Что случилось съ Петромъ Петровичемъ.
Что случилось съ Петромъ Петровичемъ.
Разсказъ Н. Боева.
I.
II.
III.
IV.
V.
IV.
‘Нива’, NoNo 40—41, 1874
Что случилось с Петром Петровичем, Берг Федор Николаевич, Год: 1874
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Желзные пути потянулись во вс стороны и провинція вся перебывала въ Петербург. Ныньче не встртишь такихъ дикарей, которые бы не видали Невскаго, памятника Петра и проч. Ныньче на вопросъ: ‘куда вы дете?’ наши отвчаютъ — ‘въ Петербургъ’, съ такимъ поигрываніемъ трости и съ такимъ равнодушнымъ видомъ, какъ будто это — улицу перейти. Теперь невозможенъ разсказъ про господина, который всю жизнь томился тоской по Петербург — и когда наконецъ създилъ, то впечатлнье такъ глубоко въ сердце врзалось ему, что онъ на вопросъ о Петербург, потомъ, уже ничего не отвчалъ и только сладко и загадочно улыбался. Мотивъ послдней опереты Буффовъ ныньче вы вдругъ услышите и въ уздномъ клуб, и предъ началомъ земскаго собранія.
Прізжіе въ Петербургъ отъ насъ бываютъ двухъ родовъ. Одни прізжаютъ — подышать свжимъ воздухомъ, хотя попадаютъ большею частію въ такой смрадъ, слякоть и туманъ, что очевидно подъ свжимъ воздухомъ разумется нчто иное. Начинается отыскиваніе старыхъ пріятелей, таинственныя поздки съ ними куда-то вн района вліянія ихъ негодующихъ супругъ, походы непремнно въ Малоярославецъ, гд есть какія-то вещи, которыхъ будто бы нигд больше достать нельзя. Ужасный смрадъ, запахъ кухни, промзглый дымъ, висящій въ этомъ раю прізжихъ, тоже, кажется, нельзя назвать свжимъ воздухомъ. Должно быть — свжій воздухъ — это т безсвязные, шумные разговоры, шутки съ желто-блднымъ усатымъ лакеемъ, перекрестный огонь заказовъ какихъ-то диковинъ, которыя никому особенно не понравились, но о которыхъ потомъ вспоминаютъ съ восторгомъ.
— Нтъ, я теб скажу, подали намъ рыбищу — страсть! Потомъ разстегаи… Но листовка — я теб говорю!
И все это въ воображеніи разсказчика принимаетъ небывалые размры.
Это лица восторженныя. Они останавливаются въ восхищеніи передъ памятниками и колонадами, по часамъ стоятъ передъ магазинами Кумберга, здятъ ‘прокатиться’ въ желзно-конной карет, покупаютъ ‘по случаю’ сочиненія Пушкина и Шелгунова у букиниста выше номинальной цны (и гд у нихъ лежатъ потомъ эти книги? Вы ихъ никогда не увидите), и все это продлываютъ прізжіе. Петербуржецъ знаетъ все это и не восхищается. Онъ такъ занятъ своими карьерами, тиражами и вакансіями, что ничего не замчаетъ. Онъ цлые года не смотритъ никакихъ ‘достопримчательностей’, которыя кажется только и существуютъ для прізжихъ.
Есть другіе прізжіе — по дламъ. Этимъ, по прізд, столица сказывается тяжело. Они одиноки съ своей заботой среди мечущейся толпы. Они ищутъ нужныхъ имъ людей, вчно не застаютъ ихъ дома, стараются безъ всякой нужды подкупить важныхъ лакеевъ и швейцаровъ, пробуютъ захватить нужное лицо чуть не въ постели или въ коротенькомъ пространств между крыльцомъ и подножкой кареты, наконецъ добываются свиданія, представляются въ толп другихъ просителей, уходятъ отъ нужнаго лица съ ощущеніемъ ненужности свиданія и съ двумя милостивыми словами въ ушахъ. И только уже идя по Невскому, остановясь въ раздумьи и увидвъ свое разстроенное лицо въ зеркальномь стекл магазина, онъ вдругъ хватится, что милостивыя слова ничего не означаютъ и что надо опять начинать съизвова. Спертый воздухъ улицъ давитъ грудь, изо всхъ воротъ въ лицо и въ затылокъ дуетъ сквозной втеръ, морщина глубоко перерзываетъ лобъ его. А дома, въ номерахъ, такъ стучатъ и звонятъ, такъ гадко, дорого и противно! Обдъ такой безвкусный, вино мерзкое, голова тяжела и кружится — и тяжелый сонъ сваливаетъ его на номерную кровать до скучнаго вечера.
Петръ Петровичъ принадлежалъ къ послднимъ. Онъ пріхалъ по длу, изъ одной, очень далекой, нашей провинціи. Петръ Петровичъ гордился за нашъ край — и жилъ спокойно, когда вдругъ почему-то мсто, на которомъ онъ такъ хорошо у насъ услся, было упразднено. Онъ встревожился, задумался, потомъ сказалъ намъ магическое слово ‘въ Петербургъ’. По этому поводу онъ напился съ большой компаніей. Онъ смутно помнилъ потомъ, что со всми прощался и цловался, потомъ даже зачмъ-то разбилъ рюмку и на утро, съ больной головой, потащился въ повозк по снгу до ближайшей станціи желзной дороги.
И вотъ, въ Петербург онъ переиспыталъ все, о чемъ мы говорили выше. Нигд не чувствуешь себя такъ одинокимъ, какъ въ громадномъ город, въ которомъ нтъ интересовъ и нтъ знакомыхъ. Молчаливые люди, которымъ до васъ нтъ дла, какъ тни, мелькаютъ мимо. Гремящіе экипажи, санки, звонки омнибусовъ, картинки въ окнахъ магазиновъ, крики кучеровъ — все это сливается въ какую-то безразличную, волнующуюся массу, во что-то не имющее для васъ ни малйшаго смысла. Все это точно опрокидывается на васъ и тяжело давитъ.
