ЧТО ПРИСНИЛОСЬ ФИЛОСОФУ
ЧТО ПРИСНИЛОСЬ ФИЛОСОФУ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Что приснилось философу, Розанов Василий Васильевич, Год: 1900
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
Хорошая погода, которая стоит на улице, портится прескверною погодою, которая стоит в литературе. Из ‘России’ г. Влад. Соловьёв напустил такой туман, что при чтении у меня даже волосы отсырели. Невозможно понять, о чем написан фельетон его ‘О поддельном добре’. Подписано: ‘Владимир Соловьёв. Светлое Воскресение. 1900’. О чем же он написал? Бррр… до того трудно изложить:
1) о секте вертидырников и дыромоляев, которая несколько лет назад возникла в наших восточных губерниях и, по сведениям Соловьёва, состоит в том, что провертев в каком-нибудь темном углу в стене избы дыру средней величины, эти люди прикладывали к ней губы и много раз настойчиво повторяли: изба моя, дыра моя, спаси меня. Это презрительное изложение отвратительного явления занимает первый столбец фельетона и нагнетает на читателя какую-ту ужасную тоску.
‘Дыромоляи’ — молящиеся ‘дыре’ люди. Дыра есть пустота: пустота есть ничтожество, а ничтожеству под именем Нирваны поклоняются буддисты, и легенда о русских ‘вертидырниках’ нужна, оказывается, г. Соловьёву, чтобы перейти к русским тайным буддистам. ‘Есть интеллигентные дыромоляи, которые называют себя не дыромоляями, а христианами и проповедь свою называют Евангелием. О них можно бы и не говорить, если бы над сектантскою дырою не ставилось поддельного христианского флага, соблазняющего и сбивающего с толку множество малых сих. Когда люди, думающие и потихоньку утверждающие, что Христос устарел, превзойден или что Его вовсе не было, что это — миф, выдуманный ап. Павлом, вместе с чем упорно продолжают называть себя истинными христианами и проповедь своего пустого места прикрывают переиначенными евангельскими словами, тут уже равнодушие и снисходительное пренебрежение более не у места: ввиду заражения нравственной атмосферы систематическою ложью, общественная совесть громко требует, чтобы дурное дело было названо своим настоящим именем. Ибо обман этот не имеет извинения’.
Вы испуганы, читатель? Я — тоже. Это во втором столбце фельетона, и страх еще сильнее нагнетается в третьем столбце: ‘Чтобы держать себя добросовестно по отношению к известному Лицу и Его делу, от проповедников пустоты требовалось в России только одно: умалчивать об этом Лице, игнорировать Его. Но какая странность! Эти люди не хотят пользоваться по этому предмету ни свободою молчания у себя дома, ни свободой слова за границей. И здесь, и там они предпочитают наружно примыкать к Христову Евангелию, и здесь, и там они не хотят ни прямо — решительным словом, ни косвенно — красноречивым умолчанием правдиво показать свое настоящее отношение к Основателю христианства, именно, что Он им совсем чужд, ни на что не нужен и составляет для них только помеху’.
‘Имя! Имя!’ — волнуетесь вы, читая 2 1/2 столбца тягостных обвинений. К концу третьего столбца наклевывается и имя: ‘Если эти люди испытывают потребность опереть свои убеждения на какой-нибудь исторический авторитет, то почему бы им не поискать в истории другого (курсив. — С-ва), более для них подходящего? Да и есть такой, давно готовый: основатель широко распространенной буддийской религии. Он ведь действительно проповедовал то, что им нужно: непротивление, бесстрастие, неделание, трезвость и т. д., и ему даже удалось без мученичества, — выражение не мое, — сделать блестящую карьеру для своей религии, священные книги буддистов действительно возвещают пустоту (курсив. — С-ва), и для полного их согласования с новою проповедью того же предмета потребовалось бы только детальное упрощение’.
Вы вздохнули облегченно? И я тоже. Совсем человек об антихристе заговорил, и свел на гр. Толстого. Известно, что после Марафона Фемистокл страдал бессонницей: ‘Ты что же не спишь, Фемистокл?’, — спрашивали его друзья. — ‘Лавры Мильтиада не дают мне спать’, — отвечал герой.
‘Заменив для своей проповеди галилейского раввина отшельником из рода Шакья-Муни, мнимые христиане ничего действительного не потеряли бы, а выиграли бы нечто очень важное: возможность быть и при заблуждении умственно честными и в некоторой мере последовательными. Но они этого не захотят’.
