Через степи, Сенкевич Генрик, Год: 1879 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 59 минут(ы)

ЧЕРЕЗЪ СТЕПИ.
(разсказъ капитана Ральфа.)

Повсть Генрика Сенкевича.
(Переводъ съ польскаго.)

Во время моего пребыванія въ Калифорніи я однажды отправился, съ моимъ достойнымъ и храбрымъ другомъ, капитаномъ Ральфомъ, навстить нашего соотечественника, живущаго въ дикихъ горахъ Санта-Лючія. Онъ былъ въ отсутствіи и намъ поневол пришлось просидть пять дней въ глухомъ ущельи въ обществ Стараго слуги-индійца, который, въ отсутствіе хозяина, присматривалъ за пчелами и ангорскими козами. Сообразно съ мстными обычаями, я спалъ большую часть дня, а ночью, у костра изъ сухихъ втвей, слушалъ разсказы капитана о его похожденіяхъ и приключеніяхъ, которыя могли имть мсто только въ американскихъ пустыняхъ.

Время проходило чрезвычайно пріятно. Ночи были настоящія калифорнійскія: тихія, темныя, звздныя, костеръ иногда вспыхивалъ яркимъ пламенемъ и освщалъ могучую, но прекрасную и благородную фигуру стараго война-піонера, который, поднявъ глаза къ звздамъ, отыскивалъ въ памяти слды дорогихъ именъ и лицъ, причемъ его чело покрывалось тихою грустью. Одно изъ такихъ воспоминаній я передаю теперь такъ же просто, какъ слышалъ самъ, думая, что и читатель выслушаетъ его съ равнымъ любопытствомъ.

Пріхавъ въ Америку въ сентябр 1849 года,— началъ капитанъ,— я очутился въ Новомъ-Орлеан, который въ то время былъ еще городомъ на половину французскимъ, затмъ отправился къ истокамъ Миссисипи, въ одну большую сахарную плантацію, гд нашелъ работу за хорошее вознагражденіе. Но меня, молодаго и предпріимчиваго, угнетало сиднье на одномъ мст и письменная работа, я вскор все это бросилъ и повелъ лсную жизнь. Прошло такимъ образомъ нсколько лтъ, проведенныхъ мною и моими товарищами среди луизіанскихъ озеръ, крокодиловъ, змй и москитовъ. Мы жили охотой и рыболовствомъ, а отъ времени до времени сплавляли большія партіи дерева по рк, до Орлеана, гд намъ хорошо платили за это. Область нашихъ дйствій была очень обширна. Иногда мы достигали Кроваваго Арканзаса (Bloody Arkansas), и теперь еще мало заселеннаго, а тогда — совершенной пустыни. Такая жизнь, полная трудовъ и опасностей, кровавыхъ стычекъ съ пиратами на Миссисипи и съ индійцами, которыхъ въ то время было еще много въ Луизіан, Арканзас и Тенесси, закалила и безъ того необыкновенныя мои силы и здоровье, и притомъ дала мн такое знаніе степи, что я могъ читать въ этой великой книг не хуже каждаго краснокожаго воина. Благодаря этому знанію, когда, посл открытія золота въ Калифорніи, громадныя партіи эмигрантовъ почти ежедневно вызжали изъ Бостона, Нью-Йорка, Филадельфіи и другихъ городовъ Востока,— одна изъ нихъ пригласила меня на мсто предводителя, или, какъ говорятъ у насъ, капитана.

Я охотно согласился. Въ то время о Калифорніи разсказывали чудеса, у меня давно уже назрло намреніе пуститься на Дальній Западъ, однако я хорошо сознавалъ вс опасности моего предпріятія. Теперь пространство отъ Нью-Йорка до Санъ-Франциско можно прохать въ недлю по желзной дорог,— пустыня начинается отъ Омака,— тогда же было совсмъ иначе. Вс эти города и городки, точно какъ разсянные между Нью-Йоркомъ и Чикаго, не существовали, да и само Чикаго выросло поздне, какъ грибъ посл дождя,— тогда это было скверное и никому неизвстное рыбацкое поселеніе, не обозначенное ни на одной карт. Нужно было идти съ возами, людьми и мулами чрезъ совершенно пустынный край, обитаемый грозными индійскими племенами — Вороновъ, Черноногихъ, Сіу и Павніевъ, скрыться отъ которыхъ съ большимъ количествомъ людей было почти невозможно. Они не имютъ осдлости и кружатъ по всему пространству степей за стадами буйволовъ и антилопъ. Намъ предстояло не мало труда, но всякій, собирающійся на Дальній Западъ, долженъ быть готовъ на это, какъ и на то, что не разъ придется подставлять свою собственную голову. Боле всего прочаго меня страшила взятая на себя отвтственность, но дло было кончено и ничего больше не оставалось, какъ готовиться къ дорог. Приготовленія эти длились два мсяца,— телги нужно было привезти изъ Пенсильваніи и Питсбурга, купить муловъ, лошадей, оружіе и запастись пищей. Съ концу зимы все было готово.

Я хотлъ двинуться такъ, чтобы великую степь, лежащую между Миссисипи и Скалистыми торами, пройти весной, я зналъ, что лтомъ, вслдствіе жаровъ, царствующихъ на этомъ открытомъ пространств, многіе люди подвергаются различнымъ болзнямъ. Сообразно этому я ршилъ вести таборъ не южною дорогой на Санъ-Люисъ, а на Айову, Небраску и Сверное Колорадо. Эта дорога, хотя и не обезпечивала насъ отъ индійцевъ, была самою здоровою. Мой планъ сначала возбудилъ неудовольствіе людей, принадлежавшихъ къ табору, но когда я заявилъ, что если они не хотятъ длать по-моему, то чтобы искали другаго капитана,— неудовольствіе стихло и мы, съ первымъ дуновеніемъ весны, пустились въ путь. Начались для меня трудные дни, пока люди не успли освоиться ни со мною, ни съ условіями путешествія. Моя особа внушала довріе, потому что мои похожденія въ Арканзас сдлали меня популярнымъ въ сред подвижнаго пограничнаго населенія, а имя Big Ralf (Большой Ральфъ), подъ которымъ меня знали въ степяхъ, не разъ уже жужжало въ уши большей части моихъ людей. Но вообще ‘капитанъ’ или предводитель часто бывалъ, по своей обязанности, въ весьма непріятномъ положеніи. На мн лежало сбирать таборъ вмст на ночь, слдить днемъ, обнимать глазомъ всю цпь, растянувшуюся нердко на цлую милю, назначать ночную стражу и давать разршеніе на отдыхъ отдламъ, поочереди садящимся на телги.

Американцы обладаютъ врожденнымъ духомъ организаціи, но по мр возрастающихъ трудностей въ дорог энергія ослабваетъ, утомленіе овладваетъ самыми сильными и въ это время никому не хочется ни гарцовать верхомъ днемъ, ни идти на-стражу ночью, каждый наровитъ отдлаться отъ очередныхъ занятій и лежать по цлымъ днямъ на возу. Притомъ въ сношеніяхъ съ янки я долженъ былъ внушить почтеніе къ себ, не выходя изъ предловъ пріятельскихъ отношеній, что не весьма легко. Бывало, во время шествія и ночныхъ постоевъ, я былъ полнымъ господиномъ, надъ волею каждаго изъ моихъ товарищей, но во время дневныхъ остановокъ въ фермахъ и блокгаузахъ, часто попадавшихся вначал, кончалась и моя роль распорядителя. Тогда каждый чувствовалъ себя независимымъ и не разъ мн приходилось унимать заносчивыхъ авантюристовъ, но когда оказалось, что моя мазовецкая рука сильне американской, мое значеніе быстро возрасло и посл мн уже не приходилось встрчать личнаго неповиновенія. Наконецъ я зналъ уже наизусть американскій характеръ, зналъ, какъ нужно поступать, притомъ еще больше охоты и терпнія придавала мн пара голубыхъ глазъ, поглядывавшихъ на меня изъ-подъ полотняной покрышки телги съ особеннымъ интересомъ. Эти глаза, также какъ и головка съ густыми золотистыми волосами, принадлежали молодой двушк, по имени Лиліанъ Морисъ, родомъ изъ Массачузетса, изъ Бостона. Это было хрупкое, слабое существо, съ мелкими чертами и грустнымъ, хотя совершенно почти дтскимъ, личикомъ.

Грусть въ такой молодой двочк поразила меня въ самомъ начал пути, но скоро занятія, связанныя съ моею ролью, отвлекли мое вниманіе на другіе предметы. Первыя недли, кром обычнаго ежедневнаго ‘good morning’, мы едва ли обмнялись парою другихъ словъ. Однако, видя молодость и полнйшее одиночество Лиліанъ, такъ какъ во всемъ караван у нея не было ни родственниковъ, ни знакомыхъ, я иногда оказывалъ бдной двочк мелкія услуги. Охранять ее моею капитанской властью отъ навязчивости молодыхъ людей не было никакой надобности, среди американцевъ всякая молодая женщина можетъ смло разсчитывать если не на докучную любезность, свойственную французамъ, то по крайней мр на полнйшую безопасность. Благодаря слабому тлосложенію Лиліанъ, я помстилъ ее на самую лучшую телгу, управляемую боле опытнымъ возницею Смитомъ, самъ устлалъ ей сиднье, на которомъ она могла спать ночью, наконецъ отдалъ въ ея распоряженіе изъ своего запаса теплую буйволовую шкуру. Лиліанъ принимала эти услуги съ чувствомъ живйшей благодарности и высказывала ее мн при всякомъ удобномъ случа. Это было кроткое, незлобивое существо. Дв женщины — миссисъ Гросвеноръ и миссисъ Эткинсъ, длившія съ нею телгу, тотчасъ же сильно привязались къ ней, имя, данное ей ими Little Bird (маленькая птичка), вскор стало именемъ, подъ которымъ ее знали во всемъ обоз. Несмотря на все это, между мною и Птичкой не было никакого сближенія, пока я не замтилъ какой-то особенной симпатіи и упорнаго вниманія въ ея голубыхъ, ангельскихъ глазахъ, когда они смотрли на меня.

Это можно было объяснить тмъ, что изъ всхъ окружавшихъ только я одинъ отличался хоть какою-нибудь благовоспитанностью, Лиліанъ же, воспитаніемъ которой, замтно, тщательно занимались, видла во мн человка боле близкаго себ, чмъ прочіе. Но тогда я объяснялъ это себ иначе, вниманіе Лиліанъ льстило моему самолюбію, а самолюбіе подвинуло самому быть боле внимательнымъ къ ней и чаще заглядывать въ ея глаза. Вскор потомъ я и самъ никакъ не могъ ршить, какимъ это образомъ я почти не замчалъ до сихъ поръ прелестное существо, которое во всякомъ, имющемъ человческое сердце, возбуждало самыя лучшія чувства. Съ тхъ поръ я полюбилъ гарцовать верхомъ около ея телги. Въ часы полуденной жары, страшно надодавшей намъ, несмотря на раннюю весну, когда мулы еле тащились, а караванъ такъ расползался по степи, что, стоя у перваго воза, едва было можно разглядть послдній, я часто скакалъ изъ конца въ конецъ, зазжая безъ надобности лошадь, чтобъ еще разъ увидать эту русую головку, эти милые глазки, почти не выходившіе изъ моей головы. Сначала боле работало мое воображеніе, чмъ сердце, но мысль, что среди этихъ чужихъ мн людей есть симпатизирующая мн душа, наполняла меня бодростью и энергіей. Можетъ-быть это вытекало и не изъ чувства тщеславія, а изъ потребности, свойственной всмъ людямъ — не тратить всецло душу и сердце на чуждые, неопредленные предметы, какими являются лса и степи, и вмсто того, чтобы гибнуть, расплываясь въ пространств, отыскать самого себя въ сердц ближняго.

Я почувствовалъ себя мене одинокимъ и все путешествіе стало мн представляться въ новомъ, незнакомомъ до того времени, свт. Прежде, когда караванъ растягивался, какъ я уже говорилъ, по степи, такъ, что послднія телги терялись изъ виду, я видлъ въ этомъ только недостатокъ осторожности, безпорядокъ, и сильно сердился. Теперь, когда я останавливался на какой-нибудь возвышенности, видъ этихъ блыхъ, освщенныхъ солнцемъ, ныряющихъ въ мор травъ возовъ, видъ конныхъ, вооруженныхъ всадниковъ, въ живописномъ безпорядк разбросанныхъ по степи, наполнилъ мою душу восторгомъ и блаженствомъ. И не знаю, откуда брались у меня такія сравненія, но мн казалось, что это библейскій таборъ, а я, какъ патріархъ, веду его къ земл обтованной. Бубенчики на упряжи муловъ, крики ‘Get up!’ возницъ, какъ музыка, вторили моимъ мыслямъ, подсказываемымъ сердцемъ и природою.

Однако съ Лиліанъ дло не шло дале молчаливой бесды глазами, меня смущало присутствіе ея спутницъ. Притомъ съ момента, когда я замтилъ, что между нами уже есть что-то, чего я не могъ бы назвать, но чувствовалъ что это было, мною овладла какая-то странная робость. Я удвоилъ попеченіе о женщинахъ и часто заглядывалъ въ повозку, освдомляясь о здоровьи м—съ Эткинсъ и м—съ Гросвеноръ, чтобы такимъ образомъ сдлать понятными мои заботы о Лиліанъ. Послдняя очень хорошо поняла мою политику и это составляло какъ бы нашу тайну, скрытую для всхъ остальныхъ.

Вскор, однако, взгляды и мимолетный обмнъ словъ не стали удовлетворять меня. Эта ясноволосая двушка влекла меня къ себ съ какою-то непреоборимою силой. Я мечталъ о ней цлый день и даже ночью, когда, измученный объздомъ стражи и охрипшій отъ понуканій ‘All’s right’, влзши на телгу и завернувшись въ буйволовую шкуру, закрывалъ глаза, чтобы заснуть,— мн казалось, что и комары, и москиты, жужжащіе около меня, поютъ безъ устали имя: Лиліанъ, Лиліанъ, Лиліанъ! Она постоянно грезилась мн во сн, проснувшись, я первою мыслью летлъ къ ней, но — странная вещь!— я ни разу не подумалъ, что и новое освщеніе, въ которомъ мн представлялось все видимое, и радужная окраска всего окружающаго, и мысли мои, летящія за ея возомъ,— что все это не пріязнь или сожалніе къ сиротливому ребенку, а боле могучее чувство, отъ котораго никто не освободится, когда придетъ его очередь.

Можетъ-быть я и раньше замтилъ бы это, еслибы не видлъ, что вс поневол подчинялись ей, я предполагалъ, что и самъ нахожусь подъ вліяніемъ очарованія двушки наравн со всми. Вс любили ее, какъ роднаго ребенка,— доказательства были на-лицо. Ея спутницы были простыя, весьма охочія до всякихъ дрязгъ женщины, однако я не разъ видалъ, какъ м—съ Эткинсъ, громаднйшее въ мір существо, расчесывая по утрамъ волосы Лиліанъ, цловала ее съ материнскою нжностью, въ то время, какъ м—съ Гросвеноръ отогрвала въ своихъ рукахъ иззябшія за ночь ручки двушки. Мужчины въ равной степени окружали ее нжнйшими попеченіями. Въ караван былъ нкто Генри Симпсонъ, молодой авантюристъ изъ Канзаса, неустрашимый стрлокъ и по натур хорошій малый, но такой самоувренный и грубоватый, что я въ первый же мсяцъ долженъ былъ дважды отколотить его, чтобъ убдить, что имю боле здоровый кулакъ и большее значеніе въ обоз. Нужно было видть этого самого Генри разговаривающимъ съ Лиліанъ: онъ, который въ грошъ не ставилъ самого президента Соединенныхъ Штатовъ, терялъ въ ея присутствіи всю свою смлость и самоувренность, обнажалъ голову и, повторяя ежеминутно: ‘I beg jour pardon, miss Morris!’ — былъ ужасно похожъ на бульдога на привязи. Однако было видно, что этотъ бульдогъ готовъ былъ схватить каждаго за горло по мановенію той полудтской ручки. На остановкахъ онъ старался быть всегда при Лиліанъ, чтобы легче было оказывать ей мелкія услуги. Онъ разжигалъ костеръ, выбиралъ мсто съ навтренной стороны, устлавши его предварительно мхомъ и своими попонами, все это онъ длалъ съ какой-то робкою деликатностью, которую я въ немъ не подозрвалъ и которая будила во мн чувство, весьма близкое къ ревности.

