ЧЕМУ МЫ, ЖЕНЩИНЫ, УЧИЛИСЬ?
ЧЕМУ МЫ, ЖЕНЩИНЫ, УЧИЛИСЬ?
Надежда Д.
‘Русская Бесда’, т.III, 1859
Чему мы, женщины, учились?, Дестунис Надежда Александровна, Год: 1859
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Мы слывемъ въ обществ женщинами образованными, и сами о себ такъ думаемъ. И какъ же намъ думать иначе? Мы учились въ дтств много и многому, насъ посадили за книгу съ четырехъ лтъ, когда намъ было семь или восемь лтъ, мы просиживали ужъ за уроками часовъ по шести въ день, мы учились ужъ двумъ, или даже и тремъ иностраннымъ языкамъ, и лепетали на нихъ очень порядочно, мы читали, писали на нихъ, не то что съ прописей, а даже и подъ диктовку, мы знали наизусть множество стиховъ и басенъ, и декламировали ихъ при гостяхъ, такъ что гости восхищались нашимъ искусствомъ, мы знали очень твердо таблицу умноженія, особенно когда ее спрашивали у насъ по порядку, отъ одного конца до другаго. Кром того мы умли очень мило танцовать, длать граціозные книксены, бренчать на фортепьяно.
Когда намъ исполнилось лтъ десять, мы проводили за ученіемъ почти цлые дня, мы просиживали по-три, по-четыре часа сряду, не вставая съ мста, не поднимая головы отъ книги или тетради, или не спуская глазъ съ учителя. И какихъ книгъ и какихъ учителей у насъ не было въ это время? Какихъ наукъ мы не проходили?
Мы учились тогда нсколькимъ наукамъ уже систематически: мы учились и ариметик по всмъ правиламъ, и географіи, и грамматик, не только Русской, но также и Французской, скоро потомъ начали мы и исторію. Изъ ариметики мы знали ужъ опредленія разныхъ ариметическихъ правилъ, и длали длинныя и мудреныя задачи, исписывая доску или тетрадь безконечными рядами цифръ.
Изъ географіи мы ужъ знали, что географія раздляется на математическую, физическую и политическую, мы знала о меридіанахъ, экватор, градусахъ, земной оси, поворотныхъ кругахъ и другихъ воображаемыхъ линіяхъ, проводимыхъ по земному шару. Правда, мы не очень ясно понимали вс эти отвлеченности. Что это за линіи проходятъ по земному шару? Кто ихъ проводилъ? За чмъ? Для чего? Какъ ни старались учитель или гувернантка объяснить намъ эти премудрости, мы и посл ихъ объясненіи понимали дло не лучше, чмъ до нихъ. Не смотря на это, мы выучивали усердно и съ величайшею точностію то, что намъ задавали. Отвчая урокъ, мы говорили твердо и безъ запинки: ‘Меридіанъ есть линія, проводимая черезъ весь земной шаръ отъ одного полюса до другаго, точки, на которыхъ земная ось выходитъ на поверхность земля называются’ и такъ дале. Потомъ мы выучивали имена частей свта, множества морей, разсянныхъ по лицу земли, множество проливовъ, заливовъ, острововъ, полуострововъ. Мы выучивали названія всхъ Европейскихъ государствъ, ихъ главныхъ городовъ, ркъ, озеръ, какіе въ нихъ находятся. Мы знали о ка-ждомъ государств, сколько квадратныхъ миль занимаетъ оно въ длину и ширину, отъ какого до какого градуса оно простирается. Мы знали число домовъ и жителей въ иныхъ городахъ, названія ихъ главныхъ улицъ, примчательныхъ зданіи…’ Иногда случалось, когда мы все это твердили, что въ насъ возникало какое-то смутное сожалніе, какое-то смутное раздумье. Намъ казалось, что это совсмъ не то, что намъ хотлось бы узнать о всхъ этихъ земляхъ, моряхъ и городахъ. Намъ хотлось бы знать чмъ одна часть свта или чмъ одна страна отличается отъ другой, что въ ней есть особеннаго, любопытнаго, какая въ ней природа, какія мстности, какая растительность. Правда, при каждой стран было сказано въ нашемъ учебник, или нашимъ учителемъ въ класс — какой въ ней климатъ, жаркій или холодный, какія въ ней произведенія: изобилуетъ ли она хлбомъ, лсомъ, плодами или ископаемыми сокровищами, водится ли въ ней много зврей или нтъ, но все это было такъ коротко, все это выходило какъ-то скучно и сухо, изъ этого все таки не оставалось у насъ никакого яснаго, отчетливаго понятія о стран. Намъ хотлось не того. Но врно это были дтскіе бредни, на которые не стоило обращать вниманія, мы сами мало по малу забывали о нихъ, по мр того, какъ наша память наполнялась все боле и боле грузомъ разныхъ географическихъ именъ.
Учились мы и карты чертить, даже чертили ихъ ‘весьма порядочно’, по отзыву учителя, но карты для насъ такъ и оставались картами, т. е. соединеніемъ линій боле или мене прямыхъ, боле или мене искривленныхъ, вообразить вмсто карты ту самую страну, самый тотъ уголокъ земли, который она изображала, мы не могли. Мы проводили въ разныхъ направленіяхъ рки, цпи горъ, но намъ и въ мысль не приходило при этомъ, чтобы одна рка могла отличаться отъ другой чмъ-нибудь еще, кром имени и большаго или меньшаго протяженія своего на карт, чтобы одна гора разнилась отъ другой чмъ нибудь еще, кром большей или меньшей высоты своей.
Въ начал нашихъ географическихъ уроковъ, намъ часто приходило въ голову еще одно сожалніе: зачмъ это насъ заставляютъ учить все о какихъ то далекихъ и чужихъ земляхъ и городахъ, о какихъ-то крошечныхъ Германскихъ и Итальянскихъ герцогствахъ и княжествахъ, до которыхъ намъ кажется никакого дла нтъ, а между тмъ мы ничего еще со слышимъ о Россіи, о Русскихъ городахъ, Русскихъ ркахъ и озерахъ? Отъ чего мы не встрчаемъ такъ долго знакомыхъ именъ Москвы, Кіева, Новгорода, Волги, а все выучиваемъ какія-то странныя прозвища — Саксенъ-Кобургь, Гогенцоллернъ-Гехингенъ, Вольфенбюттель, и т. п. Сначала мы ждемъ съ нетерпніемъ-скоро ли дойдемъ до Россіи, намъ кажется, что тогда уроки географіи сдлаются для насъ гораздо веселе и понятне, но насъ такъ долго держатъ на этихъ чужеземныхъ прозвищахъ, на исчисленіи всхъ мелкихъ и незанимательныхъ для насъ подробностей чужихъ и далекихъ странъ, что когда мы доходимъ наконецъ до знакомыхъ и родныхъ названій, они уже не пробуждаютъ нашего соннаго вниманія, не разгоняютъ нашей скуки. Сначала, дойдя до нихъ, мы какъ будто обрадовались и оживились, но скоро мы увидали, что и тутъ такія же сухія, оффиціяльныя свднія. Того, чего намъ хотлось бы знать: живой физіономіи городовъ, ихъ наружности устройства, быта ихъ жителей, различія одного края отъ другаго, того-то именно намъ и не показываютъ. Также проходимъ мы Азію, Африку, Америку, Австралію: при каждой части свта мы выучиваемъ множество именъ, но ни объ одной части свта, ни объ одной стран, ни объ одномъ город не остается у насъ яснаго отчетливаго представленія. Да объ этомъ никто и не спрашиваетъ. Довольно того, что мы знаемъ безсчетное множества географическихъ именъ, при каждомъ вопрос учителя у насъ такъ и сыплются эти имена одно за другимъ, безъ остановки, при каждомъ вызов начертить карту, мы чертимъ бойко и смло какое угодно государство, или какую угодно часть свта. Чего же еще?
Еще обширне были наши познанія изъ исторіи. Мы проходили исторію всхъ вковъ, всхъ царствъ и народовъ, отъ Вавилонянъ до новйшихъ Сверо-Американцевъ, отъ Ассура и Бела до Луи-Филиппа и королевы Викторіи включительно, и какъ проходили? съ какими подробностями? Мы знали имена множества баснословныхъ царей и царицъ древности, знали имена всхъ полководцевъ, которые когда либо выиграли или проиграли сколько нибудь замчательное сраженіе, мы знали названія всхъ войнъ, чуть ли не всхъ сраженій, какія бывали за три, четыре тысячи лтъ до насъ между народами, которые теперь давно исчезли съ лица земли. Мы знали съ непогршимою точностью въ какомъ году, на какомъ мст, при какой рк происходило какое сраженіе, знали какъ называлось это мсто и эта рка въ древности, какъ называется она теперь. Учебники или тетрадки, по которымъ мы повторяли уроки, были исписаны сплошь названіями разныхъ войнъ и сраженій, съ указаніемъ въ какомъ году началась, въ какомъ кончилась та или другая война. Безпрестанно встрчали мы имена полководцевъ, слова: побдилъ, разбилъ на голову, расположилъ свои войска такъ-то, и тому подобное. Мы выучивали все это исправно, но опять таки чувствовали смутно, что это не то, чего бы намъ хотлось. Намъ хотлось бы знать — какъ жили эти народы, исчезнувшіе теперь съ липа земли, или переродившіеся, такъ что ихъ узнать трудно, намъ хотлось бы знать, чмъ походилъ или не походилъ одинъ народъ на другой, чмъ отличались они вс отъ современныхъ намъ народовъ, для чего происходили вс эти войны и сраженія, какой вредъ или какую пользу принесли они міру, чмъ отличались одн войны онъ другихъ, чмъ отличался одинъ полководецъ отъ другаго? Намъ хотлось бы видть подъ историческими именами живыя лица. Намъ казалось какъ-то странно, что о женщинахъ въ исторіи человчества совсмъ почти и не упоминается, только изрдка встртится какая нибудь короткая фраза о томъ, что женщины у такого-то народа пользовались большимъ почетомъ, чмъ у другихъ современныхъ имъ народовъ, или на оборотъ, что у такого-то народа женщины были въ большомъ порабощеніи. Но насъ не спрашивали о томъ, казалось ли это намъ странно или нтъ, и мало по малу мы сами привыкали къ мысли, что нужно знать только то, что написано въ нашихъ учебникахъ, переставали задавать себ лишніе вопросы. А въ средней и новой исторіи генеалогическія таблицы королей и князей, ихъ длинныя и запутанныя родословныя,— какъ мы все это отлично знали! Какъ мы всегда были готовы на вопросъ учителя проговорить безостановочно длинный рядъ именъ и чиселъ! И какъ доволенъ былъ учитель нашими познаніями! Какіе отличные баллы онъ намъ ставилъ! А на экзаменахъ, если мы учились въ пансіон или институт, какъ дивилась публика нашимъ огромнымъ свдніямъ!
