‘Чертова‘
‘Чертова‘
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
‘Чертова’, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1936
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Скучная осенняя заря потухала над лесом. Потемнела дорога. Обнаженный кустарник кругом. Скользят ноги по грязным колеям дороги. Холодно. Заворачивая от берега реки, за ветхим мостом, приветливо показался огонек в доме мельника. Как уныло кругом! Темным силуэтом высоко громоздятся амбары мельницы, опрокинутые отражением в омуте. Переходим накат плотины. Пахнет водой и туманом. В руках нанизаны на бечевке пойманные щуки и темные налимы. Озябли мы. Как отрадно войти в теплый дом мельника!
— Эка,— говорит, встречая нас, мельник Никон Осипович. — Посчастливилось! Пымали налимов, и щука крупна. Ишь как вы приладились! А нам не пымать. Дай не займаемся. Хороша рыба налим, а как его пымашь? Весной попадает в вершу, а на уду не умеем.
У мельника за столом большой самовар. Сидят помольцы. Греются, пьют чай. Баранки, ситный, лепешки деревенские. Поглядывают на рыбу нашу, и все довольны, что мы рыбу поймали. Хвалят.
— Много этих налимов,— говорит один. — На яме, у казенника. Бросил я туда верши по весне, да там и остались. Шут-ти, и место — чертово! Там водяной вертит. Ушел я: страсть какая!..
Мы, сидя на лавке, стаскиваем мокрые сапоги. Дочь мельника, Маша, подает нам теплые валенки. Как хорошо сунуть в них холодные ноги! Садимся к столу. Мельничиха наливает чай. Приятно выпить горячий чай с коньяком после холодного вечера.
— Это где же ты видал на ямах водяного?— спросил Василий Сергеевич помольца.
— Иде видал? Да вот тута, недалече. У казенника, где круча елова. Как это я бросил по-вечор верши с берега, от кручи,— гляжу: чего это? А он в воде-то плывет. Его-то не видать. А воду крутит, рога-то высунул, лохмата голова, глаза белы, глядит, а всю морду не кажет. И велик. Я: ‘мать честная!’ С берега-то в кручу бегом. А он как заорет,— чисто вот жеребенок. Я: ‘свят — свят’. Да домой бегом и на верши плюнул. Шут его… Ухватит за ноги да утопит.
— Ну и ерунда — да. Неужто вы, православный народ, верите? Ведь это просто, ну, кажется, показалось.
— Эка, ‘показалось’,— говорит другой помолец.— А вы, барин, значит, не верите, в водяного-то?
— Не верю,— сказал доктор Иван Иванович.
— А в домового тоже не верите?
— Нет,— говорит Иван Иванович,— не верю. Не видал.
— Да-а… — сказал помолец,— ‘не видал’. А зимой живал ли в деревне?— спросил помолец.
— Нет,— говорит,— зимой в деревне не жил.
— Ну да. Так вот что… А вот как снега понасыпет, дак они все, лесовые, домовые,— к нам: стужа в лесу-то. Все к нам, в деревню, греться и поступают. По дворам — дворовые, по домам — домовые, запечные, омшайники понабьются. Кто куда… Вреда большого от их нет, а попуговать — здоровы… Чего? К попу, дьячку забираются. Вот ведь: не боятся! У нас к дьячку Тихону Васильеву, когда ежели выпимши он,— вот косы заплетут, не раскрутишь. А у Сергея Митрохина, дак гриву у лошадей закрутят, обязательно. Из-за баб больше. Потому — вдовый. За бабами гоняет, ну, ему бороду закрутит, дак он ее чешет, чешет — ничего: торчаем во все стороны торчит, и ничего не сделаешь. Глядеть противно… Он к бабе так и эдак, а они от него. Ни одна не идет. Так и мучится холостой… Чем ни пробовал бороду-то,— и масло у попа брал, и дегтем, колесной мазью,— ничего… Обстрижет, а она на другой день пуще торчит. Вот те и возьми!
— Вот тебе баки-то закрутит, погоди, за это самое! Не будешь на баб-то заглядывать,— сказал Василий Сергеевич доктору.
