Через океан, Груссе Паскаль, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 186 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Андрэ Лори

Через океан

[De New York Ю Brest en sept heures, (n.) J. Hetzel et Cie, Paris, coll. Romans d’aventures — 1889, 260pp]

Перевод Е. Н. Киселева (1891)

ГЛАВА I. Оригинальное жилище

— Кассулэ!..

— Что, мистер Раймунд?..

— Уверен ли ты в том, что действительно видел, как один из этих проклятых шпионов прокрадывался в камыш, когда я показывал Эбенезеру Куртиссу, как надо прокладывать мою трубу?

— Нет, не то, что уверен, но трава на правом берегу колыхалась очень подозрительно, и мне померещилось нечто вроде человеческой головы между двумя кустами тростника.

— Почему не предупредил меня немедленно? Мы накрыли бы эту голову, чтобы узнать, кому она принадлежит…

— Но вы как раз были заняты объяснением господину Куртиссу способа привешивания поплавков, и я не осмелился прервать вас.

— В сущности, эта деликатность делает тебе честь, Кассулэ! Тем более, что до сих пор ты не приучил меня к ней. Ты совершенствуешься, мой мальчик, и в конце концов я сделаю из тебя джентльмена. Но в этом случае тебе следовало бы предупредить меня!

— Я сам понял это, но слишком поздно, господин Раймунд, когда я решился указать вам, голова уже исчезла. Может быть, это был лишь камень или пень.

— Гм! На это не надо полагаться!.. В Дрилль-Пите все всегда настороже и наверно уже заподозрили что-нибудь неладное… Эбенезер Куртисс их чрезвычайно интересует. Будь уверен, что они следят за каждым его движением. Поэтому-то нам лучше было избрать для своих опытов озеро, чем повторять их на реке.

— Да, но тогда вы, как и в первый раз, потеряете свою трубу, и мы пять или шесть часов проищем ее под водой.

Раймунд Фрезоль ничего не ответил на это возражение и, наклонившись над конторкой, снова принялся молча выводить цифры и алгебраические формулы. Это был высокий молодой человек, лет двадцати, одетый так, как одеваются рабочие Северной Америки: в шерстяную рубашку и холщовые штаны, заправленные в высокие сапоги. Однако, несмотря на этот вполне американский костюм, никто не принял бы его за англо-саксонца. Изящный и гибкий стан, каштановые волосы, остриженные под гребенку, светлые глаза и тонкие усы, обрамлявшие энергичный рот, выдавали в нем истинного француза.

Тот же, кого звали Кассулэ, был плотный мальчуган с несколько старообразной, но чрезвычайно хитрой физиономией, одной из тех рож короткошерстых и черноглазых такс, которые снуют между ногами конюхов.

Он также носил рубашку и холщовые штаны, но финансы, видимо, не позволяли ему купить пару сапог, почему он пока довольствовался грубыми башмаками.

Что же касается до помещения, в котором происходил такой разговор, то это был ветхий дилижанс с желтым кузовом, превращенный теперь в передвижное телеграфное бюро, о чем свидетельствовали, помимо аппарата Морзе, две телеграфные проволоки, прикрепленные на потолке к фарфоровым изоляторам.

Часть дилижанса была отгорожена и остроумно превращена в спальню, занятую двумя кроватями, сооруженными из куска толстого холста, натянутого на раму.

Скамейка, переносная печь, большой цинковый таз и весьма небольшое количество кухонной утвари вместе с пятью-шестью полками, заставленными книгами, составляли всю обстановку передвижного дома. Одно из окон в передней части было снабжено решеткой и предназначалось для общения с публикой. Через остальные окна можно было видеть оригинальный и пустынный пейзаж, бесплодную равнину, еще недавно, по всей вероятности, покрытую лесом, теперь же на ней видны были лишь срубленные стволы деревьев, да деревянные или цинковые домики, сгруппированные вокруг высоких сооружений, так называемых ‘derricks’, которые служат для пробуравливания нефтяных колодцев.

Эти derricks тянулись направо, налево, на север, юг, восток, всюду, куда лишь хватал глаз, все они были одинаковой величины, в двадцать-тридцать метров высоты, и с навесом у основания, где грохотала паровая машина.

Лишь к западу исчезали derricks, уступая место длинным рядам деревянных домов, среди которых местами выделялись более красивые оштукатуренные кирпичные постройки — отели, магазины, салоны и трактиры.

Это было не что иное, как Дрилль-Пит, один из тех городов, которые, благодаря нефтяной горячке, как грибы, внезапно возникали на почве Пенсильвании, — иногда исчезая так же быстро, не дав даже географам времени занести их на карту. В Дрилль-Пите насчитывалось уже до тридцати тысяч жителей, он уже мог похвастаться десятью школами, биржей, фонтанами, библиотекой, тремя железными мостами и деревянной набережной по Jellow-River, живописной речке, невдалеке от города впадавшей в озеро Эри.

Пока Раймунд занимался вычислениями, Кассулэ вдел в иголку нитку и принялся чинить (и надо сознаться, очень ловко) свою старую жилетку. Но, по-видимому, эта работа не доставляла достаточной пищи его воображению, молчание, казалось, тяготило его, и он время от времени поглядывал на своего товарища.

— Господин Раймунд! Если вам это не доставит труда, то мне хотелось бы узнать кое-что.

— Ну, говори!.. Я уже кончил свои вычисления!

— Ну, и отлично! Я смотрю вот на эти derricks, которые, чтобы найти нефть, пробуравливают колодцы в пятьсот-шестьсот метров глубиной, и мне хотелось бы знать, давно ли выдумали строить такие машины?

— Не очень-то давно — всего лишь двадцать пять лет тому назад.

— А-а! А как же тогда добывали нефть?

— О существовании ее даже и не знали, или же, по крайней мере, считали ее не стоящей внимания, так что никто не интересовался ею с промышленной точки зрения.

— Кто же первый пробуравил нефтяной колодец?

— Некто Драк, — полковник Драк, как его называли.

— Офицер американской армии?

— Нет. Простой бакалейный торговец, а затем коммивояжер и железнодорожный кондуктор, прозванный друзьями полковником. Он первый надумал рыть нефтяной колодец в Пенсильвании в 1858 году. Проработав более года, он добрался до нефти только 26 августа 1859 года. Это — достопамятное число в истории промышленности, без сомнения, более важное, чем даты самых великих сражений, но известно оно, однако, не многим.

— Этот Драк, разумеется, ужасно разбогател?..

— Напротив, он разорился, как и многие другие изобретатели. Но Пенсильвания, где он открыл свой первый нефтяной колодец, не оказалась неблагодарной: она назначила ему пенсию в тысячу пятьсот долларов, которая перешла потом к вдове, пользующейся ею еще и поныне.

— Но почему же Драку пришла мысль рыть колодец для добывания нефти, и рыть его именно в Пенсильвании, а не в каком-нибудь другом месте?

— Потому что в этой области доказали присутствие нефти — ее часто находили то в виде примеси к ключевым водам, то в шахтах с каменной солью. Интересно, что именно француз, офицер Монкальм, комендант крепости Дюкесн, впервые в 1750 году указал на нефть в рапорте своему генералу. Он видел, как индейцы сенекасы на берегу Венанго зажигали во время религиозной церемонии плошки, наполненные маслянистым веществом, которое они собирали с поверхности реки. В течение более чем ста лет никто не обращал на это внимания. Если случайно находили это маслянистое вещество в соляных шахтах Аллеганских гор, то это считали лишь за неудобство. Только в 1833 году профессор Штильман-старший из Нью-Йорка обратил свое внимание на это минеральное масло, которое жители маленькой деревушки собирали на поверхности источника и употребляли как лекарство против ревматизма…

Здесь рассказчик был прерван отрывистым стуком в окно. Чья-то рука просунула в него депешу. Раймунд быстро сосчитал слова.

— Тридцать центов! — сказал он. Посетитель-невидимка заплатил требуемую сумму и ушел.

В течение нескольких минут тишина в старом дилижансе нарушалась лишь постукиванием аппарата, передававшего депешу.

— Послушайте! — вскричал Кассулэ, улавливая ухом смысл ее, — колодец Джонсона дает нефть? Вот доволен будет господин Куртисс!.. Значит, нефть употреблялась против ревматизма? — сказал он, возобновляя разговор.

— Да. Средство это скоро сделалось популярным в Соединенных Штатах, оно продавалось в склянках под названием масла сенекасцев. Один из питсбургских драгистов в 1849 году доказал, что его можно легко добывать из соляной шахты, разрабатываемой его отцом. Почти одновременно с этим различные химики начали перегонять и анализировать нефть. Внимание специалистов все более сосредоточивалось на том, что стали называть горным маслом Пенсильвании. В 1855 году составилась компания для поисков его в окрестностях Титусвилля, где многочисленные просачивания указывали на его присутствие в подпочве. Труды этой компании не привели к практическим результатам, но спустя несколько лет Драк, один из ее наиболее деятельных агентов, повел дело удачнее, и на его долю выпала честь пробурить первый нефтяной колодец.

— Много ли нефти давал он? — спросил Кассулэ, живо заинтересовавшись этими подробностями.

— Нет, очень мало: тысячу литров в день. Но нефть тогда продавалась сравнительно дорого — два-три франка галлон в восемь литров, если я не ошибаюсь. Следовательно, Драк открыл настоящий клад. Весть об этом получила в стране живой отклик. Везде принялись бурить колодцы. Со всех сторон являлись капиталисты, спекулировавшие на нефтеносных землях. Крошечные участки, которыми пренебрегали еще накануне, продавались иногда за тысячи долларов. Можно было видеть, как зажиточные фермеры отказывались от обработки своих полей и бросались на поиски нефти. Как и всегда в таких случаях, многие разорялись. Но успех вознаградил труды известного числа спекулянтов, и в общем, благодаря их стараниям, возникла новая колоссальная отрасль промышленности. С 1862 года Пенсильвания стала уже вывозить пятьдесят миллионов литров нефти, по меньшей мере, на семь-восемь миллионов франков, теперь же она вывозит четыре миллиарда литров в год, приблизительно на двести-триста миллионов франков.

— Мне кажется, что ей не мешало бы выказать побольше щедрости относительно Драка и его вдовы! — сказал Кассулэ. — Но разве нефть встречается только в Пенсильвании? По всей вероятности, она есть и в других местах, и ее только еще не нашли, впрочем, это и неудивительно, если принять во внимание, что она находится на глубине пятисот-шестисот метров, что почти в десять раз больше колокольни церкви Notre-Dame de Paris. Единственные места, где еще известны и разрабатываются естественные резервуары нефти, это — Пенсильвания, южная оконечность штата Нью-Йорк, и окрестности Баку у Каспийского моря.

— В Америке?

— Нет, Кассулэ! Каспийское море не в Америке, а в Азии, и вам следовало бы знать это. Чтобы отучить вас от таких необычных вопросов, я заставлю вас молчать в течение целого часа и выучить из географии главу ‘Азия’!

Кассулэ скорчил гримасу и, взяв с одной из полок книгу, принялся изучать главу ‘Азия’, между тем как Раймунд снова погрузился в вычисления.

Но спустя полчаса мальчик счел, вероятно, свое географическое образование на сегодня достаточно подвинутым. Более настоятельные дела требовали его в его ‘министерстве’, оставив книги, он зажег переносную печь и, в качестве отличной хозяйки, принялся чистить картофель и бросать его в кастрюлю с водой.

— Ты уже подумываешь об обеде? — спросил Раймунд, взглянув на него.

— Уже поздно, — поучительно ответил Кассулэ, — и признаюсь вам, наша экспедиция по реке возбудила мой аппетит.

Эти слова снова навели молодого человека на мысли о недавнем приключении.

— Надо достоверно узнать об этом шпионе! — живо произнес он. — Завтра не забудь осмотреть все и, заметив что-нибудь подозрительное, предупреди меня вовремя!

— Да, конечно! — вскричал Кассулэ, — но если мы будем на воде, а он на берегу реки, то трудно будет поймать шпиона или даже хорошенько разглядеть его!

— Это правда… Легче было бы напасть на него там, где он и не ожидает. Ты мог бы остаться на берегу и издали следовать за катером, а я стану спускаться вниз по течению. Заметив нашего человечка, я направлюсь прямо на него и обращу его в бегство, а тебе нужно будет перехватить его на пути.

— Это будет очень забавно! Если только вы укажете мне направление, в котором он побежит…

— Не беспокойся, я сделаю это… и даже, — добавил с улыбкой Раймунд, — передам тебе это на языке телеграфа.

— Но я не знаю его! — простодушно возразил Кассулэ.

— Наоборот, ты его прекрасно знаешь, что ты мне только что и доказал, переведя по слуху депешу. Вот и завтра я буду переговариваться с тобой на этом же языке. Вся разница будет лишь в том, что вместо телеграфного ключа я сделаю это паровым свистком!

— И вы думаете, что я пойму это?

— Я в этом вполне уверен, так как твое ухо уже привыкло к такой азбуке. Что, например, значит это? — добавил Раймунд, издавая губами ряд свистков, то долгих, то коротких, соответственно линиям и точкам телеграфной азбуки.

— Направо! — ответил Кассулэ без малейшего колебания.

— А это?

— Налево!

— А это?

— Он идет к тебе.

— Превосходно! Видишь, ты по свисткам очень легко понимаешь мои мысли. Ну, а по паровым свисткам это будет еще яснее! Будь же готов завтра следовать их указаниям!

ГЛАВА II. Нефтяной король

На следующее утро, около девяти часов, Раймунд и Кассулэ заперли на ключ дверь своего походного телеграфного бюро, и привесив объявление, что бюро снова откроется в двенадцать часов дня, отправились к набережной Yellow-River. Их поджидал очень изящный паровой катер ‘Topsy-Turvy’, стоящий под парами. На корме этого катера с зубочисткой в зубах сидел человек лет сорока восьми-пятидесяти, седой, с добродушным лицом, с голубыми глазами и с небольшой бородкой.

— Идите же скорее! — закричал он при виде молодых людей, — вот уже пять минут, как я торчу на этом месте!

— Но вы поторопились, господин Куртисс! — спокойно ответил Раймунд Фрезоль, взглянув на свои часы. — Девяти еще не било.

Эбенезер Куртисс был самым богатым человеком в Дрилль-Пите, по прозванию ‘нефтяной король’. Он принадлежал к тем людям, которые добывают из недр земли доллары целыми миллионами. Поэтому он был о себе очень высокого мнения, — даже слишком, как говорила молва. Самоуверенность и тщеславие были его недостатками. Не думая о том, что богатством он более обязан счастью, чем личной заслуге, он наивно раздулся, как набитый мешок. Достаточно было ему высказать какое-нибудь мнение, чтобы оно становилось уже в его глазах непреложным.

Впрочем, в сущности, он был очень добрый и великодушный человек и знаток своего дела.

Привыкнув видеть, как весь свет склоняется перед его миллионами, он был удивлен спокойным достоинством Раймунда Фрезоля, которого он знал всего лишь несколько дней. Поэтому он сначала был озадачен его ответом, но, поразмыслив, рассмеялся.

— Это, конечно, моя вина! — сказал он шутливо, с некоторым оттенком снисходительности. — Вините лишь мое нетерпение, мне хочется поскорее увидеть ваши новые поплавки.

— Вот они! — ответил молодой француз, показывая кожаную сумку, которую он держал в руке. — Однако я, право, не знаю, удобно ли пробовать их сегодня: Кассулэ вчера показалось, что за нами подсматривают. Быть может, было бы разумнее в это утро покончить с этим.

И Раймунд в нескольких словах изложил план своих действий.

— Превосходная мысль! — воскликнул Эбенезер. — Я, право, был бы очень удивлен, если бы за нами не шпионили! Весь Дрилль-Питт, наверно, сгорает от желания узнать, что такое мы затеваем на реке. Я готов поклясться, что Тимоти Кимпбелль в особенности страдает бессонницей от этого.

— Так как вы согласны со мной, то мы оставим Кассулэ на суше. Он пойдет по правому берегу, тогда как мы спустимся по течению. Заметив что-нибудь подозрительное, мы немедленно подадим ему сигнал!

Решив таким образом, Раймунд взялся за руль и приказал машинисту отчаливать.

Тотчас же винт пришел в движение. ‘Topsy-Turvy’ сначала выплыл на середину реки и приостановился тут, спускаясь по течению, пока виден был город, затем же он незаметно приблизился к правому берегу и, не торопясь, пошел вдоль него.

Дорогой завязался разговор.

— Значит, Тимоти Кимпбелль сердится на вас? — спросил Раймунд. — За что же?

— За что зол на меня Тимоти Кимпбелль? — ответил Эбенезер. — О! Это очень просто! Потому что ему постоянно не везло, а мне — наоборот. Когда шесть лет тому назад я приехал в Дрилль-Питт, Тимоти только что истратил десять тысяч долларов на бурение трех колодцев, но без всякого результата. Случайно я купил участок земли, соседний с его владениями.

— Я начинаю бурить столь известный теперь колодец Вилльямса, и через три месяца мы добираемся до нефти. Мой колодец дает восемьсот barrels[Barrel равен 336 литрам.] в день. Вот первый предлог бешенства для Тимоти Кимпбелля. Вся страна в волнении. Все мои соседи спешат буравить колодцы у моих границ, чтобы получить кусочек лакомого блюда. Они были вправе, это так… Некоторые добираются до нефти и получают 20 — 30 — 10 barrels в день, иные меньше, а иные и совсем ничего. Тимоти, кажется, добывал около пятидесяти. Но мой колодец уменьшил количество нефти. Тогда я делаю вполне законную в данном случае вещь, прибегаю к взрывчатым веществам: хорошая нитроглицериновая торпеда, вовремя заложенная в мину, взрывается там, разрушает все препятствия и выбрасывает через мой derrick настоящий нефтяной ураган. Я был прав, никто не мог протестовать. Но случилось так, что колодцы моих соседей совершенно иссякают, особенно колодец Тимоти. Второй повод к ненависти…

— Спустя несколько месяцев я начал довольно далеко от Дрилль-Пита, на неисследованном еще участке, буравить то, что мы называем wild cat (буквально — дикая кошка), колодец наудачу, где, в расчете на богатство, рискуют большими затратами на бурение. Я имел свои причины делать это, и с тех пор начали тщательно следить за всеми моими поступками. Толпа шпионов бродила день и ночь около моего участка, стараясь увидеть вынутый песок, выспрашивая рабочих, стараясь узнать, есть ли надежда на благоприятный результат. Биржи Питсбурга и Нью-Йорка приостановили свою деятельность, могу вас уверить в этом, при известии об этом бурении. Мне было бы очень легко распустить ложные слухи и надуть всех этих мошенников. На моем месте Тимоти Кимпбелль не преминул бы сделать это, но у меня и мысли об этом не было. Это не в моем характере. Я удовольствовался только строгим надзором над своим участком и удалением от него любопытных. Поэтому его и называли ‘мистерия N 433’, это был номер моего участка на кадастровом плане.

— Однажды, 22 марта, вечером, я почувствовал себя обескураженным. Мы достигли глубины в семьсот ярдов, прошли четвертый слой песка и ничего не добыли. Я дошел до того, что сказал своему помощнику: ‘Черт возьми, если продолжится так еще два-три дня, я откажусь!’

— На следующий день сильно поднялись цены на нефть, и я был уверен, что это повышение объяснялось значительными покупками Тимоти. Мотивом для него к такому образу действий послужил донос одного из шпионов, основанный на моих же словах, а также (о чем я узнал позднее) четвертый образчик моего песка, полученный за огромные деньги. На этом-то Тимоти и погиб окончательно. Случилось вот что. 26-го в четыре часа пополудни мы добираемся до нефти — и не до маленького слоя! Это был ‘Strawbery-grove’, который стал давать пять тысяч barrels в день!

— Можете представить себе падение цен на бирже и крушение Тимоти! Разбитый наголову, окончательно разоренный, он дошел положительно до сумы. Вот каков был результат его игры на бирже. Уверяю вас, что я был настолько же огорчен этим, насколько и невиновен. Ведь я же, в самом деле, не виноват в том, что этот несчастный задумал подсматривать за мной и принял такое неудачное решение благодаря сведениям, купленным за дорогую цену. Но это несчастье только довело до апогея ненависть, которую он питал ко мне. В его глазах я был единственный виновник его неудач. Он решил, что я украл его долю счастья на этом свете, что между нами идет какая-то странная борьба, где мое благополучие является выигрышем противной стороны, прямой причиной ее неудачи.

— Рано ли, поздно ли, — говорил он всем, кто только желал слушать, — но судьба должна восстановить справедливость, разорив его!

— И, без сомнения, с целью помочь немножко судьбе, он продолжал шпионить за мной, преследовать меня и подсматривать малейшее мое движение. До настоящего времени это ему плохо удавалось, — нужды нет! он не оставит этого…

Эбенезер Куртисс вдруг остановился и сказал:

— Посмотрите-ка на эту траву на берегу — она колеблется, как будто бы большое животное движется там!

Раймунд взглянул в том направлении, куда указывал ему нефтяной король, и действительно увидел, как высокая трава наклоняется и затем снова выпрямляется, образуя как бы дорожку, сейчас же сглаживающуюся, — кончалась она, по-видимому, у группы деревьев на самом берегу реки. Он тотчас стал замедлять ход катера и сказал вполголоса:

— Мы притворимся, что очень заняты исследованием дна, приближаясь в это же время незаметно к берегу, — хорошенько наблюдайте, не показывая вида, за тем, что там происходит!

Этот маневр увенчался полным успехом. Не прошло и пяти минут, как Раймунд, свесив голову за корму, как будто бы наблюдая внимательно за трубой, которую он только что тянул, заметил среди корней дерева, почти на уровне воды, пару глаз, следивших за его движениями. Не говоря ни слова, он подошел к машине и паровым свистком дал сигнал, который можно было слышать по меньшей мере на три километра:

‘Кто-то есть там… внимание!..’

Затем, возвратившись на руль и резко поворотив нос к берегу, он направился туда, где заметил пару глаз. Она тотчас же исчезла. Раздался треск в кустарниках, и человеческая фигура промелькнула среди деревьев. С целью заставить нескромного наблюдателя еще более открыться, Раймунд крикнул ему в рупор:

— Ба! Любопытный! Куда вы стремитесь так быстро?

От такого прямого обращения преследуемый бросился бежать еще скорее. Видно было, как временами он скрывался в высокой траве, где его присутствие обнаруживалось лишь ее колебанием. Без сомнения, он считал себя уже вне досягаемости, так как теперь не старался особенно скрываться, но он не принял в расчет парового свистка, который на языке Морзе подал свои указания:

— Он бежит направо по направлению к Дрилль-Питу… перережь ему путь… Мы преследуем его!..

Быстрее птицы катер приткнулся носом к одному из пней, Раймунд быстро выскочил и бросился бежать.

— Делайте, как я, и бегите направо! — сказал он Эбенезеру, бросаясь в противоположную сторону.

Беглец должен был оказаться в треугольнике, вершину которого занимал Кассулэ, если он только понял сигналы.

Преследование, задуманное так умно, не могло продолжаться долго. Беглец не пробежал и трехсот шагов, как заметил Кассулэ, и тотчас же, переменив направление, бросился налево.

Но это значило попасться Раймунду, и поэтому он побежал вправо, однако и с этой стороны уже видна была высокая фигура Эбенезера.

Преследуемый понял, что попался в ловушку, — видно было, как он резко остановился и опустился на траву. Через несколько секунд Раймунд очутился на нем.

— Мерзкий негодяй! — вскричал Раймунд, хватая его за шиворот, — вот уже два дня, как ты шпионишь за мной! Что тебе тут нужно? Вот я проучу тебя сейчас!

Тот, к кому обращались так, не отвечал ни слова, — его трясли, как старую тряпку, но он выказывал так мало желания сопротивляться, что Раймунд, сжалившись, выпустил его, рассматривая с удивлением.

Это был бедняк с жалкой и уморительной физиономией, маленький, худой, одетый в лохмотья. Белобрысый, безбородый, с маленькими глазами, окруженными покрасневшими веками, он имел вид кролика-альбиноса. Он сидел пристыженный на месте, вертя плохонькую соломенную шляпу в своих землистых руках, и не то от стыда, не то от глупости, казалось, потерял способность говорить.

Между тем с различных сторон прибежали на помощь Кассулэ с Эбенезером и в свою очередь напали на пленника.

— А-а-а! Приятель! Вам хотелось сунуть свой нос в наши товарищеские дела! — сказал Кассулэ, разражаясь хохотом от такой развязки этого преследования.

— Негодяй! — вскричал Эбенезер, красный от гнева и запыхавшийся от бега.

— Кто нанял тебя шпионить за мной? Это, вероятно, Тимоти Кимпбелль?

Это имя, казалось, вызвало искру интереса в неподвижных глазах альбиноса. Он зашевелил губами и повторил вполголоса, как бы про себя:

— Тимоти Кимпбелль!

Потом он снова впал в молчание и прервал его лишь через семь-восемь минут под градом вопросов и брани, которыми осыпал его Эбенезер.

— Петер Мюрфи! Петер Мюрфи!.. Петер Мюрфи!.. Петер Мюрфи!.. — раз двенадцать повторил он.

— Он строит осла, чтобы получить отруби! — сказал нефтяной король, — но если он думает надуть нас, то ошибается в расчете!

— Мне скорее кажется, что он действительно идиот! — отвечал ему Раймунд. — Взгляните на этот потухший взгляд, на эту тупую физиономию. Ну, довольно! — прибавил он мягко, обращаясь к бедняге, который повторял все то же имя. — Петер Мюрфи — мы это слышали. — Но скажи-ка, что ты хочешь, и для чего ты выслеживал нас?

— Петер Мюрфи не зол!.. Петер Мюрфи добрый малый!.. Петер Мюрфи — гулять!.. — сказал тот прежним тоном.

— Он ползает на животе, как ящерица, — заметил Кассулэ.

— На животе, как ящерица! — идиотски повторил тот.

— Ты говоришь по-французски? — спросил Раймунд, пораженный этим. — Тогда почему твое имя — Петер Мюрфи? Твое ли это?

— Не знаю, — отвечал тот, — Петер Мюрфи не виноват, что он говорит по-французски.

— Он несомненно идиот, — решил Раймунд, обращаясь к Эбенезеру.

— Ба! Не верьте. Все это просто одно лишь притворство, чтобы избавиться от нас! У этих проклятых шпионов есть всегда сотня различных фиглярских штук в запасе! Но меня не подденут на это. В конце концов, мы доберемся до сути дела…

— Ну!.. признайся откровенно! — сказал Эбенезер, обращаясь к пленнику. — Это ведь Тимоти Кимпбелль нанял тебя шпионить за мной? Не правда ли? Сколько он тебе платит? Я дам тебе вдвое больше, если ты все по совести расскажешь мне!

Пленник и глазом не моргнул. Рассеянно щипал он траву, бормоча сквозь зубы непонятные слова.

— Надо кончить с этим, — сказал Раймунд, — захватим его с собой и наведем справки в Дрилль-Пите. Тогда узнаем там, идиот он или нет. Не знаю почему, но его лицо будит во мне какие-то смутные воспоминания. Я словно видел его где-то — не знаю где… Хочешь отправиться с нами? — прибавил он, обращаясь к Петеру Мюрфи.

Так как последний, казалось, не слышал, то Кассулэ подошел сзади и под руки поднял его. Бедняга весил так мало, что это было не трудно. Он беспрекословно позволил увести себя, как бы не отдавая себе отчета в случившемся с ним. Лишь при виде катера он обнаружил некоторое волнение.

— Петер Мюрфи, — хороший матрос, — сказал он, бессмысленно улыбаясь. — Петер Мюрфи — великий путешественник!

Чтобы доказать свои слова, он хотел одним прыжком вскочить в шлюпку, но, к несчастью, так неудачно, что упал в воду и чуть было не утонул. Его выудили оттуда и втащили на катер, где он прислонился спиной к котлу. Впрочем, это купанье ничуть не нарушило его настроения. Быть может, он действительно привык к этому, в качестве великого путешественника.

Но это безразличие не произвело решительно никакого впечатления на Эбенезера Куртисса. Он увидел в этом лишь новое доказательство основательности своих подозрений.

— Какой комедиант! — сказал он Раймунду, — он очень силен, решительно очень силен! Но мы не дадим себя провести!

Однако катер тем временем быстро поднимался против течения, и вскоре были уже в Дрилль-Питте. На деревянной набережной Раймунд заметил молодую девушку, поджидавшую, по-видимому, ‘Topsi-Turvy’, она весело замахала зонтиком, завидев его. Девушка эта была воплощением красоты и изящества, но некоторые мелочи туалета в ее возрасте и в этот ранний час показались бы странными для француза: перья на шляпе, огромные бриллианты в ушах и на руках и золотая гребенка в ее белокурых волосах.

— Это Магда, моя дочь! Она приехала из Нью-Йорка! — сказал Эбенезер при виде ее.

Он выпрыгнул на берег и бросился ей навстречу.

— Наконец-то вы вернулись, папа! Право, я не хочу упрекнуть вас, но вот уже скоро полчаса, как я жду вас здесь! — говорила мисс Куртисс, пока он обнимал ее, — мы условились с мамой врасплох захватить вас в конторе, — и, как нарочно, вас там не оказалось! Стоило проводить ночь в вагоне!

— Не ворчи на отца, который так рад видеть тебя! — ответил Эбенезер, — мог ли я предвидеть? И как было не предупредить меня депешей? Вы извините меня, добрейший господин Фрезоль, что я вас так внезапно покидаю! Постарайтесь выяснить дело с Петером Мюрфи, оставляю его на вас! — добавил нефтяной король, не думая даже и представлять молодого человека своей дочери.

Со своей стороны и Магда нашла, что молодой человек в рабочем костюме не заслуживал ее внимания, едва ответив на его поклон, она удалилась под руку со своим отцом. Молодой француз затруднялся, что сделать с пленником, которого поручил ему Эбенезер Куртисс. Как поступить с Петером Мюрфи? Как разъяснить дело? Да, собственно, какое же право имели они задерживать его? Какой смысл был снова допрашивать этого идиота? На все эти вопросы он не мог бы дать ответа. Однако эта живая загадка возбуждала в нем какое-то странное, необъяснимое любопытство, смешанное с состраданием. Ему смутно казалось, что Петер Мюрфи напоминает ему что-то из его собственной жизни, что-то отдаленное и почти совершенно позабытое. Вернее, что и этого даже не было, — и Раймунд не мог уяснить себе чувства, которое влекло его к этой человеческой развалине Человеколюбие, естественное сочувствие бедняку, притом же французу, как и он, искавшему счастья в чужой стране, — вот как скорее всего определил бы он чувство, которое заставило его спросить у Петера Мюрфи:

— Ел ли ты сегодня утром? Не голоден ли? Хочешь ли отправиться с нами?

Альбинос, с которого все еще потоками текла вода после его невольного купания, казался теперь еще более жалким, чем в тот момент, когда его поймали. Он не отвечал ни слова.

— Поведем все-таки его с собой, — сказал Раймунд, — и дадим что-нибудь из старого платья, пока он будет сушить свое!

Кассулэ сейчас же взял за руку этого странного субъекта, он, как ребенок, позволил вести себя и вошел в старый дилижанс, вовсе не заметив оригинальности такого помещения. Заставили его снять платье, одели во все сухое, но он при этом не обнаруживал ни малейшего удовольствия. Когда же он увидел перед собой тарелку бобов в масле и большой ломоть хлеба, он совсем переменился и с жадностью набросился на эти припасы, они исчезли в мгновение ока, после чего он начал живо потирать руки, повторяя:

— Петер Мюрфи — доволен! Петер Мюрфи хорошо поел!

ГЛАВА III. Раймунд и Кассулэ

Раймунд относился с состраданием ко всем несчастным, он по опыту знал, как жестока может быть борьба за существование, особенно когда выдерживаешь ее один и не на кого опереться. Его история была довольно странная. Оставшись сиротой с пяти или шести лет, он почти ничего не знал о своих родителях. Единственное, что он еще помнил из своего раннего детства, это было китобойное судно ‘Belle Irma’, на котором он провел свои первые годы жизни, — кораблем командовал его отец, мать жила тут же. Раймунд запомнил название корабля, потому что на нем дали ему первые уроки чтения, заставляя показывать пальцем буквы, написанные на шлюпках. Даже мать вспоминалась ему смутно и неясно, в виде белокурой, бледной женщины, лежащей в гамаке на корме корабля.

Однажды — ему было всего три-четыре года — ему сказали, что она умерла. Он даже и не понял хорошенько, что это значит, но заметил только, что этот кроткий образ исчез из его жизни.

С этих пор отец заменял ее, одевая по утрам своего маленького сына и укладывая его спать вечером. Целыми днями он был с ним, прогуливался по капитанскому мостику, держа его за руку, наблюдал за его играми, вкладывал ему незаметно, среди бесконечных разговоров, тысячи элементарных сведений.

Вдруг их tete-a-tЙte нарушился трагическим событием. Это произошло в пустынной бухте, в дикой тропической стране. Капитан Фрезоль отправился на берег с шестью матросами.

Его привезли обратно мертвым, с разрубленной топором головой. Как и кто убил его?.. Раймунд этого никогда не мог узнать. Он видел печальное шествие с трупом отца, присутствовал на следующий день при похоронах и был свидетелем, как воды бухты поглотили останки его отца с ядром на ногах. Его горе было велико, но, как и все детские печали, оно скоро забылось и было вытеснено новыми впечатлениями.

Время шло. Командование кораблем принял на себя некий молодой человек, Ахилл Келерн, подшкипер. Раймунд помнил его имя, лицо, но больше ничего не знал о нем.

После долгого плавания ‘Belle Irma’ стала на якорь у Квебека, в Канаде, однажды после полудня этот молодой человек взял его с собой на берег и отправился в город. Он долго вел его по каким-то неизвестным улицам, наконец, нанял извозчика на бирже и отправился с Раймундом за город.

— Куда мы едем? — спросил ребенок.

— К водопаду Монморанси. Ты увидишь, как это хорошо. Поток, падающий с шестидесяти метров высоты — это одно из величайших чудес страны…

Жадный до зрелищ, как и все дети, Раймунд обрадовался этой поездке. Ночью приехали к водопаду. Ахилл Келерн спросил себе комнату в гостинице и велел подать ужин.

Вскоре утомленное дитя заснуло, прислонившись лбом к скатерти.

Когда мальчик проснулся на следующий день, Ахилл уже исчез.

Сначала думали, что он предпринял маленькую экскурсию по окрестностям и, вернувшись, отыщет своего маленького компаньона. Но его так больше и не видали, и все указывало, что ребенок брошен намеренно. Хозяин гостиницы, Мартин Фабр, отправился в Квебек, чтобы навести справки о ‘Belle Irma’. Оказывается, она уже отплыла из гавани неизвестно куда.

Мартин Фабр и его жена были славные и добрые люди. Как и многие из обитателей Канады, оба они были французы и при Людовике XIV поселились в числе первых эмигрантов в колонии, называвшейся тогда ‘Новая Франция’, их язык, одежда, обычаи, сами имена свидетельствовали об их национальности.

Их глубоко тронуло несчастье маленького француза и печальная судьба, ожидавшая его в том случае, если бы они согласились со своими менее жалостливыми соседями и отослали бы его в дом призрения. Одним словом, — они решили взять его к себе.

— Ну, мой крошка, не отчаивайся! — сказала ему добрая женщина, — ты останешься у нас, пока кто-нибудь не придет за тобой. А если даже и никто не придет… так что же! У меня будет одним сыном больше!

У них было уже трое детей. Дела гостиницы не процветали, так что новое бремя, которое эти добряки взвалили на себя, было им очень тяжело. Но при доброй воле и желании всегда вывернешься из беды и, как философски замечал Мартин Фабр: ‘Где есть хлеб для пятерых, там найдется и для шестого!..’ Рассказывая о себе, Раймунд мог только указать свое имя, Ахилла Келерна и ‘Belle Irma’. Слабые попытки разыскать его родных не дали никакого результата. Настоящее для детей — все, а прошлое очень скоро сливается для них в один сплошной туман. Так и Раймунд почти что забыл, что достойные супруги Фабр не были в действительности его родителями. Некоторое время его посылали в деревенскую школу, затем, когда пришла пора отдать его в ученье ремеслу, его поместили к одному канатчику, старому американскому матросу, который видел различные страны и умел, крутя веревку, рассказывать прекрасные истории.

Раймунд откопал у этого доброго старика несколько книг и с жадностью проглотил их. По вечерам он рассказывал детям Фабра то, что узнал из них, — и это скоро составило ему репутацию ученого. В особенности его приемный отец был поражен его познаниями.

— Да, мой мальчик, ты создан не для того, чтобы, оставаясь здесь, крутить канаты! — говорил иногда бравый трактирщик, ласково гладя Раймунда по голове.

Он был прав, даже больше, чем сам он полагал. Подобные разговоры возбудили в мальчике желание повидать свет, — окончательно же укрепила его в этом решении перемена, которую он заметил в госпоже Фабр.

Добрая женщина искренне любила своего приемного сына, но еще более любила самого младшего из сыновей, почти ровесника Раймунда.

Но, увы, он не блистал умом, и сравнение всегда было не в его пользу. Это было тяжело для госпожи Фабр, и сама того не замечая, она часто бывала в дурном на-‘ строении и несправедлива к Раймунду. Что же касается ее сына, то зависть, которую он уже с детства питал к своему приемному брату, с годами лишь обострилась.

Раймунд замечал все это.

Ему было уже четырнадцать лет, он был силен и ловок, полон мужества и гордости, — и вот однажды он обратился к Мартину Фабру.

— Отец! — сказал он, — пора уже мне самому содержать себя и поискать себе счастья. Вот уже восемь лет прошло, и вы обращаетесь со мной, как с сыном, — теперь пришла и моя очередь попытаться воздать вам за все добро, что вы мне сделали, и позаботиться о вас!

Во всей Северной Америке дети как можно скорее стараются жить самостоятельно на свои средства, так что подобное заявление вовсе не удивляет родителей. Ни Мартин Фабр, ни его жена не воспротивились желанию молодого человека, они дали ему свое разрешение, попрощались с ним и пожелали ему удачи.

В Квебеке, куда он сначала отправился, Раймунд поступил юнгой на английский корабль и отплыл в Филадельфию.

Так началась его странная карьера, эта борьба с самыми различными и профессиями, в которой гибнут слабые, а сильные закаляются уже навсегда. Воодушевленный безграничным самолюбием и истинной страстью к науке, Раймунд разделил свой день на две части: одну посвящал добыванию средств для пропитания, другую же проводил в библиотеках, на публичных лекциях или у себя в комнатке, восполняя пробелы в своих знаниях. Древние и новые языки, математика, физика, естественные науки, рисование, теория и техника различных ремесел — все интересовало его. Одаренный живым умом, превосходной памятью и выдающейся изобретательностью, он шутя схватывал все, без всякого труда переходил от науки к науке, отгадывал там, где недоставало времени вникнуть, и в разнообразных занятиях находил много удовольствия. То типографщик, то механик, химик, учитель геометрии, электротехник, матрос на пароходе, искатель золота в Калифорнии, — он не смотрел ни на одну из этих профессий, как на конечную цель своей жизни, а единственно лишь как на средство проникнуть в тайны человеческой деятельности и вооружиться всем для какого-нибудь, пока еще не определенного, большого предприятия.

В то же время он много путешествовал, побывал в Европе, чтобы взглянуть на Францию, которой он так гордился, и снова вернулся в Америку, где ему легче было применить на деле свои разнообразные способности, он изъездил Америку от одного моря до другого, временами даже в качестве кочегара на паровозе, и при каждом удобном случае старался изучать ее.

Вот один из примеров его изобретательности: он заметил, как жадно набрасываются на газеты путешественники приехавшие по Тихоокеанской железной дороге из Сан-Франциско в Нью-Йорк или наоборот.

Ему пришла мысль удовлетворить эту любознательность, издавая в самом поезде бюллетень, содержавший в себе телеграммы со всех промежуточных станций, — естественно, что ни одна местная газета, вышедшая до прибытия поезда, по свежести известий не могла соперничать с его листком. Раймунд принялся приводить в исполнение свою мысль. Купить переносную типографию, сговориться с начальником багажного вагона о помещении ее, договориться с телеграфными агентствами относительно доставки депеш и, наконец, отпечатать их в виде периодического издания ‘Express-Eclair’, — все это для него было делом двух дней. Ему было восемнадцать лет. Его мысль имела полный успех, и по крайней мере в течение двух недель возбуждала толки в Америке. Но Раймунд вовсе не думал навсегда остаться журналистом и через два месяца уже изучал морское дело в Бордо.

Там он встретил Кассулэ и взял его под свое покровительство. Вот как это случилось.

Раймунд, который намеревался на следующее утро покинуть Бордо, воспользовался прекрасным июньским вечером, чтобы в последний раз прогуляться по окрестностям города. На краю дороги, на груде камней, приготовленных для мощения, Раймунд увидел семи-восьмилетнего мальчугана, — он был без чувств, весь в крови и покрыт пылью.

Раймунд взял его на руки и перенес на берег Жиронды, протекавшей невдалеке. Он смочил его голову холодной водой, и, смыв кровь с лица, убедился, что рана была неопасна, у мальчугана оказалась рассеченной кожа на голове, по-видимому, от падения на острый камень.

Вскоре ребенок открыл глаза и начал с удивлением рассматривать того, кто помогал ему. Вдруг лицо его выразило ужас, и он сделал попытку встать на ноги и убежать.

— Не бойся! — сказал Раймунд, — я не причиню тебе зла. Когда ты сможешь, ты скажешь мне адрес своих родителей, и я отведу тебя к ним!

— У меня нет их, — тихо ответил ребенок.

— Но ты, наверное, живешь же где-нибудь?

— Нет! У меня нет дома!

Раймунд молча рассматривал раненого мальчугана, который теперь дышал свободнее и, по-видимому, восстановил свои силы. На нем была грубая холщовая рубашка, куртка и панталоны из серого сукна, — ни жилета, ни чулок, на ногах пара грубых башмаков, а у воротника куртки бросающийся в глаза белый номер. Это была, по-видимому, форма исправительного заведения.

— Ты бежал из тюрьмы? — спросил молодой человек, окончив осмотр.

Ребенок расплакался, не отвечая ни слова.

— Пожалуйста, сударь, не отводите меня назад, умоляю вас! — сказал он.

— Успокойся, это не мое дело: я не жандарм. Я отведу тебя в гостиницу и велю дать тебе пообедать, ты, наверно, очень проголодался. Затем, если захочешь, ты скажешь мне, кто ты, и я тебе охотно помогу, если только окажусь в состоянии. Ну, сделай маленькое усилие!

Ребенок, ободренный этими ласковыми словами и открытой и доброй физиономией своего нового друга, встал на ноги и попытался сделать несколько шагов. Но он был так слаб, что один не смог бы дойти до гостиницы, и Раймунд, то поддерживая его, то неся на руках, помог ему пройти эти несколько сот метров, отделявшие их от нее. Перед гостиницей Раймунд срезал с воротника куртки перочинным ножом номер, который мог бы выдать беглеца, потом, придя в гостиницу, велел подать хороший обед. Этого было довольно, чтобы приобрести полное доверие ребенка.

— Как тебя зовут? — спросил Раймунд, когда мальчик покончил с тарелкой супа и выпил стакан вина.

— Меня зовут Кассулэ, но это только прозвище! — ответил мальчуган, — я родом из Castelnaudary, и так как я все говорил о ‘кассулэ’, любимом кушанье моей родины, то товарищи в конце концов и прозвали меня так. У нас же меня звали Мишелем…

— Где это ‘у нас’?

— В Tizarne, на хуторе, где я пас свиней.

— Твои родители арендовали хутор?

— Нет! У меня никогда не было родителей, — возразил ребенок, — или, по крайней мере, я их никогда не знал. У меня был только маленький брат, его звали Кадэ, ему, кажется, было семь лет, а мне девять, но я не знаю этого наверняка, так как у нас никогда не было ни отца, ни матери, чтобы сосчитать наши года.

— Кто же заботился о вас?

— Никто… Кадэ собирал навоз по дорогам, и когда набирал его полную корзину, то господин Тессейр давал ему кусок хлеба.

— Господин Тессейр?

— Да, очень богатый виноторговец. Tizarne принадлежал ему, и он позволял нам ночевать в конюшне. Мы там не мерзли и чувствовали себя прекрасно. По воскресеньям мы ходили к господину Тессейру, который давал нам по два су, чтобы мы купили себе ячменного сахара. Несколько раз одна дама подзывала к себе на улице Кадэ и давала ему по пиастрику. Кадэ был так красив!.. Совсем крошка, бледненький, с громадными черными глазами и кудрявой головкой. Мы очень любили друг друга… — Кассулэ рассказывал все это так просто и наивно. Разгорячившись от обеда, ободренный добротой Раймунда, он забыл все свои невзгоды. Его смуглое и уже с отпечатком горя лицо приняло более спокойное, веселое выражение. Хотя он и не был красив, но его подвижное лицо дышало умом. Он, очевидно, имел любящее сердце и был глубоко предан своему маленькому брату. Как же это случилось, что он попал в исправительное заведение?

Раймунд вдруг спросил его об этом.

— Это случилось три года тому назад. Однажды старший приказчик вернулся с рынка из Castelnaudary и сказал нам, что господин Тессейр умер. Мы очень сильно горевали, так как он был добр к нам, и со слезами проводили его на кладбище. Но мы и не подозревали того, что нас ожидало. Сначала продано было имение, а затем пришли люди, чтобы разрушить хутор и очистить место для свечной фабрики. Свиней всех отправили на базар, так что я остался без работы, мы с Кадэ искали, но никто нам не давал ее. С нами обращались, как с бродягами и лжецами, и хотели пустить нас по миру. Тогда мы отправились искать работу в окрестностях Тулузы и Ажана. Иногда мы помогали при уборке хлеба или винограда, летом и осенью все еще шло недурно.

— Но наступила зима, у нас больше не было работы, и мы не знали, как быть. Однажды, это было в Ажане, куда мы кое-как доплелись, было очень холодно, и мы ничего не ели уже второй день. Кадэ не в силах был больше идти и плачем своим раздирал мое сердце. Тогда я сказал ему: ‘Подожди меня вон там, на ступеньках этой церкви, я пойду просить милостыню!’

