‘ЧОРТОВА КУКЛА’ ЗИНАИДЫ ГИППІУСЪ *)
‘ЧОРТОВА КУКЛА’ ЗИНАИДЫ ГИППІУСЪ *)
II
III
IV
V
VI
VII.
VIII
IX
Валеріанъ Чудовскій.
‘Аполлонъ’, No 9, 1911
‘Чертова кукла’ Зинаиды Гиппиус, Чудовский Валериан Адольфович, Год: 1911
Время на прочтение: 13 минут(ы)
* Напечатано первоначально въ ‘Русской Мысли’, вышло поздне отдльнымъ изданіемъ.
‘Чортова Кукла’ — одно изъ тхъ произведеній, которыя приносятъ честь создавшимъ ихъ писателямъ, по покрываютъ позоромъ безчисленные ряды читателей и критиковъ. Столь мало оказывается толпа {Напримръ, критикъ ‘Русскаго Богатства’ г. Рдько, который даже изъ благоуханной мысли Зинаиды Гиппіусъ: ‘при Отц слово нравственность лишнее, оно меркнетъ, какъ свча въ ясное утро’ (въ статьяхъ Антона Крайняго),— умудрился изготовить нкое плоское дрянцо въ уровень своихъ понятій.} готовой принять красивую, глубокую мысль!
Эту повсть авторъ назвалъ ‘жизнеописаніемъ’, по праву ‘раккурснаго’ изображенія. Дйствіе (продолжающееся, собственно говоря, нсколько мсяцевъ) сосредоточено на выявленіи одной личности — Юрія Двоекурова, Юрули.
Юруля — ‘Чортова Кукла’. Въ этомъ опредленіи и заключается красивая и глубокая мысль, сказанная не для толпы. Но по ныншнимъ временамъ и толпа ухватывается за большія мысли, и покрываетъ себя при этомъ позоромъ. Оказалось, что простое утвержденіе для многихъ явилось загадкой. Да, Юруля — ‘Чортова Кукла’, то есть, переводя это слишкомъ образное выраженіе на общедоступный языкъ — негодяй, дрянь. Но… въ чемъ, собственно говоря, состоитъ его подлость?
Какой прелестный вопросъ со стороны непогршимыхъ судей!
Самое простое, конечно — черпнуть сплеча изъ водоема гражданственныхъ критеріевъ, разработк которыхъ такъ способствовали, событія послднихъ лтъ’. Юруля участвовалъ въ революціи и бросилъ ее для устроенія личнаго своего счастія… Слдовательно… Если такое построеніе понимать въ плоскости маловровъ нашей интеллигенціи и всхъ пролетаріевъ духа — то стыдно было бы защищать отъ подобнаго пониманія Зинаиду Гиппіусъ. Я думаю что война истиннаго искусства и гражданственныхъ мотивовъ кончена.— Затмъ можно заняться механическимъ подсчетомъ всхъ случаевъ на протяженіи повствованія, когда Юруля нарушаетъ общепринятыя нравственность и порядочность. Можно даже притвориться, что полученный итогъ уклоненій Юрули вполн достаточенъ для признанія его,чортовой куклой’.
Но искренно видть въ этомъ смыслъ произведенія — грустно, ахъ, какъ грустно! Основной ладь, въ которомъ должна восприниматься личность Юрули — это ощущеніе его побдной, несравненной обаятельности. Выявленію этой обаятельности способствуетъ длинный рядъ вовлекаемыхъ въ дйствіе лицъ, вс свидтельствуютъ объ очарованіи, всмъ онъ нравится, вс его любятъ…
Накопленіе чаръ, авторомъ мастерски проведенное, такъ очевидно, что останавливаться на немъ не стоитъ, сводка вншнихъ успховъ Юрули вполн удалось даже упомянутому г. Рдько.
