Юрий Волин
Юрий Волин
‘Чижиканцы’
‘Чижиканцы’
* * *
* * *
* * *
* * *
—————————————————-
‘Чижиканцы’, Волин Юрий Самойлович, Год: 1908
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Орден ‘чижиканцев’ в русской колонии основал Василий Чижик. Никому другому не могла прийти на ум такая смелая мысль. Никто другой не был настолько знаком с тайнами великого города и не был так сильно предан заботам о благоустройстве колонии.
Василий Чижик прожил в Париже восемь лет и ничем не занимался. Он, однако, всегда был занят и имел весьма озабоченный вид. Он был единственным профессионалом колониальной политики, устраивал спектакли, вечера, лекции, читальни, столовые. Он любил бульвары и caf, знал как никто из русских уличный ‘арго’, имел обширный круг знакомых среди французов. И всегда думал о колонии.
Это он, Василий Чижик, нашел маленький ресторан на улице Кипящего Горшка, где можно было пообедать за 30 сантимов. Это он отыскал на Сент-Антуанском предместье богатого купца из России, у которого несколько русских студентов нашли работу по сортировке и упаковке яиц. Это он натолкнулся на группу французов-механиков, которые собирались ехать в Россию и охотно согласились обмениваться уроками с русскими студентами.
В колонии Чижика любили, хотя слегка над ним подтрунивали.
Солидный Мальгунов, получивший звание доктора физики и оставленный при университете, спрашивал, хлопая Чижика по плечу:
— Когда же ты, Чижик, экзамены сдашь? Восьмой год на первом курсе… Пора и честь знать!
— Parbleu! — отзывался Чижик. — Дела мешают. Новички наехали. Надо их устроить, по квартирам рассадить… Черт возьми, я так зазубрю, что диву дадитесь!
Но Чижику не верят.
— Слыхали мы эти песни! — говорит Мальгунов. — Причины всегда найдутся. Пропащий ты человек, Васька!
Максим Сновский, деятельный ‘большевик’, стыдил Чижика:
— Я вас не понимаю! Во имя чего вы хлопочете? Кто вы такой? Каковы ваши убеждения? Этакая деятельность, ведь это, черт возьми, не более, как либерализм! Это, честное слово, непроизводительная трата энергии!
На это Чижик отвечал:
— Je m’en fiche! Что для меня партии, parbleu! Для меня, братец мой, существует колония, а все прочее — чепуха!
Его широкое скуластое лицо улыбалось, голова откидывалась назад и, взявшись за отвороты своей плюшевой куртки, он гордо провозглашал:
— Vive la colonie russe!
Однажды Василий Чижик пришел в ‘столовую’ в необыкновенном возбуждении.
— Господа! — торжественно провозгласил он. — Кто хочет поселиться в монастыре?
Никто не понял вопроса. Поднялся шум, смех, шутки.
— Васька вздумал постричься в монахи!
— В монастыре? Как же это, в монастыре? В каком монастыре?
— Молчите, господа! Пусть формулирует свое предложение!
— Да ну его к монахам с его монастырем!
Но Чижик ничуть не был смущен таким приемом. Напротив, его бы огорчило, если бы товарищи срезу поняли, в чем дело. Чем смелее, красивее мысль, тем больше недоумения и насмешек она должна вызвать.
Он спокойно выждал, пока остроумие столовки было исчерпано до дна. Потом, когда присутствующие начали проявлять серьезное нетерпение, он принял позу победителя, заложил руки в карманы и заговорил. С большими отступлениями, полемическими выпадами против насмешников, он скупо и осторожно раскрыл великий смысл своих слов.
Конечно, насмешникам все представляется в комическом свете. Хотя, говоря откровенно, они должны были знать, что Чижик не бросает слов на ветер, и если он сказал ‘монастырь’, значит что-нибудь да есть! Впрочем, parbleu! Зубоскальство не помешает серьезному человеку, делающему важное дело! После всех насмешек он, Василий Чижик, вновь обращается к колонии с вопросом:
— Кто хочет поселиться в монастыре?
