Черные косы
Черные косы
Д. Чиамполи
(С итальянского).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
—————————————————————————-
Черные косы, Чамполи Доменико, Год: 1882
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Что за черные косы у Мариуччии из Канцана! А черные глаза словно тутовые ягодки или угольки в кузнице, Санте-Иори, кузнец, души в ней не чает. Санте-Иорп уже два года бегал за ней, как охотник за лисицей, но только напрасно трепал свои подметки и силы: она имени его не могла слышать. Когда подружки в шутку называли ее невестой угольщика, она чуть не дралась с ними. Санте нигде не находил покоя: в длинные ночи, выжигая уголь, и во время долгих переездов на мулах из города в город, он все видел эти черные косы и плутовские глаза перед собой, как будто на свете уже нечего больше видеть. Какая-нибудь колдунья, что ли, околдовала его! Он отдал бы все — свои три кузницы, лес и ферму, чтобы приворожила эта колдунья и Мариуччию к нему, чтобы Мариуччия полюбила его хоть на один денек. Но когда он видел Мариуччию собирающей землянику или хворост, он останавливался, следил за каждым ее движением. Когда же она взбиралась на скалу, висящую над пропастью, ему делалось так страшно, как-бы она не упала, он готов был бежать к ней, нести ее на руках, если бы не знал, что как увидит его, она сейчас же убежит. Прежде она от него не бегала, однажды, вечером, когда все соседи собрались к куму Тану и танцевали у него, Санте собрался даже с духом и предложил ей быть его женой. С этого вечера она перестала с ним и здороваться, а Санте все не мог забыть ее. Отчего она его не любит? Ей, может быть, не нравится, что у него черное такое- лицо? Так он его хорошенько будет мыть, что ли, или даже совсем бросит п свое ремесло. Денег, слава Богу, у него довольно, поженились бы они и зажили бы как! Чего ей нужно? В эти черные косы, о которых он не мог вспомнить без страстного трепета, вплел бы он разноцветные ленты, надел бы на нее черный бархатный лиф и еще расшитый серебром да золотом, красивую юбку со множеством складок, обул бы ее в сапожки из блестящей кожи, надел бы ей кольца на каждый палец и любил бы ее… да’ конечно, ужь больше, чем все…
Порыв ветра или песни угольщиков прервали его мечтания, и Санте возвращался к своим горнам посмотреть, как идет работа.
В жилах Мариуччии текла буйная кровь, отец ее был разбойник и убит в горах Джицио карабинерами, мать ее дожидала, когда подрастут сыновья и отомстят доносчику, получившему плату за голову ее мужа. Мариуччия выросла в лесу, разрывая лисьи ямы, питаясь ягодами, сухими трюфелями и хлебом из мешанины, и спала на сухих листьях. Когда она выросла, то не оставила лес, который для бедняка составляет источник богатства. С топором за поясом, в старой юбке, с сильно развитыми формами, еле прикрытыми коленкоровой рубахой, рубила она дрова, собирала хворост и носила продавать в город, навьюченная, как лошак. Однажды, вечером, она возвращалась в деревню, дрова никому не понадобились, и она уступила их очень дешево, чтобы только не нести вязанку обратно. Уже стемнело, только вершины гор еще пылали розовым светом, дорога была пустынна, кустарники казались темными пятнами, тополи шептали свои страшные сказки. Она ускорила шаги, по временам- осеняя себя крестным знамением, когда встречала кучу камней, положенных на месте, где кто-нибудь был убит. Вдали временами по долине разносился мерный звон колокола, затем снова наступало молчание. Собственные шаги ее пугали ее и заставляли оглядываться, таинственный шепот леса захватывал дыхание. Ей приходили на память рассказы о бандитах, ведьмах, карликах, дорога казалась длиннее обыкновенного, ей было страшно. Она вдруг пустилась бежать с топором в руке и с веревкой от вязанки дров за поясом. Когда она прибежала на холм, называемый ‘Железный крест’, откуда дорога ведет уже прямо в деревню, а лес делается гуще, ей показалось, что несколько каких-то фигур мелькнуло в темноте. Она остановилась в страхе, всматриваясь и прислушиваясь. Но тихо —никого нет. Сделав осторожно еще несколько шагов, она услышала стон. — ‘Пресвятая Богородица! Что это такое?’ Она подвинулась еще немного. Стон яснее, на куче камней — темная масса. Собравши всю храбрость и крепче сжав в руке топор, она подошла. ‘Кто это?’ — спросила Мариуччия. Чья-то рука поднялась и упала на камни. — ‘О, Сандро, — вскричала девушка, вглядевшись, — кто тебя?’ Сандро только застонал и положил руку на грудь, оттуда кровь била ключом. Девушка сорвала с себя передник, вытерла кровь и перевязала рану. — ‘Как тебе?’. Раненый вздохнул. — ‘Хочешь вернуться в деревню?’ Сандро кивнул головой. Мариуччия оглянулась кругом, как бы ища помощи, никого не было. На расстоянии целой мили блестели огоньки деревни. Она боялась крикнуть, чтобы не нарушить таинственную тишину леса, но нельзя было оставить Сандро одного в лесу: ей показалось, что она уже видит в стороне голодного волка. Она разом подняла его на свои сильные руки, качнулась немного и двинулась. Голова раненого лежала у ней на плече, девушка смотрела на его закрытые глаза и бледные губы, — жив он, или нет? Шла осторожно, чтобы не оступиться, не причинить боли, инстинктивно избегая рытвин и камней. Сердце ее сильно билось теперь так же, как и тогда, когда Сандро, бывало, пристально смотрел на нее своими глазами, голубыми, как василек, и в этих больших глазах, казалось ей, светилось столько любви. Его густые белокурые волосы щекотали ей шею, молодая рука, которою раненый обхватил ее шею, казалась ей ледяным обручем. Если бы за час перед тем они встретились в лесу, и он захотел бы дотронуться до ее руки, она пустила бы в него камнем, теперь же она прижимала его к своей груди, ей казалось, что она никогда не дойдет до дому. Она люблю Сандро, нежного белокурого мальчика, но, Боже сохрани, если бы ее мать узнала об этом! Мать выгнала бы ее тогда из дому, потому что отец Сандро, этот скряга, готовый ослепнуть над деньгами, и был тем предателем, который не задумался донести на ее отца, чтобы получить награду. Сандро придется иметь дело с братьями Мариуччии, когда они вырастут. Но Мариуччия любит Сандро и мучается, что он ранен.
Кто ранил его, бедного? Она дошла до деревни, огни уже были потушены, не спали только одни собаки, лаявшие у ворот. Осторожно пробиралась она за стогами, пока не дошла до дома Сандро. Чрез закопченное окно увидела она его мать, сидевшую за пряжею пеньки, при свете лампадки. Девушка испугалась, она положила Сандро на порог, поцеловала его в лоб и, сильно стукнув в дверь, убежала. На другое утро раненый рассказал, что на него напали пять или шесть человек, вероятно, цыган, бродивших по окрестностям, которые и ограбили его, когда он возвращался с ярмарки, где продал несколько коров. Как только Сандро настолько окреп, что мог держаться на ногах, еще бледный и худой, он пошел в лес, в надежде встретить там Мариуччию, явившуюся ему, как привидение, в тот ужасный вечер. Когда они встретились, она покраснела, как маков цвет, и спросила, лучше ли ему. Сандро улыбнулся, потом, заглянув ей в глаза, сказал:
— Я люблю тебя, Мариуччия.
— И я также, — повторила девушка — и убежала. С этого дня Санте-Иори должен был поставить крест на доме Мариуччии. Напрасно он клал цветы на ее подоконник: на другой день он видел, как она их отдавала овцам, серенады его терялись в воздухе, и даже ее окошко не растворялось, как будто его вовсе не слышали. Напрасно сам священник замолвил за него словечко ее матери, которая была в восторге породниться с таким зажиточным человеком. Напрасно Санте, встречая ее в лесу, предлагал ей помочь нести ее вязанку, девушка отвечала все одно: нет, нет и нет. Она согласилась бы скорей полюбить деревенского горбуна, чем его.
А горбун, противный и грубый, но который знал дела всей деревни, знал также и горе Санте. Однажды, работая с ним в лесу, он сказал ему, смеясь:
— Послушай, Санте, ты, кажется, попал в болото, и чем- дальше идешь, тем больше вязнешь.
— Так ты, что ли, горбушка, хочешь меня из него вытащить?
— Конечно, — ответил горбун.
— Помнишь ли, когда я был влюблен в Мену? Она ведь и слышать не хотела обо мне совсем, как теперь Мария.
— Да, ведь ты горбат!
— А вот ты слушай! Однажды я ее встречаю и спрашиваю, Мена, ты все такая же упрямая?