На ‘второй ступени’ воспріятія является вопросъ: въ какой мр внутренній обликъ Юрули соотвтствуетъ вншней обаятельности? Конечно, такая обаятельность, нравственно не оправданная — хуже откровенно отталкивающей безнравственности. Какъ извстно, діаволъ тоже, эволюцировалъ со времени голландскихъ примитивовъ: тогда наивно безобразный, онъ научился теперь искусству нравиться. Если ІОруля, прикинутый на ходячія мрила, объективно окажется, подлецомъ’,— то пусть ликуютъ вс пролетаріи духа, тогда творчество Зинаиды Гиппіусъ завершено и замкнуто въ тсномъ и низкомъ кругу интеллигентскаго міропониманія — ‘честности’ во вкус чеховскихъ земскихъ врачей, и пусть мимо идутъ т, кому нужны большія дали и глуби…
Юруля въ высшей степени владетъ ‘искусствомъ жизни’… Но это отвлеченное сужденіе слишкомъ блдно, оно удовлетворило бы только нмца. Романская культура подскажетъ намъ боле яркое слово: Юруля — виртуозъ жизни. Конечно, прекрасному слову ‘виртуозъ’, которое такъ старательно затаскиваетъ и обезцвчиваетъ толпа, необходимо вернуть его начальную силу. Но романскій языкъ далъ намъ чудесное подобіе, а русскую суть дастъ только русское слово.
Спорится, ладится жизнь въ рукахъ Юрули! Вспомните, образно, жизненно вспомните русскаго рабочаго, плотника какого нибудь, у котораго спорится дло.
Впрочемъ, пусть на мгновеніе поможетъ и романская аналогія: француженка, чьи изощренные пальцы мнутъ ленту для банта, перебираютъ цвты для букета… Ясно станетъ всякому (ну, конечно, не нмцу), что есть какая то чисто тлесная геніальность, творческая осмысленность безсознательныхъ усилій… Нчто подобное есть у всякаго настоящаго ваятеля, но намъ сейчасъ важне другой переходъ въ область духовной жизни (гд-то въ сторонк припоминается Платонъ Каратаевъ). А лучше всего прямо вопрошать нашъ великій языкъ: онъ отвтитъ намъ волшебнымъ корнемъ ‘лад-‘, который отъ предзорнаго свта славянской старины — ой ладо диди ладо, ой ладо лель люли!— приведетъ насъ къ русскому лику жизненной гармоніи, къ вщему глаголу ладить и его производнымъ сладить, поладить, наладить. Что слаще, что краше, что глубже того міропониманія,— нашего, родного, русскаго,— которое вложено въ волшебный корень, лад-?
Право,— вспомнишь, какъ много ‘интеллигентщины’ въ Юрул, Чортовой Кукл, и жалко станетъ длать его причастнымъ къ такому свту… Неладно какъ-то. Пусть лучше будетъ, виртуозомъ’, по иностранному. Житейская виртуозность Юрули доходитъ до высшей степени, которая состоитъ въ томъ, что ему совершенно удаются даже крайне небрежно выполненные замыслы. Напримръ, свиданіе, которое онъ устраиваетъ революціонерамъ Михаилу и Наташ, образцово неосторожное, такъ какъ все было, даже безъ объясненій, поручено двчонк Литт. Юрулино мастерство можетъ показаться какой то чисто механической сноровкой, инстинктомъ. Но немного вдумчивости показываетъ, сколько въ него вложено духовныхъ силъ. Самородность этихъ силъ подчеркивается (скажемъ, нсколько преувеличенной) молодостью Юрули — ему 20 лтъ.
Прежде всего Юруля въ рдкой мр надленъ одной изъ лучшихъ способностей духа — нравственной прозорливостью, способностью понять, разгадать, увидть, учуять человка, чужую душу. Это именно прозорливость, а не проницательность практическаго дятеля, какая нужна въ политик. Напримръ, прежнихъ товарищей по революціи онъ давно не видлъ, сталъ имъ чужой, но, дв минуты посл встрчи съ Наташей, онъ, припомнивъ ее и ея брата, уже представилъ себ съ ясностью, какіе они должны быть теперь, если учесть все съ тхъ поръ’ (глава I). И тутъ же онъ удивительно мтко опредляетъ обоихъ. Во второй глав онъ также хорошо понимаетъ своего двоюроднаго брата Левковича и жену его Муру, и такъ дале, всхъ. Какъ легко ему это дается, видно изъ того, что способность свою онъ тратить не только на глубокаго, сильнаго Михаила (глаза пятая), но тутъ же сейчасъ и на ничтожнаго юношу Стасика, совсмъ растерявшагося въ своемъ полупрофессіональномъ позор (глава шестая).
