Человек с прозвищами, Соболь Андрей Михайлович, Год: 1913

Повести и рассказы
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Скачать в PDF

Человкъ съ прозвищами.

I.

Сперва его прозвали Нахманомъ-кривымъ.
Явился онъ на свтъ божій хотя и преждевременно, однако безъ всякихъ изъяновъ. Но на третьемъ году съ нимъ произошло несчастье. Былъ какой-то большой праздникъ, не то Пасхи, не то Кущей, и въ синагог плъ новый, только что пріхавшій канторъ. Наверху За низкой деревянной ршеткой среди многихъ женщинъ находилась и мать Нахмана, а онъ самъ сидлъ на ея колняхъ и острыми, черными глазенками прильнулъ къ деревяннымъ прутьямъ. Охали женщины, порой всхлипывали — и тогда на ихъ лицахъ бродила умиленная улыбка, а внизу шевелились сотни головъ, ярко горли свчи, и звонко заливался канторъ. Небольшая синагога преобразилась, стала праздничной. И мать Нахмана тоже заглядлась, а когда канторъ затянулъ какой-то тоскливый напвъ — она отвернулась въ сторону, вдругъ вспомнила покойнаго отна, недавнюю смерть матери, закрыла лицо руками и куда-то унеслась вмст со своими горькими слезами.
Нахманъ почувствовалъ себя свободнымъ, одной ручонкой схватился за перекладину, попробовалъ подняться. Ему это удалось, остался онъ очень доволенъ, пустилъ легкій смшокъ, но запутался въ складкахъ материнскаго платья и прислъ, заболтавъ ногами. Потомъ снова поднялся, всталъ на ноги довольно твердо И потянулся за платкомъ. Какая-то сосдка матери нечаянно двинула рукой — и платокъ скатился. Платокъ былъ ярко-синій, и на немъ выступали голубые разводы, и вдругъ они пропали. Недоумвая, Нахманъ нагнулся посмотрть, куда пропали голубые разводы, и упалъ внизъ.
Мать успла только крикнуть:
— Ай!
А уже внизу въ корридор возл желзнаго умывальника нсколько евреевъ обтирали окровавленное личико грязнымъ длиннымъ полотенцемъ. Мальчикъ выжилъ. Пролежалъ онъ недли три, а когда всталъ — оказалось, что у него бокъ искривленъ и одно плечо выше другого..
Когда ему минуло шесть лтъ, его отдали въ хедеръ. И въ хедер прозвали его Нахманомъ-кривымъ въ отличіе отъ другого Нахмана, сына рзника, у котораго все было въ порядк.
— Маме,— прибжалъ онъ весь въ слезахъ изъ хедера,— маме, они называютъ меня кривымъ.
Одной ручонкой онъ поддерживалъ спадающіе штанишки, а другой тянулъ мать за платье и спрашивалъ:
— За что, маме?
— За что? Ой, дточка, чтобъ имъ пусто было! Ты не слушай ихъ, ой, горе мн!
Весь день проревлъ Нахманъ, не лъ, не пилъ, покраснли его глазенки и ни на мигъ не отходилъ онъ отъ матери, жался къ ней и только къ вечеру заснулъ и со сна хныкалъ, во сн разводилъ ручонками.
Когда мужъ пришелъ изъ лавки, мать подвела его къ кровати:
— Посмотри-ка только, что сдлали съ, твоимъ сыномъ! Господи милостивый, что же мн длать?
— Въ чемъ дло? Говори же!— сердился мужъ, ничего не понимая.
Она кинулась на него, разъяренная, всплескивая руками:
— Ха, мн это нравится: въ чемъ дло? У тебя гд глаза? На спин? Разв не видишь? Смотри, на кого онъ похожъ, смотри, какъ осунулся!
Съ трудомъ удалось мужу узнать, въ чемъ дло, и тогда онъ въ свою очередь накинулся на нее:
— А кто виноватъ? Я? Мальчишки? Мальчишки остаются мальчишками. Ты виновата. Надо было тогда, въ синагог, смотрть. Гд тогда были твои глаза? Дитя не игрушка, теперь не исправишь. Что ты думаешь, бокъ это тсто, взяла и исправила? Молчи, молчи уже лучше.
И долго они ссорились, стоя возл спящаго Нахмана. Поужинали молча. Куда-то ушелъ мужъ. Въ темной комнат мать осталась одна. Присла она на кровать, въ темнот блло личико сына. Погладила она по его спутаннымъ волосамъ, разъ, другой, а потомъ вдругъ обхватила его и, прижимая къ себ худое и искривленное тльце, заголосила тоскливо:
— Нахмеле, дорогой, дитя мое несчастное! Ой Господи, своими руками погубила. Чтобъ он отсохли, руки мои… Нахмеле дорогой!….
И, какъ тогда въ синагог, облила лицо сына слезами. Нахманъ проснулся: крпко его сжали руки матери. Попробовалъ онъ освободиться отъ тисковъ, но не смогъ, поворачивалъ голову во вс стороны, то открывалъ, то закрывалъ ротъ, словно воробей, сшибленный камнемъ, а потомъ уперся кулачонками въ грудь матери и захныкалъ, напуганный темнотой, плачемъ матери и непонятными для него словами. Еще крпче прижала его къ себ мать:
— Плачь, Нахмеле, плачь, радость моя, сокровище мое! Долго сидла она и плакала, пока не пришелъ мужъ. Еще у дверей мужъ услышалъ ея причитанія, освтивъ комнату, выхватилъ у нея ребенка, уложилъ его, успокоилъ, а жен крикнулъ отрывисто:
— Иди спать! Чего ты хочешь отъ ребенка? Напугала его. Что это такое? Вс люди спять, а ты за свои глупости принялась?..
Слова мужа перевернули всю ея душу.
…Господи, она тутъ кается, покою не можетъ найти себ, глядя на калку сына, проклинаетъ тотъ часъ, когда въ синагогу пошла, изнываетъ отъ слезъ, а для него все это глупости!
И, не отдавая себ отчета въ томъ, что она длаетъ, она дернулась всмъ тломъ, подскочила къ мужу и закричала:
— На, пей мою кровь! На!
Колотила себя въ грудь, рвала кофту, а потомъ внезапно присмирла, затихла и уткнулась лицомъ въ подушку. И все это видлъ Нахманъ. Когда мать стала рвать на себ кофту, онъ потянулся къ ней и завизжалъ. Ночью спалъ онъ тревожно, часто просыпался и дрожалъ, но, чувствуя теплоту материнскаго тла, успокаивался и вновь засыпалъ.
Утромъ мать сама повела его въ хедеръ. Громко читали мальчишки, гнусавилъ старый ребе, зорко поглядывая подслповатыми глазами. Мать посидла недолго и ушла и, уходя, вызвала ребе на минутку въ корридоръ. Оставшись одни, мальчишки забуянили, и одинъ изъ нихъ дернулъ Нахмана за рубашонку и радостно заоралъ:
— Нахманъ-кривой!
За нимъ другой, третій. Нахманъ прижался къ печк, дернулъ больнымъ плечомъ, какъ бы отгоняя что-то навязчивое, и раздумчиво произнесъ:
— А я не кривой.
— Кривой, кривой!— прыгали мальчуганы, и въ воздух мелькали голыя пятки.
— Я не кривой!— упорно повторилъ Нахманъ и насупился…
Мимо окна мелькнулъ платокъ матери: мать уходила и мимоходомъ заглянула въ окно и позвала:
— Нахманъ!
Но сынъ не слышалъ: громко орали ребята:
— Кривой, кривой!