‘Какое отличное образованіе дано этимъ двицамъ’, думала публика.
‘Да это изумительно — сколько он знаютъ!’ раздавалось около насъ.
И мы думали, что знаемъ въ самомъ дл чрезвычайно много. Объ иностранныхъ языкахъ и говорить нечего: они считались главнымъ предметомъ при нашемъ образованіи, на нихъ было обращено особенное вниманіе родителей и гувернантокъ, пока мы были дома.— начальницы заведенія и ея помощницы, когда мы вступили въ общественное заведеніе.— Мы знали, чуть-ли не съ пеленокъ, что для насъ умнье говорить на иностранныхъ языкахъ нужне и географіи и исторіи, всхъ наукъ и чуть-ли не всего въ жизни. Мы знали, что по тому, на сколькихъ языкахъ мы будемъ говорить, ршитъ общество, образованныя ли мы двицы или нтъ. Намъ безпрестанно напоминали, чтобъ мы упражнялись въ разговорахъ и въ чтеніи на этихъ языкахъ, мы проходили престранныя грамматики, и Французскую, и Нмецкую, мы затверживали наизусть не только вс правила, даже вс исключенія изъ правилъ, которыми были заняты въ нашихъ грамматикахъ цлыя страницы. За то какъ бойко умли мы отвчать на вопросъ учителя, изъ какой угодно главы грамматики, лишь бы этотъ вопросъ былъ въ нашей книжк или тетрадк! Какъ бойко спрягали мы отъ начала до конца, не переводя нигд духу, глаголы, не то что Французскіе, но и трудные дубоватые Нмецкіе глаголы, которые такъ дико звучали у насъ въ ушахъ, отъ которыхъ у насъ языкъ ломался! Правда иногда случалось, что мы позабывъ одно слово вдругъ останавливались, и не знали ужъ ничего сказать дальше, но намъ это слово обыкновенно подсказывали услужливыя подруги или самъ догадливый учитель, и снова все шло какъ по маслу.
Мы не остановились на грамматик, мы проходили и исторію литературы Русской, Французской и Нмецкой, учили теорію поэзіи, опредленія разныхъ родовъ ея. Именъ писателей, заглавій сочиненій мы выучивали множество. На вопросъ — когда жилъ такой-то писатель, что занимательнаго онъ написалъ,— мы отвчали безъ запинки, въ какомъ году появилось первое печатное сочиненіе его, или первое сочиненіе, обратившее на себя вниманіе публики. За тмъ мы читали на память реестръ его сочиненій, какъ бы длиненъ онъ ни былъ, съ точнымъ означеніемъ въ какому роду литературы принадлежитъ каждое сочиненіе, т. е. романъ ли это, повсть, поэма, драма или трагедія. Учитель прерывалъ насъ иногда вопросомъ: ‘а въ какомъ году появилась въ свтъ эта поэма или эта драма?’ Мы произносили цифру года смло и твердо, и учитель одобрительно кивалъ головою. Иногда спрашивалось о содержаніи сочиненія, объ его достоинствахъ Мы отвчали также твердо: ‘сюжетъ этого произведенія относится къ такому-то времени, въ немъ описывается то-то и то-то, оно отличается такими и такими красотами, но не чу я, до и нкоторыхъ недостатковъ, а именно такихъ и такихъ’. Вс эти опредленія мы выучили по тмъ листкамъ, которые давалъ намъ учитель, или запомнили съ его словъ. Сами отъ себя мы не могли прибавить къ нимъ или измнить въ нихъ ни одной фразы по той законной причин, что этихъ произведеній, которыхъ достоинства и недостатки мы такъ смло опредляли, которыхъ сюжетъ мы такъ краснорчиво описывали, мы вовсе не читали….
Да, какъ не сказать, что мы многому учились въ дтств! Мы много времени просидли за книгами, тетрадями, потами! За то, когда мы перестали учиться и явились въ общество, общество признало насъ двицами образованными, иныхъ даже прекрасно — образованными, и мы нисколько не усомнились принять этотъ лестный титулъ, и поврили, что онъ принадлежитъ намъ по всмъ правамъ. И этотъ титулъ остался за нами на цлую жизнь.
Прошло нсколько лтъ посл того, какъ мы перестали учиться, большая часть изъ насъ вышли замужъ, сдлались матерями семействъ, принялись воспитывать своихъ дтей, новое поколніе двицъ выступило уже на нашихъ глазахъ на сцену, а за нами все-таки остается репутація образованныхъ женщинъ.
Ну чтожъ? Значитъ и прекрасно! Значить — образованіе, которое намъ дали, принесло желаемый результатъ. Но что ежели задать намъ вопросъ, что знаемъ мы теперь черезъ шесть, восемь, десять лтъ посл того, какъ курсъ нашего образованія былъ признанъ оконченнымъ? Ежели задать намъ вопросъ: что сдлали мы въ эти годы изъ своей образованности, на что пригодилась она намъ до сихъ поръ въ жизни, на что можетъ пригодиться впередъ? Многія ли будутъ въ состояніи отвчать на такой вопросъ удовлетворительно и безъ затрудненія?
Что мы знаемъ?
‘Немножко по канв, немножко по-Французски’, сказалъ когда-то одинъ изъ нашихъ писателей, говоря о томъ, что знаютъ Русскія дамы. Къ намъ нельзя примнить этихъ словъ буквально. Конва и вообще рукодлья нынче не такъ обязательны для дамъ и двицъ, какъ были лтъ двадцать тому назадъ. Нынче можно отзываться объ этихъ занятіяхъ съ пренебреженіемъ, можно говорить, что мы находимъ глупымъ тратить на нихъ время.
Значитъ, мы остались ври одномъ: ‘немножко по-Французски’.
Какъ? а вс другія наши познанія, которыя заслужили намъ во время оно столько похвалъ отъ учителей, и доставили въ обществ названіе прекрасно-образованныхъ женщинъ? Куда же они двались?
Посмотримъ, что у насъ осталось отъ нихъ. Когда-то мы очень твердо знали наизусть множество ариметическихъ правилъ и умли очень бойко исписывать доску или тетрадь длинными и мудреными задачами: теперь же, когда намъ нужно свести самый простой и легкій счетъ, мы затрудняемся и на силу подводимъ итоги. Если счетъ немножко посложне, или требуется при немъ сколько нибудь собственнаго математическаго соображенія, то мы ужъ такъ затрудняемся, что ршительно становимся въ тупикъ и но можемъ обойтись безъ чужой помощи. Мы уже давно забыли т ариметическія опредленія, которыя когда-то такъ твердо знали, забыли и самый процессъ, посредствомъ котораго длали задачи. Да если бы мы и вспомнили это, едва ли бы съумли примнить себе знаніе къ данному случаю. То были ариметическія задачи, а это простая житейская необходимость. Изъ географіи мы помнимъ имена главныхъ Европейскихъ городовъ, мы знаемъ, что Парижъ столица Франціи, Лондонъ столица Англія, знаемъ, что Римъ въ Италіи, Мадритъ въ Испаніи, но вдь мы бы знали это, если бы и не учились вовсе географіи, просто потому, что имена этихъ городовъ часто приходится слышать въ разговор, видишь ихъ въ газетахъ. Помнимъ мы и еще кое-что: когда произнесутъ при насъ одно изъ тхъ географическихъ именъ, которыя мы когда-то такъ усердно заучивали, или когда мы встртимъ его въ книг, мы припоминаемъ, что это слово намъ какъ будто знакомо, что когда-то мы его произносили, и даже вмст съ нимъ намъ вдругъ припоминается еще нсколько словъ, которыя всегда за нимъ слдовали,— по что это, гд это — мы не можемъ вспомнить ясно. Тмъ мене могли бы мы передать кому нибудь это воспоминаніе, такъ оно смутно. Но мы не задаемъ труда допытываться, дйствительно ли мы это знаемъ. Мы довольствуемся тмъ, что намъ кажется, какъ будто мы объ этомъ что-то знаемъ и помнимъ….
