Что остается 'для вечности'?, Кан Григорий Семенович, Год: 2013 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Григорий Кан
Что остается ‘для вечности’?

Диалог о книге. ‘Две жизни Льва Тихомирова’ Александра Репникова и Олега Милевского.

Номера страниц издания заключены в фигурные {} скобки (Ред.).

Из всего вышедшего о Тихомирове монография А. В. Репникова и О. А. Милевского производит наиболее благоприятное впечатление. Она фундаментальна — охватывает всю жизнь героя повествования, написана на основе огромного количества источников — как опубликованных, так и архивных — и (за исключением отдельных моментов) лишена той идеологически-публицистической тональности, которую легко можно было бы ожидать от авторов, явно симпатизирующих Тихомирову-монархисту. Книга является позитивистской в лучшем смысле этого слова, т.е. честно воссоздающей факты из жизни {156} человека, которому посвящена. Кроме того, несомненным достоинством исследования Репникова и Милевского следует признать хороший литературный язык.

В то же время целый ряд мнений и обобщений Репникова и Милевского о личности и взглядах Тихомирова-революционера представляется спорным и просто повисает в воздухе — в том числе тезис о единстве воззрений Тихомирова на государство и его роль в истории России во все периоды его жизни (с. 202), являющийся одной из основных идей книги.

Говоря о взглядах Тихомирова народовольческого периода, авторы монографии несколько раз (с. 97, 103, 107, 157) подчёркивают, что он не разделял демократические идеи, не ценил гражданские свободы и являлся сторонником революционной диктатуры, декретирующей сверху необходимые преобразования. В исторической литературе воззрения такого рода характеризуются как ‘бланкизм’. Публикации Тихомирова в газете ‘Народная воля’, где им высказывалась другая — демократическая — точка зрения, Репников и Милевский считают плодом коллективного творчества. Они заявляют, что эти статьи обсуждались и утверждались на заседаниях Исполнительного комитета (ИК) организации (с. 107), а сам Тихомиров не имел возможности проводить своё мнение из-за гнёта ‘революционной цензуры’ (с. 113).

Все эти суждения представляются совершенно не соответствующими исторической действительности. Лев Александрович был утверждённым ИК редактором партийной газеты, ему полностью доверял фактический лидер ‘Народной воли’ А. Д. Михайлов и остальные члены ИК. О какой-либо цензуре над Тихомировым не могло быть и речи, и ни в одном из известных нам источников не содержится подобной информации. В своей газете он мог писать всё, что считал нужным, и если какие-то его мысли не попадали на страницы издания, то вовсе не из-за давления товарищей, а по его собственным соображениям. Что же касается воззрений Тихомирова народовольческого периода, то в 1888 г. (в прошении о помиловании) он определял их неоднозначно: государственный переворот ‘с целью созыва Учредительного собрания или, смотря по обстоятельствам, для захвата власти революционной диктатурой’ [1]. Как видим, ‘диктатура’ у Тихомирова действительно есть, но Учредительное собрание всё же на первом месте.

В одной из важнейших своих статей ‘Желательная роль народных масс в революции’ [2] Тихомиров писал: ‘Для народа важно достигнуть лучших общественных форм, но ещё важнее — достигнуть этого самому’. Далее он прямо заявлял, что в случае победы революции не надо декретировать необходимые реформы, а ‘призывать повсюду народ к захвату власти и осуществлению его заветных желаний… и свою центральную власть держать в руках исключительно для того, чтобы помочь сорганизоваться наро- ду’ [3]. Приблизительно то же самое утверждал Лев Александрович и в статье ‘Чего нам ждать от революции?’ (1884 г.), ключевые места которой цитируются Репниковым и Милевским (с. 169-170). Об этом же свидетельствует и приводимая в книге программа Тихомирова для журнала ‘Дело’, относящаяся к 1881 г. (с. 127). Несколько раз он в своих статьях писал об огромной ценности прав и свобод личности: ‘Социализация жизни имеет своей целью возвышение, а не подавление личности, её свободы и благосостояния’ [4], ‘Всматриваясь в общий ход истории, мы видим, что уродливости погибают, торжествует же тип нормальный, т.е. такой, в котором наибольшая степень обобществления соединена с развитием личности, а стало быть, с обеспечением её индивидуальной свободы и коллективного самоуправления’ [5].