Но я могъ злиться только въ глубин сердца. Генри, когда ему не выпадала очередь стражи, могъ длать все, что угодно, быть близъ Лиліанъ, тогда какъ моя очередь никогда не прекращалась. Въ дорог телги тянулись одна за другой, иногда на большомъ разстояніи между собой, за то, когда мы вошли уже въ пустыню, во время полуденныхъ остановокъ я ставилъ ихъ въ одну поперечную линію, сомкнутую такъ, что между колесами нельзя было пролзть человку. Трудно представить, сколько трудовъ стоило мн составить такую, удобную для обороны, линію! По натур дикіе и непослушные, мулы, вмсто того, чтобы стать въ рядъ, или упирались на мст, или не хотли своротить въ сторону съ убитой колеи, грызясь еще при этомъ и визжа, телги, круто поворачиваемыя, часто опрокидывались, а подъемъ этихъ настоящихъ домовъ изъ дерева и полотна занималъ массу времени. Визгъ муловъ, ругательство возницъ, бряцанье бубенчиковъ и лай приставшихъ собакъ, сливаясь вмст, составляли адскій концертъ. Когда, такъ или иначе, устроишь все, нужно еще распорядиться выпряжкой скота и распредленіемъ, кому вести его на пастбище, а потомъ на рку. Въ это время люди, удалившіеся во время хода въ степь для охоты, сновали за дичиной, костры были разожжены, а я едва находилъ минуту, чтобы проглотить что-нибудь и отдохнуть.

Потомъ мн предстояла почти двойная работа, когда, посл отдыха, нужно было двинуться впередъ, потому что запряжка муловъ вызывала боле возни и разговоровъ, чмъ распряжка. Возницы одинъ передъ другимъ торопились скоре выхать, чтобы обезпечить себ лучшую дорогу, по боковымъ тропинкамъ начинались ссоры, драки, проклятія, и, конечно, дло вслдствіе того затягивалось. Я долженъ былъ наблюдать за всмъ этимъ и хать во время движенія впереди, прямо за проводникомъ, чтобъ и окрестности осматривать, и выбирать, заране, удобныя, близкія къ вод, мста для ночлега. Часто у меня срывались проклятія на свою обязанность капитана. Съ другой стороны меня всего наполняла гордая мысль, что во всей той безконечной пустын я первый стою лицомъ къ лицу къ ней, къ Лиліанъ, лицомъ къ моимъ людямъ, и что судьба этихъ, блуждающихъ по пустын, людей находится въ моихъ рукахъ.

II.

Одинъ разъ, перейдя уже Миссисипи, мы остановились на ночь при рк Седаръ. Растущія на берегу хлопчатныя деревья обезпечивали намъ топливо на цлую ночь. Возвращаясь съ мста, гд происходили порубки, я издали замтилъ, что наши люди, пользуясь чудною погодой и тихимъ, теплымъ вечеромъ, разбрелись изъ табора въ степь во вс стороны. Было еще очень не поздно: мы обыкновенно останавливались на ночь въ пять часовъ вечера, чтобы завтра, чуть свтъ, выхать. Вдругъ я увидалъ миссъ Морисъ. Я тотчасъ слзъ съ коня, взялъ его подъ уздцы и приблизился къ ней, счастливый, что хоть минуту могу провести наедин съ ней. Я началъ распрашивать ее о причин, по которой она, такая юная, ршилась пуститься въ дорогу, трудную и для самыхъ крпкихъ мужчинъ.

— Я никогда не согласился бы,— прибавилъ я,— принять васъ въ число пассажировъ, еслибы не думалъ сначала, почему-то, что вы племянница м—съ Эткинсъ, посл же было поздно исправить ошибку. Хватитъ ли у васъ силъ, дорогое дитя? Будьте готовы ко всему: дальнйшій путь можетъ быть не такимъ легкимъ, какъ пройденный.

— Сэръ!— обратила она ко мн свои грустные голубые глаза,— я знаю объ этомъ, но должна хать и рада, что возвращаться уже поздно. Мой отецъ въ Калифорніи, и изъ письма, которое онъ прислалъ мн чрезъ Капъ-Горнъ, я узнала, что онъ вотъ ужь нсколько мсяцевъ лежитъ больной лихорадкой въ Сакраменто. Бдный отецъ!… Онъ привыкъ къ комфорту и только для меня похалъ въ Калифорнію. Не знаю, застану ли его въ живыхъ, но чувствую, что исполняю свой долгъ, отправляясь къ нему.

Ничего было отвтить на эти слова,— все, что я могъ сказать противъ этого, было бы безполезнымъ. Я началъ распрашивать Лиліанъ о подробностяхъ, касающихся ея отца, и узналъ, что мистеръ Морисъ былъ ‘judge of the supreme court’, т. е. судья высшаго государственнаго трибунала въ Бостон, потомъ, потерявъ состояніе, удалился на новыя калифорнійскія розсыпи, гд разсчитывалъ поправить обстоятельства и возвратить дочери прежнее положеніе. Но въ это время онъ захворалъ лихорадкой въ нездоровой долин Сакраменто и, чувствуя приближеніе смерти, прислалъ Лиліанъ предсмертное благословеніе. Она же, собравши оставшіяся крохи, ршила пуститься къ нему. Сначала она имла намреніе хать моремъ, но случайное знакомство съ миссисъ Эткинсъ за два дня предъ выздомъ табора измнило ея ршеніе. М—съ же Эткинсъ, родомъ изъ Тенесси, часто слышавшая разсказы товарищей моихъ съ береговъ Миссисипи о моихъ отважныхъ похожденіяхъ въ пресловутомъ Арканзас, объ опытности въ путешествіяхъ чрезъ пустыню и о попеченіяхъ, которыя я оказывалъ слабымъ (послднее я считалъ своею обязанностью), представила меня Лиліанъ въ такихъ привлекательныхъ краскахъ, что двочка, не долго думая, присоединилась къ каравану, предводительствуемому мной. Этимъ-то преувеличеннымъ расказамъ м—съ Эткинсъ, которая не преминула добавить, что я былъ ‘knight’омъ’ {‘Найтъ’ — титулъ, дающій въ Англіи дворянство.— Прим. переводчика.}, и нужно приписать вниманіе миссъ Морисъ къ моей особ.

— Дорогое дитя!— сказалъ я посл ея разсказа,— будьте уврены, что никто не осмлится обидть васъ дорогою, что же касается вашего отца, то Калифорнія — самый здоровый край въ мір и отъ тамошней лихорадки никто не умираетъ. Во всякомъ случа, пока я живъ, вы не останетесь одиноки, а пока да благословитъ васъ Богъ!

— Благодарю, капитанъ,— отвтила она съ волненіемъ.

Мы шли дальше, а мое сердце билось все сильнй и сильнй.

Разговоръ нашъ сталъ веселй и никто изъ насъ не подозрвалъ, что скоро ясное небо надъ нами покроется срою тучкой.

— Конечно, вс здсь добры къ вамъ, миссъ Морисъ?— спросилъ я, ни на минуту не думая, что этотъ вопросъ сдлается причиной недоразумнія.

— О, да,— отвтила она,— вс: и миссисъ Эткинсъ, и миссисъ Гросвеноръ, и Генри Симпсонъ,— онъ тоже весьма добръ.

Напоминаніе о Генри Симпсон заставило меня вздрогнуть, какъ укушеніе зми.

— Генри — только погонщикъ и долженъ смотрть за повозками,— сухо отвтилъ я.

Но Лиліанъ, отдавшись теченію своихъ мыслей, не замтила перемны въ моемъ голос и продолжала:

— У него доброе сердце и я ему вчно останусь благодарна.

— Миссъ!— прервалъ я, задтый за живое:— можете ему даже отдать свою руку, только немного странно, что вы избрали мен повреннымъ своихъ тайнъ.

Когда я сказалъ это, она посмотрла на меня съ удивленіемъ, но ничего не промолвила и мы въ тягостномъ молчаніи шли дале. Я не зналъ, что сказать ей, сердце мое было полно горечи и гнва на нее и на самого себя. Я чувствовалъ себя совершенно униженнымъ ревностью къ Генри и, тмъ не мене, не могъ совладть съ ней. Положеніе было такъ натянуто, что я коротко и сухо пожелалъ Лиліанъ покойной ночи.

— Покойной ночи!— тихо сказала она, отворачиваясь, чтобы скрыть текущія слезы.

Я слъ на лошадь и поскакалъ было по направленію, откуда доносился звукъ топоровъ и гд вмст съ другими и Генри Симпсонъ рубилъ хлопчатникъ, но черезъ минуту меня охватила невыразимая злость, казалось, что эти слезы упали мн прямо на серце. Я поворотилъ коня и въ мгновеніе ока былъ снова около нея.

— Отчего вы плачете, Лиліанъ?— спросилъ я, соскакивая съ лошади и заступая ей дорогу.

— О, сэръ!— прошептала она,— я знаю, что вы происходите изъ благородной фамиліи… Миссисъ Эткинсъ говорила… Но вы были такъ добры ко мн…

Она длала усилія, чтобы не расплакаться, но не могла докончить,— слезы душили ее.

Бдняжка чувствовала себя оскорбленной до глубины души моими словами: она видла въ нихъ какое-то аристократическое презрніе, мн же и не снилось объ этомъ,— я просто былъ объятъ ревностью, а теперь, видя ее плачущею, мн хотлось взять самого себя за шиворотъ и поколотить.

— Лиліанъ, Лиліанъ!— быстро заговорилъ я и схватилъ ее за руку,— вы не поняли меня. Клянусь, что не гордость говорила во мн. Смотрите, кром этихъ двухъ рукъ у меня ничего нтъ. Что мн мои предки!… Что-то другое защемило мое сердце, я хотлъ уйти, но не могъ вынести вашихъ слезъ. Клянусь, что сказанное мною боле обидно для меня, чмъ для васъ. Вы для меня не чужды, Лиліанъ,— о, нтъ, иначе мн было бы все равно, что бы вы ни говорили о Генри. Онъ хорошій малый… Впрочемъ, это все вздоръ. Видите, какъ мн дороги ваши слезы… Простите меня такъ же чистосердечно, какъ я прошу васъ о прощеніи.

Я взялъ ея руку и прижалъ къ своимъ губамъ, и искренность, звучащая въ моихъ словахъ, нсколько успокоила бдную двочку. Она не перестала плакать, только это были другія слезы,— сквозь нихъ, какъ лучъ изъ-за тучи, виднлась улыбка. У меня тоже стиснуло горло. Я не могъ побороть волненія, какое-то трогательное чувство воцарилось въ моемъ сердц. Мы снова шли въ молчаніи, но это молчаніе не было похоже на прежнее. Теперь день клонился къ концу, погода была прелестная, въ воздух, начинавшемъ меркнуть, столько еще было свта, что и степь, и далекія группы хлопчатника, и повозки нашего табора, и стаи дикихъ гусей, тянувшихъ къ сверу — все это было покрыто золотомъ и пурпуромъ. Малйшій втерокъ не колебалъ травы, издалека доходилъ шумъ водопадовъ, образуемыхъ здсь ркою Седаръ, и ржаніе лошадей со стороны обоза. Этотъ вечеръ такой праздничный, этотъ двственный край, присутствіе Лиліанъ — такъ настроили меня, что душа, казалось, хотла вырваться и летть, летть въ высь. Мн представлялось, что я былъ какъ бы раскаченный колоколъ. Минутами мн опять хотлось взять руку Лиліанъ, прижать ее къ губамъ и долго не отрывать, но я боялся, что это обидитъ ее. Она же шла около меня спокойная, ласковая и задумчивая. Слезы ея высохли и отъ времени до времени она поднимала на меня свои глаза, мы снова начали разговаривать и такъ дошли до обоза.

Этотъ день, столь богатый для меня ощущеніями, долженъ былъ закончиться весело: путешественники, обрадованные хорошею погодой, ршили устроить пикникъ подъ открытымъ небомъ. Въ седьмомъ часу, вмсто обычнаго ужина, развели одинъ большой костеръ, у котораго должны были происходить танцы. Генри Симпсонъ нарочно выпололъ траву на пространств нсколькихъ квадратныхъ саженъ и, убивши землю, въ род тока, посыпалъ ее пескомъ, что принесъ изъ Седара. Зрители собрались вокругъ и началась ‘джига’, сопровождаемая негритянскими пищалками и визгомъ присутствовавшихъ. Опустивъ руки по швамъ, танцоры такъ быстро перебирали ногами, ударяя поперемнно то пятой, то пальцами, что трудно было разобрать эти движенія. Пищалки неистово скрипли, выступилъ еще танцоръ, еще и еще, и забава стала общей. Къ неграмъ присоединились и зрители, стуча въ оловянныя миски, предназначенныя для промывки золотоносной земли, или выбивая тактъ при помощи кусковъ воловьихъ ребръ, что походило на кастаньеты. Вдругъ зрители образовали ‘ring’, кольцо, вокругъ вычищеннаго мста, куда выступили наши негры — Джимъ и Кроу. Первый держалъ бубенъ, обтянутый зминою кожей, другой — импровизированныя кастаньеты. Минуту оба смотрли другъ на друга, сверкая блками глазъ, потомъ затянули негритянскую псню, прерываемую топаньемъ и неожиданными тлодвиженіями, иногда грустную, иногда дикую. Протяжное ‘Динахъ… ахъ, ахъ’, которымъ кончалось каждое колно, смнилось крикомъ, почти звринымъ рычаньемъ. По мр того, какъ танцующіе разгорячались, движенія ихъ становились все неистове, наконецъ, они начали ударять головой объ голову съ силой, отъ которой европейскій черепъ лопнулъ бы, какъ орховая скорлупа. Черныя фигуры, освщенныя красноватымъ свтомъ костра, дико мечущіяся изъ стороны въ сторону, представляли что-то фантастическое. Къ ихъ крикамъ, къ звукамъ бубна, къ визгу пищалокъ примшивались восклицанія зрителей: ‘Hurra for Джимъ! Hurra for Кроу!’ и выстрлы изъ пистолетовъ. Когда черные, наконецъ, въ изнеможеніи упали на землю, я приказалъ дать имъ по глотку ‘brandy’, что сразу поставило ихъ на ноги. Но въ это время раздались крики, заставлявшіе меня сказать спичъ. Шумъ и музыка мгновенно смолкли, я долженъ былъ оставить руку Лиліанъ и влзть на козлы телги. Мн показалось, когда я съ высоты взглянулъ на эти, освщенныя огнемъ, рослыя, плечистыя, бородатыя, фигуры съ ножомъ за поясомъ, что я гд-то въ театр или самъ сдлался атаманомъ разбойниковъ. На самомъ же дл это были хотя можетъ-быть суровыя, но твердыя, чистыя сердца, жизнь нкоторыхъ была можетъ-быть на половину дикою, но не преступной. Здсь образовался маленькій мірокъ, оторванный отъ остальнаго общества и соединившійся вмст искать счастія и давать отпоръ несчастію. Здсь одна рука должна помогать другой, одинъ былъ братомъ другаго, а эта окружающая насъ пустыня и степь безъ конца заставляли суровыхъ авантюристовъ любить другъ друга. Видъ Лиліанъ, бднаго, безоружнаго ребенка, спокойной и безпечной среди нихъ, какъ подъ родительскою кровлей, вдохновилъ меня. Я говорилъ, что чувствовалъ, какъ пристало говорить солдату — предводителю и брату путешественниковъ. Меня прерывали ежеминутные крики: ‘Hurra for pole! Hurra for captain! Hurra for Big Ralf!’ {Ура, полякъ! Ура, капитанъ! Ура, Большой Ральфъ!— Прим. перев.} — и рукоплесканія, а что меня длало-безмрно счастливымъ, такъ это то, что я замтилъ среди хлопающихъ загорлыхъ, могучихъ ладоней пару маленькихъ ручекъ, розовыхъ отъ костра и летающихъ, какъ пара блыхъ голубковъ.

Кровь ударила мн въ голову. Что мн пустыня, и дикіе зври, и индійцы! Я съ энтузіазмомъ крикнулъ, что ‘я готовъ на все, поколочу всякаго, кто станетъ на моей дорог, провожу таборъ на конецъ свта, и пусть моя правая рука отсохнетъ, если это неправда!’ ‘Ура’ еще боле громкое отвчало намою рчь, и вс запли эмигрантскую псню: ‘I crossed Mississippi, I shall cross Missouri’ (я перешелъ Миссисипи, перейду и Миссури). Потомъ мое мсто занялъ Смитъ, рудокопъ изъ окрестностей Питсбурга, изъ Пенсильваніи, который благодарилъ меня отъ имени всего табора, причемъ одобрялъ мой организаторскій талантъ. Посл Смита почти на каждомъ возу кто-нибудь да говорилъ. Нкоторые говорили весьма утшительныя вещи,— наприм. Генри Симпсонъ, который каждую минуту выкрикивалъ: ‘Джентльмены, пусть меня повсятъ, если я лгу!’ Когда вс ораторы поохрипли, вновь раздались звуки пищалокъ, трещотокъ, снова начали танцевать джигу. А въ это время спустилась совершенная ночь, выплыла луна на средину неба и заставила своимъ блескомъ поблднть свтъ костровъ, люди и возы были освщены на половину краснымъ, на половину золотистымъ свтомъ. Это была дивная ночь. Шумъ нашего обоза представлялъ совершенный контрастъ съ тишиной и глубокимъ сномъ степи. Я взялъ Лиліанъ подъ руку и прогуливался съ ней по всему табору, а нашъ взоръ убгалъ отъ костровъ въ пространство и терялся въ волнахъ высокихъ и тонкихъ степныхъ растеній, серебряныхъ отъ мсячнаго свта и таинственныхъ, какъ привиднія. Мы блуждали вдвоемъ, а въ это время при одномъ изъ костровъ двое шотландцевъ ‘highlander’омъ’ затянули на своихъ лютняхъ унылую горскую псенку ‘Bonia Dundee’. Мы остановились въ отдаленіи и нкоторое время слушали въ молчаніи, вдругъ я взглянулъ на нее, она опустила глаза и — самъ не знаю для чего — руку, опирающуюся на мое плечо, крпко прижалъ къ своему сердцу. Бдное сердечко Лиліанъ забилось такъ сильно, что я чувствовалъ это, мы дрожали оба, потому что узнали, что между нами есть какая-то особая связь, которая совершенно измняетъ прежнія отношенія. Меня точно подхватила и понесла могучая волна. Я забылъ, что ночь такая свтлая, что недалеко разложены костры, а около нихъ сидитъ народъ,— мн хотлось упасть къ ея ногамъ, смотрть въ ея глаза. Но она, хотя сначала тоже прижалась ко мн, теперь отворачивала голову, точно хотла укрыться въ тни. Я хотлъ говорить и не могъ,— мн казалось, что я заговорю не своимъ голосомъ, или если скажу Лиліанъ слово ‘люблю’, то упаду на-земь. Я былъ въ то время еще молодъ, несмлъ и хорошо зналъ, что если скажу разъ ‘люблю’, то на все мое прошедшее падетъ завса, одна дверь замкнется и откроется другая, черезъ которую я войду въ новый для меня міръ. Хотя за порогомъ послдней я видлъ счастье, я удерживался, можетъ-быть ослпленный бьющимъ оттуда свтомъ. Притомъ если слово ‘любовь’ рвется не съ губъ, а изъ сердца, то его очень трудно выговорить.

