Четыре новыя драмы, приписываемыя Шекспиру.
(Статья Рётшера)
Четыре новыя драмы, приписываемыя Шекспиру.
(Статья Рётшера)
‘Отечественныя Записки’, т. 13, 1840
Четыре новые драмы, приписываемые Шекспиру, Рётшер Генрих Теодор, Год: 1840
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Въ 1836 году, Тикъ подарилъ германскую публику переводомъ четырехъ пьесъ Шекспира, изъ которыхъ три до того времени были почти-неизвстны, а четвертая ‘Эдуардъ III’, оставалась совершенно-чуждою даже самымъ отличнымъ знатокамъ Шекспира {А. В. Шлегель въ своихъ ‘Dramat. Vorlesungen’ (стр. 4) относитъ ‘Эдуарда’ къ тмъ сомнительнымъ произведеніямъ поэта, которыхъ ему никогда не удавалось видть.}, но этотъ подарокъ не былъ принятъ съ такимъ радушіемъ и участіемъ, какихъ можно было бы ожидать. Журналы, столь чувствительные къ посредственнымъ явленіямъ, почти вовсе не упоминали о нихъ, или, если и касались ихъ, то говорили словно объ обыденномъ произведеніи дюжинной лирики. Театры же нигд, начиная съ самой родины Шекспира, даже не попробывали испытать дйствія на публику той или другой драмы, не хотли на произведенія, приписываемыя величайшему драматическому поэту, употребить по-крайней-мр хоть столько старанія и труда, сколько они расточаютъ на пошлыя переложенія съ Французскаго, или на исчадія привилегированныхъ театральныхъ поставщиковъ. Ни съ какой стороны не привлекло на себя вниманія это во всякомъ отношеніи замчательнйшее литературное явленіе. Впрочемъ, такому невниманію не должно дивиться: толп, которая можетъ вмшиваться въ литературу только совн и мимоходомъ, почти совсмъ не было указано на означенныя произведенія. Самъ авторъ этой статьи нердко бывалъ удивленъ, встрчая даже между людьми, которые по склонности и личному положенію своему особенно обращаютъ вниманіе на замчательныя явленія въ области эстетической литературы, едва одно знаніе объ этихъ четырехъ лежащихъ передъ нами пьесахъ: фактъ, который едва можно объяснить, но котораго нельзя прейдти молчаніемъ. Поэтъ съ европейскою извстностію, великій знатокъ Шекспира, Лудвигъ Тикъ, передаетъ съ полнйшею увренностію созданія Шекспира, передаетъ нмецкой публик, съ давнихъ поръ поставляющей славу свою въ оцнк и разумнія Шекспира, четыре пьесы, не просовокупляя къ нимъ ничего, кром имени британскаго поэта:— не должно ли было думать, что весь образованный міръ съ поспшностію устремится къ этому явленію, что возгорятся исполненныя проницательности, остроумія, вдохновенной прозорливости пренія о достоврности и недостоврности сихъ пьесъ, что жалоба на молчаніе Тика, некоснувшагося ни однимъ словомъ сомнній въ подлинности ихъ, представитъ издателю благопріятный случай дать намъ блестящее доказательство своей увренности — и ничего, ничего подобнаго не было! Единственный человкъ съ образованнымъ умомъ и вкусомъ, коснувшійся этихъ произведеній, равно какъ и всхъ сомнительныхъ произведеній Шекспира, былъ Германъ Ульричи въ своей книг ‘О драматическомъ искусств Шекспира’ {ber Schakspear’s Drammatische Kunst, особенно съ стран. 470.}. Но этотъ предметъ естественно такъ мало выступаетъ у него на передній планъ, и все сочиненіе вообще принадлежитъ столь ограниченной сфер {Книга эта довольно-странное явленіе въ эстетической литератур. Авторъ назвалъ ее ‘Христіанской Эстетикою’. Въ изслдованіяхъ характеровъ авторъ везд держится основнаго созерцанія перваго грхопаденія и искупленія. Дйствующія лица страждутъ если не за свои грхи, то за грхи родителей. Съ такой точки зрнія въ ‘Ромео и Джюльетт’, Джюльетта сдлалась легкомысленной двочкой, Лоренцо дйствующимъ вопреки своему долгу, а на совсти мамки лежитъ дурное воспитаніе Джюльетты. Жена и дти Макдуфа гибнутъ за грхи отца, и проч. и проч. Принимаясь объяснять вдьмъ въ ‘Макбет’, Ульричи начинаетъ грхопаденіемъ, замчаетъ, что человкъ во зл силенъ, а въ добръ слабъ, переходитъ потомъ къ ‘христіанскому‘ ученію о дьявол и демонахъ, и наконецъ ставитъ: и такъ дале. Въ этомъ все объясненіе вдьмъ. Впрочемъ, онъ объясняетъ это дйствіемъ духовъ того міра (Jenseits) на души наши, погруженныя въ землю, все это перемшано съ выходками противъ новой философіи которая, какъ онъ говоритъ, ‘хочетъ имть небо на земл и никакой земли въ неб.’ Ульричи везд старается доказать, что Шекспиръ былъ большой христіанинъ. Странное явленіе выбрать Шекспира за канву для теологическихъ, піэтистическихъ и полемическихъ разсужденій. Примч. перев.}, что отъ него нельзя надяться распространенія знакомства съ сими драмами. Интересъ къ предмету и нкоторымъ образомъ священный долгъ привтствовать съ благоговйною любовію все носящее на себ имя Шекспира, заставляютъ насъ въ большемъ объем приступить къ ближайшей оцнк этихъ произведеній.
Удивительно, что вншнее свидтельство въ подлинности лежащихъ передъ нами четырехъ пьесъ находится въ обратномъ отношеніи къ внутреннему свидтельству ихъ: потому-что ‘Эдуардъ III’ лишенъ почти всякаго вншняго доказательства на принадлежность Шекспиру {Только одними собирателями старинныхъ каталоговъ приписанъ онъ Шекспиру. Срави. Ульричи, стр. 491.}, тогда-какъ свидтельство духа ршительно открываетъ въ ‘Эдуард III’ твореніе поэта, которое смло можетъ обратиться къ міру съ знаменитыми словами: ‘я отъ Шекспира, горе тому, кто коснется меня!’. Что же до предмета, то его почти а priori можно назвать такимъ, который Шекспиръ долженъ былъ взять содержаніемъ для одного изъ своихъ созданій и который вмст съ тмъ представляетъ цльное звно въ цикл историческихъ драмъ изъ исторіи Англіи. Предположимъ, будто намъ извстно вообще, что Шекспиръ создалъ цлый кругъ историческихъ пьесъ изъ исторіи Англіи и избралъ такія эпохи, въ которыхъ жизнь націи всего ярче выразилась, мы едва ли, хоть на минуту, усомнились бы поставить царствованіе Эдуарда III на переднемъ план, какъ одинъ изъ самыхъ блестящихъ періодовъ англійской исторіи, потому-что подъ правленіемъ Эдуарда III, нація впервые достигла гордаго восчувствованія своей силы и совершила блестящіе подвиги противъ своей ненавистной совмстницы, — подвиги, столь же славные по своимъ непосредственнымъ слдствіямъ, сколько по генію, съ какимъ были совершены. Одно это предположеніе много говоритъ въ пользу предмета драмы, и съ этой стороны можно тотчасъ быть увреннымъ въ единодушномъ согласіи всхъ. Да, намъ кажется, что поэтъ не могъ сообразне и величественне начать рядъ своихъ историческихъ драмъ изъ исторіи Англіи, какъ раскрывъ ея героическое величіе передъ горделивымъ соперникомъ и представивъ королевскій санъ опирающимся на собственную силу и смлое самочувствованіе, — королевскій санъ, который, не довольствуясь блескомъ, полученнымъ отъ рожденія, самъ себя содлываетъ тмъ, что онъ хочетъ и долженъ значить. Исторія, въ правленіе Эдуарда III, вызвала столько дивныхъ поэтическихъ элементовъ, что поэту оставалось только брать ихъ. Борьба съ Франціею, заклятымъ врагомъ Англіи, великая борьба, въ которой нужны все мужество, вся бодрость націи, начинается и естественно всмъ сообщаетъ необыкновенную энергію и упругость, рыцарственный король, обладающій притомъ всми дарами благоразумія и мужества, ведетъ дружины свои во враждующую землю, въ героическомъ величіи превосходитъ его только одинъ мощный сынъ его, Черный Принцъ. Величественно раскрывается здсь увренность во всесильномъ могуществ духа, и отсюда торжество генія надъ грубою силою толпы. Эти дв героическія натуры, отецъ и сынъ, поставленныя во глав великаго народа, застигнутыя рокомъ и уже, кажется, обреченныя гибели, содлываютъ поприще, которое самонадянный врагъ избралъ для ихъ пораженія, поприщемъ вчной славы и кладутъ на немъ смена могущественнйшаго развитія. Уже въ одномъ этомъ лежитъ столько поэтически-разительнаго, король и его рыцарственный сынъ предстоятъ такими пластическими образами, что поэтъ англійской исторіи не могъ лучше избрать предмета для своего творчества. Здсь могъ онъ почувствовать себя Британцемъ, и вмст пріобрталъ важное преимущество — противоположить личную энергію Эдуарда вялости и слабодушію его нецарственныхъ преемниковъ, — привести въ созерцаніе начало внутреннихъ раздоровъ, надъ которыми снова, но только на краткое время преобладаетъ могущественная личность. Такимъ образомъ ‘Эдуардъ III’ указываетъ намъ на побду и силу личности, въ среднія времена все сосредоточивавшей въ одной-себ и служащей кореннымъ основаніемъ всякой драматической поэзіи.
И такъ, относительно матеріала ‘Эдуарда’, мы должны были бы прежде всего удивляться, что Шекспиръ не воспользовался имъ. И дйствительно, многіе уже предлагали вопросъ: почему Шекспиръ драматически не обработалъ этого знаменитаго времени въ исторіи, почему имъ не открылъ онъ цикла своихъ историческихъ драмъ? Если же обработаніе соотвтствуетъ многозначительной сущности матеріала, если великіе элементы, заключенные въ немъ, обнаружились въ поэтическихъ призракахъ, и лица, носившія на раменахъ своихъ историческія событія, явились въ поэтическихъ образахъ, то, съ достоврностію, основанною на свидтельств духа, которое выше всхъ единственно-историческихъ доказательствъ, можемъ мы, въ драм ‘Эдуардъ III’, привтствовать твореніе Шекспира, и таково оно дйствительно. Теперь попробуемъ привести въ ясность точку зрнія, художественную обработку матеріала и его поэтическаго значенія.