Тоже случилось и съ нашими историческими познаніями: намъ вспоминаются иногда какія-то странныя имена Мильтіадовъ, Перикловъ, емнетокловъ, Аннибаловъ, но что это были за лица, какое было ихъ значеніе, чмъ они отличались одно отъ другаго, зачмъ мы заучивали ихъ имена — все это для насъ совершенно темно. Да и не мудрено мы этого и никогда не знали. Мы объ нихъ только и знали, что одинъ былъ царь, другой полководецъ, знали — кто когда и гд жилъ, но яснаго представленія ни объ одномъ изъ нихъ мы никогда не имли. Что Мильтіадъ, что Леонидъ, что емистоклъ, что Аннибалъ,— для насъ все были одинакія личности, или лучше сказать, для насъ все это были только имена безъ всякаго представленія объ ихъ личностяхъ. Правда, при имени иного полководца было сказано, что онъ былъ остороженъ и медлителенъ, при имени другаго, что онъ былъ отваженъ до безумія, но эти опредленія такъ и оставались для насъ форменными фразами, которыя мы повторяли голословно, не видя живыхъ образовъ, не слыша понятныхъ для насъ фактовъ, которые бы подтверждали эти опредленія, и но которымъ бы мы сами могли составить какое нибудь сужденіе. Удивительно-ли посл этого, что отъ уроковъ исторіи у насъ остался въ голов только какой-то странный и смутный хаосъ, въ которомъ мы сами не можемъ ничего разобрать. Мы помнимъ, что была на свт какая-то Семирамида, которая отличалась разными странностями, были какія-то царства Вавилонское и Ассирійское, которыя возникли когда то очень давно, существовали сколько-то времени, и почему то рушились, мы помнимъ, что когда-то, гд-то, кмъ-то, для чего то была дана какая-то Мараонская битва, помнимъ, что были какія-то длинныя войны Пелононезскія, или Пуническія, которыя нсколько разъ прекращались и снова возобновлялись…. И вс наши историческія воспоминанія въ такомъ же род: какъ будто мы слышали во сн какую-то длинную рчь на язык намъ непонятномъ и, проснувшись, запомнили изъ нея нсколько словъ.
Скажите: стоило для этого потратить столько времени на выучиванье уроковъ изъ исторіи, стоило не спать ночей передъ экзаменами, затверживая безконечный рядъ именъ и чиселъ, я въ продолженія экзамена дрожать отъ опасенія, какъ бы не ошибиться въ одномъ изъ этихъ именъ или чиселъ?
‘Такъ чего же вы хотите? чтобы двицъ совсмъ не училя исторіи, или чтобы учили ихъ такъ, какъ учатъ мущинъ въ университетахъ?’ Ни того, ни другаго. Мы хотимъ только, чтобы насъ не заставляли тратить напрасно время, вниманіе и трудъ на пріобртеніе такихъ познаній, которыя въ годъ или въ два совершенно испаряются, и которыхъ мы ровно ни къ чему не умемъ приложить. Нельзя было проходить съ нами исторію такъ основательно, съ такою полнотою и подробностью, какъ проходятъ ее студенты въ университетахъ: совершенно съ этимъ согласны. Но въ такомъ случа, зачмъ же было втискивать въ программу женскаго образованія вс т имена и числа, которыя нужны только при полномъ, подробномъ и основательномъ знаніи исторіи, и которыя безъ этого ничего не говорятъ ни уму, ни воображенію?
Не лучше ли было, вмсто сухого и длиннаго перечня всхъ историческихъ эпохъ, и множества историческихъ событіи и лицъ, въ нихъ участвовавшихъ, вмсто длиннаго ряда чиселъ,— показать намъ въ живой картин хоть только самыя главныя изъ этихъ эпохъ, самыя замчательныя изъ этихъ лицъ и событій? Тогда мы поняли бы по крайней мр занимательность и значеніе исторіи, она поразила бы наше воображеніе, заронила бы въ насъ какую нибудь живую мысль, въ насъ родилось бы желаніе со временемъ ознакомиться и съ другими историческими эпохами, съ другими историческими лицами, съ которыми мы не успли ознакомиться на школьной скамейк. Мы получили бы желаніе, а со временемъ сдлали бы и навыкъ, читать историческія сочиненія. А теперь… теперь отъ уроковъ исторіи не осталось никакого слда въ нашей умственной жизни.
Почти тоже случилось и съ исторіею литературы. Мы помнимъ имена иныхъ писателей. знаемъ, что это были великіе писатели, но чмъ именно они велики, что именно написалъ каждый изъ нихъ, какой характеръ его произведеній, какое вліяніе имлъ онъ на своихъ современниковъ и на послдующія поколнія читателей, какое значеніе этихъ произведеній теперь — все это вопросы для насъ совершенно темные, и ни на одинъ изъ нихъ мы не могли бы отвтить опредлительно. И не мудрено: когда мы учились исторіи литературы, или тому, что намъ выдавали подъ этимъ именемъ, для насъ весь порядокъ, вся связь между именами писателей, ихъ произведеніями и эпохою, въ которую они жили, держалась только на цифрахъ, иной же связи и послдовательности намъ не было и указано. Забылись цифры — ‘и сбился весь порядокъ, перепутались и перемшались имена авторовъ и заглавія разныхъ сочиненій у насъ въ памяти, и возстановить этотъ порядокъ мы не имемъ никакой возможности, по той причин, о которой уже было упомянуто: самыхъ сочиненіи мы не читали. Скажутъ: ‘но разв была какая нибудь возможность дать прочитать пятнадцати-лтнимъ двочкамъ все, что есть даже самаго замчательнаго въ произведеніяхъ трехъ литературъ? Откуда было взять на это времени? А если бы и нашлось столько времени, такъ остановили бы другія соображенія. Большая часть этихъ произведеній были бы для ученицъ чтеніемъ преждевременнымъ, они познакомили бы ихъ съ такими чувствами, о которыхъ имъ въ ту пору не слдовало имть и понятія’.
Все это совершенно справедливо и съ этимъ никто не станетъ спорить, не на это мы и жалуйся. Не въ томъ бда, что мы до шестнадцати или семнадцати лтъ не успли прочитать всхъ великихъ писателей Русскихъ, Французскихъ и Нмецкихъ: это было бы невозможно и не повело бы ни къ чему хорошему. Бда въ томъ, что при обученіи насъ исторіи литературы было забыто главное: вдохнуть въ насъ любовь къ литератур, къ сознательному чтенію. Мы затвердили заглавія сочиненій и имена писателей, и вообразили доврчиво, что это и значитъ знать исторію литературы, и что слдовательно литературное образованіе наше кончено. Въ насъ не родилось мысли о необходимости продолжать это образованіе цлую жизнь, въ насъ не развилось ни охоты, ни способности къ этому. Намъ прочитали, правда, нсколько поэтическихъ отрывковъ, разсказали какими красотами они отличаются, заставили даже выучить нкоторые изъ нихъ наизусть, но и тутъ была такая же поверхностная, форменная выучка, какъ и во всемъ другомъ. Мы прошли исторію литературы и выучили теорію разныхъ литературныхъ произведеній почти такъ же, какъ заучили когда-то таблицу умноженія. Не откликнулась въ насъ душа живымъ сочувствіемъ на живое слово поэта, она дремала, лниво повторяя его, и не почуяла она даже, что передъ нею открывался въ этомъ слов новый свтлый міръ, который чудно дополняетъ собою міръ видимый, не окунулась она въ этотъ новый міръ съ упоеніемъ, не переродилась въ немъ, не начала жить шире, подле, привольне, чмъ жила до того времени. Иногда при чтеніи и выучиваньи поэтическихъ отрывковъ, у насъ шевелилось, правда, что-то въ душ, но это такъ и осталось смутнымъ, слабымъ ощущеніемъ. Оно не развилось до внятнаго и яснаго чувства, которое бы охватило и наполнило собою душу. Поэзія осталась для насъ прекраснымъ словомъ — и только. Она не слилась, не сроднилась съ нашею душою, какъ необходимый ей элементъ, не оживила, не согрла нашей жизни. Мы пожалуй по прочь иногда почитать стихи, если они случайно попадутся намъ подъ руку и такъ же случайно придутся намъ по вкусу, но не попадись намъ долго подъ руку книжка со стихами, и мы проживемъ годы, не чувствуя вовсе потребности освжить душу чтеніемъ поэтическаго произведенія. Еще рже возникаетъ въ насъ опредленное желаніе прочитать того или другаго писателя, то или другое изъ его произведеній. Мы читаемъ что-нибудь, какъ-нибудь, слегка, для забавы или развлеченія. Глубокаго же внутренняго наслажденія, пищи для мысли, мы въ чтеніи и не ищемъ. Ежели намъ понравится какая нибудь книга или статья, это не потому, чтобъ мы сознательно, или хоть даже безсознательно, оцнили ее своимъ внутреннимъ поэтическимъ чутьемъ,— а просто по какой-то случайной прихоти, или потому, что мы нашли въ ней намеки на свое собственное положеніе и на свои собственныя чувства. И отъ исторіи литературы, также какъ и отъ другихъ предметовъ, которымъ мы когда-то учились, не осталось никакого слда въ нашей внутренней жизни. Такъ и все остальное. Уцлло у насъ въ памяти нсколько научныхъ именъ и терминовъ, нсколько десятковъ странныхъ словъ, какихъ не случается слышать въ свтскомъ разговор — вотъ и все. Ни къ чему не приклеиваются эти отдльныя, спутанныя, обрывочныя свднія, никакая живая связь не соединяетъ ихъ съ нашею внутреннею жизнію, никакого благотворнаго вліянія не чувствуемъ мы отъ нихъ на своемъ развитіи….
На что же мы потратили лучшіе, счастливйшіе годы своей жизни? На что мы потратили живую впечатлительность и любознательность своего дтства? Не грустно ли намъ теперь чувствовать и сознавать, что, проучившись столько лтъ, мы ничему не выучились, ничего въ сущности не знаемъ, ни о чемъ не имемъ яснаго понятія, и ни къ чему не чувствуемъ живой склонности? Нтъ, намъ даже вовсе не грустно это сознавать. Намъ кажется это самымъ обыкновеннымъ и естественнымъ дломъ.