Я осмлился только крпче прижать къ груди руку Лиліанъ и молчалъ: о любви говорить не смлъ, о другомъ не хотлъ, да это и невозможно было въ такую минуту. Кончилось тмъ, что мы оба подняли голову кверху и смотрли на звзды, какъ люди, что молятся. Меня окликнулъ чей-то голосъ отъ большаго костра, и мы пошли, увеселенія окончились. Чтобы достойнымъ образомъ завершить весело проведенный вечеръ, эмигранты передъ отходомъ ко сну запли псалмы. Мужчины обнажили головы и вс, хотя между нами были люди различныхъ вроисповданій, опустились на колни и запли псаломъ — ‘Блуждая въ пустын’. Зрлище было оригинальное. Въ интервалахъ воцарилась такая тишина, что было слышно, какъ трещали костры и шумли на рк водопады. Стоя около Лиліанъ, я разъ или два взглянулъ на нее: глаза ея, поднятые къ небу, свтились, волоса смшались въ безпорядк и она была такъ похожа на ангела, что можно было молиться на нее.

Посл молитвы вс разошлись по мстамъ. Я, по обыкновенію, объхалъ стражу и тоже отправился спать. Но когда комары опять затянули надъ моимъ ухомъ свою всегдашнюю псню: ‘Лиліанъ, Лиліанъ’,— я зналъ уже, что тамъ, въ повозк, спитъ зница моего ока, душа моей души и что для меня во всемъ свт нтъ существа боле дорогого, чвіъ эта двушка.

III.

На разсвт мы счастливо перешли Седаръ и въхали въ ровную, обширную степь, занимающую пространство между этой ркой и Уиннебего, и направились немного къ югу, чтобы приблизиться къ лсамъ, означающимъ границу Айовы. Лиліанъ съ утра не смла глазъ на меня поднять. Видно было, что она задумывается и, казалось, стыдится чего-то, а что мы за грхъ совершили вчера! Она почти не выходила изъ повозки. Миссисъ Эткинсъ и миссисъ Гросвеноръ, думая, что она больна, окружили ее заботами. Только я одинъ зналъ, что это значитъ, что это не болзнь, не терзанія совсти, а борьба невиннаго существа съ предчувствіемъ, что какая-то новая, незнакомая сила схватитъ и понесетъ его, какъ оторванный отъ дерева листокъ, далеко, далеко… Это было предчувствіе, что тутъ длать уже нечего, и что раньше ли, поздне ли, а придется отдаться этой сил, забыть обо всемъ и только любить.

Чистая душа останавливается у порога любви, но чувствуя, что перейдетъ его, слабетъ. Лиліанъ была точно во сн, а у меня, когда я понялъ это, отъ радости духъ спирался въ груди. Не знаю, было ли это чистое чувство, только когда утромъ я прозжалъ мимо ея повозки и видлъ ее такою поломанною, во мн возникло чувство, въ род того, какъ у хищной птицы, когда она знаетъ, что намченному ей голубю некуда спастись. А все-таки я своей голубк не сдлалъ бы ни малйшаго вреда за вс земныя сокровища, потому что питалъ къ ней громадную жалость. Удивительное дло: несмотря на пылкое чувство къ Лиліанъ, цлый день прошелъ у насъ точно во взаимномъ неудовольствіи. Я долго ломалъ голову, какъ бы видться съ Лиліанъ наедин, и ничего не могъ выдумать. Съ счастью, на помощь мн пришла миссисъ Эткинсъ, сообщая, что двочк надо больше движенія и что сиднье въ повозк вредитъ ея здоровью. Мн пришла въ голову мысль, что она должна здить верхомъ. Я приказалъ Симпсону осдлать ей лошадь, и хоть у насъ въ табор не было дамскихъ сделъ, но одно изъ высокихъ мексиканскихъ, всегда служащихъ женщинамъ въ пограничныхъ пустыняхъ, до нкоторой степени могло пополнить этотъ недостатокъ. Лиліанъ получила строгій приказъ не удаляться отъ каравана на далекое разстояніе. Заблудиться въ однообразной степи было довольно трудно,— охотники, высланные за дичиной, сновали по всмъ направленіямъ и во всякомъ случа можно было наткнуться на кого-нибудь. Со стороны индійцевъ тоже не представлялось никакой опасности: эта часть степи, вплоть до Уиннебего, посщалась Павніями только во время великихъ охотъ, которыя теперь еще не начинались. За то лсная южная дорога изобиловала не одними травоядными животными, такъ что осторожность не была излишнею. Сказать правду, я разсчитывалъ, что Лиліанъ будетъ держаться у моего бока, что давало намъ возможность часто быть безъ свидтелей, потому что я, во время шествія, уходилъ далеко впередъ, имя передъ собой только двухъ проводниковъ-метисовъ и цлый таборъ позади. Движенія лошади растрепали ея волоса,— хлопоты съ платьемъ, черезчуръ короткимъ для верховой зды, вызвали милую досаду на личико. Приблизившись, она была красна, какъ роза, знала, что идетъ въ разставленные мною силки, и, зная объ этомъ, все-таки шла, хотя и покраснвшая, и какъ будто не желающая, и какъ будто показывающая видъ, что ничего не понимаетъ. У меня же сердце билось, точно у школьника, и когда наши лошади поровнялись, я былъ страшно золъ на себя, что не знаю, о чемъ заговорить. Собственно говоря, между нами халъ, лучше сказать, надъ нами парилъ кто-то третій, точно ангелъ, и это была любовь. Какая-то сила толкнула меня къ Лиліанъ, и я, подъ предлогомъ поправить что-то въ грив ея коня, прильнулъ губами къ ея рук, опирающейся на луку отъ сдла. Какое-то незнакомое и невыразимое счастье, больше всхъ радостей, что приходилось мн испытывать въ своей жизни, разлилось по моимъ жиламъ. Я сжалъ ея руку и началъ говорить, что еслибы мн Богъ далъ вс царства на земл и вс сокровища на свт, то я все бы отдалъ за одну прядь ея волосъ, что она меня полонила съ душою и тломъ на вки.

— Лиліанъ, Лиліанъ!— говорилъ я дале,— не отпущу тебя никогда, и пойду за тобою чрезъ горы и пустыни, и буду цловать твои ножки и молиться на тебя, только люби меня хоть немного, только скажи мн, значу ли я что-нибудь въ твоемъ сердц.

Я говорилъ и чувствовалъ, что грудь моя готова разорваться. Она, совсмъ смущенная, только повторяла:

— О, Ральфъ, ты хорошо знаешь!… Ты знаешь все…

Я не зналъ, смяться ли мн, плакать ли, бжать или остаться… О, клянусь душой, я такъ былъ упоенъ, что ничего на свт мн не было нужно.

Съ тхъ поръ, насколько дозволяли мн мои обязанности, мы были вмст, а эти обязанности все уменьшались вплоть до Миссури. Можетъ-быть ни одному каравану не везло такъ, какъ нашему въ первые мсяцы странствованія. Люди и животныя все боле и боле привыкали къ порядку, я могъ уменьшить свой надзоръ, а довренность, какою я въ свою очередь пользовался въ обоз, длала остальное. Я все больше убждался, что мой смлый планъ провести караванъ не обычною дорогой на С.-Люисъ и Канзасъ, а на Айову и Небраску, удавался. Тамъ уже царствовали теперь невыносимыя жары, въ равнин между Миссисипи и Миссури лихорадки и другія болзни опустошали ряды эмигрантовъ, а здсь боле умренный климатъ мшалъ развитію болзней.

На самомъ дл дорога на С.-Люисъ была въ самомъ своемъ начал боле безопасна,— тамъ не угрожали индійцы, но мой таборъ изъ двухсотъ тридцати хорошо вооруженныхъ и готовыхъ на битву людей могъ не опасаться нападенія племенъ, населяющихъ Айову,— племенъ, чаще видавшихъ блыхъ, узнавшихъ тяжесть ихъ руки и не осмливающихся нападать на сильный отрядъ. Нужно было бояться только ‘stampead’овъ’, т. е. ночныхъ нападеній на муловъ и лошадей,— похищеніе вьючныхъ животныхъ поставило бы въ безвыходное положеніе. Но для этого была стража, гд почти всякій, такъ же хорошо, какъ и я, зналъ пріемы индійцевъ.

Установивши извстный порядокъ и пріурочивши людей къ ихнему посту, я имлъ несравненно боле, чмъ вначал, времени, которое могъ посвятить чувству, овладвшему моимъ сердцемъ. Вечеромъ я шелъ спать съ мыслью: завтра увижу Лиліанъ, а утромъ говорилъ себ: увижу сегодня,— и каждый день просыпался все боле счастливымъ, все боле влюбленнымъ. Въ караван начали обращать на это вниманіе, но никто не относился къ этому дурно,— мы съ Лиліанъ пользовались всеобщею симпатіей. Однажды старый Смитъ, прозжая мимо насъ, крикнулъ: ‘God bless yon, capitain, and yon Lilian!’ (да благословитъ Богъ васъ, капитанъ, и васъ, Лиліанъ),— и это соединеніе нашихъ именъ обрадовало насъ на цлый день. Миссисъ Эткинсъ и миссисъ Гросвеноръ что-то часто шептали Лиліанъ на ухо, отчего двочка краснла, какъ макъ, и никогда не хотла сказать, что это было. Только Генри Симпсонъ поглядывалъ на насъ изъ подлобья, но не ршался ни на что.

Каждый день въ четыре часа утра я былъ уже во глав табора, передо мной, въ разстояніи полутора тысячъ шаговъ, проводники распвали псни, которымъ ихъ научила мать индіанка, за мной, въ такомъ же разстояніи, блою лентой тянулся весь таборъ… Что за сладкая минута наставала, когда, бывало, около шести часовъ услышишь за собою конскій топотъ… Смотришь: приближается мой цвтокъ, моя возлюбленная… Ранній втерокъ развваетъ ея волосы… Они, будто,— растрепались отъ зды, а на самомъ дл были нарочно плохо связаны, потому что шалунья знала, что такъ хорошо, что я люблю это, и что когда втеръ донесетъ мн ея локонъ, я всегда цлую его. Я длалъ видъ, что не знаю этого, и такъ начинался нашъ день. Я выучилъ ее нсколькимъ фразамъ по-польски: ‘доброе утро’,— и когда я слышалъ ее говорящею на дорогомъ язык, она мн казалась еще милй, еще дороже. Воспоминаніе о родин, о прошедшихъ лтахъ, о томъ, что было и прошло, точно чайка пролетала безконечное пространство степи и океана. Мн не разъ хотлось разрыдаться, но я стыдился и храбро удерживалъ потокъ слезъ, готовыхъ хлынуть изъ глазъ. Она же, видя, что мое сердце разрывается, повторяла: ‘добрый утро, добрый утро, добрый утро’, точно какъ выученный скворчикъ. И какъ же мн было не любить боле всего моего скворчика!… Потомъ я училъ ее другимъ выраженіямъ, а когда она складывала свои губки, чтобы выговорить наши трудныя гласныя, и когда я смялся надъ ея произношеніемъ, она, какъ ребенокъ, дулась и сердилась. Впрочемъ, мы не ссорились никогда и только одинъ разъ между нами произошла легкая размолвка. Однажды утромъ, подъ предлогомъ застегнуть пряжку ея стремени, я нагнулся,— кровь хлынула мн въ голову и я началъ осыпать, поцлуями ея ножку, или, врне, бдный, изорвавшійся уже въ пустын башмачокъ. Она, поджимая ножку къ колну и повторяя: ‘Нтъ, Ральфъ,— нтъ, нтъ!’ — отъхала въ сторону и потомъ, несмотря на мои увренія, не хотла приблизиться ко мн. Въ таборъ, однако, она не вернулась, опасаясь оскорбить меня, а я притворился во сто разъ боле смущеннымъ, чмъ это было на самомъ дл, и халъ, погруженный въ молчаливое отчаяніе, какъ будто для меня уже все кончилось. Я отлично зналъ, что скоро въ ней заговоритъ сожалніе, такъ и было: обезпокоенная моимъ молчаніемъ, она начала зазжать съ боковъ и заглядывать въ глаза, какъ ребенокъ, которому хочется узнать, сердится ли мать или нтъ, а я, хоть желалъ сохранить серьезное выраженіе лица, долженъ былъ отворачивать его въ сторону, чтобы только не расхохотаться. Но это было только разъ. Обыкновенно мы дурачились, какъ степныя блки, а иногда — прости Господи!— я, предводитель цлаго каравана, длался ребенкомъ передъ ней. Не разъ, когда мы спокойно хали, я вдругъ обращался къ ней, какъ будто мн нужно сообщить что-нибудь необыкновенно важное, а когда она подставляла любопытное ушко, я говорилъ шепотомъ: ‘люблю!’ Потомъ и она, тоже шепотомъ мн въ ухо, улыбающаяся, раскраснвшаяся, отвчала: ‘also!’ (т. е. тоже), и такія-то тайны мы повряли другъ другу въ пустын, гд насъ подслушать могъ только разв степной втеръ.

Мчался одинъ день за другимъ, и мчался такъ быстро, что мн казалось, что утро смыкается съ вечеромъ какъ дв искры въ огнив. Иногда какое-нибудь внезапное происшествіе нарушало это очаровательное однообразіе. Въ одно воскресенье метисъ Уихита поймалъ на лаццо {Орудіе индійскихъ охотниковъ, состоящее изъ длинной веревки съ глиняными или желзными шарами на раздвоенномъ конц. Прим. пер.} антилопу изъ породы, что въ степяхъ зовется ‘dick’, и маленькаго дтеныша. Я подарилъ послдняго Лиліанъ, а она смастерила ему ошейникъ съ бубенчикомъ, отнятымъ для этой цли у мула. Козочк мы дали имя Кэтти. Чрезъ недлю она освоилась и принимала пищу изъ нашихъ рукъ. Бывало такъ, что во время шествія я халъ съ одной стороны Лиліанъ, а съ другой бжала Кэтти, безпрестанно поднимая кверху свои черные, большіе глаза, выпрашивая ласки.

За Уиннебего мы выбрались въ степь ровную, гладкую, какъ столъ, громадную, плодородную и двственную. Проводники иногда пропадали изъ виду въ трав, они плыли, точно въ волнахъ. Я показывалъ Лиліанъ этотъ незнакомый ей міръ и гордился, когда она приходила въ восторгъ отъ красоты моего королевства. Была весна, вторая половина апрля, пора цвтенія и роста всхъ травъ и злаковъ. Все, что должно было цвсти въ пустын — все цвло.

Вечеромъ вся степь курилась, точно тысячи кадилъ, днемъ, когда втеръ всколыхивалъ поверхность цвтущей глади, то даже глазамъ становилось больно отъ переливовъ краснаго, голубаго, желтаго и иныхъ цвтовъ. Надъ уровнемъ растеній возвышались стройные стебли желтыхъ цвтовъ, похожихъ на наши ‘царскія свчи’, а около нихъ серебристыя нити растенія, называемаго ‘tears’ — слезы, точно прозрачныя чотки. Глаза мои, привыкшіе читать въ пустын, все чаще и чаще встрчали знакомыя растенія: вотъ блыя и розовыя ‘не тронь меня’, что закрываютъ лепестки при приближеніи человка или животнаго, вотъ ‘индійскія скиры’ съ тяжелымъ, одуряющимъ запахомъ. Я училъ Лиліанъ читать въ этой божьей книг:

— Теб, дорогая, придется жить среди степей и лсовъ, узнай же ихъ раньше.