Только в одном документе Тихомиров допускает бланкистские высказывания — это письмо от имени ИК ‘Народной воли’ к заграничным товарищам (декабрь 1881 г.). {157}

Там сказано: ‘Если бы государственный переворот дал нам власть, то мы её не выпустили бы до тех пор, пока не поставили бы прочно на ноги народ’. Впрочем, затем Тихомиров оговаривается: ‘Мы это народное опекание в вечную систему не вводим, и как только народ прочно утвердится, мы сочтём долгом созвать Земский собор’ [6]. Рискну предположить, что бланкистский пассаж в этом письме идет не столько от Тихомирова, сколько от М. Н. Оловенниковой, единственной в ИК действительно убежденной сторонницы революционной диктатуры и декретов. Сам Лев Александрович вспоминал в ‘Тенях прошлого’, что Оловенникова умела ‘внушить собеседнику свою мысль как будто его собственную’ [7]. Далекий от бланкизма народоволец В.С. Лебедев в No 8-9 ‘Народной воли’ под её почти гипнотическим влиянием также написал целый абзац в бланкистском духе [8]. Тем более могла она влиять и на Тихомирова, с которым поддерживала дружеские отношения.

Обращу внимание и на то, что Тихомиров в своих поздних воспоминаниях неоднократно подчёркивает приверженность ‘Народной воли’ к демократическим ценностям, резко отделяя народовольцев от большевиков. ‘Она (народовольческая интеллигенция. — Г.К.) хотела политического переворота на началах свободы и демократии, а вовсе не диктатуры пролетариата’ [9], — пишет он в очерке ‘Яков Стефанович’. В другом месте Тихомиров высказывается ещё определённее: ‘Этих якобы социалистов-революционеров (народовольцев. — Г.К.) нужно называть просто радикалами. Они были и демократами, и республиканцами, и в этой области имели убеждения горячие, за которые отдавали жизнь… Из социализма никто не собирался делать практического употребления’ [10]. Мнение Тихомирова не совсем справедливо — в программе ‘Народной воли’ и воззрениях большинства народовольцев существенное место занимала аграрная реформа в виде социализации земли (сам термин придуман позднее эсерами). Но в том, что народовольцы не собирались силой навязывать стране социалистические идеалы — Лев Александрович абсолютно прав. Таким образом, можно сделать вывод, что бланкистские идеи в народовольческий период выражены у Тихомирова весьма слабо, а преобладает всё же демократическая направленность, понимание ценности гражданской и политической свободы. Всё это видно и по цитатам, которые приводят Репников и Милевский (с. 127, 169-170), но они почему-то делают противоположное заключение.

Авторы книги совершают и другую, не менее крупную ошибку в освещении личности Тихомирова-революционера — они сильно преувеличивают его отчуждение от терроризма и неприязнь к нему. Во многом эта точка зрения идёт от самого Тихомирова, который, став монархистом, постоянно заявлял, что никогда не был сторонником террора, всегда считал террористов на ложном пути, не принимал участия ни в одном террористическом акте и т.п. [11] Таким самовнушением Тихомиров успокоил свою монархическую совесть, но это совершенно не должно было обманывать Репникова и Милевского. Более того, авторы монографии пишут, что после взрыва в Зимнем Дворце 5 февраля 1880 г. Тихомиров, потрясённый ‘чудовищными результатами кровавой акции’, окончательно убедился в ‘губительности’ и ‘безнравственности’ терроризма (с. 109). На этом тезисе остановимся особо.