‘Эдуардъ III’, въ цлости своей, конечно, является боле эпическимъ, нежели драматическимъ, ибо не все здсь движется около одного индивидуальнаго дйствія, къ разршенію котораго мы бы ведены были непрерывно-шествующимъ развитіемъ, и героемъ котораго былъ бы человкъ, своимъ паосомъ (pathos) напрягающій въ себ драматическую коллизію до высочайшей степени. Тэма и основный планъ, основное созерцаніе этого творенія, представляютъ возвеличеніе Англіи въ ея достославной борьб съ Франціею. Это величіе, эта слава существенно опираются на духовную и нравственную дятельную силу царственнаго героя, владющаго королевствомъ, и его рыцарственнаго сына, который превышаетъ отца. Въ нихъ осуществляется то знаменитое время, съ ними связанъ весь ходъ исполненнаго славы развитія. Посему эти дв фигуры выступаютъ на передній планъ и личностію своею проявляютъ законъ, что духу, а не матеріи принадлежитъ владычество надъ міромъ, что онъ единый призванъ царствовать и что только на немъ единомъ основано безусловное право исторіи. Такъ-какъ драма соединяетъ славу Англіи съ подвигами сихъ двухъ героическихъ натуръ, то все другое получаетъ характеръ средства, содйствующаго къ этой исторической апотеоз великой страны, къ возведенію этого величественнаго зданія. Да, даже могущественная страсть короля къ графин Салисбури, грозящая совершенно покорить его, нравственная, вмст съ опасностію возрастающая сила графини, все здсь иметъ только единую цль — славу Англіи, олицетворяющейся въ представител своемъ, Эдуард. Это возвеличеніе есть единственное и истинное единство, внутренно связующее об драматически-распадающіяся части упомянутаго творенія: отношеніе короля къ графин Салисбури (душу первыхъ двухъ актовъ) съ борьбою и побдою во Франціи (содержаніемъ трехъ остальныхъ).
Съ одной стороны, здсь все иметъ характеръ особнаго, въ извстное время, извстнымъ народомъ и его повелителями совершенныхъ историческихъ событій, съ другой конкретный замыслъ поэта указуетъ выше и возноситъ насъ до созерцанія общаго, вчнаго закона, осуществляющагося здсь, въ этихъ особныхъ обстоятельствахъ. Этотъ законъ: побда внутренняго сосредоточенія духа, его самообладанія и самоотрицанія надъ гордостію наглой силы и человѣ,ческою надеждою на матеріальное могущество, побда генія, изъ себя-самого возсоздающаго міръ и посрамляющаго вс выкладки житейскаго разсудка, — генія, передъ которымъ всякій призывъ матеріальной силы исчезаетъ въ пустомъ воздух, — генія, который совершаетъ дйствія, указующія на высшій порядокъ вещей, гд только то приходитъ къ своему праву, что призвано къ нему своею сущностію. Уже это одно показываетъ величіе драмы и возвщаетъ ее созданіемъ Шекспира. Да, мы видимъ въ немъ то особенное, принадлежащее Шекспиру величіе, которое дышетъ во всхъ его историческихъ драмахъ, независимо отъ опредленныхъ событій и особныхъ явленій: здсь мы чувствуемъ то же величіе, ту же общую силу, то же самое жизненное зерно, отршающееся отъ всякаго опредленнаго историческаго развитія, зерно, которое мы назвали бы субстанціею исторіи, представленной поэтомъ sub specie aeterni. Въ увренности, что читатели согласятся съ нами, мы напомнимъ здсь, для большей ясности сказаннаго, о ‘Ричард III’, котораго, независимо отъ историческаго матеріала, служащаго ему содержаніемъ и связывающаго его съ цлымъ историческимъ цикломъ, можно назвать трагедіею абсолютнаго деспотизма, въ его демонскомъ образ, въ полномъ, страшномъ проявленіи, раскрывающею въ лиц Ричарда вчные законы, какимъ подвергнуто это крайнее, высочайшее самолюбіе. Конечно, эта другая таинственная душа, какъ назвали бы мы общее содержаніе сихъ историческихъ созданій, открыта только для тхъ, которые могутъ узнавать мысли въ чувственной ихъ оболочк, — а это предметъ одного только философскаго изученія искусства.
Мы намекнули, что драма ‘Эдуардъ III’ распадается на дв половины, которыя съ перваго взгляда кажутся ничмъ-несвязанными. Въ-самомъ-дл, связь между ими не крпка и боле доказываетъ эпическую концепцію цлаго. Въ первой половин центръ дйствія образуетъ страстную любовь короля къ графин Салисбури и его выходъ изъ этого состоянія, грозящаго осилить его совсмъ. Два эти акта, разсматриваемые сами-по-себ, по могуществу страсти, раскрываемой ими, по величію и важности коллизіи, являющейся въ нихъ, во душевной твердости и нравственной сил, возрастающихъ въ нихъ вмст съ страстію, — въ высочайшей степени драматичны, и по-своему исполненію принадлежатъ къ превосходнйшимъ созданіямъ Шекспира. Вмст съ тмъ они полагаютъ существенную основу и дальнйшему движенію драмы. Такъ-какъ зерномъ всей драмы мы назвали возвеличеніе Англіи знаменитыми подвигами Эдуарда и его рыцарственнаго сына, то оба первые акта относятся къ представленію блестящихъ побдъ, занимающихъ насъ въ трехъ послднихъ, какъ нравственная основа для совершающихся длъ. Кром того, первыми двумя актами вносится въ драму тотъ абсолютный законъ, на которомъ только и можетъ возвышаться всякое героическое величіе, всякая слава, — абсолютный законъ, который есть притомъ и глубочайшій корень королевскаго значенія и благодатнаго владычества. Этотъ законъ, этотъ корень — свободнорожденное, нравственное самообладаніе.
Въ-слдствіе этого, блестящіе успхи Эдуарда въ войн съ Франціею, занимающіе васъ въ трехъ послднихъ актахъ, пріобртаютъ высочайшій интересъ, являясь въ высшемъ значеніи законною побдою царственной натуры, которая тягчайшею побдою надъ собою, надъ могущественною страстію, купила глубоко-основанное право властвовать пространствомъ и временемъ. Только тотъ, кто, подобно Эдуарду III, изъ безграничности страсти, въ которой исчезалъ всякій нравственный стыдъ, все значеніе его высокаго призванія, снова воззвалъ себя къ такому сосредоточенію духа, такому нравственному самообладанію, только тотъ достоинъ властвовать и распространять свое владычество. Достоинство побды измряется силою противника, съ которымъ ведется борьба: потому-то поэтъ и далъ королю такую колоссальную страсть, которая, будучи мгновенно возбуждена видомъ прекрасной графини, овладваетъ всмъ духомъ короля и длаетъ его безчувственнымъ ко всмъ другимъ интересамъ. Эта страсть Эдуарда, разгорающаяся въ разрушительное пламя отъ нжнаго, исполненнаго всей женственной кротости сопротивленія графини Салисбури, такъ стсняетъ на этой единой точк вс силы духа его, что весь міръ видитъ онъ только въ ней одной. Поэтъ соединилъ здсь такое богатство поэтическихъ созерцаній и изъ одушевленной настроенности короля расточилъ такую цвтистую роскошь фантазіи, что по одному уже этому нельзя не узнать здсь шекспирова генія во всей его творческой сил. Едва-ли кто знаетъ что-нибудь драматичне этихъ сценъ обоихъ первыхъ актовъ, движущихся около страсти къ графин. Теперь, когда мы положили для нихъ общія точки зрнія и тмъ обозначили моментъ ихъ соединенія со второю половиною драмы, обратимъ вниманіе на нкоторыя прекрасныя и глубокомысленныя черты поэта въ созданіи и развитіи ихъ.
Объявленіе историческаго права на французскую корону открываетъ драму. Но историческое право только тогда дйствительно, когда подкрпляется высшимъ правомъ духа, слдовательно, историческое право требуетъ еще доказательства боле глубокаго. Такимъ-образомъ, самое начало указуетъ уже на движеніе, въ которомъ прежде всего должно быть право абсолютное. Сколько войнолюбивымъ ни кажется намъ король, какъ требованіе французскаго посла, въ-теченіе сорока дней принести ему покорность — ни есть уже слишкомъ-достаточный поводъ къ войн, со всмъ тмъ видимъ мы здсь Эдуарда скромнымъ, чуждымъ всякой самонадянной гордости. Его повелнія и распоряженія обнаруживаютъ въ немъ глубокомысленнаго повелителя, видящаго всю великость борьбы.— Въ юномъ принц, котораго душа радостно привтствуетъ войну, предчувствуемъ мы уже будущаго героя.
Между-тмъ Эдуардъ безъ большаго труда разбиваетъ союзника Франціи, шотландскаго короля, въ кичливой дерзости своей заране распоряжавшагося добычей и уже видвшаго во власти своей прекрасную Салисбури — и тутъ же, при первомъ привтствіи спасенной имъ графини, получаетъ смертельную стрлу, которою она, сама о томъ не зная, поразила его сердце. Леди Салисбури съ самаго начала предстоитъ въ высшей нравственной граціи, ни разу даже непредчувствующей того, что очарованіе ея почти-совершенно оковало короля.
До какой степени эта обаятельная страсть охватила и измнила короля — это узнаёмъ мы изъ рчи повреннаго Эдуарда, Лудвига, открывающей собою второй актъ и дающей намъ средство глубоко заглянуть въ душевное состояніе короля. Изъ нея усматриваемъ мы, какой уже видъ приняла страсть эта, какъ грозитъ она разорвать вс оплоты разума, и какъ, наконецъ, самъ воинственный духъ Эдуарда изнемогаетъ и падаетъ.