— Также, как и ты, все такой же горбатый! — ответила она.
— Так ты, решительно, не хочешь меня любить?
— Нет, клянусь Мадонной.
Разговаривая, я подходил к ней все ближе и ближе, наконец, схватив ее за волосы, я повалил ее на землю, поставил ей на грудь колено и обрезал ей косу.
— А потом что?
— А потом Мена согласилась быть моей женой: кто бы ее взял с обрезанными косами.
Санте сдвинул брови. Горбун продолжал:
— Этот обычай стар, как чёрт. Отчего ты не сделаешь, как я?
— Мена, однако, умерла от горя, — заметил Санте, после некоторого молчания.
— Сплетни! Просто от римской лихорадки, схваченной ею там, в мареммах. В первое время она плакала, отчаивалась, потом поумнела, и под конец даже полюбила меня немного. Когда я об этом подумаю, то просто сердце хочет разорваться, — продолжал горбун со слезами в голосе и далеко отбрасывая гневным движением сук, который держал в руке.
— Так она тебя полюбила-таки под конец? — повторил Санте, задумываясь и бросая машинально камни, как человек, которому нечего делать. Последовать обычаю, — думал он, обрезать косы той, которая ранила его сердце, она тогда не выйдет замуж, не найдет такого дурака, который захотел бы на ней жениться. И мать будет довольна. Какое удовольствие схватить ее за волосы, за эти черные и блестящие волосы, и пока она будет вырываться, спрашивать ее: хочешь меня любить? Да? Клянись! А, не хочешь! и в одну минуту обстричь ее, как овцу. Потом она сама пришлет просить меня, а я не буду соглашаться. Тогда увидим! Он потер в восторге руки и веселый возвратился к своей работе.
Однажды, он лежал в лесу на старом пне и смотрел на жаворонков, порхавших между зеленью дубов, стволы которых поднимались, как колонны и пропадали в листве. Природа дышала сладострастием. Птицы пели на деревьях песни любви, по тропинкам извивались змеи, с легким свистом, из долин доносилось ржанье лошадей, в траве и между ветками слышался шепот и шелест, будто сдержанные голоса и поцелуи. Санте-Иори страдал, вдруг он вскочил, вглядываясь в темноту леса. В глубине показалась женская фигура с красным платком на голове.
— Мариуччия! — прошептал он и, подтянув свой широкий, красный кушак, он пошел ей на встречу. Он шел осторожно, то прячась за пни и стволы деревьев, то, как змея, ползя по траве и сухим листьям, изредка поднимая голову, то пропадал во рву или высохшем ручье, появлялся с исцарапанным лицом и руками. По мере того, как он приближался к девушке, задерживал шаг и, наконец, подошел к кустам, около которых Мариуччия рубила молодой дубок, оглядываясь и боясь появления лесного сторожа. Около нее стояла корзинка земляники, красной, как ее щеки, и лежала куча хвороста. По временам она останавливалась и всматривалась в даль, прикладывая руку щитком к главам, потом опять бралась за топор. Дубок упал, расколов его, она сложила все вместе и стала связывать, как вдруг услышала шум за кустами. Загородив собой вязанку п взяв в руки топор, она стала ждать. Из-за кустов медленно вышел Санте-Иори, дрожа всем телом, сделав шаг, он остановился. Мариуччия посмотрела вокруг… Никого не было.
— Что тебе надо? — спросила она его прерывающимся голосом.
— Что мне надо? — сказал Санте, поднимая руку, чтобы схватить ее за горло, но та так сильно ударила его по руке топорищем, что у него искры из глаз посыпались, и пустилась бежать.