Петръ Петровичъ остановился передъ эстампнымъ магазиномъ, такъ какъ торопиться домой было не-зачмъ, и смотрлъ, не видя ничего, въ окно. Онъ задумался. За нимъ по тротуару стучали калоши, звенли шпоры и сабли по панели, какой-то юркій господинъ зашелъ съ одной стороны и пристально посмотрлъ на него…
Когда Петръ Петровичъ скромно отвернулся, юркій господинъ опять зашелъ съ другой стороны и наконецъ вскрикнулъ.
— Петя! другъ! Не стыдно не узнать! а? школьнаго-то друга!.. Какъ, братъ, ты постарлъ однако! эку бороду отпустилъ! Откуда, дружище?
Нашъ Петръ Петровичъ — человкъ очень добрый, но осторожный. А потому онъ сперва пристально посмотрлъ на худенькое, съ узкими бакенами подъ шелковымъ цилиндромъ, лицо, призналъ его на что-то дйствительно похожимъ, что ему помнилось изъ дтства,— и радушно протянулъ руку. Тотъ говорилъ безъ умолку. Собственно говоря, Петръ Петровичъ былъ радъ этой встрч, но боялся показать неприличную радость передъ петербургскимъ товарищемъ.
— Здравствуй, здравствуй, братъ, Калашниковъ! Ну, что подлываешь, какъ поживаешь? Ты вдь кажется хотлъ тогда въ военную службу?
— Ну вотъ — что военная! Я раздумалъ. Я, братъ, адвокатствую вотъ помаленьку. Вотъ это дятельность! Недавно дло выигралъ — рубликовъ съ 200 получилъ. Не надо ли теб съ кого взыскать, или нтъ ли какого дла въ създ?
— Сохрани Богъ…
— Ну вотъ, ну вотъ! ахъ, какъ вы вс тамъ въ провинціи отстаете! Мировой судъ! а? Какъ можно! Тутъ такіе идеи можно проводить! Да вотъ — я недавно мужика одного защищалъ! Говорилъ, говорилъ — просто, братъ, забылся! право! Однако зайдемъ-ко, братъ, куда нибудь — ты не обдалъ еще? Вотъ хоть къ Палкину…
Петръ Петровичъ пошелъ охотно, едва поспвая за юркимъ товарищемъ. Когда они повернули къ подъзду съ Садовой, Калашниковъ вдругъ забжалъ навстрчу кому-то, раскланялся и опять заговорилъ. Оглянувшись, Петръ Петровичъ увидлъ двухъ женщинъ. Одна, полная и немолодая, была въ какомъ-то странномъ короткомъ плать и кофт, въ довольно высокихъ сапогахъ, въ синихъ очкахъ, съ кипой книгъ подмышкой. Другая — совсмъ молоденькая, миловидная, блдная двочка, въ черномъ, съ коротко остриженными волосами,— совершенно такія фигуры, которыхъ ‘совсмъ уже нтъ’ по усердному увренію нашей печати и которыхъ вы преимущественно почему-то встртите въ сбор въ Публичной библіотек.
— Откуда вы, Заносцева? началъ Калашниковъ къ старшей.
— Ходили ‘Дло’ читать въ библіотеку. Ну и каковъ нашъ сатирикъ? А еще либералъ! Пишетъ, что мы собираемся для того, чтобы читать ‘Труды вольно-экономическаго общества’. Нтъ, это подло — это значитъ унижать…
— Это конечно, это политика… понимаете?.. Политика!
— Я только знаю, что такъ смяться подло… Кому это нужна ваша политика? Мы не прячемся… Будете у насъ?
Она смшно-развязно, по мужски, подала ему руку. Тоже сдлала и двочка, которая вынула очень большую кожаную папиросницу.
— Нтъ ли спички, товарищъ? сказала она, закидывая голову, какимъ-то дланнымъ голосомъ. Калашниковъ вынулъ спички — и они закурили.
— Это кто съ вами? вслухъ безцеремонно спросила Заносцева, указывая.
— Мой товарищъ — я васъ познакомлю. Мы вмст придемъ сегодня.
— Приходите. У насъ вдь, батюшка, безъ церемоній. Только бы былъ честно-мыслящій человкъ — и ладно! отвчала та, пожимая имъ руки.
Петръ Петровичъ очень заинтересовался. Онъ въ первый разъ видлъ такихъ. Когда старые товарищи услись у буфета, окруженные табачнымъ дымомъ, чадомъ, бгающими лакеями, шумомъ и стукомъ, и срый петербургскій день освтилъ ихъ сквозь какія-то мрачно-потемнвшія стекла, они выпили водки и Петръ Петровичъ спросилъ:
— Кто это такія?
— О, это братъ теб счастье — такое знакомство! Это такая… біологіей теперь занимается. Переводитъ. Заносцева! Да, впрочемъ, что у васъ тамъ въ берлог знаютъ? Тамъ братъ такое общество встртишь — вотъ ужъ именно! Знаешь Испаніева? Ну вотъ — извстный литераторъ! Не знаешь? экой ты! Испаніевъ?! Ну вотъ онъ тамъ бываетъ. докъ… не остеръ, но докъ такъ — просто бда! Признаться, я, какъ этого мужика защищалъ — онъ мн эту рчь подправилъ. Такія подлецъ шпильки подпустилъ — страсть! ‘Воровство, кричу, милостивые государи, не можетъ быть разсматриваемо какъ’… Предсдатель два раза звонилъ. Право! ‘Позвольте, говоритъ, прошу васъ обратиться къ длу!’ Такая шельма этотъ Испаніевъ. И женщины тамъ есть. Развитіе — первый сортъ!