Сценою между королемъ и его повренными поэтъ воспользовался для самой прекрасной поэтической черты. Короля волнуютъ страстное желаніе и любовь. Изъ его взволнованной груди летятъ искры, обнаруживающія клокочущій волканъ. Это состояніе души долженъ повренный облечь въ одежду нжной поэзіи. Король вызываетъ его дать поэтическое слово томительному ощущенію — и тутъ же, изъ собственной груди его, вырывается стремительный потокъ созерцаній и образовъ, которыми слегка хочетъ облегчить себя сжатое сердце, такъ-что мы его самого должны признать могучимъ поэтомъ, предъ которымъ всякая пснь изъ другихъ устъ, воспвающая это состояніе души — показалась бы намъ холоднымъ, съ пустынныхъ предловъ вющимъ дыханіемъ. Невозможно раскаленный жаръ души раскрыть до большей ясности и лучезарности слова, такъ какъ совершаетъ это король предъ тмъ, котораго призываетъ онъ къ поэзіи, совершаетъ собственнымъ поэтическимъ творчествомъ, какъ-бы насмхаясь надъ требованіемъ своимъ и доказывая намъ, какъ передъ этою истинною поэзіею сердца безцвтно и тускло все, что могло бы выйдти изъ устъ посторонняго. Прозаическая важность и намёкъ, который Лудвигъ съ намреніемъ включаетъ въ свою псню, возбуждаютъ наконецъ короля выговорить, что только подобнымъ можетъ быть понято и воспто подобное, и исторгаютъ изъ устъ его рчь, исполненную возвышенной поэзіи, въ которой стороною осмивается и тотъ холодный, сухой намёкъ Лудвига:
‘Нтъ, лишь воинъ можетъ разсказать о войн и битвахъ, лишь заточенный — о мрачныхъ и сырыхъ стенхъ тюрьмы, лишь больной въ-силахъ описать скорбь смертную, истощенный гладомъ — наслажденія пиршества, измерзшій бднякъ — живительную теплоту огня, — словомъ, только одна нужда — свою блаженную противоположность. Такъ пснь любви можетъ быть спта лишь голосомъ любви.’
Графиня Салисбури уже при первомъ своемъ появленіи обнаружила нравственную прелесть, предвщающую ей побдоносный выходъ изъ боя съ угрожавшимъ ей могущественнымъ противникомъ. Въ такомъ же вид представляетъ намъ графиню и повренный короля. Въ цломъ начертаніи характера графини Салисбури раскрывается великій мастеръ. Ея слова, которыя, при выход, говоритъ она королю и въ которыхъ грація сердца дивно слита съ благоговйнымъ почтеніемъ къ повелителю, — эти слова вютъ чуднымъ благоуханіемъ. Они переносятъ насъ такъ же, какъ и всякій поэтическій характеръ, въ ту сферу, гд слова не исчерпываютъ сущности, но въ то же время таинственнымъ очарованіемъ своимъ пробуждаютъ то состояніе духа, которое необходимо для наслажденія подобною личностію. Во всякой поэзіи есть нчто, лежащее вн всякаго холоднаго наблюденія, нчто, являющееся одному только поэтическому созерцанію. Это особенно-разительно въ тхъ характерахъ, коихъ личность не можетъ совершенно-ясно обнаружиться въ чувственное явленіе, въ-слдствіе внутренней, неистощимой силы ощущенія и полнаго чувства (Gemth) и разсудка. Дать предчувствовать это большее, нежели сколько можетъ дать слово, и дать предчувствовать его чрезъ самое представленіе личности, вызывать этотъ невидимый духъ, эту таинственную душу и являть ее нашему поэтическому созерцанію, — въ этомъ, кажется намъ, заключается существенный критеріумъ генія. И это самое творецъ ‘Эдуарда III’ такъ проявилъ въ графин Салисбури, какъ когда-либо проявлялъ Шекспиръ въ своихъ превосходнйшихъ женскихъ характерахъ.
Нравственная прелесть графини Салисбури раскрывается передъ страстно-воспламененнымъ королемъ во всей своей внутренней неистощимой сил. Всякій дйствительный характеръ растетъ чрезъ отношенія и борьбу, въ которыя завлеченъ онъ. Такъ, увлекаемая всмъ обаяніемъ страстной преданности Эдуарда, всею силою его сердца, объятаго пожирающимъ пламенемъ, раскрываетъ графиня Салисбури нравственную силу, восходящую до высочайшаго нравственнаго величія. Внутренняя твердость, которую кроткая, нжная, прекрасная женщина почерпаетъ изъ своего нравственнаго сознанія, присутствіе духа, которымъ владетъ она, обиліе остроумія — ея оружія, которымъ уничтожаетъ она всю силу его страстныхъ убжденій и доводовъ, — вс эти отдльныя, мастерскія черты сосредоточены поэтомъ въ немногихъ сценахъ. Шекспирово богатство, отъ крупицъ котораго могутъ еще роскошно напитаться другіе поэты, содержаніе, котораго другимъ съ излишкомъ достало бы на цлые акты, здсь стсненное въ одну или немногія сцены — являются въ этомъ произведеніи во всей полнот своей, какъ неопровержимыя доказательства шекспирова духа.
Это богатство поэтическихъ, неистощимо-льющихся созерцаній, раскрывающихъ страсть короля, это сопротивленіе графини Салисбури, возрастающее до нравственнаго раздраженія — можно только сравнить со смлостію изобртенія, которымъ поэтъ еще боле напрягаетъ драматическое столкновеніе и возноситъ его въ высочайшую, святую сферу. Варвикъ, отецъ графини, врный вассалъ короля, съ благороднымъ чистосердечіемъ возобновляетъ клятву въ безусловной врности и преданности королю, которую Эдуардъ съ намреніемъ исторгаетъ у него, чрезъ это Варвикъ становится въ страшную необходимость — или нарушить врность, въ безпредльности которой онъ только-что поклялся, или стать самому соблазнителемъ своей дочери, склоняя ее уступить неукротимой страсти короля. Положеніе глубоко-трагическое и дивное по своему исходу. Врность вассала, только-что безусловно-вызывавшаяся на всякую услугу, вступаетъ въ борьбу съ нравственнымъ достоинствомъ отца: онъ самъ долженъ склонить дочь свою къ расторженію святаго обта. Варвикъ чувствуетъ всю тяжесть, лежащую на немъ, но нравственная натура его указываетъ ему выходъ. Дочь сама должна быть единственнымъ судьею въ этой борьб. Непоколебимая довренность къ ея нравственной сил даетъ ему мужество формально выполнить данную королю клятву, и ожидаемое имъ ршеніе цломудренной графини есть торжество для отца и оправданіе его вры въ нравственное достоинство дочери. Варвикъ въ искусныхъ софизмахъ раскрываетъ передъ дочерью вс свтлыя стороны склонности короля, облекая грхъ въ ‘моральныя’ изреченія — и здсь мы должны предположить, что Варввкъ вполн проникнутъ убжденіемъ, что нравственное, цломудренное чувство графини разорветъ тенёта этихъ софизмовъ. Отвтъ дочери показываетъ, впрочемъ, какъ глубоко затаилъ отецъ свою сокровенную думу въ соблазнительныхъ словахъ своихъ. Ходатайство отца и его софистическое оправданіе грха дочь принимаетъ за его дйствительный образъ мыслей. Отсюда ея скорбь, ея отчаяніе, когда она видитъ, что обманулась во всемъ, что до-сихъ-поръ было священно для нея. Но ни минуты не колеблется ея ршеніе — лучше смерть, нежели грхъ!
‘О, противоестественное ходатайство! Горе мн, бдной! Къ-чему спасаться мн отъ преслдованія враговъ, если друзья гораздо-опаснйшія тснятъ меня.’
И еще дале:
‘Удивительно ли, что втвь заражена, когда ядъ пожралъ уже корень, удивительно ли, что дитя мреть въ проказ, — оно всосало ядъ изъ груди прокаженной матери.’
Нравственная скорбь даетъ этой возвышенной натур могущественную силу выраженія, и потому оно такъ разительно дйствуетъ. Стремительно-восходящія созерцанія, въ которыя облекается глубоко-оскорбленное достоинство цломудренной женищны, суть вмст и свидтельство ея благороднаго негодованія, которому поэтъ, — Шекспиръ, — даетъ изливаться бурнымъ потокомъ.
Когда лживая рчь не поколебала цломудреннаго сердца графини, тогда, пораженный нравственною энергіею дочери, Варвикъ самъ разрываетъ тексты своихъ софизмовъ и въ созерцаніяхъ, изшедшихъ изъ глубины души его, возстановляетъ ея нравственное право, которое выше всякой человческой власти, священно и неприкосновенно, и которому самая жизнь должна собою жертвовать.
Но поэтъ еще не удовольствовался этимъ. Страсть короля доходитъ до преступнаго ршенія — разорвать вс узы, которыя удерживаютъ его отъ полнаго соединенія съ графинею. Противъ этого пожирающаго пламени Эдуарда, готоваго уже разрушить вс нравственныя преграды, у графини нтъ ничего, кром нравственной силы: она должна проявить ее дломъ. Этотъ разгаръ страсти поэтъ представилъ въ потрясающей мысли, до которой доводитъ его сопротивленіе графини — принесть въ жертву свою супругу и мужа леди Салисбури, какъ обличителей и свидтелей преступнаго наслажденія. Поэтъ позволяетъ самой графин требовать смерти ихъ, чтобъ тмъ заставить короля трепетать передъ необъятностію его преступленія и тмъ привести его въ сознаніе и самообладаніе. Но страсть расторгаетъ въ бурномъ разлив и послдній слабый оплотъ, еще противящійся волнамъ ея: согласіе короля обнаруживаетъ страсть, дошедшую до послдней крайности, показываетъ, что нравственное чувство его почти совсмъ осилено разрушительнымъ пламенемъ преступнаго вожделнія. Онъ говоритъ:
‘Довольно! твой мужъ и королева умруть. О, ты прекрасне самой Геры! и что силы мальчика Леандра передъ моими! Чрезъ Геллеспонтъ крови стану смотрть я на Сестосъ, гд живетъ моя Геро.’
Теперь, когда всякое усиліе побдить словомъ, осталось тщетнымъ, нравственной энергіи графини остается только обнаружиться въ безстрашіи смерти: она произноситъ ршеніе тутъ же на мст умертвить себя, если, король не оставитъ своихъ преступныхъ намреній. Здсь торжественно осуществляется то нравственное чувство, которое жизнь цнитъ мене, нежели идею. Леди Салисбури возрастаетъ въ бою, гд при каждомъ нападеніи на честь ея, она пріобртала новыя оружія для защиты своей, наконецъ возвышается до героини, ршающейся смертію запечатлть величіе нравственной идеи. По возвышенной, простой рчи ея, чувствуемъ мы, что здсь говоритъ великая натура въ величественный моментъ бытія своего:
‘Клявись мн оставить твое гршное желаніе и никогда, никогда не преслдовать имъ меня, или клянусь Богомъ, эта острая сталь запятнаетъ твою землю тмъ, что ты запятнать хочешь — моею цдомудренною кровію! Клянись, Эдуардъ, клянись, — или я поражу себя и умру здсь на мст.’