Мать отдлилась отъ окна, забжала обратно въ домъ. Въ это время кто-то изъ ребятъ пребольно ударилъ Нахмана по плечу. Нахманъ взвизгнулъ, отошелъ отъ печки и вдругъ рванулъ рубашонку на груди и пронзительно закричалъ:
— На, пей мою кровь!
Перепуганные ребята бросились къ дверямъ, на порог налетли на мать Нахмана.
— Злоди,— кричала она, ловя ребятъ.— Злоди, чтобы у васъ глаза вылзли на лобъ, что вы длаете?
Ребята увертывались, а въ середин комнаты, закативъ глаза, мотая спутанными, давно нечесанными кудряшками, Нахманъ кричалъ, надрываясь:
— На, пей мою кровь!
И трясся всмъ тломъ, захлебываясь отъ собственнаго крика.
Такими словами началось сознательное существованіе Нахмана, первое его серьезное вступленіе въ жизнь. Обида была скоро позабыта, за нею пришли другія и тоже въ свою очередь ушли, но эти слова остались въ памяти, глубоко засли, и много еще разъ на своемъ вку пришлось Нахману повторять ихъ то вслухъ, то мысленно. Въ дтскую душу, точно въ хорошо распаханное поле, запала эта фраза, впервые услышанная отъ матери. И когда приходили новыя обиды — такъ же тянулась рука къ груди и такъ же вспыхивали эти слова. Маленькихъ дтей смнили подростки, тхъ своимъ чередомъ взрослые — и всегда гд-то въ душ горли эти слова.
На слдующій день посл этого происшествія Нахманъ не пошелъ въ хедеръ. Возл кровати стоялъ небольшой сундукъ, и за этотъ сундукъ залзъ онъ, зарылся въ уголокъ, иногда выглядывалъ изъ-за сундука, шарилъ глазенками по комнат и вновь исчезалъ. Подходила мать, приносила то яблоко, то хлбъ съ сахаромъ, но ничто не помогало: гд-то шевелился онъ въ уголку, какъ мышь, Мать просовывала руку, нащупавъ, тянула его къ себ:
— Ну, Нахмеле, вылзай, что ты тамъ длаешь? Вылзай, свтъ моихъ глазъ!
Мать торопливо заканчивала приготовленія къ суббот. Въ хлопотахъ съ сыномъ не замтила, какъ быстро угасъ день. Сейчасъ придетъ мужъ изъ лавки, а еще ничего не готово. Длъ много: надо мужу приготовить чистую рубаху, надо подсвчники вычистить, на столъ накрыть, посмотрть, не переварилась ли рыба, надо и пріодться, парикъ поправить, вонъ онъ въ хлопотахъ совсмъ слзъ на бокъ, надо и сына умыть, причесать, надо и самой втихомолку помолиться надъ свчами…
Точно робкія звзды передъ разсвтомъ, вспыхнули тоненькія свчи, а потомъ весело и ярко разгорлись. Нахманъ глядлъ на нихъ изъ-за сундука и щурилъ глаза. Послышались шаги отца. Нахманъ юркнулъ за сундукъ, затихъ на полу. Потомъ отецъ ушелъ въ синагогу…
Тихо, сосредоточенно тихо молится мать. Подержала она руки надъ свчами, а потомъ закрыла ими лицо и что-то зашептала. И шопотъ доходитъ до сундука. И Нахману хочется то же самое сдлать. Медленно вылзаетъ онъ изъ своего убжища, ковыляетъ къ столу, дергаетъ мать за платье и тянется къ свч:
— Дай, дай!
Унесъ онъ свчку въ свой уголъ, улыбается во весь ротъ, ставитъ свчку на сундукъ, поднимаетъ руки — тогда его лицо становится серьезнымъ. Сначала онъ обжегся немного, хотлъ было поджать губы и заревть, но раздумалъ, сунулъ обожженный палецъ въ ротъ, пососалъ его и вынулъ. Нсколько мгновеній глядлъ на палецъ, а потомъ погрузилъ лицо въ раскрытыя ладони и что-то замурлыкалъ.
Вьется шопотъ матери… Вечеръ заглядываетъ въ окна, стелется по стнамъ, припадаетъ къ полу — и тогда ярче вспыхиваютъ свчи, а минуты бгутъ, бгутъ, какъ легкія облака по небу.
Мать уже давно помолилась, а Нахманъ все еще стоитъ надъ сундукомъ и покачивается, и когда качается — дергаетъ изуродованнымъ плечомъ, и тогда изъ-подъ рубашонки ясно обрисовывается кривой бокъ, какъ-то жалко и грустно.
— Доброй субботы!
— Доброй субботы!— торопливо и растерянно отвчаетъ мать. Все время не отрывалась она взглядомъ отъ сына, глотала слезы, видя, какъ вверхъ и внизъ прыгаетъ его плечо, и голосъ мужа смутилъ ее. Но Нахманъ не смутился, даже рукъ не отнялъ отъ лица. Отецъ подошелъ къ сыну, долго глядлъ на него, глубоко вздохнулъ и легко и осторожно взялъ его за ухо:
— Ну, сынокъ, доброй субботы!
Нахманъ посмотрлъ на отца сквозь пальцы.
— Не мшай мн,— сказалъ онъ внушительно, а потомъ, подумавъ немного, добавилъ скороговоркой:— Доброй субботы!
По субботамъ отецъ бываетъ добръ, что-то всегда напваетъ за столомъ, что-то хорошее, славное. И Нахманъ знаетъ это. Взбирается къ отцу на колни, дергаетъ его мховую шапку, играетъ концами талесъ-котона {Родъ обрядовой одежды.}.
Но этотъ разъ отецъ былъ другимъ: подперъ онъ голову рукой, о чемъ-то задумался. Нахману это не нравится, онъ хочетъ о чемъ-то спросить у отца, а отецъ молчитъ.
— Тате, тате!— дернулъ онъ его за бороду.
— Что, Нахмеле?— обернулся отецъ къ нему.
— Тате, въ хедер сказали мн, Лейбке сказалъ мн, что я кривой.
— Ну?
Мать насторожилась, отложила ложку въ сторону.
— Тате, вдь я не кривой?
Всхлипнула мать. Отецъ сердито взглянулъ на нее:
— Ты опять за свое?
Пересадилъ сына на другое колно, качалъ его и, глядя куда-то въ сторону, говорилъ:
— Ты не слушай, что они говорятъ. Плюнь три раза. Не слушай ихъ. Ты будешь у меня раввиномъ, Нахмеле, понимаешь великимъ раввиномъ, и я буду радоваться: вотъ какой у меня сынъ. Ты будешь раввиномъ, Нахмеле.
Качалъ онъ сына — и все ниже спускалась на лобъ тяжелая мховая шапка, разбрасывая въ стороны старательно закрученныя пейсы.
На колняхъ у отца заснулъ Нахманъ и не слышавъ, какъ отецъ шопотомъ что-то говорилъ матери и мать оправдывалась:
— Что мн длать, если сердце рвется на части… Господи Боже, почему мои руки не отсохли!
— Ша!— уговаривалъ отецъ.— Теперь этимъ не поможешь, надо терпть. Кто знаетъ, а, можетъ быть, и будетъ такъ, какъ я сказалъ. Слушай же, женщина, можетъ быть, это свыше. Можетъ быть, такъ Богъ хотлъ, чтобы онъ въ синагог упалъ, а потомъ имя Его возвеличится. Нельзя знать. Слушай же!
Въ воскресенье, когда весь хедеръ наполнился дтьми, Нахманъ подошелъ къ Лейбке, дернулъ его за рукавъ и заявилъ:
— А я не кривой и буду раввиномъ.