Во-первых, число погибших от этого взрыва вовсе не было чудовищным даже для того времени — всего 11 человек, причём все они были солдатами царского караула, т.е. представителями власти, хотя и подневольными. Конечно, смерть любого челове-{158}ка — трагедия, но в таком случае гораздо более чудовищными были цифры умерших во время предварительного заключения участников ‘хождения в народ’, арестованных большей частью ни за что, за ‘вздор’ (как писал о себе Лев Александрович). Таковых, как известно, было 43 человека. И, во-вторых, мне не известен ни один источник, свидетельствующий, что неудачный взрыв в Зимнем Дворце вызвал у Тихомирова разочарование в народовольческой тактике терроризма. Он дважды писал об этом событии — в 1883 г. [12] и в начале 1920-х гг. [13], но в обоих случаях в тексте отсутствуют какие-либо моральные сентенции. Хотелось бы иметь ссылку на материалы, откуда Репников и Милевский почерпнули свою информацию.

Кроме того, после взрыва 5 февраля 1880 г. Тихомиров в той или иной степени участвовал в подготовке еще трёх террористических актов, что вряд ли могло бы иметь место при его негативном отношении к террору. Авторы книги пишут лишь об одном из таких актов — убийстве инспектора секретной полиции Г. П. Судейкина (с. 159, 161162), но умалчивают или не знают о двух других. Это — цареубийство 1 марта 1881 г. и убийство киевского военного прокурора В.С. Стрельникова в Одессе 18 марта 1882 г. Народоволец А. В. Тырков (родной брат знаменитой деятельницы кадетской партии, мемуаристки и феминистки А. В. Тырковой-Вильямс) свидетельствует, что именно Тихомиров в ноябре 1880 г. пригласил его, как и ещё нескольких человек, принять участие в специальном отряде для наблюдения за выездами императора из Зимнего Дворца. Вместе с С.Л. Перовской Лев Александрович присутствовал и на первом заседании этого отряда [14]. Что же касается убийства Стрельникова, то вопреки свидетельству Тихомирова [15], решение о нём принимали не одесские народовольцы, а ИК по предложению Фигнер [16]. А после этого Тихомиров, согласно неопубликованным воспоминаниям народоволки П.С. Ивановской, лично приходил на конспиративную квартиру напутствовать террориста — Н.А. Желвакова [17].

Весьма искаженно подают Репников и Милевский попытку Тихомирова выйти из ИК ‘Народной воли’ в конце августа 1880 г. Согласно цитируемым ими воспоминаниям народоволки А. П. Корба, его устыдили морально, напомнили о невозможности выхода из ИК его членов и затем дали отпуск для поправки здоровья (с. 114-115). И якобы сильно разочарованный в народовольчестве (с. 112-113), Лев Александрович подчинился такому решению. Во-первых, ошибается Корба — в уставе ИК разрешался выход его членов из комитета (как и из организации) при согласии ИК [18]. Авторы монографии в данном случае не проверили свидетельство мемуаристки, которую подвела память. Во-вторых, никто не стал бы чинить препятствий Тихомирову, если бы он настоял на выходе из ИК. Как написала Фигнер, ‘его поняли бы, он получил бы свободу от обязательств и мог бы жить частным человеком’ [19]. Раз Тихомиров ничего подобного не сделал, это могло означать лишь одно — он не был разочарован в идеях ‘Народной воли’ и не собирался покидать организацию.

Отмечу ещё, что Репников и Милевский склонны противопоставлять боязливого, но способного к сомнению и рефлексии Тихомирова — его товарищам-народовольцам. Последние характеризуются как ‘герои’, ‘лишенные фантазии’, не способные понять, ‘что за душевным порывом, за желанием облагодетельствовать всех может последовать боль, горе близких или даже смерть’ (с. 81). Мне неясно, на чём основано такое мнение. [159]

Достаточно прочитать письма А. Д. Михайлова и А. И. Баранникова [20], воспоминания и автобиографические показания Фигнер, дневник уже упоминаемого Желвакова [21], чтобы убедиться, что фантазия, понимание нравственных проблем, связанных с насилием и смертью, присутствовали у этих людей в гораздо более обострённой и глубокой форме, чем у Тихомирова. Михайлов писал своим родным 20 марта 1882 г.: ‘Своя смерть может принести удовлетворение, но смерть друга, товарища, просто человека и даже врага вселяет только тяжёлые чувства’ [22]. А Фигнер в автобиографии, написанной вскоре после её ареста в 1883 г., утверждала следующее: ‘Насилие, совершается ли оно над мыслью, над действием или жизнью человеческой, никогда не способствует смягчению нравов. Оно вызывает ожесточение, развивает зверские инстинкты, возбуждает дурные порывы и побуждает к вероломству, гуманность и великодушие несовместимы с ним. И в этом смысле правительство и партия, вступившие, что называется, в рукопашную, конкурируют в развращении окружающей среды’ [23]. Тихомиров до таких позиций не смог дорасти никогда.