— Проклятая! — закричал он, тряся рукой, если догоню тебя, тебе пощады не будет! И побежал за ней. Оба неслись, как бешеные. Мариуччия местами рвала об колючки веток свою юбку и мчалась, как преследуемая лань, сама не зная куда, не ища дороги, она знала только, что за ней гонится неумолимый враг, этот бешеный влюбленный. Но лес был большой, деревня была далеко, и никто не слышит ее крик. Санте преследовал ее, как бешеный бык, гремя страшными ножницами, которыми стригут овец. Иногда они были так близко друг к другу, что Санте протягивал руку, чтобы схватить ее, но она, как угорь выскальзывала у него. ее тяжелые косы распустились и раздувались по ветру, как грива дикой лошади. Эти черные волосы, околдовавшие его, были здесь, перед ним, они как будто поддразнивали его поймать их. Он ускорил бег, оглашая лес страшным криком. Мариуччия чувствовала, что силы скоро ее покинут, грудь ее еле дышала, а ноги были изранены шипами. Если она упадет, он обрежет ей волосы. Нет, нет, Мадонна! Я отдам их тебе, только спаси меня от того, кого я так не люблю, который хочет меня взять насильно… Она плакала и кричала в отчаянии, все продолжая бежать. Санте уже настигал ее, как вдруг за поворотом деревья сделались реже, в лесу стало светлее, и он увидел Мариуччию, остановившуюся в нерешимости на краю скалы. Схватясь за голову, он закричал: ‘остановись, остановись, я не сделаю тебе ничего дурного ‘, но девушка уже бросилась в пропасть. Он видел, как она покатилась по траве и остановилась неподвижно. Он смотрел вниз на нее, весь бледный: ‘Она убьется! Ах, если бы это знать раньше! ‘ Цепляясь за выдавшиеся корни и камни, рискуя сломать себе шею, он пустился вниз и тихонько подошел к девушке, лежавшей лицом вниз, с ее лба обильно струилась кровь. ‘Мариуччия, сердце мое, ответь мне!’ Но Мариуччия, бледная, как полотно, молчала. Он приложил руку к шейной артерии, она билась. ‘Жива!’ воскликнул он и, спустившись к ручью, наполнил ключевой водой свою шляпу и омыл лицо девушки, потом перевязал ей голову платком, стал смотреть на нее со слезами, которые медленно катились по его смуглому лицу. Он так ее любил и не понимал, как это она, такая добрая, и не сжалится над ним. Ну, отчего бы ей не остановиться и не поговорить с ним! Ведь не волк же он? А так броситься в пропасть! И он отирал ей кровь со лба, называя самыми нежными именами и целуя эти чудные волосы. Наконец Мариуччия очнулась, открыла глаза, приподнялась, оглянулась и, увидев Санте, закричала: ‘О Мадонна! Убирайся от меня сейчас же или я себе размозжу голову!’ и схватила топор, упавший у ее ног. Санте-Иори отвернулся и пошел прочь. Когда он уже был далеко, он вдруг ударил себя по лбу и вскричал: ‘Какой же я дурак! я не обрезал ей косу!’
В деревне нет секретов, стены домов как будто сделаны из стекла, чрез которое видны поступки и мысли их жильцов. У домов открыты настежь двери, так что соседи всегда могут удовлетворить свое любопытство, если же кто вздумает закрыть их, то не оберется сплетен кумушек и ханжей, у которых нет других мыслей, как перемывать косточки ближним. Таким образом в деревне узнали большую новость: Мариуччия имела свиданье в пропасти с Санте-Иори. Скандал был большой. ее мать не верила, пока не увидела дочь, возвратившуюся с окровавленной головой. ‘Значит, это — правда?’ спросила она со сжатыми губами, подбоченясь. ‘Правда’, — ответила Мариуччия, заплетая распущенные волосы. Мать дрожа всем телом, с бледными губами, схватила дочь за косы и спросила: ‘Ты и после этого ему откажешь?’ — ‘И после этого!’ — ответила Мариуччия, вырываясь. — ‘Это мы увидим! Ты знаешь, отец твой сказал мне, прежде чем его расстреляли: если Мариуччия будет вести дурную жизнь, задуши ее. Берегись же!’ И она снова села за пряжу, но веретено дрожало у нее в руках и, по временам, тяжелая слеза скатывалась по ее морщинистым щекам. Они больше не говорили. Вечером вернулись с работы братья Мариуччии. Мать, с покрасневшими и опухшими глазами, стала молча готовить ужин. Мариуччия сидела прижавшись в углу, закрыв лицо руками. ‘Мама’, — сказал старший из братьев, пятнадцатилетний мальчик, — ‘я не пойду завтра на пастбище’. Мать посмотрела на него вопросительно. ‘Завтра Санте-Иори принесет Мариуччии ягненка. Мы с ним условились об этом сегодня в саду’. Мариуччия подняла голову. ‘Да, условились’, — продолжал мальчик. ‘Я ему напомнил, чей я сын, а он мне ответил: он будет мной доволен, вечная ему память, сегодня же, прежде чем стемнеет, я пойду к священнику и до свиданья, до завтра’. — ‘Вот это хорошо’, — заметила мать, подбрасывая в камин хворосту. Растянувшись на тюфяке из листьев кукурузы, Мариуччия не спала всю ночь, она чувствовала сильный жар, тяжесть в голове и страшную жажду. Глаза ее были закрыты, но ей казалось, что она видела много странных вещей: Санте-Иори, Сандро, отца, мать, священника, горбуна, яснее всех видела она горбуна, который очень смеялся и, делая гримасы, шептал ей: ‘Ты не хотела взять меня, возьмешь теперь угольщика, я очень доволен’. Сандро, бледный, глядел на нее своими большими голубыми глазами и повторял: ‘я люблю тебя, Мариуччия’, он шел с ней по лесу, рвал для нее цветы и нес ее вязанку. Она вспоминала тот день, когда они нечаянно встретились перед Мадонной делла Кастеллана и вместе молились, он тотчас же спрятался за камни, когда услыхал приближающиеся шаги. Слова его молитвы выражали нежность и любовь к ней. Как она была тогда счастлива в его присутствии, как забывала все окружающее, какое горе было для нее думать, что ее брат рос с надеждою отомстить ее милому за отца. Она скрывала от всех свою страсть, не смела петь о ней в песнях, упоминать о ней в молитвах, думать о ней в длинные ночи, ей казалось, что отец явится к ней, чтобы пригрозить ей, показать ей грудь и череп, раздробленные пулями. Она ведь давала себе обещание ненавидеть Сандро. Но чем же виноват Сандро? Он такой добрый, милый, он так ее любил, она была бы с ним счастлива. Они оставили бы родительский дом, жили бы одни в лесу, в какой-нибудь хижине, никто бы о них не знал, и они работали бы друг для друга, для своей любви. Потом, точно темная туча на синем небе, появлялся Санте-Иори, она хотела бежать сколько у нее было сил, но ноги казались прикованными к земле, хотела кричать — не в силах была крикнуть. Санте хватал ее и тащил, она отбивалась, плакала, кричала, но должна была уступить силе. Голова ее кружилась. То ей казалось, что она высоко, высоко на вершине горы, то в пропасти, она хваталась за ветви, чтобы не упасть, то прижималась к сырой стене, холод которой ей был отраден. Наконец настало утро. Отослав в поле сыновей, старуха обратила внимание на стон и бред дочери, ворча, она подошла к ней— та была без памяти. Она решила спрыснуть ее святою водой от св. Николая, чудотворца из Бари, а потом прочитала ‘Верую’ и ‘Gloria’, положив ей на лоб крест, и только-что собралась привести это. в исполнение, как на пороге показалось лицо священника. Она бросилась ему на встречу и поцеловала его сутану. ‘Всякое несчастие посылается для испытания’, сказал священник. ‘Аминь’, — ответила хозяйка. ‘Как здоровье вашей дочери?’ — ‘Еще не умерла, слава Богу’. — ‘Наденем-ка ей это на палец, и ей наверно сделается лучше, — сказал священник, вынимая из кармана золотое кольцо. ‘От Санте-Иори, как вам известно.’ — ‘Да благословит его Бог’, — сказала успокоенная старуха. Они подошли к Мариуччии, и пока мать держала ее руку, священник надел ей кольцо, говоря: ‘Innomme Patris, Filiiet Spititus Sancti’.— ‘Теперь он может приходить к нам’, — сказала старуха.
— Конечно, — ответил священник.
