общего. Но сущность нации именно в том, чтобы все индивидуумы имели много общего, чтобы все они многое позабыли. Ни один француз не знает, бургунд он, алан или вестгот, всякий гражданин Франции должен забыть Варфоломеевскую ночь, убийства на Юге в XIII веке. Во Франции нет и десяти фамилий, которые могли бы доставить доказательна своего французского происхождения, да и то эти доказательства были бы недостаточны, благодаря тысяче неизвестных скрещений, которые могут разбить все системы генеалогов.
Современная нация — исторически результата целого ряда фактов, действующих в одном и том же направлении. Единство реализуется то династией (Франция), то непосредственным желанием провинций (Голландия, Швейцария, Бельгия), то общим духом, постепенно побеждающим капризы феодализма (Италия, Германия). Всегда глубокая причина предшествовала подобным образованиям. В подобных случаях принципы проявляются совершенно неожиданными случайностями. Мы видели, как в наши дни Италия была объединена своими поражениями, а Турция — обессилена своими победами. Всякое поражение подвигало Италию вперёд, всякая же победа губила Турцию, так как Италия — нация, а Турция (за исключением Малой Азии) не является таковой. Слава Франции — в том, что она провозгласила во время французской Революции, что нация существует по своей воле. Мы не должны находить дурным, если нам подражают. Принцип наций — наш принцип. Но что же такое нация? Почему Голландия — нация, а Ганновер и Великое Герцогство Пармское — не нации? Как Франция продолжает считать себя нацией, хотя созданный ею принцип исчез? Почему Швейцария с её тремя языками, двумя религиями, тремя или четырьмя племенами, нация, тогда как столь однородная Тоскана не нация? Почему Австрия государство, а не нация? Чем принцип национальностей отличается от принципа рас? Эти вопросы стремится уяснить всякий сознательный ум, чтобы быть в согласии с самим собой. Дела этого мира не управляются уже рассуждениями этого рода, но рассудительные люди стремятся пролить свет и на эту область, чтобы рассеять смущение, в котором обретаются поверхностные умы.
По мнению некоторых теоретиков-политиков, нация — это прежде всего династия, представляющая древнее завоевание, сначала принятое, а потом забытое массой народа. По мнению этих политиков, группировка провинций, созданная династией, её войнами, её браками, её договорами, оканчивает своё существование вместе с создавшей её династией. Совершенно верно, что большинство современных наций было создано фамилией феодального происхождения, которая заключила брачный договор с землей и была своего рода ядром централизации. Границы Франции в 1789-м году не были ни естественными, ни необходимыми. Широкий пояс, который капетингский дом прибавил к узким границам Верденскаго договора, был личным приобретением этого дома. В эпоху этих присоединений не имели представления ни об естественных границах, ни о праве наций, ни о желании провинций. Союз Англии, Ирландии и Шотландии был также делом династии. Италия только потому так долго не сделалась нацией, что среди её многочисленных правящих домов до нашего века ни один не стал центром единства. Странное явление представляет малоизвестный, полуитальянский остров Сардиния, получивший королевский титул [Савойский дом обязан своим королевским титулом только обладанию Сардинией (1720)]. Голландия, образовавшаяся самостоятельно, актом героического решения, тем не менее вступила в тесные брачные отношения с Оранским домом и подверглась величайшим опасностями в день распадения этого союза.
Но абсолютен ли такой закон? Конечно, нет. Швейцария и Соединенные Штаты, образовавшиеся благодаря постепенным прибавкам, не имеют основания в династиях. Я не стану обсуждать этого вопроса по отношению к Франции. Для этого нужно было бы знать тайну будущего. Скажем только, что великое французское королевство было настолько национально, что на другой же день после его падения нация могла существовать без него. Кроме того, XVIII век изменил буквально всё. После долгих веков унижения, человек возвратился к античному духу, к уважению самого себя, к идее своих прав. Слова: ‘отечество’, ‘гражданин’, опять получили свой смысл. Только поэтому могла совершиться самая смелая операция, которая когда-либо производилась в истории, эту операцию можно сравнить с попыткой физиолога оживить в первоначальном единстве тело, у которого отняты мозг и сердце.
Нужно, следовательно, допустить, что нация может существовать и без династического принципа, и что даже нации, образованные династиями, могут отделиться от этих династий, не переставая, однако, существовать. В настоящее время нельзя поддерживать старый принцип, принимавший во внимание только право принцев, кроме права династий есть право наций. На каком же критерии основано это национальное право? По какому признаку оно узнается? Из какого осязаемого факта оно проистекает?