Мстами на равнин, словно оазисы, поднимались группы деревьевъ хлопчатника или елей, такъ опутанныхъ дикимъ виноградомъ и ліанами, что самыя деревья нельзя было узнать подъ ними. А по ліанамъ тоже вились плющъ, павилика и колючая ‘wachtia’, похожая на дикую розу. Цвты росли по бокамъ, а въ середин за этимъ покровомъ царилъ таинственный мракъ, подъ пнями дремали лужи весенней воды, еще не высушенной солнцемъ, а съ вершины деревьевъ доходили чудные голоса разноцвтныхъ птицъ. Когда я въ первый разъ показалъ Лиліанъ такія деревья и такія каскады цвтовъ, она остановилась, какъ вкопанная, повторяя со сложенными руками:

— О, Ральфъ, правда ли это?

Она немного боялась войти въ самую глубину, но, однажды, когда къ полуденной жар примшивалось еще жаркое дыханіе техасскаго воздуха, мы вошли оба и Кэтти третья.

Маленькое озерко отразило въ своей зеркальной поверхности наши фигуры. Тамъ было холодно, мрачно и торжественно, точно въ готическомъ собор, и чего-то страшно. Дневной свтъ еле проникалъ, и притомъ окрашенный въ зеленый цвтъ листьевъ. Какая-то птица, скрытая въ ліанахъ, крикнула: ‘но, но’, точно предостерегала не ходить дале, Кэтти дрожала и робко жалась къ коню. Мы съ Лиліанъ, точно по сигналу, взглянули другъ на друга, и уста наши въ первый разъ слились въ горячемъ поцлу. Ея глаза покрылись какой-то дымкой, руки дрожали на моихъ плечахъ, какъ въ лихорадк, она забылась, ослабла и положила голову ко мн на грудь. Мы были оба пьяны отъ счастья и блаженства. Я не смлъ двинуться,— я любилъ во сто разъ боле, чмъ это можно выразить словами.

Очнувшись, мы снова выхали въ открытую степь, гд насъ опять объяла жара и опять замелькалъ знакомый пейзажъ. Полевыя курочки шмыгали тамъ и здсь въ густой трав.

На небольшихъ возвышенностяхъ, изрытыхъ кротами, какъ ршето, стояли цлыя рати этихъ животныхъ, исчезая подъ землей при нашемъ появленіи. Прямо виднлся таборъ.

Мн казалось, что мы изъ темной комнаты вышли на блый свтъ. То же было и съ Лиліанъ, только меня радовало это, а избытокъ золотаго свта и воспоминаніе о горячихъ поцлуяхъ, до сихъ поръ горвшихъ на ея щекахъ, наполняли ея какъ бы тревогой и смущеніемъ.

— Ральфъ, ты ничего дурнаго обо мн не думаешь?— неожиданно спросила она.

— Что ты, милая!… Пусть Богъ отвернется отъ меня, если я, кром уваженія и великой любви, питаю что-нибудь еще въ моемъ сердц.

— Это потому, что я тебя люблю!— сказала она. Губы ея задрожали, она расплакалась и хотя потомъ я длалъ вс усилія успокоить ее, оставалась грустною цлый день.

IV.

Наконецъ мы дошли до Миссури. Индійцы выбираютъ для нападеній именно моментъ переправы черезъ рку, потому что оборона становится гораздо труднй, когда часть повозокъ переправилась уже черезъ рку, а остальная переправляется, когда вьючныя животныя норовятся и упираются. Я, зная, что индійскіе развдчики уже два дня шли за нами, принялъ вс мры предосторожности и вооружилъ весь таборъ. Былъ отданъ строгій приказъ телгамъ не разбиваться въ разныя стороны, какъ это было въ восточныхъ окраинахъ Айовы, люди должны были находиться тутъ же и быть всегда наготов. Отыскавъ бродъ, я веллъ двумъ отрядамъ, изъ шестидесяти человкъ каждый, окопаться на двухъ берегахъ, чтобы такимъ образомъ обезпечить безопасность переправы. Остальные сто двадцать эмигрантовъ должны были переправлять телги — не по нскольку за разъ, чтобъ избгнуть замшательства. Благодаря такой систем, все происходило наилучшимъ образомъ, нападеніе сдлалось невозможнымъ, нападающіе должны были добыть одинъ изъ редутовъ и затмъ уже броситься на переправляющихся. Какъ далеко были не лишни мры такой предосторожности, доказало будущее, два года спустя четыреста нмцевъ были вырзаны до одного во время переправы племенемъ Кіавати, на мст, гд теперь стоитъ городъ Омаха. Это доставило мн и еще выгоду: люди, которые слышали разсказы, заходившіе на Востокъ, о страшной опасности переправы черезъ желтыя воды Миссури, видя врность и легкость, съ которой я вывернулся изъ критическаго положенія, слпо увровали въ меня и начали считать меня за что-то въ род духа этихъ степей. Такія похвалы и восторги доходили до Лиліанъ, въ глазахъ которой я принялъ чисто легендарный видъ. Миссисъ Эткинсъ говаривала ей: пока your pole (вашъ полякъ) будетъ при васъ, можете спать хоть бы подъ дождемъ,— онъ не дастъ дождю смочить васъ. У моей двочки сердце билось отъ такихъ похвалъ. Во время переправы я почти ни минуты не могъ посвятить ей и только глазами передавалъ все, что не могъ выговорить языкомъ,— цлый день пришлось провести верхомъ на кон то на этомъ берегу, то на томъ. Нужно было какъ можно скорй уйти отъ этихъ густыхъ, желтыхъ водъ, несущихъ вковые пни, массу листьевъ, травы и сухаго илу изъ Дакоты, разсадника лихорадокъ.

Люди были страшно утомлены постоянною бдительностью, кони захворали отъ нездоровой воды, которую и мы не могли употреблять иначе, какъ продержавши предварительно нсколько часовъ на угольяхъ. Наконецъ, посл восьмидневныхъ трудовъ мы очутились на другомъ берегу, не сломавши ничего и потерявъ только семь штукъ муловъ и лошадей. Въ этотъ же день просвистли первыя стрлы. Мои люди убили и, по отвратительному обычаю пустыни, оскальпировали трехъ индійцевъ, усиливавшихся проникнуть къ муламъ. Вслдствіе этого, на слдующій день къ намъ явилось посольство отъ шести старыхъ воиновъ поколнія Кровавыхъ-Слдовъ изъ рода Павніевъ. Съ грознымъ величіемъ усвшись около костра, они потребовали въ награду муловъ и лошадей, угрожая, въ случа отказа, немедленнымъ нападеніемъ пятисотъ воиновъ. Меня не особенно страшили эти пятьсотъ воиновъ, такъ какъ таборъ былъ хорошо укрпленъ окопами. Я отлично зналъ, что посольство было прислано для того, чтобы воспользоваться первымъ удобнымъ случаемъ выпросить что-нибудь безъ нападенія, въ послдствіяхъ котораго дикіе сомнвались. Я ихъ тотчасъ бы прогналъ, еслибъ они не представляли интереснаго зрлища для Лиліанъ. Она съ волненіемъ и любопытствомъ, укрытая за телгой, смотрла, какъ сидли они, неподвижно уставившись въ огонь совта, на ихъ уборъ, сшитый людскими волосами, на топорки съ перьями у рукояти, на лица, выкрашенныя въ черный и красный цвтъ, что обозначало военныя приготовленія. Несмотря на эти приготовленія, я на-отрзъ отказалъ индійцамъ и, переходя отъ оборонительнаго положенія въ наступательное, заявилъ, что если хоть одинъ мулъ пропадетъ изъ табора, я ужь ихъ самъ поищу и кости ихъ пятисотъ воиновъ поразбросаю по степи. Они ушли, съ трудомъ подавляя бшенство, но, уходя, подбросили надъ головою топорки въ знакъ войны. Однако мои слова хорошо засли въ ихъ памяти, когда же, въ минуту ихъ отхода, двсти моихъ молодцовъ, нарочно приготовленныхъ для этой цли, поднялись какъ одинъ и грозно звякнули оружіемъ, такая готовность къ бою произвела глубокое впечатлніе на дикихъ.

Нсколько часовъ спустя, Генри Симпсонъ, охотою пошедшій на развдки за посольствомъ, вернулся, весь запыхавшійся, съ встью, что къ намъ близится многочисленный индійскій отрядъ. Во всемъ табор я одинъ, наизусть знающій вс индійскіе обычаи, понималъ, что это — пустая угроза, что индійцы вовсе не такъ многочисленны, чтобы выступить съ своими деревянными луками противъ нсколькихъ дальнобойныхъ кентукійскихъ карабиновъ. Я сообщилъ объ этомъ Лиліанъ, желая ее успокоить, потому что она дрожала отъ страха за меня, остальные были уврены, что драка непремнно будетъ, а молодежь ожидала ее съ нетерпніемъ. Вскор раздался воинственный кличъ Черноногихъ, державшихся однако въ разстояніи нсколькихъ выстрловъ, точно въ ожиданіи удобной минуты. Цлую ночь въ нашемъ табор горли огромные костры изъ хлопчатника и миссурійской лозины. Мужчины стояли на-сторож около возовъ, а женщины со страха пли псалмы, мулы, на этотъ разъ не выпущенные на свободу, визжали и грызлись другъ съ другомъ, псы, чувствуя близость индійцевъ, отчаянно выли. Словомъ, обозъ представлялъ грозное зрлище. Въ промежуткахъ тишины слышались зловщіе крики индійскихъ аванпостовъ. Около полуночи индійцы сдлали попытку поджечь степь, но сочная весенняя трава не загоралась, несмотря на то, что въ теченіе нсколькихъ дней не упало ни капли дождя.

Объзжая на разсвт стражу, я нашелъ способъ приблизиться на минуту къ Лиліанъ. Я нашелъ ее спящею отъ утомленія, съ головкой на колняхъ у почтенной миссисъ Эткинсъ, которая, вооружившись кухоннымъ ножомъ, торжественно клялась, что скорй перержетъ все племя Кровавыхъ-Слдовъ прежде, чмъ допуститъ кого-нибудь изъ нихъ приблизиться къ своей любимиц. Что касается меня, то я почти съ материнскою любовью всматривался въ уснувшее прелестное личико и наравн съ миссисъ Эткинсъ чувствовалъ, что разорвалъ бы въ клочки всякаго, кто хотлъ бы нанести вредъ моей люб. Въ ней была моя радость, въ ней веселье, за ней только скитанія и приключенія безъ конца. Примръ былъ на-лицо: вдали степь, стукъ оружія, ночь на кон, битва, ярость разбойниковъ Черноногихъ, тутъ, близко, сонъ дорогого существа, такъ врящаго въ меня, что достаточно было одного моего слова, чтобъ она поврила, что нападенія не будетъ, и уснула, полная спокойствія, какъ подъ отцовскою кровлей.

Когда я смотрлъ, то понялъ, въ первый разъ почувствовалъ, какъ меня измучила моя жизнь авантюриста, и въ то же время мн стало ясно, что покой и тишину я найду только около ней одной. ‘Только до Калифорніи, только до Калифорніи!— думалъ я.— Вотъ слды дорожнаго утомленія на миломъ личик, а мы прошли едва половину, да и то самую легкую, тамъ же насъ ждетъ богатый край, теплое небо и вчная весна!’ Думая такъ, я покрылъ ноги спящей своимъ плащомъ и возвратился къ страж, отъ рки поднимался густой туманъ и индійцы могли имъ воспользоваться. Огни блднли, на разстояніи десяти шаговъ нельзя было увидать человка. Я приказалъ страж ежеминутно перекликаться и вскор ничего не было слышно, кром протяжнаго ‘all’s well’, которое, какъ похоронный напвъ, переходилъ изъ устъ въ уста. За то индійскій станъ замолкъ совершенно, точно тамъ вс онмли, что меня начало сильно безпокоить. На разсвт мы чуть не падали отъ усталости, потому что Богъ знаетъ, сколько ночей большая часть людей провели безъ сна. Къ тому же сырой туманъ проникалъ во вс поры и заставлялъ дрожать отъ холода.

Я раздумывалъ, не лучше ли, вмсто того, чтобы стоять и ожидать, что угодно будетъ предпринять индійцамъ,— ударить на нихъ и разогнать ихъ на вс четыре стороны. То не было тщеславное желаніе, а скоре необходимая потребность, потому что смлая и счастливая аттака могла стяжать намъ громкую славу, которая, разойдясь между краснокожими, могла бы надолго обезпечить насъ отъ дальнйшихъ опасностей. Оставивши сто тридцать человкъ подъ предводительствомъ опытнаго степнаго волка, Смита, я посадилъ сотню остальныхъ на лошадей и мы двинулись впередъ, на ощупь, но съ большой охотой, потому что было страшно холодно, а тамъ, по крайней мр, можно было погрться. Не дозжая на два выстрла, мы бросились съ крикомъ въ галопъ и среди выстрловъ, какъ лавина, обрушились на обозъ дикихъ. Пуля какого-то неопытнаго стрлка свиснула около моего уха, но сбила только шапку, мы въ то время были уже у индійцевъ, которые ожидали всего, только не нападенія, потому что еще въ первый разъ путешественники нападали первые. Смущеніе было настолько сильно, что вс разбжались въ разныя стороны, съ воемъ и крикомъ, и только одинъ, меньшій отрядъ, видя невозможность бгства, храбро и отчаянно защищался. Воины предпочитали броситься въ воду, чтобы не просить помилованія. Индійскія копья съ наконечниками изъ заостренныхъ оленьихъ роговъ и томагауки изъ твердаго камня не были очень грозны, хотя воины обращались съ ними съ изумительною ловкостью. Мы побдили и тхъ. Мн попался въ плнъ какой-то рослый грабитель, у котораго, желая во время битвы вырвать топорикъ, я сломалъ вмст съ топорикомъ и руку. Забрали мы и нсколько десятковъ коней, но такихъ злобныхъ и дикихъ, что ихъ нельзя было и думать употребить въ дло. Плнники вс были ранены безъ исключенія. Я приказалъ ихъ тщательно осмотрть, а потомъ, по просьб Лиліанъ, одаривши одялами, оружіемъ и конями, пустилъ на волю. Бдняки, увренные, что мы ихъ убьемъ и затянувшіе свои предсмертныя псни, были сначала просто поражены случившимся. Они были уврены, что ихъ отпустили для того, чтобы потомъ направить на нихъ охоту, по индійскимъ обычаямъ, но, наконецъ, видя, что имъ ничто не грозитъ, отошли, славя наше мужество и доброту Благо Цвтка, какъ окрестилъ кто-то Лиліанъ.

День этотъ закончился грустнымъ случаемъ, затмившимъ нашу радость. Между моими людьми не было убитыхъ, хотя нсколько получили боле или мене тяжелыя раны, и боле всхъ Генри Симпсонъ, отважне всхъ дравшійся. Вечеромъ, чувствуя приближеніе смерти, онъ пожелалъ мн сдлать какое-то открытіе, но не могъ: бдняг мшала пробитая щека. Онъ пробормоталъ только: ‘Pardon, my captain!’ — и впалъ въ безпамятство. Я догадался, въ чемъ должно было состоять признаніе, припомнилъ пулю, просвиставшую мимо моего уха, и отпустилъ его, какъ прилично христіанину. Онъ уносилъ съ собою въ гробъ глубокое, хоть не высказанное, чувство къ Лиліанъ и, кажется, нарочно искалъ смерти. Мы похоронили его подъ деревомъ хлопчатника, гд я вырзалъ ножомъ крестъ.

На другой день мы двинулись дале, передъ нами степь еще боле обширная, ровная, дикая, край почти нетронутый ногою блыхъ,— однимъ словомъ, мы были въ Небраск. Первые дни двигались довольно быстро по безлсному пространству, хотя и не безъ труда, потому что намъ не хватало топлива. Берега рки Платы, прорзывающей всю длину этихъ неизмримыхъ равнинъ, покрыты густыми зарослями лозы и вербы, но, по причин разлива, мы не могли подойти къ нимъ близко. Ночи нужно было проводить при скудномъ огн изъ буйволоваго навоза, еще не высушеннаго солнцемъ и скоре тлющаго синеватымъ огонькомъ, чмъ горящаго. Съ великими препятствіями мы добрались наконецъ до Big Bine Hiver, гд можно было отыскать топливо. Окрестность носила видъ совершенно двственной земли. Какъ разъ передъ самымъ таборомъ, тянущимся теперь тсно сомкнутою цпью, бродили стада рыжеватыхъ, съ блымъ брюхомъ антилопъ, иногда изъ моря травъ высовывалась уродливая, мохнатая голова буйвола, съ кровавыми глазами и дымящимися ноздрями.

Иногда приходилось прозжать мимо цлыхъ городовъ, сложенныхъ степными собаками. Индійцы сначала не показывались и лишь чрезъ нсколько дней посл промелькнули трое дикихъ, убранныхъ перьями, всадниковъ и исчезли какъ видніе. Какъ я узналъ посл, кровавый урокъ, данный мною на берегахъ Миссури, сдлалъ имя ‘Big-ara’ (такъ передлали Big-Ralf) страшнымъ между многочисленными племенами степныхъ хищниковъ, а сострадательное обращеніе съ плнниками вселило уваженіе въ сердца этихъ дикихъ и злобныхъ, хотя и не лишенныхъ рыцарскихъ чувствъ, существъ.