— Странно,— заметил Иван Иванович. — Как можно верить в такую ерунду?
— Не веришь, барин?— сказал один помолец.— Дак вот: хочешь, я тебе сегодня, во полночь, покажу в амбаре, здесь, где зерно засыпают у кожуха, где колеса, водяного покажу? Вот увидишь…
— А можно мне поглядеть?— спросил я.
— Не… одному — можно, а всем нельзя.
— Я бы поглядел,— сказал приятель Василий Сергеевич. — Только я ружье возьму с собой да картечью заряжу. Да по морде его и угощу. Тогда вот посмотрим, что он скажет,— говорил приятель Вася,— он вас пугает, а я ему — не мальчик. Поспорю… А какой же он из себя?
— Гладкий. И морду его не больно разберешь: вроде как человечья.
— Пошто его из ружья угощать?— говорил другой помолец. — Ведь вреда от его нет. Балует маленько. Вот и я надысь засыпал по ночи тоже зерно — рожь, значит. Засыпаю. Глядь, чего это? Овес. Вот ведь, ах ты, думаю… А дома из омшайника брал рожь в мешках. На мельницу привез… Вот ведь что делается: омшайник балует. А вот сусед, Захар,— продолжал помолец,— вот спросите у его,— показал помолец,— вот спросите у его,— показал он на другого помольца,— значит, на Покров,— приход у нас Покров-то,— ну, праздник храмовой. Гости приедут, честь честью. Я, значит, вино, четвертную, сдобрил: травки анисовой в бутыль понатыкал, для духу, и поставил в холодную, а то в избе не разбили бы, думаю: то-сё, пол моют — к празднику готовятся. Ну, значит, гости: свекор, теща, кум. Приехавши, за столом сидят. Что в печи — на стол мечи. Потчуем с хозяйкой. Вино наливаем гостям. Пьют. Я тоже за свекра выпить хочу. Говорю: у меня, ноне, сам-шесть уродило с хвостиком. Лошадь ворону купил. Внуку, жене шубы сшил… Выпил, это, вино,— гляжу: чего это? Вода. А те пьют, молчат. Я еще, это, попробовал. Вода… ‘Вино-то,— говорю гостям,— чудно! Аль у меня в роте чего-то? Не слышно, вроде слабо?’
— Да,— говорят,— похоже, что вода.
Золовка смеется. Кум говорит — вода…
‘Эх,— думаю,— ясно дело: вино выпито, а воду налили. Вот что домовой делает’.
— Это бывает,— сказал сосед Захар. — У меня на покосе тоже бутыль лесовой выпил, вино-то, а воду налил.
— Да, балуют,— сказал, тряхнув головой, молодой помолец.— Это самое, у меня свекор гостил на Пасху. Ну, значит, у иконостаса жена лампады засветила. Масло деревянно в Караше покупали. Под праздник засветила. Да… Ну, значит, приехали от обедни ранней. Пасху, кулич святили. Смотрим: ну что лампадки делают?.. Прямо понять нельзя, и спать не дают. Вот трещат, вот трещат. Без нас он вот чего наделал: воду в масло налил. Вот ведь что! Не нравится домовому праздник-то! Чем ни на есть досаду норовит подогнать, мешает жизни-то правильной.
— Так, может, тебе,— говорит доктор,— просто масло с водой в лавке продали?
— Ну что ты, барин! Нешто Василий Макаров станет этаким мошенством заниматься? На лампадки… С масла жулить. Он — не гусляк.
— А что же, гусляки — плуты?— интересовался доктор Иван Иванович.
— Эка,— сказали все помольцы. — Еще бы!