Вотъ мамаша, у которой дти ужъ начинаютъ учиться: она слышитъ отъ нихъ т имена, которыя сама когда-то такъ усердно заучивала.
‘Когда то и мы это твердили’, говоритъ она спокойно и не стсняясь даже присутствіемъ дтей, ‘а ужь какъ давно я все это перезабыла! ничего не помню!’
И это говорится такъ спокойно, такъ беззаботно и весело, какъ будто такъ я слдовало забыть, какъ будто и сожалть не о чемъ, что забыто все, что съ такимъ трудомъ заучивалось, на что потрачено столько дорогаго времени! Такъ для чего же насъ учили всему этому? скажите, сдлайте милость! Для чего же подвергали насъ этой страшной умственной пытк затверживать то, чего не понимаешь, въ чемъ мы ни тогда не видли надобности, ни теперь не видимъ? Зачмъ держали насъ, по стольку часовъ сряду, каждый день прикованными къ одному мсту? Если бы намъ позволили все это время, которое насъ продержали за книгами и тетрадями, гулять, играть и рзвиться, такъ мы по крайней мр развились бы физически, были бы теперь здоровы, бодры, а то — посмотрите что съ нами сталось? Отъ этой сидячей жизни, на которую было обречено наше дтство, отъ этихъ долгихъ и скучныхъ уроковъ, при которыхъ упражнялась только память, а вс другія живыя силы души оставались подавленными, отъ этого вчнаго стсненія и напряженія, въ которомъ насъ держали, мы выросли слабыми и хилыми. Никогда не давали намъ наиграться и нагуляться въ волю, не давали въ волю налюбоваться на прогулкахъ цвтами, птицами, всегда и везд намъ безпрестанно твердили объ урокахъ, о томъ, что нужно говорить по-французски или по-Нмецки, держаться прямо, вести себя чинно!
Изъ за чего же мы вытерпли всю эту скуку, все это принужденіе? Что же мы пріобрли прочнаго черезъ всю эту умственную и нравственную пытку? Мы пріобрли очень важныя вещи: хорошія манеры, знаніе приличій и Французскаго языка, и это осталось при насъ до сихъ поръ, и, надемся, останется на цлую жизнь, потому что случаи упражнять эти знанія представляются ежеминутно. И только-то? и стоило потратить на это такъ много времени и вниманія, убить для этого такъ много силъ и душевныхъ и физическихъ?
Да и то еще вопросъ — владемъ ли мы дйствительно этими важными пріобртеніями, какъ слдуетъ?
Хорошій манеры — вещь очень условная. Иныя дамы воображаютъ, что у нихъ манеры самыя утонченныя и изящныя, а между тмъ въ глазахъ другихъ дамъ, принадлежащихъ иному высшему кругу, он кажутся только странными, смшными, вычурными и жеманными. И вообще — если мы посмотримъ на себя безпристрастно, мы должны будемъ сознаться, что дйствительно хорошія манеры, т. е. благородная простота пріемовъ и непринужденная ловкость движеній — у насъ въ женщин, къ какому бы кругу она ни принадлежала, большая рдкость. Мы вс какъ-то неестественны въ своемъ обращеніи: то неловко принужденны, то неловко развязны. Еслибъ мене хлопотали о нашихъ манерахъ, о томъ, чтобъ мы чинно ходили, прямо держались и длали граціозные книксены, право, было бы лучше! мы были бы по крайней мр проще. Не мене условны и приличія, которымъ насъ научили, и которыхъ мы но видимому такъ строго держимся, что малйшее отступленіе отъ этихъ твердо заученныхъ приличій кажется намъ величайшимъ преступленіемъ. Это не то, чтобъ мы были проникнуты въ душ тмъ внутреннимъ глубокимъ чувствомъ приличія, которое неразрывно соединено въ женщин съ нравственнымъ сознаніемъ своего женскаго достоинства. Это не то, чтобъ въ насъ былъ развитъ тотъ тонкій внутренній тактъ, который даетъ всегда надлежащую мру и словамъ и дйствіямъ женщины. Нтъ! Мы усвоили себ только наружныя формы приличія, т условныя и безпрестанно мняющіяся формы, которыя основаны вовсе не на сознаніи своего женскаго достоинства, не на искреннемъ чувств скромности, а просто на одной мод. Въ одномъ кружк прилично то, что считается въ другомъ страшнымъ неприличіемъ, въ одномъ и томъ же кружк черезъ какой-нибудь десятокъ лтъ понятіе о приличіи совершенно мняется. Ныншнія модныя львицы, съ бойкими и развязными движеніями, съ смлымъ и вызывающимъ взглядомъ, который никогда и ни передъ чмъ не потупляется, ныншнія львицы показались бы лтъ двадцать тому назадъ женщинами самаго дурнаго тона, нарушающими всякое приличіе, ихъ строго осудили бы въ недостатк женской скромности, а нынче он слывутъ только милыми, ловкими дамами съ прекрасными манерами! И вотъ т приличія, которымъ насъ такъ тщательно учили: сегодня мода быть скромными, робкими и застнчивыми, и мы будемъ казаться скромными до послдней крайности, будемъ застнчиво опускать глаза, говорить въ полголоса, будемъ всячески опасаться въ разговор, чтобъ не сказать лишняго слова, завтра другая мода — мода быть смлыми, бойкими, развязными, ничего не бояться, ни чмъ не смущаться, и мы вдругъ сбрасываемъ свою заученную скромность, и длаемся такъ бойки и развязны, что насъ ничто не смутитъ, ничто не испугаетъ, мы смло всхъ лорнируемъ, рзко обо всемъ отзываемся. И вотъ на чемъ держится наше знаніе приличій, нравственныхъ и свтскихъ! Нашъ кодексъ приличій — это послдняя парижская мода! чего бы она отъ насъ ни потребовала,— то мы и сдлаемъ. Значитъ, обученіе приличіямъ состояло для насъ главнымъ образомъ не въ томъ, чтобы развить, а напротивъ въ томъ, чтобы убить то естественно врожденное чувство приличія, которое сказало бы намъ лучше всякой моды, какъ себя вести, которое могло бы иногда возстать противъ деспотическаго требованія моды, когда оно слишкомъ странно и несообразно съ нашимъ внутреннимъ чувствомъ.
Посмотримъ теперь — на сколько успли мы въ знаніи Французскаго языка, которое одно осталось намъ въ награду за вс труды, за всю скуку, перенесенную въ дтств. Мы знаемъ no-Французски на столько, что можемъ читать романы Сю, Дюма, Феваля, Жоржа Занда, мы можемъ написать коротенькую записку къ пріятельниц безъ большихъ грамматическихъ ошибокъ,— письмо боле длинное и не къ пріятельниц, которая извинитъ всякую ошибку, потому что сама пишетъ не лучше нашего, а къ лицу постороннему опять-таки насъ затрудняетъ.— Безъ затрудненія мы можемъ вести по-Французскй легкій разговоръ въ обществ,— но опять таки мы ведемъ его довольно плохо, ежели говорить правду.
Хорошо говорятъ по-Французски у насъ только дамы высшаго аристократическаго круга, при которыхъ съ малыхъ лтъ была неотлучно гувернантка Француженка. Эти дамы говорятъ почти также хорошо и по-Англійски, потому что у нихъ, кром гувернантки Француженки, была еще няня Англичанка. Но объ этихъ дамахъ мы здсь не говоримъ, потому что на ихъ образованіе были употреблены уже такія средства, какими могутъ располагать только весьма немногіе родители. Еще бы и он не умли говорить хорошо но-Французски и по-Англійски, когда объ этомъ хлопотало постоянно нсколько человкъ, когда на это употреблены не сотни, не тысячи даже, а десятки тысячъ! Такихъ дамъ меньшая часть. Мы говоримъ здсь не о нихъ, а о большинств, о всхъ насъ, дамахъ такъ называемаго средняго круга, у которыхъ родители не обладали огромными средствами. Вотъ все наше пресловутое знаніе Французскаго языка! Положимъ, что намъ большаго и не нужно, что намъ простительно длать ошибки говоря по-Французски, когда мы и по Русски-то говоримъ плохо, но къ чему же потрачено столько времени и силъ на такое бдное и неполное знаніе? Вдь это единственный результатъ нашего образованія, единственный! и онъ-то даже оказывается такъ неудовлетворителенъ!
А что же мы сдлали съ Нмецкимъ языкомъ? Постарались забыть его, какъ можно скоре. Странная у насъ до сихъ поръ участь Нмецкаго языка въ женскомъ образованіи. Вс ему учатся, и почти ни одна женщина его не знаетъ, т. е. не знаетъ на столько, чтобы онъ могъ ей къ чему нибудь пригодиться въ жизни. Мы говоримъ на немъ въ дтств съ нянею или учителемъ, съ принужденіемъ и отвращеніемъ, мы терпть не можемъ его грубыхъ звуковъ, его трудныхъ оборотовъ, мы не понимаемъ, зачмъ насъ учатъ атому языку: въ обществ на немъ не говорятъ, говорить на немъ въ семейств для своего удовольствія? Но какое это удовольствіе говорить на такомъ грубомъ и непріятномъ язык? Намъ могли бы указать другую сторону въ изученіи Нмецкаго языка, ту, для которой только и стоитъ ему учиться, вамъ могли бы сказать, что литература Нмецкая можетъ доставить намъ обильный источникъ чтенія не пустаго и поверхностнаго, какъ романы Дюма и Феваля, а чтенія умнаго, интереснаго и поэтическаго, чтенія развивающаго мысль, благотворно дйствующаго на чувство нравственное,чтенія открывающаго высшія, идеальныя сферы, дающаго просторъ мечт. Но этой-то именно стороны въ изученіи Нмецкаго языка намъ не указали: до этой степени знанія насъ не довели. Мы научились по-Нмецки только вести короткіе разговоры объ обыденныхъ предметахъ, слова же высшаго значенія намъ незнакомы. Поэтическое произведеніе, серьезную книгу, мы на немъ понять не можемъ. Если у насъ горничная или при нашихъ дтяхъ няня Нмка, мы нсколько поддерживаемъ съ ними свое знаніе обыденныхъ ‘разъ Нмецкаго языка, тмъ все и кончается!