Прибывъ къ Big Blue River, я ршилъ простоять десять дней у ея лсистыхъ береговъ. Лежавшая передъ нами вторая половина дороги была несравненно трудне пройденной, за степями лежали Скалистыя горы, а дале ‘злыя земли’ — Утаха и Невады. Наши лошади и мулы, несмотря на обиліе пищи, были утомлены и изнурены,— необходимо было возстановить ихъ силы долгой остановкой. Мы расположились въ трехъугольник, образуемомъ ркою Big Blue и Beaver Creek (бобровый ручей). Сильная позиція, защищенная съ двухъ сторонъ рками, съ третьей телгами, стала почти недоступной, тмъ боле, что дерево и вода находились тутъ же, подъ рукой. Особеннаго надзора не требовалось и люди свободно могли предаться отдыху. Это были лучшіе дни нашего путешествія. Погода держалась отличная, ночи теплыя, такъ что можно было спать подъ открытымъ небомъ.

Выходившіе на охоту утромъ стрлки возвращались къ полудню, нагруженные антилопами и степною пернатою дичью, которая во множеств водилась въ окрестностяхъ, въ остальное время ли, спали и стрляли, для забавы, по дикимъ гусямъ, цлыми стаями тянувшимся надъ таборомъ. Счастливе я не упомню десяти дней въ моей жизни. Съ утра до вечера я ни на минуту не разлучался съ Лиліанъ и узнавалъ ее все больше и глубже. Часто ночью, вмсто того, чтобы спать, я думалъ, отчего я такъ полюбилъ ее, отчего она стала мн необходимою въ моей жизни, какъ воздухъ для дыханія. Видитъ Богъ, я любилъ и ея прелестное лицо, и длинные волосы, и ея глаза, голубые, какъ небо надъ Небраской, и ея тонкую и стройную фигуру, что, казалось, говорила: поддержи и охраняй меня всегда, безъ тебя я ничего не сдлаю на свт… Видитъ Богъ, я любилъ все, что въ ней было, каждую ея вещь, всякое бдное платьице,— и меня тянуло къ ней, какъ мотылька на огонь свчи, но главную прелесть для меня составляли ея неизмримая кротость и чуткость ко всему окружающему. Много женщинъ встрчалъ я на свт, но такого ангела не встрчалъ и не встрчу никогда, и вчно скорблю, когда думаю объ этомъ. Ея душа была точно тотъ цвтокъ, что свертываетъ листки, когда приблизишься къ нему.

Каждое мое слово находило въ ней врный откликъ, каждая мысль отражалась въ ней, какъ въ глубокой и чистой вод отражается все, происходящее на берегу рки. Это чистое сердце съ такою борьбой отдавалось чувству, что я видлъ, какъ оно любитъ, если слабетъ и приноситъ себя въ жертву. И все, что у меня было хорошаго, сложилось въ моей душ въ одинъ хвалебный гимнъ для нея. Короче сказать, она была такъ чиста, что я долженъ былъ убждать ее, что любить не грхъ, и всегда ломалъ голову, какъ бы убдить получше. Такъ проходили у насъ эти десять дней въ рчной дельт, гд осуществилось мое величайшее счастье. Разъ, на разсвт, мы пошли вверхъ по берегу рки Боброваго Источника,— я хотлъ показать ей бобровъ, которые цлымъ цвтущимъ царствомъ, проживали не дале какъ въ полумил отъ нашего табора. Посл недолгой осторожной ходьбы мы очутились у цли нашей прогулки. Это было не то маленькое озерко, не то заливъ, образуемый ручьемъ. Вокругъ пышно разрослись высокія деревья хикоро, а надъ самыми берегами, на половину въ вод, стояли вербы. Бобровая плотина, устроенная выше, на ручь, поддерживала одинаковый уровень воды въ озерк, надъ ясною поверхностью котораго выступали круглые, куполообразные домики самихъ зврковъ.

Никогда еще человческая нога не была въ этомъ, защищенномъ со всхъ сторонъ деревьями, уголк. Тихо раздвинули мы тонкія втви вербы и смотрли на голубую, зеркальную воду. Бобры не приступали еще къ работ, водяной городокъ еще спалъ, везд царила такая тишина, что я слышалъ дыханіе Лиліанъ, которая прислонила къ моей щек свою золотистую головку, обрамленную зелеными листьями. Я обнялъ рукою ея станъ, чтобы поддержать на наклонномъ берегу. Мы терпливо ожидали, любуясь окружающею насъ картиной. Привыкшій къ пустын, я любилъ природу, какъ родную мать, и хоть по-просту, но чувствовалъ всю силу связывающихъ меня съ нею цпей.

Было раннее утро, заря едва занялась и еле просвчивалась сквозь втки хикоро, роса капала съ листьевъ, становилось все свтлй. На другой берегъ пришли степныя курочки, срыя, съ чернымъ горломъ, хохлатыя, и начали пить воду, задирая головки къ верху.— ‘Ахъ, Ральфъ, какъ здсь хорошо!’ — шепнула Лиліанъ, а у меня въ голов не было ничего инаго, какъ еслибъ какая-нибудь хатка въ этомъ затишь, она около меня и цлая вереница дней, которые тихо довели бы насъ до вчнаго покоя… Намъ теперь казалось, что мы ко всеобщему веселью и ликованью принесли и наше веселье, къ тому покою — и нашъ покой и къ тому свту — лучезарный свтъ любви, согрвавшій наши души. Въ это время тихая гладь зарябилась кругами и изъ воды осторожно выставилась усатая, мокрая, розовая отъ блеска зари голова бобра, потомъ другая, и два зврка поплыли къ плотин, разская мордочками голубую влагу, ворча и брызгаясь. Они вышли на плотину, и свши на заднихъ лапкахъ, издали рзкій звукъ, на этотъ сигналъ начали высовываться большія и маленькія головы, точно по мановенію жезла чародя, по всему пруду раздалось плесканье. Стадо, казалось, сначала только забавлялось, купалось и кричало отъ радости по-своему, но первая пара вдругъ пронзительно свиснула и тотчасъ же цлая половина очутилась на плотин, другая поплыла къ берегу и скрылась подъ фестонами вербъ, гд вода точно закипла. Раздался звукъ точно отъ пиленья дерева: зврки работали, добывая кору и втви.

Долго смотрли мы съ Лиліанъ на занятія и радости звринаго житья, еще не оскверненнаго присутствіемъ человка. Вдругъ она, желая перемнить свою позу, нечаянно тронула втку и моментально исчезло все, только взволнованная вода доказывала, что тамъ что-то было, но чрезъ минуту вода успокоилась и снова насъ окружила тишина, прерываемая только стукомъ дятловъ въ твердую кору хикоро. Солнце уже поднялось надъ деревьями и стало сильно припекать. Такъ какъ Лиліанъ не чувствовала утомленія, то мы ршили обойти вокругъ залива. На дорог намъ попался маленькій ручеекъ, текущій чрезъ лсъ и впадающій въ заливъ съ противной стороны. Лиліанъ не могла его перепрыгнуть,— пришлось мн перенести ее. Несмотря на сопротивленіе, я взялъ ее, какъ ребенка, на руки и вошелъ въ воду. Этотъ ручей былъ ручей искупленія. Боязнь, чтобъ я не упалъ, заставила Лиліанъ обнять меня обими руками за шею, прижаться ко мн изо всхъ силъ, и я прижалъ губы къ ея щек и шепталъ ей на ухо о моей любви. Такъ мы перешли черезъ ручей. Когда я хотлъ и по земл нести ее такимъ образомъ, она воспротивилась и силою вырвалась изъ моихъ рукъ. Обоими нами овладло какое-то безпокойство, она боязливо оглядывалась по сторонамъ и лицо ея поперемнно то покрывалось блдностью, то загоралось яркимъ румянцемъ, а я прижималъ ея руки къ своему сердцу. День становился знойнымъ, съ неба лились потоки свта и тепла, листья на хикоро повисли, недвижимые, только дятлы продолжали долбить кору, но все казалось, что и они ослабютъ и кончатъ свою работу. Сначала я думалъ, что во всемъ лсу и во всемъ воздух разлиты какія-то чары, потомъ, что Лиліанъ находится около меня и что мы одни. Ее охватило утомленіе, дыханіе стало громче и отрывисте, обыкновенно блдное лицо пылало огнемъ. Я спросилъ, не утомилась ли она, не хочетъ ли отдохнуть. ‘О, нтъ, нтъ!’ — быстро отвтила она, какъ будто защищаясь даже отъ мысли объ этомъ, но, пройдя нсколько десятковъ шаговъ, зашаталась и прошептала:

— Не могу… Не могу идти дальше!

Я вновь взялъ ее на руки и направился съ дорогою ношей къ самому берегу, гд свсившіяся до земли втви вербъ образовали тнистые проходы. Положивъ ее на мохъ, я опустился передъ ней на колни, но, когда взглянулъ на нее, сердце мое тревожно сжалось.

— Лиліанъ, дорогая моя, что съ тобой? Я здсь, близъ тебя.

Я наклонился и покрывалъ ея ноги поцлуями.

— Лиліанъ! моя единственная, моя избранница, моя жена!

Едва я вымолвилъ послднія слова, все тло ея дрогнуло, а руки, какъ въ горячк, съ необычною силой обвились вокругъ моей шеи.

— Му dear, my dear, my husband! {Мой дорогой, мой мужъ! Прим. пер.} — проговорила она, и потомъ въ глазахъ у меня потемнло, казалось, что земной шаръ, сорвавшись съ своей орбиты, летитъ куда-то съ нами.

Не могу объяснить, какъ это случилось, но когда я очнулся отъ упоенія, между черными втвями хикоро вновь виднлась заря, только уже вечерняя. Дятлы перестали долбить кору, на дн озерка другая заря улыбалась той, что на неб, обитатели озерка пошли спать, вечеръ былъ тихій, весь пропитанный краснымъ свтомъ,— время возвращаться въ таборъ. Когда мы вышли изъ-подъ навса плакучихъ вербъ, я взглянулъ на Лиліанъ: на ея лиц не было слда ни смущенія, ни безпокойства, только въ поднятыхъ къ небу глазахъ виднлась тихая покорность. Когда я подалъ ей руку, она спокойно склонила голову на мое плечо и сказала, не отрывая глазъ отъ неба:

— Ральфъ, повтори мн, что я твоя жена, и повторяй это мн часто.

Ни въ пустын, ни тамъ, куда мы стремились, не было никакихъ брачныхъ обрядовъ, я сталъ на колни и, когда Лиліанъ сдлала то же, произнесъ:

— Беру въ свидтели небо, землю и Бога! Клянусь теб, Лиліанъ Морисъ, что беру тебя въ жены. Аминь!

Она отвчала:

— Теперь я твоя навсегда, до смерти,— твоя жена, Ральфъ!

Съ той минуты мы были обвнчаны, съ того времени она была не любовницей, а законною женой моею. И благо намъ обоимъ было съ тою мыслью, и хорошо мн, потому что въ моемъ сердц возникало новое чувство святаго уваженія къ Лиліанъ и къ самому себ,— чувство, длавшее любовь благословенною. Рука объ руку, съ поднятыми головами, съ смлымъ взоромъ, возвратились мы въ таборъ, гд вс сильно безпокоились нашимъ отсутствіемъ. Нсколько человкъ разъхались въ разныя стороны на поиски, и я съ удивленіемъ узналъ посл, что нкоторые изъ нихъ проходили мимо озерка и не могли отыскать насъ, а мы не слыхали ихъ призыва. Чтобъ избжать разныхъ пересудовъ, я взялъ Лиліанъ за руку, важно вошелъ въ середину кружка и сказалъ:

— Джентльмены! будьте свидтелями, что я, въ вашемъ присутствіи, называю эту женщину моей женой, и такъ свидтельствуйте передъ судомъ, передъ закономъ и передъ всякимъ, кто бы васъ ни спросилъ на Восток или на Запад.

— All right! And hurra for your both!— закричали рудокопы, потомъ старый Смитъ спросилъ, по обычаю, Лиліанъ, согласна ли она взять меня въ мужья, она отвчала ‘да’,— и мы были въ присутствіи людей законно обвнчаны.

Въ степяхъ Дальняго Запада и во всхъ окраинахъ, гд нтъ городовъ, судей и церквей, свадьба не совершается иначе, да и до сихъ поръ кто назоветъ живущую съ нимъ подъ одной кровлей женщину женой, такое заявленіе иметъ одинаковую силу съ законнымъ бракомъ.

Никто изъ моихъ людей не удивился и не смотрлъ на нашъ бракъ иначе, какъ съ уваженіемъ, напротивъ, вс обрадовались, потому что хотя я держалъ ихъ строже, чмъ другіе предводители, они знали, что это длается честно, и съ каждымъ днемъ относились ко мн съ большимъ уваженіемъ. Сейчасъ же началось и пиршество. Разложили костеръ, шотландцы достали свои волынки, американцы кастаньеты изъ воловьихъ реберъ, и среди псенъ и восклицаній прошелъ вечеръ нашей свадьбы. Миссисъ Эткинсъ заключала Лиліанъ въ свои объятія, то смясь, то плача, то попыхивая ежеминутно угасавшею трубкой.

Но боле всего меня волновалъ обрядъ, постоянно соблюдаемый въ этой части Америки среди подвижнаго населенія: вотъ, когда взошелъ мсяцъ, мужчины всунули въ дула карабиновъ пучки зажженныхъ втвей и цлою процессіей, подъ предводительствомъ стараго Смита, начали водить насъ мимо каждой повозки, спрашивая Лиліанъ, какъ только поровняются съ какой-либо:

— Is this your home? {Это вашъ домъ?} Моя милая отвчала ‘No’ и мы шли дальше. У повозки миссисъ Эткинсъ вс расчувствовались,— здсь хала Лиліанъ:, когда она и тутъ тихо отвчала ‘No’, миссисъ Эткинсъ заревла, какъ буйволъ, и, заключивъ Лиліанъ въ объятія, рыдала, повторяя: ‘Му lettle, my sweet!’ {Моя крошка! Моя радость!} Рыдала и Лиліанъ, и вс твердыя сердца размягчились, и не было глазъ, которые не покрывались бы слезами. Когда мы приблизились къ моей повозк, я едва узналъ ее,— такъ она была покрыта зеленью и цвтами. Здсь мужчины высоко подняли свои факелы, а Смитъ боле важно и громко спросилъ:

— Is this your home?

— That’s it! That’s it! {Да! Да! Прим. перев.} — отвчала Лиліанъ.

Вс обнажили головы и настала такая тишина, что я слышалъ трескъ огня и шелестъ угольевъ, падавшихъ на-земь. Старый, сдовласый рудокопъ, оснившій насъ своими жилистыми руками, торжественно произнесъ:

— Да благословитъ васъ Богъ и вашъ домъ. Аминь!

Троекратное ура встртило его слова. Потомъ вс разошлись, оставивъ насъ вдвоемъ.

Когда послдній человкъ удалился, она склонила ко мн свою голову, шепча: ‘навсегда, навсегда!’ Въ то время въ нашей душ свтило боле звздъ, чмъ ихъ было на небосклон.

VI.

Рано утромъ, оставивъ жену спящей, я пошелъ искать ей цвтовъ. Я ежеминутно повторялъ себ: ‘женатъ’, и эта мысль наполняла меня такою радостью, что я поднялъ глаза ко Всевышнему съ благодарностью, что онъ далъ мн дожить до той минуты, когда человкъ становится настоящимъ человкомъ и свою жизнь дополняетъ жизнью другаго, любимаго боле всхъ живущихъ существа. У меня теперь было свое на свт, и хоть моимъ домомъ и очагомъ былъ холстинный возъ, я считалъ себя богачомъ и смотрлъ съ изумленіемъ на свою прошлую, скитальческую жизнь, удивляясь, какъ я могъ жить досел. Мн до того времени и въ голову не приходило, сколько счастья скрыто въ одномъ слов ‘жена’, когда этимъ именемъ называется лучшая часть твоего существованія. Я и такъ давно уже любилъ Лиліанъ, кром нея весь міръ не существовалъ для меня,— вс мои мысли, вс мои стремленія были посвящены только ей одной. А теперь, когда я говорилъ ‘жена’, это значило — моя, моя навсегда… Я думалъ, что сойду съ ума отъ счастья, въ голов не помщалась мысль, какъ это бдный человкъ можетъ быть обладателемъ такого сокровища. Чего мн тогда недоставало?— Ничего. Еслибъ эти степи были теплй и безопасне для нея, еслибъ не обязательство доставить караванъ, куда слдовало, то я и въ Калифорнію готовъ былъ не хать,— поселился бы хоть въ Небраск, только съ Лиліанъ. Я халъ туда добывать золото, а теперь мн хотлось смяться надъ моею мыслью. Какія богатства я еще добуду тамъ?— спрашивалъ я у себя.— Зачмъ намъ обоимъ золото? Выберу себ долину, гд вчная весна, нарублю пней на хижину и буду жить съ ней, а плугъ и ружье не дадутъ намъ умереть съ голоду. Такія мысли проходили въ моей голов, когда я собиралъ цвты и возвращался въ таборъ. На встрчу мн попалась миссисъ Эткинсъ.

— Малютка спитъ?— спросила она, вынимая изо рта неразлучную трубку.

— Спитъ,— отвчалъ я.

На это миссисъ Эткинсъ прижмурила одинъ глазъ.