Конечно, Юруля крайній эгоистъ. Но вдь бываетъ же такой очаровательный ‘солнечный’ эгоизмъ. Задолго накопленная отъ многихъ жгучихъ обидъ людскихъ горечь безсильна противъ такого улыбчиваго себялюбія… Да и посчитать по всей книг, такъ окажется, что Юруля никогда не отказываетъ кому бы то ни было въ услуг (кром одного пустяшнаго случая въ первой глав, который… технически нуженъ автору для ‘экспозиціи* характера…). А дале выходитъ, что все хорошее, что только ни происходитъ за все время романа,— все исходитъ отъ сознательной дятельности Юрули. Онъ мастерски возстановляетъ (хотя бы и совсмъ искусственно) семейное ‘счастіе’ Левковича, котораго онъ и всегда ‘оберегалъ… съ заботливой и снисходительной нжностью’. Онъ вводитъ въ жизнь Литты Михаила, чмъ создаетъ весь будущій смыслъ ея,— а можетъ быть, и его жизни. Онъ спасаетъ отъ самоубійства своего же будущаго убійцу, Кнорра. Да и гибнетъ онъ, оказывая почти безкорыстную услугу своимъ прежнимъ товарищамъ.
И все это освщено у него красивымъ чувствомъ. ‘Бдная, бдная’, сказалъ онъ Наташ и, съ нжной жалостью глядлъ на нее. Кнорра онъ сначала отталкиваетъ съ безжалостностью ‘солнечнаго’ эгоизма, а потомъ находитъ для него самыя ‘настоящія’ слова… ‘ласково обнялъ… посадилъ’… и спасъ, (гл. XVI). Во многихъ мстахъ романа въ дятельности Юрули чувствуется подлинное ‘творчество жизни’ хотя бы (конечно!) и въ самомъ житейскомъ смысл. Тутъ же чувствуется и мастерство Зинаиды Гиппіусъ,— мстами поистин прекрасное мастерство.
Разумется, на вс дла свои Юруля смотритъ исключительно какъ на забаву,— ‘солнечный’ онъ человкъ. Послдняя, стоившая ему жизни, услуга товарищамъ представляется ему ‘стильнымъ’ приключеніемъ. Но все же недаромъ веселіе его иметъ такую обаятельность для людей, не совсмъ заурядныхъ, недаромъ веселіе его такъ внутренно красиво, ‘изумительная улыбка: сіяющая и умная’… ‘отъ его улыбки въ комнат длалось уютне’…— вдь это нравственныя цнности. ‘Солнечность’ его, конечно, лучше всего сказывается въ его отношеніи къ женщинамъ. Очень врно показано, напримръ, его, заочное, къ концу романа являющееся, увлеченіе прежде ему безразличной Наташей. Эта черта, очень непріятная для всхъ, для кого Юруля — ‘противный бабникъ’ — въ сущности, проявленіе глубоко-жизнерадостной молодости.
Зинаида Гиппіусъ вообще очень тщательно выводитъ достоинства Юрули. Такъ, напримръ, его вполн понятную терпимость къ Стасику она ршительно уравновшиваетъ свидтельствомъ о совершенной ‘нормальности’ Юрули: онъ немедленно отворачивается отъ занимавшей его Мурочки, какъ только узнаетъ о мерзостяхъ, бывшихъ между Мурочкой, тогда еще двушкой, и гувернанткой ея Леонтинкой, а это — свобода отъ часто почти непреодолимаго любопытства, весьма почтенная въ человк, который въ ‘самый разгаръ’ участвовалъ въ петербургскихъ симпосіонахъ.
Такова, въ общихъ чертахъ, богатйшая положительная наличность Юрули. Отрицательная половина — что и говорить — немаловажна. Ну, конечно, онъ безсердечно обманывалъ женщинъ — бдную, славную Машку. На неб это — тяжкій грхъ, ахъ, какой тяжкій! Какъ больно ангеламъ! А на земл… тутъ разно смотрятъ. Совсмъ наоборотъ — другое нарушеніе его на томъ же пути: это грхъ, который на неб даже мало понимаютъ, а вотъ на земл онъ — совсмъ неопрятенъ. Такова разница между ‘нравственностью’ ангеловъ и ‘порядочностью’ людей. Юруля — стыдно сказать!— ‘иметъ’ женщину на счетъ своего богатаго дядюшки, котораго они ‘обманываютъ’. Конечно, ни передъ небомъ, ни передъ землей я ни чуточки не попытаюсь оправдывать Юрулю. Я только скажу, что Юруля принадлежалъ къ средъ часто очень милыхъ юношей, которымъ всячески хочется веселиться… А вн этой среды теперь изобртенъ зловонный Санинъ, этотъ дегенератъ грошоваго арцыбашевскаго ницшеанства… Бдная, бдная, славная Машка!