Он готов поделиться подробностями своего проекта, но требует серьезного внимания. Товарищи, конечно, знают, что во главе французского министерства стоит Комб и что правительством воспрещены монашеские конгрегации и запечатаны монастыри. При некоторой догадливости и умении можно все использовать на благо колонии. Масса прекрасных зданий пустует. Один такой монастырь находится в Латинском квартале. Это настоящий дворец с роскошным садом. Если когда-нибудь русские студенты будут иметь такие дома для общежитий, это будет идеально. Но товарищи знают, что Василий Чижик не мечтатель, а практик. Он сегодня утром подумал: почему бы в этом доме не поселиться русским студентам? Квартиры дорожают, нет квартир! Вот где у него сидит квартирный вопрос! И вдруг пустующий монастырь! Parbleu! Ведь он не дурак, черт возьми, и не только иронизировать умеет, но и дело сделать! Прямо пошел к привратнику и на открытую. Так, мол, и так, сдайте нам помещение! Что же вы думаете! Смутился, потом помялся, а затем согласился. Никто, конечно, кроме русских, не должен этого знать, а то привратнику достанется… Вот суть дела. Вкратце, сдаются меблированные комнаты по 5 франков в месяц — может ли быть дешевле? Теперь он, Василий Чижик, в третий раз — и уже, вероятно, не встретит насмешек — спрашивает:
— Кто хочет поселиться в монастыре?
Так был основан орден ‘чижиканцев’.
В течение дня ‘чижиканцы’ заняли монастырские кельи.
Они входили в калитку поодиночке, вещи сносили небольшими узлами, и на шумном бульваре их переселение осталось незамеченным. Вечером все из келий собрались в широком и длинном коридоре и здесь праздновали новоселье.
Первых членов ордена было десять человек.
Антон Бирюк, который гордился тем, что он мужик-землепашец, пошел в монастырь из любви к приключениям. Вся его жизнь была фантастическим сцеплением неожиданностей и превратностей. Он бежал из Сибири с двадцатью рублями в кармане, попал в Южную Америку, сделался богатым фермером, совершил кругосветное плаванье, в Австралии потерял состояние на каких-то удивительно смелых предприятиях, в Африке вновь нажил капитал, занявшись добыванием и сбытом страусовых перьев, вернулся в Европу и большую часть состояния отдал в одну из эмигрантских касс. Антон Бирюк носил большие отвислые с проседью усы и своими карими, несколько выпуклыми, глазами из-под густых бровей неустанно искал новых приключений.
Илья Каждак был рад значительной экономии в его скромном бюджете. Пять франков в месяц за квартиру — об этом он не смел и мечтать! Теперь у него оставалось целых тридцать франков на пропитание… Илья Каждак всего три года перед тем вышел из ‘ешибота’. Он в один год прошел курс гимназии и теперь изучал философию. Келья казалась ему дворцом. Еще так недавно он не имел своего угла и занимался в синагоге, пряча русскую грамматику под фолиантом Талмуда. Теперь он достиг благополучия. Alliance Isralite выдает ему стипендию в 40 франков ежемесячно. При такой дешевой квартире он даже сумеет обедать через день!
Сестры Ивины — Надежда и Лидия — с наивной жаждой искали общения с настоящими ‘деятелями’, с теми таинственно-могучими героями духа, слухи о которых дошли к ним еще на школьной скамье в уездном городке Саратовской губернии. Они были застенчивы и робки. Прийти к вождям и героям и сказать: мы с вами, мы хотим быть вблизи вас, служить вам, любоваться вами — они не смели и выжидали случая. Они аккуратно посещали все лекции, собрания, вечеринки и оставались в тени. Они трепетно ухватились за мысль поселиться в монастыре, когда прошел слух, что там будет жить Николай Степанов.
А Степанову, собственно, не нужна была квартира. Делами партии были заняты не только его дни, но и большая часть ночей. Чаще он оставался ночевать там, где заставал его последний номер его сложной программы дня. Он вступил в ‘орден’ для того, чтобы ‘для видимости’ иметь свой угол.
Рядом со Степановым поселилась его невеста, Маруся Голикова, которая беззаветно любила его, но для которой у него оставалось так мало времени!.. Остальные кельи заняли сибиряки Жилин и Васютков, их приятельница Вера Смолич и подвижная брюнетка Берта Борисовна Беркович, которую для краткости звали ‘Бебебе’.
На торжество новоселья пришел основатель ордена, Чижик.