Эта высочайшая нравственная энергія души воззываетъ короля изъ безграничности страсти къ владычеству надъ собою. Впервые только, передъ внутреннею силою, ршившеюся посредствомъ смерти избавиться отъ всякаго насилія, склоняется его бшеная страсть, впервые только, въ присутствіи существа, котораго нравственная идея исполнила такимъ безстрашіемъ смерти, сознаетъ онъ свое безсиліе, благоговніе и стыдъ собственнаго совершеннаго паденія глубоко проникаютъ его душу. Это благоговніе и стыдъ суть въ то же время и элементы, изъ коихъ зиждется его возрожденіе внутреннее сосредоточеніе духа, сознаніе своего достоинства и назначенія Какъ сила сопротивленія графини измрялась могуществомъ страсти короля, такъ совершенная утрата самообладанія и присутствія духа въ корол служить для насъ залогомъ его нравственной натуры и прочности его возрожденія. Кто, подобно ему, погрузился въ огнь страсти и могъ еще въ этомъ пожирающемъ пламени сохранить нетлннымъ хоть единое зерно, тому пламя обратилось въ очистительный огнь, изъ котораго возстаетъ онъ подобно новому Фениксу. Безграничное вожделніе и дикая страсть перегорли, и изъ нихъ воскресъ нравственный, самообладающій духъ. Результатъ этого могучаго возрожденія является намъ, какъ мы уже сказали основою дальнйшаго развитія драмы, положившей себ цлію: возвеличеніе Англіи Эдуардомъ и его славнымъ сыномъ. Духъ, въ страшной битв съ исполинскою страстію, возстановившей свое владычество надъ собою, потрясенный всемогуществомъ нравственной энергіи и въ стыд преклонясь предъ нею, узрвшій въ ней то, что въ насъ есть безусловно непоколебимаго и вчнаго, этотъ духъ достоинъ своего призванія — какъ глава государства, возобладавшій надъ собою въ царств нравственности, онъ достоинъ обладанія и въ пространств. Какъ возвышенно и просто выразила графиня свое ршеніе, такъ возвышенно и просто выговариваетъ Эдуардъ переворотъ, произведенный въ немъ побдою надъ самимъ-собою:
‘Да, я клянусь, той самой силой, которая теперь даетъ мн возможность стыдиться себя, что съ-сихъ-поръ изъ устъ моихъ не излетитъ ни разу слово съ такою цлью. Теперь встань ты, истинно-британская жена, встань, паденіе мое да будетъ теб во славу у потомковъ дальнихъ. Я проснулся отъ празднаго, безумнаго сна.’
При этой, въ основаніи драмы лежащей цли, не должно, слдовательно, удивляться, что съ-сихъ-поръ графиня Салисбури исчезаетъ со сцены: назначеніе ея, какъ мы уже намекнули выше, состояло въ томъ, чтобы послужить къ возвеличенію короля, какъ представителя англійской славы. Мы не скроемъ, что этимъ ослабляется драматическая сила ‘цлаго произведенія, ибо въ эти сцены, исполненныя могучихъ и съ возрастающею силою развивающихся столкновеній, поэтъ вдохнулъ собственно-драматическій интересъ. Леди Салисбури представляетъ одинъ изъ благороднйшихъ драматическихъ образовъ, которые когда-либо выходили изъ духа поэта. Напряженіе, въ которомъ держали драму сцены обоихъ первыхъ актовъ, проникнутыя глубочайшими звуками человческаго ощущенія, уступаетъ, слдуя направленію этой драмы, боле-эпическому, расходящемуся движенію, которое, также по своей натур, возвращаетъ нашей душ ея свободу, утрачиваемую ею во всякомъ дйствіи, развивающемся въ великихъ коллизіяхъ. Здсь драма изъ своей усиленной, на одной точк сосредоточенной настроенности какъ-бы разршается въ боле-эпическую настроенность. Вотъ отношеніе между обими частями ‘Эдуарда III’, и мы вовсе не думаемъ скрывать недостатокъ единства драматическаго развитія, который не совсмъ выкупается даже и основною мыслію, внутренно связывающею об половины.
Дйствіе слдующихъ актовъ происходитъ во Франціи, въ стран воинственной славы Англіи, управляемой Эдуардомъ и его сыномъ. Хоть мы открываемъ здсь въ сущности боле-эпическую концепцію цлаго, но способъ, которымъ возвеличивается Эдуардъ, вполн превосходенъ и блещетъ поэтическимъ свтомъ. Герой этой славы собственно есть принцъ валлійскій, который теперь становится средоточіемъ драмы. Поэтъ, въ представленіи своемъ, остался вренъ исторіи столько, сколько долженъ быть вренъ исторіи поэтъ въ исторической драм вообще, т. е. онъ очистилъ сущность (субстанцію) исторіи отъ множества сопровождающихъ ее вншностей и случайныхъ событій, освободилъ ее отъ всхъ примсей, которыми въ дйствительности она обременена, потому-что дйствительность погружена еще въ противорчія свободы и необходимости, существеннаго и несущественнаго. Лишь поэзія освобождаетъ исторію отъ этого противорчія, лишь она извлекаетъ чистую сущность (субстанцію), отдляя отъ нея въ то же время ея относительно-неорганическое и давая ей тло, совершенно-соотвтствующее ея душ. Сжимая и идеализируя историческій матеріалъ, расходящійся въ даль временъ и пространства, поэзія вмст съ тмъ въ этомъ преображеніи улетучиваетъ несущественное, находящееся въ движеніи сущности. Въ этомъ-то отношеніи Аристотель называетъ поэзію боле философскою, нежели исторія. Что поэтъ ‘Эдуарда’ сраженія при Креси и Пуатье, отдаленныя между собою десятью годами и бывшія при двухъ разныхъ француэскихъ короляхъ, соединилъ въ одну эпоху, при одномъ французскомъ корол, это для сущности, для субстанціи историческихъ событій совершенно незначительно и не длаетъ никакого ущерба истинной исторической врности, пребывающей въ собственно-движущейся душ исторіи и уготовляющей ей въ царств поэзіи другую идеальную жизнь. Да, поэтъ ‘Эдуарда’, по смлости, съ какою властвуетъ надъ несущественнымъ, употребляя его для своей цли, и по благоговйной врности, съ какою слдуетъ онъ отдльнымъ историческимъ чертамъ и явленіямъ, — дйствительно Шекспиръ.
Въ трехъ послднихъ актахъ, все направлено къ тому, чтобы представить въ созерцаніи внутреннюю необходимость побды Англіи надъ Франціею. Вс нити собраны для довершенія ткани, развивающей предъ нашими очами торжество Англіи. Прежде всего, здсь разительно представлена дерзкая самонадянность Французовъ въ лиц ихъ властителя и принцевъ. Насмшливое презрніе врага тотчасъ же (въ начал 3 акта) наказывается гибелью французскаго флота, который долженъ былъ не допустить Англичанъ до французскаго берега. Бгущіе Французы обнаруживаютъ совершенный упадокъ духа, который еще усиливается предсказаніемъ, распространившимся въ народ, что скоро настанетъ время, когда съ востока встанетъ левъ и ‘похититъ золотыя лиліи Франціи’. Чрезъ это самое Англія является въ глазахъ народа какъ-бы имющею право на владычество, а сопротивленіе ей — тщетнымъ усиліемъ противъ неизбжнаго рока. Здсь непосредственно раскрывается та настроенность духа, которая чувство безсилія и безсознательной покорности высшему могуществу скрываетъ въ образ предсказанія. Во всякомъ случа мысль поэта датъ этимъ самымъ основный тонъ всему созданію — прекрасна. Могутъ ли великія дла создаться изъ элементовъ безсильныхъ и уже обнаруживающихъ свое разршеніе? Самонадянный родъ правителей и народъ безъ силы и довренности взаимно споспшествуютъ тому разршенію.
На этой-то почв возвышается героическій образъ принца валлійскаго, одинъ изъ благороднйшихъ, рыцарственныхъ и богатйшихъ драматическихъ образовъ, котораго величіе растетъ предъ нашими очами вмст съ опасностями и достоинствомъ награды. Поэтъ провелъ его по всмъ ступенямъ рыцарскаго чувства. Благородство духа и чувства, во всхъ отношеніяхъ, въ которыя ставитъ его судьба, являютъ его везд достойнымъ своего величія. Здсь нтъ ничего преувеличеннаго, что заставляло бы подозрвать въ словахъ принца обыкновенныя фигуры, которымъ не врится, потому-что он не соотвтствуютъ цлому, словомъ неохватываемому положенію. Здсь нтъ пустаго паоса (pathos), нтъ сверхъестественнаго, нечеловческаго, фантастическаго стремленія, которое, потому-что оно не естественно, лишено и эпическаго и — главное — драматическаго интереса. Мы назвали принца богатымъ образомъ. Это богатство раскрывается во множеств отношеній и положеній, въ которыхъ онъ поставленъ и запутанъ, изъ которыхъ каждое обнаруживаетъ въ немъ новую сторону его характера, новую черту благородства души его. Если въ немъ должно быть возвеличено дйствительно высшее право духа, и если побда его должна явиться не слдствіемъ случая или матеріальныхъ силъ, а необходимымъ результатомъ самимъ-имъ восчувствованнаго своего высокаго назначенія, то тогда предъ нашими очами должна развиваться человчески-великая и во всхъ положеніяхъ благородно-проявляющаяся личность. Кто хочетъ побждать и властвовать, тотъ долженъ обнаружить возвышенную, исполненную человческаго величія личность, ей охотно довримъ мы побжденныхъ народовъ, потому-что въ т времена сила личности и природной виртуозности, вмщая въ себ все, была абсолютнымъ правомъ. Одной рыцарской храбрости, которая еще не ручается намъ за образованное благородство души, недостаточно. Только созерцая благородство души, мы истинно возвышаемся. Такъ представилъ вамъ поэтъ принца валлійскаго. Попробуемъ здсь показать его общую характеристику въ ея главныхъ чертахъ, къ которой большею частію примыкаетъ движеніе драмы, и тмъ подтвердить то, о чемъ только слегка намекнули мы.
