Николай Брешко-Брешковский.
Четыре звена Марка Алданова.
(От нашего парижского корреспондента)
*
*
Н. Суражский.
Четыре звена Марка Алданова, Брешко-Брешковский Николай Николаевич, Год: 1934
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Останавливаться на том, что уже писалось и говорилось об Алданове, не будем. Зачем повторять известное: что в романах своих, исторических и бытовых, он талантлив, изысканно умен и тонок, ж этими тремя качествами заставляет себя читать, даже тех, кто требует лишь только захватывающей фабулы, но, не находя таковой у Алданова, вполне удовлетворяется, и как? — великолепными этюдами большого мастера…
Что-же еще?
Стоит на одном из первых мест в библиотеках, в отчетах книжных магазинов и переведен на без малаго двадцать языков…
Вас интересует, что сам о себе говорить этот писатель, столь же культурный, сколь и скромный, настоящей, не показной, скромностью…
Но, именно, в этой скромности — какое-то сдержанное сознание своей силы и своей независимости.
Вот почему на столбцах республиканских газет Алданов позволяет себе то, чего на этих же самых столбцах не дерзнул бы никто другой…
В своем большом очерке о низложенном, вернее, ‘само-низложившемся’ короле испанском Альфонсе XIII, он несколько раз повторяет, что экс-монарх был поистине государственным человеком и процветанием своим за последния десятилетья Испания обязана ему не мало…
От всей плотной фигуры Алданова веет каким-то прочным, установившимся спокойствием. И так же спокойно-же длителен он в движениях, и так же спокоен блеск его светлых глаз, когда он говорит вдумчиво и благожелательно глядя на собеседника…
— …Я родился в богатой семье киевских сахарозаводчиков. Это дало мне счастливую возможность идти навстречу своим стремлениям и путешествовать, путешествовать без конца! Единственная часть света, в которой я не был, — Австралия…
Материальная независимость дарила меня возможностью посвятить себя двум редко совместимым богам: литературе и… химии… Я — химик и, по словам моего профессора Анри, — подававший надежды, — улыбается Алданов ясной, слегка застенчивой улыбкой. — Мое первое литературное произведение — книга о Толстом, весьма благосклонно встреченная критикой и, особенно, делавшим ‘погоду’ в этой области покойным Айхенвальдом. Я в глаза никогда не видал Айхенвальда и, поэтому, особенно ценю его отзыв. Книга моя вышла до войны. Всю мою литературную карьеру пришлось делать уже в эмиграции. Но ни мой успех среди зарубежных соотечественников, ни переводы на девятнадцать иностранных языков, никогда не могли заглушить чувство горечи, вытравить сознание, что расцвет мой не пришелся в России, сто шестидесяти миллионной России, так много читавшей и с годами проявлявшей стихийную жажду чтения. Никакие переводы не могут заменить подобной утраты необъятнаго, родного, близкаго, ‘своего рынка’.
С началом военных действий, — я только только успел прибыть к ним из-за границы, — уже не до литературы было. Меня мобилизовали. Но ни передовых позиций, ни подвигов, не ждите, — новая подкупающая улыбка. — Я надел форму тылового зем-гусара и, как химик, занялся удушливыми газами, с откомандированием на соответствующие заводы. А дальше, дальше все так знакомо: революция, бегство, скитания, Париж… и первая книга на чужбине ‘Святая Елена, маленький остров’.