— Ну, а та кто, молоденькая?
— Та? Эта что!— эта еще пискленокъ. Думаетъ въ Цюрихъ или на акушерскіе курсы, однако еще неизвстно. Развитія мало, еще не сложилась. Однако ее выправляютъ. Ужъ эта Заносцева выправитъ! эта выправитъ! Мы туда сегодня же подемъ…
Петръ Петровичъ подумалъ о вечер съ дамами въ Петербург, безпокойно оглядлъ свой туалетъ и сознался, что хоть между нами онъ и сходилъ за вполн приличный, однако на такомъ вечер едва ли годится. На Калашников все какъ будто сидло лучше, а ему, онъ чувствовалъ, нашъ Фирсовъ — у котораго мы вс шьемъ — подгадилъ сильно.
— Сегодня я не пойду, нершительно сказалъ онъ.
— Это еще отчего? Пустяки, пустяки и пустяки!
— Знаешь, я признаться, думалъ бы заказать что-ли сюртукъ, а то въ этомъ или въ мундир…
— Ничего. Пустяки и пустяки! Тамъ не смотрятъ! Ты только погляди, какъ Испаніевъ ходитъ! Впрочемъ, знаешь, реализмъ нынче, чтобы проникнуть во вс слои общества, долженъ облечься въ приличный костюмъ — это современная мысль! Я говорилъ Испаніеву — смется, такая шельма! Знаешь, купи сюртукъ въ готовомъ плать, если хочешь, а я за тобой вечеромъ зайду… Идетъ?
Петру Петровичу этотъ совтъ очень понравился, онъ долго примрялъ посл обда платье, потомъ пошелъ постричься къ блистательному парикмахеру — и когда оправился передъ зеркаломъ, то почувствовалъ, что, кром узднаго неизбжнаго брюшка, остальная фигура стала много приличне.
Здсь кстати сказать, что было бы очень жаль, если бы нашего Петра Петровича представили себ какимъ нибудь уродомъ. Это красивый мужчина среднихъ лтъ, полный и нсколько мшковатый, что конечно должно отнести къ вин нашего портнаго Фирсова и нкоторой нашей уздной распущенности.
Когда извощикъ вечеромъ подвезъ нашихъ пріятелей къ низенькому домику на Петербургской сторон и Петръ Петровичъ въ окнахъ увидлъ тусклое освщеніе, то кажется совсмъ успокоился насчетъ своего приличія, ибо видлъ, что это вечеръ не такой, какъ онъ себ воображалъ. Безъ звонка вошли они, незапертою дверью, въ длинный корридоръ, гд было темно и навалено кучами разное платье. Маленькая лампочка чадила и пахла керосиномъ. Какая-то срая, неопредленная двица (которую Петръ Петровичъ принялъ сначала за очень дурнаго собой мальчишку) выбжала имъ навстрчу. Петръ Петровичъ сбросилъ ей на руки пальто и очень сконфузился, когда оно упало на полъ, ибо никто не принялъ. Еще больше сконфузился онъ, когда увидлъ потомъ, что эта двица была здсь, повидимому, изъ самыхъ рзкихъ и ‘развитыхъ’. Въ корридор вс двери были растворены и везд былъ народъ, было накурено, ходили изъ комнаты въ комнату и разговаривать прямо садились на кровати. Въ одной комнат побольше — было особенно чадно, дымно, и людно. Говоръ, громкой и неперестающей дробью какой-то, звучалъ въ ушахъ ошеломленнаго Петра Петровича. И ему вдругъ что-то взгрустнулось. ‘Вотъ, подумалъ онъ: судьба — во всемъ-то этомъ блестящемъ, громадномъ, богатомъ город удалось же попасть именно въ такую трущобу! Что я буду тутъ длать?’
Калашниковъ тотчасъ полетлъ по комнатамъ — и голосъ его заслышался въ разныхъ углахъ, то здсь то тамъ. Петръ Петровичъ прошелъ въ большую комнату и увидлъ много бородатыхъ и странно-одтыхъ мужчинъ и такихъ же странныхъ женщинъ, такъ что если бы не несомннная ветхость этихъ костюмовъ, то можно бы подумать, что находишься на какомъ-то костюмированномъ вечер. Тутъ были и грязные смазные сапоги, и красныя рубахи на выпускъ, и люди въ однихъ цвтныхъ рубахахъ безъ сертука, подпоясанные ремнями. У женщинъ были волосы острижены, а у мужчинъ отпущены были длинныя космы…. Посреди комнаты у стола сидла Заносцева и разливала чай. Разговоръ при появленіи новаго лица прекратился. Вс глаза и очки съ такимъ какимъ-то дикимъ любопытствомъ устремились на гостя, такъ что онъ очень смутился — и поставивъ шляпу на окно, прислъ къ столу, пожавъ руку Заносцевой, которая обратила на него свои очки и толстое лицо.
— Это еще что за субъектъ? спросилъ кто-то сзади него такъ громко, что онъ обернулся.
— Надо вамъ чаю? спросила Заносцева,— нынче въ нашей комун моя очередь разливать.
— Если будете такъ добры, то позвольте стаканчикъ, сказалъ нашъ деликатный Петръ Петровичъ.
Послышался несдержаный смхъ. Петръ Петровичъ еще больше сконфузился. Ему передали какую-то печальную жидкость въ стакан сомнительной чистоты, за который онъ у насъ, въ клуб, сдлалъ бы строжайшій выговоръ, какъ старшина. Здсь же онъ, съ нкоторымъ страданіемъ, принудилъ себя пить эту смсь, въ порыв деликатности.
— Что же вы замолчали, Испаніевъ? начала Заносцева. Вотъ видите, продолжала она обращаясь къ Петру Петровичу, — разговоръ у насъ о вліяніи духовенства на народъ.
— Нашла кого спрашивать? фыркнула одна двица.