Через час пришел Санте-Иори, поцеловал руку старухи и, узнав об опасном положении своей невесты, побежал за доктором в ближайшее селение. Несколько времени Мариуччия находилась на краю могилы. Санте мучила совесть: он упрекал себя за то, что довел ее до этой болезни, и давал обещание исходить босыми ногами все самые далекие святые места, он приносил ей лучшие фрукты и цветы п то молился с ее матерью об ее выздоровлении, то проклинал свою судьбу. Он проводил долгие часы у ее изголовья, нежно глядя на нее, она, лежа с закрытыми глазами, чувствовала его присутствие и сначала тяготилась этим, потом привыкла и кончила тем, что невольно ждала его. Он появлялся с восходом солнца и оставался целый день, тихо разговаривая с ее матерью. Раз Мариуччия украдкой взглянула на него: его смуглое лицо сделалось желтым, глаза покраснели. Ей сделалось досадно. Чего он печалится, что ему нужно от нее? Может быть, он ждет ее смерти, или ожидает, чтобы она согласилась выйти за него замуж. Долго же ему придется ждать. Ей приходил в голову Сандро: не может быть, чтобы он любил ее, он знал, что она больна, и ни разу не пришел даже пропеть ей под окном, неужели и он считает ее виновной? Тогда ей ничего больше не остается, как умереть, все остались бы довольны, и даже этот Санте-Иори, который хочет, должно быть, чтобы она задохнулась от его цветов, которые так сильно пахнут. Когда она увидела на своей руке обручальное кольцо, то долго на него глядела. Все этот Санте-Иори! Ее обманули, это кольцо было цепью, навсегда привязавшею ее к этому человеку, сорвать его с пальца и бросить значило бы пренебречь благословением, Божьей волей, может быть, волей покойного отца, который был бы доволен этим союзом. Сандро будет в отчаянии, но буря ведь продолжается не долго, и он кончит тем, что женится на другой. Кто знает, может быть, он и теперь сидит около другой, которая не позволяет ему прийти к ней под окошко! Они пройдут мимо нее, украшенные лентами и цветами, и бросят ей конфекты, которые покажутся ей горькими, как желчь… Наконец она поправилась. В этот день Санте поставил две свечи Мадонне и подарил двух каплунов священнику. Мать ее часто оставляла их одних, чтобы они лучше познакомились, но напрасно: Мариуччия молча вязала, Санте, сидя на скамейке и глядя на нее, курил короткую трубку, пуская клубы дыма, напоминавшие ему его угольные костры. Свадьба была назначена около Иванова дня, стало быть до начала жатвы, не было никакой причины откладывать, он ее брал, как говорится, без рубашки, так как старуха не хотела ничего давать, боясь, чтобы не сказали, что она дает в приданое воровские вещи, да и Санте не нуждался. С того рокового дня девушка не возвращалась в лес п вообще не выходила из дома, во время ее болезни ни одна подруга не пришла ее навестить, значит, ее грех был велик, и она сделала что-то очень постыдное, сама того не зная. Даже мать ее не считала ее невинною. Временами она чувствовала себя охваченною порывами ненависти, и тогда горе сплетнице, которая бы подошла к ней: она задушила бы ее. Между тем Иванов день приближался. Многие крестьяне ушли в Пулие, другие—в Понтийские болота, деревня с каждым днем пустела. В долинах волновалось море хлеба, мертвая тишина царствовала повсюду. По временам из леса доносился ветер и запах пиний, лавров и можжевельника, и становился еще удушливее сирокко. Мариуччия вдыхала воздух полною грудью, жадно глядя на необозримый океан леса, которым были покрыты горы, она сегодня была одна, мать собирала в долине колосья. Она представила себе холодные и прозрачные ручейки, выбивавшиеся из-под камней, мягкую траву под деревьями, обвитыми плющом и мускусом, куда не проникает ни малейший луч света, представляла себе пение птиц, лес звал ее к себе, хотел спрятать в своей листве, освежить в своей тени, в своих ручьях. Она без памяти подбежала туда и пропала в его пустой листве… Вечером она вернулась усталая, мрачно улыбаясь, с неподвижным взором, она думала о Сандро. Они встретились в лесу и много нужно было сказать друг другу, а потом… Что было потом?.. Она ничего не помнила. Мариуччия вдруг стала сильно торопить со свадьбой. Повенчавшись, Санте повел ее домой, где их встретила его мать, которая, по обычаю, поцеловала молодую в лоб и, подавая ей одною рукою конфекты, сказала: ‘это вот тебе’, а другою рукою острый нож, со словами: ‘а это тебе и другим’. Мариуччия отдала мужу конфекты, заткнула нож за лиф и вошла в дом, снимая с головы венок из белых роз. Вечером был большой пир, сам Санте, от счастья, пил за четверых и лег в постель совсем пьяный.