— Уверяю вас, сударь, что это было в первый раз. Я отправился по городу, но в это время пошел снег, наступала ночь, на улицах почти никого не было. Наконец я увидал какого-то господина, который, застегивая пальто, выходил из одного дома. Я подошел к нему и попросил у него су для своего маленького брата, умиравшего с голоду. Но господин резко оттолкнул меня и, обозвав меня негодяем и лентяем, сказал, что в мои года стыдно просить милостыню… Когда он ушел, я увидел на земле, в снегу, что-то черное, — это оказался портфель. Я поднял его и бегом бросился за господином, который, несомненно, только что обронил его.

Хотя он шел очень быстро, но я догнал его и потянул за полу пальто, от холода, волнения и быстрого бега у меня прерывалось дыхание, так что я не мог произнести ни одного слова.

— Опять ты!.. Что у тебя в руках?.. Мой портфель! Ты только что украл его у меня, несчастный?..

— Не дав времени мне объясниться, он схватил меня за шиворот и отвел в полицию.

— Я был в лохмотьях, без пристанища и документов, никто в Ажане не знал меня, а мой обвинитель был известный коммерсант. Очевидно, ему поверили и осудили меня. Моего братишку подняли на церковных ступенях, где я умолял поискать его, и отослали в Castelnaudary, чтобы воспитать на общественный счет. Что же касается меня, то обвиненный в бродяжничестве, нищенстве и краже, по решению суда, я был заключен в исправительное заведение. Но самым большим горем для меня было то, что через шесть месяцев умер в больнице Кадэ, умер, не повидав больше меня. Директор сообщил мне об этом две недели спустя и дал прочитать официальную бумагу, извещавшую меня о смерти брата…

— Что еще сказать вам, сударь?

— Мысль до двадцати лет остаться в этой тюрьме была для меня ненавистна. Если бы вы знали, что там происходит и как трудно там не сделаться вором, если не был им, входя туда! Три раза я уже пытался бежать оттуда, но каждый раз меня ловили, и от этих попыток только удваивалась строгость ко мне. Наконец, третьего дня мне удалось бежать через водосточную трубу, проложенную над центральным двором, ее ремонтировали в это время. Я дошел потом до железной дороги и пробрался на товарный поезд, нагруженный пустыми бочками. У меня был план добраться до Бордо, а затем спрятаться в трюм какого-нибудь готового к отплытию корабля, чтобы он увез меня подальше отсюда. Все произошло, как я хотел, и мне удалось в течение двух суток обманывать бдительность поездной бригады, прячась среди бочек.

К несчастью, когда мы приближались к Бордо, я задумал спрыгнуть с поезда на ходу, чтобы меня не схватили потом на вокзале я очень ослабел, так как со дня своего бегства не ел и не пил ничего, и, прыгая, упал и поранил себя. У меня хватило силы лишь только на то, чтобы перелезть через забор, ограждавший железнодорожный путь, и дотащиться до дороги, где вы меня и нашли.

ГЛАВА IV. Первое знакомство с Куртиссом

Раймунд был глубоко тронут рассказом Кассулэ и уже спрашивал себя, может ли он в таких обстоятельствах оказать бедняжке какую-нибудь материальную помощь, а затем сейчас же и покинуть его. Совесть отвечала ‘нет’, и говорила, что ему предстоит более вы сокая и совершенная миссия: спасти беднягу от нищеты и падения, исправить великую социальную несправедливость.

Ведь и сам он… кем он был в семь лет? Одиноким сиротой, бедным, без всякой опоры, так же, как и этот мальчик. К счастью, он встретился с Мартином Фабром и его женой, которые приняли его в свой дом, развили в нем любовь к труду и сделали из него честного человека. Не будь их, кто знает, с какими подонками общался бы он теперь?

Недостаточно было доказывать им свою благодарность, постоянно уделяя часть своего заработка и высылая ее ежемесячно своим приемным родителям, он обязан был как перед обществом честных людей, в котором ему дали место, так и перед самим собой, оказать какому-нибудь обездоленному ту же услугу, какую некогда оказали ему…

Вот что он говорил себе, и чем более думал об этом, тем более убеждался, что его священным долгом было докончить нравственное спасение ребенка, которого случай свел с ним. Он скоро принял решение.

— Если бы я позаботился о тебе, — сказал он Кассулэ, — дал бы тебе средства переехать в Америку, научиться какому-нибудь ремеслу и сделаться полезным человеком, был бы ты доволен?

— О, сударь, — ответил Кассулэ, сжимая свои руки в порыве пламенной надежды, — если вы это сделаете, то всей моей жизни будет мало, чтобы доказать мою преданность!

— Я хочу попытаться сделать это. Для начала тебе дадут кровать, на которой ты будешь спать эту ночь. Я уберу это платье, так как оно могло бы выдать тебя тем, кто тебя разыскивает. Завтра утром я принесу другую одежду, и если мне удастся устроить дела, как я желаю, то завтра вечером мы вместе покинем Бордо и отправимся в Соединенные Штаты.

Эта программа была в точности приведена в исполнение.

Кассулэ получил славную постель с чистыми простынями, какой бедняга никогда не знавал. Он проспал без просыпу восемь часов и проснулся лишь, увидя входящего в комнату Раймунда с чемоданом в руке, где лежал костюм юнги. Нарядившись в него, Кассулэ вместе со своим покровителем сел на извозчика, отвезшего их прямо на набережную, где они сели на американский корабль, который в тот же вечер должен был сняться с якоря. Через двадцать дней оба друга высадились в Нью-Йорке и с этого времени никогда уже не расставались. Ни разу Раймунд Фрезоль не имел повода пожалеть о своем великодушном поступке. Кассулэ не только был честен и добр, но и умен, храбр, изобретателен, как бы создан для жизни, полной труда и приключений. Он оказал Раймунду массу различных серьезных услуг. Никто не понимал так хорошо его указаний, не отгадывал и не приводил в исполнение его желаний. Это был образцовый ученик, или, лучше сказать, преданный паж этого странствующего рыцаря промышленности. Их отношения напоминали вместе и отношения ученика к учителю, и солдата к офицеру, но они принимали братский характер в этом постоянном совместном труде, в котором Раймунд находил лучшую награду за свой добрый поступок, с этих пор он не знал больше тяжелых часов скучного одиночества.

Кассулэ был весел, как жаворонок, и ему было достаточно одного луча счастья, чтобы развернуться и выказать всю живость своего южного темперамента. Он вносил в американскую среду, временами угрюмую и серую, чисто французский дух, который ценил не один Раймунд. Они весело, бок о бок, проходи пи свой трудовой путь, и успех не замедлил вознаградить их старания.

Сначала они работали в Нью-Йорке в химической лаборатории, занимающейся исследованием сахароварения. Затем, получив довольно большую сумму за изобретенную им пишущую машину, патент на которую он продал, Раймунд задумал попытать счастья в стране нефти. Относительно местонахождения нефти он добился очень ценных экспериментальных данных, они теперь известны под именем belt theory (теория зон), суть ее та, что подземные приемники, где скапливается драгоценная жидкость, в каждом округе располагаются всегда по одной линии, главное направление которой идет от северо-востока на юго-запад.

Если эти данные точны, то само собой понятно, что, пробурив два-три колодца, можно заранее определить направление, где надо производить розыски и покупать землю. Прямое наблюдение так часто подтверждало это эмпирическое правило, что азбукой нефтяного дела стало рыть новые колодцы, определив предварительно область тремя первыми, и рыть в направлении, которое минеры назвали ‘линией 45 R’.

Но это вовсе не значит, что все бурильщики непременно попадали на нефть, далеко не так. Можно даже удивляться, что еще довольно многим удалось попасть на залежи нефти, хотя бы даже в стране, богатой ею. Как известно, эти залежи, чрезвычайно изменчивые как по форме, так и по объему, почти всегда отделяются друг от друга довольно значительными промежутками, так что некоторые колодцы бурились именно в этих местах и не попадали на природный нефтяной пласт.

Ремесло бурильщика нефтяных колодцев несколько походит на занятие человека, который для ловли трески задумал бы наугад бросать гарпун в море близ Новой Земли. Хотя оно и изобилует треской, но, очевидно, у рыбака мало шансов попасть верно. Притом надо еще добавить, что нефтяной колодец часто проникает сквозь различные скалы до глубины семьсот-восемьсот метров и каждые сто метров бурения обходятся в среднем в тысячу франков.

Снаряды для бурения несложны, но дороги, состоят они из трех главных частей: 1) derrick’a, 2) железной бабы со стальной полосой, оканчивающейся буром и 3) паровой машины в двадцать-тридцать лошадиных сил. Derrick, как известно, представляет собой пирамидальное строение из толстых срубов, высотой в двадцать пять-тридцать метров, служит он для того, чтобы поднимать бабу со стальным буром, затем сразу опускать ее и пробуравливать таким образом каменные породы. Паровая машина поднимает эту бабу при помощи каната, навертывающегося на вал.

Выбрав место для бурения колодца, сначала выкапывают яму почти в пять метров глубиной, в нее вставляют железную трубу двадцати-двадцати пяти сантиметров в диаметре, над этой ямой строят derrick, снабженный всеми его принадлежностями, и наконец приступают к бурению.

Выбурив известное количество земли, через некоторое время прекращают работу, чтобы сменить бур, который портится очень быстро, в это время спускают в колодец песочный насос — он представляет собой цилиндрическую трубу с открывающимися внутрь клапанами и служит для вытягивания набитых осколков.

Устроив это, укрепляют стенки колодца, чтобы помешать почвенной воде заливать его, и снова приступают к бурению, продолжая его часто в течение нескольких месяцев подряд. В конце концов, если посчастливилось попасть на нефть, вводят в колодец металлическую трубу в два-три дюйма в диаметре, снаружи снабженную двумя или тремя каучуковыми валиками. Эти валики не дают газам вырываться из трубы наружу, оттесняют их внутрь трубы и вместе с тем регулируют нефтяную струю.

Таково, в главных чертах, устройство нефтяного колодца. Раз построен derrick, четырех рабочих вполне достаточно для бурения почвы, каждый из них получает по три-четыре доллара в день, что в месяц составит почти две тысячи франков на одно жалованье, да плюс еще расходы на первое обзаведение, на починку инструментов и на топливо. Но зато, если поиски увенчались успехом остается лишь только собирать нефть, однако, часто случается, что колодец дает ее так мало, что работы не хватает даже на одного человека, а еще чаще он не дает ее совсем. На двадцать тысяч derricks, дающих своим владельцам более или менее значительное количество нефти, в различных округах Пенсильвании приходится пятьсот тысяч derricks, не дающих ни капли минерального масла. В числе последних оказались и колодцы Раймунда Фрезоля.

Напрасно, устроившись в Дрилль-Пите с Кассулэ, он посвятил три недели на основательное изучение почвы и колодцев, находившихся уже в действии, прежде чем приступить к покупке участка земли. Напрасно он старался руководствоваться в своем выборе правилами, которые на основании опытов казались непреложными. Подпочва его участка, быть может, и содержала в себе нефть, но ему не посчастливилось попасть на нее, и его — маленький капитал почти целиком был поглощен этим предприятием.

Тем не менее Раймунд сделал при этом массу новых наблюдений и приобрел драгоценные сведения. Неудача даже помогает сильным волей и подготавливает их будущий успех. Гениальная и грандиозная идея возродилась в его неутомимой голове. Но для приведения в исполнение этой идеи необходим был значительный капитал, Раймунд поискал подходящего компаньона и остановился на Эбенезере Куртиссе.

Нефтяной король не был гениальным человеком, но он имел редкое качество — всецело отдаваться начатому делу, — и ему-то, по всей вероятности, был обязан своим колоссальным богатством. В его глазах все, что не касалось нефти, не заслуживало никакого внимания. Все его мысли устремлялись лишь только к одному этому делу. Если бы спросить его, зачем на свете существует строевой лес и сталь, он наверно бы ответил: ‘Для того, чтобы делать из них derricks и буры!’

В его глазах нефть была продуктом первой необходимости, имеющим самые различные применения, особенно в топке пароходов и различных машин, а также и в освещении.

Он любил даже сам запах ее и, получив насморк, заявлял, что нет лучше лекарства от него, как ложечка нефти. Что же касается естественных противников ее — электричества и газа, то он не только приказал употреблять у себя в дому лишь одну нефть, но даже не мог и слышать о них без гнева. Добыча нефти, перевоз, цены ее на различных рынках, — вот что занимало его и днем, и ночью.

Цены на нее занимали его в особенности. Эбенезер Куртисс не удовольствовался собиранием в сундуки блестящих доходов, которые доставляли ему колодцы. Оставь он их спокойно течь, и он ежедневно получал бы от пяти-шести тысяч долларов, то есть от семи-восьми миллионов франков в год. Но нет! Этого ему было мало! Это ему надоедало и казалось слишком ничтожным. Ему нужна была спекуляция на Нью-Йоркской бирже, лихорадка игры с ее быстрым повышением и падением цен.

Нефть, действительно, быстро сделалась товаром, на котором играли на американской бирже, так же как и на акциях железных дорог. Сначала нефть продавалась лишь на месте и по ценам, установленным полюбовно. Но постоянное колебание этих цен, в зависимости от более или менее значительного производства или потребления ее, не замедлили превратить нефть в любимый объект для спекуляций, — особенно спекулятивная горячка началась, когда стали собирать нефть в громадные общие депо. Вот пример одного из скачков цен на нефть.

Первую нефть, полученную из колодца Драка, продавали по двадцать долларов за barrell в триста тридцать шесть литров. В 1860 году цена упала до двух-трех долларов. В январе 1861 года barrell стоил уже пятьдесят сантимов, да и то не находилось покупателей, спустя восемь-десять месяцев цена его колебалась между двадцатью пятью и пятьюдесятью су. Затем спрос на нефть внезапно увеличился, цена поднялась до четырех долларов и скоро достигла двенадцати. Подобные колебания продолжаются и до сих пор, сопровождаясь для одних — быстрым обогащением, для других — полным разорением.

Из-за гигантских операций с нефтью, которыми занимался Эбенезер Куртисс, его имя само собой приходило на ум, раз только дело имело отношение к нефти. О нем именно и подумал Раймунд Фрезоль для приведения в исполнение своей идеи. И вот однажды около десяти часов он отправился к Эбенезеру. Как и все крупные американские негоцианты, нефтяной король имел контору, совершенно отдельную от его дома. Ночью он жил в прекрасной вилле, к югу от Дрилль-Пита, а все дни проводил в своей конторе, в центре города. Эта контора не представляла собой ничего роскошного: большая, просто меблированная зала с рядом дубовых столов, шкафов и стульев, в которой работало человек двадцать конторщиков, отдельное, обнесенное решеткой место для Иакова Фреймана, кассира и друга детства Эбенезера, наконец, очень простой кабинет для него самого, — вот и все.

Перед его конторкой — телеграфная катушка, которую в Соединенных Штатах увидишь в каждом общественном месте, в каждом отеле, с нее раскручивалась синяя бумажная лента, сообщая о курсе Нью-Йоркской биржи.

И этот курс, казалось, особенно интересовал Эбенезера, если судить по тому беспокойству, с каким он следил за лентой.

— Сорок восемь центов… сорок семь… сорок восемь… сорок восемь… сорок шесть… сорок семь с половиной… сорок шесть… сорок пять… — сообщала синяя полоска.

— Снова понижение! — ворчал Эбенезер, сидя в своем камышовом кресле. — Это невыносимо! Если так будет продолжаться, то в конце концов нефть будут отдавать задаром, и цена не покроет даже издержек на перевозку!

— Сорок пять… сорок три… сорок четыре… сорок два… тридцать девять… тридцать семь… тридцать шесть… тридцать семь… тридцать три!! — продолжал телеграф.

— Тридцать три! Это значит, падение на четырнадцать центов в десять минут. Это — сумасшествие! — брюзжал Эбенезер, все более и более волнуясь.

А безответная синяя лента: — тридцать три с половиной… тридцать два… двадцать семь… двадцать четыре… двадцать три… двадцать два…

— Но это — паника! Настоящая паника! Никогда еще не видели ничего подобного! — вскричал нефтяной король. — Иаков! — позвал он, надавив пуговку электрического звонка.

Суровое, слово пергаментное лицо показалось в открытой двери.

— Сколько у нас закуплено нефти?

Голова исчезла, навела, без сомнения, справку в своем убежище и возвратилась с таким ответом:

— Три миллиона девятьсот сорок тысяч barrels!

— Я так и думал… Ну, и попали мы в переделку!.. Отчего могло произойти такое неожиданное понижение?

Как бы в ответ на этот вопрос, синяя полоска, на которой осталось значительное пространство незанятым, сообщила такую новость:

‘Причиной паники является учреждение общества для проведения нефти по подземной трубе от берегов Каспийского моря в европейской России’.

— Черт побрал бы русскую нефть! Ведь нужно же было, чтобы она осложнила наши дела! И если даже это и правда, эта подземная труба… Компания глупцов! Не понимаете разве вы, что понадобятся месяцы, если даже не годы, для того чтобы она могла функционировать?

Этот нагоняй, с которым Эбенезер мысленно обратился к тем, кто понижал курс на Нью-Йоркской бирже, нисколько, как можно догадаться, не взволновал их. По крайней мере, синяя полоска с бесстрастностью историка продолжала отмечать все более и более низкие цены.

— Двадцать один… двадцать один с половиной… девятнадцать… восемнадцать… семнадцать… шестнадцать…

В это время вошел мальчик с визитной карточкой и подал ее Эбенезеру Куртиссу. Тот взглянул на нее и увидел совершенно незнакомое имя:

‘Раймунд Фрезоль’.

— Меня ни для кого нет дома! — вскричал он, побледнев от гнева.

— Даже и для того, кто принесет вам новое богатство? — спросил сильный и молодой голос с порога двери.

В то же самое время Раймунд вошел, любезно улыбаясь. Ни на секунду ему не приходило в голову, что Эбенезер может не принять его или не соблазниться его проектом, послушав его хотя бы в течение пяти минут. Но он не принял в соображение, что демон игры всецело захватил Эбенезера.

— Принесли ли вы мне средство поднять до доллара цену на нефть, которая в этот момент упала до шестнадцати су? — зарычал Эбенезер, взбесившись на то, что он счел просто за неуместную шутку.

— Средство поднять цену на нефть? — повторил молодой француз. — Откровенно говоря — не думаю, — сказал он, подумав минуту. — Мой проект скорее заставит понизить цену, по крайней мере, в Европе…

— Понизить цену, когда она и теперь уже шестнадцать су, и это стоило уже мне пять-шесть миллионов долларов? А! вот это я называю блестящей идеей!

Избавьте меня от труда слушать вас, молодой человек! — резко оборвал Эбенезер, — у меня теперь есть более нужное дело, и я вам повторяю, что меня ни для кого нет дома!

— Тем хуже для вас, Эбенезер Куртисс, — холодно возразил Раймунд, — но в тот день, когда вам надоест терять на бирже, и вы захотите утроить свое состояние, вспомните, что я знаю для этого средство и могу указать вам его! Разумеется, если я еще не передам его в чьи-нибудь руки!

С этими словами он поклонился и исчез.

Такова была первая встреча Эбенезера с Раймундом.

ГЛАВА V. Походное бюро

Раймунд, оставляя Эбенезера, был разочарован более, чем желал бы это показать. Он вернулся прямо в гостиницу, в которой жил с Кассулэ, она носила претенциозное название ‘Palace-House’, а в действительности ничем не напоминала дворец. Это просто было длинное и низкое деревянное строение, очень похожее на сарай, заколоченный досками со всех четырех сторон. В нижнем этаже помещался зал, через который надо было пройти, чтобы достичь лестницы, ведущей в спальню. В этом зале находился bar, то есть длинный прилавок, где хозяин во главе полдюжины растрепанных служанок раздавал своим клиентам мутное пиво под названием ‘double Bass’ и картофельную водку с разными названиями: pick-me-up, cock-tails, sherry-cobblers, eye-openers и так далее.

Посетители, стоя поглощавшие все это питье, принадлежали к категории авантюристов, каких всегда много в странах, обладающих какими-нибудь природными богатствами. Вчера они, как саранча, налетали на Калифорнию, Австралию или бриллиантовые копи Капштадта, сегодня — на нефтеносные земли, где каждый из них твердо надеялся в несколько дней составить состояние. Все нации и все классы встречались в этой толпе. Здесь были и англичане с загоревшими медно-красными лицами, угрюмые испанцы, добрые ребята-французы, итальянцы с энергичными жестами, тяжеловесные немцы, упрямые спорщики, и, наконец, в громадном количестве китайцы, несмотря на препятствие их эмиграции со стороны правительства Соединенных Штатов, вся эта толпа опустошала стаканы, болтала среди настоящего вавилонского смешения языков, грызла сухарики и ломтики сыра, лежавшие в большой корзинке на прилавке.

Раймунд сотни раз видал это всеобщее пьянство и обыкновенно его почти не замечал, но сегодня оно его неприятно поразило, вероятно, потому, что он был мрачно настроен. По всей вероятности, так оно и было, и он поднялся к себе с твердым решением немедля переменить квартиру, чтобы избавить Кассулэ от столь пагубных примеров. Он сейчас же попросил подать ему счет и велел своему маленькому товарищу приготовить все к отъезду.

Затем они вместе отправились искать себе новое жилище. Уже с четверть часа они бродили по улицам, не находя ничего подходящего, как вдруг в этой части города поднялся сильный шум. Они подъезжали туда, и вскоре им открылась грандиозная и ужасная картина.

Чудовищный столб пламени поднимался на высоту по крайней мере двадцати пяти метров, облака черного дыма на неизмеримом пространстве покрывали небо. Случайно ли, или по воле преступной руки, вспыхнул резервуар нефти в пятьдесят тысяч кубических метров поблизости с несколькими другими такими же резервуарами. Удушливые пары клубились уже в воздухе, и искры летели на город, угрожая спалить его весь. Толпа вокруг все увеличивалась, с трудом освобождая место для пожарных машин, которые спешили к месту пожара.

Устроили цепь, чтобы ведрами передавать воду из нескольких фонтанов, каждый работал лихорадочно, чтобы не дать пожару распространиться, но без большого успеха. Были уже и пострадавшие: трое рабочих, не успевшие убежать, лежали обугленные у подножия горящего резервуара, — пять или шесть других, тяжелообожженных, но еще живых, были отнесены в ближайшие аптеки для оказания им помощи.

В этой части города повсюду царили шум и смятение. Однако пожар — настолько частый случай в стране нефти, вне зоны непосредственной опасности мирно продолжались обычные работы и люди занимались своими делами так же спокойно, как будто бы пожар произошел за сто лье оттуда. Раймунд и Кассулэ в числе первых прибежали на помощь и встали в цепь. Молодой француз тотчас же заметил, что пожарные насосы, ударяя в пламя, казалось, увеличивали его. Причина была ясна: помпы не концентрировали своего действия на одном определенном пункте, а окружали огненный столб рядом отдельных струй, и их вода, моментально улетучиваясь, служила как бы новой пищей для пожара. Раймунд бросился бегом к заведовавшему пожарными насосами. В нескольких словах он доказал ему, что единственный способ победить огонь — это собрать все рукава машин на крыше еще нетронутого резервуара, который находился почти в двадцати метрах от горящего, и затем разом направить всю струю против самого очага пожара. Распоряжавшийся насосами колебался. Мысль Раймунда казалась ему верной, но подниматься на раскаленную уже крышу резервуара, к тому же еще наполненного нефтью, и в таком незначительном расстоянии от огня, — это не очень-то привлекало его.

Раймунд руководствовался лишь своим мужественным сердцем.

— Идем, господа! Дело идет о спасении города! — сказал он, не колеблясь хватая один из пожарных насосов, и побежал к железной лестнице, которая вела на намеченную им позицию.

Его пример наэлектризовал толпу. Пожарные бросились за ним, как кошки карабкаясь на резервуар, который должен был послужить платформой для их батареи.

Двадцать рукавов менее чем в три минуты оказались втащенными на эту платформу, — и вдруг настоящий водяной смерч обрушился на огненный столб.

Пламя крутилось, то съеживалось, то вновь вырывалось, ревело, шипело, протестовало, но… было побеждено. Не было возможности противиться такому непрерывному водному потоку.

В несколько мгновений все было кончено, огонь потушен, опасность отражена. Только облака дыма и пара, нависшие еще над резервуарами, указывали ‘а опасность, которой только что избежал город.

Раймунд уже сошел с резервуара и был встречен овацией толпы, видевшей его мужество. Он поспешил скрыться от этих шумных манифестаций, и, захватив с собой Кассулэ, отправился переменить одежду, так как с него буквально ручьями текла вода. Дорогой он прошел мимо двух телеграфных бюро, битком набитых народом, — так бывало каждый раз, когда в Дрилль-Пите случалось что-нибудь с нефтью. Действительно, самые незначительные случаи оказывали такое заметное влияние на цены на нефть, что все газеты и все спекулянты содержали в Пенсильвании специальных корреспондентов, которые как можно скорее сообщали им обо всем происходившем там.

О пожаре, который мог значительно уменьшить количество наличной нефти, а следовательно, и повысить цены на нее, были повсюду посланы телеграммы. Теперь сообщали об окончании пожара, и столько народу подавало депеши, что перед приемными окошечками образовались целые хвосты ожидающих очереди.

Это обстоятельство сейчас же обратило на себя внимание изобретательного Раймунда.

‘Передвижное телеграфное бюро, вроде военных, сделало бы сегодня хороший сбор, расположившись около пожара!’ — сказал он сам себе. И почти тотчас же мысленно добавил: ‘ Удивительно, что об этом никто еще не подумал в этой стране, где телеграф предоставлен в частные руки, а общественные интересы постоянно меняются. Публика заинтересована то новым колодцем, известий о котором ждут все биржи, то другим, иссякающим или же начинающим вдруг давать нефть в десять раз больше обыкновенного’. Здесь Раймунд внезапно прервал свои размышления, воскликнув:

— А в самом деле, почему бы мне не устроить этого передвижного телеграфного бюро, раз идея недурна? Это не должно стоить очень дорого!

Меняя платье, он обдумывал этот план, находя его все более соблазнительным.

Наскоро одевшись, он отправился в магазин, хозяином которого был маленький, круглый как шар и необычайно деятельный человек по прозвищу Short-Joe (Иосиф короткий).

— Мне нужен бы аппарат Морзе! — сказал Раймунд.

— Аппарат Морзе?.. Для открывания коробок с сардинками? — наугад спросил Short-Joe, который никогда не был силен в физике.

Раймунд не мог удержаться от смеха.

— Вы не отгадали! Дело идет о телеграфном аппарате, который надо выписать из Нью-Йорка или Филадельфии.

— Аппарат, вроде тех, что у Lightning Company? — спросил Short-Joe, нимало не смутившись. — Быть может, они уступят один, они получили дюжину их на прошлой неделе.

— Я бы сэкономил время, если бы компания согласилась на это!

— Я беру это на себя.

— Ну, так при случае спросите там, сколько компания возьмет за передачу депеш, которые я буду отправлять из передвижного бюро в город?

— Из бюро, которое вы намерены устроить? Общество сделает вам скидку с текущего тарифа за депеши, — сказал Short-Joe.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно… оно всегда так делает!

— В таком случае, остается только проложить линию… Есть у вас проволока?

— Различной толщины и всякого качества! У меня есть даже изолированная проволока, которую проводят по телеграфным столбам… десять су за ярд, — добавил Short-Joe, который хорошо умел считать, хотя и не был силен в физике.

— Дайте мне сначала триста ярдов. Теперь мне надо довольно большую карету, или просто просторную и легкую телегу.

— Ах! — вздохнул Short-Joe, — y меня пока еще нет экипажей в магазине, но если вы согласитесь отправиться со мной к каретному мастеру Томми Дункану, то, быть может, мы устроим там ваше дело.

Отправились к Томми Дункану, не входя еще во двор к нему, Раймунд увидал старый дилижанс с желтым кузовом, с не стертой еще надписью ‘Harrisburg — Bear-Creek’.

— Сколько стоит этот дилижанс? — сейчас же спросил он.

— Вы его можете дешево получить, — ответил ка-ретник. — Вот уже два года, как он хранится у меня, — со времени открытия железной дороги. Это дилижанс старого Дэвиса. Может быть, вы знаете его.

— Нет. Дело не в этом… Цена?

— Восемьдесят долларов.

— Дело кончено!

Раймунд дал каретнику несколько указаний относительно некоторых поправок внутри почтенной фуры, потом отправился к содержателю лошадей, который дал ему две клячи. В это время Short-Joe сговаривался с Телеграфным Обществом об уступке аппарата Морзе, а Кассулэ отправился в гостиницу за оставленным там багажом.

В тот же вечер походное бюро расположилось в нескольких шагах от колодца Графтона, который в эту минуту особенно возбуждал общественное любопытство. На следующее утро оба друга приступили к прокладке проволоки, которую они соединили с ближайшей станцией, и ровно в полдень открылось новое телеграфное бюро.

Раймунд справедливо рассчитывал на многочисленных корреспондентов, ежедневно являвшихся за новыми сведениями, но он никогда и не мечтал о том успехе, какой его ожидал в действительности.

Весь город отнесся к его походному бюро, как к какому-нибудь чуду, и многие посылали телеграммы только для того, чтобы выразить свое участие к его предприятию.

Американцы до безумия любят эти маленькие промышленные нововведения, в которых они видят одну из отличительных черт своего гения. Они склонны даже преувеличить их значение и делать из мухи слона, раз дело идет о Соединенных Штатах.

Это явно обнаружилось на следующее утро в ‘Drill- Pit Herald’. Этот политический и литературный листок, единственный редактор которого был в то же время и единственным автором, корректором и наборщиком, посвятил свою передовую статью горячему восхвалению скромного изобретения Раймунда. По мнению остроумного автора этой статьи, в одной только Америке могла зародиться такая простая и вместе практичная идея, и в Америке эта слава выпала на долю Дрилль-Пита. Старый, негодный к употреблению дилижанс, кусок проволоки и аппарат Морзе — вот что послужило основанием для успеха. Старый Свет заставил бы их до скончания века исполнять свое обычное назначение, там и в голову никому не пришло бы поместить в дилижансе что-либо другое, кроме пассажиров и тюков, или поставить аппарат Морзе где-нибудь в другом месте, а не на телеграфной станции. Но юная Америка обладала большим воображением, и ее дети не принадлежали к числу рутинеров. Явился молодой человек, который сумел из этих ветхих предметов создать нечто совсем новое. И этот молодой человек, почти ребенок, был героем, скромным героем, который еще недавно спас Дрилль-Пит от верного разрушения, от Вавилонской катастрофы, и так далее, и так далее.

Затем следовали очень фантастические подробности из биографии Раймунда Фрезоля, об его образе жизни, цвете его волос, его манере есть яйца всмятку, при этом не забыт и адрес его портного, ‘наш почтенный согражданин господин Иосиф Драйтон, прозванный своими многочисленными друзьями Short-Joe, пышные магазины которого продолжают привлекать сливки общества в доме N 24 по улице Браудверк’. Статья заканчивалась самым похвальным отзывом о Кассулэ, который внезапно сделался ‘отличным, молодым инженером, уставшим искать свое счастье во мраке старой Европы и нашедшим его под яркими лучами американского солнца’.

Этот дифирамб был прерван, по всем правилам искусства янки, жирным шрифтом:

‘Изумительное открытие. — Новое применение телеграфа. — Превзойдены Т. Эдисон и др. — Нью-Йорк разбит наголову. — Дрилль-Пит — умственная столица Штатов. — Дилижанс Дэвиса: что из него сумел сделать гениальный человек. — Гражданский герой. — Высокое самоотвержение. — Вода и огонь. — Борьба стихий. — Победа. — Гром побежден. — Господин Раймунд Фрезоль. — Неизданная биография человека сегодняшнего и завтрашнего дня. — Преданный ученик М. Кассулэ.’

Среди ревностных читателей ‘Drill-Pit Herald’ был и Эбенезер Куртисс. Он каждое утро прочитывал местный листок, закусывая яичницей с ветчиной, неизменно составлявшей его ранний завтрак. На этот раз его внимание было привлечено жирными буквами, которыми было напечатано имя Раймунда Фрезоля, и он спрашивал себя, где ему встречалось уже это имя.

Эбенезер почти тотчас же вспомнил о визитной карточке того молодого человека, который третьего дня приходил поговорить с ним о новом способе обогащения.

— Эх! — сказал себе Эбенезер, — этот мальчик, кажется, не дурак! Его идея о походном телеграфном бюро, право, славная идея, которую можно было бы разработать. Уж ее ошибся ли я, отослав его к черту? Быть может, он хотел предложить мне, действительно, нечто серьезное. Ведь его собственные слова были: ‘В тот день, когда вам надоест терять на бирже и вы захотите утроить свое состояние, вспомните, что я знаю для этого средство и один я смогу указать вам его! Но, разумеется, если я не передам его еще в чьи-нибудь руки!..’

— Вот его слова. Они, по крайней мере, были коротки и ясны. Отчего я не захотел его выслушать? И к чему поторопился спровадить его?

Так размышлял Эбенезер, доедая свою яичницу с ветчиной. Как многие деловые люди, никогда ничего не изобретшие, он прекрасно умел извлекать выгоду из чужих идей. Таким образом, его сожаления обратились в угрызения совести при мысли, что он упустил благоприятный случай.

Результатом этих размышлений было то, что Эбенезер вдруг ощутил потребность совершить после завтрака маленькую прогулку. Ему внезапно пришла мысль послать депешу своему агенту в Чикаго, и вместо того, чтобы обратиться в первое попавшееся бюро, он направился к колодцу Графтона.

ГЛАВА VI. Идея Раймунда Фрезоля

Кассулэ смотрел в одно из окон бывшего дилижанса. Вдруг он сказал Раймунду, который читал, облокотившись на свой маленький столик:

— Господин Эбенезер Куртисс идет сюда!

— Эбенезер Куртисс? О! Неужели мои слова уже подействовали, и он поинтересовался узнать, что я подразумевал под средством разбогатеть?

Почти в ту же минуту постучали в форточку, и Кассулэ взял депешу, подписанную фамилией Куртисс.

— Двадцать восемь центов! — сказал он тотчас же.

— Вот доллар. Будьте любезны заплатить, или лучше возьмите себе монетку, мальчуган! — ответил Эбенезер. — Господин Фрезоль у себя? — добавил он самым милым тоном.

Кассулэ глазами спросил Раймунда, который так же ответил ему.

— Господин Фрезоль не принимает! — важно заявил молодой паж.

— Скажите, пожалуйста, что господин Куртисс желает с ним переговорить. Быть может, он уделит мне несколько минут? — кротко возразил Эбенезер, любопытство которого возросло при виде этих препятствий.

Раймунду очень хотелось выдержать характер и закричать, что его ни для кого нет дома, как это сделал нефтяной король, но природное великодушие восторжествовало над мимолетным соблазном отомстить, потому он отворил дверцу своего узкого жилища и вышел.

— Я желал бы переговорить с вами о деле, приведшем вас ко мне, — сказал Эбенезер. — Я уверен, что вы извините мне резкость приема, когда узнаете, что в ту минуту я чуть было не лишился трех миллионов долларов из-за проклятой паники.

Это признание было так чистосердечно, что окончательно обезоружило Раймунда.

Соскочив на землю, он подошел к нефтяному королю.

— Ну, хорошо, поговорим, — сказал он, — раз вы этого теперь хотите!

— Вы хотели предложить мне промышленный проект?

— Проект, реализация которого произведет в нефтяной промышленности глубокую и внезапную перемену в пользу тех, которые сумеют его понять и выполнить! — сказал молодой человек, устремляя на своего собеседника глубокий и светлый взгляд.

Эбенезер знаком показал, что он ждет продолжения.

— Вот моя мысль, — продолжал Раймунд, — я вам ее выскажу откровенно, вы — честный человек и не способны привести ее в исполнение без меня, если вы с ней согласитесь.

Нефтяной король не поморщился.

— Слышали ли вы, что русские намереваются провести посредством подземной трубы нефть из Баку на Каспийском море в Москву?

— Слышал ли я об этом? Это-то проклятое известие и стоило мне трех миллионов долларов.

— Однако в этом русские только копируют Соединенные Штаты и подражают той сети подземных труб, которая доставляет всю нефть Пенсильвании в Нью- Йорк и Филадельфию. Мне ни к чему сообщать вам о том, какую революцию произвело проведение этой сети в промышленности этой страны. Вначале, вы помните, нефть вливали прямо в бочки, увозимые в тележках. Потом наступила эра железных дорог и вагонов-цистерн, снабженных клапаном для вливания нефти и краном для выливания. Но затруднение заключалось в подвозе нефти к этим вагонам. Это навело на мысль применить трубы для сообщения железнодорожных станций с нефтяными резервуарами. Первая из этих труб была проложена в 1865 году между разрабатываемыми тогда колодцами со станцией Miller’s-farin. Наконец пришли к убеждению, что еще проще было бы продолжить подземную трубу до Нью-Йорка.

— Таким образом, мало-помалу образовалась сеть подземных труб, которой покрылась Пенсильвания, по ней нефть течет к морскому берегу и оттуда разносится по всему миру.

— Все это действительно было так, как вы говорите, — вставил Эбенезер. — Меня еще не было в Дрилль-Пите, когда были проложены первые подземные трубы, но менее чем за семь лет моего пребывания, могу сказать, что видел, как их прокладывали тысячами!

— Ну! — возразил Раймунд Фрезоль, — вы думаете, что последнее слово сказано об этом способе транспорта, и что ничего нового уже придумать нельзя?

— Право, я совсем не вижу, каким образом можно было бы усовершенствовать систему! Разве это не самое удобное? Нам и остальным владельцам колодцев приходится заботиться только о наполнении наших нефтяных резервуаров. Когда эти резервуары наполнены, или почти что наполнены, является агент Transit Company. Он подсчитывает количество нефти, дает нам квитанцию об определенном количестве нефти и поворачивает ключ.

Тотчас наша нефть вливается в трубы вышеназванной компании отправляется в ее собственных резервуарах, где мы имеем право оставить ее в течение сорока пяти дней без всякой платы. По истечении этого срока она взимает по пол доллара за тысячу barrels в день. Мы же имеем право продать нашу нефть и доставить ее в Нью-Йорк, Филадельфию или во всякое другое место по нашему выбору, лишь бы у компании там был склад. Разве же это не сам идеал простоты? И можем ли мы желать более совершенной системы?

— Нет, пока вопрос идет о доставке вашей нефти в Нью-Йорк, Филадельфию или другой американский город, снабженный трубами Нефтяного Общества. Но как вы поступаете, если нужно доставить ее в Англию, во Францию, Европу или Китай?

— Разумеется, мы наполняем нефтью цинковые ящики или бочки для отправки их в Нью-Йорк и доставки морем по назначению.

— Именно! Вот в этом-то и загвоздка! Относительно перевозки морем вы находитесь еще на первой стадии и при первобытных приемах! Что вы делали до 1864 года, чтобы отправить нефть в Филадельфию? Вы вливали ее в бочки. Пароходы заменяют прежнюю тележку — вот и вся разница!

— Это неизбежно! Как же думаете вы переплыть Атлантику, если не на пароходах или кораблях? Вы, быть может, предполагаете прибегнуть к воздушным шарам?

— Вовсе нет, просто к проводной трубе, что вы и делаете уже на территории Соединенных Штатов. Раз это возможно, и вы сами находите удобным доставлять нефть в Америке по подземной сети труб, почему же не транспортировать ее в Европу по подводной трубе?

С минуту Эбенезер был озадачен этим вопросом.

— Почему? Почему?.. — сказал он, почесывая за ухом. — Я, право, этого не знаю. Вероятно, до этого еще не додумались, вот и все. Нью-Йорк выстроился не в один день, как говорят. Кроме того, хорошо вам говорить о подводной трубе через Атлантику. Неужели вы думаете, что это легко осуществить?

— Легко ли, я не знаю. Но что это возможно, то в этом нет сомнения. Уже громадная подземная труба, действующая сегодня около нас, служит доказательством этого. Если возможно было провести эту сеть, несмотря на все препятствия, на различные качества почвы, то тем легче проложить одну трубу через однородную среду океана. А представляете ли вы себе все те неисчислимые перемены в промышленности Пенсильвании, которые повлечет за собой такое усовершенствование в способе транспорта?

— Представляю ли я себе это? — вскричал Эбенезер, топнув ногой о траву, с горящим взглядом, со сжатыми кулаками, в порыве непреодолимого восторга. — Да уж одно то, что благодаря этому разом рухнет русская конкуренция! Ах! Вот славно почувствовали бы себя господа бакинские братья Нобели с их трубой или пароходами-цистернами!.. Легко было бы им тогда оспаривать у нас Гаврский или Ливерпульский рынки! Подводная труба, наводняющая Европу нашей нефтью! Это было бы величайшее промышленное предприятие нашего века! Наш вывоз, выражающийся теперь в миллионах barrels, стал бы выражаться в миллиардах. Знаете ли вы, молодой человек, что мы тогда продавали бы нефть, отправленную в Европу, по два-три сантима за литр. Знаете ли вы это? — добавил громовым голосом Эбенезер Куртисс, который в своем энтузиазме крепко схватил Раймунда за плечо.

— Несколько догадываюсь об этом, — улыбаясь ответил молодой француз, — и это-то я вам и предлагаю сделать: наводнить Европу нашей нефтью посредством трансатлантической трубы.

Эбенезер вдруг спустился с облаков, энтузиазм уступил место сомнению.

— Но, впрочем… возможно ли это? Или это только мечта? — возразил он, устремляя уже тревожный взгляд на сделавшего ему такое неожиданное предложение.

— По-моему, это не только практично, но даже легко осуществимо, — возразил Раймунд Фрезоль. — Я не сомневаюсь, что и вам это покажется очень просто, если вы хладнокровно обсудите это. Вспомните, что одна подземная сеть Transit Company в тысячу двести раз длиннее трубы, о которой идет речь, обратите внимание на то, что никто на свете, никакая власть, никакое частное или международное вмешательство не в силах остановить нас в этом предприятии, наконец, вместо того, чтобы рыть канавы для прокладывания труб и снова засыпать их землей, нам придется прокладывать их прямо под водой, не заботясь ни о чьем разрешении!

— Это правда! — ответил все еще озабоченный Эбенезер. — И поверьте мне, я так же, как и вы, желаю иметь больше шансов на это. Но вы сами понимаете, что в таком деле можно судить только на основании фактов.

— Разумеется, мы и добудем их, и я обещаю вам это в скором времени! Но так как мы теперь рассуждаем еще теоретически, то представьте себе, что теперь только 1864 год и в Пенсильвании нет еще ни одной подземной трубы для транспорта нефти. Допустим, что я явился к вам с предложением проложить сеть труб, подобную той, какая действует теперь. Нашли бы вы мой проект осуществимым?

— Очень может быть, что и нет: лет десять тому назад никто бы не поверил, что эта сеть разовьется так широко и окажет такие услуги!

— А лет двадцать тому назад никто и не поверил бы в практичность такой идеи. Припомните только, какое противодействие встретило это предприятие, злобу и насмешки со всех сторон, выходки всех возчиков с целью помешать прокладыванию труб! То, что я вам предлагаю на обсуждение, гораздо проще и вовсе не так ново, как проект 1864 года. Речь идет только о том, чтобы под водой сделать то же, что уже сделано под землей.

— Согласен. Но скажите, как это сделать?

— Если вы хотите, я вам покажу это на опыте.

— Сегодня?

— Сегодня, если вы это находите нужным, но лучше завтра. Я должен кое-что подготовить. Мне нужен паровой катер, форма и несколько простых приборов.

— Паровой катер уже найден, — это мой ‘Topsi-Turvy’, который я предоставляю в ваше распоряжение.

— Не торопитесь, и когда все будет готово, сообщите мне. Если вы докажете мне, что ваш план можно привести в исполнение, то я вам обещаю сделать это, или я больше не Эбенезер Куртисс!

— Это решено?

— Да!

— Отлично, господин Куртисс, завтра в два часа на набережной Benett! Если вы сдержите ваше слово так же, как я свое, трансатлантическая труба будет готова!

На следующий день в назначенное время Эбенезер Куртисс явился на свидание. Раймунд в сопровождении Кассулэ ожидал его на паровом катере, снабженном маленькой печью. Вблизи этой раскаленной переносной печки лежали несколько пачек серой бумаги и несколько кусков гуттаперчи.

— Мы сначала отправимся на озеро, — сказал молодой француз, когда нефтяной король расположился на корме. — Там я вам покажу свою систему.

Менее чем в четверть часа достигли озера, а через несколько минут были уже достаточно далеко от берега, чтобы приступить к опыту.

Раймунд сначала усилил огонь в своей печке, затем поставил на нее чугунный котел, в который бросил несколько кусков гуттаперчи. Наконец, все это он закрыл колпаком с боковым отверстием, в которое можно было вставить изогнутую трубку. Она тянулась до кормы катера, где, проходя под рукой Эбенезера, выдавалась над винтом. Эбенезер молча наблюдал за этими приготовлениями.

— Эта элементарная модель, — сказал ему Раймунд, — представляет собой наш корабельный аппарат для изготовления подводной трубы и для прокладывания ее по мере выхода из формы, изображаемой этой изогнутой трубкой. Нам придется тщательно изучить калибр, толщину, даже состав подводной трубы. Предположим на минуту, что стенки ее сделаны из крепкой, свернутой спиралью проволоки, как эта, например, — легкой, упругой, которую можно еще скрепить гуттаперчей. Металлические части трубы мы получаем на корабль совсем готовыми, — пароходы подвозят их по мере развития дела. Эти сегменты скрепляются друг с другом в самой форме, где они покрываются слоем гуттаперчи, так что оттуда они выходят уже в виде непрерывной трубы, еще мягкой, — что позволяет прокладывать ее, как канат, и дает возможность прекратить работы почти моментально, если на океане начнется сильное волнение. В таком случае отрезанный конец опускается в воду, но предварительно крепко прикрепляется к большому бакену, так что легко может быть поднят и снова соединен при возобновлении работ.

— Я все хорошо понимаю! — сказал Эбенезер. — Труба в момент погружения не совсем еще отвердела, что позволяет обращаться с ней, как с канатом, жидкость, куда она опускается, заканчивает ее отвердение. Можно прекратить работу, закрыв свободный конец трубы, и по желанию снова начать ее. Ведь так? Не правда ли?

— Совершенно верно!

— Но что делается с трубой, опущенной в море? Будет ли она следовать по всем неровностям морского дна, или, как электрические кабели, будет располагаться как попало, то лежа на подводной скале, то мостиком перекидываясь над пропастями. Я боюсь, что в таком случае потребуется упругость, несовместимая с необходимой гибкостью и размером трубы.