I. Из расы, — отвечают с уверенностью некоторые. Искусственные разделения, результат феодализма, браки владетельных принцев, конгрессы дипломатов не имеют вечного значения. Прочным и постоянным остается раса народов. Вот что составляет право, законность. Например, германская семья, по указанной теории, имеет право возвратить в свое лоно разъединённых членов германизма, если даже последние не желают этого присоединения. Права германизма на такую-то провинцию сильнее права жителей этой провинции на самих себя. Таким образом создается первичное право, аналогичное ‘божественному’ праву королей: принцип наций заменяет этнографический принцип. Но это весьма крупная ошибка, которая погубила бы европейскую цивилизацию, если бы сделалась господствующей. Поскольку справедлив и законен принцип наций, постольку принцип первичного права рас узок и полон опасностей для истинного прогресса.
Мы признаем, что в древнем племени и городе раса имела первостепенное значение. Древние племя и город были только расширением семьи. В Спарте, Афинах все граждане были родственниками в более или менее близкой степени. То же было у израильского народа и то же встречается ещё и теперь у арабских племен. От Афин, Спарты, израильского племени перенесемся в римскую империю. Положение совершенно изменяется. Сначала образованное насилием, а потом удерживаемое ради выгоды, это великое собрание городов и совершенно различных провинций наносит идее расы крайне тяжелый удар. Христианство, с его универсальным и абсолютным характером, оказывает ещё большее действие в том же направлении. Оно заключает тесный союз с римской империи, и вот, благодаря действию этих двух несравненных деятелей объединения, этнографические соображения на целые века уходят из управления человечеством.
Нашествие варваров было шагом вперёд по этой дороге, хотя с первого взгляда кажется обратное. Части варварских королевств не имели ничего этнографического, они регулировались силой или капризом завоевателей. Для них была совершенно безразлична раса подчиненных народностей. Карл Великий создал по-своему то, что сделал уже Рим: единую империю, составленную из весьма различных рас. Творцы Верденского договора, намечая неуклонно свои две большие линии от севера к югу, совершенно не заботились о расе людей, находившихся направо и налево от этих линий. Передвижения границ в течение средних веков также не обусловливались этнографическими стремлениями. Если последовательной политике дома Капетингов удалось сгруппировать под именем Франции части древней Галлии, то это отнюдь не действие стремления этих стран соединиться со своими родственными странами. Дофине, Прованс, Франш-Конте и не вспоминали о своём общем происхождении. Всякое галльское самосознание погибло, начиная со II века нашей эры, и только с помощью эрудиции мы нашли в наши дни ретроспективно индивидуальность галльского характера.
Итак, этнографические соображения не имели никакого значения в организации современных наций. Во Францию вошли кельты, иберы, германцы, в Германию — германцы, кельты, славяне. В Италии этнография спутана больше, чем во всех других странах. Там сталкиваются в неразгадываемом смешении галлы, этруски, пелазги, греки. Британские острова в своем целом представляюсь смесь кельтской и германской крови, отношения частей которой страшно трудно определить.
Истинно то, что нет чистых рас, и что основывать политику на этнографическом анализе значить превращать её в химеру. Самые большие страны, Англия, Франция, Италия, это те, в которых кровь наиболее перемешана. Составляет ли Германия исключение в этом отношении? Является ли она чисто германской страной? Какое заблуждение! Весь юг был галльским, весь восток, начиная от Эльбы, — славянским. А части, которая считают чисто германскими? Здесь мы подходим к одному из вопросов, относительно которых важно составить себе ясные мнения для предупреждения недоразумений.