Сговоримся объ одномъ положеніи. Безнравственность состоитъ въ пренебреженіи, въ нарушеніи опредленнаго нравственнаго устава. Юруля же, въ своемъ род блюдетъ какія то свои правила. Поэтому онъ человкъ не безнравственный, а если такъ можно выразиться, ‘инонравственный’. {‘Просто живите, връ никакихъ не ищите’… Наибольшее личное удовлетвореніе при обязательно наименьшемъ вред другимъ, это основное правило безусловно ограничено признаніемъ, что наименьшій свой вредъ всегда перевшиваетъ какой бы то ни было вредъ чужой.— Такіе ‘инонравственные’ уставы весьма обыкновенны въ нашъ вкъ индивидуальной этики и злоупотребленія ницшеанствомъ.}
Для того, чтобы осудить его и въ этой плоскости, намъ нужно будетъ возвыситься до другой точки зрнія, что — впереди.
Къ концу романа происходить нчто вполн уже отвратительное — именно ‘эгоистическое’ поведеніе Юрули на допросахъ. Хотя и то сказать — отвратительность здсь скоре угадывается, чмъ усматривается. Зинаида Гиппіусъ объ этомъ говоритъ какъ то нарочито двусмысленно и туманно. Фактическаго вреда ни для кого отъ ‘предательства’ не происходитъ, Юруля сохраняетъ полное уваженіе глубокаго и проницательнаго революціонера Михаила. Онъ только не захотлъ быть героемъ, но и зачмъ быть героемъ ему — не революціонеру? Все событіе тщательно пригнано подъ ‘инонравственный’ уставъ самого Юрули. Получается сначала довольно явственное впечатлніе, что Зинаида Гиппіусъ запуталась сама въ желаніи во что бы то ни стало спасти обаятельность своего ‘любимца’, что она не соразмрила испытанія… И лишь потомъ, поднявшись до настоящаго, конечнаго взгляда на все произведеніе, начинаешь понимать истинную соразмрность всего.
И трудно, и противно оправдывать поведеніе Юрули съ искусственно созданной точки зрнія. Поэтому, посл всего сказаннаго, я прошу читателя вспомнить положительныя свойства Юрули и согласиться съ такимъ утвержденіемъ: въ плоскости средней, ходячей, житейской, ‘трезвой’ морали Юруля — безусловно положительный типъ. Сумма житейской пользы, имъ созданной, количественно превышаетъ сдланный имъ вредъ (ибо для ‘трезвой’ морали, вдь, обманутая Машка — величина ничтожная…).
Кстати сказать,— если допустить, что поведеніе Юрули на допросахъ дйствительно было искусной самообороной, не включавшей предательства — то самой неэстетичной чертой во всемъ его поведеніи станетъ нчто совсмъ другое: именно, некорректный тонъ, въ которомъ Юруля говоритъ о влюбленной въ него двушк Хес и циничное выполненіе услуги, которую онъ ей оказываетъ, когда онъ ея ‘неправожительство’ обходитъ тмъ, что помщаетъ ее портнихой въ домъ ‘содержанки’. Уваженіе мужчины къ влюбленной въ него двушк, которую онъ самъ не любитъ — вотъ точка, гд земная порядочность приближается къ небесной нравственности. Тонкость ‘dlicatesse чувства’, порядочность въ любви, вотъ единственное существенное добавленіе, какое сдлали люди къ нравственности со временъ Христа, единственное, что поняли ангелы, не понимающіе предосудительность, напримръ, альфонсизма или шуллерства. Ибо что есть для нихъ порядочность въ грх?— Правда, что и здсь ангелы видятъ не столько рыцаря, сколько двушку.
И все таки Юруля, обаятельный, солнечный мастеръ жизни, сющій радость Юруля — Чортова кукла.