Вы спрашиваете, да и не только вы, к каким из моих романов больше у меня лежит сердце — историческим, или современно бытовым? Я отвечу — к последним, хотя имя сделали мне, главным образом исторические книги и, особенно, ‘Девятое Термидора’, самая слабая из моих вещей, ничуть меня не удовлетворившая…
Вспоминая ‘Десятую симфонию’, вы вспомнили встречу императрицы Евгении с художником Изабэ. Я остановился на этом с особенной бережной любовью. У меня всегда было какое-то мистически-благоговейное чувство к живой, человеческой ‘цепи’, соединяющей исторические звенья… Как-то до войны еще, в Париже, я на Рю де ла Пэ перед витриною ювелира Картье. Подъезжает карета. Сухой, высокий старик под руку высаживает даму в глубоком трауре со следами замечательной красоты. Это была императрица Евгения, а старик — ея личный секретарь Пьетри… Я шел под впечатлением этой встречи. Я только что увидел одну из самых трагических венценосиц… Шестьдесят пять лет тому назад, тоже в центре Парижа, остановилась карета, из нея вышла молодая цветущая императрица и милостиво беседовала с почти восьмидесятилетним миниатюристом Изабэ, тем великим Изабэ, кто в ранней молодости своей писал портрет Марии Антуанетты…
Вот вам четыре живых звена, четыре поколения: я, императрица Евгения. Изабэ и… несчастная дочь Марии Терезии. Странно, до жуткаго странно… И это, всегда меня волновавшее, я как мог и как умел, изобразил в своем романе…
Чем занят теперь?.. Продолжаю, — конец уже близок, — роман ‘Пещера’… Кончу и… ‘антракт’… На долго ли? Не знаю. Года на два — на три, может быть… Да и мыслимо ли, вообще, загадывать в наши дни, такие неустойчивые, такие призрачные!..
А сейчас, — повинуясь вашему желанно, — интервьюер—это маленький тиран, хотя бы и ‘получасовой’ — сейчас о своем личном, уже не литературном, — а обывательском. Что-ж, как мой сосед — бистровщик, — пожалуюсь: ‘Времена тяжелыя, сударь!’ Печатаюсь, перевожусь, а между тем, только-только свожу концы с концами. Либо туго и мало платят, либо — это еще хуже! — совсем не платят… Благо так удобно валить все на ‘кризис’… Одно из отрадных исключений, — книгоиздательство ‘Слово’. И его больно и крепко хватил ‘кризис’, но оно аккуратно высылает все, что мне надлежит получить. Венгерский издатель должен был мне 1250 франков. Пишет: ‘И хотел бы перевести, — нельзя! Такой закон вышел!’… Короче, ценою сложных и нудных банковских комбинаций я получил свой гонорар, но в каком ‘общипанном’ виде! Вместо 1250 — 800 франков. Но и за это — благодарение Господу!..
Мои вкусы? Привычки? Но по нынешним временам, отвыкать надо! Хочешь — не хочешь…. Люблю тонкую кухню, хорошия вина, ликеры… Люблю ездить верхом… Все недоступные удовольствия… Люблю, — это более доступно, — шахматы. Но, увы, шахматы ‘не любят’ меня. Игрок я прескверный!.. В этом нет никаких сомнений, ибо аттестат на горе-шахматиста выдал мне никто иной, как сам знаменитый Ласкер…
Уже 12 лет я женат на такой же, как и сам, киевлянке Татьяне Марковне Ратцевой… Живем по эмигрантски, в скромной квартирке с шаблонным убранством любой квартиры любого зубного врача… Вот и все.
Нет, еще не все!… Желательно еще сказать то, чего сам М. А. Алданов никогда про себя не скажет…
Редкой благожелательности человек!..
Особенно же в писательском мирке Парижа и не подумавшем сплотиться па чужбине, в одинаково для всех тяжелых эмигрантских условиях…
Алданов рад всегда устроить одного, похлопотать за другого…
В долгих и тщательных восьмилетних подготовительных работах по присуждении нобелевской премии академику Бунину, — роль Алданова довольно видная и весьма активная. Он мобилизовал все свои знакомства и связи… Он волновался, горел и кипел едва ли не больше, чем сам заинтересованный ‘лауреат’.
А, между тем тот же Алданов по праву, с его популярностью не только в русском, но и, в обще-европейском масштабе, смело мог бы выставить свою собственную кандидатуру…
Н. Суражский. Четыре звена Марка Алданова (От нашего парижскаго корреспондента) // Для Вас. 1934. No 39, 22 сентября. С. 3 — 4.
Подготовка текста Лариса Лавринец, 2006.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2006.