— Возражение было бы вполне справедливо, если бы труба прокладывалась совсем как подводный кабель или следовала бы по дну океана. Но это не так. По многим причинам, из которых главная — необходимость уменьшить по возможности длину и стоимость трубы, я думаю, что надо прокладывать ее по прямой линии и с этой целью сделать ее плавучей.

— На поверхности?

— О, нет! Тут она подверглась бы слишком многим случайностям, не говоря уже о протесте всех моряков по поводу нового, такого необычайного рифа. Поэтому наша труба будет погружена на шестьдесят метров ниже уровня океана. Таким образом, она никому не помешает и ей нечего опасаться ни киля кораблей, ни бурь, которые на такой глубине даже не волнуют вод.

— Но как удержать ее в таком положении?

— Подводными поплавками, расположенными на расстоянии двенадцати метров и подобранными к ее грузу, величине и плотности той среды, в которую ее надо поместить. Это дело простого гидростатического расчета.

— Вы считаете это осуществимым?

— Вот доказательство этого!

Раймунд развернул один из свертков серой бумаги, достал оттуда каучуковую трубку в пять-шесть метров, закрытую с обоих концов и набитую свинцом, которую Short-Joe достал ему сегодня утром. Металлические полые шары, привязанные шнурками, располагались на некотором расстоянии вдоль этой трубки, наподобие воздушных шаров.

Молодой француз бросил все это в воду. Тотчас же труба погрузилась на глубину шестьдесят сантиметров и осталась там совершенно неподвижной.

— Представьте крепость, длину и размер моей трубы достаточными, — добавил он, — представьте, что поплавки соответствуют ей по размерам, и замените шестьдесят сантиметров пресной воды шестьюдесятью метрами морской, — вот и вся наша трансатлантическая труба!

Эбенезер молчал, но был, видимо, поражен простотой этого доказательства.

— Физические законы всегда одни и те же, — продолжал Раймунд, — идет ли дело о маленькой трубе, как эта, или о громадной, как та, которую мы думаем проложить. Сделаете ли вы опыт в банке с золотыми рыбками или в Атлантическом океане, — главные условия задачи остаются те же. Понадобится больше гуттаперчи, больше спирали, одним словом, больше денег, — вот и вся разница! Тут только вопрос в деньгах!

— О! — сказал Эбенезер, сжимая кулаки с видом твердой решимости, — в деньгах не будет недостатка! Конечно, если не понадобятся миллиарды? — добавил он, бросив на Раймунда взгляд, в котором читался страх не осуществить эту мечту.

— Миллиарды — нет! — ответил молодой человек. — Но все-таки миллионы: по всей вероятности, пять или шесть миллионов долларов!

— Это найдется! — сказал янки, облегченно вздохнув, — и я беру это на себя. Покажите мне только применение этого аппарата!

Он показал пальцем на котел, поставленный на печь.

— Это суть нашего плавучего завода, — пояснил Раймунд. — Вот труба из спиральной пружины, которую я вставляю в эту форму! — продолжал он, приводя в исполнение свои слова.

— Под влиянием жара расплавленная гуттаперча потечет вдоль этой пружины и соединится с ней. Достаточно будет прокладывать такую трубу за кормой катера, и, по мере ее погружения, вы увидите, что она отвердеет на том самом месте, где должна остаться… Смотрите, вот она начинает выходить!

В самом деле, вытянутый очень простым механизмом — веревкой, намотанной на небольшой валик, — гуттаперчевый цилиндр показался из согнутой трубы, мало-помалу удлиняясь, достиг поверхности воды и наконец стал погружаться.

Минут через двадцать длина его равнялась уже двум метрам. Кассулэ местами прикреплял металлические поплавки. В конце концов труба, отрезанная от формы, осталась неподвижна под водой на глубине нескольких сантиметров.

Этот результат настолько же удовлетворил Эбенезера, как и самого Раймунда Фрезоля.

— Доказательство кажется мне вполне достаточным, — сказал он, — но мне хотелось бы повторить опыт с трубой другого размера и в присутствии одного из моих друзей, моего кассира Иакова Фреймана можно устроить это?

— В любой для вас день!

— Мы сообща условимся об этом. Будьте любезны сегодня вечером прийти ко мне на обед!

Порешив так, они собрались возвратиться в город, но катер переменил место, и им пришлось долго искать опущенные в воду трубы.

— В другой раз я отмечу их пробковым бакеном, чтобы проделать все, что понадобится в море! — сказал Раймунд.

Но все-таки нашли более удобным следующий опыт сделать на реке, почему им и удалось поймать шпионившего за ними Петера Мюрфи на месте преступления.

ГЛАВА VII. Петер Мюрфи, старый морской волк

Странным же, однако, шпионом был этот Петер Мюрфи! Частью из жалости, частью из любопытства, а также и вследствие ему самому непонятного побуждения, Раймунд, одев его прилично, велел дать ему поесть и стал за ним наблюдать. Ему хотелось изучить эту живую загадку и разузнать, для Тимоти ли Кимпбелля этот альбинос выслеживал его. Петер Мюрфи замечательно облегчил ему задачу, привязавшись, как несчастная, бездомная собака, к походному жилищу, где он был так хорошо принят. Не спрашивая ничьего разрешения, он соорудил себе постель из сухих листьев между колесами бывшего дилижанса и под защищающей его крышей кузова проводил ночь и даже день, зарывшись в предоставленное ему старое одеяло. Во время еды он ничего не просил, но добродушно принимал и поспешно уничтожал все, что предлагал ему Кассулэ по приказанию Раймунда. Взамен такого гостеприимства он оказывал мелкие услуги, относил депеши по адресу, ходил за водой и присматривал за хозяйством: все это проделывалось с усердием четырехлетнего ребенка или хорошо дрессированной болонки, машинально и без всякой инициативы. Его рассудок был так слаб, что он едва мог понять самый простой вопрос и ответить на него.

По крайней мере, это случалось лишь в виде исключения, и то, когда вопрос имел редкое счастье возбудить на секунду его внимание.

Но, собственно говоря, Петер Мюрфи не был идиотом, временами он был способен выразить и понять какое-нибудь элементарное суждение.

Часовщик сказал бы про него, что у него не действует главная пружина. Но по странной аномалии смутный инстинкт пережил крушение его рассудка — у него сохранилась как бы органическая потребность забираться в угол, подсматривать за людьми и подслушивать их разговоры, не всегда понимая их. Рабочие колодца Графтона вскоре заметили этот недостаток своего нового соседа, поговорив об этом в течение нескольких дней, они стали оказывать несчастному страдальцу то трогательное почтение, с каким народ относится к юродивым.

— Он потерял рассудок, — говорили они, качая головой, — но никто лучше его не предскажет погоду, не узнает человека на расстоянии пятисот шагов, не увидит того, чего другие не замечают!

Раймунд, пришедший к тому же заключению, вполне отказался от мысли, что Петер Мюрфи мог быть сознательным шпионом. Он скорее видел в нем нечто вроде охотничьей двуногой собаки, ищейки, и подумывал даже, нельзя ли как-нибудь использовать этот странный инстинкт для защиты себя от любопытных, сделав Петера Мюрфи сторожем.

Несчастный сумасшедший очень скоро проникся беспредельным почтением к своему благодетелю. Чувство благодарности, по крайней мере, не погасло в нем. Он не только полюбил Раймунда с первых же дней любовью преданной собаки, но даже само имя имело для него какое-то особенное значение. Иногда он целыми часами бесконечно повторял: ‘Раймунд Фрезоль! Раймунд Фрезоль! Раймунд Фрезоль!’

Но особенно он любил Кассулэ. Даже резкость последнего была ему приятна, даже толчки от него доставляли ему настоящее удовольствие. В этом ему мальчуган не отказывал, особенно, когда заставал на месте преступления за каким-нибудь кустом или перегородкой, занятого добровольным шпионством.

— Что ты тут делаешь, дуралей? — говорил он Мюрфи, тряся его без всякого почтения, — опять подсматриваешь за рабочими? Прекрасное занятие! Объясни мне, пожалуйста, чего ты думаешь этим добиться?

Петер Мюрфи глуповато улыбался, не отвечая ни слова.

— Какой же ты дурак, однако! — продолжал тот, — знаешь ли, ты заставляешь очень плохо думать о себе, и в один прекрасный день тебе может очень влететь за это. Конечно, если меня не будет поблизости, а при мне не советую колотить тебя! — добавил Кассулэ в порыве великодушия. — Неужели ты не можешь понять, что в конце концов я могу и опоздать со своей помощью? — Но Петер Мюрфи этого не понимал! Он, очевидно, чувствовал доброту, скрывавшуюся за этой суровостью, и, желая выказать свою благодарность, временами старался несколько осветить свою прошлую жизнь.

— Когда я был моряком… — сказал он однажды, не окончив своей, наверно, смутной мысли.

— Ты, моряком?.. — вскричал Кассулэ, — ты недостаточно умен для этого, мой бедный Петер! Речной моряк — еще пожалуй!..

Но альбинос пылко протестовал против этого обвинения, а так как Кассулэ продолжал сомневаться в его морских подвигах, то желание убедить своего друга возвратило Мюрфи на минуту дар слова.

— Видишь ли, мой милый Кассулэ, — сказал он с необычайной легкостью, — возможно, что у меня глупый вид, но я не всегда был таким, уверяю тебя! Петер Мюрфи, — словом, я, тот, кого зовут так, — Петер Мюрфи был славным мальчиком в твои года! Копия с тебя, настоящая копия! Можешь поверить этому!

— Мерси за комплимент! — прервал тот, смеясь.

— Но Петер Мюрфи столько пережил, у Петера Мюрфи было столько горя! — добавил альбинос уже тише, словно мысль ускользала от него.

— Так ты был моряком? — спросил Кассулэ с оттенком недоверия.

— Конечно!

— В каком флоте? В военном?

— Во флоте… в морском флоте…

— Фьють!.. А какому государству принадлежал твой флот?

— Какому государству?.. Моему, конечно!.. Я был тогда французом! — сказал Петер Мюрфи, понижая тон, прищуривая глаз и таинственно покачивая головой.

Кассулэ навострил уши, надеясь услышать еще какую-нибудь новость. Но альбинос унесся уже в своих мечтах, устремил свой взгляд в землю и не сказал больше ни слова. На этот день все было кончено.

В следующий раз он опять вернулся к воспоминаниям о своей профессии моряка и произнес имя, которое заставило встрепенуться Раймунда Фрезоля, — имя ‘Belle Irma’, корабля, которым командовал его отец. Живо заинтересовавшись этим отрывком разговора, он подошел к обоим собеседникам, находившимся недалеко от него. Приблизившись к Петеру Мюрфи, который кивал головой как фарфоровый мандарин, Раймунд положил руку ему на плечо.

— Что говорил ты о ‘Belle Irma’? — спросил он. Петер Мюрфи ничего не ответил, его физиономия приобрела свое обычное тупое выражение.

— Ну! — вскричал Раймунд Фрезоль, тряся его за руку, — повтори же свои слова! Ты служил на корабле ‘Belle Irma’?

Ни звука: Петер Мюрфи снова впал в молчание. Пришлось отказаться выпытать у него что-либо. Раймунд с сожалением сделал это, и хотя ему казалось маловероятным, чтобы несчастный дурачок мог сообщить что-нибудь интересное о ‘Belle Irma’, он все-таки велел Кассулэ по возможности чаще возвращаться к этому предмету.

Этот случай составил еще новое звено, соединявшее Раймунда с Петером Мюрфи, и упрочил то неопределенное положение, которое занимал последний в походном телеграфном бюро. Но вскоре другие заботы отвлекли Раймунда.

Посвятив два дня своей жене и дочери, Эбенезер Куртисс выразил желание снова заняться грандиозным проектом Раймунда Фрезоля и, казалось, все более увлекался им. Собирались, составляли сметы, занимались вычислениями. Раймунда особенно занимала единственно интересная, по его мнению, техническая сторона предприятия, Эбенезер же видел только финансовую. Он вскоре пришел к заключению, что подводная труба представляет собой великолепную аферу, — доставит ли она ему монополию в торговле нефтью с Европой или же только монополию в транспортировке нефти.

— Вывоз нефти, — говорил он, — теперь равняется шестистам миллионам галлонов. Предположим, что мы доставляли бы эту нефть прямо в Европу по Нью-Йоркской цене с надбавкой по десять сантимов за галлон в восемь литров, и так как никто не может конкурировать с нами, то это доставит нам в год шестьдесят миллионов верной прибыли. Предположим, что мы сами даже не вели бы торговли нефтью, а пользовались бы только платой за транспорт, — результат будет тот же самый. Следовательно, допустив, что потребление нефти в Старом Свете не увеличится с проложением трубы, мы будем исправно получать доход с миллиарда франков по шесть процентов. Итак, эта труба является просто золотой россыпью, раз прокладка ее и содержание будет стоить всего одну сороковую или одну пятидесятую части этого миллиарда.

Эбенезер стал потирать руки и видя, как миллионы нагромождаются на миллионы, начал мечтать о колоссальном богатстве, превосходящем все соединенные вместе состояния Вандербильдта, Гульда и Маскау, — он видел себя уже самым богатым человеком в Соединенных Штатах и даже во всем свете, — в сущности, это было единственное понятное ему честолюбие.

Открывший ему такие перспективы, конечно, заслуживал чести быть представленным жене и Магде. Эбенезер пригласил его к обеду в следующий вторник. Помещение было очень скромное, так как вилла Куртисса считалась лишь временной квартирой нефтяного короля, в которой он, правда, проводил три четверти года, но, как он сам говорил, холостяком, — его официальное жилище было в Нью-Йорке. Две горничные и лакей-негр составляли всю его прислугу в Дрилль-Пите, тогда как в своем дворце он держал повара-француза, взятого из лучшего ресторана Соединенных Штатов, двух метрдотелей, дюжину лакеев и целый легион конюхов, о чем он охотно, даже чересчур, быть может, вспоминал при каждом удобном случае.

Но в действительности, Эбенезер предпочитал свою скромную виллу в Дрилль-Пите всем дворцам мира. Он чувствовал себя лучше в своей среде, вдали от критических взоров ‘этих проклятых лакеев’, которые точно не признавали его ‘достаточно знатным для себя’. Как почти и все промышленные аристократы этой страны, нефтяной король начал свою карьеру очень скромно, не более как пятнадцать лет тому назад он был простым управляющим на лесопильном заводе в маленьком городке Запада. Там он встретил теперешнюю мистрис Куртисс и женился на ней.

Мисс Смит, как звали ее тогда, соединяла в себе страшное честолюбие с замечательной практичностью. Она потребовала от своего мужа, чтобы он брал уроки арифметики и торговой корреспонденции, сама она, едва умея подписать свое имя, храбро принялась за работу и через пять-шесть лет, когда Эбенезер купил кирпичный завод в Омахе, его жена могла вести приходно-расходные книги. Строгой экономии и любви к порядку своей жены Эбенезер был обязан тем, что вскоре смог купить значительные участки в Дрилль-Пите и предпринять бурение колодцев, благодаря чему занял первое место в промышленности Пенсильвании. Поэтому Эбенезер постоянно восхвалял качества своей супруги и перед всеми оказывал ей знаки уважения.

— Без моей славной жены я не был бы тем, чем являюсь теперь! — часто повторял он. — Она первая поняла значение нефтяных колодцев и заставила меня купить лучшие участки в Дрилль-Пите!

До того времени, пока доходы Эбенезера не достигли своих настоящих размеров, мистрис Куртисс была посвящена во все его предприятия. Но в течение последних двух-трех лет заботы о воспитании дочери и честолюбивая мечта завоевать себе место в высшем свете почти постоянно удерживали ее в Нью-Йорке.

Магда, ее единственный ребенок, вырастала одновременно с богатством Куртиссов, и ее воспитание как бы отразило в себе фазы его увеличения. Получив первые понятия в начальной деревенской школе под руководством Иакова Фреймана, который тогда был ее репетитором, она поступила полной пансионеркой в скромный пансион в Омахе, потом к тринадцати годам была помещена в ‘Acadmie des dames Pattison’, самую модную в Нью-Йорке школу, с поручением затмить всех своих подруг роскошью, это было буквальное желание Эбенезера, видевшего в этой роскоши доказательство своего увеличивающегося богатства. Не довольствуясь тем, что Магда выписывала свои наряды и шляпы из Парижа, он часто лично заходил в модные магазины и посылал Магде самые дорогие кружева, шелк и бриллианты.

Напрасно было бы внушать Эбенезеру, что хороший тон не допускает этих украшений у тринадцатилетних девочек.

— Ладно, — торжествующе возражал он, — это выдумки, распространяемые бедняками. Для кого же и существуют эти кружева и драгоценности, как не для таких, кто может их купить? Я желал бы найти еще подороже, чтобы подарить их Магде!

Результатом такого странного понятия об изяществе, довольно распространенного у людей класса Эбенезера, было то, что девочка с ее атласными платьями и кольцами на всех пальцах показалась бы очень смешной во всякой другой среде. Но она была от природы так изящна, что этот наряд принцессы или испанской мадонны казался изобретенным как бы исключительно для нее, и среди ее подруг она возбуждала лишь легкую зависть. С этого времени за ней установилась репутация красавицы, которая была единогласно признана при выезде ее в свет. Нью-Йоркское общество мало требовательно, и достаточно жить на широкую ногу, чтобы встретить в нем хороший прием. Магда была прелестна и считалась самой богатой наследницей в Пенсильвании, этого было достаточно, чтобы перед ней открылись все двери. В этом ей помогли связи по пансиону: ее лучший друг Алиса Купер, дочь богатого банкира с Wall-Street, взялась ввести ее в общество. Богатство Куперов было составлено двадцать лет тому назад, значит, они опередили Куртиссов в обществе и могли им покровительствовать. Поэтому они даже устроили большое торжество в честь Алисы и Магды. Этот первый обед остался памятен для семьи Куртиссов. Сколько страхов, колебаний, споров из-за того, как приличнее держать себя на этих празднествах. Куртисс стоял за сюртук, Магда — за черный фрак. Следовало ли надеть белый галстук или нет? Нужно ли было явиться в перчатках и держать шляпу в руках до обеда или оставить ее в прихожей? Трудные задачи, мучительные сомнения. Всегда практичная мистрис Куртисс купила в конце концов ‘Руководство хорошего тона’, где вопрос о костюме был, к счастью, подробно разобран. Эбенезер с изумлением узнал, что по возможности не следует есть с ножа, превращать вилку в зубочистку и пить из стакана с полосканием. Автор драгоценного руководства также горячо восставал против привычки янки плевать повсюду и специально советовал не свистеть за столом. Все эти советы страшно смутили Эбенезера, и с тяжким сердцем он уселся в свою восьмирессорную карету. Но все сошло как нельзя лучше. Никто и не обратил внимания на фокусы, которые проделывал нефтяной король со своей вилкой, а красота Магды имела громадный успех.

С этого торжественного дебюта для госпожи Куртисс и ее дочери началась новая жизнь — жизнь парадных обедов, балов, прогулок верхом и в экипаже, сезонов в Саратолге. С чистой женской гибкостью и интуицией они скоро усвоили тон новой среды, по крайней мере Магда подходила к ней как нельзя лучше. Ни у кого не было таких красивых лошадей, таких изящных туалетов и такой толпы поклонников. Ее родители давали ей полную свободу, как это принято в Америке. Она пользовалась ею, обнадеживая всех молодых людей, имевших счастье понравиться ей во время кадрили, и так же легко брала обещание обратно. В Дрилль-Пите говорили, что с одиннадцати лет она приняла такую систему, торжественно заявив своим родителям, что она только что обручилась с молодым Томом Стреттом, их соседом и ее школьным товарищем. Том вскоре получил отставку, уступив место другому претенденту, и с этого времени список женихов Магды так сильно увеличился, что лишь она одна могла бы привести его в порядок, да и то еще не наверное, — так гласила легенда. Раймунд слыхал все это. Он сбегал к всесведующему Short-Joe, чтобы принарядиться с головы до ног. Short-Joe, ходячая газета, объявил ему, качая головой, что он лично предпочел бы ‘пообедать с Савской царицей’, чем с мисс Магдой Куртисс.

Насколько были справедливы эти смутные слухи, этого нельзя было узнать. Неопределенное беспокойство, которое заранее внушала Раймунду столь опасная сирена, от этих рассказов значительно увеличилось, и, придя на виллу Куртисс, он был взволнован гораздо более, чем желал бы показать это.

ГЛАВА VIII. На Yellow—River

Первое впечатление было ободряющее. Госпожа Куртисс оказалась маленькой, кругленькой женщиной с умной и доброй физиономией. Она встретила Раймунда очень радушно.

— Я знаю, как высоко ценит вас муж, господин Фрезоль, — сказала она, протягивая ему руку. — Считайте наш дом своим как здесь, так и в Нью-Йорке!

— Папа сказал нам, что вы подали ему самую лучшую в мире мысль, и нам очень интересно узнать ее во всех подробностях! — раздался свежий и музыкальный голос. Эти слова были сказаны молодой белокурой девушкой, вышивавшей туфли у окна гостиной, она была так проста и скромна в своем сером парусиновом платье, что Раймунд с трудом узнал в ней ослепительное видение которое явилось ему третьего дня. Так это — мисс Куртисс, модная красавица и признанная кокетка! Право, она мало оправдывала слухи, ходившие о ней. За всю свою жизнь Раймунд не встречал такой приветливости и добродушия. Он почувствовал себя вполне в своей тарелке, словно с двадцатилетним товарищем. И по настоянию дам, слышавших об его оригинальном жилище, он рассказал им историю бывшего дилижанса и его обитателей.

Эта история очень понравилась Магде. Она заявила о своем непременном желании познакомиться с Кассулэ и Петером Мюрфи.

— Не позже, чем завтра, я нарочно пойду отнести депешу к колодцу Графтона! — сказала она.

Тем временем пришел Эбенезер в сопровождении Фреймана. Других гостей не было, и обед носил интимный характер. Можно было безбоязненно говорить о грандиозном проекте, и Раймунд чувствовал себя в ударе. Как француз, он умел живо и изящно формулировать свою мысль, чем сильно отличался от молодых остолопов, обыкновенно во время разговора сосавших ручку своей тросточки.

Мисс Куртисс слушала его с самым лестным вниманием. Со времени своего приезда в Дрилль-Пит Магда была охвачена приступом благоразумия, удивлявшим ее саму. Вид конторы отца, гигантских нефтяных резервуаров, этих яростно работавших derricks, грохот машин, весь этот трудолюбивый улей и простота виллы Куртисса, — все это произвело сильное впечатление на ее восприимчивую натуру. Почти инстинктивно она усвоила не только костюм, гармонирующий с окружающей средой, но даже мысли и чувства, каких у нее не явилось бы в Нью-Йорке. Например, она принялась за книгу знаменитого историка Паркмана, найденную в старом шкафу, и стала вышивать туфли отцу, — два факта, которые сильно удивили бы Алису Купер и остальных ее подруг, если бы они были свидетельницами этого.

Магда временами сама удивлялась этому, но вследствие новизны и резкости перемены она находила в этом прелесть и вполне входила в свою роль. Не для того ли, чтобы выдержать роль до конца, она была так приветлива с Раймундом? Может быть, потому что в Нью-Йорке, в своем обычном обществе, она никогда не удостоила бы сказать двух слов молодому человеку, который занимался передачей депеш и жил в каком-то ветхом дилижансе.

По правде сказать, она не позволила бы даже представить его себе. Но в Дрилль-Пите — это другое дело. Во-первых, представление уже состоялось. Кроме того, теперь наступил для нее период домашней добродетели. Магда думала, что, интересуясь проектом Раймунда, она только сообразуется с желаниями отца. Как бы то ни было, разговор в течение вечера носил такой оживленный характер, Магда была так мила и Раймунд так воодушевлен, что он ушел домой очень довольный собой и остальными, говоря себе, что ни в Старом, ни в Новом Свете ничто не может сравниться с мисс Куртисс. Она хотела на следующий день совершить с отцом прогулку по Yellow-River, чтобы самой посмотреть на знаменитую трубу, о которой так много говорилось за столом в гостиной.

Разве это не было знаком самого деликатного внимания к молодому инженеру! По крайней мере, он так это принял, и этого было достаточно, чтобы всецело покорить его.

Даже сплетни, распространяемые в Дрилль-Пите насчет мисс Куртисс, еще более побудили его сделаться ее рыцарем. Никогда такая ужасная клевета не задевала более совершенного создания! Магда кокетка? Это невероятно! Достаточно было видеть ее, чтобы опровергнуть все слухи, основанные на этой клевете!

Подобное обвинение с этих пор казалось Раймунду богохульством. Он спрашивал себя, не надо ли ему завтра отправиться вырвать язык или, по крайней мере, отодрать уши тем, кто распространял подобные слухи.

Быть может, он не имел на это права, не будучи ни братом, ни родственником мисс Куртисс. Но в день, когда он приобрел бы хоть малейшее право сделаться ее защитником, он показал бы себя!

Какое право? Ну, право жениха. В конце концов, что же тут такого необычайного? Эбенезер, правда, был колоссально богат, а у Раймунда в кассе не было теперь и пятиста долларов. Но разве он не затеял коммерческого предприятия, которое непременно составит ему состояние? Стоило только довести его до конца. Все предсказывало его успех. Эбенезер понимал его важность, Иаков Фрейман, человек влиятельный в семье Куртисс, сказал, что со своей стороны он не может сделать никакого серьезного возражения. Мисс Куртисс объявила, что она в восторге от проекта, ее мать назвала его ‘великолепным’.

Лишь бы только осуществился он, и на следующий день Раймунд сделался бы очень богатым и популярным человеком, расстояние, отделявшее его от Магды, таким образом уничтожалось. Такие радужные мечты побуждали его без устали работать для достижения окончательного успеха, изучить дело до мельчайших подробностей во избежание неудач. Убаюкивая себя такими надеждами и мечтами, Раймунд заснул в купе старого дилижанса.

На следующий день, еще задолго до назначенного часа, он уже находился с Кассулэ и Петером Мюрфи на паровом катере, приготавливая все для предполагаемой экскурсии, вдруг, к его необычайному удивлению, Магда явилась одна.

— Отец поручил мне извиниться перед вами, он не может ехать! — сказала она, подходя к деревянной набережной, — но вы примите меня все-таки? — добавила она с улыбкой.

Примет ли он ее?.. Раймунд был вне себя от радости, помогая ей взойти на катер и сесть на корме под навес. От счастья у него не хватало слов выразить свой восторг.

— Я уверена, что я вас скандализирую, явившись сюда одна, — сказала Магда, наполовину прикрывшись красным зонтиком, в то время как катер пустился в путь. — Во Франции, как в Испании и Турции, молодые девушки выходят не иначе, как в сопровождении гувернантки, не так ли?

— Поверьте, что вы меня ничуть не скандализируете! — самым серьезным тоном протестовал Раймунд. — У каждой нации есть свои обычаи, которые всегда имеют свое оправдание, и в эту минуту я всего менее вздумал бы жаловаться на американскую свободу!

— Значит, вы не находите необходимым, чтобы молодая девушка вечно ходила с опущенными глазами, прижав локти плотно к телу, под охраной особы зрелого возраста, безразлично, родственницы или нет? По правде сказать, такой режим мне не по душе!

— Быть может, он совсем не так суров, как вы воображаете! — смеясь, заметил Раймунд.

— Вот видите! Вы его защищаете! Я даю голову на отсечение, держу даже пари, что ваш французский предрассудок доходит до крайности, до того, что вы, наверно, находите в выборе мужа родителей и опекунов более компетентными, чем самих барышень?

— Я, признаться, мало занимался этим вопросом. Но по первому взгляду я не вижу ничего странного в признании прав и мнений семьи в таком важном деле. Разве родители и даже опекуны не имеют более житейской опытности, чем только что вышедший из пансиона ребенок, и не лучше ли обыкновенно они могут оценить достоинства кандидатов?

— Его финансовые достоинства — быть может! — сказала Магда с оттенком презрительной иронии, — но деньги — не все в этом мире!

— Разумеется! — горячо вскричал Раймунд. — Упаси меня Бог утверждать что-либо подобное! Не приписывайте мне, ради Бога, чувств, которые мне совершенно чужды! Но неужели вы думаете, что во Франции заключается больше корыстолюбивых браков, чем в Соединенных Штатах?

— Не знаю. Я могу только сказать, что одна мысль не самой выбрать себе спутника жизни противна мне.

— Это вполне понятно, если принять во внимание систему образования в Соединенных Штатах. Здесь у мальчиков и девочек одни и те же школы, те же учителя, программы, сидят они на одних скамейках и с раннего детства привыкли обращаться друг с другом по-товарищески.

— Вполне естественно, что они знают друг друга и рано учатся судить о товарищах. Тогда как во Франции, где школьная жизнь так резко разделена, это является большим исключением.

— Благодарю вас, — сказала Магда, — вы разъяснили мне этот непонятный обычай, но позвольте мне предпочесть нашу систему вашей… Я… — Она остановилась, как будто бы желала коснуться личных воспоминаний, но вдруг вспомнила, что недавняя ее дружба с Раймундом не допускает подобной откровенности. В течение нескольких минут она молча смотрела на воду, струившуюся по бокам катера, потом вдруг сказала: — Мне кажется, что мы несколько отвлеклись от главной цели нашей экскурсии. Вы обещали объяснить мне вашу систему подводной трубы, — не желаете ли исполнить свое обещание?

Раймунд поспешил удовлетворить ее и пустил в ход свой аппарат. Но, как часто случается, действительность оказалась менее интересной, чем мечта. Грандиозный проект подводной трубы, пересекающей Атлантический океан, увлек воображение мисс Куртисс, вид гуттаперчевой трубочки с полудюжиной поплавков показался ей менее интересным. Она не дала себе отчета, что это лишь опытный образец другой трубы, что все в природе лишь относительно, и что грандиозность идеи не измеряется сантиметром. Едва взглянув на опыт, она перевела разговор на более интересную тему, спросив Раймунда, откуда в нем любовь к механике.

Он ответил, что это, по всей вероятности, есть следствие его разнообразных занятий, и так как она настаивала, требуя подробностей, он просто рассказал ей свою жизнь, полную труда, путешествий и испытаний. Два или три раза в течение рассказа он произнес имя Кассулэ. Магда захотела его видеть, и когда он предстал перед ней весь красный, вертя в руках свою старую соломенную шляпу, она попросила Раймунда позвать также и Мюрфи. Словом, в конце прогулки, когда катер понесся вверх по течению в Дрилль-Пит, Магда могла сказать, что она знала Раймунда Фрезоля так же хорошо, как и он сам себя. Разумеется, чтобы не отстать от него, она решилась досказать то, что час тому назад застыло на ее устах. Это касалось ее собственных занятий, о прекращении которых она сожалела.

— Вы, может быть, слышали, что я слишком рано сделалась невестой? — сказала она с характеризующей ее прямотой. — Говорят также, что я двенадцать раз была невестой, — это неправда… три раза только… Вы, конечно, с вашими французскими понятиями найдете, что это много, но войдите на минутку в мое положение. Шесть или семь лет тому назад мой отец был владельцем скромного кирпичного завода в Омахе, сын одного из наших соседей, мой школьный товарищ, Том Стретт, предложил мне выйти за него, как только он создаст себе независимое положение. Я его любила и, зная, что наш брак понравится обоим семьям, приняла его предложение. Но спустя несколько месяцев я убедилась, что никогда не могла бы быть счастлива с Томом. Он сделался лентяем и игроком. Я узнала, что он, как и многие молодые люди нашей страны, пил водку и частенько бывал пьян. Неужели же я могла выйти за пьяницу? Я ему напрямик объявила, что надо или бросить свои скверные привычки, или отказаться от меня. Мое предупреждение пропало даром. Я порвала с ним. Разве я была неправа?

— Разумеется, нет! — вскричал Раймунд.

— … Два года спустя мы поселились здесь и мой отец начал работы с колодцем Вилльямса. Один молодой человек из наших друзей, Франк Дэвис, сделал мне честь, предложив руку и сердце. Он был честный малый, в полном смысле этого слова, добрый, трудолюбивый и умный. Я испытывала к нему искреннюю любовь, основанную на уважении. Наученная первым опытом, я отказалась, однако, от формального обещания. Было решено, что по выходе моем из пансиона мы возобновим этот разговор, и я дам ему окончательный ответ. На нас, кажется, смотрели, как на жениха с невестой, быть может, потому, что Франк Дэвис не возражал против этого, да и я сама была недалека от этой мысли. Все же, когда через три года я вновь увидела его, возвратившись из Нью-Йорка, этот брак показался мне невозможным. На мир я стала смотреть другими глазами, мои привычки и вкусы изменились, и Франк Дэвис перестал нравиться мне. Он напоминал мне мужика со своими грубыми манерами рудокопа. Если у меня даже и была когда-нибудь мысль выйти за него, то теперь я была далека от нее. Пришлось высказать ему это, и бедняга так огорчился, что покинул страну.

— Об этой истории заговорили, и так как мой отец разбогател за эти три года, то стали говорить, что я порвала с Франком из-за богатства. Могла ли я объяснить, что оно, собственно, не имело никакого влияния на мое решение? Здесь никто не понял бы моих причин, если бы я даже и вздумала их привести.

— Быть может, их нашли бы еще более обидными для Дрилль-Пита, чем высказанные предположения, — сказал Раймунд, с живым интересом слушавший эту неожиданную исповедь.

— Вы отнюдь не ошибаетесь! Все торговцы нефтью увидели бы в этом оскорбление всей их корпорации. Однако я и не думала оскорблять нефтепромышленников, уверяю вас. Я не забываю, что мой отец торгует нефтью, что это источник его богатства, — мне вовсе не приходит в голову краснеть за это. Но я же ведь не виновата в том, что из Дрилль-Пита поступила в Нью-Йоркский пансион, что я усвоила себе взгляды и привычки, не принятые здесь, и что я не похожа на жителей Пенсильвании! Быть может, вы находите странным, господин Фрезоль, что я рассказываю все эти истории? Это потому, что я вспомнила их сейчас, проезжая через город. Я в первый раз уяснила себе то, что до сей минуты оставалось для меня еще неясным. Я поняла, почему мысль выйти за Франка Дэвиса казалась мне невозможной. — Как бы то ни было, перехожу теперь к своему третьему жениху. Он был агентом одного Нью-Йоркского банка. Он принадлежал к одной из самых древних фамилий, Вирцунгам, которые ведут свое происхождение от первых голландских переселенцев, так называемых Knickers bockers, наше Сен-Жерменское предместье. Это очень маленький, обособленный мирок, — аристократия, тем более замкнутая, что она не совсем уверена в себе. Быть может, желание войти туда во что бы то ни стало заставило меня слишком поспешно принять предложение Самуила Вирцунга. Впрочем, сам по себе он был милый человек, — к несчастью, он не довольствовался исполнением на бирже заказов своих клиентов, а спекулировал на свой страх и риск, почему и задолжал громадную сумму в два или три миллиона долларов. По-видимому, мое приданое должно было пополнить дефицит, как вдруг мой отец, вовремя предупрежденный, резко прервал эту блестящую операцию, объявив, что он не выдаст меня раньше двух лет. На следующий день было возвещено о банкротстве Самуила Вирцунга, и он покинул Нью-Йорк. Вот история моих трех женихов.

— Последняя, по крайней мере, доказывает, что вмешательство семьи может иметь хорошую сторону даже в Нью-Йорке! — заметил Раймунд.

— Как совещательный голос, я согласна, но не как решающий! — возразила Магда, вставая, в то время как ‘Topsy-Turvy’ причаливал к набережной. — Я покину вас, не осмотрев вашего походного бюро, — добавила она, — мы с мамой уезжаем сегодня вечером.

В ту минуту, как Раймунд помогал мисс Куртисс сойти на берег, по набережной прошел седой человек, одетый в старый, черный, наглухо застегнутый сюртук и в квакерской широкополой шляпе. Его лицо было бледно, с тонкими губами. Черные зоркие глаза глубоко сидели в орбитах. С мрачным видом он бросил на ‘Topsy-Turvy’ такой сердитый взгляд, что Раймунд, поймав его, даже похолодел. Если бы он верил в ‘дурной глаз’, он подумал бы, что колдовство разрушит все его проекты. Магда посмотрела по направлению его взгляда и сказала ему:

— Вы знаете его? Это Тимоти Кимпбелль, враг моего отца. Если бы взглядом можно было убить, мы были бы уже мертвы, — не правда ли?

Эти слова сопровождались таким чистосердечным и звонким смехом, что он, казалось, разрушил бы все чары колдовства.

Почти в ту же минуту Петер Мюрфи, слышавший ее слова, вскричал, размахивая кулаками:

— Подождите! Я сброшу его в реку!

Он кинулся было за Тимоти Кимпбеллем, но Раймунд поспешно удержал его.

— Петер, успокойся, пожалуйста! Что за фантазия? В какой цивилизованной стране видел ты, чтобы людей бросали в воду? Не думал я, что ты так свиреп! — добавил он.

И действительно, странный контраст представляла собой физическая слабость несчастного альбиноса с его смертоносным проектом.

— Наблюдайте лучше за Тимоти, и, если заметите злой умысел у него, предупредите господина Фрезоля! — сказала Магда, обращаясь к Петеру Мюрфи.

Грациозно протянув руку молодому изобретателю, она ушла, не придав значения инциденту. Спустя два часа сам Short-Joe явился в походное бюро, нагруженный одеждой и лакомствами, которые мисс Куртисс посылала Петеру Мюрфи. Для Кассулэ была великолепная пара сапог, именно та, какую он выбрал, если бы ему предоставили высказать самое сердечное желание. Можно представить себе, как приняли Short-Joe в походном бюро. Как почтенный коммерсант, он был очень польщен визитом мисс Куртисс, и желая выразить свое удовольствие, изменил свою вчерашнюю фразу:

— Я не был бы более счастлив, если бы сама Савская царица явилась ко мне со своими распоряжениями! — сказал он.

Что касается Раймунда, то хотя он и не высказал своих чувств, но был в восторге от утренней прогулки. Магда говорила с ним, как с другом, она доверила ему личные тайны, очевидно, он мог думать, что не безразличен ей. Эта мысль наполнила его глубокой радостью.

Набравшись храбрости, он отправился вечером на железнодорожную станцию, — в депо, как говорят в Америке, чтобы распрощаться с обеими путешественницами. Госпожа Куртисс, видимо, оценила это внимание, а Магда лично поблагодарила его. Эбенезер попросил его через день явиться к нему в контору поговорить о проекте.

Разумеется, Раймунд был аккуратен. Нефтяной король сообщил ему, что в принципе он готов приняться за подводную трубу, но с условием, чтобы она была признана осуществимой компетентными инженерами. Прежде всего надо было посоветоваться с ними. Затем следовало изучить дело с практической точки зрения, рассмотреть все условия и собрать средства, служащих и материалы. Все это требовало переезда в Нью-Йорк. Поэтому Эбенезер предложил Раймунду составить с ним ‘подготовительную компанию’, куда один вносил свою идею и знания, а другой — капитал в двадцать тысяч долларов. Один из компаньонов был бы директором, другой — секретарем общества с определенным жалованием. Отправившись в Нью-Йорк, они приступали там к детальной разработке дела. Если через год дело не решилось бы окончательно, каждый вновь получал свою свободу.

Раймунд сразу согласился на эти условия.

Так как договор был формально составлен и подписан, то ему оставалось только ликвидировать свое маленькое телеграфное предприятие. Оно процветало, и он с сожалением покидал его. Short-Joe нашел молодого комиссионера, который взял на себя содержание походного бюро. Ему оставили в помощники Петера Мюрфи, который ни за что не соглашался покинуть Дрилль-Пит. С тех пор как мисс Куртисс поручила ему наблюдать за Тимоти Кимпбеллем, он считал себя как бы облеченным священной обязанностью.

ГЛАВА IX. На Пятой авеню

По приезду в Нью-Йорк Раймунд узнал, что мистрис Куртисс с дочерью уехали в Саратогу, модный курорт. Эбенезер предложил переехать к нему во дворец на Пятой улице. Но молодой изобретатель, дороживший своей независимостью, решил отклонить это предложение и поселиться с Кассулэ в скромном отеле. Он вдвойне поздравлял себя за приятное решение, когда в первый раз постучался в дверь ‘Curtiss-Heus’ и увидел, какого княжеского помещения избежал он со своим тощим чемоданом и скромным компаньоном.

Колоссальный дом из красного кирпича с шиферной крышей, с чудными окнами составлял угол квартала пышных домов в лучшем месте Нью-Йорка. Бронзовая дверь представляла копию с двери флорентийской ‘Bap- tistХre’.

Этот великолепный вход вел в мраморную прихожую с куполом из матовых стекол, из нее поднимались четыре монументальные лестницы. На каждом этаже в комнаты вели коридоры из резного дерева. Лестницы, как и прихожая, своим общим стилем напоминали ‘OpИra de Paris’. Они были сделаны из того же материала и украшены теми же статуями.

Эбенезер рассказывал сам, что, решив выстроить дом, он все предоставил архитектору, сказав лишь, чтобы все было как можно красивее и дороже. После архитектора явились обойщики, получившие те же инструкции. Результат этих стараний хотя временами и заставлял желать побольше вкуса, но зато своим подавляющим великолепием вполне удовлетворял мечты владельца.

Золото и шелк, художественная бронза, ослепительной красоты обои и восточные ковры со всех сторон обрамляли мозаичные медальоны с вензелем Куртисса.

В прихожей было с полдюжины рослых лакеев с толстыми икрами в красных и персикового цвета ливреях.

— Как был бы я жалок здесь! — сказал с улыбкой Раймунд, пока докладывали о нем нефтяному королю. Почти тотчас же лакей объявил, что барин приказал немедленно ввести его, и пошел перед ним по правой лестнице. Поднявшись на первый этаж, молодой француз прошел за своим проводником через огромную библиотеку, потом через еще большую картинную галерею, где на золотых бордюрах блистали имена лучших современных художников: Мейссонье, Коро и других. Были ли это оригиналы? Было бы рискованно утверждать это, и Эбенезер меньше всего мог бы проверить это.

Все, что он мог бы сказать и доказать по расходной книге, это то, что тут было живописи на несколько миллионов. А это и было главное в глазах Эбенезера, так как картинная галерея должна была лишь свидетельствовать о богатстве. Картины были размещены там по их стоимости. Самые дорогие занимали почетное место, — по крайней мере, если размеры их не были чересчур уже велики: однажды Эбенезер, не задумываясь, велел срезать небо великолепного Тициана, который доходил до потолка. Он очень радушно принял Раймунда, которого не видел целую неделю, и сейчас же объявил ему, что инженеры дали вполне благоприятное заключение о проекте. Они не только считали возможным проложить трубу, но находили, что это даже легко сделать в срок, назначенный Раймундом.

— В этом отношении, — сказал нефтяной король, — нечего сомневаться! В нашем проекте нет ничего несбыточного, и два солидных общества предлагают взяться за него. Но не скрою от вас, что, несмотря на одобрение инженеров, капиталисты против этого дела — они все считают его рискованным и говорят, что не пожертвуют на это ни одного доллара. Это для меня не важно! Я могу выполнить проект один, мой постоянный принцип — не делить ни с кем ни расходов, ни доходов, раз дело верное, — и я ничего не потерял от этого. В сущности, такой системе я и обязан своим богатством. Пробуравливая колодец Вилльямса, я видел сколько раз, что средства мои иссякают и мне нечем расплатиться с рабочими. Ко мне приходили с предложениями войти в долю, но я стоял на своем и отказывался. Я скорее продал бы обручальное кольцо жены! В конце концов я один достиг нефти, вместо того, чтобы уступить за несколько сотен долларов то, что стоило миллионы… Также я поступлю и с трубой, но только с условием, чтобы она не встала дороже назначенной вами суммы и вскоре могла бы быть пущена в ход.

— Я ручаюсь за это! — живо вскричал Раймунд. — Я с пользой эту неделю, — сказал он, вынимая из кармана записную книжку и показывая ее Эбенезеру. — Вот цифры, доказывающие это. Я советовался с самыми компетентными специалистами, посетил самые большие фабрики, изучил средства, находящиеся в нашем распоряжении, и могу, основательно ознакомившись с делом, повторить свое обещание. Вполне законченная труба будет стоить четыре миллиона долларов, с резервуарами же, необходимыми у начала и конца трубы, самое большее — пять. Будь у меня завтра нужный капитал, я берусь через год устроить транспорт нефти через Атлантический океан!

— Через год? — повторил Эбенезер. — Это, кажется, невозможно, судя по времени, нужному для прокладки подводного кабеля!

— Потому что не берутся за дело, как следует! Лично я вот как поступил бы: я сдал бы приготовление частей трубы одновременно нескольким французским и американским заводам, чтобы дело продвигалось быстрее. В Нью-Йорке устроил бы одно бюро для приема и отправки, другое же в Бресте, так как подводное сообщение будет устроено между этими двумя пунктами, — причины этого я объясню вам впоследствии. Двадцать пароходов получат свой груз готовых труб, и затем каждый из них проложит трубы в назначенном ему по плану месте. Вы знаете ведь, что сегменты металлических труб, покрываемые гуттаперчей в самый момент погружения, могут быть закрыты по желанию и затем опущены в море. Электрические бакены указывают на их положение и позволяют снова добыть их. Ничего не может быть проще, как скрепить их в нужный момент. Двадцать кораблей, прокладывая по километру в день, проложат шесть тысяч километров в триста рабочих дней. Считайте шестьдесят пять дней на отдых и дурную погоду, — вот и выйдет ровно год. В случае нужды мы можем увеличить число пароходов, довести его, например, до сорока, чтобы воспользоваться прекрасными летними днями, мы можем работать ночью и прокладывать в сутки до двух-трех километров труб. Можно будет вызвать конкуренцию между американскими и французскими заводами и установить премию за исполнение заказа до срока… В действительности общая длина будет меньше шести тысячи километров, — значит, достаточно лишь захотеть, чтобы все было готово к назначенному сроку, и нефть потекла бы под Атлантическим океаном.

— Я хочу этого, хочу! — вскричал Эбенезер, с силой сжимая руку молодого человека. — Мой дорогой Фрезоль, вы заражаете меня своей уверенностью. Но эта труба, следовательно, будет очень небольшого диаметра, раз она обойдется нам всего в четыре миллиона долларов, или двадцать миллионов франков?