Почему? Потому что Юруля хочетъ, дйственно хочетъ сдлать людей такими, какъ онъ — счастливыми, а если станутъ люди такими, какъ онъ — счастливы и и: то кончится на земл всякая вра и всякая любовь, кончатся вс подвиги и вс исканія, и будетъ земное счастіе печалью лютой на небеси, и будетъ Діаволъ царемъ того счастія. И кончится Жизнь, ибо жизнь есть любовь, и страданіе, и вра, и жертва.
Обаятельность Юрули — чортово навожденіе, слпы т, кто любитъ его,— а много, много ихъ. Только два раза за всю жизнь свою встртилъ Юруля оцнку, основанную на нездшней правд.
Въ первый разъ оцнка исходила отъ небольшой группы людей, точка зрнія которыхъ наиболе во всей книги показательна для взглядовъ самой Зинаиды Гиппіусъ. Къ слову сказать — разбираемая повсть, какъ всякое произведеніе истиннаго большого художника,— а Зинаида Гиппіусъ удовлетворяетъ этому именно высшему требованію: — содержитъ въ себ нкую долю общечеловческой правды, не вполн совпадающей съ личной правдой автора, у такого настоящаго художника достиженія осуществленныя всегда значительне и шире сознательныхъ намреній. Духъ всечсловчества говоритъ въ нихъ, духъ, чье величіе устрашило Фауста…
Одинъ изъ людей упомянутой группы, сильный простотой своихъ исканій, въ мгновеніе предльнаго самоутвержденія Юрули швырнулъ ему въ лицо конечный приговоръ правды: Чортова Кукла! Въ этомъ мгновеніи символическое средоточіе повствованія: усилія чорта встрчаютъ неизбжный отпоръ. Чрезвычайно показательна оцнка, которую даетъ Юрул глаза этой группы, Саватовъ. Для него Юруля прежде всего непріятенъ. Чортово навожденіе здсь безсильно, его нтъ вовсе.
Въ другой разъ, оцнка правды оказалась и боле глубокой, и боле слпой. Ибо исходила она отъ самой большой силы прозрнія, какую вмщаетъ земная жизнь, и отъ самаго большого ослпленія: отъ чуткости влюбленной женщины. Хеся назвала Юрулю несчастнымъ. Любовь женщины зорко видитъ зло въ любимомъ человк, по, безсильная осуждать, она называетъ зло несчастьемъ. Святая неточность оцнки!
Для Зинаиды Гиппіусъ революція въ широчайшемъ значеніи тождественна съ всечеловческимъ ‘движеніемъ впередъ’, {Какъ часто не хватаетъ словъ! Здсь иногда говорятъ ‘прогрессъ’, но это пошлое слово удовлетворяетъ только интеллигентовъ, какъ вмстить въ немъ чаяніе конечныхъ катастрофическихъ просвтлній вчной Apokalypsis?} притомъ она пріобртаетъ чисто пророческо-религіозное содержаніе. Упомянувъ объ этомъ для точности, я дальше буду подразумвать революцію въ ‘общепринятомъ’ соціально-политическомъ значеніи. Остановиться на ней вообще здсь полезно, не только потому, что съ ней тсно связано содержаніе романа, но и потому, что съ ней связана читательская оцнка, да и вообще ныншніе литературные вкусы. Увы! есть много людей, которые свое толкованіе опредленія — ‘Юруля — Чортова кукла’ — будутъ основывать исключительно на отношеніи Юрули къ соціально-политической революціи.
Такая революція для Зинаиды Гиппіусъ представляется отнюдь не истиной, а лишь однимъ изъ временныхъ modus’овъ, предчувствія истины. Притомъ повременность этого modus’а уже исчерпывающе выявлена жизнью. Непрерывная поступательность создающейся истины оказалась не въ немъ, а рядомъ,— гд движется Саватовъ со своимъ троебратствомъ. Позволю ли я себ предъявить личную обобщающую thesis?
Подобное отношеніе къ революціи — единственное, способствующее художественному ея выявленію.
Доказательство этой thesis я могу лишь намтить. (‘Консервативное* искусство, само но себ столь плодотворное, въ данномъ случа отпадаетъ, такъ какъ революція никогда въ самой сути своей не послужитъ ему матеріаломъ — такъ, въ Тургеневской ‘Нови’).