Было жутко в огромном здании с массой таинственных дверей, запечатанных красными печатями. В кельях, как будто, остались тени сухих и строгих монахов. Из-за запечатанных дверей изредка доносились какие-то полузвуки, таинственный шелест, внезапный скрип и казалось, там продолжается жизнь старинного иезуитского монастыря, жизнь затаенная, пугливо озирающаяся, на минуту смелеющая и на часы замирающая.
Было жутко. Особенно девушки чувствовали себя плохо. И для того, чтобы заглушить чувство жути, грянули русскую хоровую. Потом открыли бутылку русской монопольки, выпили за Россию, потом за Чижика, опять за Россию, а когда немного расходились, пустились отплясывать русскую, по временам останавливаясь и прикладываясь к рюмкам.
За многие века своего угрюмо-сосредоточенного существования католический монастырь впервые услышал в своих стенах звонкие голоса русских юношей и угрюмо затих, прислушиваясь к насмешливо-святотатственным возгласам:
— Да здравствует новый орден ‘чижиканцев!’
— Да здравствует Комб!
— А bs les calottes!
В квартале начали распространяться странные слухи. Религиозные консьержи и виноторговцы шепотом передавали друг другу, что в монастыре творится что-то неладное. Приписывали это таинственной силе святого покровителя монастыря, чей дух протестует против насилия свободомыслящей республики над его чадами.
— Будут события! — загадочно предвещал в маленькой лавочке вина и угля старый, плотный, самоуверенный консьерж, пользующийся в околотке славой философа и политика.
— Oh, l, l, l, l! — подхватывали женщины. — Какие будут события!
— Несдобровать безбожникам, несдобровать!
— Само небо вмешается в гнусные дела этого Комба!
Один только угрюмый разносчик угля Жак, который начал посещать социалистические собрания после того, как старый маркиз, живший в квартале, нарушил его, Жана, исконные права, отказав ему в ежемесячной выдаче ‘на чай’ — только он один сердито отплюнулся и мрачно заявил:
— Черт меня возьми, если вы не безмозглые идиоты! Святой покровитель… гм! А я вам говорю, фальшивомонетчики себе гнездышко свили в монастыре… Черт меня побери, если я ошибся!
Это предположение кое-кому показалось вероятным. Вспомнили кстати историю о фальшивомонетчиках, захваченных в заброшенной часовне близ Марселя, о которых много писал Petit Parisien. Старый консьерж собрался уже предупредить полицейского сержанта.
Но в эту минуту в лавочку вошел привратник монастыря. Он был возмущен. Фальшивомонетчики! Это в монастыре, из которого вышло четыре кардинала и девять епископов! Да, наконец, он, старый привратник, неотлучно находится в здании… Фальшивомонетчики! Боже мой, до какого богохульства доходят эти молодцы, посещающие социалистические собрания! Что же касается таинственных звуков, доносящихся из монастыря иногда посреди ночи, то это не иначе, как перст Божий. Он может подтвердить, что слышал похоронное пенье из-за запечатанных дверей большой залы. Это перст Божий!
На том и порешили завсегдатаи маленькой ‘Vin et charbon’. И из уст в уста передавался по кварталу рассказ привратника о похоронном пении.
В монастыре, между тем, текла жизнь, обычная русская студенческая жизнь. Русский чай лился рекой, по временам, впрочем, появлялась и ‘монополька’. День начинался поздно, зато до глубокой ночи шли горячие споры. Один только Илья Каждак тихо сидел в своей келье, чуждый шумной жизни ‘ордена’. Жилин и Васютков до одурения спорили о ‘большинстве’ и ‘меньшинстве’. Сестры Ивины умиленно прислушивались к их спору и по целым дням читали женевскую литературу. Антон Бирюк пел арабские песни и рассказывал про свои удивительные приключения. ‘Бебебе’ привязалась к Степанову, ловила его в коридоре и возбуждала с трудом скрываемую злобу в израненной душе Маруси Голиковой.
Иногда приходили гости. Женщины убрали один уголок коридора, поставили круглый стол, стулья, на стене повесили несколько гравюр и портреты Маркса, Лассаля, Лаврова, Чернышевского. В этом уголке устраивалось чаепитие и велись споры.
Когда из России приходили страшные и манящие, грозные и обещающие вести того года, в монастыре делалось еще более жутко. Приходила тоска. Бессмысленной становилась жизнь здесь, совесть грызла душу, хотелось домой, к живой жизни, к жертве и делу.