— Маленького диаметра? Вовсе нет! Какая же выгода прокладывать через океан трубу, доставляющую лишь несколько литров в минуту? Ее размеры должны соответствовать нынешнему вывозу нефти и даже будущему. Ведь наша цель — уничтожить современный способ транспортировки нефти! Поэтому необходимо, чтобы наша труба пропускала по крайней мере ста двадцать или сто тридцать тысяч галлонов в день. Для этого необходим диаметр в восемьдесят сантиметров, и на такой диаметр рассчитана вся стоимость.

С этими словами Раймунд подал Эбенезеру сметы, сделанные пятью самыми крупными нью-йоркскими заводами.

— Я взял среднюю из этих цен, и по ней километр трубы обойдется приблизительно в три с половиной тысячи франков. Но вы знаете лучше меня, что можно будет получить скидку, затеяв переговоры сразу с американскими, французскими и английскими заводами. Следовательно, мы вполне можем рассчитывать на более низкие цены.

— Нужно закончить дело за один год! Непременно нужно! — говорил, шагая в волнении, Эбенезер. — О деньгах и говорить не стоит, раз достаточно четырех-пяти миллионов долларов! Я всегда предполагал, что потребуется не менее восьми или десяти миллионов, — и признаюсь вам, что охотно согласился бы даже на шесть, так как в подобном предприятии всегда надо иметь в виду различные непредвиденные расходы.

— За шесть миллионов долларов я берусь снабдить подводную трубу почти необходимым электрическим кабелем, прикрепив его к нашим поплавкам! — сказал Раймунд.

— Электрический кабель! — вскричал нефтяной король, насторожившись. — Это — идея, и славная идея! Прикрепленный к поплавкам, он будет легче и короче всех нынешних кабелей, идущих по дну океана, следовательно, обойдется гораздо дешевле, и депеши можно будет принимать по уменьшенным ценам. Значит, смерть остальным кабелям! Знаете ли, мой милый Фрезоль, что вам пришла в голову счастливая мысль?

— Это очень просто. Раз мы имеем линию поплавков, было бы глупо не утилизировать ее. Электрический кабель будет немедленно сообщать нам обо всем происходящем на обоих концах трубы, с другой стороны, им может пользоваться и публика.

На эту тему, близкую для обоих, разговор тянулся очень долго, до ленча. Когда лакей доложил о завтраке, Раймунд с радостью принял предложение и перешел в столовую, которая отличалась таким же великолепием, как и остальная часть дома.

Сервировка стола была достойна обстановки и по роскоши совершенно не соответствовала интимному завтраку. Чайная посуда, массивные золотые чаши для льда, напудренные лакеи — все было налицо! Если бы не tЙte-Ю-tЙte, то гость мог бы вообразить себя за дипломатическим обедом. Эбенезер во время своего пребывания в Нью-Йорке считал эту пышность необходимой и, скрепя сердце, переносил ее. Он не решался даже сказать французскому повару, что всем кушаньям предпочитает бобы в масле, как он ел их в Дрилль-Пите, — Магда раз навсегда заявила ему, что бобы — кушанье грубое и ‘очень дурного тона’.

По окончании обеда снова стали разговаривать о различных деталях проекта. Раймунд объяснил, как он задумал сделать свою трубу из металлической спирали и гуттаперчи, причем она сохраняла бы свою гибкость, так что до погружения с ней можно было бы обращаться, как с обыкновенным кабелем. Он указал, что можно по дешевой цене закупить громадное количество гуттаперчи у французских негоциантов в Конго. Наконец он вполне раскрыл свой план.

Труба должна идти из Нью-Йорка в Брест, продолжаясь с одной стороны до Пенсильвании, с другой — до Парижа. Вначале можно пока удовольствоваться лишь двумя приморскими станциями, чтоб уничтожить прежний способ транспортировки нефти.

— Нью-Йорк является уже и теперь огромным нефтяным складом на берегу Соединенных Штатов, вполне естественно взять его за точку отправления трубы. Необходимо также основать другой отдельный склад на европейском берегу, — он должен быть устроен по возможности ближе к Америке. Я думал было об Ирландии, но это остров, что уже осложняет дело. Самым удобным для того, чтоб достичь европейского континента, является мыс в Бретани, который как дружеская рука тянется от Франции к Америке. В окрестностях Бреста мы легко найдем долину, которую можно будет превратить в искусственное нефтяное озеро, оно будет служить нам резервуаром. Там временно будут запасаться нефтью суда из Ливерпуля, Лондона, Гавра, Бордо, Гамбурга и Марселя в ожидании, пока подземная сеть труб, вроде Пенсильванской, не пройдет от этого центра к большим рынкам Европы и не наводнит нашей нефтью весь Старый Свет.

— Включая сюда и Россию, которой мы достигнем раньше Бакинской трубы! — вставил Эбенезер.

— По всей вероятности, да! Но даже если бы нам и пришлось оставить Россию в покое, то один запад Европы доставил бы нам достаточное число клиентов. В тот день, когда нефть очутится на бретонском берегу почти по той же цене, как и в зеве ваших колодцев (или немножко более), она найдет себе такое обширное применение, что для удовлетворения спроса мы должны будем проложить две или три новые трубы, подобные первой.

Эбенезер молчал и, казалось, обсуждал в уме всю выгоду этого плана. Потом он высказал свою мысль.

— Признаюсь вам в одном, что меня немножко тревожит, — сказал он. — Если мы изберем точкой отправления Нью-Йорк, то боюсь, что нам придется работать больше для других, чем для самих себя. В этом случае всю нефть, отправляемую по нашей трубе в Европу, мы будем получать через Transit Company, которая владеет всей подземной сетью. Она не упустит своей выгоды, и мы будем доставлять нефть в Бретань уже не по Пенсильванской, а по Нью-Йоркской цене. Я желал бы уничтожить этого дорогого посредника и доставлять нефть в бретонский приемник прямо из наших колодцев.

— Нет ничего проще! Понадобится лишь добавочный капитал! — ответил молодой француз. — Достаточно устроить в Дрилль-Пите общий склад, соединить его прямо с Нью-Йорком трубой того же диаметра, как и подводная, и таким образом будет установлено прямое сообщение между Пенсильванией и Брестом.

Раз проект был окончен в главных чертах, оставалось лишь разделить между собой обязанности.

Эбенезер оставил за собой, разумеется, финансовую сторону, выдачу жалования и устройство общего склада в Дрилль-Пите. Раймунд же должен был заключать условия, приглашать служащих, — словом, руководить всей материальной стороной предприятия. Соответственно этому разделению были открыты две конторы, одна в Far-Rockaway, одном из приморских предместий Нью-Йорка, для технических занятий, другая на Бродвее — вблизи ‘Curtiss-House’, для денежных сделок.

Чтоб удобнее следить за всем, Раймунд поместился с Кассулэ в самой конторе, и с этих пор началась для него жизнь постоянного труда, бесконечных совещаний с инженерами, подрядчиками, тонких вычислений, прерываемых исследованием почвы, жизнь уравнений и торопливых поездок между Far-Rockaway и центром Нью-Йорка или Бруклина.

Почти месяц уже Фрезоль был весь погружен в свое дело, не думая ни о чем другом, весь отдавшись своей идее, как истый артист и изобретатель. Однажды утром ему нужно было увидеть Эбенезера до открытия конторы, и с этой целью он утром явился в ‘Curtiss-House’.

По обыкновению, в своем рабочем костюме, в кителе и соломенной шляпе, без перчаток, с видом солдата, идущего в атаку, Раймунд только что одним прыжком вскочил на мраморные ступеньки крыльца и влетел в прихожую, как вдруг очутился лицом к лицу с приехавшей накануне Магдой. Она была в костюме амазонки, в цилиндре, перчатках и с хлыстом в руке. У ее ног очень изящный молодой человек, одетый также для утренней прогулки, был занят прикреплением серебряных шпор к ботинкам молодой девушки. Но в первую минуту Раймунд видел лишь ее.

Вне себя от счастья снова видеть ее и считая себя вправе дружески обратиться к ней, он быстро снял шляпу и, улыбаясь, с протянутой рукой подошел к ней.

Он хотел ей выразить глубокую радость, видя ее возвратившейся совсем здоровой и счастливой, как вдруг Магда, бросив на него рассеянный, чуть ли не враждебный взгляд, пригвоздила его к месту своим ледяным поклоном и занялась десятой пуговкой своей перчатки. В ту же минуту снаружи послышался топот лошадей, подведенных грумами к крыльцу. Шпора была, вероятно, уже прикреплена, так как Магда направилась к двери. Ее спутник последовал за ней и ловко подсадил ее в седло. Потом он вскочил на свою лошадь, и они пустились рысью, сопровождаемые в тридцати шагах грумом в ливрее.

Все продолжалось не более минуты, но за это время Раймунд пережил истинное горе. Что мисс Куртисс намеренно ‘срезала’ его, сделав вид, что не узнает, — в этом нельзя было сомневаться. Но откуда в ней эта перемена? В Дрилль-Пите она казалась такой доброй и любящей! Добра до фамильярности, до того, что рассказала ему свою жизнь… а теперь она едва ответила на его поклон и выразила явное нежелание говорить с ним! Это казалось чудовищным. Вероятно, его очернили в ее глазах. Но кто и чем? Какую клевету могла услышать она?.. Вот о чем Раймунд со страхом спрашивал себя, как бы застыв на крыльце.

Нахальные взгляды прислуги в ливреях персикового цвета, видевшей и смаковавшей эту сценку, привели в себя молодого человека. Он поспешил покинуть прихожую и подняться к господину Куртиссу, который раз и навсегда приказал пропускать его к себе без доклада.

Хаос, царивший в его мыслях, лишил Раймунда обычной ясности и спокойствия в разговоре. В самой середине тщательного объяснения, почему необходимо депешей ускорить распоряжения в Конго, он вдруг прервал себя, спросив без всякого предисловия:

— Значит, мисс Куртисс выходит замуж?

— Магда? — ответил изумленный Эбенезер. — Я не знал этого. Кто вам сказал?

— Никто еще! — нервно вскричал Раймунд, — но я только что видел, как она отправилась верхом в обществе какого-то молодого человека, и отсюда заключил, что это, должно быть, ее жених!

Эбенезер приподнял свои густые брови и с таким любопытством посмотрел на молодого человека, что Раймунд вынужден был объясниться.

— Разве принято в Нью-Йорке молодым девушкам ездить верхом с кем бы то ни было, кроме брата? — спросил он, прекрасно сознавая всю бессмысленность своего вопроса, так как он знал этот обычай.

— Разумеется! — спокойно ответил Эбенезер. — Что же тут дурного?

— Дурного?.. Ничего, конечно, если вы находите это вполне естественным!..

— Я?.. Не понимаю вас, мой милый Фрезоль. Это дело Магды, а не отца выбирать своих друзей и кататься с ними, если ей это нравится, и к тому же вы сами разве не катались с ней по реке?

— Разве я иду в счет! — запальчиво вскричал Раймунд. — Я думаю, что такая свобода допустима лишь в деревне, а не в городе, так же как в Дрилль-Пите можно разговаривать с людьми, с которыми здесь более уже не знаются!

Эбенезер прекрасно заметил всю горечь этих слов, но он слишком хорошо знал всю независимость слов и поступков Магды, чтобы вмешаться в ссору, которая, он чувствовал, носится в воздухе.

— Нет, нет! — спокойно возразил он, — моя дочь не выходит замуж, — по крайней мере, насколько я знаю… хотя поклясться в этом не могу, вероятно, я последний узнаю об этом. С кем же вы ее видели? Я не знаю и трех четвертей окружающих ее молокососов. Ведь молодежь должна веселиться, не правда ли? Каждому свое. Но в конце концов, я могу сообщить вам, раз это вас интересует, — она говорила мне вчера вечером, что рассчитывает сегодня утром отправиться в парк позавтракать у Дельмонико с Эдмундом Певерилем.

— Одна? — прервал Раймунд.

— Не одна, раз я говорю вам, что с этим молодым человеком! — возразил Эбенезер, не теряя спокойствия. — Это сын Джона Певериля, — знаете вы дом Нортон, Певериль, Киттер и КR? Хороший дом. Я думаю, что Эдмунд милый мальчик, но не способен заработать ни одного су, — разве только на бегах, когда он попадет на хорошую лошадь. Магда дорого обойдется ему, если он сделает глупость жениться на ней. Вот, мой милый, я из любопытства покажу вам счет от портного, который я только что получил… пятнадцать тысяч двести двадцать долларов. Что вы скажете насчет этого? Как можно износить в один сезон на пятнадцать тысяч двести двадцать долларов костюмов для верховой езды, включая сюда даже панталоны, — это для меня непонятно! — добавил Эбенезер с довольным смехом.

Быть может, он втайне намерен был предупредить Раймунда о расточительности Магды, чтобы помешать ему слишком заинтересоваться ею, — как будто бы одно могло помешать другому.

— Если я покажу вам остальные счета, у вас волосы встанут дыбом на голове! — любезно добавил он, — я не говорю уже о заказах у парижских и нью-йоркских портных — это оплачивается гуртом, и я не знаю даже подробностей, но вот: четыре тысячи шестьсот долларов — перчаточнику, двести сорок долларов в месяц — цветочнице за одни бутоньерки… Просто сумасшествие!.. Не правда ли?.. Впрочем, сознаюсь, что в этом отчасти виноват сам я. Это я толкаю ее на такие сумасбродства! Но, как хотите, а я люблю видеть ее хорошо одетой! Какое же удовольствие буравить лучшие нефтяные колодцы в Пенсильвании, если не удовлетворять всех капризов единственной дочери. Магда — самая изящная девушка во всем Нью-Йорке, это несомненно!

Такое заключение показалось, наверно, очень мало утешительным для раненого сердца Раймунда, потому что он вдруг поднялся, простился с Эбенезером и вернулся в Far-Rockaway, проклиная судьбу, бедность, прекрасные волосы и капризных молодых девушек. Разумеется, он не был настолько философом, чтобы невежливость Магды не задела его, но, кроме того, ему было двадцать лет, а в этом возрасте легко из мухи делают слона.

ГЛАВА X. Уроки танцев и манер

В последующие дни Раймунд старался избегать Магды, приходя в ‘Curtiss-House’ лишь очень редко и всегда в те часы, когда он не рассчитывал встретить ее у отца. Несколько раз Эбенезер настойчиво приглашал его к завтраку или обеду, но ни разу не добился успеха. Под тем или другим предлогом Раймунд всегда отклонял приглашение. Он был задет за живое, и сердце его было действительно полно горечью. Быть может, он только посмеялся бы над капризами и дерзостью Магды, если бы занимал в обществе хорошее положение, но чем более он размышлял о случившемся, тем более убеждался, что резкость Магды была вызвана его неопределенным положением, которое отчасти выдавал и его костюм.

— В ее глазах я слишком маленькая сошка, — одно из тех ничтожеств, с которым, в крайности, можно было поговорить во время прогулки или путешествия, но с которым не бывают знакомы при других обстоятельствах! — говорил он с горечью. — Впрочем, нет! Все еще проще и унизительнее: я был слишком скверно одет, чтобы со мной можно было говорить в присутствии сопровождавшего ее франта или, быть может, даже лакеев персикового цвета! Мне не хватало хорошо сшитого сюртука, дорогой шляпы и перчаток для того, чтобы она удостоила вспомнить меня!

При мысли о том. как мило Магда смеялась, разговаривала, поверяла ему свои тайны на Yellow-River, кровь закипала в нем горячей струей. Он в душе разражался желчной речью против заносчивости и узости дамских воззрений вообще, а Магды в частности.

Раймунд поклялся не думать о ней, но в то же время, по странному противоречию, мечтал о пополнении своего светского образования, о том, чтоб сделаться вполне кавалером. С этих пор он решил разделить свое время на две части: одну посвящал трансатлантической трубе, другую же — физическим упражнениям. Он попросил указать ему известного портного, и совещания с ним произвели настоящую перемену. Раймунд брал уроки фехтования и верховой езды. Однажды, прочитав на четвертой странице газеты объявление:

‘M—eur Isidore, из Парижа, учитель танцев и манер’, он заметил адрес и немедленно отправился туда. На его звонок открыл дверь маленького роста старик, который, казалось, едва дышал, и устремил на Раймунда тревожный взгляд своих впалых глаз.

— Вы — m-eur Isidore? — спросил Раймунд, вежливо снимая шляпу вопреки обычаю американцев.

— Я, сударь! — ответил, по-видимому, вполне успокоившийся старик.

— Я хотел бы взять несколько уроков танцев и манер, — продолжал молодой человек, слегка краснея.

— Уроков? — вскричал старик с просиявшим от радости лицом. — Потрудитесь войти, сударь, и я к вашим услугам! Признаюсь вам, что сначала я принял вас за… гм… гм… городского чиновника… в этой проклятой стране так часто требуют различные налоги!.. Войдите, сударь, войдите!.. M-lle Blazy, моя дочь, парижанка! — добавил m-eur Isidore, представляя Раймунда высокой женщине, с меланхоличным видом вышивавшей у окна.

— M-lle Blazy! — продолжал он радостно, — вот m-eur желает взять несколько уроков танцев и манер. M-eur, разумеется, соотечественник? Я догадался об этом по его прекрасному выговору… M-eur не замедлит сделать быстрые успехи… Так одаренный молодой человек как бы от рождения умеет уже танцевать и держать себя в обществе… Когда вы желаете начать, сударь?

— Сейчас же, если можно! — сказал Раймунд, тронутый беспокойством, выражавшимся в глазах отца и дочери. — Будьте любезны сказать мне ваши условия.

— Обыкновенно доллар за урок, но для соотечественника мы сделаем скидку, если вы желаете.

— Ни за что! Я не имею на это никакого права, так как буду очень трудном учеником, не имея никакого понятия об искусстве. Вы позволите заплатить вам за двенадцать уроков? — спросил Раймунд, вынимая из записной книжки несколько банковских билетов и подавая их старику. — Признаться, у меня мало времени, и я хотел бы сейчас же приняться за дело! — добавил он.

— Тогда начнем! — вскричал Изидор, глаза которого сияли от счастья.

Он живо снял с крючка маленькую скрипку, висевшую на стенке, и проиграл первые аккорды польки.

— Подойдите к m-lle Blazy, — продолжал он, — не сгибая колен, высоко держа голову, с уверенным, но почтительным видом. Держите свою шляпу свободно, без натяжки, не делайте принятой здесь ошибки — оставлять ее в прихожей, — и поклонившись даме, просите оказать вам честь протанцевать с вами польку. Обхватив ее тогда нежно правой рукой за талию, вы берете кончики ее пальцев в левую и начинаете…

— Прекрасно!.. Прекрасно!.. Вот это так!.. — с увлечением продолжал Изидор, в то время как Раймунд, повинуясь его приказанию, непринужденно поклонился m-lle Blazy, и, обхватив ее талию, стал отбивать такт.

— Вы никогда не танцевали, m-eur?

— Никогда!

— С удовольствием объявляю вам, что вы рождены для танцев! А это не часто встречается в этой стране, — торжественно заявил старик. — Поверьте, что раньше чем через неделю, вы заткнете за пояс всех этих ‘English’, не будь я Isidore Blazy!.. He будем терять времени! Вперед! Вперед! M-lle Blazy, помогайте m-eur!..

И старик, развеселившись от звуков своей скрипки, как старая боевая лошадь, заслышавшая рожок, с чертовским воодушевлением принялся вновь играть.

Через несколько минут Раймунд танцевал польку так, как будто бы всю жизнь занимался этим.

— Вот прекрасно! Потрудитесь теперь отвести m-lle Blazy на место!.. Посадив ее, вы делаете глубокий поклон… Да, сударь, я не признаю дерзкого кивка головой нынешних ветрогонов… Вы делаете глубокий поклон, опустив непринужденно руки, не раздвигая ног, держа claque в левой руке… В крайнем случае, танцуя, вы можете оставить его на стуле вашей дамы, но правильнее, грациознее и изящнее — держать его в руке… Ну, теперь вальс!.. Потрудитесь пройти с конца комнаты, чтобы я видел, как вы подходите к своей даме… Хорошо… Очень хорошо… Немножко побольше достоинства… Не раскачивайтесь так… У вас морская походка, сударь!.. Очень смелая, развязная… пожалуй, слишком для гостиной!.. Теперь хорошо… прекрасно… Приглашайте, как прежде!.. А… а! В случае, если дама приглашена и не может танцевать с вами, вы кланяетесь, но на этот раз с оттенком, с легким и едва заметным оттенком сожаления. И вы удаляетесь, не приглашая ее соседку, что было бы неучтиво по отношению к обеим!.. Ну, m-lle Blazy!..

Он говорил необыкновенно живо, как сумасшедший пиликая на скрипке и иногда сам показывая пример. Он, недавно еще такой дряхлый и расслабленный, прыгал под музыку, отбивал такт и вообще весь преобразился.

При виде бедной, едва меблированной гостиной, глубокой грусти девушки и живости отца Раймунд почувствовал к ним искреннее сожаление, смешанное с почтением.

Несчастный ‘M-eur Isidore из Парижа’! В его осанке, в звуке его надтреснутого голоса, в покрое его старомодного сюртука, в изящной непринужденности его манер было что-то такое, что заставляло думать о прошлом веке. Раймунд словно видел в нем одного из придворных прошлого века, вынужденного зарабатывать свой хлеб единственным известным ему искусством, разнося по всему свету славу о французской вежливости.

Трудно было бы найти лучшего учителя. M-eur Blazy любил свое искусство и знал его основательно. Даже в тоне, которым он говорил со своей несчастной дочерью, было сочетание нежности и учтивости, которое впервые встречал Раймунд. Через час он ушел в восторге от своего первого урока, пообещав вернуться завтра.

Что касается m-eur Isidore, не менее восхищенного своим учеником, увы, единственным уже в течение долгих дней, то он целый вечер говорил своей дочери о чудесной манере держаться, которой он намерен был научить этого способного молодого человека.

— Эти ‘English’ увидят, на что я способен, если только эти несчастные могут оценить это! — говорил он. — и тогда они придут к нам дюжинами, как никогда!

М-llе Blazy грустно качала головой: несчастная девушка очень желала бы верить этим счастливым предсказаниям, но ее надежды так часто оказывались тщетными! Самое верное пока было приняться за вышивание.

Эти светские заботы, так же, как фехтование и верховая езда, не мешали, однако, Раймунду всей душой отдаваться своему делу. Они скорее возбуждали его способности и мешали чувствовать усталость от усиленной умственной работы. Десять-двенадцать часов в день просиживал Раймунд, склонившись над своей работой, перечитывая бесчисленное количество писем, ведя громадную корреспонденцию, обсуждая условия, проверяя счета, занимаясь всевозможными чертежами и сметами. Надо было поспеть всюду: в одно время вести постройку гигантского бассейна в Far-Rockaway, заведовать изготовлением металлической спирали, составлявшей остов подводной трубы, распоряжаться прокладкой подземной трубы, назначенной для наполнения нефтью резервуара в Far-Rockaway, и так далее.

Не стоит и упоминать даже о снаряжении пароходов, о назначении специальных руководителей, заведовавших этим караваном, о ежеминутных затруднениях с доставкой материала, о тысячах различных непредвиденных случайностей, неизбежных во всяком большом деле. То появлялись затруднения вроде прекращения работ из-за стачки у одного из главных подрядчиков, то, наоборот, неожиданный успех в виде предложения одной из лиссабонских фирм десяти тысяч тонн гуттаперчи, принятой по телеграфу и доставленной в пятнадцать дней в Нью-Йорк.

В конце концов, деньги Эбенезера и лихорадочная деятельность его молодого компаньона восторжествовали над всеми препятствиями, и не прошло и шести недель, как работы шли полным ходом одновременно в Дрилль-Пите, Far-Rockaway, Нью-Йорке, на мысе Святого Матфея, крайней точке Финистера, к северу от Бреста.

Один французский инженер, приглашенный Раймундом, указал глубокую котловину между двумя возвышенностями полуострова, так называемую долину Tre’gonnec, которую достаточно было окружить стеной в восемьсот метров вышиной, чтобы превратить в искусственное озеро. Эта бесплодная долина была взята в долгосрочную аренду на девяносто девять лет, и работы уже начались там.

Сюда должна была открываться трансатлантическая труба на глубине шестидесяти метров ниже уровня океана. Ее точка отправления в Far-Rockaway была на восемьдесят метров выше этого же уровня. Следовательно, трубу можно было рассматривать как настоящий сифон, если принять во внимание выпуклость земного шара, но на практике ее можно было считать прямой.

Пока эти постройки производились в различных местностях, сорок пароходов, нанятых и снаряженных по плану Раймунда в Нью-Йорке, Лондоне, Гавре и Бордо, отвозили металлические сегменты трубы, приготовленные на десяти различных заводах. Не пришлось покупать эти пароходы, ограничились лишь заключением контрактов с судовладельцами на временное пользование ими. Вскоре началась прокладка трубы по участкам в триста километров, отведенным для каждого парохода. С первой же недели стало очевидно, что дело обойдется без серьезных затруднений. Вначале оно шло довольно медленно, и каждый пароход едва успевал проложить в день от ста до двухсот метров трубы. Но мало-помалу был приобретен навык, между судами установилось соревнование, которое поддерживалось ежедневными бюллетенями о ходе работ. Через месяц все суда прокладывали в среднем на два километра более предполагаемого.

Вся суть дела заключалась в том, чтобы труба погружалась правильно, а поплавки действовали бы хорошо, так, чтобы труба оставалась в виде прямой линии на глубине сорока пяти метров. Водолазы в пробочных фуфайках с электрическими фонарями, специально устроенными по мысли Раймунда, проверяли это по мере того, как труба опускалась на место. В тех случаях, когда труба не ложилась совершенно горизонтально, давался пневматический сигнал на пароход, и беда легко исправлялась очень простыми средствами, на практике этому скоро научились.

Делая эти проверки, водолазы прикрепляли к подводным поплавкам провода небольшого электрического кабеля, которые потом скреплялись так же, как и части трубы. При каждом волнении работа приостанавливалась и труба опускалась в море, причем каждый раз ее тщательно закрывали, а на конце прикрепляли огромный электрический бакен. Благодаря таким предосторожностям не случалось никаких несчастий. Один раз только по вине мастера, который упрямо продолжал настаивать на продолжении работы, несмотря на начинавшееся волнение, был потерян кусок трубы в семь километров. В другой раз потонул в море сигнальный электрический бакен, но работы велись так точно, что через пять часов потонувшая труба была зацеплена крюками и вытащена.

Доставка материала на эти плавучие мастерские была обеспечена благодаря паровым транспортам, совершавшим рейсы между портами, и работавшими пароходами, которых они снабжали топливом, гуттаперчей, металлическими частями труб и съестными припасами.

В общем, после неизбежных в начале ошибок все пошло прекрасно, и стало очевидно, что окончание предприятия — лишь дело времени. Раймунд прежде рассчитывал завершить работы за триста рабочих дней при двадцати пароходах, сто пятьдесят дней — при двойном количестве их, теперь же он надеялся завершить все в четыре месяца, то есть до наступления зимы. Поэтому он всеми силами торопил работу в Far- Rockaway, так как труба, пожалуй, могла быть проложена до окончания постройки бассейна.

В тот день, когда Раймунд, осмотрев ближайшие к Америке плавучие мастерские, скрепил вполне успешно несколько сегментов трубы и дал этим Эбенезеру неопровержимое доказательство успешности работ, нефтяной король вполне убедился, что они достигнут цели, и на радостях решил отпраздновать счастливое известие грандиозным балом.

Приглашения были разосланы немедленно. Празднество своей пышностью должно было превзойти все нью-йоркские балы. Эбенезер желал этого как для того, чтобы похвастаться своим богатством, так и с целью показать свою уверенность в окончательном успехе предприятия, которое вызывало сильную критику. С самого начала пресса принялась с неутомимым пылом разбирать его по косточкам.

Здесь дело шло о великом международном предприятии, одном из тех, которые представляют собой победу человека в его борьбе с природой. Если янки гордились тем, что оно зародилось среди них, то они же и досадовали, что инициатором его, как и остальных великих предприятий века, является француз. Отсюда самый бурный конфликт чувств и жадное внимание, с каким следили за предприятием.

Все капиталисты, люди науки и все газеты вели споры о нем, как будто бы дело шло о каком-нибудь политическом вопросе, а не о свершившемся факте. Одни утверждали, что предприятие непременно рухнет, и в доказательство приводили свои доводы. Другие верили в полный успех трансатлантической трубы и представляли свои аргументы. Одни высмеивали Эбенезера за то, что он один пустился в такое рискованное и ненадежное предприятие, другие восхваляли его за ‘чисто американскую’ смелость, пророчили громадные барыши и думали только о том, как бы урвать частичку их. Грандиозный бал в ‘Curtiss-House’ как бы подтверждал полную удачу первых шагов и поэтому был настоящим событием, взволновавшим весь Нью-Йорк.

Среди этого шума и страстных споров Раймунд скромно держался в стороне, запершись в своем кабинете, переговариваясь со служащими по телефону или по электрическому кабелю и по возможности избегая ‘интервью’, с которыми осаждали его репортеры, отклонял все приглашения, сыпавшиеся на него со всех сторон. Но на этот раз нельзя было не пойти на бал, данный в ‘Curtiss-House’ в честь его дела. Все, что он мог сделать, — это, под предлогом неотложных обязанностей, отказаться от обеда и явиться на бал позже. Раймунд надеялся пройти незамеченным, но это ему не удалось. Все взгляды обратились на него. Удивлялись его молодости, любовались его гордым лицом и грацией. Мужчины просили представить их, женщины готовили ему самый лучший прием.

В гуле голосов, среди звуков двух оркестров, спрятанных за группами цветов, одно имя переносилось на устах по всему залу, и то было имя Раймунда Фрезоля. Это, казалось, нисколько не трогало героя всеобщего внимания. Он вносил в праздничную атмосферу грусть, которую он старался не показывать на лице, но от этого еще тяжелее становилось у него на сердце. Вдруг у порога двери, которая вела из картинной галереи в библиотеку, Раймунд очутился лицом к лицу с Магдой, шедшей под руку с Эдмундом Певерилем. Она ослепляла свежестью и красотой в своем бальном туалете, только что полученным из Парижа. При виде Раймунда Магда вдруг остановилась, как бы желая заговорить с ним. Выражение ее глаз, ее улыбка, рука, готовая протянуться вперед, — все указывало на ее намерение загладить дружеским и ласковым приемом ошибку, за которую она себя уже упрекала. Но улыбка застыла на устах Магды, когда она встретила взгляд Раймунда, который церемонно посторонился, чтоб пропустить ее. Этот взгляд был полон ледяного презрения и как бы говорил: ‘Вам заблагорассудилось сегодня узнать меня, но я не забыл вашей низости месяц тому назад!’, — и бедная девушка остановилась, пораженная этим. Она сначала покраснела до корней волос, затем побледнела и, ни слова не говоря, увлекла своего кавалера в сторону.

Никто, никто еще в жизни не обращался с ней так. Отказаться поздороваться с ней, не взять протянутую руку ее, Магды Куртисс! Это было слишком и требовало мщения!

К несчастью, она не могла отомстить за себя виновному. Поэтому всей тяжестью своего гнева она обрушилась сначала на Эдмунда Певериля, а потом и на остальных своих кавалеров. Никогда еще не видели они ее такой капризной и несговорчивой. Магда обвиняла их, что они танцуют не в такт, вдруг останавливалась среди вальса и лишь презрительным молчанием отвечала на все старания несчастных кавалеров развеселить ее. Среди подруг распространился слух, что она страшно не в духе, и никто не знал, как объяснить это. Была даже минута, когда с ней чуть было не случился нервный припадок.

Добродушный Эдмунд Певериль осмелился вслух заметить, что Алиса Купер танцует восхитительно! Но кто же был ее кавалером? Именно этот отвратительный, несносный француз, тот самый Раймунд, который так грубо обошелся с дочерью хозяина дома.

Тотчас же после маленькой сцены в библиотеке молодого инженера охватила жажда движения. Он просил Эбенезера представить его двум или трем молодым девушкам и танцевал до упаду. Раймунд вальсировал так хорошо, с такой грацией, уверенностью и силой, что вокруг него собралась целая толпа. Молодые девушки, которым посчастливилось танцевать с ним, единодушно восхваляли его перед мисс Куртисс.

— Ma chХre, он восхитителен, этот молодой француз! Никто так чудно не танцует! Так любезен, так хорошо воспитан. Почему вы не вальсируете с ним? Впрочем, вы, кажется, с ним не знакомы? Ваш отец не представлял вам его! Хотите, я намекну?

О унижение! Как сознаться, что она вела себя глупо с Раймундом? Разве можно сказать, что она была отвергнута им?

Эту-то минуту и избрал молодой Певериль, по-своему обыкновению весьма некстати, для того, чтобы похвалить Алису и ее кавалера.

Мисс Куртисс резко повернулась к нему, сказав вполголоса:

— Эдмунд, месяц тому назад вы просили моей руки… не так ли? Я вам ответила, что подумаю. Я довольно думала и должна дать вам ответ.

— Правда? — сказал молодой человек, раскрыв глаза от неожиданности. — И этот ответ?..

— Нет!.. Решительно нет!.. Да будет вам известно! Ах, я забыла… мы не танцуем сегодня с вами котильона.

Эдмунд Певериль поклонился, онемев от изумления, и ретировался.

Что касается Магды, то эта выходка доставила ей облегчение. Но через некоторое время совесть заговорила в ней. Гнев Магды утих, и она прекрасно сознавала, что сама была виновата, а Раймунд был вполне прав, презирая ее. Она упорно отказывала всем молодым людям, добивавшимся чести записаться в ее ‘carnet’ (записная книжечка для бала). Это делалось так резко, таким сухим тоном, как будто она нарочно старалась разогнать всех от себя.

Магда этого, в конце концов, и добилась, так что во время кадрили, которую она отказалась танцевать, она очутилась одна в конце зала.

По окончании танца Раймунд отводил на место недалеко от нее Алису Купер. Магда инстинктивно повернулась к нему, и их взгляды встретились.

— Господин Фрезоль? — сказала она вполголоса. Раймунд остановился в нерешительности.

— Вы на меня ужасно сердитесь? — продолжала она, вся покраснев от смущения. — Ну! Я прошу у вас прощения… Достаточно этого? Не протанцуете ли вы со мной разок?

Она подала ему свою руку, затянутую в перчатку, красивым, робким и добродушным жестом.

Раймунд взял эту ручку и пожал ее. Разве можно было сердиться на преступницу, которая умела так благородно заглаживать свою вину? Мир был заключен и официально скреплен самым чудным вальсом. Когда он раскланивался, проведя ее на место, она сказала, пряча лицо в букет:

— Знаете ли вы, что я рассчитываю на вас в котильоне?

ГЛАВА XI. Подводный сифон

С этого памятного вечера отношения Магды с Раймундом приняли характер хотя более спокойный, но все-таки не настолько дружеский, как можно было думать по развязке кризиса.

Словно по молчаливому договору, у них после извинения, вырвавшегося с досады у мисс Куртисс, не произошло никакого объяснения. Магда сама затруднилась бы объяснить, каким образом она дошла до извинения. Это было не в ее привычках. Подобно всем молодым девушкам своей страны, она питала полнейшее презрение к молодым людям, — это оправдывалось до некоторой степени излишней резкостью и грубыми манерами американской молодежи.

В народе, где мальчики знают, что им одним придется вести житейскую борьбу, и поэтому с четырнадцати-пятнадцати лет бросают свое учение ради торговли или какого-нибудь ремесла, естественно, что высшее образование и вытекающая отсюда деликатность составляют обыкновенно лишь удел женщин. Поэтому, чувствуя свое превосходство над братьями, кузенами и мужьями, они привыкли смотреть на мужчин, как на илотов, ‘bread winners’ (добывателей хлеба), по местному выражению.

Такой взгляд неизбежно влечет за собой очень дерзкий оттенок в обращении молодых американских девушек с их послушными кавалерами, а раз они хоть сколько-нибудь красивы и избалованы, эта дерзость переходит всякие границы. Иногда в конке или в поезде у дверей появляется молодая женщина, окидывает взглядом все занятые места, и, найдя себе по вкусу, зонтиком приказывает незнакомому мужчине убираться, что немедленно и исполняется.

В качестве единственной дочери и наследницы богатейшего Эбенезера Куртисса, Магда еще больше других привыкла к мысли, что ей подобает оказывать всевозможные почести. Чтобы она снизошла до дружеской беседы с Раймундом во время прогулки по Yellow-River, нужно было полное изменение ее обычной жизни и непосредственное влияние новой среды. Лишь только жгучее и невыносимое сознание своего ложного положения на балу отца и всеобщее восхваление Раймунда могли принудить ее вымолвить слова прощения.

Когда волнение улеглось, Магда рассердилась на себя за добрый, непонятный для нее порыв и думала заставить забыть о нем своей утрированной заносчивостью. Раймунд заметил это и решил, что Магда была неисправимая кокетка. Ни тот, ни другой не отдавали себе отчета в действительной причине этих недоразумений, заключавшихся в прямой противоположности взглядов.

Магда, ценившая лишь блеск и роскошь, относилась презрительно к деньгам, которыми она сорила во все стороны, но еще более она презирала бедность, труд и работу. Она мечтала лишь о знатном имени и светских успехах, упивалась благами и наивно думала, что жизнь стала бы невыносимой без верховой прогулки по утрам, без семи ежедневных туалетов и постоянных балов.

Если бы она видела еще в Раймунде верного поклонника, раба, готового исполнять ее капризы и сопровождать ее во всех прогулках, она охотно зачислила бы его в свою свиту, так как он ей действительно очень нравился. Она находила большую разницу между ним и молодыми пустоголовыми янки, окружавшими ее.

Признавая все их изящество, она все-таки должна была сознаться, что временами страшно скучала в их обществе.

С Раймундом же, напротив, всегда находилась живая и интересная тема для разговора. Даже самое сопротивление ее тирании придавало ему в ее глазах еще больше обаяния. Кроме того, он оказался самым грациозным и смелым кавалером в тех двух-трех случаях, когда он согласился прокатиться верхом с Магдой. Но, с другой стороны, ее раздражало постоянное сопротивление, оказываемое ей, а особенно то, что Раймунд никогда не хотел уступить обществу ни одной минутки, предназначенной для работы, и трансатлантическая труба всегда оставалась для него делом более важным, чем самая прекрасная партия в лаун-теннис или крикет.

Раймунд, в свою очередь, с умилением вспоминал восхитительную прогулку по Yellow-River, когда Магда была такой простой и откровенной, и тот порыв, который заставил ее с таким достоинством искупить свою вину. Но эти события еще более выяснили, как различны их пути и воззрения. Во всем происшедшем Раймунд видел лишь природную доброту и сердце, созданное для спокойных радостей семейной жизни, но вместе с тем он ясно понял, какая пропасть разделяла их по общественному положению. Как?.. Магда, понявшая всю глупость своего поведения на крыльце, имевшая достаточно смелости, чтобы загладить свою вину, в то же время является настолько мелочной, что придает важное значение этим несчастным тряпкам, амазонкам, хлыстам и лакированным ботинкам! Теперь нельзя уже сомневаться, что в первом случае она отвернулась от него из-за костюма работающего, преданного своему делу человека, а в другом — сама призвала его, потому что он был в черном сюртуке и хорошо танцевал! Гордая и прямая натура Раймунда возмущалась этим. Уверенный в себе, своей силе и мужестве, сознавая свои способности, он считал себя равным Магде во всех отношениях и не допускал, чтобы портной мог существенно влиять на их отношения.

Под видом некоторой близости они вели теперь глухую войну. Не говоря ничего, так как он не считал себя на это вправе, Раймунд осуждал в душе образ жизни Магды, эти постоянные выезды, завтраки в ресторане, театры, за которыми следовали пышные ужины, эти постоянные подношения букетов в двадцать долларов, которые так приняты в Нью-Йорке.

Что касается Магды, то она находила глупым и пошлым, чтобы человек в двадцать лет запирался в своей городской конторе и выше всего ставил свое, быть может, несбыточное предприятие.

— К несчастью, он — не нашего круга и всегда предпочтет нам паровую машину! — говорила она однажды вечером Алисе Купер.

Эта фраза передавала вполне точно ее мнение о Раймунде Фрезоле, так как, указывая на разницу их чувств и вкусов, она все-таки сожалела об этом.

Так прошло несколько месяцев, в течение которых работы по прокладке трубы, производившиеся по всей линии с неутомимой энергией, подошли к концу.

В октябре Раймунд к своему величайшему удовольствию мог объявить Эбенезеру об окончании работ. Труба была проложена. Бассейн в Far-Rockaway, признан годным.

По одному сигналу подъемная труба в Дрилль-Пите могла наполниться нефтью, и эта нефть, собранная в сотнях огромных резервуаров, ждала лишь поворота крана, чтобы пуститься в путь. Маленький электрический кабель, присоединенный к подводной трубе, действовал превосходно, и инженер из Val-TrХgonnec’a телеграфировал со своей стороны, что бассейн, который должен был превратиться в нефтяное озеро, также вполне готов. Наконец, пневматические машины, высланные из Парижа, были установлены у устья сифона на дне этого бассейна, чтобы разредить содержавшийся в трубе воздух. Короткая поездка Раймунда на мыс Святого Матфея убедила его, что все работы на французском берегу были исполнены с той тщательностью, даже в деталях, которой издавна славились работы французских инженеров.

Он был менее уверен в американских подрядчиках, и действительность оправдала его опасения. Во время поездки с Эбенезером для осмотра в Дрилль-Пит он узнал, что при постройке подземной трубы были сделаны бесчисленные неисправности, которые потребовали нескольких недель добавочных работ.

Зато Раймунд имел удовольствие увидеть, как изменился Петер Мюрфи. Его физическое состояние значительно улучшилось под влиянием регулярной работы и здоровой пищи.

В хорошем платье, в толстых башмаках и большой поярковой шляпе он выглядел теперь совсем другим человеком, как об этом весело заявил Кассулэ, сопровождавший своего друга в этом путешествии.

— У тебя совсем зажиточный и почтенный вид! — говорил он, ходя вокруг альбиноса. — Тебя нельзя более узнать! Если бы мне объявили, что ты только что женился и избран мэром Дрилль-Пита, я вовсе бы не удивился, честное слово!

И Петер Мюрфи принимал горделивый вид, очень польщенный этими комплиментами. Умственные способности его, по-видимому, также несколько восстановились благодаря улучшению физического состояния.

Доверенный человек, оставленный Раймундом для наблюдения за передвижным бюро, объявил, что он с удовольствием свидетельствует о прилежании своего помощника. Петер Мюрфи не только тщательно исполнял свои обязанности, разносил депеши и держал бюро в величайшей чистоте, но даже начинал понимать азбуку Морзе и вскоре, наверно, сможет передавать депеши по телеграфу.

Эти известия доставили большое удовольствие всем, за исключением Эбенезера, продолжавшего упорствовать в своем предубеждении против альбиноса.

— Мне не очень-то нравится присутствие этого шута вблизи моего склада, — бормотал он сквозь зубы. — Пусть говорят, что хотят, но подобные успехи неестественны в настоящем идиоте, если же он не идиот, то безумно хоть сколько-нибудь доверять ему!

Эбенезер говорил именно о том складе, который был устроен около колодца Джонсона, где поместилось телеграфное бюро. Этот колодец был так обилен, что в месяц наполнил все резервуары, объем которых равнялся двадцати миллионам barrels.

Резервуары эти образовали как бы настоящий город из листового железа, который своими цилиндрическими постройками издали напоминал броненосный флот, севший на мель.

Осмотрев все и закончив работы, решили приступить к открытию трансатлантической трубы. Для этого, сообща с властями штата Нью-Йорк и даже с представителями всего Нефтяного Общества, был избран особый день.

Франция, как и остальные нации, должна была прислать своих представителей на церемонию открытия, так как празднество принимало характер интернационального события.

Все работавшие пароходы, пришедшие на Нью-йоркский рейд по окончании своей миссии, должны были салютовать из пушек и участвовать в празднестве. Банкет в Far-Rockaway и фейерверк завершали собой это торжество.

Бассейн был построен из каменных плит, листового железа и покрыт железной крышей, — он сам по себе уже являлся одной из достопримечательностей Нью-Йорка.

Публика по мосткам направилась к той стороне бассейна, которая была обращена к морю, — здесь начиналась подводная труба.

Колоссальный медный замыкатель, открываемый и закрываемый при помощи паровой машины, мог герметически закупоривать отверстие трубы. Теперь оно было открыто, и публике, по-видимому, доставляло большое удовольствие заглянуть в этот подводный тоннель, другой конец которого выходил во Францию.

Большинство забавлялось, крича во всю глотку более или менее остроумные шутки, быть может, в надежде, что они будут услышаны и оценены французами в Val-Tre’gonnec’e.

На выходе из бассейна труба, поддерживаемая чугунными мостками и защищенная железным сводом, постепенно спускалась к морю и погружалась в воду в тысяча пятистах метрах отсюда, где груда камней, покрытых цементом, предохраняла ее от различных случайностей. Что касается кабеля, протянутого рядом с трубой, то он тянулся от центрального бюро Far- Rockaway, в Америке, до Бреста, во Франции. Для наполнения бассейна нефтью, притекавшей из Дрилль-Пита по подземной трубе, понадобилось не меньше двух недель.

С самого начала работ доступ к бассейну был строго запрещен для посторонней публики. В то же время замыкатель подводной трубы был привинчен на свое место, и в Val-Tre’gonnec отдано приказание пустить в ход пневматические машины.

Ежедневно французские инженеры, заведовавшие этими машинами, сообщали по кабелю о степени разрежения воздуха в трубе, за чем следили также и в Far- Rockaway по целой серии манометров.

Это разрежение, сначала очень слабое, становилось все значительнее и значительнее, и наконец дошло до нескольких сотых градуса. Этого результата Раймунд ожидал с большим нетерпением, так как он являлся доказательством того, что труба цела и нигде не повреждена.

Все теоретические догадки изобретателя, следовательно, вполне оправдались, — очевидно было, что на глубине сорока пяти метров трубе не грозили ни бури, ни плавучие льды, так как в конце лета и осенью пронеслось несколько сильнейших циклонов.

Оставалось назначить официальное открытие на двадцатое ноября. По мере приближения этого дня пресса Старого и Нового Света все с большим жаром обсуждала все планы предприятия. В общем, все соглашались, что главные трудности были уже преодолены. Самые авторитетные органы печати разделяли это мнение, и даже все недоброжелатели не находили более основательных возражений.