Революція есть чистое дйствіе, поэтому оно не совмстимо съ созерцаніемъ. Созерцаніе же — стихія искусства.
Великая англійская революція дала Мильтона, но какъ разъ — поскольку она была религіозна. Французская же революція поразительно безплодна художественнымъ творчествомъ. Такъ какъ Андре Шенье стоялъ очевидно вн ея, то единственнымъ, прекраснымъ, по все же несоразмрнымъ изящнымъ порожденіемъ ея остается Марсельеза.— Гибель Ламартина, какъ поэта, въ революціи 1848 года, быть можетъ очень убдительна, но утверждать этого, конечно, нельзя…
Русская революція, во всей совокупности своей, отъ декабристовъ до Богрова, отъ звздъ до клоаки,— несомннно громадная стихія въ русской жизни. Но что дала она для художествъ,— въ то время, какъ обратная ей стихія дала намъ, въ творчеств Пушкина (не полудекабриста, а создателя Татьяны), Тургенева, Достоевскаго, вс образы свта, вс тонкости благоуханія, вс лики красоты?— Не станемъ даже вмнять революціи ужаснаго грха,— ‘направленства’.
Тургеневъ недоросъ до революціи, Достоевскій переросъ ее безмрной силой мистическаго прозрнія. И оказывается, что русское искуство на верхахъ своихъ (а въ конц концовъ, вдь лишь верхами стоитъ заниматься) только одинъ разъ въ упоръ подошло къ революціи съ чисто художественной цлью и потерпло совершенную неудачу. Я подразумваю намреніе Льва Толстого написать Декабристовъ’, уклонившееся къ 1812 и къ 1855 годамъ, и во второмъ случа даже не дошедшее до яснаго замысла. И если признать, что единственный положите ль и и и и вполн соразмрный нашей исполинской литератур герой революціи — предтеча Пьеръ Безуховъ, то должно сказать, что взять онъ очень ужъ въ сторон, да и опоздало наше искусство ровно на сто лтъ, хоть юбилей справляй…
Только начинающая назрвать, изложенная выше формула (къ которой, какъ мн кажется, примыкаетъ Зинаида Гиппіусъ) содержитъ достаточно созерцательной объективности, чтобы въ боле или мене отдаленномъ будущемъ создать почву для грядущаго художественнаго истолкователя русской революціи.
Повременность революціи, какъ modus’а въ предчувствіи истины, выявлена Зинаидой Гиппіусъ вполн художественно.
‘Ширится человкъ’, говоритъ Саватовъ… Въ сколькихъ (курсисткахъ) великолпный огонь горитъ! Двадцать пять лтъ назадъ она бы Перовской, Врой Фигнеръ очутилась, а теперь ужъ ей этого мало, у нея душа то шире… бросится скоре не знаю куда, въ Троице Сергіевскую Лавру пшкомъ пойдетъ, въ конецъ и себя, и огонь свой погубитъ, а въ Вры Фигнеръ не пойдетъ. Хоть и святое мсто, да ужъ прошлое, остыло оно. Ныншніе хорошіе люди тамъ не умщаются….. А если идея-то гораздо лучше будетъ жить безъ васъ? — говоритъ Наташа революціонерамъ.— ‘Идея должна двигаться, мнять форму, должна крылья новыя растить, а вы, можетъ, ей только мшаете?’
‘Какъ не оглядться? Времена ужъ двинулись’, говоритъ одинъ изъ членовъ Троебратства.
Но тяжко иго Бога Живого, и лишь цною лютой муки дается освобожденіе. Желаніе легкой безбольной жизни, воплощенное въ Юрул — отъ діавола. Недаромъ каждая заря алетъ кровью… Вотъ почему на разсвт новой правды Зинаида Гиппіусъ воздвигла трагическія фигуры Михаила и Наташи.
Михаилъ — трагическій протестъ вчной жизни противъ слишкомъ легкой эволюціи счастья… Глубинная бездна осуждаетъ Виктора Гюго, который, отъ благо террора реставраціи до парижской коммуны, ликуя привтствовалъ каждое восходящее солнце. Ужасъ овладваетъ на порог новаго рая и Гетевское ‘остановись, мгновеніе! ты было такъ прекрасно’ — становится крикомъ безумнаго горя. Михаилъ отрекается отъ будущей истины, хотя видитъ ее, помня (глава XXIII), что всегда, тупо ли, остро ли, онъ страдалъ — онъ высокомрно отказывается переступить порогъ.