Можетъ-быть хоть отъ уроковъ музыки осталась намъ отрада на цлую жизнь? Можетъ-быть мы вынесли изъ этихъ уроковъ любовь къ музык, можетъ-быть въ минуты тоски, въ праздные часы жизни, мы съ наслажденіемъ садимся за фортепьяно и подъ стройные, гармоническіе звуки, которые изъ нихъ извлекаемъ, сами настроиваемся душой на гармоническій ладъ, и, забывшись въ мір чуднаго искусства, утшаемъ себя этимъ за пустоту, которою такъ часто томится нашъ умъ? Можетъ-быть мы этими звуками утшаемъ и развлекаемъ иногда окружающихъ насъ, когда они, утомленные трудомъ и тяжелыми серьозными заботами, хотятъ отдохнуть душой, и, оторвавшись отъ жизни вещественной, подняться въ высшую идеальную сферу? Можетъ-быть мы своею игрою доставляемъ минуты чистаго наслажденія и своимъ домашнимъ, и гостямъ, которые къ намъ приходятъ, можетъ-быть мы своею игрою дйствуемъ благодатно на развитіе своихъ дтей, можетъ-быть подъ звуки нашей музыки слаще засыпаетъ и веселе просыпается нашъ ребенокъ? Можетъ-быть онъ, въ теченіи дня, посреди своихъ игрушекъ, нсколько разъ заслушивается нашей музыки, и въ немъ незамтно для него самаго развивается чувство гармоніи и образуется слухъ?
Все это могло бы быть, но увы! и этого нтъ. Изъ двадцати женщинъ, которыхъ въ дтств обучали музык, едва ли одна продолжаетъ заниматься музыкою, вышедши замужъ и сдлавшись матерью семейства. Остальныя же совсмъ бросили это занятіе, находя, что имъ некогда и не до того, чтобы заниматься музыкою. Он учились музык въ дтств, потому что имъ было натверждено съ шести лтъ, что это такъ мило — когда двица сидитъ за фортепьано и перебираетъ пальчиками клавиши, он учились, потому что имъ было пріятно слушать похвалы и видть удивленіе и восторги, которыми осыпали ихъ гости, он учились потому, что этого желала непремнно ихъ мамаша, он учились, однимъ словомъ, потому что ихъ заставляли учиться. Он учились, но только пальцы ихъ бгали по клавишамъ и бгали иногда съ удивительнымъ проворствомъ, но душа ихъ не участвовала въ этомъ занятіи, не умилялась, не восторгалась искренно подъ эти звуки, темнымъ оставался для нихъ внутренній смыслу тхъ блистательныхъ пьэсъ, которыя он разыгрывали. Потому музыкальныя упражненія имъ скоро и надоли. Труда и скуки эти упражненія принесли имъ много, а наслажденія дали мало.
Сначала ихъ тшили похвалы и удивленіе гостей, потомъ он прислушались къ этимъ похваламъ, и нашли, что не стоитъ для этихъ похвалъ употреблять на музыку такъ много времени и труда. Вышедши замужъ, сдлавшись матерями, мы очень обрадовались благовидному предлогу оставить музыку. Мы ршили: теперь намъ некогда этимъ заниматься, не до того! Теперь у насъ есть другія заботы, другія дла, и мы бросили музыку съ такимъ же равнодушіемъ, какъ забыли и остальныя свои познанія.
Намъ некогда заниматься своею музыкою! Но чмъ же мы такъ заняты? Читаемъ мы мало, только Французскіе романы, да Русскія повсти въ журналахъ. Чмъ же мы заняты съ утра до вечера? хозяйствомъ что-ли?
На это грхъ пожаловаться, мы хозяйствомъ занимаемся не слишкомъ усердно, и въ этомъ случа мы могли бы сказать въ свое оправданіе, что этому насъ даже и не учили. Но мы не считаемъ и нужнымъ въ этомъ оправдываться, мы вовсе и не думаемъ, что намъ слдуетъ заниматься хозяйствомъ. Неужели намъ самимъ соваться въ кухню, смотрть за чистотою и порядкомъ въ дом? Помилуйте! разв намъ для этого дали образованіе?
Но гд же оно — это образованіе? въ чемъ же оно выражается? На что же оно намъ пригодилось? Можетъ-быть мы занимаемся сами воспитаніемъ своихъ дтей, мы учимъ ихъ тому, что они должны узнать не изъ уроковъ, а изъ разговоровъ, изъ разныхъ случаевъ обыденной жизни?
Да, мы занимаемся дтьми, или лучше сказать, мы думаемъ, что занимаемся ими. Мы ихъ очень заботливо наряжаемъ: правда, эти наряды не всегда удобны для дтей, не всегда даже сообразны съ климатомъ и погодою, дти легко могутъ въ нихъ простудиться, но это не наша вина: мы ихъ одваемъ по послдней мод. Потомъ мы посылаемъ ихъ гулять съ нянею, потомъ мы выводимъ ихъ къ гостямъ, которые пріхали къ намъ съ визитомъ, маленькихъ мы учимъ ‘длать ручку’, тхъ, которые постарше, учимъ присдать или шаркать ножкою. Мы заставляемъ ихъ заучивать разныя фразы, которыя кажутся вамъ очень забавными въ ихъ устахъ, потому что дти твердятъ эти фразы, не понимая ихъ смысла. Мы потшаемся, когда наша пятилтняя дочка или нашъ трехлтній сынокъ напваютъ фальшивя подслушанный у кого-нибудь модный романсъ, въ которомъ говорится о любви, ревности и т. п. Мы потшаемся, когда они твердятъ въ слдъ за папашею или дядею, возвратившимися изъ театра, Французскіе водевильные куплеты, вовсе неумстные въ устахъ.-дтей.
Еще какъ только дти научились держаться на ногахъ, мы учимъ ихъ танцовать. Къ именинамъ папаши они выучиваютъ въ вид сюрприза ему какой-нибудь танецъ. Мы восхищаемся, когда гости говорятъ: ‘ахъ какъ мило! ахъ какая прелестная и граціозная малютка! Подойди ко мн, душечка, поцлуй меня! Чудесно, чудесно танцуешь! Да какое на ней платьице’! Мы любуемся горделивымъ и самоувреннымъ видомъ, съ какимъ слушаетъ эти похвалы наша дочь, любуемся, какъ ловко и важно закидываетъ она головку назадъ, какъ мило она принимаетъ видъ маленькой царицы, и какъ мило начинаетъ ужъ кокетничать.
Разумется мы не слишкомъ много времени тратимъ на эти уроки: и ребенокъ соскучился бы, и мы бы сами соскучились, если бы проводили съ нимъ цлые дни въ такихъ занятіяхъ. Остальное время дти проводятъ въ дтской съ нянею. Но когда они и съ нами, у насъ нтъ съ ними большихъ разговоровъ. Кром шутокъ съ дтьми, кром стишковъ и побасенокъ, которые мы заставляемъ ихъ повторять вслдъ за нами, мы не знаемъ, о чемъ съ ними говорить. Дти хотли бы, правда, говорить съ нами. Ребенокъ, какъ только научается говорить, начинаетъ длать всмъ окружающимъ его, а матери разумется боле всхъ, множество вопросовъ о всемъ, что видитъ каждую минуту около себя, о тхъ предметахъ, которые къ нему всего ближе. Но мать объ этихъ-то предметахъ знаетъ всего мене.
Если бы ребенокъ спросилъ ее о чемъ-нибудь изъ того, что учила она въ дтств по книгамъ или тетрадкамъ, она, можетъ быть, вспомнила бы что-нибудь, сдлавши усиліе надъ своею памятью, но ребенокъ объ этомъ не спрашиваетъ. Онъ спрашиваетъ о предметахъ ежедневнаго употребленія, какъ и изъ чего это сдлано, спрашиваетъ о явленіяхъ природы, которыя онъ видитъ на каждомъ шагу около себя, о цвтахъ и травахъ, которые растутъ въ саду, куда его водятъ гулять лтомъ, о птичк, которую онъ тамъ видлъ, о камушкахъ, которые нашелъ, о капляхъ росы, которыя висли на деревьяхъ, о снжинкахъ похожихъ на звздочки, которыя летятъ въ такомъ множеств съ высоты. На вс эти вопросы мать отвчаетъ что-нибудь и какъ-нибудь, неопредленно или уклончиво. Отвчать иначе, дать ребенку ясный и понятный для него отвтъ, она не можетъ, потому что она сама не знаетъ того, что хочетъ знать ребенокъ. Ей кажется даже, что онъ спрашиваетъ о пустякахъ, о которыхъ не стоитъ много распространяться. Она не только не удовлетворяетъ его любопытства, даже не поддерживаетъ его своимъ сочувствіемъ. ‘Мама, какой я хорошенькій цвтокъ нашла! какой это цвтокъ’? кричитъ двочка, подбгая къ матери и показывая ей простой дикой цвтокъ, найденный гд-нибудь въ углу сада. Мать улыбается такою улыбкою, которая ясно говоритъ: ‘Вотъ глупенькая! нашла чему радоваться! Простой, обыкновенный цвтокъ’, нехотя говоритъ она двочк. Двочк становится какъ-то не ловко и стыдно за свою радость и за свое любопытство. Мамаша разсматриваетъ между тмъ съ большимъ вниманіемъ другой цвтокъ, цвтокъ прикрпленный къ шляпк ея богатой, великолпно разодтой сосдки, которая прошла мимо съ любезнымъ поклономъ, и она совершенно уврена, что ея вниманіе занято боле разумнымъ и достойнымъ образомъ, нежели вниманіе ея дочери! То простой живой цвтокъ, а этотъ кисейный или бархатный, тотъ выросъ самъ, а этотъ продается въ магазинахъ за страшную цну.