Разочаровывает заключение к обсуждаемой книге, где подводятся только итоги деятельности Тихомирова-монархиста, но не делаются выводы о его личности в контексте всей жизни. Вообще в работе есть факты и их анализ, но не хватает синтеза — настоящей интеллектуальной оценки жизненного пути и мировоззрения её героя, в том числе и его перехода от революционно-демократических идей к монархизму. Масштаб фигуры Тихомирова, глубина и тонкость его суждений сильно преувеличивается любящими его авторами, что служит причиной слабости концептуально-оценочной стороны их исследования.

На мой взгляд, сердцевину воззрений Тихомирова-монархиста составляли неприязнь к демократии и парламентаризму. Наблюдая за французской политической жизнью, он пришёл к выводу, что демократия — это совершенная ложь, ширма для господства тех честолюбцев и политиканов, кто умеет искуснее других обманывать народ, превращаемый в толпу (с. 186-187, 211-212, 222, 260-261, 276-278). Авторы книги называют такие взгляды ‘аргументированной критикой’ парламентаризма (с. 260) и оставляют их без всякого комментария. Спору нет, всякая демократия, а тем более такая незрелая, появившаяся во Франции лишь в 1870-е гг., имеет те черты, о которых писал Тихомиров. Но парламентская система, выборы, борьба партий — это лишь половина того, что называется демократическим устройством, политической свободой. Вторая её часть — это свобода гражданская, личная, которая обеспечивается разделением властей, независимостью судов, гарантиями личных прав, свободой совести, слова, печати, собраний. Вообще уважение к личности, её праву на собственное мнение, на свободу действий и поступков в рамках закона — одно из фундаментальных завоеваний западной цивилизации, утверждавшееся веками.

Всё это абсолютно чуждо Тихомирову-монархисту. Сделавшись сверхортодоксальным православным христианином, он решил, что человек есть существо по своей природе греховное, склонное ко злу, а всякая свобода личности ведёт к отсутствию у него сдерживающих нравственных начал, торжеству зла и пороков. Отсюда следовало заключение о фальши, лживости и ненужности внешней свободы без свободы духовной, которая возможна только при крепких нравственных авторитетах, поддерживаемых сильной и жёсткой властью, т.е. самодержавием [24]. Даже к религиозным поискам в рамках христианства и православия Тихомиров относится резко отрицательно. [160]

Не только Лев Толстой, но и Владимир Соловьёв вызывает его самое резкое неприятие (с. 262-263, 265-266).

Складывается ощущение, что Тихомирову не хватает как раз той самой фантазии, воображения, которого авторы монографии не нашли у героев ‘Народной воли’. Гуманистические ценности для него просто не существуют — он не замечает, что в настоящем самодержавии при ‘носителе идеала’ Александре III, как и при его преемнике, постоянно совершаются преступления против человека, его прав и его достоинства. Многие друзья Тихомирова из числа народовольцев, в том числе и самый близкий друг — А. Д. Михайлов — погибают вследствие тяжёлых условий заключения в тюрьмах именно при этом ‘идеальном’ императоре. Людей сплошь и рядом сажают за ‘вздор’, за бумажку, как в своё время посадили и самого Льва Александровича. Студентов исключают из высших учебных заведений и высылают на север или в Сибирь по малейшему подозрению в политической неблагонадёжности, как то хотели сделать с ним же в 1878 г. В стране (уже в начале XX в.) часто расстреливаются мирные демонстрации, а карательные экспедиции, подавляющие вооружённые восстания, оставляют после себя огромное количество убитых — гораздо больше, чем жертвы от самих восстаний.