Наташа, сестра Михаила — женственная чета его. Въ боле страдательномъ порядк чувствъ любящей женщины, она, главнымъ образомъ, страшится за Михаила. Для насъ, трагедія ея Зиждется на томъ, что молодая, двичья прелесть ея обречена чернымъ силамъ…
Есть ли небо, гд бъ темная гибель ихъ стала свтомъ?
Нсколько другихъ лицъ взято внутри революціи. Хеся — воплощеніе безплоднаго геройства. Она глубоко любитъ Чертову Куклу. Потомъ, въ крпости, она обливаетъ себя керосиномъ и… Такія смерти были. О, еслибъ можно было не помнить, что возможны и эти уклоны геройства!..
Юсъ — пушечное мясо. Яковъ — нын неизбжный представитель того проклятія, безъ котораго уже немыслима активная революція — порожденіе той клоаки, гд старая государственность и новая революція мерзостно сочетаются, чтобы родить революціонера-сыщика, и символомъ которой жизнь сотворила Азефа. Потапъ Потапычъ — жалкая пшка ‘активности, который счастливъ, что хоть на мгновеніе можетъ стать просто человкомъ… Вообще, невозможность для активнаго революціонера быть, просто человкомъ нсколько разъ сильно отмчена. Это — трагедія, вокзальныхъ людей (гл. XXXI). Я жалю, что выраженіе ‘вокзальные люди не достаточно обще, чтобы стать нарицательнымъ, ходячимъ.
Литта — милая, добрая двочка, прелестная молодостью и будущими возможностями, которыя такъ рдко осуществляются. Она — маленькая личность вполн обыденная, но той обыденностью, на которую никогда не устанетъ любоваться печальная вдумчивость жизни. Вообще трактовка типовъ (извиняюсь за жаргонное клише) очень хороша, съ однимъ роковымъ ослабленіемъ: блднымъ троебратствомъ. Во всеобщей безжизненности положительныхъ типовъ есть что то роковое. Объясненіе этому нужно искать, вроятно, въ, метафизик творчества. Какъ бы то ни было, общаніе Зинаиды Гиппіусъ написать нчто въ род продолженія ‘Чертовой Куклы’, гд окончательно будутъ выявлены положительныя данныя — встрчается съ какой то тревогой. А что, если въ судьбахъ русской словесности вторая часть ‘Мертвыхъ Душъ’ неизбжно обречена на неудачу?
Лады воспріятія у Зинаиды Гиппіусъ вполн современны, то есть новы, если прикинуть давность модернизма на счетъ тысячелтій. Существуетъ не только безпредковая новизна, въ которой одна капля куцаго созиданія куплена цной цлаго моря непоправимыхъ разрушеній, новизна кощунства и попранія.
Есть еще и новизна вчнаго претворенія вчной жизни — новизна тхъ утреннихъ восходовъ, что свтлы воспоминаніемъ о безчисленныхъ прошлыхъ полудняхъ.
Мало кто въ настоящіе дни даетъ столь радостное ощущеніе прекраснаго культурнаго преемства, какъ Зинаида Гиппіусъ.
Было бы поучительно собрать воедино, въ вид выписки, вс многочисленные отрывки, не боле 3—4 строкъ каждый, въ которыхъ возсоздается зрительная (въ современно-синтетическомъ пониманіи) обстановка дйствія. Получилось бы впечатлніе тончайшаго, неподражаемо-личнаго искусства…
Что касается архитектоники повствованія и техники изложенія… Зинаида Гиппіусъ — особенно, конечно, какъ стихотворецъ,— давно завоевала завидное право неприкосновенности по отношенію къ всеобщимъ мриламъ. Чьи стихи остались бы прекрасны подъ подобными упреками въ безобразности, безкрасочности и т. д.?— И ‘Чортова Кукла’ остается своенравна даже передъ судомъ тхъ, кто никогда не упускаетъ изъ виду такихъ образцовъ непогршимаго повствованія, какъ Брюсовскій ‘Дневникъ Женщины’.