Особенно радовались сторонники Эбенезера. Сам он сиял от удовольствия с тех пор, как убедился, что вместо предполагаемых Раймундом шести миллионов долларов вышло всего лишь четыре тысячи восемьсот тридцать один доллар.

— Одна тысяча сто шестьдесят девять долларов остаются у нас в кассе! — говорил он, потирая руки. — Это — значительная экономия, и я прекрасно поступил, отказавшись от раздела барышей!

— Этот остаток пойдет на непредвиденные расходы, — дипломатично возразил Раймунд, — о них не нужно забывать в нашем деле. Помните, господин Куртисс, что я всегда говорил: шесть миллионов долларов, не меньше!

В его голосе при этом напоминании была какая-то особенно серьезная нотка, что поразило Эбенезера. Потом он вспомнил об этом, но теперь не обратил внимания. Более неотложные заботы занимали его. Нужно было все приготовить для празднества открытия, составить окончательную программу, разослать приглашения, сделать все, что удовлетворяло наивному тщеславию нефтяного короля.

Церемония сама по себе была пустячна: Магда должна была всего лишь повернуть ключ, приводивший в действие могучую паровую машину, которая открывала замыкатель трубы, преодолевая ужасный напор нефти в бассейне и атмосферное давление.

Все обошлось как нельзя лучше.

Магда, приехавшая в парадной карете со свитой молодых людей и девушек, получила от начальника работ в Far-Rockaway громадный букет и крошечный ключ. Вставив ключ, как ей показали, она повернула его, и подземное ворчание, перешедшее вскоре в ясное журчание, указало, что нефть устремилась в зияющее отверстие трубы.

Через две минуты Раймунд объявил, что манометры указывают на присутствие нефти во всем отделе трубы вплоть до места ее погружения в море. Очевидное понижение уровня нефти в бассейне указывало на правильный ход операции.

Тотчас же, по сигналу ракеты, все пароходы, вставшие линией перед Far-Rockaway, стали стрелять из пушек, а вечером весь берег должен был быть иллюминирован нефтяными плошками (эта мысль принадлежала Эбенезеру Куртиссу) и большим фейерверком.

В этот же день в обширной палатке устроен был ленч на шестьсот приборов, на котором собрались главные сановники Нефтяного Общества, иностранные делегаты, инженеры и морские капитаны, содействовавшие предприятию.

На этом банкете многие казались разочарованными тем, что депеша не сообщает о прибытии нефти на французский берег. Пришлось объяснить, что для этого нужно определенное время. По очень точным расчетам Раймунда, требовалось не менее недели.

Верный себе Куртисс пригласил всех на второй банкет на двадцать девятое ноября — для него необходимо было иметь свидетелей своего торжества. С неподдельной радостью прочитал он, вторично садясь за стол двадцать девятого ноября, депешу из Бреста, полученную по кабелю всего два часа тому назад, с такими словами:

‘4 часа 39 минут. Утро. Нефть показалась и вливается в озеро Val-Tre’gonnec. Морской префект и французские власти шлют сердечные поздравления инициаторам предприятия’.

‘4 часа 50 минут. Утро. Труба доставляет, по-видимому, около шести кубометров в секунду’.

Известие было встречено восторженными возгласами. Все спешили пожать руку Эбенезеру, поздравить его и перечислить последствия великого промышленного предприятия.

Среди всеобщего возбуждения никто не заметил странного настроения Раймунда. Один он оставался спокойным и даже несколько озабоченным, один он, по-видимому, сомневался в успехе, казавшемся обеспеченным.

— Шесть кубометров в секунду! — кричал Эбенезер, вытащив записную книжку, чтобы сделать быстрее вычисления. — Это значит, триста шестьдесят кубометров в минуту, двадцать одна тысяча шестьсот — в час, пятьсот восемнадцать тысяч четыреста — в день! Господа, меньше чем за неделю мы доставим по нашей трубе всю нефть, добываемую в Пенсильвании за год! Это вы, мой милый Фрезоль, подали такую чудную мысль! — добавил он в порыве благодарности, обращаясь к своему молодому компаньону.

На этот раз он, как и все, был поражен той холодностью, с которой относился Раймунд ко всем этим восторгам.

‘Подождите, не все еще кончено!’ — казалось, говорило все выражение его лица.

И как бы в подтверждение его сомнений, Кассулэ принес только что полученную депешу. Молодой француз прочел ее, встал и стукнул ножом по столу, по американскому обычаю, чтобы заявить о своем желании сказать несколько слов.

— Господа, мне жаль нарушить ваше веселье, но сейчас пришло неприятное известие, которого я ожидал с часу на час: нефть перестала течь в Val-Tre’gonnec… После двух или трех часов деятельности подводный сифон стал давать ничтожное количество нефти и наконец остановился. В настоящую минуту — полный застой!

Это важное сообщение вызвало всеобщее волнение. Гости смотрели друг на друга, не зная, как принять такое известие.

Эбенезер первый прервал молчание, ударив кулаком по столу.

— Но это невозможно! Тут, наверно, кроется преступление! Какая-нибудь гадость со стороны Тимоти Кампбелля или другого завистника! Иначе в этом нет здравого смысла. Раз пущенный сифон должен действовать, пока уровни не сравняются. Это есть закон физики, черт возьми!.. А мы не ребята!..

— Физические законы всегда неизменны, — возразил Раймунд, — вся суть в том, чтобы уметь их понимать. Если бы здесь дело шло о сифоне обыкновенных размеров, я согласился бы с вами, что по законам гидростатики раз устроенный сифон должен действовать непрерывно, к несчастью, здесь дело идет о сифоне длиной в шесть тысяч километров, который сначала действовал благодаря пустоте, образованной нашими пневматическими машинами. Но раз эта пустота заполнилась и сифон был предоставлен себе, он должен был перестать выполнять свои функции из-за трения, которое уравновесило силу давления атмосферы и столба жидкости, показывающего разность уровней.

— Так об этом надо было сказать шесть месяцев тому назад, а не сегодня! — прорычал взбешенный Эбенезер. — Эта маленькая ошибка стоит мне пять миллионов долларов!

— Тут не было ошибки… я ожидал этого результата.

— Тогда вы поступили непростительно! — пробормотал нефтяной король.

И вдруг, точно хватая руками воздух, он упал на стул, запрокинув голову назад, пораженный приливом крови к голове.

ГЛАВА XII. Ниагару на помощь!

Шум, последовавший за этим тяжелым приключением, помешал Раймунду дать объяснение, которое он разумеется, представил бы.

Все в волнении вскочили из-за стола. Эбенезера унесли в соседнюю комнату и положил там на софу. Два-три доктора, присутствовавшие на торжестве, суетились вокруг него, развязали галстук, смочили виски спиртом и назначили горячую ножную ванну с горчицей, — словом, испробовали все обыкновенные в таких случаях средства, чтобы призвать его к жизни.

Их старания увенчались успехом. Эбенезер испустил глубокий вздох, — открыв глаза, он обвел взглядом присутствующих и, казалось, пришел в себя.

Вскоре он был уже в состоянии отвечать на вопросы старшего доктора. С этого времени можно было надеяться, что его обморок, вызванный удивлением и гневом, не будет иметь важных последствий, теперь самое главное было отдалить от него новые волнения.

Его посадили в карету, чтобы отвезти домой и поручить заботам семьи. По окончании обеда гости разошлись. Известие о неудаче трансатлантической трубы распространилось по всему городу и скоро сделалось единственной темой разговоров: одни искренно сожалели о потерянных трудах, другие же едва скрывали свою радость при виде несчастья. Газеты не замедлили заняться этим событием и на следующий день всесторонне обсуждали его в своих передовых статьях. Это было злобой дня. Как бы сговорившись, они единодушно осуждали ‘химерическое и безумное предприятие’, которое два дня тому назад они превозносили до небес.

‘Во всем надо принимать во внимание конец, — авторитетно писали они. — Если бы инициаторы этого гигантского предприятия подумали десять минут, прежде чем кинуть туда свои капиталы, то они немедленно поняли бы, что сифон длиной в шесть тысяч километров — не обыкновенный сифон, они догадались бы, что трение жидкости о стенки трубы должно было явиться непреодолимым препятствием для их проекта. Они сказали бы себе, что безумно видеть все законы гидростатики лишь в разнице уровней на таком обширном поле действия, которое равняется дуге в 75R широты… семилетний ребенок принял бы в соображение эти неблагоприятные предсказания. Авторы трансатлантической трубы не сделали этого. Надо сожалеть об этом не только из-за потерпевших такую громадную неудачу, но и ради доброго имени национальной промышленности, которая много теряет от этого удара. Европа с полным правом скажет, что Новый Свет есть классическая страна шарлатанства. В этой неудавшейся попытке она увидит доказательство несостоятельности наших инженеров и ученых, она осмеет нас и будет права. Мы не поблагодарим господ Куртисса и Фрезоля за такой результат и должны высказать, что находим, что их безумное предприятие более достойно порицания, чем жалости!’

Таково было мнение прессы. Что касается сторонников Эбенезера, то они отнеслись еще строже к Раймунду. Его открыто обвиняли в том, что он имел в виду лишь личный интерес и заставил бросить в море пять миллионов долларов с единственной целью поживиться их крохами. Мистрис Куртисс без всяких обиняков выражала это ‘лестное’ мнение. Магда лично более склонялась к мысли, что Раймунд был ослеплен тщеславием и наивно кинулся в безнадежное предприятие. Оба они не стеснялись в своих суждениях. Поэтому, когда Раймунд явился около девяти часов утра справиться о здоровье Эбенезера и попросил переговорить с ним, ему было отвечено через лакеев ‘персикового цвета’, что доктора запретили утомлять больного и предписали полный покой. Молодой человек вынужден был удалиться, не дав своему компаньону принесенного им объяснения. Но он торопился представить его публике и с этой целью послал письмо в вечерние газеты.

Содержание его было следующее:

‘М. Г. Господин Редактор!

Слишком поспешно распространилось мнение, что трансатлантическая труба является неудачным предприятием. Правда, в эту минуту нефть не течет по ней, но текла в течение нескольких часов. Она дошла до Бреста. Это — главное. Опыт достаточно доказал, что наше предприятие не было химеричным, ‘и при настоящих’ условиях большего я не ожидал.

Никто не мог заранее утверждать, будет ли подводная труба действовать, как обыкновенный сифон, или нет, — никто этого и не утверждал. Помнили еще о теоретических возражениях, сделанных двадцать лет тому назад по поводу подземных труб Пенсильвании, и о том, как опыт так блестяще разбил их. Вот почему все молчали и почему я сам ничего не говорил о своих догадках.

Настоящее затруднение, оправдывающее мои догадки, не является еще окончательной неудачей.

Что же нужно, чтобы подводный сифон действовал непрерывно и регулярно?

Только то, чтобы к нефти, впущенной в трубу, была приложена достаточная двигательная сила.

Чтобы бороться с трением на таком значительном расстоянии, эта сила должна быть непрерывна, могуча, непреодолима. Она у нас под руками — это сила Ниагары!

Пусть общественные власти позволят мне применить для этого хоть час громадной силы, которую по-пустому тратит грандиозный водопад, и вся нефть Пенсильвании свободно потечет в Европу.

У нас есть нужный для работ капитал. Чтобы выполнить их, нам нужно лишь одобрение компетентных лиц и согласие Конгресса. Помогите получить нам то и другое. Это будет лучше, чем поспешно осуждать еще неоконченное дело, которое для человечества явится новым источником богатства и благополучия, я твердо убежден в этом.

Примите, и так далее

Раймунд Фрезоль’.

Это воззвание, появившееся одновременно Почти во всех газетах, вызвало реакцию в пользу молодого француза. Все восторгались гибкостью и смелостью его изобретательного ума, презрительным спокойствием ко всем скороспелым критикам и особенно грандиозностью способа, которым он думал преодолеть трение подводного сифона.

Заставить Ниагару служить своей идее — такая мысль понравилась янки, любителям всего необычного. Это льстило их тщеславию.

С этих пор местная пресса, живо отражавшая общественное мнение, сделала внезапный поворот.

‘Надо уметь признаваться в ошибках, — говорила одна из самых влиятельных нью-йоркских газет. — Сознаемся, что мы слишком поторопились провозгласить окончательную неудачу подводной трубы. Не падая духом от первой неприятности, инициатор этого оригинального предприятия напряг все свои силы и с обычной своей гениальностью задумал новое чудо.

Подчинить силу Ниагары и заставить ее гнать в подводный сифон нефть, которая отказывается течь сама, — вот что он предлагает.

Смелость и грандиозность этой идеи не могут не прельстить воображения. От души желаем, чтобы ее признали исполнимой. В течение тысячи лет эти сотни тысяч тонн воды, падающие в пропасть, служат лишь для большего ее углубления, в наше время, столь богатое различными чудесами промышленности, следовало бы употребить в дело эту мертвую силу!..

Наученные прошлым опытом, мы подождем предсказывать успех этой прекрасной мысли, которая так хороша на первый взгляд. Мы подождем, по крайней мере, дальнейших подробностей, чтобы высказаться, уже вполне ознакомившись с делом. Сегодня же ограничимся словами, что эта идея поражает своим благородством и грандиозностью, что по своей смелости и простоте она вполне американская и что все истинные янки, наверное, пожелают ей успеха’.

В этот хор симпатии вносила диссонанс лишь одна нотка: именно, из ‘Curtiss-House’. Письмо Раймунда взволновало его обитателей, сначала над этим издевались, как над смешной идеей. Особенно Магда изощрялась над тем, кто хотел ‘закупорить Ниагару в бутылку’, то есть в сифон. Что касается мистрис Куртисс, то она находила просто чудовищным, что, растратив пять миллионов, компаньон ее мужа так дерзко говорил о шестом.

Но Эбенезер, чувствовавший себя лучше, прочитав газеты, сейчас же примкнул к выраженному ими мнению. Идея Раймунда казалась не только правильной, но и легко исполнимой даже без специального разрешения Конгресса. Нефтяной король знал это из верного источника, в качестве кредитора отводного канала, устроенного на американском берегу Ниагары и приводившего уже в действие до двадцати мельниц и заводов. Чтобы получить позволение на устройство нового рукава, достаточно было обратиться к губернатору штата Нью-Йорк. Ниагара, как известно, представляет собой поток в тридцать пять километров длины, соединяющий озера Эри и Онтарио, — он составляет границу между Канадой и Северной Америкой. Так как разница в уровне озер равняется ста пяти метрам, то вода течет очень быстро и образует два самых величественных в мире водопада. Один из них находится на западном рукаве на американской территории, ширина его равна тремстам пятидесяти метрам, высота же в центре — пятидесяти одному, другой — на восточном рукаве, называется ‘Подковой’, ширина его шестьсот тридцать три метра, высота сорок восемь. Пограничная линия, установленная Англо-Американской комиссией, проходит через его центр. В глазах Эбенезера весь вопрос заключался в том, думал ли Раймунд утилизировать силу падения только западного рукава, — в таком случае это можно было очень легко привести в исполнение. Чтобы узнать об этом достоверно, Эбенезер поспешил известить молодого человека, что теперь он может принять его. Раймунд не заставил ждать себя и скоро доставил Эбенезеру все желаемые сведения.

— Прежде всего позвольте извиниться перед вами за то, что я не сообщил вам заранее своих догадок, — сказал он. — Возникли они у меня лишь во время работы, и мысль, что такой сифон, как наш, не может действовать как обыкновенный, не пришла мне в голову. Когда же она появилась, тогда не имело уже смысла сообщать вам ее, так как громадные затраты были сделаны. С другой стороны, я не терял надежды, что дело обойдется, и именно потому, что также обстояло дело и с подземными трубами, но, впрочем, длина их — значительно меньше, так что, придя к заключению, что только опыт может решить вопрос, я ждал, чем это кончится, и занялся розыском способа помочь делу, если бы сифон не стал действовать один. Таким образом я решил применить какую-нибудь силу, толкавшую бы нефть вперед. Так как мне необходима была громадная, непрерывная, регулярная и по возможности дешевая сила, то я и остановился на Ниагаре.

— С этих пор нужно было как можно больше экономить на всех затратах, чтобы хватило денег на дополнительные работы. Вот к чему направлены все мои усилия и вот почему я могу заявить вам: ничто не потеряно, если вы согласитесь довести дело до конца и пожертвуете всем предполагаемым капиталом.

— Я не могу поступить иначе! — возразил озабоченный Эбенезер, — и вопрос теперь не в этом. Расскажите, как вы думаете воспользоваться услугами Ниагары?

— Самым простым образом, заставив ее вращать нечто вроде мельничного колеса — колесо машины Matchwy. Слышали ли вы о гидравлической машине, устроенной вблизи Парижа на Сене. Swalm-Renkin из Льежа, по прозванию Rennequin Sualem, — она поднимала одиннадцать тысяч пятьсот гектолитров воды в сутки на высоту в 154 метра для короля Людовика XIV. Этот аппарат в 1825 году был заменен паровой машиной, с тех пор несколько измененной, но это не меняет сути дела. То же, что машина Matchwy делала два века тому назад с водой Сены, мы заставим проделать Ниагару с Пенсильванской нефтью. Вместо того, чтобы поднимать воду вверх почти по вертикальной трубе, ей придется гнать нефть по наклонной плоскости, и притом в направлении силы тяжести. Как видите, в этом нет ничего необычного. Ничтожная часть силы, развиваемой водопадом, без сомнения, легко выполнит эту работу. Теперь дело в том, чтобы выхлопотать нам право отвести достаточное количество воды для движения наших поршней, которые погонят нефть в трубу. Раз выход для нефти возможен только во Франции, то она неизбежно и потечет туда!

Раймунд изложил свой план с такой уверенностью, что Эбенезер перестал беспокоиться за предприятие.

— Мой милый! — сказал он, вздохнув с облегчением. — Это первая счастливая минута за три последних дня! Я считая свои деньги окончательно потерянными! Изложите мне подробности своего плана.

Молодой человек объяснил сейчас же, что им предстоит работа разного рода. Во-первых, надо отвести воду из западного рукава ниже водопада. Затем построить машины, которые превратили бы скорость воды в двигательную силу. С этой целью необходимо устроить целую серию колес с лопастями, приводящих в движение ряд поршней, которые сразу несколькими нагнетательными насосами будут накачивать нефть в главную подземную трубу, соединенную с трансатлантической.

Поэтому на берегу Ниагары надо выстроить новый бассейн, в который вливалась бы нефть из Дрилль-Пита. К счастью, расстояние между ними всего лишь двадцать километров. Что касается нью-йоркской нефти, то двигательной силы Ниагары, по расчету Раймунда, было вполне достаточно, чтобы захватить за собой и второй поток нефти, который из Far-Rockaway пойдет прямо в подводный сифон. Если бы его расчеты оправдались, то можно было сохранить и утилизировать этот бассейн. Но и в данном случае решающее значение имел опыт.

В подтверждение своих объяснений Раймунд принес целый портфель чертежей и смет, которые неопровержимо доказывали это. В течение нескольких месяцев он работал над этим вопросом и всячески старался побороть неудачу.

Эбенезер остался всем настолько доволен, что выздоровел как бы по волшебству. Он объявил, что не желает больше слушать докторов, и завтра же хотел ехать с Раймундом, чтобы на месте изучить вопрос о Ниагаре. Но прежде он попросил обедать и в довершение всего спросил себе даже бобов в масле, как в Дрилль-Пите. Его дочь, повар-француз и ливрейные лакеи должны были примириться с этим.

Все обрадовались, увидев его здоровым, поэтому мистрис Куртисс почти и не противилась его желанию. Ей, впрочем, не пришлось сожалеть об этом, так как на следующий день Эбенезер чувствовал себя превосходно, встал свежим и бодрым, готовым пуститься в путь. Раймунд отправился с ним по железной дороге, и через несколько часов они очутились уже у подножия знаменитых водопадов. Оба знали их прекрасно, так как несколько раз посещали их, но никогда они не чувствовали еще такого волнения. Им обоим казалось, что только теперь поняли они подавляющую красоту Ниагары. Мысль, что они собирались поработить ‘этот вечный поток’, казалась им святотатственной.

Чудовищная масса воды со страшным грохотом низвергалась в пропасть, — бешеный поток образовал миллиарды водоворотов, земля колебалась на две мили кругом, бриллиантовая водяная пыль переливалась всеми цветами радуги и дополняла волшебную сверхъестественную картину.

У наших путешественников невольно складывалось убеждение, что в союзе с этой мощной силой они наверно победят, и чем более они поддавались грандиозности зрелища, тем сильнее становилась в них эта уверенность. Чувствуя себя совсем ничтожными перед этим гремящим божеством, они проникались верой в его могущественную помощь. Полюбовавшись вдоволь водопадом, они остановились в отеле, где вдова капитана Вебба, погибшего при попытке переплыть водопад, продает посетителям портреты отважного и несчастного пловца.

Потом они снова отправились с целью выбрать место для отводного канала, что вскоре и сделали. Канал должен был идти из маленького залива всего на расстоянии одного километра от водопада, этот канал, длиной в три тысячи метров, шел полукругом и снова впадал в Ниагару, он должен был вращать двадцать железных колес с лопастями, которые приводили в движение двадцать колоссальных поршней.

Большой бассейн, расположенный под этими поршнями и сообщавшийся с главным Дрилль-Питским складом, должен был доставлять массу нефти, которая при помощи насосов проводилась в общую подземную трубу, диаметр которой равнялся трансатлантическому сифону. Раймунд набросал этот план в главных чертах на карте этой местности, которую не забыл захватить с собой. Теперь оставалось лишь составить окончательный план и выхлопотать разрешение губернатора. Эбенезер Куртисс ручался, что он получит его в три дня, — настолько энергично общественное мнение высказалось в пользу проекта.

Его молодой компаньон боялся теперь одного: выдержит ли подводная труба страшное давление жидкости, стремящейся с очень большой скоростью, которую он сейчас не мог еще вычислить? Весь вопрос сводился к этому. И снова лишь опыт мог решить это. Приходилось ждать и стараться по возможности ускорить его.

ГЛАВА XIII. Последнее усилие

Раймунд не жалел себя, и через две недели работы шли полным ходом. Как надеялся Эбенезер, он легко получил разрешение отвести воду из Ниагары за ежегодный налог в пользу штата Нью-Йорк. Тщательная проверка смет доказала ему, что все постройки обойдутся ему менее чем в миллион, но зато для прорытия канала понадобится еще два миллиона долларов, и это заставило его заложить свои колодцы, так как все в мире имеет предел, даже касса нефтяного короля.

С потерями на бирже, с расходами по дому и на сооружение трансатлантической трубы у него в год вышло около шестидесяти миллионов франков.

— К счастью, все мои затраты скоро окупятся! — говорил он Раймунду, констатируя этот факт. — Риск — благородное дело, и я никогда не имел обычая хранить деньги в старом чулке. Говорят, они плоски и сделаны так для того, чтобы их складывать. А я думаю, что они круглые и сделаны для того, чтобы катиться.

И они катились — деньги Эбенезера, тратились на Магду, на лакеев ‘персикового цвета’, на Ниагару, на подводную трубу, так что испугался даже кассир Иаков Фрейман. Бравый кассир, оставшийся в Дрилль-Пите для ведения конторы, ежедневно сталкивался с такими итогами, что становились дыбом остатки волос, покрывавшие его череп.

— В конце концов, хоть остаются еще колодцы! — утешал он себя.

Однако как раз в то время, когда Эбенезер взял в Нью-йоркском банке два миллиона долларов в обеспечение Strawberg-Grove и Вилльямса, эти два колодца без всякой видимой причины уменьшили количество даваемой нефти. Прибегли к нитроглицерину и получили целые потоки нефти, но вскоре суточное количество стало снова уменьшаться, и для Эбенезера сделалось очевидным, что два главных источника дохода готовы иссякнуть.

Он не очень встревожился этим, идя по обыкновению вперед и рассчитывая на свою звезду. Однако на всякий случай он приказал бурить тридцать новых колодцев. Для кассы это было новое кровопускание, заставившее Фреймана поднять руки к небу.

— Есть ли здравый смысл связывать себя еще бурением новых колодцев! — говорил он, подводя итоги. — Я по крайней мере рассчитывал покончить с этой проклятой трубой!

Но Эбенезер упорствовал, как бы желая замаскировать опасное положение, в котором он незаметно очутился, стал вести еще более роскошный образ жизни. Его экипажи никогда не были так великолепны, у Магды никогда еще не было столько бриллиантов и парижских платьев, как в эту зиму.

Его отношения с Раймундом приняли новый характер с тех пор, как ‘пленение Ниагары’, как называли это американские газеты, заняло собой внимание всего мира. В течение нескольких недель ни о чем кроме этого и не говорили, даже в самых высших кругах. Магда, относившаяся сначала к проекту презрительно и иронически, переменила свое мнение, услыхав, как страстно и горячо все окружающие обсуждают его. Как можно не говорить о том, о чем говорит весь свет, раз принадлежишь к обществу? С предметами разговора, как с новыми модами: и тех, и других нельзя избежать.

Раймунд был бы немало поражен, услыхав, как Магда рассуждает о предприятии с Ниагарой, даже хвастается, что она первая узнала эту новость, и выражает мнения, от которых она была далека вначале.

В сущности, это даже и не было притворством. В глазах молодой американки успех — прежде всего.

С самого детства она видела жертвоприношения этому божеству, и если иногда великодушные порывы сердца ставили ее в противоречие с этой религией, то влияние среды скоро возвращало ее к ногам этого идола, которого боготворили все окружающие.

В ее глазах богатство служило верным признаком успеха, в этом у нее никогда не являлось ни тени сомнения.

Она могла до некоторой степени понять всю заслугу Раймунда, но никогда не была бы способна оценить ее до признания толпой.

Или, по крайней мере, чтобы дошла она до этого, нужно было ей в корне измениться, — нужно было, чтобы несчастья, неприятности и истинное страдание заставили ее думать самостоятельно, стряхнуть с себя гнет вульгарных предрассудков, искажавших ее хорошие качества. А в данный момент она была далека от такого превращения.

Поэтому Магда начала чувствовать к Раймунду нечто вроде уважения, но это не относилось ни к его личности, ни к уму, ни к прямоте его характера.

Нет! Она видела в нем лишь то, что свет соблаговолил обратить на него внимание, что имя его было у всех на устах, что в двадцать лет он имел долю в грандиозном промышленном предприятии.

— Менее чем через шесть месяцев этот мальчик будет стоить два миллиона долларов! — слышала она вокруг себя.

Понимая эти слова буквально, она наивно думала, что теперь Раймунд еще не стоит двух миллионов, но в скором времени будет их стоить, — и с этой точки зрения он заслуживал некоторого уважения.

Она так мало скрывала причины, руководившие ее поведением, что молодой француз не мог не знать их, временами он недоумевал, смеяться ли или плакать ему над этим. Сам он всегда смотрел на богатство как на средство, а не как на конечную цель, поэтому он едва сдерживал отвращение при виде молодых девушек, которые с бойкостью истого Шейлока и с неопровержимым апломбом говорили о деньгах, о биржевом повышении и понижении курса.

Однако что касается Магды, то Раймунд был слишком справедлив, чтобы приписывать всецело ей одной все ее недостатки. Чем больше он наблюдал, тем сильнее укоренялось в нем убеждение, что в действительности с духовной стороны она одарена так же блестяще, как и с физической, и что она была бы совершенством, если бы выросла в другой атмосфере.

Разве не была она великодушна, откровенна, способна сознавать свои ошибки?

Однажды утром он поднимался с Эбенезером к нему наверх, чтобы произвести один маленький опыт, и вдруг увидел, как Магда заботливо хлопочет около маленькой старушки, которую она подняла на улице почти совсем раздавленную конкой.

Это искупало многое в Магде.

Кроме того, сам он, отлично понимая вульгарные причины оказываемого ему внимания, не мог не испытывать втайне чувства торжества при виде того, как дочь Эбенезера, еще недавно столь равнодушная к подводной трубе, являлась теперь любезной и любознательной, не страшась самых сухих объяснений. Она, Алиса Купер и многие другие засыпали Раймунда своими вопросами. Каким образом Ниагара при всем ее могуществе могла влиять на то, что произойдет в Бресте?

— Это походит на колдовство… Ниагара будет действовать на одном конце трубы, и ее толчок передастся до Бреста! — объяснял, улыбаясь, Раймунд. — Вот насос, который приводится в движение этим толчком, он гонит нефть в мою трубу. Эта нефть находит там безвоздушное пространство и стремится к единственному доступному ей выходу. Таким же образом прибывают еще новые волны жидкости, они постоянно соединяются вместе, толкают и жмут одна другую. Что же еще могут делать они, как не стремиться все дальше и дальше, пока не достигнут Val-Tregonnec’a? Одно только могло бы помешать этому результату: если бы давлением разорвало трубу и нефтяные волны нашли бы себе другой выход. Прошу тысячи извинений за то, что употребляю слова, применяемые лишь в лаборатории.

— Вот это мне нравится, — воскликнула Магда с живостью. — Неужели вы думаете, что мы не слыхали о безвоздушном пространстве? Знаете, сударь, что Алиса и я всегда были первыми по физике. Итак, берегитесь!

Раймунд, в восторге от своей аудитории, давал все желаемые объяснения. Его всегда понимали. Магда вовсе не преувеличила, говоря, что их научный багаж позволял им понимать все его объяснения.

Это обстоятельство придавало даже оригинальность обычной пустоте их жизни. Они все получили хорошее образование, часто даже лучшее, чем их братья и остальная молодежь их круга. Но затем — странное дело, закончив свое образование, они закрывали навсегда книги и прощались с алгеброй, чтобы телом и душой отдаться тряпкам. К счастью, при случае все-таки вспоминались основные понятия физики.

— Браво! — сказала Магда, аплодируя. — Это восхитительно! Это — грандиозно, ваше порабощение Ниагары! Изобретите еще что-нибудь лучшее, если сможете! А подобного уже вы не совершите! Америка одна имеет Ниагару! — добавила она с патриотической гордостью.

— Не забудьте, что победитель чудовища — француз! — смеясь сказала Алиса Купер.

— Я не забываю этого и умею отдавать должное заслугам других наций. Но признаюсь, все они мне кажутся ничтожными в сравнении с моей! Особенно мелочным и невзрачным кажется мне Старый Свет. Когда я думаю, что там считают крупным помещиком владельца двух-трех сотен акров, богачом того, кто имеет годовой доход двадцать-тридцать долларов, то я проникаюсь гордостью при виде наших поместий величиной с английское графство, наших колоссальных богатств, наших непобедимых спекулянтов, вообще всего, кончая нашими реками, лесами, соответствующими нашему промышленному могуществу.

— Вы впадаете в лиризм, моя милая! — вскричала Алиса.

— Я помню, — продолжала Магда, не слушая ее, — что в детстве, изучая историю Франции и Англии, я страдала при мысли, что эти обе нации сделали уже многое, тогда как у Америки не было еще своей истории. Но я утешилась, узнав, что за ниточки представляют собой их знаменитые реки, Сена и Темза, рядом с Миссисипи.

— Вы, значит, придаете слишком большое значение размерам вещей! — отвечал Раймунд.

— Ну да! что же дурного! Я восхищаюсь великими предприятиями и большим успехом, хотя бы даже в денежном отношении!.. Вы, господин Фрезоль, предприняв такое громадное дело, должны бы считать такое чувство законным…

— Я нахожу его законным, но только в известной мере. Если вы любите успех как результат труда, жертв и ума, то это прекрасно. Если вы любите успех ради успеха, ради тех долларов, которые он влечет за собой, то, на мой взгляд, это нехорошая черта, хотя довольно распространенная, и я не одобряю ее!

— Кто же нуждается в вашем одобрении? — надменно возразила Магда.

‘Ну! они опять ссорятся!’ — сказала про себя Алиса.

Действительно, редкий разговор Магды с Раймундом не кончался ссорой. Молодой француз, как известно, имел причины иногда быть недовольным поведением Магды с ним. Но он не мог перестать интересоваться ею, не принимать радостно ее милых попыток к примирению и не попытаться при случае исправить ее недостатки. Магда со своей стороны считала несносными эти стремления исправлять ее недостатки, которые в ее глазах являлись скорее достоинствами, так что и на этот раз они расстались в ссоре.

— Я ненавижу эти постоянные нотации! — сказала она Алисе. — Неужели вы не находите их отвратительными?

— Но что он сказал тебе такого необыкновенного?

— О-о! я прекрасно поняла его намеки! Он не в первый раз преподносит их мне. Он считает меня высокомерной, тщеславной и корыстолюбивой.

— Ну, моя милая, он сильно увлечен вами, все видят это!

— Я надеюсь, что он не позволяет себе такой дерзости! — возразила Магда с оттенком высокомерия.

— Ну, опять ваша мания величия! — возразила смеясь Алиса. — Вы лучше всех знаете, что он имеет эту дерзость, и вы больше всех в восторге от этого! — Затем она сказала уже более серьезным тоном:

— Милая моя, я посоветовала бы вам не очень-то отталкивать его. Он не из тех, над кем можно безнаказанно смеяться. Остерегайтесь…

— Остерегаться!.. чего же?.. неужели вы думаете, что я отвечаю на те чувства, которые вы ему приписываете?

— Да! я так думаю.

— Если так, то тем хуже! — вскричала Магда решительным тоном.

— Я могу чистосердечно сказать, что ничего не сделала, чтобы привязать его к себе. А что касается меня, то мне никогда не придет в голову смотреть на него, как на серьезного претендента. Неужели вы думаете, что я выйду за этого ничтожного механика, даже в том случае, если ему удастся выполнить свой проект и разбогатеть? Нет, моя милая! Во-первых, я не думаю еще терять своей независимости, я хочу путешествовать, хочу посмотреть мир. Если мне придется выйти замуж, то я выберу себе мужа в более высокой сфере, чем сфера нефти!

— Скажите лучше, что вам нужна княжеская корона!

— А почему бы и нет, если мне вздумается завладеть ею? Слава Богу, долларов хватит для ее покупки! Эсфирь Кэрле, богатство которой составлено на свинине, вышла же замуж за баронета!

— Да, не говоря уже о Жанне Фоулер, которая вышла за неаполитанского принца, а через три месяца убедилась, что его княжество существует лишь в воображении!

— Она плохо навела справки, потому что есть же ведь и настоящие, я думаю!

— Гм! Немного, и притом такие князья не прогуливаются в Америке.

— Тогда мы поедем искать их там, где они находятся, если только вздумается…

— Счастливого пути, княгиня!

— До свидания, милая Алиса!

В течение зимы Раймунд редко бывал в ‘Curtiss-House’.

Он исключительно отдался своему делу и покидал постройки у Ниагары только для того, чтобы ускорить окончание гидравлического аппарата, отданного специальным подрядчикам. Работа подвигалась очень быстро. К концу марта все главное было окончено, канал вырыт, постройки готовы, новый нефтяной бассейн соединен с одной стороны со складом в Дрилль-Пите, с другой — с подводной трубой.

Через месяц насосы, поршни и колеса с лопастями были установлены на место.

Эти колеса, не соединявшиеся одно с другим, легко двигались на своих стальных осях, могли по желанию быть опущены в поток, вертевший их, или же подняты на несколько метров над водой. Хорошо, что Раймунд подумал об этой предосторожности: вскоре заметили, что они очень быстро изнашивались и требовали постоянной замены новыми.

Что касается скорости их вращения при открытии шлюзов, то ни один аппарат не мог даже определить ее в первый день. Каждое колесо вертелось на своей оси с головокружительной быстротой и приводило в бешеное движение поршни. К счастью, все было заранее точно рассчитано, и насосы, подставки, поршни и лопасти были установлены так, чтобы дробить между собой эту страшную силу.

Особенные приспособления для охлаждения осей давали возможность предохранить их от нагревания. Вообще приняты были самые тщательные меры предосторожности к тому, чтобы все шло беспрепятственно, и после двух-трех недель пробных опытов, проверок, окончательных поправок настал момент решительного испытания.

Сроком для этого было назначено 25 мая.

Это было тяжелое время для Эбенезера Куртисса.

Он так сильно втянулся в это предприятие, что с ним все состояние его стояло, так сказать, на карте. Будь результат благоприятен, Эбенезер оказался бы самым богатым человеком в Пенсильвании.

И наоборот, если бы подводная труба не оправдала возлагаемых на нее надежд и продолжала бы не отвечать своему назначению, то это был бы полный крах, разорение, всей величины которого заранее нельзя было даже определить, сумма, взятая под заклад колодцев, теперь, вероятно, превосходила уже стоимость последних, так как они давали все меньше и меньше нефти. Эбенезер не только бы разорился, но, быть может. вынужден был бы объявить себя несостоятельным банкротом.

Странное дело, но, впрочем, совсем в его духе: вместо того, чтобы тревожиться, он как бы находил удовольствие в этом и с гордостью игрока говорил, что он рисковал десятью миллионами франков в расчете утроить их. Разумеется, если бы в начале предприятия, когда он отправлялся на первый опыт по Yellow-River, ему сказали бы, что дело дойдет до этого, он отказался бы от такого плана. Однако за восемнадцать месяцев Эбенезер постепенно зашел дальше, чем предполагали они с Раймундом. Так сильна была его вера в свою звезду, или, как он говорил, ‘таков был его желудок’, что если бы накануне решительного дня ему предложили разделить риск, а вместе с тем и выгоду, то он отказался бы.

И действительно, случай для этого представлялся. Transit Company, напуганная опасностью, грозящей ее акционерам благодаря такому конкуренту, предложила войти в сделку. Эбенезер не хотел даже слышать об этом.

Он объявил, что у него хватит сил закончить свою трубу и нет желания работать для других.

Что касается Раймунда, то он не сомневался в успехе, если только трансатлантическая труба не получила никаких повреждений. Но сколько неведомых опасностей грозило ей в течение зимы? Достаточно, чтобы рыба-меч проткнула ее своим носом и образовала маленькое отверстие, которое могло все погубить, несмотря на свою ничтожную величину! При наплыве таких мыслей он дрожал не за себя и не за свою славу, но за своего компаньона и особенно за Магду. Он спрашивал себя, как могла явиться ему такая мысль, и как мог он добиваться ее выполнения? Он говорил себе, что такие опыты можно проделывать лишь имея свое состояние. Он видел Эбенезера уже разорившимся, а Магду — вынужденной обходиться без привычной роскоши, которая так шла к ней…

Но тотчас же, стряхнув все эти печальные сомнения характерным движением плеч, он говорил:

— Что за беда! Я буду работать для них от всей души, с такой энергией и мужеством, что в конце концов покорю судьбу!.. А потом мы добьемся успеха!.. Это будет так, я этого хочу!..

ГЛАВА XIV. Победа и ее последствия

Ура! ура! Нефть потоком течет в Val-Tre’gonnec, — на этот раз нет ни ошибок, ни разочарований! Все надежды Раймунда не только оправдались, но были даже превзойдены. Ниагара с неодолимой силой гонит нефть в подводный сифон, эта сила, благодаря узости самой трубы, превращается в скорость и производит неожиданный результат: нефть протекает через Атлантический океан за 6 часов 52 минуты и 8 секунд. Свойство жидкости, которая делает скользкими стенки трубы и тем облегчает передвижение, особенность начальной силы, в одно время и громадной, и постоянной в своем действии, форма и наклон сифона, который так хорошо приспособлен к передвижению тяжелой жидкости, — все эти причины, соединившись вместе, способствуют чуду.

И теперь, когда оно совершилось, когда в нем нельзя сомневаться, когда депеши из Бреста сообщают с часу на час количество нефти, излившейся через трансатлантическую трубу, а бассейны на американском берегу показывают соответствующее понижение своего уровня, теперь каждый находит все это очень простым и с ученым видом возглашает, что иначе и быть не могло. Каким образом нефть, непрестанно гонимая с одного конца сифона, могла бы роковым образом не достичь другого? Она должна бы или разорвать подводную трубу, или течь вперед. Но для первого — нет основания, раз она имеет возможность свободно течь по трубе, как нет причины и к тому, чтобы взрыв пороха разрывал пушку вместо того, чтобы толкать снаряд вперед. К тому же и трансатлантическая труба на деле значительно крепче, чем можно было бы думать на первый взгляд. Помимо того, что она состоит из металлических спиральных полос, тесно скрепленных твердой гуттаперчей, уже море окружает ее муфтой в сорок пять метров толщиной и, производя равномерное давление на все точки ее поверхности, чрезвычайно укрепляет ее. Чудо не в том, что труба выдерживает, — напротив, было бы чудом, если бы она не устояла!.. и так далее.

Так толковали о свершившемся уже факте те лица, которые несколько месяцев тому назад выказывали себя наиболее скептичными относительно проекта. Газеты в особенности сделались лирическими в выражениях своего восторга. Раймунд Фрезоль вдруг стал их героем, или скорее — их божеством. Они посвящали ему биографические статьи, печатали его портреты, из которых ни один не походил на другой, описывали до мелочей все его поступки и жесты, ежесекундно осаждали его, чтобы получить еще новые подробности. Одна статья из ‘Leviathan-Chronicle’ обошла всю американскую прессу. Вот ее содержание: ‘Секрет окончательного испытания, которое должно быть произведено с трансатлантической трубой, хорошо сохранялся, и все наши собратья были введены в заблуждение известием, распространенным уже нарочно, что это испытание отложено до будущего месяца. Но ‘Leviathan-Chronicle’ не позволяет вводить себя так легко в заблуждение, когда дело идет о том, чтоб известить о чем-нибудь читателей. Одному из его наиболее деятельных представителей, назначенному для наблюдения за развитием этого громадного промышленного предприятия, удалось в течение двух недель пристроиться при бассейне Far-Rockaway в качестве кочегара и смазчика машин. Великолепно загримированный и переодетый, находясь вполне на высоте своих обязанностей после специального обучения в течение пяти-шести дней, он играл свою роль так хорошо, что никто из окружающих не имел ни малейшего подозрения о его действительном звании. Ему удалось таким образом обеспечить за собой ежедневный доступ к работам, так как прессу и публику сурово удаляли оттуда в восемь часов.

Господа Фрезоль и Куртисс действительно желали бы, по мотивам весьма понятным, без свидетелей приступить к первому опыту, который можно бы назвать своего рода генеральной репетицией, — они хотели бы иметь возможность потихоньку исправить все недостатки своего создания, если бы таковые оказались до публичного, официального испытания. Вчера утром был произведен опыт. Уже несколько дней завод Ниагары находился в действии, бросая в подземную трубу, соединяющуюся с Far-Rockaway, массы нефти, которые можно исчислить в триста тонн в минуту. В свою очередь, инженеры Val-Tre’gonnec’a вблизи Бреста, во Франции, получили приказание пустить в ход свои пневматические машины, чтобы образовать пустоту в подводном сифоне. Результатов этого первого опыта ожидали с живым нетерпением. Смотря по тому, получилось ли бы разрежение воздуха или нет, можно было бы заключить, находится ли сифон в хорошем состоянии или потерпел какое-нибудь повреждение.

Нескольких часов было достаточно, чтобы рассеять все опасения с этой точки зрения. С первого же дня манометры Val-Tregonnec’a стали показывать заметное разрежение, которое на следующий день отразилось уже на манометрах Far-Rockaway, к концу недели оно достигло своего крайнего предела. Тотчас был дан сигнал по телеграфу на завод Ниагары снова пустить помпы в действие, и в тот момент, когда их толчок обнаружился в Far-Rockaway, был отвернут замыкатель подводного сифона. В это же самое время полетела депеша в Val-Tre’gonnec, возвещая о начале работ. Это было в 10 часов 15 минут и 23 секунды утра. Время после полудня прошло в трепетном ожидании. Однако можно было уже предвидеть, что дело пойдет хорошо, так как громадные количества нефти, притекая с завода Ниагары, с чудесной быстротой регулярно ниспадали в трансатлантический сифон. Эта скорость не была еще измерена, но, по мнению рабочих бассейна, нужно было ожидать, что расстояние, отделяющее нас от Бреста, будет пройдено в 12 — 15 часов.

Результат превзошел все надежды. В 5 часов 7 минут вечера телеграф доставил нам эти слова, пущенные из Val-Tregonnec’a: ‘Нефть показалась’, то есть за 6 часов 52 минуты и 8 секунд, — в двадцать три раза быстрее всякого парохода, Ниагара заставила нефть перелететь через Атлантический океан от первого удара поршня. Сам Фрезоль был настолько поражен этим, что немедленно спросил подтверждения известия, присовокупляя, что он желал бы каждые четверть часа иметь сведения о ходе дела. Подтверждение не заставило себя ждать и вскоре дополнилось такими подробностями: ‘Нефть прибывает с такой силой, что, вытекая из трубы, роет колодец в дне искусственного озера. Можно бы сказать, что это Ниагара в миниатюре, перенесенная на французский берег’. Еще через несколько минут: ‘Поток нефти образует водоворот, обтекая кругом по дну искусственного озера, яростно клокочет и успокаивается, лишь сделав полный круг’. Затем более короткие депеши через каждые четверть часа удостоверяли, что все идет хорошо. Фрезоль и Куртисс были вне себя от радости. Они угостили шампанским весь свой служебный персонал. Представитель ‘Leviathan-Chronicle’ выпил свою долю за своих собратьев по перу, отсутствовавших на этом семейном празднестве.

Оставалось сделать еще последний опыт, который тем живее интересовал нашего репортера, что и он должен был играть тут некоторую роль. Нужно было узнать, потечет ли с той же самой скоростью нефть из Far-Rockaway, впущенная через одно из разветвлений труб в главный поток, несущийся от Ниагары. Ровно в 7 часов паровая машина пустила в ход свою помпу и направила в подводную трубу поток нефти в двадцать сантиметров в диаметре. Тотчас же захваченный основным потоком, он смешался с ним и понесся с быстротой птичьего полета к французскому берегу. Вмешательство этого, так сказать, сверхштатного потока не произвело никакой перемены в функционировании трубы или, по крайней мере, наблюдатели в Val-Tre’gonnec ничего не заметили.

С этих пор опыт можно было уже считать вполне убедительным.

Было утро. Господа Фрезоль и Куртисс, устав от всех волнений этого славного дня, готовились вкусить вполне заслуженный отдых. Этот-то момент представитель ‘Leviathan-Chronicle’ и избрал для того, чтобы представиться им под своим настоящим именем. Как уже известно, в течение всего дня с помощью карандашных заметок, которые он перекидывал через стену своим надежным помощникам, он постоянно оповещал свою газету о ходе дела.