— Ah, you rascal (ахъ, вы разбойникъ!).

А ‘малютка’ уже не спала. Мы оба видли, какъ она сошла съ воза и, закрывая ручкой глаза отъ солнечнаго свта, начала оглядываться во вс стороны. Увидавши меня, она, вся свжая и розовая, бгомъ пустилась навстрчу, упала въ мои раскрытыя объятія и, подставляя свои губки, скоро заговорила:

— Добраго утра, добраго утра!— Потомъ стала на пальчики и съ шутливою важностью спросила:— Am І your wife? {Я твоя жена? Прим. перев.}.— Что тутъ было отвчать, какъ не цловать и не ласкать безъ конца? Такъ протекло все время на полуостров. Мои обязанности, вплоть до дальнйшаго шествія, принялъ на себя старый Смитъ. Еще разъ навстили мы нашихъ бобровъ и ручей, черезъ который теперь я перенесъ ее безъ сопротивленія. Разъ въ лодк изъ краснаго дерева мы отправились вверхъ по Blue River, гд я показалъ ей буйволовъ, ударяющихъ рогами въ глинистый берегъ, отчего ихъ головы бываютъ, словно панцыремъ, покрыты толстымъ слоемъ засохшей глины. Эти прогулки прекратились только за два дня до вызда, во-первыхъ, потому, что въ окрестностяхъ показались индійцы, и, во-вторыхъ, моя дорогая что-то стала ослабвать. Она поблднла, силы ея угасали и на мои вопросы отвчала только улыбкой. Правда, миссисъ Эткинсъ таинственно прищуривала лвый глазъ и, говоря о болзни Лиліанъ, пускала такой клубъ дыму, что вся скрывалась въ немъ, но я положительно терялся, тмъ боле, что Лиліанъ часто приходятъ въ голову грустныя мысли. Она вбила себ въ голову, что такъ любить, какъ мы любили другъ друга,— гршно и однажды, положивши свой пальчикъ на Библію, которую читала ежедневно, грустно промолвила:

— Читай, Ральфъ!

Я посмотрлъ, и какая-то странная тревога проникла въ мое сердце, когда я прочиталъ: ‘Who changed the truth of God into а lie, and worshepped and served the creatur more than the Creator, who is blessed for ever?’ {Кто замнилъ правду Божію ложью и почувствовалъ и служилъ творенію больше, чмъ Творцу, который благословенъ во вки? Прим. пер.}. Она сказала, когда я прочелъ:

— Но если Богъ и гнвается за то, то знаю, что онъ такъ милосердъ, что покараетъ одну меня.

Я успокоилъ ее, объяснивъ, что любовь — это ангелъ, который изъ двухъ душъ летитъ къ Богу и приноситъ ему хвалу. Этимъ разговоры наши о подобныхъ вещахъ и кончились, потому что начались приготовленія къ походу, осмотръ повозокъ, животныхъ, тысячи мелкихъ подробностей, занимавшихъ все мое время.

Когда же пришла минута отъзда, мы со слезами простились съ мстами, бывшими свидтелями нашего счастья. Но когда глазамъ моимъ вновь представились растянувшіеся по степи возы, тянущіеся одинъ за другимъ, и мулы, и лошади, меня охватила радость при мысли, что конецъ дороги съ каждымъ днемъ все ближе, что еще нсколько мсяцевъ и мы достигнемъ Калифорніи, цли всхъ нашихъ желаній. Первые дни пути шли, однако, очень удачно. Отъ Миссури до подошвы Скалистыхъ горъ степь на неизмримомъ пространств все идетъ въ гору, наша вьючная скотина везла съ трудомъ и скоро утомлялась. Кром того мы не могли приблизиться къ великой рк Плато, теперь, хотя половодье и кончилось, была пора большихъ весеннихъ охотъ,— множество индійцевъ кружило около рки, преслдуя буйволовъ, тянущихъ на сверъ. Ночная стража стала трудною и утомительной: ни одна ночь не проходила безъ тревоги, наконецъ, на четвертый день по выход изъ дельты я вновь разбилъ многочисленный отрядъ мднокрасныхъ грабителей въ то время, когда они замышляли ‘stampead’, нападеніе на нашихъ муловъ. Боле всего насъ донимали ночи безъ огня: не имя возможности достигнуть береговъ Платы, мы оставались безъ топлива, а тутъ, какъ нарочно, началъ перепадать мелкій утренній дождь, буйволовый навозъ совершенно размякъ и не могъ горть.

Меня ужасно безпокоили и полчища буйволовъ… Иногда на горизонт вырисовывались стада въ нсколько тысячъ штукъ, идущія впередъ точно буря и все вокругъ уничтожающія. Еслибы такое стадо направилось на таборъ, мы пропали бы совершенно. Къ довершенію всего, степь кишла всякими хищными зврями. За буйволами, кром индійцевъ, тащились срые медвди, кугуары и громадные волки изъ Канзаса и индійской территоріи. Къ источникамъ, гд мы останавливались на ночлеги, иногда подходили на водопой цлые звринцы. Однажды на метиса Уихиту кинулся срый медвдь, и еслибы на помощь ему не прибжалъ я со старымъ Смитомъ и другимъ проводникомъ Томомъ, то Уихит пришлось бы плохо. Я разбилъ чудовищу голову топоромъ, ударъ былъ такъ силенъ, что рукоятка лопнула на двое, но зврь все-таки бросился на меня и упалъ только тогда, когда Смитъ и Томъ выстрлили ему въ ухо изъ карабиновъ. Дикія животныя сдлались такъ дерзки, что ночью приближались къ самому табору, въ теченіе недли мы убили двоихъ не дале какъ во ста шагахъ отъ повозокъ. Вслдствіе этого собаки поднимали, отъ сумерокъ до разсвта, такой вой, что нельзя было сомкнуть глазъ.

Когда-то я любилъ подобную жизнь, и, помню, когда годъ тому назадъ, въ Арканзас, я находился еще и не въ такомъ положеніи, то считалъ себя точно въ раю. Но теперь, какъ подумаешь, что тамъ, въ повозк, твоя женка, вмсто того, чтобы спать, дрожитъ за тебя и портитъ свое здоровье безпокойствомъ, то и пошлешь къ дьяволу и всхъ индійцевъ, и медвдей, и кугуаровъ. У меня точно камень съ сердца свалился, когда посл трехнедльнаго пути я увидлъ блыя, точно окрашенныя мломъ, воды рки, нын называемой Republican River (Республиканская рка), а тогда не имвшей еще англійскаго названія. Широкія заросли черной лозины, траурною дорогой тянувшейся вдоль блыхъ водъ, давали намъ надежду, что недостатка въ топлив не будетъ. Здсь я назначилъ двухдневный отдыхъ. Скалы, тутъ и тамъ разбросанныя по берегамъ, предвщали близость гористаго края, лежащаго по об стороны Скалистыхъ горъ. И такъ мы были уже на большой высот надъ уровнемъ моря, что можно было узнать по ночнымъ холодамъ. Неровность температуры — холодъ ночью и жара днемъ — начала отзываться на людяхъ. Старый Смитъ и нсколько другихъ захворали лихорадкой и должны были лечь на телги. Впрочемъ, близость горъ давала надежду на скорое выздоровленіе, въ это время моя жена ухаживала за ними съ терпніемъ, свойственнымъ только ангельскимъ душамъ. Но она и сама точно таяла. Проснувшись однажды утромъ, я нечаянно обратилъ вниманіе на прелестное спящее личико, и сердце мое забилось тревогой при вид блдности и синихъ круговъ подъ глазами. Бывало, когда я смотрлъ на нее такимъ образомъ, она просыпалась, усмхалась мн и засыпала опять. Тогда я чувствовалъ, что отдалъ бы половину моего желзнаго здоровья, чтобы только быть ужь въ Калифорніи.

Но это было еще далеко, далеко… Черезъ два дня опять двинулись дале и, оставивши на юг Republican River, направились вдоль рки Благо-Человка къ южной части Платы, протекающей уже въ Колорадо. Мстность становилась вс гористе, мы были почти въ ущельи, по обимъ берегамъ котораго вдали возвышались все боле и боле высокія гранитныя скалы, то стоящія одиноко, то тянущіяся ровною стной, то тсно смыкающіяся, то расходящіяся въ разныя стороны. Въ дерев недостатка не было,— вс щели между скалъ поросли карликовою сосною,— по каменистымъ обрывамъ, журча, сбгали ключи, по вершинамъ скалъ прыгали пугливые, каменные козлы {Capra fibex.— Примч. пер.}. Воздухъ былъ чистый, холодный, здоровый и лихорадки черезъ недлю исчезли безслдно. Только кони и мулы, принужденные вмсто сочной травы Небраски питаться жесткою горною растительностью, худли и тяжело стонали, втаскивая на гору наши тяжело нагруженныя повозки.

Наконецъ, однажды въ полдень, передъ нами возстали точно маяки, точно тучи, наполовину кроющіяся въ синющей дали, не ясные, синіе, голубые, блые и золотые на верху гиганты.

Весь таборъ при вид этого вскрикнулъ, какъ одинъ человкъ, люди вскарабкались на верхушки возовъ, чтобы лучше видть. Отовсюду неслись слова: ‘Rocky Mountains! Rocky Mountains!’ Полетли на воздухъ шапки. Вс лица свтились восторгомъ.

Такъ привтствовали американцы свои Скалистыя горы. Я приблизился къ своей повозк и, прижавъ жену къ груди, еще разъ поклялся ей въ любви въ присутствіи этихъ, касающихся неба, Божьихъ алтарей, отъ которыхъ вяло таинственною суровостью и недоступнымъ величіемъ. Солнце заходило, мракъ спустился, только эти великаны горли еще въ лучахъ свта, какъ костры раскаленнаго угля и лавы. Наконецъ красный цвтъ сталъ переходить въ фіолетовый все боле темныхъ оттнковъ, а въ конц все слилось въ одну темноту, черезъ которую смотрли на насъ глаза ночи, звзды.

Мы были еще въ ста пятидесяти миляхъ отъ главной цпи горъ. Она скрылась отъ насъ за скалами на слдующій день, потомъ опять появилась, потомъ вновь скрылась, по мр того, какъ шли повороты нашей дороги. Мы подвигались медленно,— новыя и новыя преграды становились на нашемъ пути,— и хотя мы держались, насколько это было возможно, берега рки, но часто, когда берега становились уже черезчуръ крутыми, приходилось объзжать ихъ и искать прохода сосдними долинами. Тамъ грунтъ былъ покрытъ срымъ верескомъ и дикимъ горохомъ, неудобнымъ даже для муловъ и страшно затрудняющимъ вращаніе колесъ своими длинными и крпкими стеблями.

Иногда мы натыкались на разслины и трещины, недоступныя для перехода, и опять приходилось длать объзды. Проводники Томъ и Уихита то и дло возвращались съ встями о новыхъ преградахъ. Поверхность то ёжилась скалами, то круто обрывалась. Въ одинъ день намъ казалось, что мы демъ долиною, вдругъ одна стна долины исчезла и замнилась такою бездонною пропастью, что взоръ со страхомъ падалъ внизъ по прямой стн, а голова начинала кружиться. Гигантскіе дубы, растущіе на дн пропасти, казались крохотными кустиками, а буйволы — жуками. Мы все боле и боле погружались въ страну каменьевъ, обрывовъ, развалинъ и скалъ, въ какомъ-то дикомъ безпорядк набросанныхъ одна на другую. Эхо, отраженное гранитными сводами, дважды и трижды повторяло проклятія возницъ и визгъ муловъ. Наши телги, такія громадныя на ровной поверхности степи, здсь, въ сосдств горъ, уменьшились въ нашихъ глазахъ и пропадали въ отверстіяхъ ущелій, точно пожираемыя какой-то гигантскою глоткой. Небольшіе водопады — ‘смющіяся воды’, какъ ихъ называютъ индійцы, на каждой сотн шаговъ служили намъ помхой, трудъ окончательно измучилъ и насъ, и вьючныхъ животныхъ, а все главная цпь если и показывалась на горизонт, то одинаково мглистая и отдаленная. На счастье, любопытство превозмогало даже утомленіе, а постоянная смна видовъ поддерживала его въ одинаковой степени напряженія. Изъ моихъ людей никто, не исключая даже родившихся въ Аллеганахъ, никогда не видалъ боле дикаго мста, да я и самъ съ удивленіемъ поглядывалъ на эти ‘каньоны’, гд необузданная фантазія природы настроила множество замковъ, крпостей, цлые каменные города. Изрдка намъ попадались индійцы, но и т отличались отъ степныхъ своею малочисленностью и дикостью.

Видъ блыхъ людей возбуждалъ въ нихъ страхъ, смшанный. съ жаждою крови. Они казались боле кровожадными, чмъ ихъ небрасскіе братья, ростъ ихъ былъ выше, кожа темне, а раздувающіяся ноздри и бгающіе глаза придавали имъ видъ дикихъ зврей въ клтк. Говоря, они касались пальцемъ своихъ, размалеванныхъ синею и блою краскою, щекъ. Оружіе ихъ состояло изъ топорковъ и луковъ, сдланныхъ изъ одного сорта горнаго шиповника, такихъ тяжелыхъ, что наши люди не имли достаточно силъ, чтобы натянуть ихъ. Еслибъ эти дикіе были въ боле значительномъ числ, то ихъ неудержимая кровожадность была бы не безопасна для насъ. Къ счастію, самый большой, попавшійся намъ, отрядъ не превышалъ пятнадцати воиновъ. Они называли себя Табегуачи, Уэминучи и Ямпосъ. Ихняго языка нашъ метисъ Уихита, отлично знакомый со всми индійскими нарчіями, совершенно не понималъ, такъ что намъ оставалось совершенно непонятнымъ, почему они указывали сначала на насъ, потомъ на Скалистыя горы, и открывали и закрывали ладони, точно желая обозначить какое-нибудь количество.

А дорога становилась такъ трудна, что при величайшихъ усиліяхъ намъ не приходилось пройти въ день боле пятнадцати миль. Къ довершенію всего, начали падать лошади, мене крпкія и боле прихотливыя, чмъ мулы, въ выбор пищи, люди также выбились изъ силъ, принужденные цлыми днями тянуть телги наравн съ мулами. Всми начала овладвать апатія, нкоторые жаловались на ломъ въ костяхъ, а одинъ, у котораго отъ натуги хлынула кровь горломъ, умеръ, проклиная день вызда. Мы были тогда въ самомъ дурномъ мст нашего пути, около рчки, называемой Индійскою Кайовой. Здсь не было скалъ такихъ высокихъ, какъ на восточной границ Колорадо, но весь край, покуда достигалъ глазъ, былъ испещренъ большими или меньшими обломками, безпорядочно нагроможденными другъ на друга. Эти обломки, то торчащіе, то поваленные, походили на разрушенное кладбище съ вывороченными памятниками. То были настоящія ‘злыя земли’ Колорадо, сходныя съ тми, что тянутся на свер Небраски. Съ нечеловческими усиліями удалось намъ наконецъ выбраться оттуда въ теченіе недли.

VII.

Мы остановились лишь у подножія Скалистыхъ горъ.

Меня забиралъ страхъ, когда я вблизи посмотрлъ на этотъ міръ гранитовъ, съ боками повитыми туманомъ и вершиной въ вчныхъ снгахъ и тучахъ. Величіе и могущество этой громады совершенно уничтожало меня, я просилъ Бога, чтобъ онъ помогъ мн провести черезъ неизмримыя стны мои телги, моихъ людей и мою возлюбленную жену. Мы смло пустились вдоль по каменнымъ проходамъ и корридорамъ, и когда они замкнулись за нами, мы оказались отрзанными отъ всего живущаго. Надъ нами небо, на немъ нсколько клектающихъ орловъ, вокругъ — гранитъ и гранитъ: совершенный лабиринтъ проходовъ, пещеръ, овраговъ, разщелинъ, пропастей, башенъ, молчаливыхъ дворцовъ и уснувшихъ палатъ. Такая торжественная тишина царила тамъ, въ каменныхъ тснинахъ, что человкъ самъ не зналъ, почему невольно понижалъ голосъ. Ему кажется, что дорога все боле и боле закрывается за нимъ, что какой-то голосъ говоритъ ему: не иди дале,— тамъ нтъ пути, ему кажется, что онъ оскверняетъ тишину, запечатлнную самимъ Богомъ. По ночамъ, когда уснувшія громады казались черными, какъ ночь, а мсяцъ унылымъ серебристымъ свтомъ освщалъ ихъ вершины, когда какія-то странныя тни возставали изъ ‘смющихся водъ’, наихрабрйшаго авантюриста пробирала невольная дрожь. Проводя ночи напролетъ у костра, мы съ какимъ-то суеврнымъ страхомъ глядли въ черныя, освщенныя кровавымъ свтомъ, отверстія ущелій, какъ бы ожидая оттуда ежеминутно появленія чего-то страшнаго.