Принцъ принимаетъ оружіе, освященное глубокомысленными словами храбрйшаго рыцаря. При врученіи каждой отдльной части вооруженія, выговаривается поэтическою фантазіею глубокое, символическое значеніе ея, которому суждено осуществиться въ благородномъ принц и чрезъ него. Эти символы прообразуютъ полное рыцарское посвященіе. Но возвести въ рыцари долженъ принцъ самъ себя, только за подвигъ его можетъ послдовать рыцарскій ударъ, признаніе этого подвига. Посему принцъ самъ долженъ сдлаться тмъ, что онъ хочетъ значитъ. Юный Эдуардъ весь провикнуть величіемъ момента и своего призванія. Эта настроенность духа обнаруживается величественно-простымъ образомъ. Одушевленіе и довренность къ возвышенности своего назначенія, которое онъ глубокомысленно обнимаетъ во всей его чистот и во всемъ достоинств, такъ проникаютъ принца, что это одно мсто уже предвщаетъ какъ все его грядущее, героическое величіе. Какая поэтическая красота, опредляющая характеръ принца въ этихъ словахъ:
‘Почтенный отецъ, храбрые перы! честь, вами оказанная мн, оживляетъ, наводняетъ мою молодую, едва развернувшуюся силу радостнымъ предчувствіемъ, предрекая ей счастіе, я внимаю ей, какъ словамъ стараго Іакова, благословляющаго дтей своихъ. Когда опозорю я это освященное оружіе, употребляя его не въ славу моего Господа, не въ защиту сиротъ и несчастныхъ, или не для мирнаго счастія нашей Англіи, пусть высохнетъ моя кисть, разслабнетъ рука, увянетъ сердце, и, подобно сгнившему листу, падетъ мое имя и станетъ добычею позора.’
Рыцарскій духъ, основа всхъ другихъ рыцарскихъ доблестей, долженъ проявить себя во всемъ своемъ объем. Принцъ долженъ опираться на самаго себя. Кто научился опираться на собственныя дянія, на того и другія могутъ доврчиво опираться. Для этого надобно, чтобъ человкъ разъ въ жизни былъ предоставленъ совершенно самому себ: здсь школа практическаго человка. Въ жизни подобные моменты не всегда выступаютъ въ поэтической созерцаемости. Этотъ необходимый проводный пунктъ по всякой духовной энергіи и власти не всегда сосредоточивается въ единый, великій, многозначительный моментъ, въ роковое положеніе, въ жизни такое практическое воспитаніе часто является разорваннымъ на множество разнообразныхъ и часто возобновляющихся отдльныхъ испытаній. Поэзія сжимаетъ его въ единый великій замняющій своею усиленною сосредоточенностію продолжительность разнообразныхъ испытаній. Но поэтическіе и пластическіе моменты исторіи суть т, гд такое положеніе является великою, роковою минутою цлой націи, которыя навки остаются въ ея памяти. Такимъ-то историческимъ моментомъ превосходно воспользовался Шекспиръ, для роковой ступени въ рыцарственномъ развитіи принца. Это тотъ моментъ, когда Эдуардъ отказываетъ принцу, со всхъ сторонъ окруженному врагами, въ усильно-испрашиваемомъ подкрпленіи, отказываетъ потому-что принцъ самъ, собственною дятельною силою, долженъ спасти себя. День передъ Креси долженъ принадлежатъ ему вполн, навсегда пріобрсть ему самостоятельность, или сдлаться днемъ его смерти. Это, уже самою исторіею пластически округленное положеніе, сдлалъ поэтъ, въ обозначенномъ нами смысл, колыбелью славы и рыцарской самостоятельности принца. Въ драм, это положеніе является какъ залогъ единожды-навсегда-упроченной довренности, какъ залогъ безконечной достоврности собственной силы, славы, на которую во вс времена смотрятъ, какъ на благословенную самимъ провидніемъ. Такое высокое значеніе даетъ этому положенію и самъ Эдуардъ. Возвращающійся съ трофеями побды, принцъ выражаетъ сознаніе достоинства своего, которое пріобрлъ онъ, и которое тмъ лучезарнй, что соединено съ кроткимъ почтеніемъ къ отцу. Предъ очами нашими стоитъ рыцарственный принцъ, увнчанный славою, полный нравственнаго чувства: онъ можетъ измряться только самимъ собою…
Это возвышенное воззрніе, имющее въ основаніи своемъ пріобртеніе героическаго величія, обнаруживается въ чувств собственнаго достоинства, которое, предстоя величайшимъ препятствіямъ, очевиднымъ опасностямъ, взываетъ къ могуществу генія, вознесенному надъ всми разсудочными вычисленіями и въ самомъ себ, въ полнот силы своей обртающему оружіе и торжествующему противъ всхъ вроятностей. Эту высшую ступень героическаго духа представилъ намъ поэтъ Эдуарда III въ сцен, сосредоточивающей въ себ вс элементы драмы. И здсь также поэтъ, слдуя исторіи, строго держался ея повствованія, включивъ только это событіе въ сраженіе при Креси, тогда-какъ оно случилось про Пуатье, десятью годами позже. Драматическій поэтъ очень можетъ заставить насъ перелетть это время и созерцать въ быстромъ движеніи развитіе и возрастаніе героя. Образъ представленія, въ которомъ осуществилъ поэтъ обозначенную нами мысль, — проявленіе героической натуры принца, во всхъ отношеніяхъ столь глубокомысленъ и столь художествененъ, что его можно поставить только возл высочайшихъ созданій шекспирова генія. Попробуемъ здсь въ немногихъ словахъ представить въ истинномъ свт достоинство его (дйств. 4, сцена 4).
При принц, который, начальствуя отрядомъ войска, слдуетъ за непріятелемъ, между-тмъ, какъ король Эдуардъ готовится осаждать Кале, находится опытнымъ совтникомъ храбрый Оудлей. Принцъ, исполненный глубокаго, почти съ сыновнимъ чувствомъ граничащаго почтенія къ посдлому воину, вдругъ видитъ себя окруженнымъ непріятельскими войсками, которыя готовятъ врную гибель благородному юнош. Это сознаніе смертной опасности открыто выговариваютъ принцъ и Оудлей, — послдній изъясненіемъ всхъ подробностей положенія непріятеля. Противъ благоразумія и испытанной мудрости Оудлея возстаетъ смлое самосознаніе героя, опирающагося на энергіи духа, возвышеннаго надъ всми разсчетами, посмвающагося надъ всми опытами разсудка. Это смлое самосознаніе генія раскрывается въ отвт принца на оудлсево описаніе опасности. Онъ самъ воскресаетъ въ этомъ смломъ, на героической сил духа покоящемся чувств, и облегчаетъ грудь свою потокомъ образовъ, жизненный элементъ которыхъ образуетъ созерцаніе духовнаго единства и духовной силы, и восходитъ до произнесенія смлой, на себ опирающейся самоувренности. Вся эта рчь можетъ быть понята только какъ процессъ души, которая, становясь въ средину страшнаго положенія, чрезъ восчувствованіе его пріобртаетъ полную свободу свою и длается чрезъ то властительницею всхъ внутреннихъ силъ своихъ. При словахъ: ‘есть только одна Франція’, рчь принца восходитъ до могущественнаго одушевленія, и наконецъ повершается, подобно послднему камню въ колоссальномъ зданіи, глубокомысленнымъ созерцаніемъ:
‘Есть одна только Франціи, одинъ французскій король, — нтъ другаго, у этого одного короля есть мощное войско только одного короля — у насъ тоже одно войско, и потому мы стоимъ другъ противъ друга, какъ ровный противъ ровнаго: одинъ и одинъ — счетъ равный.’
Это состояніе духа, до котораго возвышается принцъ, обнаруживается дале въ громовыхъ словахъ, проявляющихъ разительное присутствіе духа и чувство, преисполненное неколебимой силы, — въ словахъ, которыми онъ отвергаетъ позорные дары, присланные ему чрезъ герольда французскимъ королемъ и его принцемъ, какъ неминуемо преданному судьбой въ руки ихъ. Вмст съ тмъ эта черта превосходно изображаетъ надменную гордость, овладвшую непріятелемъ, который, издваясь надъ своею жертвою, уже убираетъ ее къ смерти, и въ надмнной самоувренности забываетъ о неизчислимой энергіи и сил генія. Такъ свободно и безъискусственно соединяется въ этой сцен рядъ многозначительнишихъ чертъ. И какое кроткое, смиренное одушевленіе обнаруживается наконецъ въ принц, когда онъ посл гордаго и ршительнаго отвта герольду, обрекаетъ себя на бой и смерть! Юношеская сила и глубокая, почтительная довренность къ опытности Оудлея идутъ рука-объ-руку въ слдующихъ строкахъ,
‘Какъ сила и множество длаютъ ихъ гордыми! Пусть твои млечно-блые власы, встники времени, возгласятъ дурному времени — мудрость твоихъ временъ. Ты внушаешь страхъ, много битвъ оставило свой слдъ на теб, военное искусство прежнихъ дней желзнымъ перомъ начертано на твоемъ почтенномъ образ, ты давно уже сочетался съ этими ужасами,— а за меня опасность сватается, какъ за стыдливую двушку: научи же меня отвчать атому грозному часу.’