Нужно заметить, что фельетон в ‘России’ имеет после заглавия ‘О поддельном добре’ еще подзаглавие, объясняющее, что это собственно не для газеты написанный фельетон, а в газете помещаемое предисловие к выпускаемой нашим философом книге: ‘Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории’. Книгу не все прочтут, а в газете все прочтут, по крайней мере, предисловие. Самая же книжка печаталась в ‘Книжках ‘Недели’ под заглавием: ‘Под пальмами’ и частью читалась в городской петербургской думе: ‘О конце всемирной истории и антихристе’. Таким образом, вот куда метил тогда лектор: в бедных наших несопротивленцев и в яснополянского победителя при Марафоне. Просто и не страшно. Но почему, руководясь ‘умственною честностью’, он не называет имя Толстого — непостижимо. Точно пьет чай вприглядку, можно ‘вприкуску’ — тогда будет настоящая сладость и ее испытывают в городах, но в деревнях пьют чай только взглядывая на сахар и довольствуясь, так сказать, только идеею сладости. Также можно обвинять ‘перстом’, а можно ‘по имени’. Путешествующий философ предпочитает ‘перстом’: ‘Бессодержательность вероучения новой секты и ее логические противоречия слишком бросаются в глаза, и с этой стороны мне пришлось только, в третьем диалоге, представить краткий, но полный перечень положений, очевидно уничтожающих друг друга и едва ли прельщающих кого-нибудь вне такого безнадежного типа, как мой князь’ (курс. — Соловьёва). Но если бы мне удалось раскрыть чьи-нибудь глаза на другую сторону дела и дать почувствовать иной обманувшейся, но живой душе всю нравственную фальшь этого мертвящего учения в его совокупности, полемическая цель этой книжки была бы вполне достигнута. Впрочем, я глубоко убежден, что слово обличения неправды, до конца договоренное, если бы оно и ни на кого сейчас же не произвело доброго действия, есть, сверхсубъективного исполнения нравственного долга для говорящего, еще и духовно-ощутительная санитарная мера в жизни целого общества.
Бедный, что он написал, что он написал! Какой недруг подсказал ему эти строки. Вл. Соловьёв — это видите ли ‘санитар’, очищающий Россию от ‘такого безнадежного типа’, как Толстой, но не называемый, а ‘умственно-добросовестно’ перстом указуемый, как основатель секты интеллигентных ‘дыромоляев’. ‘Под пальмами’ беседуют: генерал, князь, политик, некто Z и старец Пансофия. Старец Пансофия, что в транскрипции с греческого языка на русский означает: ‘всемудрость’, ‘вселенская мудрость’, представляет собственные мысли сотрудника ‘Книжек ‘Недели’. — ‘Сам я, — пишет он скромно в четвертом столбце фельетона, — стою на точке зрения старца Пансофии, но, однако, признаю и относительную правду предшествующих ступеней Софии и потому мог с одинаковым сочувствием передавать противоположные рассуждения политика и генерала, ибо ведь безусловная, вселенская истина не исключает и не отрицает предварительных условий своего проявления, а оправдывает, осмысливает и освящает их’. Ну, словом, как еще в ‘Критике отвлеченных начал’. Итак, ‘всемудрость’ — это я, ‘безнадежный тип’ — это он, князь. Но ведь все знают, что как ни печальны, прежде всего для собственного его творчества, действительно пассивные и отрицательные идеалы Толстого, он их, однако, выплакал, он ими плачет посейчас, и вот эти, во всяком случае, почтенные, пусть даже и ошибочные слезы старца и вызвали внимание к его кругу мыслей России и Европы. В чистосердечии и христианстве Толстого, в его преданности Лику Христа, с отметанием последующих будто бы на Нем наслоений и исторических наростов, кто же сомневался и когда? От ‘Хозяина и работника’ до ‘Воскресения’, от ‘Чем люди живы’ до покаяния Никиты во ‘Власти тьмы’, до действительно кратких и, однако, проникнутых слезами слов Акима там же — о чем, о ком говорит Толстой? И вдруг это — ‘дыромоляй’… ‘Он при Марафоне — только дыромоляй, вот я, теперь при Саламине, у Гайдебурова и с Меньшиковым — мы три истинных Пансофии’. Скромно. В путаном фельетоне автор пишет далее апологию своей зимней лекции об антихристе, качеств которой никто не отрицал, пишет зачем-то о ‘тайной и неустанной деятельности религиозно-политического братства Сенусси, имеющего для мусульманства такое же руководящее значение, какое в движениях буддийского мира принадлежит тибетскому братству Келанова в Хлассе, и, к окончательной растерянности читателя, расшаркивается: ‘Я далек от безусловной вражды к буддизму и тем более к исламу’ (последний столбец). Вот и ‘раб Христов’, вот и ‘Пансофия’… Наконец, когда читателю хочется бросить наконец фельетон, автор еще делает ‘колено’: ‘Ощутителен для меня не так уже далекий образ смерти, тихо советующий не откладывать самого существенного на неопределенные и необеспеченные сроки. Если мне дано будет время для новых трудов, то будет оно дано и для усовершенствования прежних. А нет, — самое существенное сказано (курс. — Соловьёва), и я кончаю свое напутствие (т. е. фельетон — предисловие) этому труду с благодарным чувством исполненного при помощи Божией нравственного долга’.
И ведь все понимают, что в условиях перепечатки в газете предисловия к книге — это только реклама. ‘Вот я умираю… Почти умер. ..Ноя написал самую важную книгу — продается у Вольфа в Гостином дворе. Там о буддистах, Толстом и Антихристе. Писана эта реклама в Светлое Воскресение 1900 года. Владимир Соловьёв’.
Так закатывается солнце нашей философии.
НВ. 1900. 16 мая. No 8698.