— Messieurs, — сказал он, приближаясь к изобретателям трансатлантической трубы, — я должен сделать вам признание и извиниться перед вами. Я вовсе не рабочий-кочегар, и мое имя не Билли Джонс… Я имею честь состоять репортером ‘Leviathan-Chronicle’ и проник сюда с единственной целью осведомлять наших читателей…

Мы должны сознаться, что господин Куртисс, по-видимому, склонен был дурно отнестись к этому известию, но господин Фрезоль принял его очень весело.

— Ей Богу, monsieur, — сказал он нашему репортеру, — я бы не сомневался в вашем звании, видя, с каким проворством вы смазываете вашу машину. Если вы не прочь остаться у нас при этом деле, мы охотно удвоим ваше жалованье…

Представитель ‘Leviathan-Chronicle’ отклонил такое лестное предложение и удалился вполне удовлетворенный тем, что мог исполнить во всей своей полноте скромную миссию, на которую он обрек себя, — миссию быть всегда и во всем наиболее осведомленным из репортеров. Эта статья и десятки других скоро разнесли повсюду отголосок победы, которой наконец увенчались все труды и заботы.

Эбенезер оказался вдруг настоящим нефтяным королем, — его господство стало теперь неоспоримым. Как он говорил себе с легким внутренним содроганием, не лишенным особой прелести, — вчера ему представлялась дилемма: или разориться окончательно, если труба не станет действовать, или же сделаться признанным нефтяным королем, если все пройдет благополучно.

К счастью, труба не подвела и результаты промышленного успеха не заставили себя ожидать. Различные компании предлагали отдать им на откуп трансатлантический сифон. Синдикаты банкиров советовали выпустить акции и обещали выделить инициаторам часть капитала, в 10 раз превосходящую их взнос. Другие уже просили подряда на подземную сеть, чтобы соединить озеро нефти в Val-Tre’gonnec’e с Парижем и другими главными городами Старого Света. Пели дифирамбы важности этого громадного промышленного триумфа с точки зрения американцев. Указывали особенно на удар, нанесенный русскому нефтяному делу.

Предсказывали, что это прямое сообщение, установленное между Нью-Йорком и Брестом, окажется зарей новой эры, полной неожиданных сюрпризов и непредвиденных чудес.

Среди этого шума славы, поднявшегося около него, Раймунд оставался печальным и молчаливым, потому что он не получил единственного приза, которого он пламенно желал, — благосклонности Магды.

Странная вещь — этот блестящий триумф, вместо того чтобы сблизить их, по-видимому, лишь только вырыл между ними новую пропасть. Что касается Раймунда, то он имел столько деликатности, чтобы не похваляться успехом и не думать, что теперь он стал более достоин мисс Куртисс, чем до окончания предприятия. Что же касается Магды, то с тех пор, как положение Эбенезера на нью-йоркской бирже сделалось чрезвычайно важным, она, по-видимому, прониклась мыслью, что в Новом Свете нет ничего достаточно хорошего для нее. Она критиковала все, гнушалась всем окружающим, мечтала только о путешествии вокруг света, о жизни в Париже да о пышных празднествах.

— Прилично можно жить только в Европе, — говорила она своим знакомым. — Мы — янки, у нас нет традиций, и, в сущности, мы еще варвары. Чем больше я живу, тем больше в этом убеждаюсь. Все изящное у нас — лишь одно отражение и подражание… Нужно жить в Париже, чтобы приобрести хороший тон и проникнуться духом высшего общества.

Она говорила так с целью уколоть общество Knickers-bockers, где, по ее мнению третировали ее как выскочку.

Но повторяя это, она кончила тем, что сама поверила в свои слова, и результатом этих рассуждений явилось следующее. В один прекрасный день она велела отцу купить княжескую яхту ‘Whit Witch’ (Белая колдунья), которую молодой английский пэр вынужден был продать, ни разу даже не воспользовавшись ею. Очевидно — раз яхта была куплена, то больше ни о чем и не было думы, как только о поездке в Европу.

Необходимость осмотреть Val-Tre’gonnec и обсудить те меры, которые можно было бы предпринять для развития дела в Старом Свете, послужила Эбенезеру предлогом к тому, чтобы уступить желанию дочери. — Я не могу остановиться ни на каком решении относительно того, что надо сделать здесь, — говорил он Раймунду, как бы убеждая самого себя, — не могу, не изучив на месте, в Бресте и Париже, действительных условий нашей промышленности. Следует ли нам сохранить за собой исключительную монополию, скупив предварительно всю наличную нефть с тем, чтобы потом перепродать ее в Европе по ценам, которые мы сами установим? Или же будет лучше для нас держаться в более скромной роли антрепренеров транспорта? Я еще не решил всего этого, и лучше было бы сначала изучить это дело поосновательнее. Я займусь этим, а вы останетесь здесь, чтобы наблюдать за всем и усовершенствовать еще свое творение, если это только возможно. Иаков Фрейман остается в Дрилль-Питте для заведования нефтяным колодцем и складами. Я могу ехать спокойно. По возвращении мы примем окончательное решение. Теперь же пока мы удовольствуемся посылкой нашей нефти во Францию на условиях, установленных Transit Company для ее подземной сети.

Раймунд ничего не мог возразить против этого.

Он, со своей стороны, привык уже исполнять желания своего компаньона, и в начале августа, устроив все дела на время своего долгого отсутствия, семейство Куртисс нашло возможным ехать. В день, назначенный для снятия с якоря, весь элегантный Нью-Йорк толпился в лодках, согласно обычаю, вокруг ‘White Witch’, чтобы проводить Магду и сказать ей ‘прости’. Принесли цветов, осмотрели роскошные апартаменты яхты, расхвалили ее за великолепие даже в мельчайших деталях, за изящество формы экипажа — голубой с серебряной отделкой, за чудесную машину, полированная сталь которой блестела от лучей восходящего солнца, за электрический свет, готовый вспыхнуть, лишь только настанет ночь, за буфет, помещавшийся на корме. Посетители пили за здоровье путешественников, желали им тысячи всяких удовольствий, снабжали их советами и рекомендациями всех сортов. Но скоро колокол с кормы возвестил, что настал миг отъезда. Все сошли в свои шлюпки. Раймунд остался последним, чтобы сказать свое ‘прости’ Эбенезеру и его жене, затем он подошел к Магде, стоявшей у борта в своем белом матросском кителе, который восхитительно подходил к ее красоте блондинки, — она махала платком в ответ на все приветствия.

— Прощайте, мисс Куртисс, — сказал молодой человек слегка дрогнувшим голосом, — желаю вам найти в Европе, а в частности, на моей дорогой родине, все удовольствия, о которых вы мечтаете!

— Прощайте, господин Раймунд, — ответила Магда и сердечно протянула ему руку, которую он сжал в своей.

— Я принимаю ваше пожелание, так как знаю, что оно чистосердечно и что в вас мы имеем верного, испытанного друга!

— Не сомневайтесь в этом, — просто сказал он, — и если когда-нибудь я понадоблюсь вам там, — позовите, и я приду!

Магда посмотрела на него, немного удивленная, но растроганная, досадуя на саму себя за приятное смущение от этих слов, и пробормотала свою благодарность. Они расстались. Раймунд сбежал по сходням, которые подняли за ним, лишь только он оставил яхту. Через несколько минут ‘White Witch’, идя на всех парах, угадывалась на горизонте лишь по узенькой полоске дыма.

ГЛАВА XV. Новый друг

Эта разлука глубоко опечалила Раймунда Фрезоля. Но не в его привычках было оставаться долго обескураженным, и он нашел в работе забвение своего горя, сначала он начал работать, как его просил об этом Эбенезер, над усовершенствованиями, которые можно было ввести в системе передвижения нефти в подводный сифон. Эти занятия заполнили несколько недель и скоро навели его на новую мысль. Чтобы удостовериться, что скорость течения потока не изменяется в подводной трубе, он наделал пробковых шаров и окрасил их в красный цвет, старший рабочий бассейна Far-Rockaway бросал их утром и вечером в трансатлантический поток, тщательно замечая время. Прибытие каждого шара сторожили в Val-Tre’gonnec и, едва заметив его, немедленно телеграфировали о времени появления. Убедились, что скорость нефти в трубе была абсолютно постоянна, с точностью до 1/10 секунды, как, впрочем, и нужно было ожидать, потому что сила начального импульса не менялась все время, так же, как и другие условия.

Однажды, занимаясь этими опытами, Раймунд вздумал изменить форму и вес этих маленьких трансатлантических посланцев и наблюдать, какое влияние на скорость может иметь это изменение. Он определил, что оно равнялось почти нулю при условии: 1) чтобы центр тяжести поплавков лежал так, что не позволял бы им переворачиваться вокруг своей оси и 2) чтобы они плыли горизонтально со слоем жидкости. Другое обстоятельство, очень важное для исследования, — это развитие теплоты, которая могла образоваться при быстром течении. Он определил путем строгих доказательств, что увеличение температуры, изменяясь всегда вместе с формой и природой объекта, было, в общем незначительно: охлаждающего действия морской воды было вполне достаточно, чтобы температура вдоль всего сифона могла подняться едва ли на два, на три градуса выше нормальной.

С этих пор молодой изобретатель незаметно для себя пришел к мысли, не может ли новый путь сообщения, установившийся между Старым и Новым Светом, служить для передачи писем, журналов, различных образчиков и легких тюков с товарами. Металлические футляры с непроницаемой упаковкой, наполненные различным грузом и формой похожие на те, которые в течение нескольких лет уже употребляются в пневматических трубах больших городов для механической передачи депеш, — эти футляры заменили собой прежних пробковых посланцев. Эти футляры очень точно исполняли свое назначение и приходили в Val-Tregonnec ровно в тот час, когда их ожидали. Раймунду осталось только проверить, каковы крайние пределы груза и объема, и с этой целью он приказал наделать футляров различной формы и длины, цилиндрических, сферических и конических. Таким образом он установил, что цилиндрическая форма, или, выражаясь точнее, — форма сигары, уже признанная наиболее удобной для передвижения аэростатов в атмосфере, оказалась наилучшей также для футляров, движущихся в подводной трубе.

Эти опыты были подготовлены и пущены в ход в самом Far-Rockaway. С тех пор как Раймунд поселился в конторе бассейнов, он образовал там настоящую лабораторию, где у него были под рукой все необходимые для опытов принадлежности. Химические реактивы, реверберная печь, магнитометры, машины для разрежения и сжатия воздуха, лучшие столяры и слесари, — словом, здесь было все, что давало ему возможность задумать, а затем и окончательно осуществить, по крайней мере в модели, свое новое усовершенствование. Часто ему приходилось, как и другим изобретателям, думать о каком-либо новом применении уже употребляемого в промышленности вещества или, наоборот, выбирать лучшее среди нескольких других, предложенных в известном случае. И тотчас он имел возможность приступать тут же к опытам, которые подкрепляли его идеи. Записная книга, лежавшая открытой на бюро, представляла как бы журнал, куда ежедневно заносились детали предпринятых наблюдений и исполненных работ.

Молодой изобретатель был однажды утром в сентябре занят занесением заметок о своих опытах, как вдруг получил депешу.

‘Господа Куртисс, — гласила она, — вчера прибыли в Val-Tregonnec и шлют свои лучшие пожелания Раймунду Фрезолю. Они в восторге от своего путешествия и от того, что видят вокруг искусственного озера. Сегодня вечером они будут обедать с инженерами и непременно провозгласят тост за здоровье отсутствующего, все здешнее общество любит его и восхищается его изобретательным умом’.

Это сердечное послание доставило молодому французу такую радость, какой он уже давно не испытывал. Желая достойным образом ответить на него, он послал с этой целью Кассулэ в Нью-Йорк, чтобы купить там самых лучших цветов и плодов, какие только можно найти. Из этих цветов он сделал несколько пакетов и затем заботливо запаковал в один из самых больших металлических футляров. Затем он отдал приказ спустить посылку в нефтяной поток. Кассулэ, присутствуя при этом, вытаращил глаза, немного обманувшись в своих ожиданиях.

— Ты думал, может быть, что эти бананы предназначены тебе? — сказал, улыбаясь, молодой изобретатель, — не желал ли бы ты также роз и магнолий?

— Ну, куда еще ни шло — цветы! — ответил чистосердечно Кассулэ, — но, признаюсь, я предпочел бы познакомиться с этим прекрасным ананасом вместо того, чтобы дарить его нефти!

— Не бойся, нефть его не коснется в том герметически закупоренном ящике, куда я поместил его вместе со всем остальным. Он дойдет до мисс Куртисс и сегодня вечером появится перед ней за обедом.

— Сегодня вечером?

— Да, сегодня. Я поручаю тебе дожидаться семи часов и прибытия телеграммы, которая сообщит нам о получении посылки.

Депеша не заставила себя ждать. Точно в назначенное время телеграф передает:

‘Семья Куртисс шлет свою благодарность господину Фрезолю за его любезную посылку, — она только что прибыла в прекрасном состоянии и в пять часов будет красоваться за обеденным столом’.

Успех можно было бы считать полным, раз трансатлантическая труба дала возможность переслать к обеду на берег Франции плоды, купленные утром на Нью-йоркском рынке. По своему обыкновению, Раймунд увидел в этом успехе лишь новый повод удвоить свои усилия. Удостоверившись, что для такого могучего двигателя, какой был к его услугам, груз в 150 килограммов является не тяжелее какой-нибудь пробковой затычки, он соорудил серию ящиков, способных вместить в себя всю ежедневную трансатлантическую почту, и пригласил главного директора почти для проведения опыта. И еще лишний раз опыт этот превратился для Раймунда в триумф, который вся американская печать отпраздновала с энтузиазмом. Однако, чтобы ввести это применение трансатлантической трубы в обычную практику, нужно было вступить в переговоры с французским правительством и добиться международного соглашения. Но это было уже не его дело.

Раймунд положился в разрешении этого вопроса на инициативу компетентных лиц и на общественное мнение, а сам обратил свою деятельность на другое. На этот раз это были не простые почтовые тюки, которые он задумал вверить неодолимой силе Ниагары и подводному нефтяному потоку, но существо живое, даже больше того — млекопитающее. Если бы позволили размеры трубы, он охотно выбрал бы для своего опыта лошадь или быка. К несчастью, трансатлантический сифон имел в диаметре только восемьдесят сантиметров, — приходилось брать и животное соответственно этим размерам. Раймунд остановил свой выбор на прекрасном сильном датском доге Ромпере, которого он купил с этой целью у одного торговца собаками. Это было великолепное животное, с формами льва, с шерстью серо-мышиного цвета, с умными и кроткими глазами. Для него устроили конуру во дворе лаборатории.

Кассулэ был поручен уход за ним, и маленькая колония Far-Rockaway увеличилась еще на одного жильца. Ежедневно приучали Ромпера забираться в цилиндр из листового железа длиной в два метра, шириной в семьдесят шесть сантиметров, спереди он оканчивался конусом, сзади плоским отрубом, приблизительно так же, как граната, цилиндр этот мог герметически запираться стальной дверцей на винтах, а по бокам был снабжен четырьмя стеклянными полупортиками, которые позволяли осматривать его внутренность. Кроме того, внутри он освещался маленькой переносной лампой вроде тех, какие недавно введены в минах и действуют в течение двадцати часов.

Прекрасная собака очень послушно и толково исполняла все приказания. По первому слову Кассулэ она прибегала, махая хвостом, входила в узкий вагон, предназначенный для нее, ложилась на кожаный матрац, заменявший собой пол, и, не двигаясь, ожидала, чтобы над ней заперли крышку этого цилиндрического гроба. Стальной ящик должен был служить ей экипажем в подводном туннеле, но экипаж был снабжен достаточным количеством воздуха и пищи, так как животному приходилось пробыть там около семи часов. Что касается пищи, то тут дело обстояло очень просто: нужно было только приготовить этот корм в особом корыте и приучить собаку утолять жажду лизанием губки, пропитанной водой, другое дело — необходимый для дыхания воздух: тут уже оказались нужными всевозможные специальные приспособления.

После различных опытов Раймунд окончательно остановился на идее ряда резервуаров, прикрепленных сзади цилиндрического вагона и содержащих сжатый воздух. Эти резервуары сообщались посредством каучуковой трубки с комнаткой вагона. Замыкатель прерывал это сообщение и через каждые четверть часа открывался при помощи часового механизма, чтобы дать доступ чистому воздуху. В то же время через клапан такого же размера, помещавшийся в задней части вагона, выходил отработанный воздух. Как ни просто, по-видимому, это устройство, но Раймунд предварительно должен был проделать массу опытов. Всего труднее было заставить механизм действовать исправно в таком быстром нефтяном потоке и притом так, чтобы при открывании клапана для отработанного воздуха в вагон не проникло ни капли нефти. Наконец это затруднение было устранено благодаря особому приспособлению, устроенному специально с этой целью, оно состояло из ящика для воздуха, который открывался то со стороны вагона, то со стороны воздушных резервуаров. Таким образом, по планам молодого изобретателя были устроены целых четыре аппарата, которые состояли из цилиндрического вагона, ряда резервуаров со сжатым воздухом и ящика для автоматического возобновления воздуха.

Ему хотелось убедиться в том, что в нужный момент он не потерпит неудачи из-за какой-нибудь мелочи, не предусмотренной в аппаратах, а главное — иметь возможность воспользоваться одним или двумя из них, если это окажется нужным, для предварительных опытов. Но тут обнаружилось последнее препятствие.

Каким образом умудриться спустить в круговорот подводного сифона большой и сложный аппарат, длиной со всеми приспособлениями в пять метров и в диаметре почти равный самой трансатлантической трубе? Эта тонкая работа потребовала для себя нового прибора, который представлял собой громадный стальной желоб, расположенный непосредственно над началом подводного сифона и в бассейне Far-Rockaway, в нем и должен был помещаться аппарат-вагон, как драгоценность в своей оправе.

По телеграфу был отдан приказ приостановить на мгновение действие Ниагары, после чего замыкатель закрыл отверстие сифона. Тотчас действием паровой машины весь аппарат был выдвинут из желоба и поместился в трубе перед ее замыкателем. Тогда снова пустили в ход поршни Ниагары, открыли замыкатель, и поток, кружась, снова побежал, унося с собой, как перышко, цилиндрический вагон и резервуары с их содержимым.

Вся эта работа заняла несколько недель и стоила довольно дорого, хорошо еще, что лаборатория Far-Rockaway и собственные деньги Раймунда позволяли делать траты в пределах строгой необходимости. Когда все были готовы, оставалось лишь приступить к задуманному опыту, запереть Ромпера в один из цилиндрических вагонов и заставить его совершить первое трансатлантическое путешествие по подводному туннелю.

Тут обнаружилось неожиданное затруднение. За три месяца, которые дог прожил в Far-Rockaway, он сильно привязался к Кассулэ. Их взаимная любовь была даже трогательна в некоторых случаях, и трудно было бы сказать, кто из них был более предан своему другу: собака или мальчик. Поэтому мысль увидеть, как его друга запрут в этот металлический гроб, вместе с пищей, сжатым воздухом и электрическим светом, и как затем он исчезнет под океаном, — эта мысль заставляла Кассулэ трепетать от ужаса. Он не говорил ничего и затаил в сердце причину своей грусти. Но когда Раймунд Фрезоль, ничего не подозревая, назначил число для отправки Ромпера, бедняга вдруг разразился слезами.

— О, господин Раймунд, умоляю вас, — воскликнул он прерывающимся от рыданий голосом, — не обрекайте нашу славную собаку на подобную казнь!.. Вы так добры!.. как вы можете даже подумать об этом? Это бедное животное будет заперто в ящик, где оно с трудом может повернуться, и как тюк полетит к незнакомым людям! И как знать, что с ним случится в дороге?.. Вдруг аппарат испортится… он там задохнется!.. Или вдруг силы потока будет недостаточно, чтобы доставить его к цели! О, сударь, страшно об этом даже и подумать!..

Горе Кассулэ было так живо и искренне, что молодой изобретатель был тронут им до глубины души.

— Ну, не приходи в отчаяние, глупыш! — сказал он, гладя мальчика по голове, — я не тигр, и раз ты так держишься за Ромпера, мы его побережем. Что касается меня, то я даже не в претензии на это, уверяю тебя: я сам очень люблю эту славную собаку. Но вот наш опыт запоздает, нужно будет достать другое животное и приучить его спокойно лежать в вагоне. Однако не вздумай и на этот раз привязаться к нему! Впрочем, я приму меры и позабочусь, чтобы вы не завели знакомства!

Дело, таким образом, устроилось, Кассулэ вновь приобрел обычную ясность своей души, и вопрос об отправке Ромпера в подводную трубу больше не поднимался.

Оставалось заменить этого сбежавшего пассажира.

ГЛАВА XVI. Письма из Парижа: Магда — Алисе

‘Дорогая Алиса, не ворчите на меня, я только что приняла героическое решение. Я отказалась от всех наших послеобеденных приглашений, чтобы посвятить день своей корреспонденции. И знаете ли вы, от чего я отказалась, чтобы исполнить эту обязанность? От благотворительного базара, где я должна была играть роль продавщицы в прекраснейшем костюме, какой только возможно сделать на улице Мира, — в сером, цвета пыли, платье с короткой талией, с широким черным поясом и в большой с перьями шляпе ‘Directoire’. Если бы вы видели меня в этом костюме, то сказали бы, что действительно надо иметь много душевной твердости, чтоб отказаться от успеха, который меня ожидал.

Что меня несколько утешает, так это мысль о разочаровании одного моего знакомого, а также милые упреки, с которыми обратятся завтра ко мне по поводу моего отсутствия.

Милая моя, во всем мире существует только Париж, — вот убеждение, которое за эти дни укоренилось во мне. Что за блестящий и веселый город, и как в нем развито умение наслаждаться! Мне кажется, что раньше я не имела никакого представления об этом. Я так долго считала чудом Нью-Йорк и Fifth— Avenue.

Как сожалею я, что вас здесь нет, дорогая Алиса. Как прекрасно мы все осмотрели бы вместе. Хотелось бы перечислить все, что я вижу, что меня интересует, но я не знаю, с чего начать.

Во-первых, я должна сказать тебе, что янки здесь приняты повсюду и на них очень хорошо смотрят. По приезде мы были представлены мистрис Тэйлор, которая стоит во главе американской колонии, и тотчас же были завалены приглашениями и всякими любезностями. Что меня больше всего поразило вначале, это — элегантные манеры мужчин. Какая разница с нашими танцорами, та chХre. Вы не имеете об этом ни малейшего представления. Я желала бы ударом волшебной палочки перенести вас сюда завтра вечером и представить вам одного из моих наиболее преданных друзей, графа Келерна. Патриотизм всего света не мог бы помешать вам согласиться, что у нас нет таких ‘gentilhomme’. Я нарочно, заметьте, говорю — ‘gentilhomme’, а не ‘gentleman’. Я отказалась от наших так называемых ‘gentlemen’ов’, на вид таких открытых и сердечных, а в сущности — очень резких и грубых. Если бы вы поболтали пять минут с графом де Келерном, если бы вы увидали, как он предлагает мороженое даме, подсаживает ее в карету, поднимает ее веер — ну, еще бы что? — переходит через салон, входит, выходит, здоровается, — вы сказали бы вместе со мной, что наши бедные друзья Неды, Шарли, Бобы и вся остальная компания — это просто лавочники. В нем же чувствуется порода, начиная от корней его белокурых волос, немного поредевших от времени, и до конца его изящной, так хорошо обутой ноги. Он действительно происходит из очень знаменитой и древней фамилии. Келерны жили в своем замке де Келерн в Бретании с сотворения мира или по крайней мере с начала истории. Пусть говорят, что хотят, но это все-таки такая вещь, которой деньги дать не могут. У нас в Америке нет древних фамилий, которые имели бы историческое прошлое, славу, традиции. Я думаю, вы не станете ведь считать за таковую Knicker bockers, буржуазию двух веков и притом еще голландскую. Впрочем, мисс Вавассур, англичанка, с которой я вижусь часто и которая нравилась бы мне, если бы у нее не было мании всегда говорить ‘лживые истины’, что вовсе не французская манера, заявила, что мы, янки, не способны судить об этих вещах, так как, чтобы уметь распознавать людей действительно хорошего рода, нужно видеть их около себя с самой колыбели. Вчера она дошла до заявления, что манеры графа де Келерна кажутся ей аффектированными, а знатность сомнительной. Я рассердилась!.. Еще немного — и я поссорилась бы с ней, но вовремя одумалась. Мисс Вавассур происходит из хорошего, хотя и бедного рода. Она имеет прекрасные знакомства, и я рассчитываю быть представленной ею в нескольких аристократических домах. Ее же слова относительно графа де Келерна были вызваны, очевидно, чистейшей завистью, так как он вовсе не интересуется ей. Это видно из тысячи различных мелочей. ‘Почему вы всегда говорите граф де Келерн, — сказала она со своей резкой и такой неприятной откровенностью, — оставьте эту привычку, та chХre’. Но если титулы установлены не для того, чтобы пользоваться ими, так скажи мне, на что же они годны? Раз мисс Вавассур не любит слышать титула графа де Келерна, то я начинаю подозревать, что лишь по той причине, что она совсем не имеет шансов когда-нибудь сделаться графиней. Я поспешила так ответить на ее дерзость, чтобы она могла догадаться о моем образе мыслей относительно этого предмета. На это она ответила со своим высокомерным видом:

‘Слава Богу, недостаток приданого навсегда предохранит меня от кавалеров, ищущих только богатое приданое’! Как видите, мы иногда обмениваемся довольно колкими любезностями.

Но вы скажете, что я, по-видимому, слишком много говорю о графе де Келерне. Тут есть что-то! Затевается что-то новое. Ну, хорошо! Я признаюсь вам, Алиса, вам первой. Я думаю, что в скором времени ваш друг будет графиней де Келерн. Нет еще ничего формального и окончательного, я, может быть, не должна бы болтать об этом так поспешно, но я не могу скрыть от вас эту важную тайну. Милая моя, я уже все решила. Где бы я ни вышла замуж, в Париже ли, в Бретани ли, это еще пока неизвестно, но я желаю, чтобы мой туалет был великолепен. Я придумала уже для шлейфа своего белого платья вышивку из жемчуга и алмазов, которая будет очень недурна, как выразился добряк Перр. Мисс Вавассур, лишь только я заикнулась ей об этом, сказала резким тоном, что парижанки утром не носят драгоценностей, и мне не мешало бы подражать им в этом. Но я не послушалась ее совета: она способна намеренно помешать мне блеснуть. У меня будет двенадцать подружек, ни в коем случае не меньше, все они будут одеты en rose Watteau и все будут прекрасны… слышите ли вы? Пусть говорят, что я не боюсь сравнений. Быть может, я не думала бы так, если бы вы, милая Алиса, могли бы быть одной из них. Вы были бы самой красивой, я сознаюсь в этом. Но зачем вы в Нью-Йорке? Знаете ли вы, о чем я спрашиваю себя время от времени? Что думает обо всем этом Фрезоль? Но, во-первых, думает ли он еще обо мне? Я полагаю, что самое маленькое зубчатое колесо интересует его больше, чем моя персона!

Тем лучше, в конце концов! Но это все равно, — я желала бы знать, что он будет чувствовать, когда узнает о моем замужестве. Желаете ли вы оказать мне любезность? Нужно, чтобы вы сообщили ему эту новость, не теперь, а когда она будет вполне официальной, а затем рассказали бы мне, как он ее принял. Но рассказали бы, не забывая ни одного слова, ни малейшего изменения в лице. Вы всегда были в числе его друзей, от вас он ничего не скроет. Бедный Раймунд! Какая жалость, что он человек неродовитый. Скажите ему, если это возможно, что, выходя замуж, я сохраню к нему теплое чувство, что он всегда пользовался моей искренней симпатией и что я желаю остаться его другом.

Я чувствую, что вы возражаете и протестуете против того, что вы называете во мне кокетством, я в этом уверена. Как будто бы все так просто в делах этого низкого света! Как будто из-за того, что Раймунд не тот муж, который мне нужен, мне было запрещено замечать, что он любезен, мужествен, умен и молод! Достаточно, однако, на мой взгляд, иметь каплю здравого смысла, чтоб предпочесть положительное приятному.

Собственно, говоря без обиняков, граф де Келерн лет на десять, чтоб не сказать на пятнадцать, старше, чем это нужно, так что, несмотря на его величественные манеры, изысканную вежливость и древний титул, были моменты, признаюсь вам в этом, когда я сравнивала его с Раймундом, таким веселым, таким милым ребенком, когда мы не спорили с ним, таким галантным и таким рыцарем, и сравнение было не в пользу Келерна. Но это была лишь временная прихоть. Раймунд забыт навсегда. Граф де Келерн избран, и на основании таких солидных, неоспоримых преимуществ, какие только можно пожелать. Нет ничего более реального, чем его богатство, более неоспоримого, чем его титул, а его замок уже ничем не похож на воздушный. Но я забыла рассказать вам, как мы познакомились.

Спустя почти месяц после нашего приезда в Париж мой отец захотел посетить завод в Val-Tregonпес’е, где, как вы знаете, находится конец знаменитой подводной трубы. Ma chХre, как эта нефть скверно пахнет и как я ненавижу о ней говорить. Но в конце концов это необходимо. Мы — maman и я, должны были ехать от Гавра до Бреста по морю на нашей яхте. Наше прибытие в Val-Tregonnec произвело, разумеется, сенсацию. Инженеры предложили нам большой обед, на котором, мимоходом сказать, фигурировали цветы и плоды, посланные в это же утро из Нью-Йорка на мое имя этим бедным Раймундом.

Местное высшее и низшее общество находилось в полном составе: начальник морского округа, мэр, генеральный консул и так далее, в числе их и граф де Келерн, исторический замок которого возвышается едва лишь в полумиле от Val-Tre’gonnec’ а.

Граф был представлен нам, он казался сильно озабоченным и, уверяя, что нам будет отвратительно в отеле, если мы там останемся, любезно предложил нам свое гостеприимство.

Но мы не сейчас же приняли его, а сначала пригласили его и большую часть гостей на следующий день позавтракать на ‘White Witch‘. После завтрака не было больше причины отказываться от посещения замка, о котором нам наговорили всяких чудес, а так как я этим очень интересовалась, то мы и решили осмотреть его.

Могу вас уверить, Алиса, что замок этот ни с чем не сравнимая архитектурная жемчужина. Представьте себе древний феодальный замок с его башнями, опускными решетками, бойницами, относящийся, по всей вероятности, к XII столетию, и, однако, так отреставрированный, так хорошо сохранившийся, что можно было бы счесть его выстроенным лишь вчера. Это чудо сотворил сам граф, благодаря содействию одного знаменитого архитектора, теперь уже умершего, имя которого вы, наверно, знаете — Виоле де Дюк. Возобновление прошлого, кажется было для него не более как шутка, — он взялся за замок Келерн в полном разрушении, а спустя несколько лет сдал его вполне отреставрированным по первоначальным планам.

Это должно было обойтись очень дорого, но граф очень богат, хотя семья его и была разорена революцией. Он сумел вновь создать себе большое состояние в золотых полях Австралии, а по возвращении в свое родовое гнездо его первой заботой было восстановить наследственный замок. Теперь последний является одной из достопримечательностей страны, которую стремятся посетить все путешественники. Вообразите себе, та chХre, стены такой толщины, что в них можно бы устроить комнаты, повсюду своды, каменные лестницы, монументальные камины. Со всех сторон фамильные гербы, вырезанные из дерева, высеченные из мрамора или сделанные из железа.

Граф имеет герб — на лазурном поле три золотые монеты. Это означает, что предки его участвовали в крестовых походах. Я не знаю, в котором из них, но мне нужно справиться об этом как для самой себя, так и для того, чтоб сообщить отцу, которому подобные подробности доставляют большое удовольствие.

Зять, который фигурирует в Готском альманахе и тем не менее сам сумел составить себе большое состояние, в его глазах является верхом всех человеческих достоинств. Поэтому отец очень гордится, видя, что граф ухаживает за мной, и весь свет уверяет меня, что это не ничтожная победа, — позвольте вам это снова заметить.

В конце концов, милая Алиса, недостает пока в этом деле лишь только формальностей, обыкновенно очень сложных, с которыми сопряжена здесь свадьба: официальное сватовство, обсуждение и составление контракта у нотариуса, церковное оглашение, согласие семейств и двойная церемония. По закону я, выйдя замуж за француза, делаюсь француженкой и все будет происходить по французским церковным обрядам. Как вы видите, есть еще время подумать. Но я не желала ждать со своим сообщением вам до тех пор, когда эта новость сделается уже общественным достоянием. Сохраните же ее пока в тайне. Я вам посылаю карточку графа, вы можете удостовериться, что я ничего не преувеличиваю относительно его наружности и его изящества, но не показывайте ее никому, пока я вам не дам знать.

До свидания, мой дорогой друг. Когда вы увидите Раймунда, передайте ему мой поклон и благодарность за его милую посылку.

Представьте себе, я вчера совершенно случайно говорила о нем с графом, и мне показалось, что у того на лице промелькнуло выражение неудовольствия, неприязни или досады.

— Не знаете ли вы господина Фрезоля? — тотчас спросила я его.

— Нет! А что?

— Мне показалось, что, услыхав его имя, вы были неприятно поражены!

— Правда?.. Быть может, это одно из тех имен, которые бывают нам антипатичны, так же, как и некоторые лица. Но я едва ли слышал его раньше.

Посмотрите, милая Алиса, не произведет ли имя графа Келерна такого же впечатления на Раймунда, и не замедлите сообщить мне, в чем дело. Еще раз до свидания. Целую вас от всего сердца.

Магда Куртисс’.

ГЛАВА XVII. Пожар

Алиса Купер верно хранила секрет, доверенный ей подругой, и никому не говорила о нем. Быть может, она еще несколько сомневалась в серьезности обязательства, которое на ее глазах так часто нарушалось. Но, без сомнения, свадьба между Магдой и графом Келерн не составляла больше тайны для американской колонии в Париже, так как известие о ней скоро достигло Нью-Йорка. Оно распространилось очень быстро и тотчас же было подхвачено светскими журналами.

По своему обыкновению, они перековеркали имя будущего супруга, — одни называли его Келорна, другие — Керель или Керль, или еще как-нибудь иначе.

Впрочем, это имя мало значило для Раймунда Фрезоля. Он видел лишь саму новость и был потрясен ею.

Сообразив, что мисс Купер может точно рассказать ему обо всем, Раймунд побежал к ней.

С первых же слов Алиса сообщила ему все, что знала.

— Уже пять недель, как Магда написала мне об этих деталях, — прибавила она, — но только в виде совершенно интимного излияния. Не получая больше известий, я подумала, что проект мог провалиться, так же, как и масса других в этом роде, — поэтому я остерегалась говорить о нем.

— А теперь вы считаете его окончательным?

— Я решительно не знаю, что вам ответить, так как я не получала от Магды писем после того, где она говорит о графе де Келерне. Не хотите ли взглянуть на его портрет? — сказала мисс Купер и встала, чтобы взять альбом с письменного стола.

Раймунд не ответил ни да, ни нет, но не утерпел, чтобы не бросить взгляда свирепого любопытства на того, кто так жестоко разбил его самую дорогую мечту. Это оказался мужчина тридцати пяти — сорока лет, слегка лысый, элегантно одетый, державший в одной руке шляпу, в другой — свою трость.

Но странное дело, — и этого Раймунд не мог сначала объяснить себе: черты, воспроизведенные на портрете, были ему несколько знакомы. Они вызывали в нем смутное воспоминание, как будто он их когда-то видел или встречал в своей жизни.

Но сколько фотографий могут оставить такое же впечатление!

Один из встретившихся во время путешествия, без сомнения, какой-нибудь из соседей за столом…

Раймунд был слишком болезненно поглощен всем слышанным сейчас, чтоб разбираться в своих ощущениях.

Но, в то время, как Раймунд печально возвращался в Far-Rockaway, вдруг имя де Келерна, которое мисс Купер произнесла вполне правильно, и этот портрет, напоминавший ему какого-то знакомого, вызвали в его памяти имя и черты двойника с ‘Belle Irma’, — этого вероломного друга, который некогда завел Раймунда еще ребенком к водопаду Монморанси с тем, чтобы бросить его там и убежать.

И мысль, что будущий муж Магды мог, должен быть, несомненно был тем самым Келерном, эта мысль зародилась, выросла и укрепилась в сознании молодого инженера.

Каким образом Келерн, недавно лишь простой моряк дальнего плавания, оказался через четырнадцать лет владельцем замка близ Бреста, получил титул графа, живет большим барином и готовится жениться на дочери нефтяного короля? Этого Раймунд никак не мог себе объяснить. Но убеждение, что эти два человека тождественны, и что Келерн с ‘Belle Irma’ превратился в Келерна из Val-Tregonnec’a, представлялось ему до такой степени очевидным, что Раймунд не думал и возражать против него.

Итак, возвращаясь в Far-Rockaway, Раймунд все еще не мог прийти в себя от удивления. На столе его ожидала депеша, по словам Кассулэ, она пришла около двадцати минут тому назад.

Раймунд разорвал ее и побледнел, читая послание, — оно было из Дрилль-Пита и подписано Петер Мюрфи.

‘Склад горит, двести чанов нефти в огне’, — лаконично возвещала синяя бумага.

— Который теперь час? Хватит ли у нас времени попасть на прямой поезд? — спросил Раймунд.

— Ну-у! Нужно торопиться… Всего лишь семнадцать минут для того, чтобы доехать до станции, — ответил мальчик.

— Живей тогда! Склад горит!

Без всяких дальнейших пояснений молодой инженер бросился бегом, в сопровождении Кассулэ, который старался не отставать от него.

Поезд двинулся уже, когда они, сильно запыхавшись, прибежали на вокзал железной дороги. Но Раймунд не имел обыкновения сдаваться без борьбы даже времени. Одним прыжком он был уже на платформе, другим вскочил на подножку последнего вагона, сопровождаемый по пятам Кассулэ. И поезд, засвистев, потянулся среди криков и протестов служащих, возмущенных таким пренебрежением всех правил.

— Мы заплатим за наши места в дороге! — сказал Раймунд.

И так как раз уж это случилось, было бы непрактично высадить его со спутником, и начальник поезда решил принять этих сверхштатных пассажиров.

Американские вагоны соединяются в поезде друг с другом при помощи платформ, открывающихся в продолговатый узкий проход, здесь можно было поместиться довольно удобно обоим нашим путникам, и поезд продолжал свой путь без дальнейших приключений. В три часа утра поезд был около Дрилль-Пита. Стоя на платформе паровоза вместе с машинистом, с которым он оказался знаком, Раймунд, казалось, хотел ускорить головокружительный бег поезда и старался разглядеть сквозь утренний туман отблеск пожара. Ему не пришлось долго ожидать. Лишь только объехали холм, который закрывал собой долину Yellow-River, небо вдруг оказалось все в огне, как при закате солнца. Только что поезд выбежал из обширной лесной просеки, которая шла среди лесов, окружающих нефтяную территорию, как картина развернулась во всем своем диком величии. Колоссальные столбы пламени, крутясь, поднимались к тяжелым, черным облакам, которые образовали на звездном небе зловещий мрачный занавес, длиной по крайней мере в двадцать четыре километра. Ветер гнал эти огненные столбы, скручивал их в какую-то гигантскую шевелюру, заставлял извиваться, как бешеных змей. Горело все, насколько глаз хватало: баки, derricks, колодцы, которые также были охвачены пожаром, теперь они, совершенно разрушенные взрывами газа, прорвались повсюду и как вулканы изрыгали пламя.

Зрелище этих порвавших оковы стихий было настолько же прекрасно, как и ужасно. Но, к несчастью, достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что нет никакого средства к спасению. Едва ступив на землю, Раймунд побежал разузнать обо всем. Он узнал, что накануне, около четырех часов пополудни, загорелось сразу в нескольких местах, и не оставалось никакого сомнения, что несчастье было вызвано преступной рукой. Несмотря на скоро организованную помощь, пожар быстро распространился. Он захватил колодцы Вилльямса, и к шести часам нужно было уже отказаться от надежды локализировать его. Теперь приходилось ожидать, пока он погаснет сам.

Убытки должны были быть огромны. Особенно пострадал Эбенезер Куртисс, общий склад, где огонь сделал самые ужасные опустошения, и колодцы Вилльямса составляли его личную собственность.

Еще более ужасное известие ожидало молодого инженера и его маленького товарища у колодца Джонсона. Петер Мюрфи умирал в походном телеграфном бюро. Отправив в Нью-Йорк известие о пожаре, несчастный немедленно бросился на помощь складу. Он показал блестящее мужество, поднявшись первым на резервуар по соседству с огнем, чтобы втащить туда пожарную трубу. Но на этом месте нельзя было оставаться. Через несколько секунд несчастный полетел вниз, испуская вопли.

Он получил ужасные ожоги, и все тело представляло лишь одну сплошную рану. Его тотчас перенесли в передвижной домик, где молодой телеграфный чиновник прилагал все старания, не имея, однако, никакой надежды спасти беднягу. Поспешно вызванные доктора с первого взгляда объявили его безнадежным.

В тот момент, как Раймунд и Кассулэ подбежали к дверце старого дилижанса, они различили на кушетке лишь какую-то бесформенную стонущую массу. Состояние несчастного Петера Мюрфи было душераздирающее. С сильно обожженным телом, со вспухшим и почти неузнаваемым лицом, с наполовину обугленными ногами, казалось, он не проживет и минуты.

И в самом деле, только энергия чудом поддерживала его жизнь: он поджидал прибытия Раймунда и среди стонов временами справлялся о нем.

— Я уверен, что он придет, как только получит депешу! — повторял Мюрфи, быть может, уже в сотый раз, в тот самый момент, как молодой инженер входил в его ветхое жилище.

— Да, мой милый Петер! Вот я, вот и Кассулэ! — сказал он, наклоняясь над несчастной жертвой огня, — ты очень страдаешь?

— О, да, господин Раймунд! — с усилием ответил бедняга, — я ужасно страдаю… Это не фраза, но я думаю, что грешников ада менее поджаривают, чем меня! Но все равно!.. Я доволен, что еще раз… увидел вас. Я вас ждал…

— О, ради Бога, дайте мне напиться! — прибавил он в приступе боли.

Раймунд поспешил поднести ему стакан холодной воды, которую страдалец выпил с жадностью, она, по-видимому, возвратила ему силу говорить. — Господин Раймунд, это поджег Тимоти Кимпбелль! — сказал он с необычной ему ясностью мысли и речи. — Я в этом уверен!.. Я давно выслеживал его. Я видел, как он недавно вечером перелез через ограду склада… К несчастью, я не мог видеть, что он там делал… Удвоив старание захватить его, я рассчитывал успеть в этом сегодня ночью, спрятавшись за резервуарами…

— Но он меня опередил и поджег днем!.. Его видели на складе за час до пожара в десяти или двенадцати различных местах. Он пришел под предлогом получить приказание, а на самом деле чтобы зажечь солому, которую он, вероятно, уже заранее заложил в краны баков…

Петер Мюрфи давал эти показания, останавливаясь на каждом слове, чтобы перевести дыхание, но с поражающей ясностью, — можно было подумать, что туман, так долго окутывавший его умственные способности, понемногу рассеивался при приближении смерти. Тем не менее эта длинная речь, казалось, истощила его последние силы. Он остановился и довольно долго молчал с закрытыми глазами и как бы погрузившись в сон. Очнувшись, он устремил свои взоры на молодого француза, все еще склонившегося над кушеткой.

— Господин Раймунд! — сказал он тогда, — хотите пожать мне руку?..

— От всего сердца, мой бедный Петер! Ты знаешь, как мы с Кассулэ любим тебя, и как нам грустно видеть тебя в этом положении!

Он протянул свою честную руку раненому, который пожал ее своей левой не тронутой огнем рукой, и две большие слезы выкатились на его обугленные щеки.

— Раймунд! — снова начал он прерывающимся голосом, — мне все же хотелось бы слышать от вас… еще раз… что вы меня прощаете!.. что вы на меня не сердитесь!.. Я, право, в этом не был виноват!.. Бедный мальчуган, бедный мальчуган.

— Он бредит, — прошептал Раймунд.

— Нет, я не брежу! — вскричал умирающий с поразительной энергией.

— Я в полном рассудке, господин Раймунд, более, чем когда-либо с того проклятого дня. Прощаете вы меня? Скажите, прощаете вы меня?

— Я тебя прощаю, — торжественно ответил Раймунд, потрясенный, вопреки своему желанию, умоляющим тоном этой просьбы, — я тебя прощаю, если ты думаешь, что мне действительно есть что тебе прощать!

— О! Благодарю… благодарю!.. Это облегчает!.. Это снимает с меня тяжесть!.. Когда я думаю о бедном малыше в минуту его отъезда… Я вижу еще его белокурую головку с добрыми глазами, я вижу, как он подает руку этому несчастному… А-а-а! Бедный мальчуган! Если я сделался почти идиотом, то это от того, что я слишком страдал, думая о нем… Бедный мальчуган!..

Он все еще сжимал руку Раймунда в своей, но уже реже и слабее. Вдруг пальцы его выпрямились. Он еще повторил:

— Простите… Не я виноват… бедный мальчуган… Потом он испустил долгий вздох, его взгляд потускнел, и лицо застыло в неподвижности. Петер Мюрфи скончался.

Раймунд тихо высвободил руку, закрыл глаза покойному и, побыв несколько минут около него в горьком раздумье, вызываемом всегда этим тяжелым зрелищем, поручил Кассулэ охранять останки их преданного друга. Его же самого требовали к себе неотложные обязанности. Надо было переговорить с Иаковом Фрейманом о мерах, которые следует предпринять, заявить суду о тяжких обвинениях, выдвигаемых против Тимоти Кимпбелля, наконец, сообщить Эбенезеру о размерах постигшего его несчастья. Как и нужно было ожидать при такой серьезной беде, Иаков Фрейман провел ночь на складе, со страхом следя за пожаром и всеми силами стараясь укротить его. Раймунд нашел его в большом затруднении.

— Я, право, не знаю, на что решиться, — при первом слове сказал достойный управляющий, — следует ли телеграфировать Куртиссу или отложить хоть на несколько часов это печальное сообщение, вот о чем я теперь раздумываю и не знаю, как поступить!