Лейбке взглянулъ на него, пораженный: отъ удивленія нагнулъ даже голову въ бокъ. Но удивленіе продолжалось недолго. Лейбке вытянулъ нижнюю губу и недоврчиво спросилъ:
— Врешь?
Нахманъ упорствовалъ. Тогда Лейбке протянулъ руку и дотронулся до его плеча:
— А это?— и, не дождавшись отвта, запрыгалъ на одной ног.
— Кривой раввинъ! Кривой раввинъ!
Нахманъ бросился за нимъ, но попалъ въ руки ребе.
Съ этого дня пошло новое прозвище:
— Нахманъ-раввинъ.

II.

Стояло жаркое лто. Возл стараго костела расползлась зеленая ограда, раздвинулись доски, краска побурла и во двор костела, гд раньше густо колосилась трава, бродили сонныя куры, а у дверей костела зеленый плющъ вислъ, какъ старая тряпка, и изъ оголенной ниши печально глядлъ темный запыленный ликъ Богоматери, а на обнаженной ног Младенца шевелились и жужжали ярко-желтыя крупныя мухи.
Мстечко словно вымерло. Еще ниже пригнулись невзрачные домики. Отъ высохшей рчонки несся тяжелый приторный запахъ сгнившихъ растеній. Куда-то попрятались люди, отъ неба до земли висла невозмутимая тишина, обхватывала дома — и только одинъ Зорахъ-сумасшедшій бродилъ по улиц. Подбгалъ онъ то къ одному, то къ другому дому, заглядывалъ въ завшенныя окна и, убгая съ тихимъ смхомъ, быстро выхватывалъ изъ-за пазухи камень и, насторожившись, швырялъ его. Когда камень гулко ударялъ въ дверь или въ стну, Зорахъ моментально садился на корточки и заливался радостнымъ смхомъ, взмахивая грязными, голыми руками, а потомъ ползалъ по земл, собиралъ камни и бормоталъ:
— Одинъ камень… Одинъ камень Богу, другой мн… Одинъ камень отцу въ бокъ, другой камень отцу въ спину… Одинъ камень Богу на обдъ, другой мн на Пасху… Будьте здоровы, будьте здоровы!..
Обыкновенно Зорахъ-сумасшедшій никогда не появлялся, на улиц: днемъ, не вылзая, сидлъ на чердак синагоги и только къ вечеру спускался внизъ, молчаливо, сжавъ плотно губы, онъ торопливо перескалъ улицу и, какъ тнь, исчезалъ въ дверяхъ маленькой хибарки, гд жила его старая мать, Ципе-чулочница. Тамъ онъ ночевалъ, а на разсвт исчезалъ вновь.
Вставала Ципе-чулочница, клала ему за пазуху кусокъ хлба. Онъ тутъ же съдалъ его — быстро и жадно — и убгалъ. Но, какъ только въ лтніе жаркіе дни замирала жизнь на улиц — онъ оставлялъ свой чердакъ — и тогда летли камни въ чужія двери и сплетались безсмысленныя слова:
— Одинъ камень… Одинъ камень…
Въ это лто жара была невыносимая. Такой жары даже и Мендель-нмецъ, старикъ девяносто четырехъ лтъ, самый старый житель мстечка Панская Воля, на своемъ вку не видлъ, а видлъ-то онъ многое и слышалъ о многомъ. За Панской Волей отъ большого камня, откуда расходились дороги, начинался большой лсъ. И однажды ночью на опушк вспыхнулъ пожаръ. Къ счастью, удалось потушить, но на слдующій день жители Панской Воли узнали, что лсъ загорлся съ другого конца. Встревожились обыватели, осторожно обходились съ огнемъ, оберегались и, глядя на лсъ, качали головами и бородами, засовывали руки за пояса и совмстно обсуждали, какъ быть, что длать — и сосредоточенно нюхали: не пахнетъ ли дымомъ. Но въ той части лса, которая примыкала къ Панской Вол, было спокойно, а горло гд-то далеко, верстъ за двадцать: лсъ былъ огромный, начинался возл Панской Воли, а оканчивался гд-то возл Нмана.
Тревога — тревогой, но жара сама по себ — и запрятались обитатели по домамъ, заснули отъ жары. Разметались руки и ноги по перинамъ, затихли дти.
Въ неб ни облачка. Пышетъ солнце, работаетъ во всю, точно не знаетъ, что на земл день субботній, день отдыха. Не знаетъ отдыха и Зорахъ-сумасшедшій. Въ этотъ день онъ началъ свой обходъ съ дома Менделя-нмца, ненадолго задержался возл дверей отца Нахмана-кривого, швырнулъ пять-шесть камней и побжалъ дальше. Обошелъ вс дома и покружился возл костела. За костеломъ стоялъ домъ ксендза и отъ него начиналась другая половина мстечка, гд уже жили не евреи. Туда Зорахъ-сумасшедшій никогда не заглядывалъ. Какъ-то онъ заглянулъ, — было разъ дло — и точно градъ застучали по спин Зораха тяжелые мужицкіе кулаки. Долго потомъ дрожалъ онъ на чердак синагоги у слухового окна и посинвшими руками складывалъ мокрые камни.
Медленно подкрался Зорахъ. къ дому ксендза. Бросилъ одинъ камень и хихикнулъ. Швырнулъ еще одинъ… Тихо… А запасъ камней истощился. Зорахъ проскользнулъ мимо дверей, обогнулъ домъ и очутился съ другой стороны, гд находились пристройки и кухня. Тамъ высилась груда кирпичей и камней. Зорахъ быстро совалъ камни за пазуху, торопился и дрожалъ отъ радостнаго волненія, а потомъ, по обыкновенію, поползъ по земл, направляясь къ кухн.
У деревяннаго освшаго крыльца онъ приподнялся съ земли, поднялъ руку, хотлъ было бросить, но что-то странное привлекло его вниманіе: изъ-подъ дверей вился легкій дымокъ и съ каждымъ мгновеніемъ увеличивался, за нимъ показался огненный язычокъ, язычокъ лизнулъ ступеньки крыльца, потомъ исчезъ, оставляя за собой на деревянной ступеньк темную полоску, точно махнулъ какой-то краской. Вновь выскочилъ изъ-подъ дверей, лизнулъ ступеньку еще пониже…
Зорахъ подкрался къ крыльцу, уставился съ любопытствомъ, а потомъ, оглядываясь, подставилъ руку — и съ силой отдернулъ ее, замотавъ головой. На мигъ въ его глазахъ мелькнуло что-то, похожее на сознаніе, онъ повернулся въ сторону мстечка, раскрылъ ротъ, словно собираясь что-то крикнуть, но въ вчной темнот потонуло сознаніе — и Зорахъ-сумасшедщій кинулся прочь, поползъ… А за нимъ по земл стлался дымъ и, словно со сна, вздрагивала высохшая смятая трава, попадая подъ мягкій, чуть трепещущій покровъ.
Горлъ домъ ксендза, а въ мстечк вновь стучали камни, пущенные неустающей рукой Зораха.
— Одинъ камень… Одинъ камень Богу… Будьте здоровы, будьте здоровы!
Вспыхнула и Панская Воля.
Отъ ксендза огонь перекинулся къ крестьянскимъ хибаркамъ, мимоходомъ опалилъ костелъ и косматыми прядями разметался по крышамъ.
Поднимались клубы свинцоваго густого дыма и тянулись къ лсу, черными зубцами обхватывая деревья, кусты. За ними неслись искры, прыгали, словно играя въ чехарду, и зарывались глубоко въ сухой хворостъ.
На опушк змйками забгали огоньки, зароились, зашмыгали. Трескъ пошелъ по опушк: сначала бойкій, игривый, но, когда вокругъ темныхъ стволовъ зашевелились, какъ живыя существа, красныя ленты и зашипла покорная кора — трескъ сталъ глухимъ, зловщимъ.