Есть ли въ, чортовой Кукл гипертрофія развязки? Созвучны ли всему повствованію об послднія главы? Да, пожалуй созвучны, какъ смерть созвучна жизни. Первая изъ этихъ двухъ послднихъ главъ говоритъ о гибели Юрули. Ритмъ ея иной, чмъ ритмъ всхъ предыдущихъ главъ. Какой то новый чуткій символизмъ воспріятія. (Кто, кром Зинаиды Гиппіусъ, могъ бы передъ трупомъ Юрули поставить этотъ глубоко-странный вопросъ, такой нелпый и въ то же время жутко-убдительный: ‘Что это? Непоправимое? Или только незабвенное?’ — Художественному чутью исключительной женщины — что логика?).
Мн кажется, что перенесеніе Юрулиной гибели въ какую то иную плоскость ощущенія художественно оправдано — это право Смерти. Здсь достигнуто уваженіе передъ могилой. Только крайняя пошлость можетъ сказать: и подломъ чортовой кукл! Стыдно тому, кто при всти о гибели Юрули не почувствуетъ хоть въ наименьшей степени нчто отъ миологической скорби о Бальдур, солнечномъ бог.
Больше колебанія встрчаетъ послдняя, XXXIII глаза. Она какъ будто бы взята изъ совсмъ другой повсти. Зачмъ силою раздавленной женской любви длать трагически-священной судьбу Юрули? Зачмъ Чортовой Кукл этотъ ребенокъ, эта святая печаль неудачнаго созиданія? Вдь это уже не безплодная любовь Хеси,— не любовь мертвой къ мертвому. Если же принять трагическое освященіе Юрули любовью женщинъ, то вся повсть вдругъ получаетъ,— какъ будто бы,— другую оцнку. Начинаетъ мерещиться, что и любовь Хеси можно было въ тхъ же цляхъ выявить до какихъ то новыхъ большихъ размровъ, быть можетъ, въ тоскливыхъ сумеркахъ Наташи по отношенію къ Юрул найти какія то новыя глубины, и еще много, много такого, что видитъ лишь глазъ художника. Въ такомъ случа ‘Чортова Кукла’ дйствительно оказывается, ‘ненаписаннымъ романомъ’, какъ объявилъ, совсмъ въ другомъ порядк мысли и не безъ оттнка снобизма, К. И. Чуковскій. Или можетъ быть то, что я здсь говорю — несправедливо, и благодарить должно Зинаиду Гиппіусъ за то, что она съ прозрніемъ высокой женской души сумла даже на мертвенныхъ путяхъ діавола сорвать печальные цвты вчной жизни?
Во всякомъ случа сама по себ эта XXXIII глаза прекрасна. Она заставляетъ тепло и хорошо подумать о женщин, ее создавшей.
Въ заключеніе, два слова о ‘метафизик’ Чортовой Куклы.
Въ предисловіи къ отдльному изданію романа есть слдующее ‘аутентическое толкованіе’: въ Юрул обнажены вчные глубокіе корни реакціи…
Такъ какъ у насъ мало распространено умніе пройти черезъ открытую дверь, то многіе усумнились, забывъ, что въ мышленіи З. Гиппіусъ, Антона Крайняго и Д. С. Мережковскаго значитъ ‘революція’. Интеллигентскія платформы, altcrum eis non datur…
Гораздо любопытне вопросъ о метафизическомъ отрицаніи самаго понятія реакціи, какъ невозможнаго взаимоотношенія извчно сосуществующихъ полярныхъ началъ,— ну, хотя бы тамъ трансцендентно тождественныхъ… Но это уже не беллетристика. {Впрочемъ, въ перевод на эмпирическій языкъ это значитъ хотя бы вотъ что: эсъ-деки — реакція противъ всякаго искусства, ну а гг. прогрессивные интеллигенты — чистйшая реакція противъ вообще какой бы то ни было красоты и истины…}
Юруля въ повсти названъ ‘Чортовой Куклой’, а въ предисловіи ‘Героемъ Небытія’. Кукла, герой — понятія несовмстимыя, первое — страдательное, второе — дйственное. Согласованіе этого противорчія — опять метафизика. Здсь, я думаю, ошибся К. И. Чуковскій, который въ Юрул видитъ чистое небытіе, математическій нуль. Собственно, Юруля неизъемная часть Бытія,— того антитетическаго начала внутри Бытія, которое противоборствуетъ высшему самоутвержденію Бытія въ Вчной Любви.