Сергей Горный.
Сергей Горный.
ЧЕТВЕРТЬ ШЕСТОГО.
ЧЕТВЕРТЬ ШЕСТОГО.
Рассказ из сборника ‘Всякое бывало’. Берлин, 1927 г.
Рассказ из сборника ‘Всякое бывало’. Берлин, 1927 г.
* * *
Четверть шестого, Горный Сергей, Год: 1927
Время на прочтение: 4 минут(ы)
До того ясно, что хочется передернуть плечами, чуть-чуть от зябкости: так вспоминаются морозные темнеющие сумерки Царского Села.
Почему-то один только кусок. Один момент. Будто идешь домой по Московской из Гостиного Двора. Видишь себя вдоль какого-то серого, неясного, даже морозно-дымчатого забора. Так бывает во сне. Несешь из лавки Митрофанова или клякс-папир, свернутый большой трубой, или цветные, клейкие, полупрозрачные облатки, или солдатиков для вырезывания: лейб-гвардии Преображенского, альпийских стрелков, турецкую пехоту. Какая радость! Прийти домой, клеить и вырезывать! И в этот смеркающийся тихий, словно уже уставший час (должно быть, четверть шестого) сзади, со стороны большого Собора, доносится тоже вечерний, бесконечно-знакомый, не громкий благовест. Должно быть, суббота. Без него не бывает этих чуть морозных, засыпающих сумерек.
Шее холодно и немного спине, сейчас же, за воротником. Хочется так передернуть, уйти поглубже.
Вот до сих пор — в местах чужих, в жизни недоброй — достаточно, чтобы наступил этот час: слегка стемнело, почуялся, угадался за окном легкий снежный холодок, и донесся далекий засыпающий перезвон, чтобы Божьим чудом опять настал тот самый вечер, живой, непреходящий. Вечер Царского Села.
Четверть шестого.
Я не знаю, известна ли вам золотая бумага, из которой режут кольца-гирлянды для елки, из нее же делают картонажи. Если нет, позвольте рассказать. Она продается небольшими листами (простые красные, синие, глянцевые листы, хоть больше, но стоят дешевле). Она большей частью тисненая неясными, чуть вдавленными цветочками. По бордюру у нее идет обычно расплывшаяся оранжевая полоска с какими-то потоками, это — фон, на котором отпечатано золото. Золотая бумага. Иногда она была совсем гладкая. Вырезанные из нее кольца были похожи на дутые золотые браслеты. Стоила она десять копеек за лист. Если была порванной, треснувшей, то восемь копеек, даже шесть. С уступкой.
У Митрофанова же были готовые картонажи. Чем дешевле, тем лучше. Дороже — в 15, 20 копеек: бронзовые корюшки, черные черти из ваты, покрытой какой-то легкой сажей, глазурью, мельницы, саночки — все это было дорогим. Много не накупишь. А елка была у нас большая, надо было всю завесить. Чтобы ни пустот, ни провалов средь веток не было. Мы покупали дешевые, в 3 копейки. Они лежали в бочке на выбор. Пожалуйста! Что хотите! Домики, кофейники, барабаны, собачьи будки (со ‘входом’ в виде наклеенного кружка, другого цвета), большие ‘висячие’ замки.
Вот все это вспоминается, когда четверть шестого— пускай на чужбине! — когда чуть морозит, и издалека доносится неторопливый звон. Должно быть, именно в этот час я нес клякс-папир и альпийских стрелков и золотую бумагу за восемь копеек. С изъяном.
Кто сказал, что время есть? Времени нет! Ибо не сегодняшний день памятен мне, не вчерашний, а этот, на фоне неясного, морозно-дымного забора. Такого, какой бывает во сне.
На другой стороне, ближе сюда, если перейти чахлый, еще совсем не разросшийся бульвар, была булочная Голлербаха. Строго говоря, все эти деды-морозы с румяными щеками были неестественны: какие-то твердоватые, кажется, из легонького гипса, они вовсе не держали елочку, а просто прижимали к себе руку. В этом месте была дырочка, и туда всовывался неестественно — зеленый веничек, распетушившийся, похожий на перо. Да и щек таких и вытаращенных глаз у стариков не бывает. Чем дешевле, тем лица были напряженнее. Словно дедам было холодно, и они изо всех сил запахивались в серый, в сахаристой плоской блестке халат, прижимали локоть и держали веточку. Она была ‘елкой’. Сзади у деда была торба. Стоял он на особом круглом пьедестале-коробочке: если вскрыть, там была пустота для мелких цветных пупырышей, сладких ‘дражэ’. Старик быстро отламывался от коробки (не век же ему стоять!) и держался на столе или у елки с помощью сложных приспособлений (кубиков, веровочек, ниток). Бывали старики в 35 копеек и совсем скверные, очень не старательно сделанные, в 15 копеек и ‘средние’ в 50 копеек, хорошие в 75 и аристократические в 3 рубля, которых никто не покупал.