Завыла Панская Воля.
— Ой, лсъ горитъ! Ой, лсъ горитъ!
Исчезло послднее убжище. Куда теперь днешься, куда убжишь? А дома рушились подъ ударами огня, словно карточные. Въ смятеньи люди давили другъ друга, падали на порогахъ своихъ домовъ, потерявъ голову, тащили изъ пламени какія-то жалкія ненужныя тряпки. Сквозь дымъ мелькали сотни рукъ и ногъ, словно въ какой-то безумной пляск завертлись люди.
Мычали коровы, гд-то въ сара дико ржала запертая лошадь, била копытами о горящую. стнку. Рухнула стнка — и мимо разбжавшихся отъ ужаса людей огненнымъ живымъ колесомъ пронеслась обезумвшая лошадь, метнулась и пропала въ лсу. Безпорядочные крики, вопли, рыданья и трескъ горвшихъ домовъ сплелись въ одинъ клубокъ — и перекатывался онъ изъ одного конца въ другой, то уменьшаясь, то увеличиваясь.
И вдругъ изъ клубка вырвался одинъ безумный крикъ,
— Синагога горитъ! Спасайте Тору! Тору!
Изъ оконъ синагоги летли толстые фоліанты и подъ кровавымъ отблескомъ, словно крылья какихъ-то странныхъ нездшнихъ птицъ, мелькали въ воздух страницы, разсыпаясь по земл, пламенли и сворачивались.
— Тору спасайте! Тору!
Сквозь дымъ мелькнулъ силуэтъ человка и исчезъ внутри синагоги, и скоро въ дверяхъ показался одинъ свитокъ Торы, за нимъ другой, и вдругъ между свиткомъ и толпой съ грохотомъ упало горящее бревно, взвился каскадъ искръ, и за искрами потонули человкъ и Тора.
А на чердак, извиваясь ящерицей, Зорахъ-сумашедшій пытался вылзть черезъ слуховое окно. Онъ просунулъ голову и руки, отталкивался ногами отъ пола, ухватился за нижнія черепицы крыши. Черепица обломалась и полетла внизъ, и Зорахъ застрялъ въ узкой дыр. Дернулъ онъ головой разъ, другой, а, когда огонь подкрался къ нему и зашевелился въ волосахъ, Зорахъ замычалъ, нелпо взмахнулъ руками и, словно растаявъ, потерялся въ дыму. Затрещали стны. Рухнули он въ одно время съ крышей. Двое евреевъ, не потерявшихъ голову, волокли подъ руки престарлаго раввина. Клочьями висла его полуобгорвшая сдая борода. Дико озираясь, упирался раввинъ, моталъ головой, слабыми старческими руками отталкивалъ отъ себя своихъ спутниковъ — и изъ перекошеннаго рта вылетали хриплые нечеловческіе звуки…
Къ вечеру не стало Панской Воли.
Ночью догорли послднія головешки. По всмъ тремъ дорогамъ потянулись женщины, мужчины, дти.
Къ огромному количеству нищихъ прибавилось еще нсколько сотенъ.
По чужимъ мстечкамъ замелькали опаленныя лица, почернвшія руки, испуганные, почти безсмысленные глаза.
Панская Воля разсялась по міру Божьему…
Въ ближайшемъ мстечк хоронили остатки Торы, хоронили раввина. Раввинъ умеръ на подвод, когда его увозили съ пожара.
Хоронили отца Нахмана-кривого. Погибъ онъ, спасая Тору. Такъ и нашли его подъ грудой бревенъ вмст съ обугленнымъ свиткомъ Торы. Потомъ нашли Ципу-чулочницу съ разсченной головой, а немного погодя младшаго сынишку кантора.
Отъ Зораха ничего не осталось.
Глухо и жалобно звенли кружки сборщиковъ:
‘Цдоке тацель мемой-есъ…’ ‘Милосердіе избавляетъ отъ смерти…’
Клубилась пыль. И пылью покрывались согнутыя спины провожающихъ, съ пылью смшивались слезы…
Къ воротамъ тихаго уснувшаго кладбища неслись вопли и стоны, а кружки звенли и что-то твердили свое — важное и печальное.

III.

Нахманъ ковылялъ по пыльной дорог рядомъ со своего матерью и, когда мать, вскрикивая, то бросалась къ трупу мужа, то безсильно опускалась на земь и колотилась простоволосой головой о придорожныя травы, онъ убгалъ отъ нея въ испуг. Страшно было ему. А, когда мать успокаивалась, онъ вновь подбгалъ къ ней и хватался за ея платье. Обратно съ кладбища вела его уже какая-то чужая, незнакомая ему еврейка. Нахманъ глазами искалъ мать и упирался и кричалъ во весь голосъ:
— Маме! Маме!
А еврейка гладила его по голов, тянула за собой и уговаривала:
— Ша, ша! Придетъ мать, сейчасъ, сейчасъ!..
Еврейка завернула за уголъ. Все еще продолжая кричать, Нахманъ обернулся и вдругъ увидлъ на чьихъ-то рукахъ запрокинутую голову матери, ея вытянутыя ноги, одна нога была босая, а на другой болтался рваный башмакъ. Отчаянно взвизгнувъ, Нахманъ забился въ рукахъ еврейки. Еврейка подхватила его подмышки…
На полу, на какихъ-то тряпкахъ заснулъ Нахманъ. За дверью въ другой комнат стонала его мать и нсколько женщинъ, словно заговорщицы шептались надъ ней о чемъ-то и что-то длали. Потомъ новый день наступилъ, и вновь кричалъ Нахманъ:, ‘маме!’ и вновь его утшала еврейка, а, когда наступило третье утро, она забжала въ комнату, схватила Нахмана на руки и унесла его въ другой домъ. И въ новомъ дом Нахманъ кричалъ:
— Маме! Маме!
Была уже другая женщина и эта женщина почему-то плакала надъ нимъ и не отпускала отъ себя и все твердила, охая и вздыхая:
— Сиротка!..
День-другой — и вновь зазвенли кружки. Ничего не понимая, глядлъ Нахманъ съ крыльца, какъ по старой дорог тянулись новыя похороны. Изъ домовъ выходили евреи, шмыгали женщины, суетились члены погребальнаго братства. Какая-то беззубая и глухая старуха, еле стоявшая на ногахъ, приставала ко всмъ:
— Кто умеръ? Кто умеръ?
— Ента изъ Панской Воли,— отвчали ей.
Не разслышавъ, старуха снова переспрашивала.
— Посторонитесь, евреи!— кричалъ какой-то низенькій, толстый еврей.— Посторонитесь!
Старуха уцпилась за него…
— Кто умеръ?
Молодая двушка, повидимому, ея внучка, тянула къ себ старуху и сердито кричала надъ ея ухомъ:
— Теб вдь уже сказали, идемъ домой!
Медленно шагала толпа, и среди нея также медленно шевелился черный ящикъ — гробъ, то пропадая въ клубахъ пыли, то вновь появляясь,— тогда казалось, что кто-то связалъ вмст гробъ и людей и волочитъ ихъ упорно по пыли.
Вечеромъ пришелъ высокій черный еврей съ кнутомъ, притянулъ къ себ Нахмана, сжалъ его колнями и спросилъ:
— Ну, какъ зовутъ тебя?
Нахману понравилась его черная борода, еще боле кнутъ — и поэтому онъ хотлъ ему отвтить быстро, открылъ ротъ, но протянулъ первую букву и замолкъ.
— Скажи ему, сыночекъ, скажи,— ласково попросила хозяйка дома. Черный еврей погладилъ Нахмана по спин и усмхнулся:
— Ну? Не бойся!