— У него и видъ какой-то допотопный, почти вслухъ сказалъ кто то.
— Типъ консерватора изъ провинціи!…
Петръ Петровичъ едва успвалъ оборачиваться во вс стороны какъ зврокъ, котораго настигла стая шавокъ.
— Позвольте-съ, началъ онъ, (вспоминая своего пріятеля, нашего отца Никифора),— конечно-съ, духовенство…. однако, нашъ народъ…
— Ха, ха, ха! засмялись кругомъ,— ну продолжайте же, Испаніевъ! Что же вы замолчали?!
Поднялся гвалтъ и крикъ. Вс другъ на друга наступали и говорили въ одно время. Подъ шумокъ Петръ Петровичъ, на котораго перестали, къ его удовольствію, обращать вниманіе, выбрался въ коридоръ и тоскливо слоняясь, толкая проходящихъ и извиняясь, заглядывалъ въ комнаты. Въ одной изъ нихъ онъ увидлъ ту двочку, которую встртилъ съ Заносцевой на улиц. Она лежала, подложивъ руку подъ стриженную голову, на диванчик, и курила. Передъ ней, озаренный одинокой свчкой, сидлъ Калашниковъ и что-то доказывалъ.
— Убирайтесь, говорила она,— мн все равно!…
— Я все таки говорю, продолжалъ тотъ,— что такое ревность? Что это за нелпое ощущеніе? Я его не признаю. Пора же намъ покончить наконецъ со всми этими старыми фокусами! Наши отцы потому и не были никогда здраво развиты, что уходили во вс эти безсмысленныя мелочи! Разсмотримъ: я голоденъ — я мъ въ одной кухмистерской, потомъ въ другой. Разв я опять не могу придти въ первую? Это дико… По прямой ассоціаціи идей…
— Позвольте къ вамъ присоединиться, вмшался Петръ Петровичъ,— о чемъ рчь?
— Тутъ мы съ Анной Васильевной разводы разводимъ…. Однако засидлся… Пойти туда — я еще и Испаніева не видалъ.
При вход Петра Петровича Анна Васильевна не поднялась, а просто протянула ему руку.
Нашъ Петръ Петровичъ очень любилъ дамское общество. Не женился онъ, при слабости сердца, до сихъ поръ кажется только потому, что стснялся ‘объясняться’ съ двицами — это было для него ножъ острый. Здсь же, въ этой странной обстановк, онъ почувствовалъ себя какъ-то очень развязно и обратился къ лежавшей собесдниц непринужденно.
— Какой пріятный вечерокъ! началъ онъ,— вс говорятъ такъ любопытно… хотя можетъ быть конечно сразу оно…. оригинально….
— Ну ужъ пріятный! Чортъ ихъ всхъ возьми! нахмуривъ брови, оборвала она,— надоли до смерти! Она привстала, сла на стулъ, и энергически проведя рукой по короткимъ волосамъ, закурила папиросу, вглядываясь въ собесдника своего.
— Вы что же — другъ Калашникова, что ли?
— Знаете, старые товарищи, я его только сегодня встртилъ.
— Ну, хороши же у васъ старые товарищи!..
— Товарищество-съ, Анна Васильевна, какъ говорится, вещь подневольная… Однако разв онъ худой человкъ?…
— Скотина!
При такомъ восклицаніи, нсколько энергическомъ для двицы, гость взглянулъ съ удивленіемъ ей въ глаза.
— Что вы смотрите? что я такъ говорю-то? Ну да! говорю! Мн надоло! Ахъ, какъ надоло — все разговоры, все разговоры!
— Понимаю такъ, что вы бы желали избрать какой нибудь опредленный родъ дятельности или, лучше сказать, жизни? спросилъ Петръ Петровичъ съ какимъ-то страннымъ замираніемъ сердца.
— Ну да — и жизни! И вашъ пріятель скотина! Они все, все разговариваютъ, все на слова переводятъ. Я же докажу имъ! Вообразили себ! акушерскіе курсы! какъ же! Долго вы въ Петербург пробудете? вдругъ спросила она,— вы вдь проздомъ?
— Да, долго, отвчалъ гость, встрепенувшись,— вы почему спросили?
— Вотъ что… Вы не смотрите, что я такъ, вдругъ, прямо… Мн кажется, вы хорошій… и что вы не объясните это какъ нибудь… Если у васъ есть знакомые — найдите мн тутъ занятіе. Съ дтьми что ли, въ контор… Мн все равно. Честный трудъ какой нибудь… добавила она и покраснла.
Этотъ нжный румянецъ молодаго лица, эта неожиданная просьба отъ той именно, которая ему такъ нравилась, привели Петра Петровича въ восторженное состояніе. Онъ былъ такъ радъ ея порученію, что, недолго думая, съ тайною мыслью только поддерживать съ нею сношенія,— объявилъ, что знакомые у него есть и что онъ будетъ искать ей занятіе и (главное) заходить и сообщать объ результатахъ своихъ поисковъ и хлопотъ.
— Я потому, оправдывалась она,— что у меня никого нтъ… И главное, не говорите объ этомъ Калашникову. Слышите? И потомъ ко мн сюда не ходите. А вотъ что — приходите посл завтра утромъ въ читальню. Тамъ вы мн и скажете. Это такъ нужно — слышите? Я благодарна вамъ за готовность… Слышите — Калашникову ни слова! А теперь я туда пойду. Вы не пойдете?
— Нтъ-съ, что же мн тамъ!.. Непремнно-съ, будьте уврены, воскликнулъ онъ, прощаясь съ ней и даже поцловалъ ей ручку, которую та рзко вырвала у него и покраснла.
— Прощайте-съ! Посл завтра буду въ читальн и сообщу обо всемъ, добавилъ гость и постарался выбраться незамеченнымъ, что было вовсе не трудно. Онъ различилъ, среди гула и говора, голоса Заносцевой и Калашникова — и быстро пріискавъ свое пальто, выбрался въ дверь и на крылечко, на свжій воздухъ.