Рассуждения относительно рас бесконечны, так как слово ‘раса’ понималось историками-филологами и антропологами-физиологами в двух совершенно различных смыслах [Эта точка зрения была развита в докладе, отчет о котором можно прочитать в бюллетене Association scientifique de France, 10 марта 1878 года]. В антропологии раса имеет тот же смысл, что и в зоологии, она указывает на действительное происхождение, на родство по крови. Но изучение языков и истории не ведет к тем же делениям, что изучение физиологии. Слова брахицефалов, долихоцефалов не имеют места ни в истории, ни в филологии. В человеческой группе, создавшей языки и арийскую дисциплину, были уже и брахицефалы и долихоцефалы. Тоже нужно сказать и о первобытной группе, создавшей так называемые семитические языки и учреждения. Другими словами зоологические начала человечества бесконечно предшествуют началам культуры, цивилизации, языка. Первоначальные арийская, семитическая, туранская группы совсем не представляли физиологического единства. Такого рода группировки являются историческими фактами, происходившими в известную эпоху, — предположим, пятнадцать или двадцать тысяч лет тому назад, тогда как зоологические начала человечества теряются в неподдающейся вычислению дали. То, что называют германской расой филологически и исторически, представляет, наверное, очень характерное семейство в человеческом роде. Но является ли это семейством в антропологическом смысле? Конечно, нет. Появление германской индивидуальности относится к эпохе незадолго до Рождества Христова. Конечно, германские племена не вышли из земли в эту эпоху. Будучи до этого перемешаны со славянами в огромной неясной массе скифов, они не имели своей особой индивидуальности. Англичанин представляет тип в целом человечестве. Но типом того, что называют собственно англосаксонской расой [Германские элементы не являются более значительными в Соединенном Королевстве, чем во Франции в тот, период, когда она обладала Эльзасом и Мецом. Германский язык только потому господствовал на Британских островах, что латинский не совершенно заменил кельтские наречия, как это было в Галлии], не является ни британец времен Цезаря, ни англосакс, ни датчанин эпохи Канута, ни норманны эпохи Вильгельма Завоевателя, тип — это равнодействующая всего перечисленного. Француз не является ни галлом, ни франком, ни бургундом. Он вышел из огромной печи, в которой под начальством короля Франции были скреплены вместе самые различные элементы. Житель Джерсей или Гюернсей по происхождению ничем не отличается от норманнского населения соседней страны. В XI веке самый проницательный взгляд не мог бы заметить ни малейшего различия по двум сторонам канала. Только благодаря случайности Филипп Август не захватывает этих островов вместе с остальной Нормандией. Два народа, отделённые друг от друга около семисот лет тому назад, сделались не только чуждыми друг другу, но совершенно непохожими. Раса, как понимаем её мы, историки, есть нечто, что создается и разлагается. Изучение рас крайне важно для ученого, занимающегося историей человечества. Инстинктивное сознание, предшествовавшее составлению карты Европы, не считалось с расой, и первые нации Европы являются нациями преимущественно смешанной крови.
Сущность расы, главная при её происхождении, постепенно теряет свое значение. Человеческая история по существу своему отличается от зоологии. В человеческой истории раса не является всем, как у грызунов или кошачьих, поэтому нельзя прямо ощупывать черепа людей, потом брать их за горло и говорить: ‘Ты — нашей крови… ты принадлежишь нам!’ Кроме антропологических черт есть разум, справедливость, истина, красота, которые одинаковы для всех. Будьте осторожны: эта этнографическая политика не безопасна. Сегодня вы применяете её против других, затем она будет обращена против вас самих. Вероятно ли, чтобы немцы, так высоко поднявшие знамя этнографии, не увидели, как славяне в свою очередь начнут исследовать имена деревень Саксонии и Люзаса, отыскивать следы Вильцев и Оботритов и требовать отчета за убийство и массовые продажи в рабство, совершенные Оттонами над их предками? Для всех хорошо уметь забывать.
Я очень люблю этнографию, эта наука представляет редкий интерес. Но любя её свободной, я не желаю видеть её применения к политике. В этнографии, как и во всех науках, системы изменяются, это — условие прогресса. Но изменялись ли бы и нации вместе с системами? Границы государства следовали бы колебаниям науки. Патриотизм зависел бы от более или менее парадоксальной диссертации. Тогда сказали бы патриоту: ‘Вы ошибались! вы проливали свою кровь по такому-то и такому-то поводу, вы считали себя кельтом, но в действительности вы германец’. Затем через десять лет вам скажут, что вы славянин. Чтобы не извращать характера науки, избавим её от обязанности высказывать своё мнение относительно проблем, с которыми связано столько интересов. Будьте уверены, что, если мы поручим ей доставлять элементы для дипломатии, мы много раз будем заставать её в союзе с услужливостью. У науки есть лучшее дело: будем просто спрашивать у неё истину.