— На-ах-м-м-анъ,— заикаясь, тянулъ Нахманъ и испуганно вздрагивали его рсницы.
Еврей круто повернулся къ хозяйк, недоумвая, взглянулъ на нее. Хозяйка встрепенулась, поняла, видимо, молчаливый вопросъ и развела руками.
— Что вамъ сказать?— нершительно заговорила она.— Не удивительно. Пожаръ, мать, отецъ — и все сразу… На такую маленькую голову. Не удивительно, столько горя, ай-ай!..
— Сколько ему лтъ?— тихо спрашивалъ еврей.
— Еще дитя… Восьмой годъ.
— Цце, цце,— зачмокалъ еврей.— Восьмой годъ?
… За лсомъ свтлло небо, росла красная полоска надъ верхушками сосенъ, пугливо убгали послднія тни ночи.
Черный еврей усадилъ Нахмана въ телгу. На крыльц. полусонная хозяйка, кутаясь въ какую-то куцавейку, бормотала:— Счастливаго пути!— и, звая, почесывалась однимъ пальцемъ за ухомъ. Телга покачивалась мрно, прыгалъ мшокъ съ сномъ, а на мшк, поджавъ голыя ноги, упорно и протяжно ревлъ Нахманъ, размазывая по всему лицу и насвшую грязь, и слезы, и въ промежуткахъ тянулъ:
— Ма-а-ме-е!
Черный еврей шагалъ рядомъ и растерянно уговаривалъ:
— Ну-ну, сынокъ, нельзя плакать!
Потшно морщилось широкое волосатое лицо и, точно тонкій лучъ, затерявшійся въ темной чащ листьевъ, бродила на поросшихъ губахъ полурастерянная улыбка.
— Ну-ну, чего плачешь? Я вдь носа теб не откушу. Мы демъ къ твоему дяд, къ ребъ-Зунделю мы демъ.
— Не хочу!— заикаясь, плакалъ Нахманъ.
— Гм… не хочу. Ребъ-Зундель просилъ тебя привезти. Къ нему мы демъ, къ ребъ-Зунделю…
— Маме!— тянулъ Нахманъ.
… Шло утро — еще молодое, свжее, безъ пыли, безъ духоты. Промелькнуло одно мстечко, другое — и вс они были похожи другъ на друга, какъ близнецы. Вечеръ подошелъ, потомъ вновь встало утро. И съ нимъ пришло для Нахмана новое убжище. Передъ растерянными дтскими глазами замелькали новыя лица. Пропалъ черный обросшій еврей, его замнилъ другой — плотный, сердитый, и этого другого звали ребъ-Зунделемъ, и была у него тяжелая рука. Въ маленькій умъ насильно втолкнули много непонятныхъ новыхъ словъ.
Бгутъ дни…
Слышитъ Нахманъ, какъ тетка разговариваетъ съ любопытной сосдкой.
— Фейга, душа моя, кто это у васъ?
— Кто у насъ? Племянникъ Зунделя… Изъ Панской Воли.
Сосдка сострадательно качаетъ головой.
— Ой-ой, такой пожаръ, такой пожаръ!
— Не говорите лучше. Горе и еще разъ горе.
За тонкой перегородкой тянется безконечный разговоръ.
— Сынокъ Енты? Богъ мой, такая молодая! А что съ нимъ будетъ?
— Что вамъ сказать, Хая, душа плачетъ, но вдь подумайте: надо кормить, надо одвать. Гд взять на все?
— Вы мн это говорите: у меня самой пять человкъ, чтобы не сглазить, пять… Больной онъ у васъ?
— Охъ, что значитъ больной? И кривой, и заика. Заикаться онъ сталъ, говорятъ, посл пожара.
Каждый день рано утромъ Нахманъ вскакиваетъ съ по стели, бжитъ въ синагогу, вечеромъ такъ же — читать молитву по умершимъ — ‘кадешъ’.
Въ первый разъ повелъ его въ синагогу ребъ-Зундель. Было полутемно въ синагог. Медленно собирались евреи, пришелъ одинъ, другой. Много времени прошло, пока приступили къ богослуженію.
Чернли одинокія фигуры. У дверей ребъ-Зундель шептался о чемъ-то съ однимъ евреемъ. Кто-то у амвона шелестилъ страницами молитвенника и шаркалъ осторожно ногами, а потомъ ребъ-Зундель взялъ Нахмана за плечи, поставилъ его у амвона и сказалъ:
— Ну, начинай!
Качались смутныя фигуры, сиротливо мерцали, точно болотные огоньки, дв-три свчки. Нахманъ взглянулъ на завшенный кивотъ — и вдругъ тревожно заколотилось сердце, ноги подогнулись, словно кто-то ударилъ по нимъ. И, заикаясь, забормоталъ Нахманъ:
— Исгадалъ…
Ребъ-Зундель зашиплъ надъ ухомъ:
— Громче!
Сорвался дтскій голосокъ. Нахманъ забылъ слова, растерянно оглянулся, и ребъ-Зундель, злясь, подсказываетъ:
— Исгадалъ ней исгадашъ шмой рабо… Да возвеличится, да освятится имя Его великое…
Всхлипывая, Нахманъ еще больше заикается… И слова молитвы робко звучатъ подъ темнымъ низкимъ потолкомъ.
Вышли изъ синагоги. Нахманъ усталъ страшно, еле не редвигаетъ ногами, а ребъ-Зундель тянетъ его за руку и, не переставая, укоряетъ сердито:
— Тоже ‘кадешъ’. ‘Кадешъ’ надо говорить съ толкомъ, а ты слова позабылъ. Гд это слыхано, чтобы парень восьми лтъ забылъ слова? А? Стыдно, стыдно! Ты сейчасъ дома повтори еще разъ, слышишь!
Дома плакали дти, какъ угорлая металась Фейга. Ребъ-Зундель мимоходомъ ударилъ третьяго сына по затылку и закричалъ:
— Пусть будетъ тихо!
А Нахману сунулъ подъ носъ молитвенникъ и зашиплъ:
— Выучи, чтобы этого больше не было! Почему твой отецъ не позаботился научить тебя? ‘Кадешъ’, тоже!
Нахманъ покачивался надъ молитвенникомъ и глоталъ слезы.
— Не заикайся,— говори какъ человкъ!
— Исс… гга… дал…
— Шире открой ротъ! Вотъ такъ, полнымъ ртомъ… Ну…
И кричитъ ребъ-Зундель, постукивая указательнымъ пальцемъ по лбу Нахмана:
— Ну, громче, ты, заика!
Съеживается Нахманъ, голова уходитъ въ плечи…
Перестали плакать дти, попрятались куда-то, напуганныя отцовскимъ крикомъ, а утромъ уже дразнили Нахмана:
— Нахманъ-заика! Нахманъ-заика!
Нахманъ безсильно то сжималъ кулачки, то разжималъ ихъ вновь…
…Точно тяжело нагруженные возы плетутся мсяцы…

IV.

Весной жена ребъ-Зунделя, вернувшись изъ бани, почувствовала себя плохо. Жаловалась она на головную боль, на ломоту во всемъ тл, а потомъ застонала, слегла. Три дня она лежала безъ сознанія, а на четвертый день умерла. Не успли еще отсидть ‘шиве’ {Религіозный обрядъ: родственники умершаго должны 7 дней сидть на полу,— нчто врод траура.}, какъ свалилось новое несчастье: кто-то донесъ на ребъ-Зунделя. Нашелся хорошій человкъ и шепнулъ, куда слдуетъ, что у ребъ-Зунцеля не все ладно. Доносъ сдлалъ свое — и у ребъ-Зунделя нашли контрабанду. Мстечко лежало возл прусской границы и этой близостью многіе кормились. До этого доноса все было хорошо и гладко — вдругъ все измнилось: отъ ребъ-Зунделя къ Хаиму-балаголе, отъ Хаима къ другому, всюду шарили, всюду находили контрабанду, точно кто-то протянулъ веревку отъ одного дома къ другому и, держась за эту веревку, ‘свтлыя пуговицы’ свободно и легко находили нужное.