Еще хуже, если ребенокъ вздумаетъ взять въ руку какое-нибудь наскомое, букашку или червяка.
‘Посмотри, какую я удивительную букашку нашелъ’! кричитъ мальчикъ, подбгая къ матери, и самъ весь раскраснлся отъ радости, и крпко сжалъ руку, чтобы не потерять свое сокровище. Онъ разжимаетъ руку съ торжествующимъ видомъ.
‘Фи, какая гадость’! вскрикиваетъ мамаша съ ужасомъ и глубокимъ отвращеніемъ, ‘охота теб возиться съ этою дрянью, брось ее пожалуйста’.
И такъ постоянно заглушается, сбивается въ ребенк то сочувствіе въ природ, которое могло бы доставлять ему цлую жизнь безконечныя радости.
А между тмъ эта мать училась въ дтств, въ числ прочихъ наукъ, и естественной исторіи, и физик, но ей теперь и въ голову не приходитъ, чтобы между простыми вопросами ребенка объ окружающей его природ и тмъ, что она когда-то учила въ тетрадкахъ подъ именемъ зоологіи, ботаники, минералогіи, физики, было что-нибудь общее. Да и въ самомъ дл, если бы она и вспомнила, что было въ этихъ тетрадкахъ, такъ это не помогло бы ей отвчать на вопросы ребенка. Она учила, напримръ, подъ именемъ ботаники раздленіе растеній на классы, семейства, роды и виды, она заучивала исчисленіе признаковъ каждаго класса и главныхъ семействъ, заучивала термины, которыми называются въ ботаник разные органы растенія, но въ самомъ растеніи она этихъ органовъ пожалуй не найдетъ, явленій, которыя въ немъ происходятъ, она не пойметъ. А ребенокъ именно эти-то явленія и хочетъ знать: до терминовъ ему дла нтъ, онъ ихъ не станетъ слушать.
‘Какъ это смшно, что насъ учили этой скучной ботаник!’ говорятъ многія изъ насъ, вспомнивъ по какому-нибудь поводу объ этихъ урокахъ. ‘Такая сухая наука! и на что она намъ нужна?’
Да хоть бы на то, чтобы отвчать ясно и толково на т вопросы. которые безпрестанно длаютъ намъ наши дти о растеніяхъ. Если мы подъ именемъ ботаники учили не живое содержаніе науки, а только номенклатуру и при томъ номенклатуру отрывочную, то поврьте, наука въ этомъ вовсе невиновата. И мы думаемъ, что мы учились ботаник! Мы ршаемся отзываться съ пренебреженіемъ объ этой чудной наук, исполненной живой, поэтической прелести, объ этой наук, которая такъ благодатно, такъ гармонически дйствуетъ на душу, которая показываетъ мудрость Творца въ самомалйшей былинк! Зачмъ было давать намъ въ руки эти несчастныя тетради, составленныя изъ однихъ терминовъ и сухихъ опредленій? Зачмъ было надписывать надъ ними: ботаника, зоологія, минералогія, физика? Лучше было бы сто разъ, чтобъ мы не знали совсмъ о существованіи этихъ словъ и этихъ наукъ, нежели чтобъ мы получили о нихъ такое жалкое и превратное понятіе! Лучше бы, вмсто этихъ громкихъ названій, этого сбора научныхъ терминовъ, разсказали намъ попросту и безъ всякихъ затй, не выдавая этого ни за какую науку, разныя занимательныя подробности о тхъ предметахъ и явленіяхъ природы, которыя мы видимъ всего чаще около себя. Тогда въ насъ развилось бы желаніе внимательно разсматривать эти предметы и явленія, въ насъ развилось бы то сочувствіе къ природ, которое такъ благодатно дйствуетъ на человка во всхъ возрастахъ, во всхъ положеніяхъ его жизни. Тогда мы могли бы и дтямъ отвчать вразумительно на ихъ разспросы, и не было бы въ насъ этого страннаго пренебреженія къ тому, чего мы вовсе не знаемъ, о чемъ только думаемъ, будто знаемъ.
Мало того, что мы не умемъ передать ребенку въ первомъ возраст его жизни тхъ свдній объ окружающей его природ, которыя ему въ этомъ возраст всего необходиме, которыхъ онъ такъ жаждетъ, мы не умемъ даже научить его порядочно родному языку! А кто же научитъ его этому, если не научить мать въ первые годы жизни?
Слышу возраженія: ‘Ну это ужъ слишкомъ! Какая же Русская женщина въ наше время не знаетъ по-Русски!’
А какая знаетъ, позвольте спросить? Правда, мы вс говоримъ и пишемъ по-Русски, но въ самомъ ли дл это Русскій языкъ, на которомъ мы говоримъ и пишемъ? Не говоримъ ли, не пишемъ ли мы такъ, какъ будто переводимъ съ иностраннаго языка? Мы не длаемъ такихъ грубыхъ ошибокъ, какія длаютъ иностранцы, говоря по-Русски, но это и все. Вдь это знаніе только отрицательное. А владемъ ли мы духомъ языка? Т обороты, которые мы употребляемъ ежеминутно, въ самомъ ли дл Русскіе? Блдна, безцвтна выходитъ Русская рчь въ нашихъ устахъ! Гд ея мткость и сила, гд ея задушевная теплота и выразительность, гд ея бойкіе, игривые обороты? гд все то, въ чемъ слышится присутствіе Русскаго духа, изъ чего было бы видно, что это говоритъ Русская женщина, а по иностранка, выучившаяся порядочно по-Русски? Говоримъ ли мы, пишемъ ли мы,— нтъ, это не Русская рчь!
Да, не смотря на вс хлопоты, употребленныя при нашемъ воспитаніи, на обученіе насъ разнымъ языкамъ, вышло, что мы по-Французски не говоримъ какъ Француженки, и по Русски не говоримъ какъ Русскія.
Это не нападеніе на иностранные языки: они необходимы для полнаго многосторонняго развитія человка, но въ такомъ случа учите же имъ такъ, чтобы они въ самомъ дл дополняли наше развитіе, а не служили намъ только для пустаго щегольства, научите имъ насъ такъ, чтобъ мы могли прочитать и поэтическое произведеніе и серьезную книгу на этихъ языкахъ, дайте намъ охоту ознакомиться съ литературами этихъ языковъ. А то вышло, что мы и съ иностранными литературами не ознакомились хорошенько, и своей не знаемъ.
Говорятъ: ‘Русская литература такъ бдна! нечего читать’. Но знаемъ ли мы и то немногое, что въ ней есть? Мы интересуемся нсколько современными произведеніями, послднимъ романомъ, о которомъ вс говорятъ, новымъ стихотвореніемъ, которое расшевелило на минуту публику, кинувши ей какое-нибудь смлое и жаркое слово, но то, что было написано за нсколько лтъ до насъ, мы ужъ знаемъ плохо, больше по наслышк. Это не преувеличеніе. Чего лучше примра? Давно ли жилъ и писалъ Пушкинъ, Пушкинъ нашъ первый поэтъ, наша лучшая слава, Пушкинъ, который былъ любимйшимъ, обожаемымъ поэтомъ своего поколнія, Пушкинъ, котораго такъ горько оплакивала вся Россія! И что же? Намъ ужъ чужда его поэзія! Мы охладли къ ней, мы даже мало знаемъ ее. Скажутъ — мы развились, ушли впередъ, насъ не удовлетворяетъ поэзія Пушкина, потому что въ ней мало мысли: она не даетъ отвта на т общественные вопросы, которые теперь насъ такъ сильно занимаютъ и волнуютъ. Хорошо, если бы такъ говорили только мужчины, положимъ, что они въ чтеніи ищутъ только мысли, положимъ что ихъ такъ занимаютъ и волнуютъ современные общественные вопросы, что передъ этими вопросами поблднло для нихъ все остальное.— Но мы, женщины, право, мы еще не такъ-то сильно жаждемъ мысли, не такъ сильно волнуемся важными современными общественными вопросами, чтобы они поглощали все наше вниманіе и участіе. Мы жаждемъ въ чтеніи мысли? А отъ чего же мы зачитываемся съ такою жадностью романовъ Дюма, да еще Дюма-сына? И разв мы такъ много читаемъ серьозныхъ книгъ? Мы пробуемъ, правда, читать серьозныя статьи, которыхъ пишется нынче довольно по поводу важныхъ вопросовъ, занимающихъ общество, но если мы захотимъ признаться по совсти себ и другимъ — намъ эти статьи скоро наскучаютъ, он насъ утомляютъ, мы даже понимаемъ ихъ съ трудомъ. И кого же изъ поэтовъ послдняго времени, полюбили мы горячо, разлюбивъ Пушкина? Разв намъ знакомы вс т произведенія Русской литературы, въ которыхъ слышится несомннное присутствіе живой и сильной мысли? Разв мы сочувствуемъ живо этимъ произведеніямъ?