Поставив один раз — в работе ‘Почему я перестал быть революционером’ — проблему невозможности оправдания насилия и убийства (с. 201), Тихомиров никогда в дальнейшем эту тему не развивает. Его позиции предельно ясны: правительственное насилие оправдывается, революционное — осуждается. Все революционеры воспринимаются им как ‘подлецы’ и ‘мразь’, которых вешать надо (с. 232). Ему, вероятно, казалось, что такие чистые, героические и прекрасные фигуры, как Михайлов, Лопатин, Фигнер и т. п. существовали только в его революционную эпоху. Между тем С. В. Балмашев, Е. С. Созонов, И. П. Каляев, Н. С. Климова, З. В. Коноплянникова, Е.П. Рогозинникова и многие другие революционеры нового поколения по своей чистоте, самоотверженности и нравственному обаянию не уступали лучшим из народовольцев.

Весь Серебряный век русской культуры с его неисчислимым богатством религиозных, философских, этических и эстетических исканий полностью проходит мимо Тихомирова — стареющий монархист не понимает его и не интересуется им (с. 496). Лев Толстой и Владимир Соловьёв, видимо, были последними неортодоксально-религиозными мыслителями, которых он хотя бы внимательно изучил, прежде чем отвергнуть. В письме к В.Л. Бурцеву от 14 августа 1906 г. Тихомиров упрекает своих бывших товарищей в сектантстве: ‘Я давно стал жить с людьми вообще и в течение жизни всё более вставал на общечеловеческую почву, а они, товарищи, замыкались в свой кружок, всё более съёживающийся’ (с. 112). Этот упрёк вполне можно переадресовать ему самому.

Итоговая книга Тихомирова ‘Религиозно-философские основы истории’, которую Репников и Милевский считают оригинальным, глубоким сочинением (с. 495), одной из вех отечественной историко-философской мысли (с. 496), производит самое удручающее впечатление. Во-первых, она более чем наполовину компилятивна и пересказывает сочинения других авторов. Во-вторых, книга проникнута абсолютно искусственной идеей борьбы двух начал: 1) дуалистического — признающего как бытие Бога, так и ‘бытие тварное’, т.е. земное, Богом созданное, и 2) монистического, считающего весь мир единым целым и отрицающего Создателя. Против дуалистического начала постоянно борются многочисленные тайные общества, маги, тамплиеры, масоны, еврейство, рационалисты, материалисты, социалисты и т.п. Словом, кругом одни заговоры против христианства и Церкви. Всё это сильно напоминает популярные ныне работы на конспирологическую тематику.

Монархические писания Тихомирова и его дневники большей частью скучны, односторонне-унылы и крайне догматичны. Нестандартные и оригинальные идеи бывают у него редко, и относятся в основном к деталям, частностям. Впрочем, дневник за 1915-1917 гг., опубликованный А.В. Репниковым, представляет исключение: он действительно интересен благодаря обилию в нём критики власти и мемуарным вкраплениям. Но в целом я вполне согласен с той характеристикой, которую дал Тихомирову [161] B. В. Розанов: ‘Какой же это ‘средний человек’, и не более. Просто это ‘директор департамента’, без гения, без ‘Гоголя’ в себе — по глубине, без ‘Пушкина’ — по очаровательности и округлости’ (с. 339).