Замшательство и бгство Французовъ, еще усиленныя исполненіемъ давняго предсказанія, возвщеніе мужественнаго принца о совершенномъ разбитіи гордаго врага, — все это вмст образуетъ живую картину побды принца, которую душа наша празднуетъ, какъ побду духовной и нравственной силы надъ грубою, наглою отвагою. Тяжкая рана благороднаго Оудлея, котораго два воина приводятъ къ валлійскому принцу, блистающему побднымъ счастіемъ, даетъ поэту поводъ еще съ новой стороны показать намъ героя, влагая въ уста его выраженіе глубочайшаго чувства, объемлящаго его при вид смертельно-раненнаго дорогаго совтника и друга. Только этой черты — энергіи вполн-невыразимаго чувства, волнующаго благороднйшіе жизненные органы — не доставало еще для представленія нашаго, цлостнаго человка и героя, хотя мы могли уже предчувствовать, во многихъ положеніяхъ принца относительно отца и Оудлея, что оно выступитъ при важномъ случа во всей внутренней сил своей. Какимъ возвышеннымъ одушевленіемъ исполняетъ принца скорбь, что онъ долженъ проститься съ сдовласымъ воиномъ! Какъ желалъ бы онъ продлить эту дорогую жизнь хотя бы это стоило величайшей жертвы,— какое богатство взволнованнаго, совсмъ-почти одолвающаго ощущенія, разскрывается въ этихъ словахъ принца:
‘Мой Оудлей, — если слово мое было теб колоколомъ смерти, то пустъ рука моя будетъ твоею могилою. Чмъ могу я спасти тебя? Чмъ мстить мн за смерть твою? Хочешь ли пить кровь плненнаго врага? хочешь ли укрпительной отрады, видть меня окровавленнаго вражескою кровью? Или, если почесть можетъ освободить тебя отъ смерти, то возьми безсмертно-вчную славу этого дня одному себ, удержи ее всю — и живи,
Этою сценою заключенъ характеръ сей прекрасной, богатой, столь достойной владычества личности. Поставленная въ разнообразіе важныхъ многозначительныхъ отношеній, она безпрестанно раскрываетъ цлостнаго человка, — раскрываетъ характеръ, исполненный нравственной, духовной виртуозности. Ему принадлежитъ міръ, — онъ призванъ повелвать.
При всемъ эпическомъ направленіи, преобладающемъ въ трехъ послднихъ актахъ, характеромъ принца, возрастающимъ предъ нашими очами, снова дано актамъ этимъ драматическое средоточіе. Такъ-какъ слава и возвеличеніе Англіи есть движущая душа этой драмы, то, сообразно съ ними вся драма замыкается полнымъ, могущественнымъ впечатлніемъ торжественной побды, совершенной энергіею духа, и въ помилованіи гражданъ города Кале являющейся еще побдою надъ чувствами, надъ собственно страстію. Необдуманная всть о неизбжной гибели принца, которую въ мастерскомъ, роскошно-созерцательномъ представленіи приноситъ графъ Салисбури королю передъ Кале — вызываетъ короля къ потрясающему, изъ неколебимой мощи геройской натуры прорывающемуся выраженію чувства, въ которомъ король изливаетъ скорбь о гибели храбраго сына и жажд мщенія. Колоссальную красоту этого мста, алмазъ въ шекспировской корон, мы сообщимъ здсь:
‘Тише, Филиппа, не слезы призовутъ къ намъ его, если онъ похищенъ у насъ. Утшься, королева, подобно мн, надеждою страшнаго, неслыханнаго мщенія. Онъ призываетъ меня приготовить могилу моему сыну? Приготовлю. И вс перы Франціи должны возскорбть и пролить кровавыя слезы, пока не изсохнутъ жилы ихъ. Кости ихъ будутъ колоннами около гроба, — вмсто праха земнаго покроетъ его пепелъ городовъ ихъ — вмсто похоронныхъ факеловъ около гроба, станутъ пылать полтораста башень, потому-что мы оплакиваемъ кончину нашего храбраго сына.’
Указаніемъ на высокія достоинства этого до-сихъ-поръ совершенно-неизвстнаго творенія старались мы поставитъ его на свтъ, и тмъ возбудить къ нему участіе. Изъ всего произведенія лучезарно свтитъ высокое достоинство его. Время его появленія, кажется, несомннно можемъ мы отнести къ первому періоду поэтической дятельности Шекспира, въ чемъ мы совершенно согласны съ г. Ульричи, который даетъ ему мсто непосредственно посл трехъ частей ‘Генриха VI’ и временемъ его появленія полагаетъ 1591 годъ. Особенно заставляетъ насъ отвести его къ этому періоду (кром эпическаго характера второй половины) преобладаніе нкоторой реторики, движущейся въ рзко-острыхъ, почти эпиграмматическихъ антитезахъ — реторики, которая только въ-послдствіи покорилась драматической сил. Это можно объяснить полнотою поэтическаго духа, разливающагося здсь еще во всей сил стремящихся мыслей и созерцаній, которыя въ послдующихъ произведеніяхъ сталъ Шекспиръ приносить въ жертву чисто-драматическому дйствію. И здсь, какъ въ ‘Генрих VI’, пробивается иногда роскошный избытокъ поэтической жизненной силы, которая особенно проступаетъ въ потрясающихъ сценахъ, какъ на-прим. въ сцен 2-го акта между графомъ Варвикомъ и дочерью его, равно какъ и во многихъ превосходныхъ описаніяхъ, — проступаетъ, не будучи вполн обладаема и размщена разумно-ограничивающею мудростію. Но мы радуемся, что имемъ въ ‘Эдуард III’ новое, могущественное, величайшему драматическому поэту принадлежащее твореніе, и что, углубляясь въ него, можемъ находить одно изъ чистйшихъ наслажденій.
Теперь обратимъ вниманіе на ‘Лондонскаго Блуднаго Сына’.
Хотя вншній авторитетъ боле свидтельствуетъ за ‘Лондонскаго Блуднаго Сына’ въ его происхожденіи отъ Шекспира, нежели за ‘Эдуарда III’, но драму эту по тону, содержанію и композиціи, не тотчасъ можно принять за дйствительное созданіе Шекспира. И однакожь, по полнот превосходныхъ, великихъ чертъ, она принадлежитъ къ шекспировскимъ созданіямъ: такъ, по-крайней-мр, она всегда являлась намъ при нашихъ многократныхъ занятіяхъ ею. По-этому, мы не можемъ отнимать ея у великаго поэта, не смотря на ея недостатки и поверхностность, какъ длаетъ это Ульричи въ своей книг (стр. 476), а тмъ мене поставить ее на ряду съ дйствительно-поверхностнымъ ‘Ольдкэстлемъ’ (Oldcastle). Со всмъ тмъ ‘Блудный Сынъ’ принадлежитъ къ слабйшимъ произведеніямъ поэта. Главный недостатокъ его — недовольно достаточная причинность (Motivirung) положеній, которыя, потому, нердко представляются случайными и производятъ впечатлніе некрпкой, ненадежной связи. Это, по нашему мннію, происходитъ единственно отъ-того, что цлое иметъ боле характеръ драматическаго очерка, въ которомъ намренія, намеки, большею частію превосходно задуманные, вс только обозначены, но нигд не приведены въ совершенно-полное развитіе, и потому безъ психологически-необходимыхъ членовъ, часто носятъ на себ характеръ случайности и недостаточности причинъ. Твердо держась этого типа до драматической оконченности еще недоведеннаго произведенія, попробуемъ въ немногихъ словахъ обозначить глубочайшія черты упомянутой драмы.
Здсь находимся мы въ гражданской сфер, а потому къ ней принадлежатъ и вс образа и положенія. По той же причин идеальный типъ чуждъ этому произведенію, которое является картиною обыкновенной, вседневной жизни, не смотря на то, что поэтъ и здсь умлъ вызвать могущественное и потрясающее, хотя нердко скрывающееся въ этой боле прозаической оболочк, и выставить на свтъ элементы общей человческой природы. ‘Лондонскій Блудный Сынъ’ представляетъ вамъ человка, доходящаго отъ безграничнаго легкомыслія до унизительнаго разврата, и въ этомъ поток недостойной жизни, быстро несущемъ его къ погибели, онъ почти теряетъ всякую нравственную твердость, всякую возможность возврата и возрожденія. Но какъ человкъ часто на вершин нравственнаго растлнія бываетъ ближе къ возвращенію къ Богу, нежели находясь на ступени моральнаго самодовольствія и безопасности отъ искушенія грха, то и въ ‘Лондонскомъ Блудномъ Сын’ душевное сокрушеніе и нравственное возрожденіе выступаетъ въ то мгновеніе, когда мы уже совсмъ почти отвергаемъ ихъ возможность. Эта потребность возрожденія и совершеннаго разрыва съ прежнею жизнію возгарается отъ безпредльнаго самопожертвованія любви, которая могущественне, крпче силы зла, и нравственная оцпенлость разршается этою безкорыстною, самоотрицающеюся любовію въ нравственную энергію, которая одна иметъ силу мгновенно сбросить съ себя всю ношу грховъ и возродить человка, и этою нравственною энергіею запечатлвается то великое слово, что о единомъ кающемся гршник боле радости на неб, нежели о 99 праведникахъ. Образъ, въ которомъ поэтъ представилъ это намъ, по намреніямъ и концепціи, исполненъ глубины и поэзіи, хотя — такъ-какъ цлое носитъ на себ характеръ очерка, — все въ немъ боле обозначено, набросано, нежели проведено чрезъ вс моменты. Но и тамъ, гд виднъ недостатокъ всепроницающей причинности, и тамъ даже блещутъ основныя (субстанціальныя) мысли.
Черта высочайшаго мастерства видна уже въ томъ, что поэтъ выбралъ такое положеніе, которое по своему содержанію могущественне всхъ прежнихъ обтовъ исправленія, всхъ увщаній оторваться отъ развратной, погибельной жизни. Мы обращаемся здсь къ нашему собственному первоначальному впечатлнію, повторявшемуся почти у всхъ, съ кмъ говорили мы объ этомъ произведеніи.