Была осень. Лес пожелтел и с каждым днем обнажался все более и более. Ветер давно выл в долине и в лесу, между обнаженными сучьями и стволами деревьев, подхватывал сухие листья и разносил их по лесу. Роскошная летняя зелень шумела и шуршала теперь на земле. Голые деревья дрожали от холода и протягивали свои ветви к небу, как бы моля о помощи, ручьи вздулись и неслись бурно. Стаи воронов садились на деревья или, слетая на землю, искали пищу между упавшими листьями. Небо было покрыто тяжелыми свинцовыми тучами. Чувствовалось приближение холодной, снежной зимы. А лес в это время был еще более населен, чем среди лета, когда в нем живут только пастухи, собаки, овцы, птицы и дачники: он был населен бедным людом. Пастухи со своими стадами и собаками ушли в Пулие или в луга Тавольере, крестьянки занимались пряжей около своих каминов, птицы и дачники отправились в страны более теплые. Остались бедняки, свинопасы со своими большими стадами, собиратели хвороста и угольщики со своими осликами. По временам с какой-нибудь лесистой скалы слышался резкий звук рога, напоминавший грандиозные средневековые охоты, на звук этот со всех сторон сбегались свиньи к своему пастуху п заготовленным для них желудям. К их хрюканью примешивались песни женщин, собиравших сухие ветки и относивших их на головах большими вязанками к угольщикам. Жалко было видеть цветущих девушек, согбенных под тяжестью ноши, старух, останавливающихся каждую минуту от кашля и порывов ветра, матерей, одной рукой придерживавших на голове вязанку, а другой—ребенка, завёрнутого в одеяльце. На повороте тропинки или на открытом месте налетает сильный ветер, и все эти женщины начинают отчаянно с ним бороться: вцепившись в ношу, они двигаются мерно шаг за шагом, а ветер рвет их одежду и засыпает глаза пылью, а под ногами их зияет пропасть. Когда, наконец, они приходят на место, где жгут уголь, и сбрасывают ношу на землю, их еще бранят, что они медлительны и ленивы. Но уж лучше брань, чем голод, — говорят они, и снова возвращаются за вязанками, думая, быть может, о женихах, мужьях, братьях и отцах, работающих или в канавах Понтийских болот, или в смрадных нефтяных колодцах близ Токко, — быть может, еще — блуждающих по Америке в поисках за счастием или изнывающих на работе. А они, бедные, покинутые, мучаются, как лошади, за 60 сантимов в день, питаясь хлебом из мешанины, да и то, когда он есть, и делясь им со старыми и малыми, оставшимися дома. Санте-Иори смотрел на эти мученья с затаенным наслажденьем и увеличивал их бранью и худым обращением: он был несчастлив. Мариуччия была его женой, но он чувствовал, что для нее чужой. В четыре месяца, что прошли со дня их свадьбы, она ни разу не усмехнулась: безропотная, серьезная, сумрачная, она работала с жаром, в котором чувствовалась досада, уходила без радости, возвращалась без удовольствия, на платья, которых у нее было теперь много, и не смотрела, к мужу относилась с холодным равнодушием, замораживавшим ему сердце. Она была не похожа на других жен, боготворивших своих мужей всю жизнь, и это его мучило, приводило его в такое отчаяние, что хоть на себе волосы рвать. Душа его жены была похожа на темную пропасть между скалами, освещенные края которой задернуты туманом. Он готов отдать за нее жизнь, рассеять этот туман горячими ласками, но знал, что она останется к ним равнодушна. Эта мысль терзала его сердце и еще более отдаляла их друг от друга, они жили вместе, под одною крышею, в одной комнате, а их разделяла точно стальная броня. Тогда на Санте напало подозрение, что она любит другого. Он удивился, что эта мысль раньше не приходила ему в голову, сделался недоверчив и подозрителен. Любовь его превращалась в страсть. Мариуччия могла обманывать его, изменять ему, но он не мог ее ненавидеть, не мог оскорбить ее: он себя спрашивал, что бы он сделал, если бы она была в самом деле виновата, и не мог дать себе на это ответа: губы и руки его дрожали, он плакал и колотил себя в голову. Иногда он целые ночи просиживал задумавшись на пне, глядя на пирамиды дров, покрытые землей, они медленно тлели, превращаясь в уголья, по временам среди них вспыхивали красные, яркие искры. Он успокоивался, проводил целые часы на холоде, обсыпаемый снегом и, вернувшись домой, целовал у спящей волосы и лицо. Он старался придумать, кто бы мог быть его соперником, но не мог ни на ком остановиться, тем более на еще не вылечившемся от ран Сандро, враге матери Мариуччии, и, может быть, самой Мариуччии. Между