Была всё же в нём одна черта, выделяющая его, хотя бы отчасти, из числа средних людей. Это — острая наблюдательность, соединённая с иронией. Именно она сделала Тихомирова незаурядным мемуаристом. По моему мнению, его ‘Тени прошлого’, созданные в начале 1920-х гг., как и некоторые воспоминания, написанные в 18821887 гг. — единственное, что останется от него для вечности. В целом же мемуарное наследие Тихомирова заслуживает дифференцированной оценки. Так, Репников и Милевский очень подробно цитируют фрагменты из написанных им в 1894-1898 гг. незаконченных воспоминаний, где студенчество рубежа 1860-1870-х гг. изображено в самых мрачных тонах. В результате вырисовывается далёкая от объективности картина процесса формирования оппозиционных и революционных взглядов у молодёжи того времени: она в массе своей совершенно неразвита, ничем не интересуется, ничего не читает, страдает душевной пустотой, живёт бесцельно и бессмысленно, занимаясь от нечего делать кутежами и выпивкой (с. 43-45). Вслед за тем, опираясь на мемуары других ‘семидесятников’, авторы пишут о страстном интересе тогдашнего юношества к социальным вопросам, о возникновении кружков самообразования, где ведутся отчаянные споры, пишутся рефераты, читаются взахлёб ‘Исторические письма’ П. Л. Лаврова, сочинения М. А. Бакунина, Ф. Лассаля, Дж. С. Милля, О. Конта, Г. Спенсера, Г.-Т. Бокля (с. 45-46). Действительно, воспоминания В.Н. Фигнер, Н.А. Чарушина, C. Л. Чудновского, О.В. Аптекмана и многих других мемуаристов создают совсем не похожий на ‘тихомировский’, даже прямо противоположный ему коллективный портрет молодёжи 1870-х гг. Но Репников и Милевский словно не замечают этот диссонанс, и в результате их текст выглядит просто нелогичным.

Истина всегда бывает более сложной, чем это представляется каждой из сторон конфликта. Однако есть основания полагать, что в большей степени неправ Тихомиров, нежели все остальные авторы воспоминаний. Конечно, он нигде не лгал сознательно, и описанные им студенты, разумеется, существовали, хотя, по-видимому, не они определяли лицо тогдашнего юношества. Дело тут в другом: агрессивно-монархическое мировоззрение, всецело владевшее Тихомировым в 1890-е гг., приводило его к невольному искажению фактов и окарикатуриванию всего связанного с его революционным прошлым. Фигнер в 1930 г. сравнивала его мемуары с отражением лица в вогнутом или выпуклом зеркале: ‘Там, местами, мелькнёт тень правды, призрак её, но правды, искажённой натяжками, неправдой’ [25].

Гораздо более объективными представляются поздние мемуары Тихомирова ‘Тени прошлого’. Не только в очерке о знаменитом революционере Я.В. Стефановиче — как совершенно правильно подмечают авторы (с. 495) — но и во всех ‘Тенях…’ отсутствуют сарказм и злость в изображении революционного движения и его ключевых фигур. Так, Г. В. Плеханов, который в воспоминаниях 1890-х гг. выведен как человек ‘далеко не хороший, сухой, самолюбивый, задорный, мстительный, чуждый великодушия’ [26], в ‘Тенях прошлого’ получает совсем иную оценку. Здесь Тихомиров пишет, что ‘Плеханов был очень хороший и безусловно честный человек’. Конечно, не забывает Лев Александрович и о таких чертах плехановского характера как ‘болезненная раздражительность самолюбия’ [27], нетерпимость, убежденность в собственном превосходстве [28]. Но общая оценка его личности всё же остается положительной. Думается, что по этому примеру вполне можно судить, насколько далёкими от истины и искажёнными в отрицательно-карикатурную сторону были воспоминания Тихомирова 1890-х гг. [162]

Книгу Репникова и Милевского сильно портит обилие неточностей в изложении фактов, касающихся революционного движения и создающих в целом ощущение определенной недоработанности исследования. Так, ‘апостолом тотального разрушения’ в русской радикальной мысли называли не Д. И. Писарева (с. 34), а М. А. Бакунина. 24 июля 1878 г. при разгоне демонстрации в Одессе после вынесения смертного приговора революционеру И. М. Ковальскому были убитые и раненые не с обеих сторон (с. 85), а только со стороны демонстрантов, о чём пишет даже официозный источник [29]. Знаменитый народоволец М. Ф. Фроленко, вопреки мнению авторов (с. 91), не участвовал в заседании Центрального кружка ‘Земли и воли’ в конце марта 1879 г. по поводу предстоящего покушения А.К. Соловьева на Александра II. Один из первых террористов-‘политиков’ В. А. Осинский не был ни народовольцем, ни теоретиком нового направления, как то утверждают Репников и Милевский (с. 93). Письмо Стефановича к своему другу Л. Г. Дейчу весной 1883 г. перехватил не абстрактный народовольческий центр в России (с. 155), а конкретный человек — знаменитый авантюрист и предатель С. П. Дегаев [30]. Вместе с тем, несмотря на спорные места и ошибки, обсуждаемая работа всё же является очень большим шагом вперёд в изучении фигуры Тихомирова. Авторы проделали огромный труд, ввели в научный оборот массу свежего материала и неизвестных фактов [31].