Посл того, какъ Флоуэрдаль чрезъ поддланное духовное завщаніе овладлъ Люціей, противъ воли принужденной къ этому браку отцомъ, гонящимся за однми свтскими выгодами, посл того, какъ Флоуэрдаль, по доносу дяди, долженъ быть заключенъ въ тюрьму, и Люція передъ отцомъ и предъ всми объявляетъ, что она не разстанется съ тмъ, кому она передъ Богомъ обязалась быть врною, посл того, какъ за эту великодушную ршимость Люціи, Флоуэрдаль платитъ истинно-жестокой неблагодарностью, и Люція, какъ нищая, прогнана имъ, посл того, когда, кажется, уже истощены вс средства потрясти загрублаго въ порок Флоуэрдаля, — поэтъ могъ, однакожь, усилить и возвысить причину внутренняго пробужденія. За изгнаніемъ Люціи, въ которомъ тамъ возмутительно выразилась внутренняя дикая грубость души Флоуэрдаля, слдуетъ также и его вншнее униженіе. Флоуэрдаль, тснимый полною нуждою жизни, опускается до бродяжничества и воровства. Мученія Флоуэрдаля, въ которыя онъ глубже и глубже погружается, видя наконецъ презрніе къ себ тхъ, которые обогатились отъ его развратной жизни (игроковъ Дица и Вольфа и бывшей его любовницы), доводятъ его до отчаянія, изъ котораго начинаетъ проступать сокрушеніе сердца, хотя сначала только тихими, прерывистыми звуками, но эти звуки, при первомъ луч, мерцающемъ ему изъ темныхъ облаковъ нужды, снова измняются въ демонское легкомысліе, имющее теперь уже характеръ оцпенлости. Отвергнутый судьбою, презрнный людьми, встрчаетъ онъ благородную Люцію, которая, между-тмъ, принесла величайшую жертву, неузнанная опредлившись къ сестр своей въ вид голландской служанки. Но и тутъ, передъ нею, еще продолжается въ немъ дикое, посмвающееся надъ судьбою чувство: онъ не узнаетъ своей жены и отрекается отъ нея. Однакожь, не смотря на вс черты, въ которыхъ вновь обнаруживается развращенность души его, теперь боле видны въ немъ гордость и презрніе къ строгой, наказующей судьб, нежели прежняя развратная необузданность. Нужда жизни, отверженіе свта внутренно разорвали Флоуэрдаля, хотя онъ этого еще и не привелъ въ сознаніе. Ничтожность его жизни стала уже для него печальною достоврностію, но не до того еще, чтобъ онъ наконецъ вошелъ въ себя и уничтожилъ самъ себя. Весь его свтъ, въ которомъ онъ прежде жилъ и требованія котораго онъ думалъ превозмочь посредствомъ лжи и всяческой безнравственности, — этотъ свтъ теперь предсталъ ему во всей своей ничтожности и ложности. Только теперь, когда судьба и неумолимая нужда жизни насквозь проникли эту почву, — пріймутся въ ней смена, которыя заботливая рука вложитъ въ ея ндра. Такимъ-образомъ, силы судьбы, окружающія человка, являются какъ отрицательное условіе возрожденія.
Обновленіе Флоуэрдаля иметъ въ основаніи своемъ двоякую причину. Въ Люціи, предстоящей предъ всми въ одежд служанки — видитъ Флоуэрдаль свтлый образъ полнйшей безкорыстной преданности, которая долгимъ самопожертвованіемъ запечатлла врность, общанную предъ олтаремъ. Симъ самымъ настоящее положеніе превышаетъ то, изъ котораго образуется заключеніе третьяго акта, и о которомъ выше намекнули мы. Преданность, выразившаяся прежде еще, такъ сказать, теоретически и намревавшаяся воплотить себя въ дйствіе, обратилась теперь въ потрясающую достоврность. Тайна непоколебимой, всмъ ударамъ судьбы противостающей врности, а посему имющей свое основаніе въ сверхчувственныхъ силахъ, въ которыя Флоуэрдаль не могъ врить, потому-что слова Люціи отзывались въ душ его какъ звуки незнаемаго языка, и ршимость непоколебимаго пребыванія въ врности должна была казаться ему однимъ пустымъ звукомъ, — эта тайна теперь раскроется ему чувственно присущнымъ дломъ. Безконечность врности и преданности вол Божіей предстоитъ ему въ живомъ образ Люціи. Въ ней узнаетъ онъ вмст и непобдимость любви, раскрывающей ему міръ, до-сихъ-поръ имъ непредчувствованный, въ существованіе котораго онъ никогда не врилъ. Но эта безконечность любви потому только и существуетъ, что она есть отраженіе божественной любви, проливающейся въ человка, какъ въ родственное ей существо. Такъ и Флоуэрдаль чувствуетъ, что къ нему взывають съ непоколебимою довренностію, чтобъ онъ распался въ себ и чрезъ то удостоился бы возвышенія. При этомъ предположеніи, которое съ побдоносною силою проникаетъ Флоуэрдаля и возвышаетъ его надъ самимъ собою, чрезъ которое онъ, не смотря на заслуженное презрніе, ему оказываемое, сознаетъ себя способнымъ къ возрожденію, — существомъ, признаннымъ въ своемъ человческомъ достоинств, при этой, изъ божественной любви изшедшей увренности, что никто не можетъ совершенно оторваться отъ центра, прорывается съ сердечною силою, охватывающею всего человка, энергическое возвышеніе къ духовному перерожденію, которое, по своему глубокому, исполненному внутреннйшаго чувства проявленію, не допускаетъ сомннія въ непреодолимой своей сил. Такъ повершаются — присущно являющееся дйствіе жертвующей врности, и изъ божественной любви истекающая надежда на душевное сокрушеніе и духовное возрожденіе, въ тотъ моментъ, когда отчаяніе и безнадежность овладла всми, такъ повершается свободное возвышеніе блуднаго сына. Мы приведемъ здсь это превосходное мсто. Люція, сбросивъ съ себя платье голландской служанки, обращается къ Флоуэрдалю:
‘О, Флоуэрдаль! если скорбь не источила еще органовъ твоего голоса, то говори ей, — врной жен твоей. Можетъ-быть, презрніе сковываетъ языкъ твой? O, не смотри въ сторону. Я не арапка, не преступная Елена, не распутная Крессида,— я теряю тебя, какъ несчастная жена… Ты все еще отвращаешься отъ меня?— О, если такъ, то ты непреклонный человкъ.’
Матеусъ Флоуэрдаль отвчаетъ:
‘Таковъ я, женщина — перлъ изъ женщинъ всхъ, твоя чистая добродтель создала во мн новую душу, глубоко-стыдливую боязнь, — видишь пламень моего раскаянія на этихъ щекахъ.’
Этою сценою, къ которой все стремилось, драма, естественно, приходитъ къ концу. Посему обращеніе Флоуэрдаля невозможно было представить цлымъ рядомъ длъ. Хотя такое дешевое оправданіе нсколькими добродтельными поступками, которые далъ ему поэтъ, еще не было бы само-по-себ и для самого-себя истиною, и являлось бы только обыкновеннымъ оправданіемъ, которое при конц комедіи случается съ дйствующими лицами за ихъ особенную щедрость и великодушіе, — со всмъ тмъ осуществленіе возрожденія длами лежало, однакожь, вн смысла этой пьесы. Въ противномъ случа долженъ былъ бы открыться міръ совершенно другаго рода, который сокрушилъ бы единство перваго. Здсь нужно было, — и въ этомъ-то заключалась вся трудность, — пробудить вру въ подлинность и глубину душевнаго сокрушенія, равно какъ и увренность въ его прочныя, неуклонныя дйствія. Глубокомысленно поэтъ достигъ этого тмъ, что, во всхъ лицахъ драмы, при вид Флоуэрдаля, потрясеннаго до глубины жизненныхъ силъ своихъ, онъ пробуждаетъ убжденіе въ истин его внутренней перемны, и каждое лицо, съ твердою, внутреннею достоврностію обнаруживаетъ это убжденіе тмъ, что вновь найденнаго они принимаютъ въ среду свою и радостно подаютъ ему руку для начиванія гражданской дятельности. Поэту въ такихъ случаяхъ остается только средство — представленіемъ впечатлнія, производимаго его образами на другихъ, пробудить то же самое дйствіе и въ нашей фантазіи. Это дйствіе въ настоящемъ случа, касательно героя драмы, достигнуто въ совершенств.
Относительно намреній, которыя мы уже назвали въ высочайшей степени глубокомысленными, — особенно превосходна мысль заставить Люцію изъ святости брака почерпать силу къ сохраненію врности и преданности. Люція тотчасъ бы стала на низшую ступень, еслибъ поэтъ, съ самаго начала, вложилъ въ нее глубокую склонность къ погрязшему въ легкомысліе и развратъ Флоуэрдалю: тогда взаимное отношеніе ихъ было бы основано только на чувственномъ элемент и въ самомъ-себ носило бы свое разршеніе. Необходимо надобно было представить Люцію въ ршительномъ отвращеніи отъ соединенія съ Флоуэрдалемъ. Тогда только ршеніе не разставаться съ нимъ могло быть почерпнуто изъ безусловной сферы религіи, какъ Люція съ такою простою и поразительною истиною выговариваетъ это въ слдующихъ словахъ:
‘Онъ мужъ мой, знаетъ небо, какъ неохотно шла я съ нимъ въ церковь. Вы одни (отецъ) склонили меня, вы приневолили меня согласиться. Сейчасъ еще святой отецъ произнесъ слово: я должна и въ несчастіи слдовать за супругомъ моимъ. Теперь я уже не пойду съ вами, — я стану его утшать.’
Дале, — равно-необходимо было не поселять въ Люціи глубокой склонности къ какой-либо замчательной личности, потому-что переходъ отъ истинной страсти къ ршимости — идти съ Флоэрдалемъ къ олтарю, былъ бы невозможенъ. Такая натура, какъ Люція, обнаруживающая столько энергіи, никогда не измнила бы глубоко-укоренившейся любви, мы увидли бы тогда ее въ ршительномъ столкновеніи съ отеческою волею. Посему съ этой стороны, конечно, нельзя сдлать поэту упрека, что все отношеніе ея къ молодому офицеру Артуру представлено одною только поверхностною склонностію, которою Люція потому почти безъ сопротивленія жертвуетъ отеческой вол. Люція является везд существомъ набожно и искренно преданнымъ субстанціальнымъ силамъ, и потому покоряетъ свою волю, — пока высшая власть еще не оковала ея, — вол родительской, которая только тогда перестаетъ быть дйствительною властію, когда вступаетъ въ противорчіе съ самимъ божественнымъ велніемъ. Все это, какъ мы видли, глубокомысленно схвачено поэтомъ, но съ тмъ вмст и здсь встрчаетъ насъ выше-обозначенный вами недостатокъ полной причинности положеній. Люція нигд не очерчена такъ опредленно, чтобъ насъ не поражало нечаянностію каждое ея энергически-выговариваемое ршеніе. Мы видимъ существо, досел проходившее предъ вами довольно незамтно, вдругъ восходящимъ на такую высоту нравственной силы, какой мы ожидать отъ него не были въ прав. Не то, чтобы это противорчило натур ея, — нисколько — это запечатлно только характеромъ неожиданнаго и недостаточно-утвержденныхъ причинъ. Это-то и есть главная черта, показывающая, что цлое есть не боле, какъ очеркъ, предназначаемый для основательнйшей отдлки. Но гд вложены такія глубокія намренія (Intentionen), тамъ не было бы особенно трудно и ихъ полное драматическое осуществленіе.