тем он чувствовал, что соперник есть, но только хорошо прячется. Мариуччия редко выходила в лес и в деревню, дома за ней наблюдала его мать, старуха стала ее подозревать еще со дня свадьбы, когда, по обычаю, она убирала комнату молодых. Иногда Санте успокаивался, начинал весело работать и пить с угольщиками и погонщиками мулов, и даже однажды, на зло жене, нанял поденно Сандро, что очень насмешило горбуна. Все шло, как вода по скату. Наступило первое ноября. В этот день устраиваются поминки по мертвым и факельное шествие. По обычаю, мать Санте и Мариуччия занялись приготовлением большого стола в лучшей комнате, в эту ночь души родных покойников являются на землю, и для каждой должно быть место за столом: направо — для женщин, налево — для мужчин, во главе стола — для стариков, в конце — для детей. Когда все готово, огонь в каминах заливается водой, — на том свете довольно огня для бедных грешников, — и читают молитвы об умерших. В полночь раздается звон и страшный крик, все окна в домах освещены и в темных улицах масса народа, который кричит, стучится в двери и держит в руках палки, с надетыми на них черепами, из впадин которых выходит свет зажженной свечки, вместо черепов употребляются пустые тыквы с проделанными отверстиями. Санте-Иори вышел из дома, и женщины пошли за ним, чтобы не мешать мертвым обедать. Толпа шла на кладбище. Около каждого креста воткнули палку со светящимся черепом, а на самых крестах прилепили зажженные свечи. Все эти люди, освещенные колеблющимся светом, казались какими-то блуждающими тенями. Некоторые молились, стоя на коленях у могил, другие, болтая, гуляли по кладбищу или собрались около грязных столов, сваленных в кучу, на которых ставили покойников, и которые теперь должны были служить для ‘кладбищенского костра’. И в самом деле, немного погодя затрещала загоревшаяся солома, повалил дым, и посреди кладбища вспыхнул огромный костер, пламя которого поднималось к темному небу. Священник благословил костер, и когда остался только пепел, каждый взял себе понемножку, на память об умерших. Санте стал искать жену, но ее не было видно, расспросил о ней всех, но ее никто не видел, он решил, что она пошла домой. Было холодно, и начинало уже светать. Он побежал домой, но не нашел там никого, кроме сторожевой собаки и двух нищих, расположившихся у стога сена, в ожидании утра, когда раздают обед-, приготовленный для мертвых. Он опять пошел к кладбищу, все возвращались домой веселые, казалось, живые были счастливы, чувствуя себя живыми. Мариуччии с ними не было. Прошла его мать с другими старухами, прошли священник и причетник, и ворота кладбища заперли. Мариуччия не возвращалась. Санте хотелось кричать, громко звать ее, но горло его конвульсивно сжалось. Он стал осматриваться кругом, ничего нельзя было различить: густой туман покрывал долину. Санте медленно пошел по тропинке, у него дрожали ноги и выступил холодный пот, так что он должен был прислониться к дереву, чтобы не упасть. Стая воронов пролетела над ним, каркая, он очнулся и пошел дальше. Его собака вдруг с лаем бросилась в кусты, Санте поднял камень и бросил его туда, кусты раздвинулись, и оттуда вышел горбун. ‘Собака лаяла на собаку’, — сказал Санте с принужденной улыбкой. — ‘Лучше собака, чем козел’, — ответил горбун издали, не подходя к нему близко. — ‘У Иори нет баранов, собака!’ — сказал Санте, замахиваясь. — ‘Может быть, они завелись с сегодняшнего дня’, — засмеялся горбун. Санте мгновенно бросился на него и схватил за горло. — ‘Оставь! — закричал горбун, — лучше посмотри-ка вниз’. Санте, не выпуская его, глянул туда. Туман начал рассеиваться. Из сеновала Сандро вышла женщина и быстро пошла по тропинке, ведущей к его дому… Это была Мариуччия… ‘Я ее выследил сегодня ночью, они хорошо повеселились там’, — прибавил горбун. Санте так сильно толкнул горбуна, что тот покатился вниз, сам же как вихрь пустился бежать домой. Мариуччия, собираясь причесываться, выбирала из волос солому, он бледный, позеленевший, остановился перед нею, дрожа всем телом. Она посмотрела на него широко раскрывшимися от ужаса глазами, потом, медленно продолжая чесаться, сказала: ‘Зачем ты меня взял силой?’ Санте вдруг бросился на нее, повалил на землю, обмотал ей косы вокруг шеи, как две черные змеи, и изо всех сил затянул их обеими руками…
А на дворе старуха, ничего не зная, раздавала по обычаю нищим обед, приготовленный для покойников.
Источник текста: журнал ‘Русский вестник’, 1891, No 12. С. 3 — 18.