Ходуномъ пошло мстечко. Вой, плачъ, проклятья.
Заметался ребъ-Зундель:
— Евреи, спасайте!
Но гд тутъ спасать, когда все явно, какъ на ладони, когда надо самихъ себя спасать: свои дти дороже. Отт Зунделя перешли къ Хаиму-балаголе. Перетряхивали перины, шарили во всхъ углахъ. Долго тянулся обыскъ. Передъ окнами стояла толпа, впереди ея ребъ-Довидъ — первый богачъ въ мстечк и первый заправила по контрабандной части, а Хаимъ-балаголе, рыжеватый тщедушный еврей съ разсченной губой ежеминутно подскакивалъ къ окну, точно игрушечный паяцъ дергался всмъ тломъ, однимъ глазомъ смотрлъ, какъ чужіе люди хозяйничали въ его дом, а другимъ впивался въ толпу и хрипло кричалъ:
— Ребъ-Довидъ, ребъ-Довидъ, подмазать нужно, сунуть имъ въ руку… Ребъ-Довидъ, я прошу васъ… Жена, дти… Ребъ-Довидъ, подмазать.
Ребъ-Довидъ отдлился отъ толпы. Хаимъ радостно блеснулъ глазами, но увидлъ вдругъ, что ребъ-Довидъ сворачиваетъ къ своему дому и ускоряетъ шаги — и радость потухла. Вн себя отъ ужаса Хаимъ высунулся наполовину изъ окна и отчаянно завопилъ:
— Ребъ-Довидъ, куда вы? Ребъ-Довидъ!
Но ребъ-Довидъ былъ уже далеко — и только мелькнули полы его кафтана, а ему вслдъ неслись безсвязные крики и сдавленный озлобленный хохотъ: обезумвшій Хаимъ кричалъ на всю улицу:
— Ребъ-Довидъ убгаетъ… Ха-ха… Евреи, глядите, какъ трясется нашъ ребъ-Довидъ. Ребъ-Довидъ, куда вы торопитесь? Ребъ-Довидъ, сколько денегъ вы на мн заработали? Моей кровью, моей спиной? Ха-ха!.. Ребъ-Довидъ, я могу и на васъ указать, если захочу. Вдвоемъ веселе будетъ. Ребъ-Довидъ, я могу-у-у…
Зазвенли стекла. Кто-то извнутри тащилъ Хаима отъ окна. Онъ вырывался, грозилъ руками. И долго еще слышалось:
— Ребъ-Довидъ… Ха-ха…
Охали въ толп…
Ребъ-Зунделя и Хаима-балаголе увезли въ тотъ же день. Дтей ребъ-Зунделя разобрали сосди, а Нахмана ребъ-Довидъ вызвалъ къ себ и отрывисто сказалъ ему:
— Мн нечего долго говорить съ тобой. Теб уже пятнадцать лтъ, не маленькій. Кто знаетъ, когда дядю выпустятъ. Я все сдлаю, постараюсь, но одинъ Богъ знаетъ, когда и чмъ это кончится. Такъ что же,— надо теб о себ подумать. И я думаю о теб, все-таки родственникъ, хотя и дальній, но родственникъ. Правда, Тора, лучшій товаръ, но вдь нужна и крыша надъ головой, и подушка подъ головой. Конечно, Талмудъ великая вещь, но жевать надо, а? А у насъ тутъ много ртовъ, вс ‘дни’ {Бдные ешиботники, т. е. ученики ешибота, высшей богословской школы, столуются въ домахъ состоятельныхъ евреевъ ко одному или нсколько дней въ недлю: отсюда и выраженіе ‘дни’.} разобраны. Люди тутъ небогатые, самимъ трудно. Лишній человкъ — лишнія заботы. Я говорилъ съ Вольфъ-Беромъ портнымъ. Ему нужна пара рукъ, и онъ тебя беретъ. Ну, что ты скажешь?
— Что я могу сказать?— робко и нершительно спросилъ Нахманъ.
— Что?— разсердился ребъ-Довидъ.— Я за тебя долженъ говорить?
Нахманъ поднялъ глаза къ потолку, потомъ перевелъ ихъ на окна, скользнулъ ими по крышамъ ближайшихъ домовъ.
— Ну?— торопилъ ребъ-Довидъ.
Нахманъ опустилъ глаза и, запинаясь, отвтилъ:
— Хорошо!
— А теперь ступай! Ну, вотъ такъ.
Вольфъ-Беръ встртилъ Нахмана съ ласковой улыбкой:
— Шоломъ-алейхемъ. Заходите, ребъ-Нахманъ, заходите, не стойте у дверей.
Нахманъ смущенно засмялся, и Вольфъ-Беръ, довольный, закивалъ головой:
— Хорошо, хорошо, ребъ-Нахманъ, надо смяться. Говорятъ люди: Вольфъ-Беръ слишкомъ много смется, а я спрашиваю людей: скажите мн, евреи, почему мн не смяться, если я уже вдоволь наплакался. Хе-хе… Никто не знаетъ, что мн отвтить… Садитесь, ребъ-Нахманъ, будьте какъ дома. Я сейчасъ вернусь, вотъ только отнесу ребъ-Зораху штаны, вернусь, и тогда мы поговоримъ съ тобой. Ребъ-Зорахъ сидитъ безъ, штановъ и сердится. Хорошая исторія: рзникъ и безъ штановъ, а я латутникъ {Презрительное названіе портного, занимающагося исключительно накладываніемъ заплатъ.}, но за то въ штанахъ. Хе-хе-хе!
Вольфъ-Беръ ловко откусилъ нитку, свернулъ штаны и быстро изчезъ. Нахманъ остался сидть на кончик стула, почти ничего не понимая изъ словъ Вольфъ-Бера, но въ то же время что-то радостное шевелилось внутри.
Вольфъ-Беръ вернулся очень скоро и снова затараторилъ:
— Зораху штаны, а мн гроши… Кому лучше? А, ребъ-Нахманъ, кому? Завтра и ребъ-Нахманъ возьмется за работу. У ребъ-Нахмана работа пойдетъ хорошо, я это уже вижу. У ребъ-Нахмана одно плечо выше другого… Хе-хе… Не обижайтесь, ребъ-Нахманъ, это сказано не отъ злости. Упаси меня Богъ! У портного должно быть одно плечо выше другого… Хе-хе… И если Богъ сдлалъ это заране — то спасибо Господу Богу: значитъ, Онъ уже тмъ заране повеллъ: быть ребъ-Нахману портнымъ… Какъ говорится, кривой…
Нахманъ поднялся со стула, кровь бросилась ему въ лицо и мелкой дрожью задрожали руки. Вольфъ-Беръ увидлъ это, оборвалъ свою рчь и потянулъ къ себ мальчика. Нахманъ обернулся и встртился съ добрыми маленькими глазками Вольфъ-Бера.
— Ребъ-Нахманъ,— мягко и серьезно проговорилъ Вольфъ-Беръ,— ребъ-Нахманъ, меня бояться нечего.
И осторожно, словно боясь задть какое-то больное мсто, и въ то же время неловко онъ погладилъ Нахмана по спин.