— Для чего же откладывать! — сказал Раймунд, — я совсем не понимаю…

— Да! Но разве вы не знаете, что господин Куртисс с женой и дочерью теперь в Бресте из-за предполагаемой свадьбы с графом Ахиллом де Келерном?.. Вы разве не получили вчера вечером телеграммы, извещающей нас об этом?.. Она столько же предназначалась вам, как и мне…

— Я ничего не получал, — возразил Раймунд изменившимся голосом.

— Вот она! — сказал Иаков Фрейман, вынимая телеграмму из кармана.

‘Париж, вторник утром.

Мы уезжаем в Брест, послезавтра утром будет отпразднована свадьба моей дочери с графом Ахиллом де Келерном. Поэтому я желаю, чтобы все служащие в Far-Rockaway, a также в Дрилль-Пите и Ниагаре, получили в виде подарка месячное жалованье, и чтобы они собрались в четверг на дружеский обед и выпили самого лучшего шампанского за здоровье молодых супругов. Я поручаю моему старому другу Иаковуу Фрейману и молодому Раймунду Фрезолю позаботиться об исполнении моего желания.

Эбенезер Куртисс’.

— Телеграмма, вероятно, пришла в ‘Нью-Йорк после вашего отъезда, — объяснил Иаков Фрейман, — я ее получил вчера вечером, в шесть часов. Вы понимаете, что мне немножко тяжело нарушить праздник известием об этом ужасном пожаре… В конце концов, стоит только подождать сутки, так как церемония назначена на завтра…

Завтра!.. Действительно, сегодня среда… А телеграмма извещала о том, что свадьба будет в четверг утром!.. Раймунд был сражен этим неожиданным ударом.

Магда замужем!.. Магда потеряна для него!.. Но что делать?.. Он также считал, что нельзя было нарушать печальным известием готовящийся в Бресте праздник. Как бы ни серьезно было несчастье, для семейства Куртисса оно имело лишь второстепенную важность: всего лишь на несколько миллионов меньше, которые к тому же скоро покроются доходами трансатлантической трубы. Не было никакой нужды немедленно уведомлять об этом Эбенезера. Он сам, очевидно, предпочел бы получить известие только после свадьбы. Теперь главная, неотложная обязанность состояла в том, чтобы направить правосудие на след виновного, сообщив о признаниях Петера Мюрфи.

К таким заключениям пришел Раймунд. Он сообщил их старому управляющему, и оба немедля отправились к судье, чтобы изложить ему под присягой мотивы, заставляющие их считать Тимоти Кимпбелля виновником пожара. Сделав это, Раймунд с копией своего признания отправился к шефу полиции Дрилль-Пита, требуя от него ареста виновного и, по американскому обычаю, публично объявил себя его обвинителем.

Магистрат, узнав обстоятельства дела, тотчас же призвал сыщика, чтобы снабдить его своими инструкциями.

— Тимоти Кимпбелль вчера покинул Дрилль-Пит, — немедленно ответил один человек, — я был на станции железной дороги и видел, как он отправился с восточным поездом.

— В таком случае нам, вероятно, будет несколько трудно найти его, — заметил комиссар, обращаясь к Раймунду. — Но я все-таки предупрежу главное бюро, дав его приметы.

Раймунду приходилось только оставить свой нью-йоркский адрес и ожидать результатов. Позавтракав довольно печально с Иаковом Фрейманом, он вернулся в походное бюро. Там он узнал, что врач, призванный констатировать смерть Петера Мюрфи, велел немедленно похоронить его. Погребение было назначено на девять часов. Раймунд и Кассулэ присутствовали на нем со служащими Куртисса, с муниципальными чиновниками и со множеством горожан, пожелавших выразить бедному Петеру чувства уважения и благодарности за его героическое самоотвержение. В десять часов утра все было кончено, и так как Раймунду нечего было делать в Дрилль-Пите, то он решил немедленно же вернуться с курьерским в Нью-Йорк, где ему важно было, не теряя времени, пополнить недостаток в нефти, причиненный пожаром.

Через час он был в дороге и с горечью думал о том, что готовилось на послезавтра на той стороне Атлантического океана. Кассулэ, видя его таким грустным, попытался его рассеять.

— Господин Раймунд, — сказал он, — помните ли вы, что бедный Петер всегда носил на себе клеенчатый пакет, с которым он никогда и ни за что не хотел расставаться и о содержании которого никому не хотел говорить?

Раймунд кивком головы ответил, что он помнил об этой подробности.

— Ну! — продолжал Кассулэ, — сегодня, убирая его к погребению, мы нашли на нем этот пакет, и я открыл его. В нем был дневник, на каждой странице которого встречалось ваше имя. Не хотите ли прочесть?

Очень изумленный рассказом своего маленького товарища, Раймунд взял тетрадь и открыл ее.

Это было нечто вроде автобиографии, написанной хорошим французским слогом. И вот что было в ней.

ГЛАВА XVIII. Исповедь Петера Мюрфи

Я чувствую, что рассудок мой мутится и я схожу с ума. Это результат привычного пьянства, которому я предался, чтобы забыть свое горе и угрызения совести, я это знаю, я вижу неизбежный конец, к которому ведет меня моя страсть: паралич, идиотство и смерть. Но я не могу более освободиться от нее, она меня держит и господствует надо мной, она докончит свое дело. До тех пор, пока она довершит его, я хочу написать свою исповедь и сказать, в чем состояло мое преступление. Конечно, лучше бы было признаться в этом какому-нибудь судье, так как, быть может, есть еще время поправить его. Но я не смею. Я трус, я боюсь. Боюсь последствий этого признания, страшусь быть посаженным в тюрьму и лишенным водки. Правду узнают только, когда меня не станет, или когда меня больше нельзя будет считать ответственным за свои поступки. Вот почему я это пишу. Я постараюсь, чтобы эту исповедь нашли только после моей физической или нравственной смерти, я берегу ее запечатанной на себе. Я хочу, чтобы настоящий виновник, если он жив, был бы пойман, уличен и наказан. Но я не хочу страдать за его преступление и за свое сообщничество.

Доктор, у которого я был в Бостоне, сказал мне: ‘У вас, наверно, есть какая-нибудь тайна, которая гложет вас. Берегитесь и, если можете, избавьте свой ум от нее, иначе ваш рассудок когда-нибудь погибнет под этим гнетом’.

О, как он все предвидел, этот доктор Сампсон!.. И как я желал бы избавиться от этих угрызений совести, подтачивающих меня!.. Попробуем, раз дело идет тут о моем рассудке. Набросаем на бумагу гнетущие меня воспоминания. Быть может, написав свою исповедь, я получу некоторое облегчение.

Во-первых, несколько слов о моем имени… Меня зовут не Петер Мюрфи, а Пьер Жиме, и я — француз. Я потерял право гордиться этой честью. Первым последствием безумного преступления, в которое я позволил себя вовлечь, явилась необходимость скрыть свое имя и даже национальность. Воспользовавшись тем, что я долгое время жил в качестве наставника в Ирландии, я сказался ирландцем, уроженцем Лимерика.

Я принял имя, очень распространенное в этой стране, я одел на себя фальшивую личину, и, как ядро, влачил свое ложное имя через обе Америки, берясь за многое и не преуспев ни в чем. Я, однако, был рожден для добра, и мне кажется, что мои инстинкты никогда на самом деле не были дурными. Из-за одной только слабохарактерности сделал я зло, из которого, кстати, никогда не сумел извлечь выгоды.

Мой первый школьный учитель, прекрасный человек, заинтересовавшийся мною, как хорошим учеником, отлично заметил этот фатальный недостаток моей натуры: отсутствие воли, инициативы и мужества. ‘У Пьера Жиме, — говорил он, — всегда прав последний, кто говорит с ним, его судьба — быть постоянно под чьим-нибудь влиянием. Никогда у него не было своего личного мнения. Дай Бог, чтобы он всегда удачно выбирал своих друзей и руководителей…’

Я только что сказал, что был довольно хорошим учеником. Я был способен и восприимчив ко всему, но не имел особого влечения к чему бы то ни было. Я получал в классе награды то за историю, то за географию, то за арифметику, но я не привязался ни к одной из этих наук и меня не тянуло к ним. Какая-нибудь второстепенная причина определяла направление моих стараний в течение года, и ею, по большей части, являлась просто мания подражания, желание сделать то же, что и какой-нибудь из моих товарищей, двойником которого я и делался. При указанной слабохарактерности я более других детей нуждался в умном и твердом руководителе, мне необходима была сильная воля, которая заменила бы мою, и ум, который направлял бы меня по прямой дороге. К несчастью, я рано потерял своих родителей и никто не смог, или не захотел настолько заинтересоваться мной, чтобы заставить меня приложить к делу мои способности.

Я провалился на экзамене на бакалавра. Это был страшный удар моему честолюбию. Этой обыкновенной неудачи, после которой всякий другой, кроме лентяя, старается добиться вторичного испытания, было вполне достаточно, чтобы окончательно лишить меня мужества. Я думал лишь поскорей покинуть свой город, чтобы не иметь свидетелей своего унижения.

Так как тут подвернулся случай получить без всякого университетского диплома место учителя французского языка в маленькой школе в окрестностях Лондона, то я воспользовался им и покинул родину. Затем, вместо того чтобы воспользоваться этим удобным случаем, и выучить основательно иностранный язык, продолжать свои занятия и добиться почетного положения в педагогике, я предался лени.

В течение нескольких лет я прозябал на низших должностях, если я все-таки выучил английский язык, то это лишь благодаря соприкосновению с англичанами без всяких систематических занятий. Через десять лет такой жизни я очутился в Корке, в Ирландии, наставником одного пятилетнего ребенка, которого я учил читать, мне очень плохо платили, и я был недоволен своей судьбой, но не старался улучшить ее. В это время мне удалось оказать небольшую услугу капитану французского судна ‘Belle Irma’. Этого офицера звали Фрезоль. Он заинтересовался мной, сжалился над моей бедностью и, убедившись, что я мог исполнять обязанности бухгалтера и секретаря, предложил мне это место на своем корабле.

Я принял это предложение и уехал. ‘Belle Irma’ был прекрасный трехмачтовый корабль, в водоизмещением шестьсот двадцать тонн, который давно уже занимался охотой на китов, но так как она становилась все менее и менее прибыльной, то капитан Фрезоль решил просто отправиться в дальнее плавание с тем грузом, который он мог найти. Корабль был его личной собственностью, на нем помещалось все небольшое имущество капитана, храбро завоеванное в арктических морях. Теперь ему приходилось плавать в более умеренных широтах, поэтому капитан взял с собой свою молодую жену и маленького четырехлетнего сына Раймунда.

Таким образом, я совершил несколько путешествий в Китай и Японию, затем в Вальпараисо.

Господа Фрезоль были со мной очень добры, и я был бы совершенно счастлив, если бы не один смешной недостаток, навлекавший на меня строгие выговоры и даже более серьезные неприятности.

Я хочу сказать о любопытстве, которое заставляло меня всегда соваться в чужие дела, выслеживать, подслушивать у дверей, словом — вести себя как самый неблаговоспитанный из слуг. Если прибавить еще, что это ненасытное любопытство сопровождалось чрезмерной болтливостью, благодаря которой мне некоторым образом суждено было выбалтывать все слышанное и подмеченное мной, то легко понять те последствия, которые вызывались этим недостатком в маленьком, узком корабельном мирке. Частые распри, ссоры, раздоры свирепствовали на корабле, и по большей части вся ответственность за них падала на меня.

Но я обыкновенно устраивался так, чтобы не нести ответственности за свою болтливость в порыве откровенности.

Про меня говорили: ‘Это — лучший в мире малый! Он и мухи не обидит, у него что на уме, то и на языке, он ничего не умеет скрывать’.

Действительно, у меня, к сожалению, были слишком длинные уши и язык, как это будет видно.

Во время одного путешествия в Сидней, чтобы отвезти туда бордосские вина, весь экипаж сбежал на золотые прииски, недавно открытые в Голубых горах. Таким случайностям часто подвергались тогда торговые корабли, так как золотые поля Австралии неудержимо притягивали к себе воображение.

К счастью, заблуждение не замедлило выясниться, и матросы заметили, что даже в золотых рудниках фазаны не валятся с неба совсем зажаренными и надо много претерпеть прежде, чем найдешь золотой самородок.

Поэтому, в общем, нетрудно было составить экипаж, так как число дезертиров, возвращавшихся с берега, было довольно значительно.

В этот раз мне показалось, что капитан Фрезоль не очень торопился с составлением своего экипажа, он удовольствовался приглашением на рейд нескольких человек понедельно, чтобы поддерживать порядок на корабле и переносить на борт груз драгоценного дерева, купленный им за свой счет. Тут было и сандаловое дерево, и железное, и розовое, — все самые редкие породы с австралийского континента и соседних островов. Эти деревья все были в бревнах или в четырехугольных обтесанных брусьях, некоторые из них были так тяжелы, что требовалось пять или шесть носильщиков, чтобы поднять их. Я в тот момент не обратил внимания на эту подробность, но позднее она пришла мне на ум и объяснилась самым естественным образом.

Капитан Фрезоль жил со своей семьей в течение месяца на берегу, на вилле, нанятой им недалеко от прекрасного ботанического сада Сиднея. Когда погрузка была окончена, он занялся составлением нового экипажа, или, лучше сказать, поручил мне это дело. Я нанял двадцать человек, не заботясь об их национальности и занятии, как это следует в подобных случаях, но я думал, что сделал настоящую находку в лице одного бретонского моряка, двадцати двух — двадцати трех лет, по имени Келерн. Это был малый красивой наружности, высокого роста, статный, очень сведущий в своем деле, очень старавшийся понравиться и показаться деятельным в глазах начальства, с сомнительной совестью, услужливый, когда это ему было выгодно, словом, один из тех молодцов, которые всегда сумеют выдвинуться на корабле.

Ахилл Келерн легко пленил капитана. Менее чем за три дня он сумел подняться без интриг и усилий от простого матроса до боцмана, исполняя обязанности старшего офицера. Что касается меня, то я беспредельно восхищался им и не отставал от него ни на шаг. Мы ели, спали вместе, и когда он стоял на вахте, я всегда составлял ему компанию. Как все подобные ему, он был прекрасный рассказчик и большой болтун. Если верить ему, он принадлежал к знатной бретонской фамилии, разоренной различными несчастьями и неслыханным стечением обстоятельств, — разоренной до такой степени, что он, последний представитель знатного рода, был вынужден отправиться в качестве матроса в дальнее плавание. Но он не рассчитывал прозябать вечно, он поставил себе в обязанность рано или поздно исправить несправедливость судьбы и восстановить славу своего дома и так далее. Капитан Фрезоль, тронутый его несчастьями, достоверность которых, впрочем, ничто не доказывало, все более и более благоволил к молодому Келерну. Он не видел, что у его любимца были две личины: одна — вежливая, льстивая, любезная к тем, в ком он нуждался, другая — суровая, нахальная, даже жестокая к его подчиненным и к тем, кого он не боялся и на кого не рассчитывал.

Мы находились в море уже три недели, направляясь к мысу Горн, как госпожа Фрезоль тяжело захворала и вынуждена была лечь в постель. Вскоре не оставалось сомнений в печальном исходе ее болезни, и капитан, поглощенный непрестанными заботами, вызываемыми ее состоянием, все чаще и чаще поручал Келерну командовать кораблем. Что касается меня, то я почти не выходил из кормового зала, даже спал часто там, чтобы услышать голос своего начальника в случае, если ему понадобится помочь в чем-нибудь.

Однажды, в удушливую жаркую ночь, я поднялся на палубу подышать немного свежим воздухом, и капитан мог считать каюту пустой. Поэтому он оставил открытой настежь дверь в комнату, где находилась умирающая.

Мне показалось, что он разговаривал с ней по секрету, и тотчас, побуждаемый своим злосчастным инстинктом, я поспешил снова спуститься на цыпочках, чтобы спрятаться за створку двери и подслушать.

Разговор был очень серьезный. Госпожа Фрезоль, чувствуя приближение смерти, умоляла своего мужа отказаться от моря и поселиться во Франции, чтобы заняться воспитанием маленького Раймунда, которому шел уже седьмой год.

‘Помните, что вы мне это обещали. То, чего вы не могли сделать для меня, сделайте для вашего ребенка. Ваше богатство значительнее, чем мы когда-либо могли мечтать, и этих двенадцати бревен розового дерева, наполненных золотом, вместе со стоимостью груза и корабля, вполне достаточно, чтобы обеспечить вам значительный доход. Я вас прошу, не делайте нашего сына моряком, — это слишком суровая и тяжелая жизнь, особенно для тех, кого оставляешь после себя.

— Сделайте лучше из него делового человека или ученого, если не хотите претерпеть когда-либо те же страдания, которые выпали на мою долю, когда вы были в море’.

Капитан обещал исполнить желание жены. Наступило долгое молчание, и, боясь быть застигнутым, я тихо удалился. Сведение, которое я только что схватил на лету, — о двенадцати бревнах розового дерева, наполненных золотом, напомнило мне, с каким трудом носильщики в тот день грузили их. Я знал приблизительно, в каком месте должны находиться упомянутые бревна. Я зажег фонарь и поспешил спуститься в трюм, чтобы приступить к внимательному обзору. Проискав четверть часа, я убедился, которые из бревен наполнены золотом: помимо чрезвычайной их тяжести, заметны были значки мелом, исследуя внимательно, можно было открыть в них заткнутую деревянной пробкой дыру, через которую насыпали драгоценный металл. Почему капитан Фрезоль прибег к этому оригинальному средству, чтобы скрыть сокровище, увозимое им из Австралии?

Я думал, что это сделано с целью не возбуждать алчности случайного экипажа. Во время своего пребывания на суше у ботанического сада он, конечно, имел случай дешево купить некоторое количество золотого песка, и ему пришло в голову скрыть его от всех глаз, даже от моих, всыпав его в выдолбленные бревна драгоценного дерева, даже от моих — вот что мне казалось оскорбительным! Я не соображал того, что зная мою обычную болтливость, капитан поступил очень умно, приняв эту предосторожность. Нет, я думал только о своей обиде и торжествовал, что перехитрил их.

Тем временем госпожа Фрезоль умерла, и несчастный капитан, весь предавшись своему горю, все более и более передавал Келерну управление кораблем.

Он целыми днями сидел запершись в своей каюте, предаваясь безысходному горю и едва отвлекаясь от него кроткой улыбкой своего малютки-сына.

Что касается нас, то мы почувствовали перемену хозяина и свой проигрыш в этом. Келерн был груб, циничен, жесток с матросами. Он даже не старался уже замаскировать лицемерной внешностью свой настоящий характер, и я стал считать его способным на все. Но стыдно сказать, я, который инстинктивно почувствовал всю гнусность этого человека, я не только не старался противодействовать его влиянию на корабле, но даже помогал ему, я имел низость льстить ему и всегда присоединяться к его мнению. Однажды вечером, без всякой необходимости, без всякой другой цели, как похвастаться тем, что я знал, и доказать свою рабскую преданность, я сообщил ему секрет относительно бревен розового дерева.

Конечно, завладев такой тайной, я должен был бы скорее вырвать себе язык, чем открыть ее! Из-за глупости, из-за слабохарактерности, из-за одного желания похвастаться я допустил себя сказать этому человеку, который мог сделать из этого самое дурное применение. Я недолго заблуждался в важности своего промаха. Келерн с самого начала заставил меня рассказать все подробности, известные мне, он спустился со мной в трюм и велел показать все отмеченные мелом бревна розового дерева. Потом, разузнав все эти факты, он объявил мне с самым решительным и значительным видом, что мы только вдвоем должны владеть этой тайной и что, обмолвись я, к своему несчастью, об этом хоть одной живой душе, он заставит меня замолчать навсегда. Он изъявил желание, чтобы и с ним самим я ни в коем случае не говорил больше об этом.

Я принял это к сведению. Но события не остановились на этом. Наше плавание совершалось своим путем. Обогнув мыс Горн, мы достигли устья реки Рио-Негро, и здесь пришлось остановиться, чтобы запастись пресной водой. Однажды после полудня капитан по приглашению Келерна отправился с ним на сушу, и шлюпка привезла его обратно мертвым, с головой, рассеченной ударом топора.

Келерн рассказал, что он оставил капитана под тенью скалы, а сам отправился с людьми на место снабжения пресной водой, и, возвратившись, нашел капитана в этом положении. Его свидетельство, правда, подтвердил и экипаж шлюпки, но дело показалось чрезвычайно подозрительным, и с этой минуты я заподозрил, что виновник этого убийства — Келерн. Он, кстати, оставлял людей на час в то время, как они были заняты наполнением бочек.

Как бы там ни было, со смертью капитана Фрезоля командование ‘Belle Irma’ перешло в руки подшкипера. Ахилл Келерн немедленно расположился в капитанской каюте и с этого момента стал править на корабле железной рукой.

Он не терпел ни малейшего нарушения дисциплины, даже малейшего выражения неудовольствия. Меня самого он едва удостаивал словом. К общему удивлению, вместо того, чтобы вернуть корабль в Европу, он велел повернуть к Байе. И так как я позволил себе спросить его о причине перемены курса, он рассердился, грубо выбранил меня и велел заковать на две недели. В это время мы достигли Бразилии. Тотчас Ахилл Келерн. я узнал об этом позднее, отпустил весь экипаж до последнего человека, заплатив ему двухмесячное жалование, с тем, чтобы набрать другой, составленный исключительно из португальцев. Потом он снова пустился в открытое море. В тот день, как я поднялся на палубу, он потребовал меня в салон и пригласил позавтракать с ним.

Я согласился со своей обычной слабохарактерностью. Ахилл Келерн заставил меня выпить более, чем следовало, и за десертом обратился ко мне со следующей речью.

— Мой милый Пьер, во время твоего пребывания в трюме ты, быть может, видел во сне, что меня звали просто Ахилл Келерн, и что я был подшкипером этого корабля.

— Ну, это ошибка! Меня зовут капитан Фрезоль, я — владелец ‘Belle Irma’, ее груза и того, что содержат бревна розового дерева. Я намерен идти в какой-нибудь американский порт и продать там все тому, кто больше всех предложит. Так как я добрый хозяин, то уделяю тебе часть. Если же ты предпочитаешь две пули в голову, то тебе стоит только об этом заявить!’

Я был, надо полагать, несколько озадачен этой речью. Да и было чем! Но вид Ахилла Келерна не оставлял ни малейшего сомнения в действительности его плана. Я подло сказал себе: ‘Не моя вина, что мне предстоит выбор между богатством и смертью!’ — и выбрал богатство… Тотчас же Келерн сделался со мной прежним добрым товарищем. Он мне показал присвоенные им бумаги капитана и корабельную книгу, которую продолжал вести, как будто бы был Фрезолем, Келерн имел даже невероятную дерзость показать ее и засвидетельствовать в Байе у французского консула, запретив предварительно экипажу отлучаться с корабля в продолжение всех этих формальностей.

А я, все более и более слабый и подлый, входил в его намерения, обсуждал его планы, обязался служить им по мере возможности.

Прошли недели. Не имея никакой связи с экипажем, говорящим только по-португальски, я имел сношения лишь с Келерном, который меня совершенно поработил, и с маленьким Раймундом Фрезолем, которого я очень любил.

В Квебеке, куда мы прямо направились, меня ожидал сюрприз. Ахилл Келерн сошел на берег с ребенком, отсутствовал двадцать четыре часа и возвратился один. Он клялся мне по возвращении, что поручил Раймунда честным людям, заплатив за год вперед за его содержание, и обязался высылать ему впоследствии достаточное количество денег. Было необходимо избавиться от маленького докучливого свидетеля, я должен был это понять… Еще раз я опустил голову, допустив своим пассивным согласием бросить ребенка на произвол судьбы. Слишком было бы хорошо, если бы я мог быть уверенным в том, что Ахилл говорил мне правду и действительно оставил ребенка у хороших людей… Из Квебека мы поплыли в Нью-Йорк. Келерн по корабельным бумагам удостоверился, что ни ‘Belle Irma’, ни капитан Фрезоль не были там известны. Он мог, не возбуждая подозрений, распоряжаться грузом драгоценного дерева, менять золотой песок на полновесные монеты и продать корабль, — все это как бы будучи капитаном Фрезолем, действуя от его собственного имени, в качестве судохозяина, владельца ‘Belle Irma’, с помощью бухгалтера, бывшего профессора Пьера Жиме, подписавшего все акты в качестве свидетеля. Чистый доход всех этих операций составил восемьсот тысяч долларов, то есть более трех миллионов франков!

Когда все было кончено, Ахилл Келерн еще раз пригласил меня к завтраку и на этот раз обратился ко мне со следующей речью.

— Надо, чтобы ты знал всю правду, дурень!.. Это я рассек голову капитану Фрезолю… Но я устроил так, чтобы ты казался виновником этого убийства. Трое из наших людей, отпущенных в Байе, свидетельствовали бы при случае об этом с надлежащими подробностями. Ты знаешь, впрочем, что ты один открыл и мог открыть секрет золотого песка в бревнах розового дерева. Ты скрепил своей подписью все поддельные документы, относящиеся к только что совершенным продажам. Твое дело, значит, ясно, если ты только когда-нибудь осмелишься болтать: ты будешь живо повешен, как главный инициатор… Для большей уверенности, что этого с тобой не случится, мне, вероятно, лучше было бы послать тебя на тридцатисаженную глубину с ядром на ногах… Но я тебя знаю: ты дрожишь за свою шкуру и будешь молчать… Вот я дарю тебе несколько банковых билетов. Пусть тебя повесят в другом месте, и, главное, чтобы я не слышал более о тебе!..

Нужно ли говорить о дальнейшем?! Эта речь меня не удивила, я наполовину был к ней подготовлен. Я был бы поражен, если бы это было иначе.

Я очень был благодарен Ахиллу Келерну, что он не убил меня. Я не смел даже сказать ни одного слова, принял милостыню, брошенную мне тем, чьим несчастным сообщником я сделался, и уехал. Я отправился влачить по обеим Америкам ужасы и угрызения совести, которые меня не покидали с тех пор. К всем мучившим уже меня страхам присоединилось еще новое беспокойство от тяготевшего надо мной ужасного обвинения и от окружавшей меня дьявольской махинации. Мне казалось, что я потеряю рассудок. Долго я оставался разбитым, не способным ни действовать, ни думать. Но однажды я очутился без денег, и пришлось позаботиться об их заработке.

Я испробовал все ремесла: был учителем языков, рудокопом в Калифорнии, землекопом на Канадской железной дороге, искателем нефти в Пенсильвании, но всегда слабый, ленивый, нерешительный и, кроме того, терзаемый угрызениями совести. Никогда я не мог ни на минуту забыть об опасности, висевшей над моей головой, и об угрозах Келерна. Боязливый скиталец, голодный, с ложным именем, я вел самую грустную жизнь, какую только можно себе представить. Чтобы забыться, я предался пьянству, и алкоголь сделал свое дело. Если он не принес мне мира и забвения, то принесет мне безумие. Я чувствую, как мой ум расшатывается и исчезает. Еще несколько недель, и от жалкой развалины, какую я теперь из себя представляю, не останется ничего, даже человеческой личности… Ах, если бы я мог хоть несколько исправить зло, которому я способствовал! Если бы только я мог когда-нибудь найти Раймунда Фрезоля, сына капитана, признаться ему в своей вине и направить его на след Ахилла Келерна!.. Но это, конечно, слишком большое требование! Быть может, Раймунд умер. Быть может, Ахилл Келерн находится в безопасности. Все, что я могу пожелать, если эта грустная исповедь попадет в хорошие руки, это — чтобы она была опубликована прессой, дабы осветить эту трагедию и сорвать маску с виновного, если есть еще время. Я этого желаю и надеюсь на это, умоляю Раймунда Фрезоля, если он еще жив, поверить, вопреки очевидности, что как бы преступен я ни был, благодаря своей гнусной слабохарактерности, я никогда не переставал чтить память его достойных родителей и любить его самого!’

ГЛАВА XIX. Надо ехать

Окончив чтение дневника, в то время как поезд несся на всех парах, Раймунд был прямо оглушен посмертными откровениями Петера Мюрфи. Итак, наконец, поднялась завеса, так долго скрывавшая драму его детства!.. Его отец был убит Ахиллом Келерном!.. Он сам был покинут и затем лишен состояния этим же самым Ахиллом Келерном!.. И теперь этот человек, этот разбойник снова стал на его дороге и хочет жениться на Магде!..

Раймунд не сомневался ни секунды: подшкипер ‘Belle Irma’, некогда простой бретонский матрос, и нынешний граф де Келерн — одно лицо. Все подтверждало это, начиная с некоторого сходства, которое он уловил в фотографии, полученной Алисой Купер, до тождественности имени и происхождения и до той подробности, что богатство Ахилла Келерна создалось на Австралийских золотых полях…

Да, оно там создалось, но кровавым и преступным путем!.. Убив своего благодетеля и начальника, ограбив беззащитного ребенка, этот негодяй достиг того, о чем так долго мечтал, но какой страшной ценой! Но временами Раймунд отдалял от себя эту мысль. Он старался думать только об этом странном случае с Петером Мюрфи или, вернее, Пьером Жиме, этим другом его детства, — изменившим, правда, своей обязанности и тоже очень виновным, но, по крайней мере, раскаявшемся и очень несчастным, — явившимся умереть к нему в Дрилль-Пит, храня у своего сердца письменное доказательство своего преступления. Конечно, тут что-нибудь другое, чем простое стечение обстоятельств. Несчастного сумасшедшего, без его ведома, привлек к Раймунду смутный инстинкт, когда он встретил его во время своей скитальческой жизни, — так же, как и сам он неясно старался уловить в голосе, походке, манере держаться и взгляде этой развалины человека нечто из своего таинственного прошлого… О, как все это было горько и душераздирающе!.. Раймунд видел себя снова ребенком, играющим на палубе ‘Belle Irma’ с тем самым Ахиллом Келерном, который собственноручно убил его несчастного отца, вспомнил, как он однажды взял его за эту самую руку, чтобы дать себя увести сначала на улицы Квебека, потом к водопаду Монморанси. Он снова видел так хорошо в эту минуту самого Келерна, что, встреть он его внезапно по прошествии четырнадцати лет, он узнал бы его и схватил бы за горло: высокий молодой человек, довольно изящный при своей худобе, продолговатое лицо которого освещалось двумя странными незабвенными глазами, светло-голубыми, напоминающими лезвие ножа… Да, даже допустив, что эти четырнадцать лет произвели большие перемены в его наружности, что он потолстел, что его безбородое лицо обросло, что его черты изменились, как это бывает за такой долгий промежуток времени, , Раймунд чувствовал, что он снова узнал бы эти глаза! Однако он не узнал Пьера Жиме!.. Нет! Не потому, что он не был предупрежден, а в глубине души он все-таки чувствовал, что непонятная сила влечет его к этой подозрительной личности, и смутно находил в ней нечто из своего прошлого… Но с Ахиллом Келерном было бы иначе! С первого взгляда отныне он мог бы сказать: ‘Вот он!.. Вот убийца!.. Вот вор!..’

В это мгновение поезд подходил к вокзалу Эльмиры и остановился там на несколько минут. И тотчас, словно отвечая на мятежные мысли молодого француза, пять или шесть газетчиков принялись бегать вдоль вагонов, размахивая номерами ‘Leviathan-Chronicle’ и других нью-йоркских газет.

— Требуйте специальное издание! — кричали они, — ‘Leviathan-Chronicle’ сегодняшнего утра!.. Все подробности свадьбы мисс Куртисс, американской красавицы, дочери нефтяного короля, с графом Ахиллом

Келерном! Портреты помолвленных! Вид замка Келерна в Бретани и дома Куртисса на Пятой авеню в Нью-Йорке!.. Требуйте специальное издание!..

Раймунд одним прыжком очутился у ближайшего газетчика. Вырвать номер газеты, бросив продавцу доллар, ловко спрятанный тем в карман, и развернуть лист лихорадочной рукой, — все это было делом одной минуты.

Едва он взглянул на портрет, как его последние сомнения рассеялись. Рядом с прекрасной головкой Магды, глаза которой, казалось, улыбались ему, он встретил черты Келерна, такие именно, как их нарисовало ему его воспоминание. Это было действительно продолговатое лицо, казавшееся еще тоньше от бороды клином, и острый взгляд подшкипера ‘Belle Irma’. Лицо сохранило свою худобу, виски слегка облысели, но общий характер физиономии не изменился, — это был тот же самый человек!.. Магда выйдет замуж за убийцу и вора… И это свершится завтра!.. Надо было во что бы то ни стало помешать подобной гнусности, нельзя было допустить даже мысли об этом. Бедная Магда!..

Все ее недостатки исчезли в этот момент.

Раймунд видел только несоразмерное наказание за ее наивное тщеславие. Ей, такой гордой, очутиться замужем за негодяем, которого ждет каторга или эшафот! Какое унижение!..

Она бы этого не пережила, конечно. Уже Раймунд видел ее подавленной стыдом, умершей от горя, лежащей бледной и холодной в могиле… Все, все лучше такого видения!.. По приезде в Нью-Йорк он телеграфирует Эбенезеру, скажет ему все, будет умолять его приостановить это ужасное замужество и подождать, по крайней мере, результатов судебного следствия, основанием которого послужит исповедь Петера Мюрфи… Да, но если депеша не поспеет вовремя!.. И если Эбенезер не придаст ей значения!.. Он знал о любви Раймунда к его дочери и мог увидеть в этом лишь попытку отложить замужество… Быть может, он только подумает, что молодой его компаньон находится в припадке безумия. Есть вещи, которые могут казаться правдоподобными только в письме или при личном разговоре, — в телеграмме же даже переданные буква в букву, они будут неубедительными…

С первого взгляда невероятно, чтобы этот бретонский владелец замка, светский человек, важный вельможа, принятый и признанный во всей стране, мог оказаться низким убийцей!

Можно ли было надеяться, чтоб Эбенезер Куртисс, гордящийся этой свадьбой, восторгающийся своим будущим зятем, решился бы без более полного следствия отложить все, приостановить уже готовую церемонию, отослать всех приглашенных, делая ужасный скандал!

В сущности, это даже и было возможно, но этого нельзя было считать ни несомненным, ни даже вероятным.

Раймунд же желал твердой уверенности. Он хотел быть вполне уверен, что этому гнусному союзу не бывать! Он желал собственными глазами видеть, что Эбенезер убедился и Магда спасена.

А для этого было одно средство, единственное — трансатлантическая труба!

Поместиться ему, Раймунду, в один из цилиндрических вагонов, предназначенных для большого датского дога и не бывших еще в употреблении, вручить себя подводному нефтяному потоку, явиться с быстротой молнии в Val-Tregonnec и там вмешаться, разъединить их, высказать все!

Конечно, это было рискованно.

Мысль запереть себя в настоящий гроб из листового железа, безвозвратно отдаться нежным заботам Ниагары в этой подводной трубе длиной в шесть тысяч километров, — эта мысль могла, и не без оснований, заставить побледнеть самого отчаянного храбреца.

Никогда еще живое существо не совершало подобного путешествия под океаном… Но, в конце концов, все доводы были за то, что путешествие пройдет вполне нормально. Если бы оно привело даже к катастрофе, то Раймунд все-таки предпочитал смерть мысли о том, что он не всем рисковал ради чести Магды. Следовательно, он отправится, — это решено! Лишь промелькнула мысль, как это уже было непреложно решено. Десятки второстепенных доводов, явившись сами собой, подкрепляли его. Раймунд хотел сделать над собакой опыт подводного переезда через океан, — почему бы не сделать его над самим собой? Не было ли это более благородно и более убедительно? Здесь же дело шло о священном долге, об исполнении обязанности втрое, вчетверо большей: помешать гнусной свадьбе, оказать семье Куртиссов неоценимую услугу, сорвать маску с подлого негодяя, отомстить за лучшего из отцов!.. Явись колебание хоть на одну минуту, и он отверг бы его, как недостойную слабость. Но теперь он только и думал о практическом приготовлении к предприятию. Составив его программу, он стал физически готовить себя к путешествию со спокойствием истинного человека дела: велел себе подать в вагон-ресторан, прицепленный к поезду, простой, но питательный обед: легкий суп, кусок мяса с кровью, зеленые бобы и фрукты. Кассулэ, который обыкновенно разделял с ним этот обед, с некоторым удивлением заметил, что его начальник не пил ни вина, ни кофе и удовольствовался стаканом пива. Это было правилом у Раймунда, когда он хотел вполне владеть своей мускульной и нравственной силой.

Было около девяти часов, когда поезд подошел к Нью-йоркскому вокзалу. Спустя тридцать минут оба путешественника явились в Far-Rockaway, и Раймунд немедленно отдал приказ приготовить цилиндрические вагоны. Он осмотрел их очень тщательно, выбрал тот, который ему показался самым удобным, положил в него немного бумаги, фляжку водки, плитку шоколада, том стихов, которые он читал, наконец, велел зажечь электрическую лампу. Окончив эти приготовления, он объявил своему помощнику и рабочим бассейна очень просто и словно вполне естественную вещь, что он запрется в этот металлический ящик и отдастся силе Ниагары.

Те остолбенели. Они смотрели друг на друга, спрашивая себя, не сошел ли их начальник с ума. Но он давно уже приучил их не обсуждать его приказы, и они исполнили его инструкции.

Что касается Кассулэ, то он весь побледнел и губы его задрожали.

— Вы не берете меня с собой, господин Раймунд? — сказал он наконец вполголоса.

— Нет, мое милое дитя! Это невозможно. Быть может, в другой раз… Но при этом первом опыте я желаю быть один… Прощай, мой мальчик. Я, вероятно, вернусь через восемь или десять дней с первым пароходом из Гавра. Ухаживай хорошенько за Ромпером, которого я тебе поручаю! — прибавил он, похлопывая дружески попеременно то собаку, то мальчугана, едва удерживавшего слезы.

Цилиндрический вагон, снабженный своими резервуарами со сжатым воздухом и всеми своими аксессуарами, был готов стать на свое место в стальной желоб, расположенный под трансатлантической трубой.

Раймунд легко забрался в него и растянулся на кожаном матраце.

— Извести о моем отъезде в Val-Tregonnec, чтобы меня ждали при выходе! — тихо сказал он Кассулэ. — О моем приезде ты получишь известие по телеграфу.

При этих словах он опустил крышку вагона, которая закрылась над ним и тотчас же была герметически завинчена.

На всех соседних часах пробило десять вечера.

Спустя две минуты цилиндрический вагон без затруднения прошел из своего стального желоба внутрь трансатлантической трубы. Он был подхвачен потоком нефти и углубился на сорок пять метров в море.

Приблизительно в тот же час человек высокого роста, лицо которого скрывалось наполовину под небольшой поярковой шляпой, нанимал лодку при входе в Нью-йоркский рейд у лодочников Coney Island’a (один из Кроликовых островов). Дело шло о маленьком ялике которым мог бы легко управлять один человек парусом или веслом. Условившись о плате, человек в большой шляпе велел перенести из кэба в ялик очень тяжелый холщовый мешок, который он привез с собой и который содержал, по-видимому, веревки и крюки. Потом он отплыл и направился один к Far-Rockaway. Он очень мастерски, ловко управлял своей лодкой, а кроме того, море было тихое. Лодочники вернулись к себе без всякой тревоги. Этот человек был Тимоти Кимпбелль, заклятый враг Эбенезера Куртисса и предполагаемый виновник вчерашнего пожара. Приехав с утра в Нью-Йорк, он сначала скитался по кабакам набережной, не подозревая, что о нем дано уже было знать полиции депешей из Дрилль-Пита. Он, позавтракав, прочел на столе тот же самый номер ‘Leviathan-Chronicle’, где в подробностях рассказывалось о предполагаемой завтра свадьбе. Чтение это довело до высшей степени ненависть, питаемую Тимоти к его счастливому сопернику.

‘Все — он! — говорил он сам себе. — Нужно же, чтоб его проклятое имя преследовало меня до Нью-Йорка! Неужели этот человек будет иметь успех во всем? Его дерзкое счастье будет меня дразнить ежечасно, и я не смогу даже спокойно позавтракать в самом скромном трактире без того, чтобы мне им не прожужжали все уши!.. Это невыносимо!.. Вот теперь этому господину требуется взять в зятья важного сеньора! Его дура дочь будет ‘графиня’ и вообразит себе, что имеет две причины, вместо одной, презирать людей, стоящих больше ее. Но он заключил договор с успехом, этот несчастный Эбенезер!.. Он, значит, неуязвим!.. Вчера с этим пожаром я думал, что держу его в руках… Заблуждение… Он едва и заметит свою потерю. Убыток исчисляется лишь в пятьсот тысяч долларов, говорит эта бумажонка, а его труба, говорят, стоит шестьдесят или восемьдесят миллионов…’

Тимоти скомкал ‘Leviathan-Chronicle’ дрожащей от бешенства рукой. Но вскоре он снова взял его, чтобы прочитать еще раз подробности этой свадьбы, доводящей его до безумия. Вдруг он подумал:

— Эта труба… — сказал он сам себе, — зачем допускать ее действовать далее?.. Вряд ли так трудно перерезать ее и уничтожить таким образом богатство Эбенезера!.. Чувствительное место, очевидно, тут!.. Хорошая ампутация решила бы все в мою пользу…

Он встал и заходил в волнении.

— Хорошо было бы сегодня же покончить, — пробормотал он сквозь зубы. — Среди этой аристократической свадьбы известие о несчастье явилось бы как нельзя кстати!.. Это было бы моим свадебным подарком!.. А почему и нет, в самом деле?.. Нет ничего легче, как достать торпеду вроде той, которой Эбенезер некогда взорвал колодцы Вилльямса, и которая начала мое разорение?.. Нет ничего проще, как заметить место погружения в море знаменитой трубы, проследить ее на известном расстоянии и взорвать ее следующей ночью!..

При этой мысли Тимоти Кимпбелль разразился демоническим смехом. Он потирал руки, показывал кулак воображаемому врагу, выкидывал антраша на песчаном полу кабака, гримасничая и бормоча от радости. Прислуживавший мальчик, принесший ему кушанье, принял его за сумасшедшего — и не без причины, так как ненависть ударила ему в голову, как вино. Тем не менее он сел за стол и закончил машинально свой завтрак, по-прежнему не оставляя своей мысли.

— Да, мой бравый Куртисс, — бормотал он во время еды, — тебе поднесут нитроглицерину, и не позднее сегодняшнего дня!.. Ты узнаешь, каково приставать к Тимоти Кимпбеллю!.. Приготовь скрипки, ты будешь танцевать!.. Я обещаю тебе к завтрашнему дню прекрасный праздник!

Закончив обед, он дал на чай и с зубочисткой в зубах направился в сторону Far-Rockaway. Там ему стоило только проследить чугунный путепровод, исходящий из бассейна, чтобы проверить направление трансатлантической трубы до точки ее погружения в море. Это место было отмечено кучей камней, нечто вроде волнореза, косы, образующей искусственный мыс. Ничего не было легче, как найти его даже в безлунную ночь. Осмотрев это, Тимоти Кимпбелль вернулся по железной дороге в Нью-Йорк. Ему было труднее, чем он предполагал, достать все необходимые ему снаряды: нитроглицериновую торпеду, электрический аппарат для того, чтобы ее взорвать, катушку изолированной гуттаперчей проволоки, веревки и крюки. Покупки и предварительные опыты, которыми занялся Тимоти в гостинице, отняли у него весь день. Очень утомленный этой беготней, он растянулся на несколько часов на кровати, поздно поужинал и поехал наконец в кэбе, снабженный своими зловещими инструментами, к набережной Coney Island. Этот остров теперь соединяется несколькими мостами с предместьем Гравесенда, а следовательно, и с Бруклином.

Едва наняв ялик, он отправился морем к замеченному утром мысу, где подводная труба углублялась в море. Теперь надо было определить направление ее в море, начиная с того места, где она исчезала под водой. Это было трудно. Тимоти Кимпбелль, как и все, знал из газет, что средняя глубина, на которой сифон поддерживался своими поплавками, была сорок пять метров ниже уровня моря, но он не знал ничего более. Поэтому он был вынужден волочить позади ялика кабель приблизительно в сорок семь метров, снабженный крепким железным крюком, и лавировать там, где, по его мнению, скрывалась труба, до тех пор, пока крюк не зацепился бы за нее. Эта операция продолжалась не меньше пяти часов, но наконец она удалась, — правда, не без опасности для того, кто преследовал ее так же неутомимо, как велика была его ненависть.

Вдруг крюк крепко зацепился за какое-то препятствие, и при этом ялик чуть не опрокинулся от сотрясения. Но с этих пор дело для Тимоти облегчилось. Теперь ему оставалось только тащить канат до тех пор, пока его направление не станет вертикальным, и затем опустить на желаемую глубину нитроглицериновую торпеду, которая поддерживалась на поверхности маленьким пробковым бакеном.

Изолированная проволока соединялась с одного конца с торпедой, затем с бакеном и, наконец, другим концом — с электрическим аппаратом, пущенным в действие в лодке. Оставалось только отпустить веревку и удалиться метров на сто от места взрыва.

ГЛАВА XX. Подводное столкновение

В тот момент, как Раймунд почувствовал, что его захватил нефтяной поток, он испытал лишь одно удовольствие от того, что он уже в дороге. Он не сомневался ни минуты, что переезд через Атлантику совершится благополучно.

Через шесть часов сорок восемь минут и несколько секунд он очутится в Val-Tre’gonnec, — вот была мысль, преобладавшая над остальными. Этот результат был верен, насколько вообще могут быть верны человеческие дела, так как одни и те же причины влекут за собой непременно и тождественные результаты.

Не было никакой причины бояться неудачи. Когда отправляются по железной дороге к определенной цели, то неужели нельзя быть вполне уверенным, что будешь доставлен туда в назначенный час? Здесь был такой же случай, исключая способ передвижения. Там надо еще принимать в расчет насыпи, различные случайности, замедления из-за неисправности служащих, число поездов, которые следуют друг за другом и пути которых пересекаются, здесь не приходилось бояться ничего подобного, так как Ниагара столько раз оказывалась таким сильным и точным двигателем! Этот способ путешествия не лишен был, впрочем, своей приятности. Несмотря на головокружительную скорость, с какой поток нефти уносил цилиндрический вагон, или скорее, благодаря этой скорости, движение было нечувствительно. Никакого сотрясения, никакого колебания. Аппарат мягко скользил, словно аэростат в воздухе. Едва уловимый шум, похожий на шум отдаленного водопада, указывал на трение нефти о стенки трубы. Внутри вагона сильный свет электрической лампы, освещая все до малейших подробностей, позволял видеть кожаный матрац, клапаны, боковые полупортики, похожие на два больших стеклянных глаза, а сзади — движение часового механизма, защищенного стеклом, который регулировал автоматическое возобновление подачи воздуха. Все действовало как нельзя лучше. Удобно растянувшись на своем ложе, Раймунд провел несколько минут, наслаждаясь столь новыми ощущениями, которые были делом его рук. Вскоре, пресытившись этими впечатлениями, он взял свою книгу и начал читать. Чувствуя приближение сна, так как он не спал уже в течение тридцати шести часов, он прилег и незаметно заснул.