Была ясная и лунная осенняя ночь. Морозцемъ сковало уличную грязь. Мсяцъ плылъ въ неб — такомъ чистомъ и ясномъ, что казалось оно было все подернуто легкою слезою, какъ свтлый взоръ человческій. Когда на сердц у человка хорошо — онъ замчаетъ такія вещи, которыя бы прошелъ безъ вниманія въ обыкновенномъ состояніи духа. Если бы мы вс могли въ ту минуту, изъ нашего отдаленнаго узднаго клуба, перенестись на деревянные мостки Петербургской стороны, — мы съ удивленіемъ услышали бы, какъ нашъ, никогда не пвшій, Петръ Петровичъ страннымъ фальцетомъ что-то напваетъ и бормочетъ про себя.
— Славная ночь! говорилъ онъ про себя, шагая по узкимъ доскамъ,— все былъ дождь и какъ вдругъ прояснло и звздъ столько! Какое прекрасное зданіе! Да! столица даже здсь обстроивается! А — чортъ возьми — она премиленькая двочка! Ребенокъ, совсмъ ребенокъ — и прямо ко мн обратилась — никакаго пониманія! Ну вдругъ я бы дурной человкъ какой былъ! И искать мсто! Ахъ, да что-же это я! Онъ даже остановился въ смущеніи: — какъ-же я мсто общалъ — увлекся! Гд-же я найду? Навралъ, что знакомые есть! Э, да что! Буду по конторамъ искать! Гд ей самой — ну а я все-же поговорю…. Да и какое ей мсто?— акушерскіе курсы! Ха, ха, ха! Какъ она глазками рзво распоряжается! Н-да! Миленькая! А отчего Калашникову не мговорить? Тутъ что-то…. А все-же премилевькая! И такимъ тоненькимъ голоскомъ: ‘послзавтра утромъ!’ А вдь это какъ свиданіе назначила? Ребенокъ! Ха, ха!
‘Тобой всечасно любоваться’
заплъ онъ. Короче сказать нашъ степенный Петръ Петровичъ былъ-заинтересованъ сильно — и городовой бляха No 107, внимательно посмотрвшій, съ своего поста на углу, на его необычно-уторопленную походку и размахивающія руки, конечно не подозрвалъ, что видитъ передъ собой такъ хорошо настроеннаго человка.
Петръ Петровичъ очень дурно спалъ эти дв ночи. Но это была не болзненная безсонница. Онъ думалъ и думалъ ршительно, что пора ему на конецъ устроиться по человчески и перестать быть старымъ холостякомъ. Эта двочка, которая ему вдругъ такъ понравилась, казалась ему самою подходящею. Совершенный ребенокъ, къ нему она отнеслась повидимому очень сочувственно, и ‘никого-то нтъ’ у ней бдной, и ‘право, право, думалъ онъ,— я былъ-бы хорошимъ мужемъ. Я бы ее любилъ, жила-бы она все-же лучше чмъ теперь, а можетъ и меня полюбила-бы, и у насъ вдь тамъ добрые люди, и, право, хорошо! Была-бы хозяйка у меня въ дому’.
Мечты рисовали ему его спокойный, хорошенькій домикъ у насъ въ городк, молоденькую хозяйку… Онъ видлъ какъ они лтнимъ вечеромъ сидятъ въ зеленомъ, густомъ палисадник, солнце, закатываясь, отражается въ ярко вычищенной мди самовара, воздухъ такой чудесный, свжій, вечеръ тихій, гости курятъ, разговариваютъ, хозяйка разливаетъ имъ чай и… и…. и дтки звонко кричатъ, играя на двор….
‘Одть ее, думалъ онъ,— лучше всхъ тамъ будетъ, и умненькая, книжки какія-то тамъ читаетъ. Я бы еще одно занятіе взялъ — жалованья-бы прибавилось…. И, право, отлично-бы зажили!’ Можно конечно себ представить, что при такомъ настроеніи онъ не очень-то ревностно въ конторахъ справлялся объ мстахъ. Онъ даже пропустилъ одно представленіе, назначенное ему въ министерств, и пролежалъ долго на диван дома, размышляя какъ-бы приступить къ длу. Можно-ли будетъ ей сказать? Пожалуй разсердится. Однако что же? Онъ вдь ничего дурнаго ей не предложитъ — за что же сердиться?
Онъ съ неудовольствіемъ услыхалъ за дверью голосъ Калашникова, котораго онъ началъ въ чемъ-то подозрвать относительно предмета своей мечты. Онъ заперъ дверь на ключъ и притаился.
— Дома?
— Не знаю-съ. Все были дома. Должно быть ушли и ключъ взяли съ собой. Постучитесь.
И онъ молча, не двигаясь, слушалъ, какъ Калашниковъ вертлъ ручку двери и, поворчавъ что-то, ушелъ наконецъ.
Въ назначенный часъ Петръ Петровичъ быстро одлся и отправился въ читальню. Въ первый разъ, въ Петербург, шелъ онъ по улиц такимъ шагомъ. Не останавливался онъ уже, какъ прежде, передъ магазинными окнами, разсматривая галстуки, запонки и литографіи слабо-одтыхъ женщинъ,— а стремился легкой и скорой стопой.
Читальня, въ которую онъ пришелъ, находилась въ старомъ, одноэтажномъ мрачномъ дом, съ тусклыми и темными окнами. Ему ужъ такъ будто суждено было все попадать въ какія-то норы. Безпрестанно раздавались звонки и крики: ‘требованіе: No 107! Требованіе: 3-ю книгу!’ Мальчикъ лазилъ по полкамъ, а лохматый завдыватель, съ выраженіемъ какой-то временно-сдержанной, грозной ршимости, раздавалъ книги. Въ сосдней полутемной комнат человка два три ухитрялись какъ-то читать — и между двумя широкими листами развернутыхъ газетъ, Петръ Петровичъ едва разглядлъ улыбнувшееся ему личико Анны Васильевны.
