В.В. Розанов
В.В. Розанов
Чрезвычайный Собор русской церкви и ее будущность
Чрезвычайный Собор русской церкви и ее будущность
Чрезвычайный Собор русской церкви и ее будущность, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Опубликование ‘Положения о составе предстоящего чрезвычайного собора русской церкви и о порядке производства дел на нем’ вдруг приблизило и сделало почти реальным то, что еще вчера для всех, и заинтересованных, и незаинтересованных, казалось чем-то туманным, отдаленным и не очень вероятным. Встречаясь, и духовные и светские люди спрашивали и отвечали еще этот месяц: ‘Что же, соберется собор?’ — ‘Едва ли’. — ‘Да нужен ли он?’ — ‘Отчего же? Хотя, впрочем, и без него жили’. Что же он ‘особенного скажет?’ ‘Соберется ли?’ ‘Надобен ли?’ ‘Полезен ли?’ — около этих тем вертелось колесо разговоров. Но господствующею нотою в разговорах звучала уверенность, что ‘если их соберут, то они и соберутся, а если их не соберут, то они и не соберутся’. ‘Они’ — это были духовные лица, духовенство. Все, и в том числе лица духовного происхождения, до такой степени привыкли видеть духовенство инертным, неподвижным, ко всему готовым и вместе ни к чему не готовым, вялым, безжизненным, что и в деле созыва собора его воле не приписывалось никакого значения. ‘Если их соберут, то и соберутся’. ‘А сами они никогда не соберутся, да и вообще они не начнут сами никакого дела’. ‘Если их уже после всех приготовлений, разговоров и писаний все-таки не соберут, то они все-все промолчат и станут молчать тысячу лет, до второго пришествия Христова’… Вся эта народная и общественная молва интересна и важна в том отношении, что показывает, в какое время будет созван собор и кто на него соберется… Не без причины такие авторитетные лица и вместе знатоки церковного вопроса, как член второй Государственной Думы С.Н. Булгаков, сам сын ливенского (Орл. губ.) протоиерея и профессор, решительно высказались за нежелательность созыва церковного собора в такое время, как наше, и в таких обстоятельствах. А взгляд этот был высказан им незадолго до созыва второй Думы. Всякий знает, до какой степени с тех пор обстоятельства изменились.
Собор будет безнародным. Это как обухом ушибет всех, да уж и ушибло. ‘Соборные определения и постановления составляются и подписываются одними епископами или заместителями их‘ — вот громовое слово пункта 4-го ‘правил’, которым все, собственно, решено и зарыты в одну могилу и миряне, и белые священники. Предшествующая этому громовому слову фраза того же 4-го пункта: ‘Клирики и миряне, приглашенные на собор, участвуют в обсуждении всех соборных дел и вопросов’ — уже является только фразою, звенящею в воздухе. Поговорить они поговорят, поговорить они могут, но ни на йоту их участие не выразится в том, что является завершением речей, плодом их, что составит дело собора. К делу соборному они допущены не будут. Спрашивается, что одушевит их к речам? Для чего они будут говорить? Да и для чего вообще явятся на собор?
Таково правило, выработанное на предсоборном присутствии, где, как известно, взгляды членов резко разделились, и проект только епископского участия в составлении решений собора и подписи их получил перевес всего одного или двух голосов. Но уже все решено, и теперь все получило и имеет такой вид, что на предсоборном присутствии это все духовенство и все ученые мирские люди, участвовавшие в нем, после зрелого суждения и размышления пришли к выводу, что должно быть именно так. Что тут боролись партии, — все это затушевалось. Что в этом правиле о ‘подписи и составлении постановлений собора одними епископами‘ едва половина духовенства наступила ногою на другую половину духовенства, наступила и раздавила, — это тоже будет все скрыто. Сами несчастные белые священники будут отныне участвовать в затаптывании себя: своим присутствием на соборе и произнесением речей (а мы уже знаем, какие речи бывают у священника в присутствии архиерея, а тут будет еще целый сонм архиереев!) они придадут всему делу такой вид, что это не епископы их давят, а что это весь собор, вся русская церковь, все православное веросознание, и в том числе сами они, священники, ну, например, запретили себе второй брак в случае раннего вдовства, потребовали, чтобы ректорами семинарий и академий были только монахи, чтобы священник при всей своей учености, уме и нравственности не мог никогда сравниться в значении, положении, сане, чести и средствах обеспечения с самым что ни на есть плохоньким монашком, неучем и неумным. До сих пор все это терпелось как некоторый временный, по злоупотреблению, гнет монашеской власти над спинами семейного духовенства, но теперь через собор все это получит санкцию общего церковного авторитета и вид как бы согласия и даже требования самих священников! А следовательно, все это укрепится в вечность.