Сноски

[1] Тихомиров Л. Воспоминания. М., 2003. С. 294.

[2] ‘Народная воля’. 1880. 5 декабря. No 4.

[3] Литература партии ‘Народная воля’. М., 1930. С. 93.

[4] Там же. С. 131. (‘Народная воля’. 1881. 23 октября. No 6).

[5] Вестник ‘Народной воли’. 1885. No 4. С. 252.

[6] Революционное народничество 70-х годов XIX века. Т. II. 1876-1882 гг. М., Л., 1965. С. 321.

[7] Тихомиров Л. А. Тени прошлого. М., 2000. С. 314.

[8] Кузьмин Д. [Колосов Е.Е.] Народовольческая журналистика. М., 1930. С. 102-103, 116.

[9] Тихомиров Л. А. Тени прошлого. С. 288.

[10] Там же. С. 421.

[11] Тихомиров Л. Воспоминания. С. 173, 181, 194, 293-294, 296-297, он же. Тени прошлого. С. 376.

[12] Тихомиров Л. А. Пребывание Халтурина в Зимнем Дворце // ‘Народная воля’ и ‘Черный передел’. Воспоминания участников революционного движения в Петербурге в 1879-1882 гг. Л., 1989. С. 258- 266.

[13] Тихомиров Л. Тени прошлого. Степан Халтурин // Каторга и ссылка. 1926. No 4. С. 84-96.

[14] Тырков А. К событию 1 марта 1881 года // Былое. 1906. No 5. С. 145.

[15] Тихомиров Л. Тени прошлого. Степан Халтурин. С. 96.

[16] Фигнер В. Запечатленный труд // Фигнер В. Полное собрание сочинений. Т. 1. М., 1932. С. 291.

[17] ГА РФ, ф. 533, оп. 1, д. 1295, л. 174 об.

[18] Революционное народничество 70-х годов XIX века. Т. II. С. 200.

[19] Фигнер В. Лев Тихомиров // Фигнер В. Полное собрание сочинений. Т. 5. С. 289.

[20] Письма народовольца А.Д. Михайлова. М., 1933, Народоволец А.И. Баранников в его письмах. М., 1935.

[21] Волк С. Неизданный некролог Н. А. Желвакова // Каторга и ссылка. 1929. No 12. С. 178179.

[22] Письма народовольца А.Д. Михайлова. С. 277.

[23] Из автобиографии Веры Фигнер // Былое. 1917. No 4. С. 79.

[24] Тихомиров Л. Воспоминания. С. 303.

[25] Фигнер В. Н. По поводу исследовательской работы Д. Кузьмина ‘Народовольческая журналистика’ // Кузьмин Д. [Колосов Е.Е.] Указ. соч. С. 232.

[26] Тихомиров Л. Воспоминания. С. 126.

[27] Тихомиров Л. Плеханов и его друзья. Л., 1925. С. 18.

[28] Там же. С. 36.

[29] Хроника социалистического движения в России. 1878-1887 гг. Официальный отчет. М., 1906. С. 27.

[30] Дейч Л. О сближении и разрыве с народовольцами // Пролетарская революция. 1923. No 8. С. 52-53.

[31] Выражаю искреннюю благодарность кандидату исторических наук Ю. А. Пелевину за ценные советы и помощь при подготовке текста данного отзыва.

Источник текста: Журнал ‘Российская история’. 2013. No 1. С.156—163. Диалог о книге А. В. Репникова и О. А. Милевского.

Григорий Кан Что остается ‘для вечности’?

Сноски

Читайте также:

Григорий Кан
Что остается ‘для вечности’?