Если подойти к окну, то видны были коровки маленькие, с колокольчиками, куколки растопыренные и большие пироги, на которые Голлербах был мастер. Все одинаковые завитушки, вокруг всего пирога. На веревочке, повыше, висели золотой и серебряный дождь, тонкие, резанные нити-полоски, острые, как лезвие. Если схватиться неумело, впиваются тонко до крови. ‘Дождь’ — это был вообще символ Рождества — висел повсюду (иногда был зеленый). Висел и у Бородулина под румяными яблоками (румянец на одну щеку), в фруктовых, колониальных, у Митрофанова над почтовой бумагой и чернильницами и даже у аптекаря Дерингера над баночками с гольдкремом и палочками от мигрени, в отделении ‘Аптекарский магазин’. Даже Дерингер в окне выставлял его, вешал рядом с серьезными алхимическими бутылями с огромною стеклянною пробкой острием вверх (символ аптеки). Старик Дерингер этого не делал: был строгий, старозаветный аптекарь. Мы его мало помнили. Сухой седобородый, близорукий. Все с ключами рецепты проверял. Сзади провизор кричал:
Ammonii bromati
Natri bromati
Aquae distillatae
M. D. S.
И хмурый Дерингер поверяет, головой качает, молча, словно что-то жует, и ключами чуть звякает. Потом воцарился молодой Дерингер, светлый, бегучий, крикун, с белыми безбровыми глазами. Все стал делать по своему. Повесил нового аптечного орла на самом углу. Тот растопырил крылья тяжелого и властного металла: одно крыло вдоль одной улицы, другое вдоль другой. Красиво получалось. Грудь у орла выкаченная, а по середке Георгий Победоносец. Герб. Основал молодой ‘магазин аптекарский’ (дверь направо — в аптеку, налево — в магазин). И хлопушки завел и дождь повесил. Золотыми, зелеными, остро-серебряными струями. Молодец, Дерингер!
Хлопушки были повсюду: и у Осминина, и Бородулина, в книжных, канцелярских и, понятно, у Голлербаха. Были огромные в рубль-два штука. Там был целый бумажный костюм. А на самой хлопушке было напечатано узкой ленточкой наискосок:
‘Paysanne’
‘Pierott’
В хлопушках подешевле были очень непрочные бумажные колпаки разного фасона, чрезвычайно маленькие и сразу расползавшиеся на голове. Вокруг обоих кончиков шли фестоны, бумажные кружевца, даже с цветной, чуть слюдяной прокладкой и высовывались кончики коричневого картона, ‘чтобы хлопнуть’. Самый заряд лежал внутри.
Взрыв не всегда удавался. Иногда картонная полосочка отрывалась. Тогда надо было распаковать всю хлопушку, вынуть запал, держать его хотя бы у самого опасного места и тянуть. Острый, визгливый треск. Немножко больно пальцам. Все чуть испугались. Все радуются.
В очень дешевых хлопушках никакого ‘взрыва’ не было. Только картонная полоска нарочно клалась. Будто взрыв. Чтобы соблюсти правило. И отчасти для обмана.
Картонные коробочки с хлопушками несли мы тоже с собой. Побольше и поменьше.
Темнеет. И затихает звон.
Я знаю: сейчас фигура гимназиста на том неясно-дымном, чуть морозном заборе расплывется в моей памяти. Я должен буду вернуться к тягостному сегодняшнему дню.
Господи! Еще секунда… Дыхание уходит в воротник. Спине чуть холодно. Зябко. Плечами передернуть хочется. Сзади плывет высоко где-то и грустно звон. Со стороны Екатерининского Собора. И сердце в этот час (четверть шестого) полно неизъяснимой ласки, нежности и грусти…