‘Меня бояться нечего’ — эти слова запали въ душу Нахмана, и съ ними начался новый періодъ его жизни — самый свтлый, но въ то же время самый короткій: не усплъ Нахманъ оглянуться, какъ онъ уже прошелъ, уступивъ мсто тревогамъ и волненіямъ, а потомъ даже исчезъ изъ памяти, затемненный постоянными сумерками, оставивъ только въ глубин души какой-то робкій и тихій слдъ.
… Вольфъ-Беръ не похожъ на другихъ, съ нимъ можно обо всемъ говорить, и онъ охотно отвчаетъ на все и часто, часто смется. Голова у него лысая, только сбоку, да сзади вьются колечками рдкіе волосы. Старенькій онъ, но держится бодро и за работой или напваетъ подъ носъ, или разговариваетъ.
Терпливо и ласково обучаетъ онъ Нахмана — и Нахманъ не замчаетъ, какъ летятъ минуты, а работа спорится, игла становится послушной въ рукахъ Нахмана. И радуется Вольфъ-Беръ:
— Хорошо, очень хорошо, ребъ-Нахманъ.
Нахману нравится эта приставка ‘ребъ’ къ его имени, нравится лицо Вольфъ-Бера, его легкій, чуть дребезжащій смшокъ, нравится трескъ разрываемой матеріи, въ которомъ слышится что-то мягкое, успокаивающее.
И что ни день — то легче Нахману: нтъ злобныхъ окриковъ, никто не попрекаетъ кускомъ хлба. Вольфъ-Беръ часто, часто говоритъ, что еврей не долженъ роптать, что ропотъ неугоденъ Богу — и постепенно Нахманъ забываетъ о своемъ уродств.
Съ перездомъ къ Вольфъ-Беру Нахмана наградили новымъ прозвищемъ:
— Нахманъ-латутникъ….
Не то жалуясь, не то вздыхая, разъ сказалъ Нахманъ объ этомъ Вольфъ-Беру. Тотъ усмхнулся:
— Ну, что-жь, такъ будетъ два латутника: ребъ-Нахманъ и ребъ-Вольфъ-Беръ.
Сбоку поглядлъ онъ на Нахмана:
— Что я вижу? Ребъ-Нахманъ огорчается! Хе-хе… Надо привыкнуть. Ребъ-Нахманъ уже не маленькій. Ребъ-Нахманъ, евреи любятъ давать прозвища. Что можетъ быть лучше человка съ прозвищемъ? Прозвище это паспортъ для еврея…
Въ день перезда Вольфъ-Беръ отправился къ ребъ-Довиду. Вернулся онъ нахмуренный, молча слъ за работу. Нахманъ что-то кроилъ и все время не сводилъ глазъ съ Вольфъ-Бера, и хотлось Нахману спросить у Вольфъ-Бера, въ чемъ дло, что случилось, а языкъ не ворочается.
А подъ вечеръ Вольфъ-Беръ самъ заговорилъ. Посмивался онъ хотя и по прежнему, но глаза не смялись.
— Хорошій человкъ ребъ-Довидъ. Хе-хе… Вольфъ-Беръ маленькій человкъ, можетъ обойтись безъ 20 рублей, а ребъ-Довиду они нужны. Вольфъ-Беръ заплатилъ за квартиру до слдующей зимы, а ребъ-Довидъ теперь проситъ: будьте добры, сдлайте мн одолженіе, узжайте, я васъ прошу. Что же, почему хорошему еврею не оказать услуги? А двадцать рублей? Хе-хе… Зачмъ отдавать ихъ обратно? Хе-хе… Почему не взять, когда дуракъ даетъ?.. Отдать ихъ обратно Вольфъ-Беру? Хе-хе… Гд это сказано?
И до этого Нахманъ слышалъ разговоры о деньгахъ, о богатыхъ и бдныхъ, не разъ приходилось ему видть, Какъ изъ-за рубля мечутся люди и плачутъ глаза, но все это какъ-то не затрагивало, не заставляло думать, проходило мимо души, на этотъ разъ несложныя слова Вольфъ-Бера какъ бы сдернули завсу — и впервые Нахманъ заглянулъ въ маленькій, но сложный міръ, лежащій передъ нимъ, въ міръ заботъ, тревогъ и повседневнаго труда. Другими глазами взглянулъ онъ на Вольфъ-Бера, на мстечко, на жителей. Многое стало понятнымъ, и въ проснувшейся душ онъ безошибочно отвелъ нужное мсто и ребъ-Довиду, и увозу ребъ-Зунделя, и полубезумнымъ крикамъ Хаима-балаголе, безошибочно понялъ сущность горькаго, ежеминутно повторяющагося слова ‘тяжело еврею’, точно однимъ взмахомъ руки придвинулъ къ себ прошедшіе годы своей недолгой жизни — и все припомнилъ: и пожаръ Панской Воли, и похороны матери, и перездъ къ ребъ-Зунделю и наряду съ этимъ какъ бы приподнялъ краешекъ завсы съ будущаго и какими-то внутренними глазами заглянулъ въ него…
Перехали на новую квартиру.
— Новая квартира — новое счастье, новое счастье — новая жизнь, новая жизнь — новыя несчастья, хе-хе…— сказалъ ребъ-Вольфъ-Беръ, посмиваясь, но какая-то грусть послышалась въ его голос. И понялъ ее Нахманъ, и самъ грустно улыбнулся.
Въ этотъ мигъ трудно было отличить маленькаго ‘ребъ-Нахмана’ отъ большого ребъ-Вольфъ-Бера.
— Да, ребъ-Нахманъ… хе-хе… Новая жизнь — новыя несчастья.
…Просто и серьезно началась жизнь человка.

V.

Въ мстечк умирали люди, рождались новые, справлялись свадьбы, происходили похороны. Гд-то бурлила жизнь, вставали крупныя событія, а въ мстечк люди жили, словно отрзанные отъ всего міра какой-то невидимой стной. И среди многихъ, точно по заране указанному пути, шла жизнь Нахмана-латутника, и была она похожа на жизнь его отца, его дда.
Старлъ Вольфъ-Веръ, уже не такъ хорошо видли его глаза, все чаще и чаще путалъ онъ куски матерій, забывалъ, куда только-что длъ ножницы, наперстокъ, и сердился, когда не находилъ, трудно становилось сидть согнувшись — ныла старая спина, просилась на покой. И шелъ ему на смну Нахманъ-латутникъ.
Нахманъ исполнялъ всю работу, а работы было мало. И бдность кричала изъ всхъ угловъ.
Научился Нахманъ подсмиваться, какъ Вольфъ-Беръ, но въ его смх было больше горечи.
За это время вернулись ребъ-Зундель и Хаимъ-балаголе. Ребъ-Зундель вернулся старикъ-старикомъ. Ужаснулся Нахманъ, увидавъ его. Не тотъ ребъ-Зундель: и голосъ разбитъ, и глаза потухли, и все лицо въ морщинахъ. Надо сть, пить, надо ребятъ кормить. Жили они до того по чужимъ домамъ, но, какъ только пріхалъ отецъ — слетлись, какъ голодные галчата. Заметался ребъ-Зундель: туда, сюда — крышка! Нтъ работы, не за что взяться. Дв ночи не спалъ Нахманъ. Лежалъ и думалъ, а днемъ работалъ, спустя рукава, черной нитки не могъ отличить отъ блой. Даже Вольфъ-Веръ замтилъ это.
— Ребъ-Нахманъ, ай-ай, что это съ вами?— качалъ головой Вольфъ-Беръ.
И Нахманъ кое-что придумалъ. Честь-честью отправился къ ребъ-Довиду.
— Дастъ, конечно, дастъ — говорилъ самъ себ Нахманъ,— Кому, кому, а ребъ-Зунделю дастъ.