Разъ мы нашли у подножія скалы человческій скелетъ, и хоть остатки волосъ, присохшихъ къ черепу, и его оружіе ясно говорили о его индійскомъ происхожденіи, зловщее предчувствіе пробралось въ наши сердца, этотъ трупъ съ оскаленными зубами, казалось, говорилъ, что кто тутъ заблудился, никогда уже не выйдетъ. Въ этотъ же самый день метисъ Томъ разбился до смерти, поскользнувшись съ лошадью на узкой скалистой дорог. Какая-то унылая грусть охватила цлый таборъ, прежде мы хали шумно и весело, теперь же не слыхали даже ругательствъ возницъ, и караванъ подвигался въ молчаніи, прерываемомъ только скрипомъ колесъ. Мулы упрямились все чаще, а когда передняя пара останавливалась, какъ вкопанная, вс заднія должны были тоже остановиться. Меня боле всего утруждало то обстоятельство, что въ минуты, когда моя жена боле всего требовала моего присутствія, я не могъ быть при ней, мн приходилось чуть не раздваиваться, чтобы подавать собою примръ и подкрплять падающій духъ. Люди переносили трудности съ выносливостью, свойственною только американцамъ, но я видлъ, что это длается на счетъ послднихъ силъ. Только одно мое здоровье выдерживало все. Бывали ночи, когда и двухъ часовъ спать не приходилось, тянешь телги наравн съ прочими, разстанавливаешь стражу, объзжаешь таборъ,— однимъ словомъ, мн выпадала служба вдвое боле тяжелая, чмъ каждому остальному, но, видно, счастье прибавляло мн силъ. Когда, разбитый и измученный, я приходилъ въ свою повозку, то находилъ тамъ все дорогое для меня: врное сердце и любящую руку, которая отирала мой изнуренный лобъ. Лиліанъ хотя и терпла, но не засыпала передъ моимъ приходомъ, когда же я длалъ ей за это выговоры, она останавливала поцлуемъ мои слова и просила не сердиться на нее. Когда уложишь ее спать, она засыпала, держа меня за руку. Часто ночью, проснувшись, она покрывала меня бобровыми шкурками, чтобъ я лучше выспался. Всегда спокойная, любящая, ласковая, заботящаяся, обо мн, она довела меня до такого состоянія, что я боготворилъ ее и цловалъ подолъ ея платья, какъ святыню, и нашъ возъ сталъ для меня храмомъ. Въ присутствіи каменныхъ твердынь такая крошка затмвала для меня все,— все — и горы, и ущелья — пропадало изъ моихъ глазъ, и только ее видли они. Что-жь тутъ удивительнаго, что когда силы другихъ слабли, я чувствовалъ, что, пока нужно будетъ дйствовать для нея, въ моихъ недостатка не будетъ.

Черезъ три недли мы достигли обширнаго ущелья, образуемаго Блою ркой. У входа туда индійцы изъ племени Уинтахъ подготовили намъ засаду, которая насъ смутила до нкоторой степени, но когда ихъ красноватыя стрлы начали достигать кровли воза моей жены, я ударилъ на нихъ съ моими людьми такъ стремительно, что они пустились въ разсыпную. Три четверти изъ нихъ полегло. Единственный плнникъ, взятый нами живьемъ, молодой, шестнадцати-лтній мальчикъ, придя въ себя, началъ, указывая на насъ, повторять то же самое, что когда-то длали Ямпосы. Казалось, онъ хотлъ сказать, что по близости находятся блые люди, только трудно было поврить такому извстію. Оказалось, что онъ былъ правъ, и легко вообразить себ всю радость и изумленіе моихъ людей, когда на другой день, съзжая съ плоской возвышенности, мы увидали на дн большой, лежащей у нашихъ ногъ, долины не только телги, но и дома, очевидно выстроенные недавно. Домики стояли вокругъ обширнаго сарая безъ оконъ, по долин протекалъ ручей, у котораго паслись мулы подъ охраною верховыхъ. Присутствіе здсь людей моей расы сначала заставило меня недоумвать, но недоумніе скоро перешло въ тревогу, когда я подумалъ, что не ‘аутлавы’ ли тутъ, скрывающіеся предъ страхомъ смерти за совершенныя преступленія. Я зналъ по опыту, что подобные отщепенцы часто удаляются въ самыя безлюдныя и пустынныя мста, гд образуютъ отдлы съ хорошею военной организаціей. Иногда они становились учредителями новыхъ обществъ, которыя жили сначала набгами на боле людные края и потомъ уже, при большемъ наплыв людей, входили въ Союзъ Штатовъ. Не разъ мн приходилось сталкиваться съ ‘аутлавами’ на горномъ берегу Миссисипи, гд я, какъ скватеръ, сплавлялъ дерево въ Новый-Орлеанъ, и не разъ приходилось имть съ ними кровавыя стычки, значитъ, ихъ безшабашная отвага и зврство мн были отлично знакомы. Впрочемъ, я не боялся бы ихъ, еслибы среди насъ не было Лиліанъ, но при мысли о ея участи, въ случа проигранной битвы и моей смерти, волоса мои становились дыбомъ и я трусилъ, какъ послдній трусъ. Къ тому же я былъ увренъ, что если это дйствительно ‘аутлавы’, то битвы не избгнешь, а драться съ ними не то, что съ индійцами.

Предупредивъ людей быть какъ возможно боле осторожными, я приготовилъ ихъ къ бою. Я былъ готовъ или погибнуть, или совершенно разрушить это гнздо шершней, и для этого ршилъ самъ ударить на нихъ. Въ это время изъ долины замтили насъ и двое людей пустились вскачь къ намъ навстрчу. Я вздохнулъ свободнй: ‘аутлавы’ никакъ не отправили бы посольства. Такъ и оказалось: это были стрлки американской компаніи, торгующей мхами, и поселеніе — ихъ лтній обозъ, такъ-называемый ‘summer camp’. Вмсто битвы насъ ожидали радушнйшій пріемъ и всевозможная помощь со стороны суровыхъ, но почтенныхъ стрлковъ пустыни. Насъ приняли съ распростертыми объятіями, мы же благодарили Бога, пославшаго намъ, посл трудовъ, такой сладкій отдыхъ. Вотъ уже два съ половиною мсяца, какъ мы покинули Big Blue River, силы наши истощились, мулы чуть, живы,— тутъ же, въ какую-нибудь недлю, въ полной безопасности и при обиліи пищи, мы могли хорошо поправиться.

Это было для насъ чистымъ спасеніемъ. Мистеръ Торстонъ (начальникъ отряда), человкъ образованный, узнавъ, что и я тоже не грубый степнякъ, сразу подружился со мной и отдалъ свой домикъ въ распоряженіе мое и Лиліанъ, все боле прихварывавшей.

Два дня я продержалъ ее въ постел. Она была такъ утомлена, что первые сутки почти не открывала глазъ, въ это время я сторожилъ, сидя у ея ложа и вглядываясь въ ея лицо. Двухдневный отдыхъ настолько подкрпилъ ее, что она могла подняться съ постели. Мои люди первые дни спали какъ убитые, гд кто свалился, потомъ занялись исправленіемъ возовъ, одеждой и стиркой блья. Добрые стрлки помогали намъ во всемъ. По большей части они были родомъ изъ Канады. Зима проходила у нихъ въ охот на бобровъ, скунксовъ и куницъ, а лто — въ такъ-называемыхъ ‘summer camps’, гд находился временный складъ мховъ. Изготовленныя шкуры шли подъ конвоемъ на выходъ. Служба этихъ людей, нанимающихся на нсколько лтъ, была ужасно трудна: нужно было удаляться въ отдаленныя, двственныя окрестности, гд зврь не былъ раньше напуганъ, на гд грозили стычки съ мдно-красными. Правда, жалованье было хорошее, но большинство служило не изъ-за платы, а скоре по пристрастію къ жизни въ пустын и къ приключеніямъ, въ которыхъ недостатка не было. Вс до одного, это были люди съ желзнымъ здоровьемъ, могущіе выносить всяческія невзгоды. Видъ огромныхъ фигуръ, мховыхъ шапокъ и длинныхъ карабиновъ напоминалъ моей жен романы Купера, она съ величайшимъ удовольствіемъ разсматривала цлый обозъ и вс приготовленія. Величайшая строгость и порядокъ, точно въ рыцарскомъ орден, царствовали везд и Торстонъ, главный агентъ компаніи и начальникъ, держалъ людей въ строгой, почти воинской, дисциплин. Среди такихъ почтенныхъ людей время шло пріятно. Нашъ таборъ имъ тоже понравился, такъ что, по ихъ отзывамъ, имъ рдко приходилось встрчаться съ подобнымъ благоустроеннымъ караваномъ. Торстонъ громко одобрилъ мой планъ сверной дороги, вмсто пути на Санъ-Люисъ и Канзасъ. Онъ разсказывалъ, что караванъ изъ трехъ сотъ человкъ, пошедшій по послднему направленію подъ предводительствомъ нкоего Мэркууда, благодаря жар и саранч, потерялъ весь скотъ и въ конц концовъ былъ поголовно вырзанъ индійскимъ племенемъ Арапахоковъ. Стрлки слышали объ этомъ отъ самихъ Арапахоковъ, которыхъ въ свою очередь сильно поколотили и отобрали у нихъ сто скальповъ, между прочимъ и скальпъ Мэркууда. Подобное извстіе такъ повліяло на моихъ людей, что даже старый травленый волкъ Смитъ, прежде сопротивлявшійся слдованію на Небраску, въ присутствіи всхъ признался мн, что я боле ‘smart’, и что ему нужно учиться у меня. Чрезъ нсколько времени силы наши возвратились. Кром Торстона, я подружился со славнымъ на вс Штаты Майкомъ, который не принадлежалъ къ обозу, а втроемъ съ не мене извстнымъ Линкольномъ и Кэйдомъ Кэрстономъ шлялся по пустын. Эти отважные авантюристы совершали цлые походы на различныя индійскія племена, ихъ удивительная предусмотрительность и нечеловческая храбрость почти всегда приводили ихъ къ побд. Имя Майка, теперь извстное во всей литератур, было такъ страшно индійцамъ, что его слово боле стоило въ ихъ глазахъ, чмъ вс трактаты съ правительствомъ Штатовъ. Правительство также часто прибгало къ его посредничеству и впослдствіи даже назначило его губернаторомъ Орегона. Въ то время ему было около пятидесяти лтъ, но волоса его были черны, какъ вороново крыло, а въ глазахъ сердечная доброта и сила удивительнымъ образомъ смшивались съ безразсудною храбростью. Онъ считался самымъ сильнымъ мущиной во всхъ Штатахъ, и когда я попробовалъ побороться съ нимъ, то, къ моему удивленію, не могъ свалить его на землю. Великодушный человкъ отъ души полюбилъ Лиліанъ и на прощаньи подарилъ ей пару маленькихъ мокасинъ, сдланныхъ имъ самимъ изъ оленьей шкуры. Этотъ подарокъ пришелся какъ нельзя боле кстати: у моей бдняжки не было совсмъ крпкихъ башмаковъ.

Сопровождаемые добрыми пожеланіями, снабженные различными припасами и совтами, какихъ ‘каньоновъ’ держаться, мы отправились дальше. Добрый Торстонъ взялъ у насъ нашихъ, утомившихся муловъ, а взамнъ ихъ далъ своихъ, крпкихъ и отдохнувшихъ за лто. Майкъ, хорошо знакомый съ Калифорніей, разсказывалъ намъ чудеса не только о ея богатств, но и о чистомъ воздух, прелестныхъ дубовыхъ лсахъ, горныхъ, ущельяхъ, какихъ не найдешь во всхъ Штатахъ. Въ сердца наши вступала надежда,— мы и не знали, что намъ готовитъ будущее. Долго мы махали на ‘remember’ шляпами добрымъ канадцамъ. Что касается меня, то день отъзда глубоко врзался въ моей памяти: въ этотъ день возлюбленная звзда моей души, обнявши меня руками за шею, вся раскраснвшаяся отъ стыда и волненія, шепнула мн что-то такое, что заставило упасть къ ея ногамъ и цловать колна не только моей жены, но и будущей матери моего ребенка.

VIII.

Черезъ дв недли посл вызда изъ лтняго становища охотниковъ мы въхали въ предлы Утаха. Путешествіе, хоть и не безъ трудовъ, шло вначал успшно. Намъ надлежало еще пройти западную часть Скалистыхъ горъ, образующихъ цлое сплетеніе отроговъ подъ названіемъ Wahsath Mountains. Но дв значительныя рки: Green и Grand River, сливающіяся въ огромное Колорадо, и многочисленные притоки ихъ, прорзывающіе горы въ разныхъ направленіяхъ, открывали намъ легкій путь. Этими-то проходами мы дотащились до озера Утахъ, отъ котораго начинается Соленая земля. Насъ окружилъ странный, однообразный, унылый край: огромныя степныя долины, ограниченныя амфитеатромъ тупо усченныхъ скалъ, слдовали одна за другою, вчно такія же точно, утомительно-однообразныя. Въ этихъ скалахъ и пустыняхъ есть какая-то суровость, дикость и мертвенность, такъ что при вид ихъ по-невол приходитъ въ голову библейская пустыня. Озера здсь соленыя, съ безплодными берегами. Деревьевъ нтъ, голая на всемъ видимомъ пространств, земля покрыта солью и поташомъ или срымъ злакомъ, съ толстыми листьями, которые, если разломить ихъ, даютъ липкій и соленый сокъ. Дорога эта трудная и изнурительная, проходятъ цлыя недли, а пустыня все тянется безъ конца и развертываетъ передъ глазами все одинаковыя, скалистыя пространства. Наши силы вновь стали слабть. Въ степяхъ насъ окружало однообразіе жизни, а тутъ — однообразіе смерти.

Людьми овладло какое-то тупое равнодушіе. Миновали Утахъ: все — мертвыя земли, въхали въ Неваду — то же самое. Солнце пекло такъ, что голова трескалась отъ боли, свтъ, отражаемый покрытой солью поверхностью, ослплялъ глаза, въ воздух носилась неизвстно откуда берущаяся пыль, отъ которой воспалялись рсницы. Вьючныя животныя хватали зубами землю и часто падали, точно громомъ пораженныя солнечнымъ ударомъ. Большинство людей только и держалось мыслью, что еще недля, дв — и на горизонт покажется Сіерра-Невада, а за нею и желанная Калифорнія. А дни и недли уплывали все въ большихъ и большихъ трудностяхъ. Въ теченіе недли бросили три телги, потому что не было запряжекъ. О, эта земля горя и несчастія! Въ Невад пустыня стала еще глуше, а наше положеніе еще горше, потому что на насъ напали болзни.

Однажды утромъ мн сказали, что Смитъ захворалъ. Я пошелъ посмотрть, что съ нимъ, и уже самъ убдился, что тифъ свалилъ стараго рудокопа. Перемна столькихъ климатовъ не прошла безнаказанно. Лиліанъ, любимая Смитомъ какъ родное дитя, благословленная имъ въ день свадьбы, начала ухаживать за нимъ. Я, слабый человкъ, дрожалъ за нее, но не могъ ей воспретить быть христіанкой. Она просиживала надъ больнымъ цлый день, вмст съ миссисъ Эткинсъ и миссисъ Гросвеноръ, послдовавшими ея примру. На другой день старикъ впалъ въ безпамятство, а на восьмой умеръ на рукахъ Лиліанъ. Съ горькими слезами похоронилъ я того, кто не только былъ моимъ помощникомъ и правою рукой, но настоящимъ отцомъ для меня и моей жены. Мы думали, что Богъ не потребуетъ отъ насъ новой жертвы, но это было только начало, потому что въ этотъ же самый день умеръ еще одинъ рудокопъ, а потомъ почти каждый день кто-нибудь сваливался на телгу и оставлялъ ее только для того, чтобы на рукахъ товарищей сойти въ могилу. И такъ мы тащились по пустын, а вслдъ за нами тащилась и зараза, набрасываясь на новыя жертвы. Наконецъ, захворала и миссисъ Эткинсъ, но, благодаря стараніямъ Лиліанъ, скоро выздоровла. Душа моя замирала каждую минуту, и не разъ, когда Лиліанъ была при больныхъ, а я гд-нибудь впереди табора, одинъ среди темноты, то руки невольно стискивали голову и я падалъ предъ Богомъ, какъ послушный песъ, умоляющій о милосердіи для нея, не смя выговорить: ‘да будетъ воля Твоя’. Иногда ночью, когда мы были вмст, я внезапно пробуждался, мн казалось, что зараза приподняла холстину моего воза и заглядываетъ, отыскивая Лиліанъ. Вс эти минуты, когда я былъ близъ нея,— а ихъ было много,— слились для меня въ одн муки, отъ которыхъ я гнулся, какъ дерево подъ вихремъ. До сихъ поръ, однако, Лиліанъ выносила вс трудности. Боле сильные люди падали, а я видлъ ее постоянно худвшею, осунувшеюся, блдною, но здоровою, переходящею отъ телги къ телг. Я не смлъ даже спросить, здорова ли она, только бралъ ее въ объятія и долго прижималъ къ груди, а когда хотлъ сказать что-нибудь, горло спазмодически сжималось и слова не выходили наружу.

Постепенно начала воцаряться въ моемъ сердц надежда, а въ ушахъ переставали звучать страшныя слова библіи: ‘Who worshipped and served the creatur more than the Creator’?