— Здраствуйте! сказалъ онъ ей тихонько, пожимая руку,— ну-съ, не могу похвастаться удачей. Ничего не могъ найти! И знаете — какъ вы ршаетесь этакъ хать?— какая еще семья и дти — какъ-то вы съ ними справитесь!….
— Что-же мн длать? грустно отвчала та,— мн выбора нтъ, некуда дваться — такъ поневол….
— Вы еще кому нибудь сказали бы! Хоть Калашникову, прибавилъ онъ въ вид опыта….
— Ни за что! Ему? ни за что! Дрянной человкъ, дрянной! вспыхнувъ сказала она быстро и дв слезки покатились у нея по щекамъ.
— Однако, что-же онъ такое сдлать могъ? Скажите….
— Оставимте его!… А вы все таки-же мн мсто ищите, пожалуста….
— Хорошо! Я сегодня опять пойду и завтра-же сообщу вамъ о результат.
И хотя все было кончено о дл, но онъ уходить не торопился. Онъ началъ тихонько (къ неудовольствію читающихъ) распрашивать объ ея жизни, обстоятельствахъ, и былъ тронутъ полнымъ одиночествомъ и безпомощностью бдной двочки. Не такъ давно умеръ ея отецъ, мастеръ на какомъ-то завод, и она жила пока маленькими полученьями изъ заводской вспомогательной кассы. Скоро и эти выдачи должны были прекратиться — и ей ‘буквально было некуда дваться’.
— И вотъ, какъ мн не хочется домой идти! сказала она, чуть не плача,— просто, какъ представишь себ это: одна, въ этомъ чулан! Низачто бы не пошла…
— Послушайте Анна Васильевна, сказалъ вдругъ, подумавши, Петръ Петровичъ, — видите въ газет объявлено — нынче идетъ ‘Фаустъ’ — сдлайте мн удовольствіе, пойдемте въ театръ. Я человкъ тихій, одинокій, мн очень пріятно будетъ сидть не одному….
Она сначала повеселла, потомъ задумалась.
— У меня и платья такаго нтъ, сказала она, — чтобы идти въ театръ, какъ же я пойду?
— Мы на верхъ пойдемъ.
— Хорошо. Пойдемте, согласилась она, повеселвъ опять.
— Ахъ, знаете, какое вы мн удовольствіе сдлали! Я не знаю, какъ благодарить васъ! Мн будетъ такъ пріятно! Вотъ это прекрасно! Только какъ-же?.. за вами захать?….
— Нтъ, не нужно! Въ семь часовъ я васъ буду ждать въ театральныхъ сняхъ…
Не смотря на упорное сопротивленіе Анны Васильевны, обрадованный собесдникъ опять поцловалъ у ней ручку и полетлъ за билетами.
Самъ на себя дивился Петръ Петровичъ — откуда у него взялась такая прыть и подвижность. Едва пообдавъ и отъ нетерпнья даже не отдохнувъ посл обда, онъ заторопился въ театръ. Въ сняхъ сталъ онъ искать Анну Васильевну. Кругомъ хлопали дверьми и ходили.
— Пожалуйте, кричали кругомъ капельдинеры,— въ кресла!
— Здсь-съ!
— Тамъ холодно-съ!
— Пожалуйте-съ! Здсь спокойне!
— Господинъ! Пожалуйте пальто!
— Афишки не прикажете-ли?
Въ уголку нашелъ онъ наконецъ Анну Васильевну. Она была въ какомъ-то старенькомъ бурнусик и черной шапочк — и какъ-то пугливо, какъ зврокъ, озиралась въ этихъ залитыхъ газовымъ свтомъ залахъ театра-дворца, среди этой шумящей толпы.
Когда они взошли наверхъ и услись, спектакль уже начался: Фаустъ уже снялъ, спрятавшись за высокую спинку кресла, накладную бороду и парикъ, и явился цвтущимъ юношей, съ кудрями и гордо поднятой головой, въ блеск молодости и силы, въ сообществ своего ужаснаго товарища….
Оркестръ гремлъ. Анна Васильевна была очень заинтересована, Петръ Петровичъ также. Онъ даже началъ все это какъ-то примнять къ себ. Вотъ и онъ тоже влюбленъ… Опера его стала какъ-то утверждать въ мысли о женитьб, страстные, нжные звуки его разнжили…
Онъ не былъ человкъ понимающій ‘сладострастье высокихъ мыслей и стиховъ’, но вдохновенное произведеніе великаго поэта и во французской, эффектной оправ плняетъ и трогаетъ даже самое простое сердце… Какой ужасъ! Силы ада поднялись на чистую, невинную человческую душу. Столько коварства и злобы, чтобы погубить такую милую, тихую двочку! Какая чудная лунная ночь! Двушка изливаетъ передъ нимъ всю свою чистую душу и раскрываетъ маленькое, горячее сердечко. Вотъ вс ея невинныя горести: умерла ея бдная мать, умерла маленькая сестра — ихъ души родныя отлетли — и ей было такъ тяжело! Она не знаетъ ни униженій, ни злобы и безсердечія. Она его любить… Она все ему сказала… Все! А онъ склоняется надъ бдной головкой двочки во всеоружіи дарованной адомъ силы и красоты, зминой мудрости и безсердечной холодности! Пусть только я живу! Что мн эта красавица — ребенокъ! Такъ велика и ужасна цна, заплаченная за жизнь! Думать ли о всякомъ червяк, котораго придется раздавить! Но вотъ величавые звуки хорала… Злой духъ торжествуетъ — и съ ужаснымъ крикомъ бдная падаетъ у ступеней храма…
Занавсъ опускается, раздаются громкіе аплодисменты. Петръ Петровичъ обвелъ театръ глазами — и вдругъ увидлъ, какъ затрепетала и поблднла Анна Васильевна.