Нтъ, это просто равнодушіе къ родному слову! То, что несовершенно современно намъ, что написано не вчера или сегодня, а нсколько прежде, для насъ ужъ отжило, устарло, не иметъ никакого значенія, никакой занимательности. Такъ же равнодушны мы и къ исторіи, къ старин Русской. Мы не стараемся сохранять для своихъ дтей, какъ святыню, семейныя преданія, не передаемъ имъ въ простыхъ и живыхъ разсказахъ свдній о быт ихъ предковъ. Мы сами не знаемъ и не хотимъ ничего знать о своихъ предкахъ. Мы учились когда-то, въ числ другихъ наукъ, и Русской исторіи, мы даже проходили ее подробне, чмъ исторію другихъ странъ и народовъ, но разв мы вынесли изъ этихъ уроковъ такое ясное понятіе о прошедшемъ Россіи и такое значеніе его, что намъ большаго и не нужно? А внутренній бытъ Русскаго народа, съ которымъ уроки исторіи насъ почти вовсе не ознакомили, и не могли ознакомить иначе, какъ разв въ самомъ краткомъ очерк? Мы не знаемъ ни прошедшаго, ни настоящаго своей родины, не знаемъ ни прошедшаго, ни современнаго быта Русскаго народа.
Мужчины, по роду своихъ занятій, по своей служебной дятельности, приходятъ иногда въ соприкосновеніе съ этимъ бытомъ, и получаютъ о немъ нкоторое понятіе. Для женщинъ онъ остается ршительно закрытою книгою, и мы подлаемъ даже никакого усилія, чтобы раскрыть эту книгу.
Какъ же мы вдохнемъ въ своихъ дтей теплую любовь къ родин, ту любовь, которая зарождается съ колыбели и растетъ и сживается съ человкомъ, не какъ отвлеченное понятіе, а какъ живое, но отдльное отъ него чувство? Какъ же мы сдлаемъ своихъ сыновей достойными Русскими гражданами, когда мы не знаемъ, не понимаемъ даже, что значитъ быть Русскимъ человкомъ? Мы не вдаемъ, не только историческихъ и семейныхъ преданій своего народа, мы не вдаемъ, не раздляемъ даже той стороны его жизни, которую казалось-бы женщина должна знать всего лучше, которая ей должна быть всего доступне и сродне. Было время, когда женщины на Руси ничего не знали, потому что ихъ ничему не учили, но он знали священное писаніе. Мать не умла передать своимъ дтямъ никакихъ научныхъ познаній, но она передавала имъ живое чувство вры и благочестія. Она не могла ничему научить ихъ, но она пріучала ихъ съ малыхъ лтъ читать Писаніе и находить къ этимъ живую отраду.
Она внушала имъ съ малыхъ лтъ глубокую покорность вол Провиднія, глубокое смиреніе и терпніе, для перенесенія тхъ испытаній, которыя Оно посылаетъ.
А мы….. едвали мы научимъ своихъ дтей и этому! Мы сами рдко заглядываемъ въ Библію, рдко ищемъ въ ней утшеній и уроковъ для жизни, а когда мы и заглядываемъ въ нее, такъ оказывается, что намъ сталъ чуждъ и теменъ даже языкъ, на которомъ повдано намъ Церковью священное писаніе! Мы такъ отчудились отъ роднаго намъ Славянскаго языка, что многія изъ насъ предпочитаютъ читать Евангеліе по-Французски. Скажутъ: это не бда! все равно на какомъ-бы язык ни читалъ человкъ Евангеліе, лишь бы читалъ! Противъ этого можно бы много возразить, на это завело бы насъ слишкомъ далеко. Выразимъ здсь только сожалніе, что вообще, ни на какомъ язык, не знакомо намъ священное писаніе настолько, какъ должно бы быть знакомо всякой женщин, даже учившейся меньше нашего. Многія изъ насъ, особенно т, которыя воспитывались въ институтахъ, пользовались въ дтств уроками просвщеннаго законоучителя, но — слишкомъ-ли мало подготовляетъ къ такимъ урокамъ предшествовавшее домашнее воспитаніе, слишкомъ ли рзко противорчитъ имъ вся обстановка послдующей за тмъ жизни,— только и они не всегда оставляютъ въ насъ т глубокіе слды, какіе могли бы оставить, если бы все наше развитіе шло согласно съ этими уроками. Однихъ уроковъ, какъ бы ни были они хороши, недостаточно, чтобы развить и укрпить въ душ, какъ слдуетъ, живое чувство вры и благочестія, если все остальное развитіе нейдетъ согласно съ этими уроками, если вн этихъ уроковъ ничто въ обстановк, окружающей молодую двушку, не призываетъ ее обращаться съ теплою любовью къ источнику вчной жизни и свта.
Со многими недостатками нашего образованія могли бы мы примириться, если бы намъ была дана эта главная опора въ жизни, если бы намъ былъ открытъ этотъ неоскудвающій источникъ утшенія и знанія, доступнаго даже душ младенца! Своею мнимою образованностью мы поставлены въ какое-то ложное положеніе, мы чувствуемъ и знаемъ, что есть въ жизни что-то другое, кром вншней обстановки, кром всей видимой, мелочной суеты, которая насъ окружаетъ и поглощаетъ, но въ какую бы высшую умственную сферу мы ни захотли подняться душою, ни одна не открыта для насъ, ни для одной нтъ въ насъ надлежащей подготовки. Отъ этого то неясное томленіе, та скука и тоска, которыя насъ преслдуютъ. Если бы въ замнъ всхъ тхъ сферъ умственной жизни, которыя остаются для насъ закрытыми, была для насъ широко открыта одна сфера, сфера жизни духовной, та, которая намъ должна быть всего ближе и родне, мы нашли бы себ утшеніе, мы почерпнули бы въ ней ту бодрость и силу душевную, которыхъ не развило въ насъ воспитаніе, жизнь осмыслилась бы для насъ сознаніемъ своихъ обязанностей, наполнилась бы исполненіемъ этихъ обязанностей, о которыхъ намъ такъ мало говорили! Женщина должна быть въ семейств хранительницею вры и благочестія, женщина-мать должна вложить въ своихъ дочерей и сыновей, съ самыхъ раннихъ лтъ ихъ жизни, такое живое, крпкое чувство вры, чтобы оно не пошатнулось потомъ отъ всхъ ложныхъ легкомысленныхъ толковъ, которые придется имъ услышатъ въ обществ. Женщина своимъ простымъ, дтскимъ чувствомъ вры, своимъ смиреннымъ и искреннимъ благочестіемъ, своею преданностью уставамъ родной православной церкви, должна бы была поддерживать и направлять въ мущин т религіозныя врованія, т преданія родной церкви, которыя такъ часто заглушаются въ немъ, то превратными ученіями новйшей философіи, обольстительной для молодаго ума, то просто расположеніемъ къ матеріализму или увлеченіемъ страстей.
А какъ же она поддержитъ въ немъ эти врованія, какъ она защититъ своего сына или брата отъ того духа неврія и сомннія, который часто вкрадывается въ общество молодыхъ людей подъ видомъ самыхъ заманчивыхъ теорій, когда въ ней самой не тверды эти врованія, когда она сама такъ часто бываетъ готова увлекаться этими теоріями! Кто будетъ блюсти въ обществ чистоту нравственныхъ понятій, святость и ненарушимость религіозныхъ врованій, если не будутъ блюсти ихъ женщины-матери? Много есть въ настоящее время въ Русскомъ обществ вопіющихъ потребностей, которыя оно сознало и которымъ оно ищетъ удовлетворенія. Но едва ли что нибудь такъ нужно ему, какъ нужны разумныя, просвщенныя и благочестивыя матери, которыя подготовили бы въ будущихъ поколніяхъ достойныхъ членовъ семьи общечеловческой и достойныхъ гражданъ семьи Русской. Очень важно хорошее устройство общественныхъ учебныхъ заведеній, въ которыя поступаютъ дти посл десяти лтъ. Нельзя не порадоваться, когда видишь, что на это обращено вниманіе и Правительства и частныхъ людей, что объ этомъ и пишутъ и говорятъ! Но едва ли еще не важне, чтобы первоначальное домашнее воспитаніе хорошо подготовляло ребенка къ учебному заведенію. Какъ отшчно ни устройте общественныя заведенія, ежели въ эти заведенія будутъ поступать дти неполучившія дома хорошей подготовки, если это дти запущенныя или испорченныя первоначальнымъ домашнимъ воспитаніемъ,— немного сдлаетъ изъ нихъ общественное заведеніе, со всми своими отличными порядками! Есть въ человк понятія, есть чувства и наклонности. которыхъ основаніе должно быть положено въ самомъ раннемъ возраст, когда ребенокъ принадлежитъ еще исключительно попеченіямъ матери.
Чувство вры, чувство уваженія къ долгу и обязанности, то чувство правды и чести, о которомъ нынче столько говорятъ и пишутъ, все это должно уже быть заронено въ душу ребенка подъ семейнымъ кровомъ, до поступленія его въ учебное заведеніе. Напрасны будутъ вс вопли о нравственности, о честности и добросовстности, напрасны будутъ вс преслдованія общественныхъ злоупотребленій, пока родители вообще, и матери въ особенности, не убдятся, что корень всхъ этихъ злоупотребленій — не въ одномъ общественномъ устройств, а не мене того, если не боле, и въ жизни семейной, въ тхъ примрахъ, которые дти видятъ ежедневно въ первыя десять лтъ своей жизни, въ тхъ разговорахъ, которые они слышатъ.