Тогда ‘чижиканцы’ собирались вместе, пили, пели боевые песни, кричали до рассвета, стараясь перекричать таинственное молчание монастыря и уныло сверлящее ползновение тоски.
Набожные консьержи ближайших домов переворачивались на постелях, крестились и призывали Матерь Божию к скорому и решительному вмешательству в деяния Комба, нарушившего могильный покой святого покровителя старого монастыря.
Однажды вечером Василий Чижик пришел в монастырь в сопровождении незнакомого молодого человека.
— Приютите товарища, — обратился Чижик к ‘ордену’. — Он едет в Англию, ему надо пробыть здесь всего два дня.
Никто, конечно, не протестовал. Были рады новому человеку.
— Я тороплюсь, — заявил Чижик. — Он вам сам расскажет историю нашей встречи… Parbleu! Прекомичная история!
И уже стоя у дверей, Чижик сделал рукой театральный жест и объявил, указывая на незнакомца:
— Господа, рекомендую! Вот человек, который забыл слово ‘htel’!
Предчувствуя что-то смешное, ‘чижиканцы’ окружили гостя, а он, с наивным комизмом, опустив взгляд и смущенно улыбаясь, рассказывал свою историю.
Да, он забыл слово ‘htel’! Как это могло случиться — он в толк не возьмет! Он немного знает по-французски, кой-как даже фразу составляет… и вдруг забыл такое простое слово… ‘htel’!
Он эмигрант и, конечно, не может тратить денег на фиакр. Он пошел с вокзала пешком. Идет и ищет, где переночевать, но забыл слово ‘htel!’ Впрочем, он помнит слово ‘coucher’. И вот он видит вывеску: ‘maison d’accouchement’ (родильный приют). Он думает: maison — дом, coucher — спать. Ясно — ночлежный дом. Он входит.
Слушатели не выдерживают и заливаются хохотом. ‘Бебебе’ и Вера Смолич почти истерически взвизгивают. Рассказчик тоже смеется, но смеется скромно, смущенно и, как бы оправдываясь, часто повторяет: ‘Я забыл слово ‘htel’!..
Когда смех несколько затихает, он продолжает рассказ:
Он входит, но там женщины, одни женщины. Его встречают, спрашивают. Он различает только одно слово: ‘votre femme?’ Наконец, он понял. Он попал в женский ночлежный дом! Он идет дальше и уже ищет на вывесках: ‘maison d’accouchement’. Он входит в один, в другой… повсюду женщины! Он догадывается. Он идет на улицу и спрашивает у прохожих, не знают ли они поблизости ‘maison d’accouchement pour hommes’.
Новый взрыв хохота прерывает рассказ незнакомца. Он смущенно опускает взор и оправдывается: он забыл слово ‘htel’! Он стоял на углу и спрашивал. Прохожие выслушивали его внимательно, потом, окинув его взглядом с головы до ног, отворачивались и уходили. Некоторые при этом смеялись. Он растерялся. В это время он увидел русского. Это был Чижик.
Долго в тот вечер смеялись ‘чижиканцы’. А эмигрант держал себя скромно, тихо входил в комнату и, немного посидев, переходил в следующую, везде рассказывал про Сибирь, про свое бегство и, пожимая плечами, повторял:
— Как это я мог забыть! Такое простое слово! Я с детства знал это слово!
‘Чижиканцы’ легли спать позднее обыкновенного и, уже лежа под одеялом, вспоминали этот смешной случай и улыбались, а из комнаты Веры Смолич часто доносился визгливый хохот.
Когда ‘чижиканцы’ проснулись утром, эмигранта в монастыре не оказалось. На это не обратили внимания и сели за чай.
Внезапно с необыкновенным шумом распахнулась дверь, и в коридор вошел полицейский комиссар с целой толпой сержантов. За ними шел незнакомец-эмигрант, забывший слово ‘htel’. Он быстро и правильно говорил с комиссаром по-французски, пока тот писал протокол, и уже не смущенно, а нагло-насмешливо смотрел в глаза ‘чижиканцам’.
Так закончилась история русских ‘иезуитов’. Страшный Комб вместе с другими конгрегациями разогнал и этот невинный орден.
1908 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.