Священники ведь были на соборе? Были! Ну, а ‘собор поставил и определил’ лишить их того-то и того-то, отнять еще то-то и то-то из их прав. Значит, и они согласились, значит, ничего без их желания. В этом общем изложении дела, которое одно и без подробностей перейдет в века, перейдет в историю, станет делом жизни, — не будет вставлена оговорка: ‘составили и подписывали одни епископы‘.
Вот в чем опасность положения, которую в общем очерке предвидел и С.Н. Булгаков. Печальное теперешнее перейдет в вечность. Что теперь очень печально положение вещей в духовном сословии, что священство как-то упало, огрубело, потеряло разум, стало безвольно и безмолвно и заботится только о материальном обеспечении себя, о ‘хлебе едином’, — это общеизвестно, и все ждали, что этому наступит же конец. ‘Конец’ должен был начаться с изменения правового положения белого, женатого священства в самой церкви, в уравнении прав его с бессемейным или, вернее, с антисемейным (монашествующим) духовенством. Изменились бы права, — изменилось бы положение, изменилась бы с этим речь, голос, мнение, взгляд священника, стал бы он выпрямляться из теперешнего скрюченного состояния своего и возрастать в разуме, в силе, в просвещении. Все это теперь ему не нужно, ибо он призван только править требы. Для этого ни разума, ни учености, ни какого-нибудь характера не требуется. Думает за него и делает все дела, даже и его касающиеся, епископ, которому и нужен этот разум и воля. Не говорим о действительности, а о той царствующей теории, которая не может не давить и на действительность, не могла не изуродовать ее. Но теперь, с этим призывом священников и мирян на собор и, следовательно, с санкциею их авторитетом ‘решений и постановлений собора’, которого они, однако, не составляют и к составлению этому не допущены, — явно, что они из теперешнего состояния уже никогда не подымутся. Оно может только еще малиться, еще грубеть, еще упадать нравственно и умственно до ‘убожества’. Вероятно, направление дел мало-помалу, очень постепенно и осторожно, все исключительно практическим путем, т.е. без шума, пойдет к установлению целибата, т.е. к совершенному вытеснению из состава церкви женатого духовенства. Уже и теперь (впервые по мысли митрополита Филарета) допущены в некоторых исключительных случаях неженатые священники. Митрополит Филарет, всегда высказывавший большие симпатии к католичеству, побудил своего подчиненного и своего друга А.И. Горского, знаменитого ученостью ректора Московской духовной академии, принять священство. В ту пору потаповского управления синодскими делами в ректоры назначались иногда не только не монахи, но даже и не священники. Таким отшельником-ученым, описателем древних рукописей был А.И. Горский, которого чтила вся Россия. Он был отшельник-ученый, который так же мало мог и сумел бы жениться, как и философ Кант. Вдруг ему Филарет предлагает стать священником. Отчего он не предложил ему стать монахом, что было бы так естественно и для него легко? Горский, без сомнения, не проницал в дальновидность Филаретову: так как Горский не мог и не умел жениться, то с настойчивым (подсказанным) желанием его принять сан священника создалась коллизия — посвятить во священники без предварительного брака. Высокие заслуги Горского, бесспорная правоспособность его к священству — все устраняло всякие возражения, и просто казалось смешным требование, что ко всем личным и нравственным своим качествам, высокодуховным, он для чего-то обязан прибавить и брак, плотское соединение с женщиною, чтобы стать способным служить литургию и причащать! Филарет именно и взял это особенное сочетание, чтобы сломить традицию. И сломил. Это был первый неженатый священник в русской церкви. А теперь они вообще уже попадаются. Традиция сломлена практически, без споров, без шума, т.е. целибат уже вошел к нам в церковь, без шума, без теорий и не встречая возражений по той простой причине, что нет и тезиса его. Никто не может считать, следить, охранять количественное отношение женатых и неженатых священников, и ‘подписывающему соборные постановления’ епископству не составит никакого препятствия давать лучшие места в епархии именно неженатым священникам и тем создать уже реальный мотив к учащению безбрачного духовенства. Он будет находить почву в том естественно существующем равнодушии к браку, какое есть в человечестве. И равнодушие это роковым образом возрастет, чем печальнее, чем для священника мучительнее будет обстановка и условия священнической семьи и особенно начало священнического брака (торопливый выбор невесты перед посвящением). ‘Чем хуже, тем лучше’ — это слишком ясная истина для двух борющихся станов, безбрачия и монахов, брака и семейных.
Впервые опубликовано: Русское Слово. 1907. 20 сент. No 215.