Мы приблизились уже къ западной части Невады, гд за нитью мертвыхъ озеръ кончаются Соленая земля и скалистая пустыня и снова начинается степная полоса — ровная, зеленая и боле плодовитая. Когда въ теченіе двухъ дней никто не захворалъ, я думалъ, что наши несчастія кончились. А время было тяжелое.

Девять человкъ померли, шесть больныхъ лежало на повозкахъ и страхъ почти безслдно уничтожилъ всякую дисциплину, лошади почти вс подохли, а мулы походили на скелетовъ. Изъ пятидесяти двухъ телгъ теперь только тридцать дв еле тащились по пустын. Притомъ, такъ какъ никто не хотлъ идти на охоту, опасаясь упасть вдали отъ обоза и остаться безъ помощи, наши запасы пищи начинали кончаться. Вотъ ужь недлю какъ мы питались черными земляными блками, но ихъ сухощавое мясо до такой степени опротивло намъ, что его можно было сть только съ величайшимъ отвращеніемъ. Наконецъ, и эта пища стала убывать. Впрочемъ, за озерами начала появляться дичь и пастбище становилось лучше.

Опять попались намъ индійцы и напали на насъ, противъ своего обычая, въ блый день и на ровной степи. Я во всеобщемъ переполох былъ раненъ топоркомъ въ голову такъ сильно, что вечеромъ, въ этотъ же день, потерялъ сознаніе отъ потери крови. Но я не жаловался: теперь Лиліанъ ухаживала за мной, а не за больными, отъ которыхъ могла заразиться тифомъ. Три дня пролежалъ я на повозк, три счастливыхъ дня могъ цловать ея руки и, когда она смняла мои бандажи, могъ смотрть на нее. На четвертый день можно было опять ссть верхомъ, но душа моя такъ ослабла, что я притворялся больнымъ, чтобы еще хоть немного побыть съ ней.

Только теперь я сообразилъ, насколько былъ измученъ. Я былъ точно скелетъ, и какъ прежде смотрлъ на мою дорогую, такъ она теперь смотрла на меня — съ тревогой и непокоемъ. Но голова перестала валиться съ плеча на плечо,— длать нечего, нужно было садиться на единственную живую лошадь и провожать таборъ дале, тмъ боле, что насъ со всхъ сторонъ окружали какіе-то зловщіе признаки. Жара сдлалась сверхъестественной, въ воздух носилась какая-то мгла, точно дымъ далекаго пожарища. Горизонтъ потемнлъ и помутился, неба не было видно, а солнце казалось мдно-краснымъ. Скотина выказывала странное безпокойство и хрипло дышала, оскаливши зубы, мы также вдыхали легкими огонь. Я думалъ, что это — послдствіе удушливыхъ втровъ изъ пустыни Джила, о которыхъ приходилось слышать еще на Восток, но вокругъ царствовала тишь,— ни одна травка, ни одинъ листокъ не шелохнется. Вечеромъ солнце заходило красное, какъ кровь, и наступала душная ночь. Больные умоляли подать воды, псы выли, а я по цлымъ ночамъ кружилъ по нскольку миль отъ обоза, чтобъ убдиться, не горитъ ли степь, но зарева нигд не было видно.

Я успокоился, предположивъ, что, это дйствительно дымъ, только отъ угасшаго уже пожара. Днемъ мы замтили, что зайцы, антилоны, буйволы, даже блки поспшно удаляются на восходъ, точно бгутъ отъ Калифорніи, куда мы такъ стремились. Но такъ какъ воздухъ сталъ чище, а жара меньше, то я окончательно убдился, что пожаръ дйствительно былъ, но прошелъ, а зври ищутъ просто пастбища. Намъ нужно было какъ можно скорй спшить туда, чтобъ узнать, можно ли перехать путь пожара, или потребенъ объздъ. По моимъ разсчетамъ, до горъ Сьерры-Невады было не боле трехсотъ англійскихъ миль, около двадцати дней дороги. Я ршилъ идти впередъ во что бы то ни стало. Теперь мы хали по ночамъ, потому что днемъ скотина совершенно ослабвала отъ жары, а между возами все-таки можно было найти хоть какую-нибудь тнь, гд можно отдохнуть днемъ. Въ одну ночь, когда я не въ состояніи былъ держаться на кон и сидлъ на повозк близъ Лиліанъ, мой слухъ былъ пораженъ свистомъ и скрежетомъ колесъ, дущихъ по какомуто необыкновенному грунту. Въ одно время съ этимъ по цлому табору разнеслись крики: ‘стопъ, стопъ!’ Я торопливо выскочилъ изъ повозки и при блеск мсяца увидалъ возницъ, наклонившихся къ земл. Наклонился и я и попробовалъ: оказалось, это былъ уголь,— мы хали по спаленной степи.

Таборъ остановился и простоялъ остатокъ ночи на мст. На утро вошедшее солнце освтило странную картину: куда хваталъ глазъ, тянулась черная, какъ уголь, поверхность, не только трава и деревья были сожжены, но и сама земля точно стекломъ покрыта. Ноги муловъ и колеса повозокъ отражались какъ въ зеркал. Мы не могли прослдить, какъ широко прошелъ пожаръ. Горизонтъ былъ еще затемненъ мглою. Я приказалъ немедленно своротить къ югу, чтобы добраться до конца пожара, вмсто того, чтобы хать по пепелищу. Я зналъ по опыту, что такое значитъ хать спаленною степью, гд нтъ ни одной травинки для скотины. Такъ какъ огонь шелъ, очевидно, по направленію къ сверу, то я и ршилъ хать къ югу. Люди исполнили мой приказъ, хотя весьма неохотно, потому что онъ велъ за собою Богъ знаетъ сколько замедленія. Во время полуденнаго отдыха мгла рдла, а жара становилась до того невыносимою, что даже воздухъ дрожалъ и змился и… вдругъ… Вотъ неожиданно, точно по чьему-то приказу, дымъ и мгла исчезли и нашимъ глазамъ предстала Сьерра-Невада зеленая и улыбающаяся, чудная, покрытая блестящимъ снгомъ на вершинахъ и такъ близко, что невооруженнымъ глазомъ можно было отличить разщелины въ скалахъ, зеленые водоемы и лса. Намъ казалось, что насъ достигаетъ ихъ свжее дыханіе, полное живительнаго запаха елей, и что черезъ нсколько часовъ мы придемъ къ подножію горъ. При этомъ зрлищ люди, измученные пустыней и страшными трудами, почти сошли съ ума отъ радости: одни съ рыданіемъ падали на землю, другіе протягивали руки къ небу или хохотали, иные поблднли и молчали. Мы съ Лиліанъ также плакали отъ радости, которая, впрочемъ, скоро смнилась во мн недоумніемъ, потому что я предполагалъ, что насъ отдляетъ отъ Калифорніи по крайней мр полтораста миль. А въ это время горы улыбались намъ черезъ пожарище и, казалось, при помощи какого-то чародйства приближались, наклонялись къ намъ, манили насъ. Хотя время, предназначенное на отдыхъ, еще не прошло, но никто и слышать не хотлъ о дальнйшей стоянк. Даже больные — и т, высовывая изъ-подъ полотняныхъ покрышекъ исхудавшія, пожелтвшія руки, умоляли, чтобы скорй запрягать и хать. Смло и охотно двинулись мы впередъ, а къ свисту колесъ по обугленной земл примшивались хлопанья бича и псни. Объ объзд выжженнаго пространства и рчи не было.

Да зачмъ и объзжать, коли въ нсколькихъ миляхъ была уже и Калифорнія, и ея чудныя снговыя горы! Мы шли на-прямикъ. Тутъ опять мгла скрыла отъ насъ радужный видъ. Уплывали часы, кругозоръ становился все меньше, наконецъ закатилось солнце, спустилась ночь, замигали звзды, а мы все хали впередъ. Очевидно, горы были дальше, чмъ казались.

Въ полночь мулы начали визжать и упираться. Черезъ часъ таборъ остановился, потому что большая часть скотины полегла на землю. Люди пробовали поднимать ее, но безуспшно. Во всю ночь никто глазъ не сомкнулъ. При первой зар нашъ взглядъ жадно полетлъ вдаль и… не отыскалъ нечего… Черная траурная пустыня тянулась на всемъ видимомъ разстояніи, однообразная, глухая и отдляющаяся сухою линіей отъ горизонта, вчерашнихъ горъ не было и слда.

Люди остолбенли, мн же зловщее слово ‘фатаморгана’ объяснило все… Мозгъ застылъ въ моихъ костяхъ. Что длать? Идти дале?— А если эта сожженная площадь тянется еще сотни миль?… Возвратиться?— А если тамъ, черезъ нсколько миль, конецъ пожарища?… Я не осмливался заглянуть въ пропасть, у которой мы стояли. Однако, нужно же знать, чего держаться. Я слъ на лошадь, поскакалъ впередъ и съ ближайшаго возвышенія обнялъ взоромъ боле широкое пространство. Съ помощью бинокля, я увидалъ вдали что-то зеленое, что впослдствіи оказалось простою лужей, гд огонь не смогъ пожрать всей растительности, а сожженная полоса шла дале, чмъ глазъ и подзорная трубка. Ничего не оставалось. Нужно было вернуть таборъ и объхать пожарище. Я поворотилъ коня. Возы должны были оставаться на мст.

На приказъ мой никто не обратилъ вниманія. Муловъ подняли и пошли дале. На мои вопросы мн отвчали понуро:

— Тамъ горы, туда и пойдемъ!

Я не пробовалъ и сопротивляться, потому что зналъ, что не было человческой силы, которая бы удержала этихъ людей. Можетъ-быть я и вернулся бы назадъ съ Лиліанъ, но моей повозки не было и Лиліанъ хала съ миссисъ Эткинсъ.

Мы шли впередъ. Снова настала ночь и принужденный отдыхъ. Надъ обугленною степью взошелъ большой кровавый мсяцъ и освтилъ даль, однообразно-черную. На утро только половина телгъ могла двинуться дале, потому что половина муловъ подохла. Жара въ теченіе дня была убійственная. Тепло, поглощенное угольями, наполняло воздухъ огнемъ. Въ дорог одинъ изъ больныхъ умеръ въ страшныхъ конвульсіяхъ, и никто не позаботился о его погребеніи. Его положили на землю и хали дале. Вода изъ большой лужи, у которой мы были вчера, освжила на минуту людей и животныхъ, но не могла возвратить потраченныхъ силъ. Мулы въ теченіе тридцати шести часовъ не ущипнули ни травинки и питались только соломой, доставаемой изъ телгъ, да и той уже не хватало. Каждую милю мы отмчали ихъ трупами и, наконецъ, остался одинъ, котораго я силою отнялъ для Лиліанъ. Телги и снаряды, съ которыми мы разсчитывали добывать хлбъ въ Калифорніи, остались въ этой, вчно проклятой, пустын. Вс, кром Лиліанъ, шли пшкомъ. Вскор въ глаза намъ заглянулъ новый врагъ — голодъ. Часть пищи осталась въ повозкахъ, а то, что каждый могъ унести съ собой, было съдено. Вокругъ, кром насъ, не было ни одного живаго существа. Только я одинъ во всемъ обоз обладалъ сухарями и кускомъ соленаго мяса, но берегъ это для Лиліанъ и готовъ былъ разорвать на клочки всякаго, кто намекнулъ бы мн объ этомъ. Самъ я тоже ничего не лъ. А страшная, черная поверхность все тянулась, тянулась безъ конца. Какъ бы для увеличенія нашихъ мукъ, въ полуденные часы опять являлась фатаморгана, дразня насъ горами, лсами, озерами… Но ночи… о, эти ужасныя ночи!… Вс лучи, украденные днемъ у солнца угольями, выходили ночью, палили наши ноги, наполняли огнемъ наши горла. Такою-то ночью одинъ изъ нашихъ людей помшался, слъ на землю и спазмодически захохоталъ… Его страшный смхъ долго преслдовалъ насъ во мрак. Мулъ подъ Лиліанъ издохъ. Голодные разорвали его въ клочки въ мгновеніе ока, но что это значило для двухсотъ человкъ!… Прошелъ четвертый день, пятый… Лица у всхъ сдлались точно птичьи, вс съ ненавистью поглядывали другъ на друга. Они знали, что у меня есть еще пища, но также знали, что попросить у меня — это смерть, а инстинктъ жизни все еще преобладалъ надъ голодомъ. Я кормилъ Лиліанъ только ночью, чтобы не возбуждать ничьей жадности. Она всми святыми заклинала меня, чтобъ я тоже лъ, но я поклялся, что при упоминаніи объ этомъ я выстрлю себ въ лобъ, она ла рыдая. Но все-таки она сумла красть у меня крошки, которыя отдавала миссисъ Гросвеноръ и миссисъ Эткинсъ. А въ это время желзная рука голода грызла и мои внутренности, голова чуть не трескалась отъ жара. Пять дней у меня во рту ничего не было, кром воды изъ той лужи. Мысль, что я несу мясо и хлбъ, что они здсь, что я могу все это състь, длалась для меня ядомъ. Я опасался, что, какъ раненный, могу поддаться искушенію и броситься на пищу.

— О, Боже!— молился я въ душ,— не дай мн пасть до степени звря, чтобъ я могъ състь то, что можетъ сохранитъ ея жизнь! Но Богъ былъ немилосердъ ко мн. Утромъ шестаго дня я увидалъ на щекахъ Лиліанъ огненныя пятна, руки ея горли, дыханіе громко вырывалось изъ груди. Вдругъ дико взглянувъ на меня, точно боясь, что потеряетъ память, она сказала быстро:

— Ральфъ, оставь меня здсь и спасайся самъ,— для меня нтъ уже спасенія!

Я стиснулъ зубы, мн хотлось выть и богохульствовать, и, не сказавши ни слова, взялъ ея на руки. Огненные зигзаги замелькали передъ моими глазами въ воздух и начали складываться въ слова: ‘Who worshipped and served the creatur more than the Creator!’ Но я не отпрянулъ, какъ тетива туго натянутаго лука, и, глядя въ безжалостное небо, всею возмущенною, взбунтовавшеюся душой отвчалъ:

— Я!

Я несъ на мою Голгоу мой безцнный крестъ, мою единую, святую, любимую мою мученицу. Не знаю, откуда брались у меня силы. Я сталъ нечувствителенъ къ голоду, къ жару, къ утомленію, не видалъ ничего передъ собой: ни людей, ни выжженной степи. Только ночью ей стало еще хуже. Она теряла память и только иногда тихо стонала: ‘Ральфъ, воды!’ А я,— о, горе!— имлъ только соленое мясо и сухари. Въ дикомъ отчаяніи я распоролъ себ ножомъ руку, чтобы каплей собственной крови увлажить ея уста, но она пришла въ себя и, закричавъ, впала въ долгій обморокъ, отъ котораго, какъ я думалъ, никогда не очнется. Но она вновь пошевелилась, хотла что-то сказать, и не могла,— горячка путала ея мысли. Наконецъ, она тихо пробормотала:

— Не сердись, Ральфъ! Я — твоя жена…

Я несъ ее дальше, молча, самъ почти съумасшедшій отъ отчаянія. Наступилъ седьмой день. Сіерра-Невада показалась на горизонт, а на заход солнца начало угасать и солнце моей жизни. Когда она кончалась, я положилъ ее на землю и упалъ передъ ней на колни. Глаза ея были широко открыты, блестящи и устремлены на меня. На минуту въ нихъ блеснула мысль. Она еще прошептала:

— Му dear, my husband!… Потомъ по тлу ея пробжалъ трепетъ, на лиц вырисовался страхъ и… она умерла.

Я сорвалъ съ головы бандажъ, утратилъ чувства и ужь не помню, что было дальше. Какъ сквозь сонъ мн представляется, что меня окружили люди, отобрали оружіе, потомъ копали могилу, а потомъ меня охватила темнота, а въ ней огненныя слова: ‘Who worshipped and served the creatur more than the Creator?’

——

Я очнулся только черезъ мсяцъ потомъ въ Калифорніи у поселенца Мошиньскаго. Собравшись немного съ силами, я отправился въ Неваду, но тамъ степь вновь поросла густою травой, такъ что я не могъ до сихъ поръ отыскать могилы и до сихъ поръ не знаю, гд покоится святой прахъ. Чмъ я согршилъ передъ Богомъ, что онъ отвратилъ отъ меня свое лицо и забылъ меня въ этой пустын — тоже не знаю. Хоть бы мн надъ могилой ея поплакать, все бы легче было!… Каждый годъ зжу въ Неваду и все напрасно. Гршныя мои уста говорили не разъ: ‘да будетъ воля Твоя’,— а горько мн безъ нея на свт. Человкъ живетъ и ходитъ межъ другими, и смется часомъ, а старое сердце плачетъ, и любитъ, и тоскуетъ, и помнитъ…

Я старъ, скоро придется собираться и въ другую дорогу… Я прошу Бога только о томъ, чтобы тамъ, на небесныхъ степяхъ, онъ позволилъ отыскать мою небесную подругу и уже не разлучалъ бы съ ней никогда.

В. Л.

‘Русская Мысль’, No 5, 1882

ЧЕРЕЗЪ СТЕПИ.(разсказъ капитана Ральфа.)

Читайте также:

ЧЕРЕЗЪ СТЕПИ.
(разсказъ капитана Ральфа.)