— Что съ вами такое?
— Посмотрите, сказала она,— посмотрите! Видите — въ креслахъ смотритъ сюда въ бинокль? Вдь это Калашниковъ?
— Да, да! Онъ! Скажите — какимъ франтомъ!
— Ахъ! какъ же! Онъ меня значитъ увидлъ!
— Да, ну такъ что же? Пусть увидлъ. Что же такое?
Анна Васильевна откинулась къ спинк скамейки. Петръ Петровичъ вышелъ было покурить и въ дверяхъ встртился съ Калашниковымъ. Тотъ торопливо пробирался къ нему.
— А, здравствуй! Я у тебя быль, но по засталъ. Какъ ты попалъ въ театръ съ Анной Васильевной?
— Кстати, пойдемъ, на минутку. Хочу посовтоваться. У меня есть твердое намреніе. Ты можешь мн помочь. Ты съ ней давно знакомъ! Дло вотъ въ чемъ — слушай…
И Петръ Петровичъ разсказалъ старому товарищу свои намренія, разсказалъ, что двушка ему чрезвычайно нравится и просилъ помочь.
— Ну, какъ ты думаешь? а? А я право былъ бы хорошій мужъ. ты напрасно объ ней тогда такъ небрежно отзывался. Она премиленькая…
— Да? Небрежно? Будто? Конечно! Что же?.. какъ-то не впопадъ говорилъ очевидно-пораженный Калашниковъ, — я иду, прощай, а ты завтра меня подожди. Обо всемъ поговоримъ. Что же?… Я зайду — нужно. А пока — прощай!
— Куда же ты? Постой! Пойдемъ къ Анн Васильевн.
— Нтъ, прощай! Что нужно, будетъ сказано. Завтра непремннйше у тебя. Жди — а пока прощай!
И Калашниковъ торопливо толкнулся въ толпу.
— Что съ нимъ такое? Убжалъ и разстроенъ… Странно!
До конца спектакля онъ думалъ объ этомъ свиданіи, но все же ему было очень весело. Анна Васильевна оправилась и развеселилась.
Изъ театра Петръ Петровичъ отвезъ Анну Васильевну на извощик домой. Чтобы ей было ловче сидть, онъ приладился почти на крыл дрожекъ. Петербургскія извощичьи дрожки и мостовыя именно такъ устроены, что не обнявшись съ дамой трудно хать. Это устройство Петръ Петровичъ очень одобрилъ. Дрожки прыгали и гремли по камнямъ сильне и фонари мерцали все тускле, по мр того какъ они приближались къ домику, гд жила Анна Васильевна. На противуіюложномъ берегу, ярко горли ряды огней. Петръ Петровичъ чувствовать себя очень пріятно, цалуя и сжимая молодую ручку, которая тоже отвчала пожатіемъ. Благодарность была самая искренняя. Бдной двочк это было въ самомъ дл большое удовольствіе.
Возвратясь въ номера и зажигая свчу, Петръ Петровичъ такъ громко просвисталъ маршъ изъ Фауста, что сосдъь, какъ безумный, вскочилъ съ постели, въ номер рядомъ, щелкнулъ ключомъ и, выскочивъ въ носкахъ въ коридоръ, крикнулъ:
— Какіе черти тутъ разсвистались! Спать не дадутъ!
И такъ хлопнулъ дверью, что Петръ Петровичъ замолчалъ и проворно юркнулъ подъ одяло, въ пріятныхъ размышленіяхъ.
Сны его были тоже очень пріятны: онъ видлъ, будто халъ въ кибитк — и рядомъ съ собою видлъ раскраснвшуюся отъ морозу Анну Васильевну, въ шубк и платк. Лошади несутся, ямщикъ свиститъ, колокольчикъ рзко звонитъ, стучитъ что-то очень громко, а вдали уже видны главы церквей его роднаго городка и зеленая крыша его хорошенькаго домика…
Когда онъ проснулся, отъ пріятнаго сна осталось только непріятное: именно, рзкіе звонки жильцовъ въ номерахъ и стукъ очень громкій и, кажется, давно уже продолжавшійся, въ его дверь.
Онъ вскочилъ, отперъ и впустилъ Калашникова, который, разстроенный и какой-то торжественный, вступилъ въ комнату, съ ящичкомъ подъ мышкой и съ портфелемъ свернутымъ трубочкой въ рукахъ.
— Извини, братъ, что застаешь меня такъ… Я халатъ надну… Извини…
— Мн все равно. Я буду кратокъ. Я пришелъ объясниться. Ты готовъ?
— Къ чему готовъ? Въ чемъ ты хочешь объясняться?
— Вотъ, возьми, читай! отвчалъ тотъ, вынимая какую-то бумагу изъ портфеля.
Петръ Петровичь слъ, развернулъ бумагу и прочелъ въ недоумніи печатный бланкъ: ‘Адвокатская контора, совты по тяжебнымъ дламъ, бднымъ даромъ, процентъ умренный. Рекомендація боннъ, нянекъ, кучеровъ, управляющихъ, пріисканіе покупателей .’
— Какое мн дло до всего этого? Зачмъ это мн?
— Прочти — чья контора?
— Тутъ написано ‘Калашниковъ…’
— Прекрасно! Теперь читай еще, продолжалъ тотъ, подавая гербовый исписанный листъ.
Петръ Петровичъ почилъ читать:
‘Тысяча восемсотъ… года… мы нижеподписавшіеся, царскосельскій купецъ Шанинъ и… Калашниковъ: заключили…’
— Да что все это такое? зачмъ это? Что ты заключило, условіе и съ нимъ открываешь адвокатную контору? что же? Очень радъ!