Когда он проснулся через довольно долгое время, все шло по-прежнему: электрическая лампа все еще освещала внутренность вагона, часовой механизм действовал исправно, воздух был так же чист, как и при отъезде. Раймунд вынул свои часы, желая знать, как долго он спал. Они показывали четыре часа тридцать пять минут. ‘Через полчаса я буду во Франции!’ — сказал сам себе путешественник.

И вдруг ему пришла мысль. — она являлась ему впервые, — что время в Бресте и Нью-Йорке будет разным вследствие разницы в долготе. Часы в Бресте впереди приблизительно на пять часов. Во время его приезда в Val-Tre’gonnec там будет около десяти часов утра.

— Хотя бы только свадьба не совершилась! — сказал Раймунд, охваченный внезапным беспокойством, — но нет!.. Это невероятно, нет обычая совершать свадьбы так рано!..

Тщетно он успокаивал себя, тревога продолжалась. Он упрекал себя за то, что не выиграл несколько минут в Far-Rockaway, поторопившись с приготовлениями к отъезду, или не телеграфировал из Эльмиры о том, чтобы подготовили все заранее.

— А Эбенезер?.. Не надо ли было предупредить его депешей о неотложных мотивах моего путешествия? — говорил он сам себе. — Он, тогда, наверно, подождал бы час или два!.. Моя опрометчивость непростительна! — Он страшно сердился, мысленно бранил себя за то, что не предпринял этих предосторожностей.

Но ошибка была сделана. Отныне приходилось лишь примириться с неизбежным и ждать момента приезда. Эта минута приближалась. Вскоре взрыв гнева отважного путешественника на самого себя сменился более спокойным отношением ко всему. Он оценил по достоинству свой подвиг и сказал себе, что, в конце концов, он, по мере своих сил, добивался лучшего, что во всем и всегда до некоторой степени играет роль неожиданный случай, если все разобрать, то не время было порицать себя теперь, когда трансатлантическая труба, его создание, плод его мысли, окажет, по всей вероятности, Магде самую существенную услугу. Еще несколько минут, и Раймунд утвердился бы в своей мысли. Глядя на хронометр, он с нетерпением следил за движением стрелки, считая вслух.

— Четыре часа сорок пять минут!.. четыре часа пятьдесят!.. пятьдесят пять!.. пятьдесят семь! пятьдесят восемь!.. Вот мы и приехали почти! Через десять секунд!.. шесть, семь, восемь, девять, д…

В этот момент страшное сотрясение прервало его речь, сильно опрокинуло его на кожаный матрац, на котором он наполовину приподнялся, заставило померкнуть лампу и сразу остановило движение часов. Сначала оглушенный и озадаченный толчком Раймунд не замедлил прийти в себя. Не воображая ничего большего, он решил, что прибыл и теперь, по всей вероятности, плывет по нефтяному озеру Val-Tre’gonnec’a. Но в таком случае он должен был бы почувствовать шум водоворотов, произведенных потоком минерального масла у устья трубы, а с другой стороны, он должен бы видеть дневной свет через стеклянное окно полупортиков.

А цилиндрический вагон казался неподвижным, или, если он еще двигался, то его передвижение было нечувствительно, ни один луч света не проникал извне, следовательно, надо было заключить, что аппарат находился еще в подводной трубе.

Это заключение было так неожиданно и в то же время так ужасно, что путешественник не решался принять его.

— Это невозможно, — говорил он сам себе, — раз я захвачен силой Ниагары и брошен в трансатлантический сифон, я должен приехать! Эта сила настолько же беспрерывна и постоянна, насколько и велика, она должна доставить меня к берегам Франции в свое время, в шесть часов сорок восемь минут и несколько секунд! Следовательно, немыслимо, чтобы я был еще в дороге!

Раймунд не решался сделать логического вывода из своего рассуждения: то, что он не был более уже в дороге, что по неизвестной причине сила Ниагары прекратила свое действие на цилиндрический вагон… что этот вагон, внезапно остановленный на своем пути, теперь неподвижно лежал на глубине сорока пяти метров в подводной трубе!.. Где?.. Как?.. На каком расстоянии от берега?.. Впрочем, мало значения имел теперь ответ на эти неразрешенные вопросы! Оставался лишь один печальный и несомненный факт! И он был одинаково трагичен, каково бы ни было его объяснение, каковы бы ни были неизвестные подробности!.. Итак, все кончено!.. Так суждено было погибнуть такому великому предприятию!.. Вместо славы, богатства и счастья — медленная смерть в подводной могиле!.. Вместо торжества науки и справедливости — Магда выйдет за этого негодяя, этого убийцу и не будет знать гнусности того, чье имя она будет носить, так как доказательства преступления были тут, заперты в этом железном ящике, и утонут в океане!.. Вместо того, чтобы быть промышленным нововведением, открывающим новые пути человечеству, первая подводная труба сделалась бесполезной из-за этой необъяснимой остановке цилиндрического вагона!.. Словом, самый плачевный конец с самым полным поражением!..

В одну из этих ужасных минут, когда подводятся итоги всей жизни, эти мысли разом теснились в мозгу заживо погребенного, который полной мерой вкусил их горечи. Но он имел обыкновение всегда стоять лицом к лицу с очевидностью, как бы жестока она ни была.

За временным столбняком, вызванным его открытием, последовал тотчас же взрыв отважности и энергии, который в минуту опасности всегда появляется у закаленных натур.

— Нечего обманываться относительно положения! — сказал себе Раймунд. — Я безвозвратно погиб, заключенный в этот железный гроб, окруженный нефтью, в трубе в несколько сантиметров толщиной, на сорок пять метров ниже уровня океана, — я не имею ни одного шанса из ста тысяч к тому, чтобы выбраться отсюда… Подача воздуха уже прекратилась, смерть от удушья — мой удел… Она придет через четверть часа, и все будет кончено!.. Но я все же попробую избегнуть ее!.. Если у меня есть хоть один шанс из ста тысяч, то я не премину воспользоваться им… Попробуем пробуравить крышку моего гроба, хотя бы мне пришлось от этого только потонуть в нефти!.. Попробуем пробить трубу, хотя бы от этого я сделался лишь добычей волн!.. Но не сдамся без борьбы!.. к оружию!.. — Он вытащил из кармана довольно крепкий нож, который он, по старой привычке детства, всегда носил с собой, и, кинувшись со всей энергией отчаяния на крышку своего вагона, со всего размаху ударил по железу. Едва успел он ударить пятнадцать или двадцать раз, от чего лишь только затупился его нож, как вдруг его внимание было привлечено целым рядом подобных же ударов, раздававшихся, по-видимому, совсем близко от него.

Он прислушался, едва переводя дух от удивления и надежды.

Удары повторились отчетливее, раздельные, неоспоримые… Можно было бы принять их за сигналы по металлической стенке, и всего лишь в четырех-пяти метрах от него.

На всякий случай он отвечал тем же самым способом. Тотчас же ему в ответ послышался ряд новых ударов!.. И странная вещь, которую его ухо сейчас же уловило: ему показалось, что в этих ударах была известная методика, план, своего рода ритм. Он прислушался внимательнее.

Нет сомнения. С ним разговаривали на языке Морзе, — на телеграфном наречии, которое он так хорошо знал!.. Удары то продолжительные, удлиненные, то отрывистые и короткие, обозначали тире и точки… Он менее всего ожидал услышать слово, переданное ему: ‘Кассулэ’.

‘Кассулэ? — переспросил он сам себя, — я, конечно, слышу это во сне… Какой черт решился передавать мне имя бедного мальчугана?.. Если это только не лозунг своего рода, не простое указание близкой помощи, не способ уведомить меня, что знают о моем присутствии… Но как это странно!..’ — Он телеграфировал: ‘Не понимаю, повторите!’ Ответом было: ‘Кассулэ здесь, позади вас!’

Миг остолбенения, — и Раймунд все понял. Несчастный ребенок, вероятно, бросился во второй цилиндрический вагон, и спустя несколько минут последовал за первым. Он наскочил на него, и это объясняло происхождение толчка. Но почему же эта остановка и в чем ее причина? Задача оставалась все еще неразрешимой. Один пункт казался несомненным — катастрофа была еще ужаснее, чем он предполагал: вместо одной жертвы она повлекла за собой две. Почти сейчас же он получил третий сигнал:

‘Ромпер позади меня…’

На этот раз известие было так наивно и так не подходило к этому трагическому положению, что вызвало у молодого инженера грустную улыбку.

— Бедный мальчик!.. Он не догадывается об ужасном, безвыходном положении, в которое он попал со своей собакой! — пробормотал он со вздохом. ‘Скоро мы доедем?’ — спросил Кассулэ. Он не получил ответа. Раймунд раздумывал, опустив голову на руки. Он старался установить связь между этими явлениями:

1) ребенок и собака позади него, 2) прекращение движения вагонов в трубе…

И он не мог объяснить себе связи между ними. ‘Не остановился ли завод Ниагары? — говорил он сам себе, — или не случилось ли чего в Far-Rockaway? Или, как знать?.. Не пронюхал ли чего негодяй Келерн, извещенный Эбенезером о моем приезде, и не задумал ли он предупредить его, перегородив в трубе путь?.. Во всяком случае, мы погибли… Бедный, бедный ребенок!.. Я не смею ему сообщить об этом. Да и к чему? Он всегда еще успеет узнать’.

Мысли Раймунда были уже не так ясны. Он испытывал уже тяжесть во всем теле и в голове. Воздух металлического ящика становился, уже без всякого сомнения, не годным для дыхания. Удушение приближалось быстро.

‘Есть у тебя воздух? ‘ — спросил он почти машинально у своего соседа.

‘Да! — ответил Кассулэ, — а у вас разве его нет совсем?..’

— Немного! — уклончиво ответил молодой инженер.

Он не хотел без необходимости огорчать своего несчастного товарища и говорил себе, что час отчаяния и для него наступит очень скоро. Теперь ему ясно представлялась бесполезность всякой попытки прорвать четверную стену своей могилы. Он покорился судьбе, упал на свое ложе, неподвижный, с закрытыми глазами, с прерывистым дыханием, с тяжелой, кружившейся головой и стал ожидать смерти.

— Господин Раймунд! — подал сигнал Кассулэ, обеспокоенный этим молчанием, — господин Раймунд!.. Слышите ли вы меня?.. господин Раймунд!.. — Он все сильнее и сильнее стучал в металлическую стенку своей тюрьмы, но это было напрасно: он не получил ответа.

Тогда в первый раз и ему пришла мысль, что не все обстоит благополучно, страх закрался в его душу.

— Господин Раймунд! — закричал он во весь голос, принявшись снова стучать. — Господин Раймунд!.. Ради Бога, ответьте! — Это мрачное молчание было ужасно. Ребенок не выдержал и разразился громкими рыданиями.

ГЛАВА XXI. Нефтяное озеро

В Val-Tre’gonnec’e беспокойство достигло высшей степени. Пробило десять часов. Шестнадцать минут прошло уже с тех пор, как должен был прибыть путешественник, о котором известили из Нью-Йорка, а его не было. Еще более тревожное и подозрительное явление — нефтяной поток прекратился, он внезапно остановился в девять часов сорок три минуты. Немедленно телеграфировали в Far-Rockaway, но не получили ни какого известия, — сообщение по кабелю, по-видимому, было прервано.

Все эти факты приводили в большое волнение весь персонал пневматического завода. Волнение было бы еще сильнее, если бы почти все не были заняты в этот день очень важным местным событием — бракосочетанием мисс Куртисс с графом Келерном.

Однако среди чиновников, оставшихся на дежурстве у устья подводной трубы, мало-помалу появлялся и все увеличивался страх ожидания какой-нибудь катастрофы. Старый помощник смотрителя, знавший Раймунда Фрезоля и самым искренним образом восхищавшийся им, Мориц Бенуа, казался особенно расстроенным.

— Должно быть, произошло что-нибудь необычное, — сказал он, качая головой, — это неестественно, чтобы, не уведомив нас, прекращали поток нефти, и еще странно, что на наши вопросы по телеграфу мы не получили ответа! Если бы только можно было каким-нибудь образом исследовать эту трубу! — прибавил он, приближаясь к отверстию сифона по большим железным мосткам, составлявшим нечто вроде набережной на несколько сантиметров выше самого высокого уровня нефтяного озера.

Но нечего было и думать о подобном исследовании! Помимо того, что эта мысль была неисполнима из-за колоссальной длины трубы, еще узость последней делала невозможным доступ в нее, а чрезвычайно горючая жидкость, которой она была пропитана, не позволяла проникнуть туда с фонарем. Мориц Бенуа поэтому был вынужден лишь меланхолически поглядывать на зияющее отверстие трубы, делая самые грустные предположения относительно происходившего внутри этой темной дыры.

Вдруг он прислушался.

Смутный и отдаленный шум, как бы от ударов молотка медника по железу, казалось, доносился из глубины моря, передаваясь по трубе!

Старый помощник смотрителя жадно прислушивался, прижавшись щекой к самой стенке трубы. На этот раз он не мог больше сомневаться.

Действительно, он слышал удары, вроде ритмических, методичных сигналов, которые могла произвести лишь человеческая рука.

Неужели возможно, что Раймунд тут, почти у конца трансатлантического путешествия, остановленный на своем пути какой-то неизвестной причиной и очутившийся, как в плену, в своем цилиндрическом вагоне?..

Да, это было единственное правдоподобное объяснение такого необычайного случая. Мигом Бенуа понял всю важность этого.

Он поспешил позвать на помощь, и вскоре один инженер и двое рабочих очутились около него на железных мостках. Они также отчетливо слышали удары и были того же мнения, что эти удары могли быть только сигналами запоздавшего путешественника. Но такое объяснение нисколько не облегчало его положения, а помощь, по всей вероятности, была крайне необходима.

Удары уже прекратились!.. Быть может, Раймунд Фрезоль задыхался в это мгновение?.. Четверо бледных и перепуганных мужчин без слов смотрели друг на друга, представляя себе, каждый по-своему, драму, происходившую в подводном гробу…

Вдруг Морица Бенуа охватил порыв человеколюбия.

— Никто не скажет, что я дал ему погибнуть, не попытавшись вытащить его оттуда! — закричал он, снимая свой жилет, — иду туда!..

И, не говоря ни слова, он спустился к трубе и пополз вдоль нее. Предприятие оказалось легче, чем он думал. Труба, в то время совершенно пустая, была насквозь пропитана нефтью и издавала не очень приятный аромат, но эта нефть облегчала путь для исследования, что являлось важным преимуществом.

Едва прополз он на четвереньках несколько метров, оставив позади себя дневной свет, как вдруг увидал впереди на довольно неопределенном, но, вероятно, незначительном расстоянии, какой-то свет, в происхождении которого нельзя было ошибиться: свет электрической лампы Раймунда, отражавшийся на стенках трубы через оба полупортика вагона.

Это было для Морица Бенуа сильным побуждением к тому, чтобы упорно продолжать свое отважное предприятие Через две минуты он коснулся вагона, и, ударив тотчас по его обшивке, радостно спросил: ‘Вы тут, господин Фрезоль? Мужайтесь! Помощь близка!’

Он не получил ожидаемого ответа, то есть, правильнее сказать, получил ответ от Кассулэ, который, услышав в своей тюрьме этот удар по железу и охваченный смутной надеждой, возобновил свои сигналы.

Мориц Бенуа был решительный и находчивый человек. Он не стал терять времени на рассуждения. Ухватив вагон винтовым ключом, оказавшимся у него под рукой, он стал поспешно пятиться к устью трубы, влача за собой аппарат. Покатость сифона, форма и относительная легкость железного футляра, стенки, смазанные нефтью, — все это облегчало его работу. Мориц Бенуа, однако, совсем измучился, достигнув железных мостков.

— Вот!.. Открывайте скорее вагон!

— Несчастный господин Фрезоль не отвечал мне! — сказал он, задыхаясь, весь перепачканный нефтью, с отчаянным запахом, но сияя от своего подвига. Инженеры и оба работника подтащили к себе цилиндрический ящик.

К их величайшему удивлению, за первым оказался другой вагон, настолько плотно въехавший в резервуары для сжатого воздуха первого, что он составлял с ним как бы целое, затем третий ящик, остановившийся таким же образом.

Можно было подумать, что это вагоны поезда-лилипута сошли с рельс и врезались один в другой.

Нельзя было терять ни минуты. Поспешили развинтить эти гробы. Сначала гроб Раймунда, который лежал на своем кожаном матраце бледный, с закрытыми глазами, но, к счастью, еще с признаками жизни. Затем гроб Кассулэ, который ни на минуту не ощущал недостатка воздуха и вырвался из своей тюрьмы, как птица из клетки… Наконец, гроб Ромпера, который одним прыжком бросился в нефтяное озеро и поплыл к берегу, с радостью чувствуя себя на свободе.

Между тем поднялись хлопоты вокруг Раймунда, его перенесли на набережную озера, делали искусственное дыхание, как утопленнику, растирали его. Эти усилия живо вернули его к жизни. Он испустил глубокий вздох, открыл глаза и осмотрелся.

Направо — красное кирпичное здание, паровой завод пневматических машин, квартиры инженеров и служащих, налево — озеро, шириной в два или три километра, окаймленное каменной набережной и огороженное кругом высоким деревянным забором. А дальше, наконец, знакомый профиль холмов…

‘Val-Tre’gonnec!.. Я в Val-Tre’gonnec’e!’ — сказал себе Раймунд и вдруг вспомнил все приключение, свое опоздание, свой неотложный приезд…

— Который час? — спросил он, приподнимаясь на локте.

— Двадцать минут одиннадцатого! — ответил инженер.

— А бракосочетание?.. Где?.. в котором часу?..

— В одиннадцать часов!.. в мэрии Бреста! Раймунд вскочил на ноги с почти нечеловеческим усилием.

— Мне надо туда сейчас же бежать! — сказал он. Инженер хотел его задержать, по крайней мере, заставить подкрепиться чем-нибудь.

— Этого будет достаточно! — ответил тот, поднося к своим губам фляжку водки, которая была у него в кармане.

— Мои бумаги и какой-нибудь экипаж, пожалуйста! — добавил он тоном, не позволявшим его более задерживать.

— Господин Куртисс оставил для вас карету! — объявил Мориц Бенуа. — Он хотел подождать вас лишних пять минут, но пробило десять часов и пора было ехать… ему пришлось отправиться с другими.

Бравый помощник говорил это совершенно просто, как будто бы ждать путешественника, едущего прямо из Америки в подводном поезде, в течение пяти-шести минут было самым обыденным делом. Что касается Раймунда, то он даже не заметил этой оригинальности.

В сопровождении Кассулэ, который не для того приехал так издалека, чтобы легко выпустить его, Раймунд вскочил в карету и крикнул кучеру:

— В ратушу Бреста!.. Загоните лошадей, но будьте там до одиннадцати часов!

По тону этих слов кучер ясно понял, что дело идет о жизни и смерти, и пустился с быстротой поезда.

— Восемь километров! — сквозь зубы говорил Раймунд, — это будет славная штука, если мы поспеем вовремя… десять часов тридцать восемь минут… — повторял он, делая мысленно сложение и взглянув на свой хронометр, который не остановился во время всех этих событий.

— В вашем распоряжении двадцать две минуты, предполагая даже, что мэр будет точен, вопреки обычаю всех муниципальных чиновников!

Он вздохнул свободнее и начал надеяться, что его путешествие не окажется бесполезным.

— Еще счастье, что мы столкнулись так близко от выхода! — сказал он, взглянув на Кассулэ.

Вдруг ему пришла мысль, что присутствие молодого пажа здесь, на пути в Брест, являлось чем-то большим, чем простая исправность.

— Объясните мне, сударь, — прибавил он тоном, которому напрасно старался придать суровость, — каким образом вы вместе с Ромпером находитесь здесь, вопреки моему решительному приказанию?

Кассулэ уже заранее ожидал какого-нибудь вопроса в этом роде, и его сокрушенная физиономия ясно говорила, что он сознает важность своей вины.

— Право, господин Раймунд, — ответил он, вертя в своих пальцах угол своей жилетки, — я не знаю, как это вам объяснить… Дело в том, что, увидев, как вы исчезли в этой черной дыре, в Far-Rockaway, я почувствовал, что не выживу до тех пор, пока получу известия о вас… и даже, что не могу ждать их до утра… Что-то говорило мне, что дело не обойдется так просто… Если господину Раймунду суждено погибнуть, думал я, то ведь я желал бы сопровождать его в это время… Если же, наоборот, он прибудет без приключений, то он так добр и извинит, что я последовал за ним. Второй вагон был там, совершенно открытый и вполне готовый… Я вскочил в него и отправился!..

— Что же касается Ромпера, то уверяю вас, это не я его привез. Он отправился сам, или, вернее, ваш помощник решил, что лучше будет отправить его за нами! — прибавил добродетельно Кассулэ, как будто бы этот пункт истории был всего важнее.

— Ромпер думал, наверно, так же, как и ты! — ответил молодой инженер, делая вид, что смеется над своим маленьким другом, но в глубине души очень тронутый этой беззаветной преданностью.

— Единственное, что осталось невыясненным во всем этом, — сказал он, помолчав минуту, — это почему мы в продолжение более четверти часа оставались неподвижными в трубе и что заставило нас выйти из нее?

— Относительно того, что способствовало нам выйти оттуда, так это, я полагаю, очень своевременная помощь господина Бенуа в Val-Tre’gonnec, но что касается причины случившегося с нами, то об этом я не знаю решительно ничего, и никто более меня не был удивлен полученным сотрясением!

— Ты также почувствовал его?

— Я думаю, что я немного виноват в этом, — ответил Кассулэ, сильно покраснев, — так как, очевидно, его произвел удар моего вагона о ваш.

— Для того, чтобы твой вагон ударился о мой, должна быть причина, от которой они оба остановились, не знаешь ли ты ее? Иначе они должны были бы следовать друг за другом, не соединяясь, до скончания веков… Должна быть причина общей остановки, ее-то я и не могу определить!..

— В то время, как мы хлопотали с вами, я слышал, как инженер сказал, что нефть перестала течь в девять часов сорок три минуты! — вскричал Кассулэ.

— Правда?

— И что телеграфное сообщение с Far-Rockaway прервано!..

— Тогда все вполне понятно: случилась какая-нибудь беда с трубой! — сказал Раймунд.

— Какая-нибудь серьезная беда?

— Боюсь этого!

— В таком случае она не станет больше служить, и мы также останемся последними, совершившими за семь часов переезд из Нью-Йорка в Брест, как мы теперь первые! — торжественным тоном заметил Кассулэ.

— Эта точка зрения очень лестна для путешественников, но малоутешительна для собственников трубы! — ответил молодой инженер, внезапно сделавшись озабоченным.

В этот момент карета, которая все время быстро неслась по дороге в Брест, резко остановилась, и одна из лошадей упала на глазах наших путешественников.

Кучер ругался на чем свет стоит, он спустился с козел и изнемогал в напрасных усилиях снова поднять бедное животное.

— Эта помеха много значит для меня, — сказал Раймунд, оценив одним взглядом, что потребуется не менее десяти минут для того, чтобы снова пуститься в путь. — Мы этого никогда не закончим, если будем так поступать! — прибавил он, выходя из кареты, чтобы помочь кучеру распрячь.

И видя, что одна из лошадей не пострадала от происшедшего, он освободил ее от упряжи, оставив только уздечку, и затем, легко вскочив на нее, галопом помчался к городу.

— Ну, ну! Вот это я называю не стесняться! — сказал кучер, когда, спустя добрую минуту онемения, снова обрел дар речи.

— Это позволит вам не погонять ту лошадь, которая еще осталась, чтобы доехать до ратуши! — философски заметил Кассулэ.

Бравый парень решил взглянуть на дело с этой утешительной точки зрения и, подняв, наконец, свою лошадь, отправился далее шагом.

Тем временем Раймунд доскакал до Бреста, и направился галопом к ратуше. Изумленные горожане выходили из домов, чтобы взглянуть, как лошадь без седла несется во весь опор, а всадник безжалостно все погоняет ее. Раймунд, к счастью, знал дорогу, так как имел уже случай посетить этот город, в одиннадцать часов и три минуты он достиг подъезда ратуши, со всех сторон окруженного каретами. Он одним прыжком вскочил на крыльцо, не заботясь о своей лошади.

— Свадебная зала? — спросил он, входя в прихожую.

Один из агентов показал ему, и через двадцать секунд он уже входил в нее.

Зала была буквально битком набита. Но Раймунд видел лишь, как мэр, стоя на возвышении, опоясанный своим шарфом, предлагал решительный вопрос какому-то белому видению, склонившемуся перед ним:

— Сузанна-Генриетта-Магда Куртисс, согласны ли вы взять в мужья Генри-Георга-Ахилла де Келерна, присутствующего здесь?

Раймунд не замедлил с ответом.

— Нет, господин мэр, она не согласна! — вскричал он громовым голосом с порога открытой двери. — Ахилл Келерн — вор и убийца!.. Я нарочно приехал из Нью- Йорка, чтобы доказать это!.. Мисс Куртисс — дочь честного человека… она не выйдет замуж за этого негодяя!

Бомба, упавшая среди свадебной залы, не вызвала бы большего изумления, чем эти слова. Все головы повернулись к тому, кто высказал такое ужасное обвинение. Все остолбенели. Наконец, мэр, думая, что имеет дело с сумасшедшим, хотел отдать приказ схватить его, чтобы снова мирно приступить к церемонии. Но тут поднялся Эбенезер Куртисс.

— Раймунд Фрезоль! — сказал он.

При этом имени, которое вся страна знала как имя молодого и знаменитого творца трансатлантической трубы, порыв любопытства и симпатии пробежал в толпе. Она раздалась, чтобы дать Раймунду пройти.

— Эбенезер Куртисс и вы, господин мэр Бреста, — тотчас же начал он, — я обвиняю перед вами Ахилла Келерна, здесь присутствующего, в убийстве моего отца, капитана дальнего плавания, я обвиняю его, кроме того, в том, что с помощью многочисленных подделок как в частных, так и в общественных документах, он продал в свою пользу трехмачтовый корабль ‘Belle Irma’ и его груз, составлявшие собственность моего отца и мое наследство!.. Я приношу клятву в моих словах и докажу это на суде!..

— Молодой человек сошел с ума!.. Я его не знаю!.. Господин мэр, я вас прошу приказать вывести его и приступить к совершению обряда! — бормотал жених Магды.

Его лицо покрылось синеватой бледностью, и он остановил на Раймунде свои полные ужаса глаза.

— Вы знаете меня, Ахилл Келерн! — возразил тот, — знаете с того дня, как вы меня вели этой же самой рукой по улицам Квебека, чтобы бросить меня и лишить имущества, — уже после того, как этой же рукой вы убили моего отца!.. И я… я вас знаю!.. Господа, взгляните на него!.. Взгляните на это лицо предателя и скажите, неужели его преступление не видно на нем!..

И действительно, физиономия презренного в этот момент вполне уличала его.

Бледный, угрюмый, испуганный, он думал, что видит перед собой призрак убитого, колени его подгибались. Невольно он обернулся к двери, как бы измеряя расстояние до нее, точно думая бегством спастись от ожидавшего его наказания. Уже год, как он часто слышал имя Раймунда Фрезоля, сначала по поводу трансатлантической трубы, потом как друга и компаньона Куртисса, — и это имя сделалось для него чем-то вроде вечного кошмара и угрызений совести. Однако ему ни разу не приходила в голову мысль, что у Раймунда могло появиться подозрение о кровавом звене, соединяющем их. Брошенный совсем ребенком у водопада Монморанси, ничего не зная о предшествовавших и последовавших затем преступлениях, Раймунд, рассуждая логически, не должен был бы иметь ни о чем этом никакого представления теперь, когда он стал взрослым человеком. Самое большее, что он мог бы когда-либо узнать, это — признать при встрече в муже Магды, владельце замка Келерн, бывшего матроса, которого он знал подшкипером ‘Belle Irma’. ‘В таком случае, — говорил себе Ахилл, — достаточно будет сочинить какую-нибудь басню, чтобы объяснить мое поведение и исчезновение. Будто бы я неожиданно был отозван в Квебек, что затем я писал письма, не дошедшие по адресу, и, наконец, потерпел кораблекрушение в Австралии, проработал там несколько лет, где, по общему мнению, и составил себе состояние… Словом, Раймунду пришлось бы поверить моим объяснениям, а если же нет… то это бы так и осталось…’

Чтобы молодой инженер узнал во всех подробностях об убийстве капитана Фрезоля и о мошеннической продаже корабля, этого он не боялся ни секунды. Это казалось ему даже невозможным. И действительно, чтобы это случилось, нужна была встреча Пьера Жиме — единственного обладателя печальной тайны — с тем, кого она так близко касалась.

Поэтому Ахилл Келерн и был страшно изумлен случившимся и видел в нем торжество слепого случая и насмешку судьбы.

‘Есть высшая справедливость!’ — говорила вся его поза.

Все судьи, присутствовавшие при брачной церемонии, подошли и стали вполголоса переговариваться с мэром.

— Есть ли у вас какие-нибудь доказательства тяжелых обвинений, возводимых вами на графа Келерна? — спросил молодого инженера один из этих господ.

— Доказательства тут! — ответил он, показывая посмертный манускрипт Петера Мюрфи, — я только что пересек Атлантический океан за семь часов по подводной трубе, чтобы доставить их вовремя, и теперь прошу удостовериться в них, хотя бы ценой моей свободы!

Все присутствующие толпились в нерешительности вокруг обоих противников. Магда ждала, как и другие, пораженная и возмущенная поведением своего жениха.

— Господин де Келерн, — сказала она вполголоса, — говорите же!.. Я жду вашего опровержения этого ужасного обвинения!.. Скажите, что это неправда, ложь!.. И мы вам поверим!..

— Не поверите ли вы скорее мне, мисс Куртисс? — возразил Раймунд Фрезоль с глубокой грустью, — неужели вы действительно думаете, что я приехал издалека и таким необычным путем, чтобы нанести вам этот ужасный удар, не имея на то достаточных доказательств? Можете ли вы так думать?

Мэр нашел необходимым покончить с этой тяжелой сценой.

— Господин де Келерн и вы, сударь, потрудитесь пройти ко мне в кабинет! — сказал он. — Для всех важно, чтобы это дело было выяснено.

Он указал дорогу всем наиболее заинтересованным, и они последовали за ним. Перед уходом, однако, Раймунд отвесил Магде и мистрис Куртисс, неподвижно стоявшим на месте, почтительный поклон, в котором разом читались и горькое сожаление об этой публичной казни, и твердая уверенность в ее необходимости.

ГЛАВА XXII. Искупление

В кабинете мэра, куда немедленно отправился председатель судей Бреста, Раймунд вкратце изложил известные ему факты: трагическую смерть его отца, незавидную судьбу его самого, брошенного в окрестностях Квебека, продажу ‘Belle Irma’ и ее груза. Он рассказал, каким образом эти факты, так долго скрытые от него, сами собой выяснились накануне на железной дороге в Эрье при чтении посмертной исповеди Петера Мюрфи. Он предоставил сам манускрипт и указал, как легко было проверить сказанное в нем, наведя справки у консулов в Квебеке и Нью-Йорке, доказать, что возвращение Келерна во Францию, положение, занятое им в стране, перестройка его родового замка и все остальное строго совпадало с датами заявления Петера Мюрфи.

Все это было ясно как день и казалось неопровержимым. Обвиняемый даже и не старался возражать против таких веских улик. Он ограничился лишь одним слабым отрицанием их, уверяя, что он никогда не был подшкипером ‘Belle Irma’, и что тут, наверно, простое совпадение имен. Но у него было такое жалкое выражение лица, и виновность его была настолько вероятна, что тут же решили арестовать его. В половине первого граф Келерн был посажен в Брестскую тюрьму по обвинению в убийстве, подделках и воровстве.

Что касается Раймунда Фрезоля, которому предложили остаться и помочь правосудию в расследовании дела, то он оставлен был на свободе. Выходя из суда, он нашел брачную залу совершенно опустевшей.

Как только был решен арест Келерна, мэр немедленно уведомил об этом семью Куртисса, которая сейчас же удалилась, и блестящая толпа, приглашенная на церемонию, вскоре последовала ее примеру.

Перед крыльцом ратуши ждал Кассулэ с каретой, в которую снова были запряжены две лошади, кучер, как предусмотрительный человек, позаботился даже дать им овса, так что можно было сейчас же отправиться в Val-Tre’gonnec, где Раймунд нашел семейство Куртиссов за обедом у одного из инженеров пневматического завода.

Когда прошел первый момент изумления, Эбенезер, его жена и даже Магда только радовались от всей души, что им удалось избежать подобного брака. Поэтому они оказали Раймунду самый теплый прием и без всякого ложного стыда благодарили его за ту важную услугу, которую он им оказал. Его заставили рассказать все подробности происшедшего у мэра, выслушав все новости из Дрилль-Пита и Нью-Йорка. Пожар на складе, конечно, не мог порадовать сердце нефтяного короля, но последствия этого несчастья, в конце концов, оказались такими счастливыми, что Эбенезер сказал от чистого сердца:

— Право, пятьсот тысяч долларов… Это еще не очень дорого за то, чтобы избежать подобного союза!

Это заключение навело разговор на путешествие Раймунда и на то, как он его совершил.

Позвали Морица Бенуа, чтобы поблагодарить его за то, что он так своевременно вытащил путешественников из трубы, выпили за его здоровье и даже назначили ему небольшую ренту, чтобы ему до конца дней было приятно вспоминать о мужественном решении, которое он принял у входа в подводную трубу. Выслушали Кассулэ и его личные впечатления от столкновения вагонов, приласкали Ромпера, тоже переехавшего через океан за семь часов, — его вымыли с мылом и все-таки едва избавили от последствий купания в нефтяном озере.

Затем начался бесконечный спор о причинах прекращения сообщения с Far-Rockaway, но тщетны были все старания объяснить прекращение нефтяного потока.

В первый раз Эбенезер не заподозрил тут Тимоти Кимпбелля. Однако именно он-то и сделал все, как потом вечером узнали из длинной депеши помощника с Far-Rockaway, отправленной из Нью-Йорка в Брест через Париж.

Депеша гласила следующее:

‘Мы сильно беспокоимся за то, успели ли путешественники, отправившиеся по подводной трубе, достичь своей цели. Труба сегодня утром, около пяти часов, была разрушена взрывом торпеды. Несколько судов видели его и дали знать об этом, так что можно довольно точно установить время. Виновник — Тимоти Кимпбелль, который арестован на набережной Coney Island‘а в момент его возвращения с преступной экспедиции. Полиция со вчерашнего дня искала его по случаю пожара в Дрилль-Пите и очень серьезных обвинений, тяготевших над ним. Она напала на его след и констатировала, что весь вчерашний день он провел, делая подозрительные покупки: нитроглицериновую торпеду, электрический аппарат, изолированную проволоку, канаты и крюки. В момент ареста все это нашли при нем, за исключением торпеды и части крюков и каната. Из этого заключили, что он уже воспользовался недостающими вещами. Действительно, спустя некоторое время все суда, входившие на рейд, стали указывать на присутствие большого количества нефти в открытом море. Тысячи лодок отправились сейчас же туда, надеясь собрать нефть, — в свою пользу, конечно. Но их надежды не оправдались. Нефть разлилась так широко и таким тонким слоем, что ею нельзя было воспользоваться. Главное полицейское бюро известило нас в три часа пятьдесят семь минут пополудни, и мы немедленно по телеграфу отдали приказ на заводы Ниагары приостановить действие насосов, но количество нефти, потерянной в море со времени взрыва, тем не менее очень велико. Однако ничто не указывало на разрыв трубы, первое подозрение возникло у нас вследствие прекращения телеграфного сообщения с Val-Tregonnec’ом. По мнению всех компетентных лиц, надо опасаться, как бы подводная труба не погибла безвозвратно.

Ждем приказаний’.

Нельзя было обманываться относительно значения известия. Это было полное и непоправимое разорение для владельцев трубы.

Пожар склада и потери, понесенные вследствие взрыва подводной трубы, должны были поглотить все состояние Куртисса.

Эбенезер был слишком опытный делец, чтобы не понять сразу громадности постигшей его беды. Но утренние события, вероятно, подготовили его ко всем неожиданностям, и он бодро перенес свое несчастье, — один лишь грустный взгляд его выдал, что он испытывал при чтении злополучного известия.

— Что такое еще случилось, отец? — спросила Магда, испуганная этим взглядом.

— Вот, дочь моя, читай сама вслух! — ответил он, и когда чтение было закончено, он сказал: ‘Я теперь беднее, чем в день моего приезда в Дрилль-Пит!’

Обе женщины бросились ему на шею и со слезами обнимали его.

— Бедный мой муж, из-за меня ты не жалей о потере богатства, я была не менее счастлива и до получения его. Но вы… но Магда!.. Бедная Магда!..

— Мое дорогое дитя!.. — вздохнул развенчанный король. — Вот как окончились наши мечтания!.. Между тем я так желал видеть тебя счастливой, возбуждающей зависть во всех!

Магда, спрятав свою белокурую головку на плече отца, рыдала, не говоря ни слова. Привыкнув с детства считать богатство за самое важное в жизни, она глубоко страдала, увидев себя лишенной этого ореола. И это унижение вместе с тем, что она перенесла утром, переполнило чашу ее горя. При виде ее слез Раймунд не выдержал.

— Магда, — вскричал он, — вы ли это оплакиваете презренную потерю денег! Ах, что значит богатство, раз остались честь, сила и здоровье!.. Неужели мы с вашим отцом не сможем снова сделать то, что сделали уже раз?.. Мы постараемся создать новое состояние… Мы мужественно будем работать над этим… успех недалек!..

Он вложил в свои слова столько силы и чувства, что они проникли прямо в душу отца и дочери и подбодрили их. Магда подняла голову и сказала, улыбаясь сквозь слезы:

— Правда! Вместо того, чтобы думать о нашей потере, вспомним лучше, чего мы избежали! Избежали благодаря вам, господин Раймунд, — прибавила она, протягивая руку молодому французу, — благодаря вашей преданности и героизму!.. При мысли о том, что, не явись вы так внезапно, я носила бы теперь имя разбойника и подделывателя документов, и что к разорению присоединился бы еще позор, я не могу более считать разорение за несчастье!

Таким образом несчастье оказывало уже на Магду свое благотворное влияние и внушило ей чувства, незнакомые ей во время счастья.

Раймунд заметил это и еще более утвердился в своем мнении о мисс Куртисс: в сущности, она была добра и обладала благородной и высокой душой. Среда, в которой она жила, развила в ней недостатки, скрывавшие ее хорошие стороны. Он высказал ей свою мысль, и в Магде в первый раз в жизни возникло смутное сознание, что она, вероятно, часто думала и поступала вульгарно, судя обо всем по деньгам. Горько было ей это сознание, и с этих пор она стала гораздо проще и любезнее. Она за три дня пребывания семьи Куртисса в Val-Tregonnec’e снова сделалась той Магдой, о которой так любил вспоминать Раймунд. Эти три дня прошли в экскурсиях по окрестностям Бреста. Совершали большие прогулки, завтракали в рыбачьих деревушках.

Когда Эбенезер впадал в меланхолию, Раймунд сейчас же предлагал какой-нибудь новый, легко исполнимый проект, разгонявший его печальные мысли.

Между тем из сношений по телеграфу с Дрилль-Питом выяснилась, в конце концов, необходимость вернуться в Америку для немедленной ликвидации дел. Семейство Куртисса отправилось в Нью-Йорк на ‘White Witch’, стоявшей на рейде.

Раймунд был вынужден остаться в Бресте, чтобы помочь суду в производстве следствия, — кроме того, он должен был отбывать воинскую повинность, но обещал Эбенезеру явиться сейчас же по окончании службы.

На этом они расстались, дав обещание увидеться при первой возможности.

Между тем следствие велось очень энергично, и не замедлило установить важность фактов, сообщенных несчастным Пьером Жиме (он же Петер Мюрфи). Мартин Фабр и Гиацинта все еще жили в гостинице у водопада Монморанси. Они под присягой подтвердили все, касавшееся ребенка, и по фотографии Ахилла Келерна признали его за лицо, сопровождавшее маленького Раймунда. Продажа в Нью-Йорке ‘Belle Irma’, передача золотого песка на монетный двор, — все это было легко доказано.

Французское консульство нашло даже трех матросов из экипажа, распущенного в Байе, которые свидетельствовали о смерти капитана Фрезоля.

Все эти подробности совпадали с записками несчастного Петера Мюрфи.

К концу декабря решили предать Ахилла Келерна уголовному суду, и в апреле следующего года он предстал перед судом присяжных.

Он был признан виновным в краже и подделках, недоказанным осталось только его участие в убийстве, но все-таки его осудили на пожизненную каторгу.

Кроме того, суд присудил возвратить Раймунду Фрезолю захваченное у него имущество. Таким образом, после долгой процедуры последний оказался законным владельцем замка Келерна, всех его имений и состояния более чем в два миллиона франков.

В то время, как богатство, словно с неба, свалилось ему, Раймунд выполнял скромные обязанности капрала, которым он сделался через шесть недель после поступления в полк.

Это был примерный солдат, любимый и начальниками, и товарищами, первый по службе, всегда услужливый, добрый, храбрый и преданный. Распуская волонтеров по домам, их полковник сказал им маленькую прощальную речь.

— Унтер-офицеры, капралы и солдаты, я могу лишь похвалить вас за ваше усердие и старание при исполнении обязанностей, но я должен особенно упомянуть о капрале Фрезоле, которого я сегодня представляю к чину подпоручика резерва… Если бы в армии было много таких людей, как он, — она была бы непобедима!

Среди слушавших почтенного полковника не нашлось никого, кто не присоединился бы к этому высказыванию. Однако, исполняя так ревностно свои обязанности, Раймунд находил время посвящать ежедневно два часа на воспитание Кассулэ.

Воспользовавшись своим пребыванием в Бресте, он поместил его экстерном в лицей, помогал ему готовить уроки, и, благодаря этому, менее чем через шесть месяцев, сирота Кассулэ, или назовем его настоящим именем — Мишель Родьер стал лучшим учеником третьего класса. Профессора утверждали, что, работая регулярно, он через год будет принят в Морскую школу. Поэтому, отправляясь в Нью-Йорк, Раймунд оставил его в Брестском лицее.

Он нашел семью Куртисса на заводе Ниагары, который при содействии Иакова Фреймана, теперешнего компаньона Эбенезера, был превращен в колоссальную мельницу, ликвидация трансатлантической трубы и нефтяных колодцев Дрилль-Пита была уже вполне закончена. Она оставила нефтяного экс-короля почти без всякого капитала, за исключением его деловитости и знаний. Поэтому он вел теперь самое скромное существование вместе со своей женой и дочерью. Не было и речи о ливрейных лакеях, каретах и лошадях, ни о сезонах в Саратоге. Магда не выписывала больше платьев из Парижа, она кроила их сама с помощью портнихи, и от этого не пострадали ни ее красота, ни счастье. Избавившись от тщеславия, она теперь была действительно сама собой — доброй, умной и прелестной девушкой.

Раймунд был так поражен этой переменой и ее дружеским тоном, что однажды за обедом, в присутствии ее родителей, осмелился спросить Магду, окончательно ли она отказалась от замужества.

— К чему этот вопрос? — спросила она, добродушно смеясь.

— Потому что в противном случае я, может быть, осмелился бы вступить в число искателей и претендентов.

— Как?.. Несмотря на мои недостатки?

— Несмотря на все ваши недостатки!

— Несмотря на мою бедность?..

— Именно вследствие вашей бедности. В вас я не любил только ваши миллионы, Магда, и был прав, потому что теперь, когда их нет, вы — совершенство в моих глазах!

— В таком случае?..

— В таком случае, если я осмелюсь просить вашей руки и если вы удовольствуетесь именем честного человека…

— Я с гордостью буду носить его! — сказала Магда, — конечно, если согласятся отец и мать, — добавила она, смотря то на того, то на другого.

— В первый раз она спрашивает позволения, должно быть, это к счастью! — вскричал Эбенезер, смеясь своей шутке.

Спустя два месяца отпраздновали скромную свадьбу Раймунда и Магды.

После церемонии молодой супруг сказал жене то, о чем не находил нужным сообщать до сих пор: о двух-трех доставшихся ему миллионах.

— Что значит богатство, раз у меня такой муж! — вскричала Магда.

— Милочка, ты несколько преувеличиваешь! — возразил Эбенезер, — два-три миллиона никому здесь не повредят, особенно если их употребить на поднятие и поправку этой несчастной трубы.

— Ба-а-а! — воскликнул Раймунд, — мы придумаем нечто другое! По крайней мере, если вы ничего не имеете против, мой милый тесть! Знаете ли вы, что недавно открыли способ делать твердым керосин, нагревая его с мылом, и превращать его в бруски? И если это изобретение окажется практично, то наша труба является излишней, так как керосин можно будет доставлять так же легко, как и каменный уголь… И к тому же Тимоти Кимпбелль прекрасно показал нам слабую сторону нашего изобретения…

— Ах, негодяй! — гневно вскричал Эбенезер, — он не отбыл еще двадцати лет заключения, как снова попал в тюрьму ‘Могил’ в Нью-Йорке!

— Это правда! Но согласитесь, что со своей стороны мы должны были бы больше помнить о его существовании и о ненависти, питаемой к вам… За пренебрежение к конкуренту всегда приходится расплачиваться в промышленности, как и на войне.

— И даже очень тяжко, увы! — пробормотал нефтяной экс-король, горько вздохнув о своих погибших в океане миллионах.

OCR: Ustas PocketLib

SpellCheck: Roland

Форматирование: Ustas PocketLib

Исходный электронный текст:

http://www. pocketlib.ru/

Частное собрание приключений

Основано на издании:

Лори Андре

Л78

Искатели золота. Атлантида: Сборник романов:

Пер. с франц. — СПб. : Издательство ‘Logos‘, 1994. — 768 с: ил. (Б-ка П. П. Сойкина).

ISBN 5-87288-076-6