Равнымъ-образомъ, отношеніе отца къ Флоуэрдалю схвачено въ высочайшей степени глубокомысленно. Отецъ, извщенный дядею о легкомысленной, преступной жизни сына, возвращается изъ Венеціи и, неузнанный, самъ становится свидтелемъ его лжи и испорченности чувства, которая обнаруживается въ томъ, какъ принимаетъ онъ извстіе о мнимой смерти отца. Отецъ, видя во всхъ этихъ чертахъ боле юношеское легкомысліе, нежели совершенный развратъ, длается слугою сына, чтобъ вполн узнать душу его. Въ этомъ вид даетъ онъ сыну, для испытанія, совтъ, сдлать фальшивое духовное завщаніе, чтобъ овладть Люціей. Но въ такихъ поступкахъ отца лежитъ двойная вина: первая въ томъ, что онъ уже глубоко-вкоренившуюся испорченность принимаетъ за юношеское легкомысліе, — и вторая, что онъ даетъ сыну, хотя и съ хорошимъ намреніемъ, средство къ презрнному обману, съ которымъ сопряжено поруганіе столь священныхъ интересовъ. Это испытаніе, котораго слдствія не могутъ быть отцомъ измрены и которыя остановить не во власти человка,— само-по-себ и для самого-себя неправо (преступленіе), которое посему отмщается на отц развратомъ сына, развивающимся изъ самого преступленія. Заблужденіе отца, думавшаго управлять по своей вол нитями подобной ткани, наказывается тмъ, что нити эти, развратомъ сына, совершенно отрываются отъ него, и онъ въ безутшной горести долженъ видть буйствующій развратъ, который онъ могъ бы заране предузнать, и который теперь уже сталъ полнымъ властителемъ. Въ этомъ же смысл подвергается вин и отецъ Люціи, Ланселотъ, за пожертвованіе дочерью, противъ ея води, однимъ свтскимъ выгодамъ, — и онъ горько наказывается энергическимъ отказомъ дочери возвратиться къ нему и, наконецъ, тмъ что совершенно теряетъ ее. И здсь все также глубокомысленно и истянно. Наконецъ, образъ грубаго Оливера, человка съ неукоризненною честностью и твердымъ нравственнымъ характеромъ, изъ котораго часто прорывается глубокое человческое чувство съ потрясающею наивностію (какъ на-прим. при конц драмы), представляетъ примиряющій и освжающій душу контрастъ въ-сравненіи со всмъ этимъ растлннымъ міромъ, гд не осталось ни дйствительно-нравственнаго чувства, ни нравственной опоры.
Вврочемъ, не скроемъ, что если приложить высшій масштабъ шекспировскаго творчества, то здсь въ отдльныхъ группахъ не узнаемъ той художественной мудрости, которая въ его лучшихъ созданіяхъ распредляетъ группы съ внутреннею необходимостію около основнаго созерцанія цлаго: такъ-что въ разсматриваемой нами драм, при всей отдльной драматической выдержанности многихъ характеровъ, или по-крайней-мр во всемъ ихъ драматическомъ начертаніи, многое носитъ на себ характеръ случайности и вншней связи. Равномрно богатство образовъ, намекнутая глубина существенныхъ причинъ, часто разительная сила положеній, возвышающихся въ третьемъ акт до потрясающаго дйствія, — не это даетъ означенной драм мсто между произведеніями не-недостойныхъ Шекспира. Да, часто не достаетъ очень немногаго, чтобъ слегка набросанное преобразилось въ полное и послдовательное, призракъ случайности вншней связи во внутреннее единство и внутреннюю неразрывность. Въ характер смлости, въ полнот индивидуальностей, едва ли кто откажетъ разсматриваемому нами творенію. Изъ неоднократнаго чтенія этой драмы мы убдились, что и въ настоящемъ своемъ, неоконченномъ вид, она можетъ произвесть на театр въ высокой степени значительное впечатлніе и предстать толп твореніемъ могучаго генія. И тогда могли бы почувствовать, какъ твореніе это полнотою характеровъ и положеній, равно какъ и драматическимъ дйствіемъ, безконечно превышаетъ большую часть произведеній новаго времени, и какъ, даже въ этомъ очерк, Шекспиръ является безконечно-богатйшимъ творцомъ, нежели большая часть драматическихъ писателей нашего времени, произведенія которыхъ театральныя дирекціи спшатъ представлять, имя между-тмъ едва поверхностное свдніе о ‘Блудномъ Сын’.
О двухъ остальныхъ пьесахъ: ‘Жизнь и Смерть Томаса Кромвеля’ и ‘Сэръ Джонъ Ольдкестль’, выдаваемыхъ Тикомъ за шекспировскія, вмст съ тми, о которыхъ выше говорили мы, скажемъ вкратц наше мнніе. Ульричи, въ упомянутой вами книг: ‘Ueber Schakspear’s drammatische Composition’ выговорилъ и развилъ сужденіе объ этихъ двухъ пьесахъ столь согласное съ нашимъ мнніемъ, что мы, не желая повторять однажды сказаннаго, ограничимся указаніемъ на него (стр. 470 и 487). Справедливо отнимаетъ онъ эти пьесы у Шекспира. Мы не можемъ понять А. Д Шлегеля, который въ своихъ ‘Драматическихъ Чтеніяхъ’ ставитъ об эти пьесы на-ряду съ чистйшими и превосходнйшими созданіями Шекспира, хотя ни слова не говоритъ о томъ, почему онъ ставитъ ихъ такъ высоко, и называетъ образцовыми біографическими пьесами. Мы не понимаемъ, что значитъ ‘біографическая пьеса’. Или всякая драма, привязывающая великія событія, равно какъ и внутреннія явленія души къ какому-либо человку (индивиду), и развивающая его предъ нами въ его существенныхъ моментахъ жизни, есть біографическая пьеса, и, по-этому, почти вс драмы должны быть подведены подъ эту категорію (мы по-крайней-мр не знаемъ, почему бы наприм. ‘Гамдета’ не помстить здсь), — или родъ этотъ представляетъ послдовательное изображеніе ряда происшествій и случаевъ изъ жизни какого-нибудь человка, но происшествій, несвязанныхъ между собою никакимъ началомъ, проявляющимъ ихъ и внутренно посредствующимъ (princip). Но въ семъ случа такая біографическая пьеса не есть драма: она получила только случайную форму разговора. Дйствительно, дв упомиваемыя здсь драмы относятся къ этому разряду. Об он совершенно противорчатъ истинно-драматической композиціи, имъ не только не достаетъ основнаго созерцанія, но даже дйствительнаго движенія, равно какъ и всякой волнующей душу упругости и коллизіи. Говоря объ ‘Ольдкестл’, Ульричи замчаетъ, что изъ пролога и многихъ мстъ драмы, въ которыхъ упоминается о Фальстаф, Пойнс, Пето и юношеской жизни Генриха V, явно обнаруживается, что эта пьеса могла быть сочинена только посл ‘Генриха IV’, слдовательно, въ эпоху высочайшей поэтической зрлости Шекспира — и однакожь она такъ ршительно противорчитъ этой зрлости! О юношескомъ же опыт здсь нельзя и думать. И какъ нецарственно является въ этой драм любимый герой Шекспира, Генрихъ !.. Но боле всего укрпляетъ мысль о подложности бдность въ увлекательныхъ положеніяхъ, трогающихъ чисто-человческое чувство, слишкомъ поверхностно набросанные характеры, которые, при недостатк развитія и коллизій, вовсе не могутъ раскрыться, и наконецъ, недостатокъ въ этой, всегда присущной Шекспиру молніи мысли, равно какъ въ смлости, изобртеніи и представленіи. Все такъ смирно, такъ мало упругости, волненія, во всемъ разлита какая-то вялость, которой мы никогда не находимъ въ первомъ період Шекспира. Наконецъ, гладко и чисто текущій разговоръ, никогда невозвышающійся до бурно-стремительной силы, и вообще отсутствіе фантазіи въ выраженіи, ршительно не дозволяютъ приписать Шекспиру эту пьесу. Нкоторыя дерзко-юмористическія шутки, въ которыхъ замтна только манера Шекспира, а не духъ его, и которыя вроятно были общимъ достояніемъ современныхъ поэтовъ, такъ же мало длаютъ эту пьесу шекспировскимъ твореніемъ, какъ длало бы желаніе приписать великому мастеру какую-нибудь картину потому только, что она написана въ его стил.
Относительно драматической композиціи, еще не удовлетворительне и безжизненне ‘Жизнь и Смерть Томаса Кромвеля’ — драма, которая нанизываетъ въ разговорной форм біографію человка на совершенно-вншнія нити, и потому лишена внутренняго единства еще боле, нежели ‘Ольдкестль’. Ульричи очень-врно замчаетъ (стр. 487), что единство привязано только къ лицу, жизнь котораго изображается здсь. А созерцаніе жизни, которое онъ думаетъ видть въ содержаніи этой драмы, говоря, что будто здсь схвачена жизнь въ своемъ волнующемся переход отъ несчастія и нужды въ блеску и значительности, такъ отвлеченно-всеобще, что подъ это опредленіе можно бы подвести множество драмъ. Да и въ такомъ созерцаніи лежала бы въ основ одна тривіальность, какой нельзя приписывать Шекспиру, потому-что драма эта не представляетъ ничего, кром общихъ мстъ. Большая часть характеровъ въ высочайшей степени отвлеченны, т. е. вс они суть представители одного какого-нибудь односторонняго качества, что, натурально, длаетъ ихъ неживыми и совершенно-чуждыми шекспировской творящей сил. Отблескъ шекспировской остроты, которую Ульричи хочетъ находить въ комическихъ характерахъ, кажется намъ принадлежащимъ (равно какъ и въ ‘Одьдкестл’) общему драматическому образу выраженія шекспировскаго времени. Собственно же принадлежащихъ Шекспиру оборотовъ, находящихся даже въ самыхъ несовершенныхъ его произведеніяхъ перваго періода, мы здсь не находимъ.
Довольно. Если бы имли мы и боле вншнихъ свидтельствъ въ подлинности обоихъ сихъ произведеній, никогда не ршились бы мы признать здсь руку Шекспира. Что же касается до ‘Эдуарда III’, то не смотря на вс авторитеты, мы такъ уврены въ его шекспировскомъ происхожденіи, что на отрицаніе его подлинности почти готовы отвчать такъ: если это создалъ не Шекспиръ, то духъ Шекспира удвоился въ другомъ человк. Но насъ никогда не заставятъ врить, чтобъ могъ безъ всякаго слда исчезнуть поэтъ, создавшій ‘Эдуарда III’.