— Читай — сколько жалованья мн здсь назначено?..
— Дв тысячи…
— Прекрасно! Теперь смотри!.. Поститель открылъ ящичекъ и внезапно вынулъ два маленькихъ дешевыхъ револьвера.
Петръ Петровичъ вскочилъ какъ ужаленный. Ему пришла ужасная мысль, что товарищъ сошелъ съ ума. Онъ собрался выбжать и крикнуть людей — и стоялъ посреди комнаты въ своемъ халат, блдный отъ ужаса…
— Ни съ мста! сказалъ Калашниковъ, — ты долженъ меня выслушать. Я буду кратокъ. Ты вздумалъ жениться на Анн Васильевн? Я показалъ теб мои средства и виды на будущее. Вопросъ: кто изъ насъ иметъ больше шансовъ? Кром того, что выйдя за меня она останется въ средоточіи здравыхъ идей и умственной жизни,— она будетъ имть занятіе — замть, постоянное занятіе — въ моей контор и — жалованье…
— Разв ты хочешь на ней жениться? Ты не говорилъ объ этомъ ничего.
— Дале, не слушая его, быстро продолжалъ Калашниковъ,— если ты добровольно не ршишь въ мою пользу, то не смотря на старое товарищество… Нынче наши люди прогресса стрляются — были примры… Разстояніе шесть шаговъ. Если мн придется тебя поранить — надюсь приcяжные найдутъ смягчающія обстоятельства… Найдуть!… Найдутъ, конечно!…
— Ты съ ума сошелъ!… вскричалъ вышедшій изъ себя Петръ Петровичъ,— стану я, видители, съ нимъ стрляться? Что я — безумный, что ли? И что ты ко мн присталъ? Я крикну людей. Это мое, я думаю, дло, хочу я жениться или нтъ! Ну, да — хочу! а теб что?
— Постой, опять продолжалъ гость, становясь къ двери,— мн есть дло, и я предлагаю теб самую современную раздлку… Вспомни случай съ нашимъ извстнымъ Шоховымъ…
— Полно же теб, шутъ ты этакой! Что же тутъ современнаго! И что мн за дло до какого-то Шохова! Если она тебя любитъ и я тебя убью — что же теб за разсчетъ? А если меня любитъ и ты меня убьешь — она теб этого никогда не проститъ! Наконецъ, это глупо! Это, я думаю, ей ршать надо, а не намъ… Ее надо спросить. А то что ты тутъ ко мн присталъ? Какъ мы можемъ это безъ нея ршать!..
— Прекрасно! теперь читай! опять сказалъ Калашниковъ, вынимая изъ своего неистощимаго портфеля еще какую-то сложенную бумажку.
— Это еще что такое? Что у тебя въ портфел сколько еще тамъ бумажекъ?
— Читай, повторилъ гость.
И Петръ Петровичъ съ удивленіемъ прочелъ написанныя женской рукой строки:
‘Злой человкъ! Зачмъ было мучить? Разумется, я хочу за тебя замужъ. Скорй ко мн прізжай… Мн эта квартира до смерти надола. Твоя Анька’.
Петръ Петровичъ бросился къ столу, взялъ написанный ея рукою адресъ, сличилъ!… Ея рука! Она писала! Анна Васильевна!…
— Съ этого надо было нашъ — шутъ ты этакой! Вотъ теперь ты мзня убилъ такъ убиль — дйствительно! сказалъ кротко нашъ добрйшій Петръ Петровичь,— а то револьверы и чортъ знаетъ что! Отчего я однако вообразилъ?… Н-да, отчего? поди ты!… Ну что же, поздравляю, поздравляю!…
— Прощай! торжественно сказалъ Калашниковъ, собралъ портфель и ящичекъ и стремительно вышелъ.
Петръ Петровичъ принялъ ударъ съ свойственнымъ ему благоразуміемъ. Только почувствовалъ какую-то странную слабость. Случалось-ли вамъ, господа, когда нибудь видть разрушенными надежды и мечты, которыми вы жили горячо и искренно. Не говорили ли вы, что ‘что-же длать?’, что ‘все хорошо’ — и вмст съ тмъ вы упали духомъ, у васъ какъ-бы кружится голова, васъ ничто не занимаетъ и на сердц точно что-то оборвалось…
Конечно случалось — и вы пожалете поэтому нашего друга.
Онъ вышелъ на улицу, самъ не зная зачмъ и куда. Все вдругъ потускнло и приняло такой будничный, непріятный видъ! Все грустно и озабочено, все торопится, все несносно шумитъ, раздражаетъ нервы и слухъ — стукомъ, звономъ и говоромъ. Все это движеніе опять на него какъ-то опрокидывается и тяжело давитъ….
И вдругъ передъ нимъ появился кто-то и раскланялся.
Петръ Петровичъ въ испуг отшатнулся. Не товарчщь-ли опять какой нибудь съ револьверами? Онъ хотлъ пройти мимо, но ‘кто-то’ упорно забжалъ впередъ.
— Вы меня не помните? Чиновникъ изъ Министерства. Еще вы справляться изволили…
— А?! а что такое вамъ угодно?…
— Помилуйте-съ, какъ что угодно! Что-же вы не являетесь? Мы васъ три дня ждали… Ваше назначеніе состоялось…
— Состоялось? И прекрасно! Сегодня-же иду къ вамъ.
Петръ Петровичъ быстро закончилъ свои дла, залегъ въ спальный вагонъ — и спалъ цлые почти сутки безъ просыпу тяжелымъ сномъ и съ тяжестью на сердц.
Скоро мы съ нимъ уже играли на клубномъ уздномъ бильярд, а за ужиномъ и стаканомъ вина, милйшій Петръ Петровичъ и разсказалъ намъ, что съ нимъ въ Петербург случилось….