II. Только что сказанное нами о расе нужно сказать и о языке. Язык приглашает соединиться, но не принуждает к этому. Соединенные Штаты и Англия, испанская Америка и Испания говорят на одном и том же языке, но не составляют одной нации. Напротив, Швейцария, так хорошо созданная, — так как она создана согласием её различных частей, — насчитывает три или четыре языка. В человеке нечто стоит выше языка: это его желание. Желание Швейцарии объединиться, вопреки различию её языков, представляет более важный факт, чем сходство языка, достигаемое часто путем мучений.
Почетное для Франции явление в том, что она никогда не стремилась добиться единства языка мерами принуждения. Разве нельзя иметь одни и те же чувства и мысли, любить одни и те же вещи на различных языках? Мы говорили только что о неудобстве ставить интернациональную политику в зависимость от этнографии. Было бы не меньшим неудобством ставить её в зависимость от сравнительной филологии. Предоставим этим интересным исследованиям полную свободу рассуждений, не будем вмешивать в них то, что изменило бы их ясность. Политическое значение, приписываемое языкам, проистекает оттого, что их считают признаками расы. Но такое мнение крайне ошибочно. Пруссия, где теперь говорят только по-немецки, несколько веков тому назад говорила на языке славян, в галльских странах говорят по-английски, Галлия и Испания говорят на первоначальном языке Альбы-Лонги, в Египте говорят на арабском. И таких примеров бесконечное множество. Даже в самом начале сходство языка не делало обязательным сходства расы. Возьмем первичное арийское или семитическое племя, там были рабы, говорившие на том же языке, что и их господа. Но тогда рабы часто принадлежали не к той расе, что их господин. Итак, повторяю: деления индоевропейских, семитических и других языков, созданные с таким удивительным умением сравнительной филологией, не совпадают с делениями антропологии. Языки — это историческая образования, которые дают мало указаний относительно крови говорящих на них и которые во всяком случай не могли бы наложить цепей на человеческую свободу, раз нужно определить семейство, с которым соединяются на жизнь и на смерть.
Обращая исключительное внимание как на язык, так и на расу, мы подвергаемся большим опасностям, большим неудобствам. Преувеличивая значение языка, мы замыкаем себя ограниченной, так называемой национальной культурой. Мы покидаем просторную арену человечества, чтобы замкнуться в условностях соотечественников. Нет ничего хуже для духа и пагубнее для цивилизации. Не будем забывать того основного принципа, что человек является разумным и нравственным существом, прежде чем он примкнет к тому или другому языку, станет членом той или иной расы, сделается приверженцем той или иной культуры. До французской, немецкой, итальянской культур была культура человеческая. Посмотрите на великих деятелей Возрождения: они не были ни французами, ни итальянцами, ни немцами. Благодаря своим сношениям с древностью, они нашли тайну истинного воспитания человеческого духа и посвятили ему свое тело и душу. Как хорошо они поступали!
III. Религия также не могла бы доставить достаточного основания для учреждения современной национальности. Сначала религия была связана с существованием самой социальной группы. Социальная группа представляла расширение семьи. Религия, обычаи — были обычаями семьи. Религия Афин была культом Афин, их мифических основателей, их законов, их обычаев. Она не заключала в себе никакой догматической теологии. Эта религия была во всем значении этого слова религией государства. Отказываясь признавать её, человек переставал быть афинянином. В сущности это был культ олицетворения Акрополя. Клясться на алтаре Аглавры [Аглавра — это сам Акрополь, посвятивший себя спасению отечества] значило приносить клятву, умереть за отечество. Эта религия была эквивалентом того, чем является у нас метание жребия или культ знамени. Отказаться от участия в этом культе было равносильно отказу от военной службы в наших современных обществах. Это значило объявить, что перестаешь быть афинянином. С другой стороны, ясно что такой культ не имел смысла для того, кто не жил в Афинах. Поэтому и не было никакого прозелитизма, чтобы заставлять иностранцев принять этот культ, рабы Афин не исповедовали его. То же было в некоторых незначительных республиках средних веков. Нельзя было быть хорошим венецианцем, не поклявшись святым Марком, нельзя было быть хорошим амальфитанцем, не считая святого Андрея выше всех святых рая. В этих маленьких обществах то, что вызывало впоследствии преследование, тиранию, было сначала законно и так же принято, как наш обычай в первый день года поздравлять отца семьи и приносить ему пожелания.