— Да,— засмеялся Никон Осипович. — Гусляки — это есть в них. Помню — я еще молодой парнишка был,— с отцом ехал. Он вез с собой деньги, старшине сдавать. Деньги, значит, в сапоги за голенищу спрятал. Говорит: деревней Гусляцкой поедем. Нельзя в кармане деньги держать: уворуют. Едем, значит, с им,— деревня. Ну, и заехали в трактир передохнуть. К отцу и подходит человек. Эдакой степенный, пожилой. ‘Я,— говорит,— за вами ехал по дороге. Деньги,— говорит,— нашел. Не вы ли,— говорит, потеряли?’ Отец-то испугался. Говорит ему: ‘Может статься… Пойдемте, тихонько,— говорит ему,— из трактира: я погляжу’. Пошли, значит, на двор. Отец за голенище лезет, за одно, другое. Пощупал за голенищем,— целы. ‘Поглядите,— говорит,— лучше: я за вами ехал, а деньги по дороге посыпаны’. Отец опять за голенище, вынул деньги, посчитал. Ну — целы. Ну, сели чай пить, и он сел. Он и говорит отцу: ‘Как мне быть? Куда,— говорит,— эти деньги деть? Ежели в церковь отдать, а ежели они — мужицкие, трудные, али казенные? Нельзя, пожалуй. Исправнику аль старшине отдать надо?’
А отец-то говорит: ‘Я к старшине еду, тоже деньги сдавать’. — ‘Прихватите,— говорит тот-то,— деньги-то, что я нашел’. — ‘Мне не складно это дело. Лучше тебе самому отдать. Поедем,— говорит,— вместе, сдашь’.
Ну, приехали к старшине. Отец пошел к старшине первый сдавать. И я с ним. Отец дает деньги, а старшина-то как закричит: ‘Чего это, ты, Осип? Тут — красненькая, а потом бумага резная?..’
Отец-то прямо чуть не помер. Выбежал наружу. Где гусляк? А его и нет. Вот ведь что…
— Ну, уж тут-то домовой ни при чем,— сказал доктор Иван Иванович.
— Как ‘ни при чем’?— покачал головой мельник. — В эдаких делах черт главную руку держит.
Полночь. Все мы идем с помольцами в амбар мельницы смотреть водяного. Упросили Василия Сергеевича не брать ружья.
Только вышли на крыльцо, темная осенняя ночь…
‘У-ху-ху-ху,— раздалось неподалеку в лесу. И ответило дальше: — Хуу!..’
— Ишь, пугач орет,— сказал помолец.
В звуке крика филина было что-то таинственное. Так подходило к этой темной ночи, большому лесу. И наполняло так странно какой-то поэзией. Чем-то родным, близким: лесовым, домовым… Во всей этой душевной выдумке народа — какая сказка! Какая таинственность!..
Большой темный амбар мельницы, осыпанный пылью муки, освещен фонарем, прибитым на стене. Несмотря на шум колес, жерновов, спят в углу помольцы. За рушницей и жерновами, в глубине, виднеется окно. Сквозь побитые мутные стекла окна видно бегущую с колес воду.
— Вот,— говорит помолец,— глядьте-ка в окошечко. Вот видать будет его.
Мы глядели в окно. Струи воды менялись в какие-то странные формы. Как бы длинные руки. И вдруг увидели: как бы спускалась в окне фигура человека. Мутное лицо посмотрело на нас.
— Ах ты, черт!— сказал Василий Сергеевич.
И приставил руку к глазам. Фигура, уходя вниз, тоже приставила руку. Мы смотрели, подойдя ближе к жерновам. Вода переливалась за окном. И опять спускается как бы человек. Мутное лицо, в шапке, с светлыми баками.
— Иван Иванович!— крикнули мы.
— Вот,— рассмеялся Иван Иванович. — Вот чудно… Отражает в окно. Да как ловко. На водяную струю попадает. Окно-то обливает водой, ну и кажет.
— Вася,— говорит,— стань тут: сейчас и ты водяным покажешься.
— Благодарю вас,— сказал Василий Сергеевич.— Довольно этих штучек! Потом во сне будет казаться.
Помолец не соглашался, что это отражает.
— Я,— говорит,— видал таку рожу!.. Вот страшну… Прямо инда тошнота берет. Чего говорить! Чертова это есть!..
‘Чертова‘ — Впервые: Иллюстрированная Россия. 1936. 28 ноября. Печатается по журнальному тексту.
рушница — здесь: мука самого грубого помола.