Развивать эту мысль подробно было бы здсь неумстно, такъ много можно сказать по этому поводу, что для этого понадобилась бы особая статья. Обращусь здсь только съ вопросомъ ко всмъ своимъ пріятельницамъ: скажемъ откровенно, положивъ руку на сердце, всегда ли мы такъ правдивы и искренни въ своихъ словахъ и дйствіяхъ, чтобы дти не могли научиться отъ насъ самихъ маленькимъ хитростямъ, маленькому притворству и лицемрію, маленькимъ обманамъ, однимъ словомъ всему тому, изъ чего составляется великое искусство морочить людей. Если наши сыновья видятъ съ пеленокъ, что мы въ ихъ глазахъ искусно морочимъ нашихъ знакомыхъ, которымъ въ глаза говоримъ величайшія любезности, и о которыхъ потомъ за глаза отзываемся съ величайшими насмшками, то кто же будетъ виноватъ, если они, перенявъ у насъ это искусство морочить, примнятъ его по своему, на другомъ поприщ?
А мы тоже не отъ себя выдумали это искусство, насъ обучали ему съ дтства, обучали систематически. Все наше воспитаніе было направлено къ тому, чтобы убивать въ насъ искренность и прямоту, чтобы научить насъ разнымъ уловкамъ, научить насъ казаться постоянно образованне, умне, лучше, чмъ мы есть на самомъ дл. Насъ выводили на сцену, заставляли разыгрывать какую-то заученую роль, учили пускать пыль въ глаза мнимыми познаніями и мнимыми талантами. И мы учимъ тому же своихъ дтей {Мы знаемъ наврное, что лтъ 10 тому назадъ, когда воспитанницамъ одного изъ казенныхъ учебныхъ женскихъ заведеній въ Петербург случалось цлымъ классомъ проходить по улицамъ, — начальница, завидя издали какой нибудь блестящій экипажъ, командовала: ‘Les plus jolies, en avant! (самыя хорошенькія, впередъ!) И les plus jolies, откликаясь ua команду,— даже обязанныя знать, что он красиве другихъ,— выбгали впередъ, чтобъ потшить собою взоры какого нибудь знатнаю господина… Мы уврены, впрочемъ, что теперь этою уже нтъ. Ред.}.
Но не пора ли наконецъ оставить всю эту комедію, которая никого не тшитъ, никого не обманываетъ? Скоро ли же она намъ наскучитъ? Она ужъ наскучила намъ давно, наскучила страшно, смертельно, невыносимо! Намъ тяжко, намъ душно въ этой искусственной, ограниченной сфер, которою насъ окружили. Мы поняли всю ея пустоту! страшная вещь — мы чувствуемъ смутно и свою собственную внутреннюю пустоту, и она томитъ и тяготитъ насъ какъ неотвязное бремя. Мы ищемъ какого нибудь спасенія отъ этой пустоты и отъ той мертвящей скуки, которую она влечетъ за собою, а если не спасенія, то мы ищемъ хоть развлеченія, чтобы забыть ее.
Счастливы т изъ насъ, которыя нашли въ себ самихъ или въ лицахъ ихъ окружающихъ, средства къ разумному выходу изъ этого томительнаго душевнаго состоянія, которыя сознали вб время недостаточность, неудобопримняемость своихъ познаній, ограниченность и неправильность своего развитія, и которыя принялись довоспитывать или, лучше сказать, перевоспитывать себя? Счастливы т изъ насъ, которыя поняли, что самое надежное спасеніе отъ той пустоты, отъ той скуки, которая ихъ томитъ — трудъ полезный и честный, и прямое, неуклонное исполненіе своихъ обязанностей. Счастливы он! много утомительнаго труда и борьбы придется перенести имъ, неподготовленнымъ къ этому подвигу, но все же счастливы он, ежели выдержатъ съ честью эту борьбу. Счастливы он даже въ такомъ случа, ежели сломятся въ этой борьб, но сломятся только физически, а не нравственно.
Были и есть разумется въ Россіи женщины, и можетъ быть ихъ даже не слишкомъ мало, которыя ршались на трудный подвигъ перевоспитыванья себя, и завоевывали себ усильнымъ трудомъ и томительною борьбою право разумнаго существованія, но надобно спросить ихъ, чего стоила имъ эта битва и эта побда? Были и такія женщины, которыя пали жертвами этой борьбы.
Но у всхъ ли достанетъ силы начать трудный подвигъ перевоспитыванья себя? Не ко всмъ даже приходитъ сознаніе о необходимости такого подвига, не всхъ озаряетъ мысль, что честный, разумный и добросовстный трудъ, и исполненіе своихъ обязанностей, лучшее спасеніе отъ той скуки, которая ихъ томитъ. Не вс даже могутъ понять сами — въ чемъ состоятъ ихъ обязанности. Не вс находятъ въ своей душ такую живую силу молитвы, чтобы просить у Бога съ жаркими слезами свта и указанія, и молиться и плакать до тхъ поръ, пока не придетъ этотъ свтъ. Сколько есть женщинъ, которыя, не находя лучшаго спасенія отъ скуки и внутренней пустоты, хватаются за первое представившееся имъ развлеченіе, какого бы рода оно ни было! Сколько разныхъ страстей, боле или мене опасныхъ, боле или мене сильныхъ или мелкихъ, разыгрывается въ женщинахъ, ни отъ чего боле какъ отъ бездйствія и пустоты ихъ внутренней жизни, отъ отсутствія въ ней всякаго разумнаго направленія! Сколько увлеченіи, забвеній долга и семейныхъ обязанностей происходитъ отъ этого неяснаго томленія души, которой не дано настоящей, правильной, гармонической жизни, и которая томится однако жаждой жить, которая ищетъ какой-нибудь жизни, хоть односторонней, хоть неправильной, хоть преступной, только жизни. Да, эта неосмысленность нашего внутренняго развитія, эта неопредленность, безотчетность всхъ чувствъ и понятій — ставитъ насъ иногда въ страшныя душевныя состоянія, и благо намъ, если голосъ религіи раздается въ это время у насъ въ душ довольно сильно, чтобы остановить или поддержать насъ.
Будетъ-ли слдующее поколніе женщинъ, которое теперь растетъ и обучается, будетъ-ли оно воспитано и образовано лучше, чмъ были мы воспитаны и образованы?
Мы на это твердо надемся, и имемъ вс данныя, чтобы надяться. Вопросъ о женскомъ воспитанія и образованіи сдлался однимъ изъ самыхъ важныхъ вопросовъ въ числ тхъ, которые занимаютъ современное общество. Съ каждымъ днемъ въ женскихъ учебныхъ заведеніяхъ вводить разныя полезныя перемны, измняется, упрощается самый способъ преподаванія, многое излагается живе, наглядне.
Есть много просвщенныхъ, опытныхъ преподавателей, которые излагаютъ ученицамъ свой предметъ такъ, что онъ ихъ живо занимаетъ, увлекаетъ, что у нихъ остаются на всегда ясныя, отчетливыя понятія о томъ, что он проходили. И въ домашнемъ воспитаніи теперь боле простоты и свободы.
Но не все еще сдлано. Много еще остается измнить, передлать. Все еще, сравнительно съ тмъ временемъ, которое употребляется на уроки, выучиваютъ у насъ двицъ слишкомъ малому, и главное, выучиваютъ не тому, что имъ всего нужне. Все еще образованіе, которое даютъ у насъ двицамъ, слишкомъ отвлеченно, слишкомъ сухо, слишкомъ мало примнено къ жизни, къ потребностямъ женской природы, къ тому назначенію, которое должна выполнять женщина въ семейств и въ обществ, все еще слишкомъ много длается на показъ, на выставку, ради щегольства, а не ради дйствительныхъ потребностей жизни.
Неужели въ наше время, когда везд, во всхъ слояхъ Русскаго общества столько движенія, столько кипнія, столько стремленія впередъ, неужели только Русская женщина останется праздною, безучастною зрительницею всего этого движенія? Неужели для нея не найдется работы въ этомъ общемъ стреы іеніи? Найдется, и работа важная, хоть можетъ быть не всегда видимая и гласная. Въ этомъ движеніи необходимы ея участіе и ея трудъ, безъ нихъ замедлятся успхъ этого движенія, безъ нихъ не полно, не прочно будетъ усовершенствованіе общества.
Въ наше время, полное задачъ и вопросовъ, требующихъ настоятельнаго отвта и разршенія, когда со всхъ сторонъ слышится крикъ: впередъ, впередъ! когда вс сословія Русскаго общества ищутъ новой, лучшей жизни, въ наше время женщина скучающая, неумющая найти себ занятіе, утомленная бездйствіемъ, боле неумстна, чмъ когда либо! Теперь-то именно и нужны Русскому обществу женщины дятельныя, трудящіяся, разумно относящіяся къ великимъ событіямъ, которыя происходятъ около нихъ, способныя вложить и свою лепту для того зданія общественнаго благоустройства, которое воздвигается лишь совокупными общими усиліями. Теперь нужне чмъ когда либо женщины, которыя бы помнили, что общественнаго благоустройства не можетъ быть безъ благоустройства семейнаго. Теперь Русскому обществу нужне, чмъ когда либо не женщины космополитки, а Русскія женщины во всемъ прекрасномъ значеніи этого слова, женщины съ теплою, сочувствующею душою, съ прямымъ, яснымъ взглядомъ на жизнь, съ живымъ, искреннимъ чувствомъ вры и съ живой любовью къ своей православной родин.
Ноябрь 1868 г.