То, что было истинным в Спарте, Афинах, перестало быть таковым в королевствах, вышедших из завоеваний Александра, и особенно в римской империи. Преследования Антиоха Епифана, имевшие целью принудить Восток принять культ Юпитера Олимпийского, преследования римской империи для поддержания государственной религии — были ошибкой, преступлением, настоящим абсурдом. В наши дни положение совершенно ясно. Теперь уже нет масс, одинаково верующих. Каждый верит по-своему, как может, как хочет. В настоящее время уже нет государственной религии: можно быть французом, англичанином, немцем, будучи католиком, протестантом, иудеем, не исповедуя даже никакого культа. Религия сделалась совершенно индивидуальной, она принимает во внимание сознание каждого. Теперь уже нет деления стран на католические и протестантские. Религия, пятьдесят два года тому назад бывшая столь важным элементом при образовании Бельгии, сохраняет всё своё значение во внутреннем судилище каждого, но она уже не намечает границ народов.
IV. Общность интересов, конечно, представляет могущественную связь между людьми. Но достаточно ли одних интересов, чтобы создать нацию? Не думаю. Общность интересов создает торговые договоры. В национальности есть одна сторона чувства: она и душа, и тело одновременно. Но Zollverein — не отечество.
V. География, — то, что называют естественными границами, — бесспорно имела большое влияние при разделении наций. География — это один из главных факторов истории. По рекам расы передвигались, горы их задерживали. Первые благоприятствовали, вторые направляли исторические движения. Но можно ли сказать, как думают некоторые, что границы нации занесены на карту и что эта нация имеет право подчинять себе всё то, что необходимо для закругления некоторых контуров, для достижения такой-то горы или реки, которой приписывают способность ограничивать a priori? Я не знаю другой более произвольной, более пагубной доктрины. Этим оправдывают всякое насилие. Хорошо. Но разве горы или реки составляют эти якобы естественные границы? Бесспорно, что горы разделяют, но реки скорее соединяют. Кроме того, все горы не могли бы отрезывать государства друг от друга. Какие же горы разделяют, какие нет? От Биаррица до Торнео нет ни одного устья реки, которое имело бы другой характер. Если бы истории было угодно, то Луара, Сена, Маас, Эльба, Одер, так же, как и Рейн, имели бы этот характер естественной границы, благодаря которому было совершено столько нарушений основного права: желания людей. Говорят о стратегических соображениях. Нет ничего абсолютного: ясно, что необходимости нужно сделать много уступок. Но в этих уступках не следует заходить слишком далеко. Ведь тогда все будут требовать своих военных уступок, и войнам не будет конца. Нет, территория, как и раса, не создает нации. Земля доставляет субстрат, поле для борьбы и труда, человек доставляет душу. Человек весь проявляется в создании того священного явленья, которое называют народом. Для этого недостаточно истории. Нация — это духовный принцип, результат глубоких усложнений истории, духовная семья, а не группа, определяемая формой поверхности.
Мы только что видели то, чего недостаточно для создания такого духовного принципа: раса, язык, интересы, религиозное родство, география, военные потребности. Что же нужно ещё? В виду сказанного раньше, мне нечего надолго удерживать ваше внимание.
Нация — это душа, духовный принцип. Две вещи, являющиеся в сущности одною, составляют эту душу, этот духовный принцип. Одна — в прошлом, другая — в будущем. Одна — это общее обладание богатым наследием воспоминаний, другая — общее соглашение, желание жить вместе, продолжать сообща пользоваться доставшимся неразделенным наследством. Человек, милостивые государи, не появляется сразу. Нация, как и индивидуумы, это результат продолжительных усилий, жертв и самоотречения. Культ предков — самый законный из всех, предки сделали нас такими, какими мы являемся в настоящее время. Героическое прошлое, великие люди, слава (но истинная), — вот главный капитал, на котором основывается национальная идея. Иметь общую славу в прошлом, общие желания в будущем, совершить вместе великие поступки, желать их и в будущем — вот главные условия для того, чтобы быть народом. Любят пропорционально жертвам, на которые согласились, пропорционально бедам, которые пришлось перенести. Любят тот дом, который строили и теперь переносят. Спартанская песня: ‘Мы то, чем вы были, мы будем тем, чем вы являетесь теперь’, — это по своей простоте лучший гимн всякого отечества.
Разделять в прошлом общую славу и общие сожаления, осуществлять в будущем ту же программу, вместе страдать, наслаждаться, надеяться, вот что лучше общих таможен и границ, соответствующих стратегическим соображениям, вот что понимается, несмотря на различия расы и языка. Я сказал только что: ‘вместе страдать’. Да, общие страдания соединяют больше, чем общие радости. В деле национальных воспоминаний траур имеет большее значение, чем триумф: траур накладывает обязанности, траур вызывает общие усилия.
Итак, нация — это великая солидарность, устанавливаемая чувством жертв, которые уже сделаны и которые расположены сделать в будущем. Нация предполагает прошедшее, но в настоящем она резюмируется вполне осязаемым фактом: это ясно выраженное желание продолжать общую жизнь. Существование нации — это (если можно так выразиться) повседневный плебисцит, как существование индивидуума — вечное утверждение жизни. О, я знаю, это менее метафизично, чем божественное право, менее жестоко, чем предполагаемое историческое право. В той системе, которую я вам предлагаю, нация, как и король, не имеет право говорить провинции: ‘ты мне принадлежишь, я беру тебя’. Для нас провинция — это её обитатели, если кто-нибудь имеет право давать советы в такого рода делах, то это прежде всего жители провинции. Для нации никогда не представляло настоящей выгоды присоединять или удерживать страну вопреки её желанию. В конце концов, желание нации — единственный законный критерий, к которому нужно всегда возвращаться.
Мы изгнали из политики метафизические и теологические абстракции. Что же остается после этого? Остается человек, его желания, его потребности. Вы скажете, что вымирание языка, дробление наций представляют следствие системы, предоставляющей эти старые организмы мало просвещенным желаниям. Ясно, что в подобного рода вопросах ни один принцип нельзя доводить до крайности. Истины этого рода приложимы только в своем целом и притом только в общем значении. Желания людей изменяются. Но что не изменяется здесь на земле? Нации не вечны. Они имели начало, будут иметь и конец. Вероятно, их заменит конфедерация европейских стран. Но не таков закон настоящего века. В настоящее время существование наций хорошо, даже необходимо. Существование их — гарантия свободы, которая исчезла бы, если бы у мира был только один закон, один господин.
Своими различными, часто противоположными способностями нации служат общему делу цивилизации, все они вносят свой голос в великий концерт человечества, который в общем представляет наивысшую идеальную действительность, достигнутую нами. В изолированном состоянии у них есть слабые стороны. Я часто говорю, что был бы самым невыносимым из всех людей тот индивидуум, который имел бы недостатки, считаемые у нации хорошими качествами, который удовлетворялся бы суетной славой, который был бы завистлив, эгоистичен, сварлив и не мог бы ничего выносить, не обнажая шпагу. Но все эти частные диссонансы могут исчезнуть в целом. Бедное человечество! Сколько ты перенесло! Сколько испытаний ещё ожидает тебя! Пусть же руководит тобою дух мудрости, чтобы предохранить тебя от бесчисленных опасностей, которыми усеян твой путь!
Резюмирую свое мнение. Человек — не раб ни расы, ни языка, ни религии, ни течения рек, ни направления горных цепей. Великое скопление людей со здравым смыслом и пылающим сердцем создает моральное сознание, называемое нацией. Поскольку это моральное сознание доказывает свою силу жертвами, которые требуют отречения индивидуума на пользу общества, оно законно, имеет право на существование. Раз возникают сомнения относительно границ, советуйтесь со спорящими народами. Они имеют право иметь своё мнение по этому вопросу. Это заставит улыбнуться политиков-метафизиков, этих непогрешимых, которые ошибаются всю свою жизнь и, с высоты своих высших принципов, с сожалением относятся к нашей земной душе. ‘Совещаться с народами! Какая наивность! Вот какие злосчастные французские идеи хотят заменить дипломатию и войну ребячески-наивными средствами’. — Подождем, милостивые государи! Пусть теперь господствуют эти метафизики! Мы сумеем выносить презрение сильных. Может быть, после долгих бесплодных разглагольствований вернутся к нашим скромным эмпирическим решениям. В известные эпохи средство иметь право в будущем — это уметь в настоящем решиться быть несовременным.
Эта статья взята из сборника произведений Э. Ренана: ‘Discours et Conference’, часть которого в виде речей появилась уже в V-м томе ‘Собрания сочинений Эрнеста Ренана’.
Источник: Ренан Э. Что такое нация? // Ренан Э. Собрание сочинений в 12-ти томах. Перевод с французского под редакцией В.Н. Михайловского. Т.6. Киев, 1902. С.87-101.
Оригинал здесь: http://www.hrono.ru/statii/2006/renan_naci.php