Но чмъ ближе было къ дому — тмъ все слабе становилась увренность, а мысль искала подкрпленія:
— Вотъ… скажу. Ребъ-Зундель вамъ не чужой. Свой…
И, говоря съ самимъ собой, Нахманъ уже отъ волненія заикался, а когда зашелъ къ ребъ-Довиду и увидлъ предъ собою толстое багровое лицо — задергалъ кривымъ плечомъ и затянулъ:
— Ррре…
— Ну, ну!— торопилъ ребъ-Довидъ.
— Ppp…
Въ конц концовъ Нахману удалось перешагнуть черезъ проклятую букву и повести разговоръ какъ слдуетъ, но на первой же фраз ребъ-Довидъ крикомъ перебилъ его…
Бокомъ выскользнулъ Нахманъ изъ дома ребъ-Довида, побжалъ по грязной улиц и слышалъ, какъ ребъ-Довидъ, высовываясь изъ окна, кричалъ ему вслдъ:
— Латутникъ, сморкачъ!.. Руки и ноги переломать теб!..
Въ окн торчало толстое, налитое кровью лицо, окаймленное жирными пейсами, и то открывало, то закрывало ротъ, издавая какіе-то пискливые, похожіе на бабьи крики.
Дрожа, запинаясь, разсказалъ Нахманъ Вольфъ-Беру о томъ, что было, и въ отвтъ услышалъ:
— Дурень ты, дурачокъ! Ребъ-Довида просить — это все равно, что ршетомъ воду таскать.
И согласился съ нимъ Нахманъ какъ-то скоро, даже не возражая, а ребъ-Зундель пожилъ немного, поголодалъ и куда-то ухалъ со своими дтьми. На дорогу далъ Нахманъ,— кое-какъ съ большимъ трудомъ сгребъ для него пару рублей.
Услся ребъ-Зундель со своими ребятами въ фуру. Была она биткомъ набита. Пищали дти, у одной еврейки грудной ребенокъ багровлъ отъ плача, лниво отмахивались лошади отъ надодливыхъ мухъ, полотняная завса надъ фурой была вся въ дырахъ и изъ каждой дыры выглядывали какіе-то узелки, а иногда и дтскія рожицы. На козлахъ въ ожиданіи дремалъ какой то старикъ, открывъ ротъ, и на его переносиц дрожали крупныя капли пота.
Услся ребъ-Зундель, молча, а когда фура тронулась — какъ будто неохотно протянулъ руку Нахману и буркнулъ:
— Будь здоровъ.
Долго глядлъ Нахманъ имъ вслдъ. Медленно вернулся домой. Надъ недоконченной работой спалъ, сидя, Вольфъ-Беръ, за перегородкой словно мышь шевелилась старуха. Нахманъ вздохнулъ и взялся за иголку. Шли мсяцы. За это время ребъ-Довидъ выстроилъ зазжій домъ, и на невзрачные домики гордо взглянули зеленыя ставни.
Когда постройка кончилась — какъ разъ вернулся Хаимъ-балаголе. Втеченіе многихъ дней Хаимъ-балаголе бродилъ вокругъ новаго дома, останавливалъ прохожихъ и, указывая имъ на новое зданіе, кричалъ на всю улицу:
— Видите, это моя кровь тутъ! Въ каждомъ бревн мои деньги, въ каждомъ кипичч кусокъ моего сердца!
А потомъ подходилъ къ окнамъ поближе и, задирая вверхъ рыжія брови и разсченную губу, начиналъ тихо:
— Ребъ-Довидъ, а, ребъ-Довидъ!
Никто не отвчалъ. Тогда Хаимъ возвышалъ голосъ:
— Ребъ-Довидъ, покажитесь!
И, наконецъ, съ воплемъ заканчивалъ:
— Ребъ-Довидъ, проклятье на васъ, контрабанщикъ, злодй!.. Гд мои деньги?..
И все это видлъ и слышалъ Нахманъ, а, когда о чемъ-либо спрашивалъ Вольфъ-Бера, Вольфъ-Беръ отвчалъ покорнымъ тономъ:
— Ребъ-Нахманъ, такъ хочетъ Богъ.
Старлъ Вольфъ-Беръ, и въ догонку шелъ ему Нахманъ, и была уже въ его душ та же покорность.
Когда Нахману минуло семнадцать лтъ, Вольфъ-Беръ, не говоря ни слова, създилъ въ Сувалки и привезъ оттуда, свою племянницу Двейру. Была она блобрысая, вся въ веснушкахъ, но здоровая и высокая. И понялъ Нахманъ, зачмъ Вольфъ-Беръ привезъ свою племянницу.
Племянница поселилась въ дом Хаима-балаголе, дней черезъ пять было обрученіе, а въ скоромъ времени и свадьба.
Пиликали музыканты, плакала невста и спокойно стоялъ Нахманъ подъ балдахиномъ. Не разъ видлъ онъ свадьбы, зналъ, что еврею нужно жениться, такъ хочетъ Богъ — и молча, не возражая, считая все происходящее повседневнымъ явленіемъ, вступилъ въ новую полосу своей жизни.
Въ сущности, эта полоса ничего не измнила: прибавились только лишнія заботы.
Молодые остались жить у Вольфъ-Бера, а черезъ годъ у Нахмана родилась дочь, за ней другая. Когда на свтъ Божій появился третій ребенокъ — сынъ, — тихо и незамтно умеръ Вольфъ-Беръ, а вскор и его старуха. Семья росла. Родился еще одинъ сынъ, потомъ еще дочь, а за нею еще одинъ сынъ.
Плохо жилось Нахману, бывали и дни сплошного недоданія, боллъ то одинъ, то другой ребенокъ, разъ слегла и Двейра. Ревли дти, бродили немытыми, голодными, но, къ счастью, жена вскор поднялась. Вздохнулъ Нахманъ свободне, повеселлъ немного, а потомъ сразу свалилась неожиданная бда: въ мстечко пріхалъ новый портной. Жилъ онъ въ другой губерніи — въ какой-то деревн. Хорошо зарабатывалъ, но однажды его попросили убраться, его и еще многихъ евреевъ, жившихъ по деревнямъ. Стонъ пошелъ по многимъ губерніямъ. Выселяли евреевъ толпами, неуклонно и строго приводили въ исполненіе временныя правила 3-го мая.
И выселенные разбрелись по другимъ городамъ и мстечкамъ. Новый портной привезъ съ собой машину, работалъ онъ ловко и скоро. Потемнлъ Нахманъ, темно стало въ дом.
Голодъ заглядывалъ въ окна…
— Пойди къ ребъ-Довиду,— приставала жена.
И, какъ когда-то говорилъ Вольфъ-Беръ, сказалъ Нахманъ своей жен:
— Дура ты. У ребъ-Довида просить — все равно, что воду ршетомъ таскать.
Ушелъ Нахманъ, потолкался среди людей, поговорилъ кое съ кмъ, а, вернувшись, сказалъ жен:
— Горько. Надо что-нибудь придумать.
Весь день говорили они, перебрали вс возможности — и не было выхода.
И снова не спалъ Нахманъ всю ночь. Плакалъ младенецъ, укачивая его, охала надъ нимъ жена, жалобно гудла веревка люльки, а утромъ жена заявила, что за ночь кое-что придумала. Надо ухать, только одно и остается.
— Куда?— робко спросилъ Нахманъ.
— Куда? Это мн нравится,— сердито отрзала Двейра.— Разв я знаю? Міръ великъ…
Вновь стали думать. Двейра вспомнила, что гд-то въ М—ской губерніи живетъ ея двоюродный братъ Файвель — и вся загорлась.
— Чего ты радуешься?— недоумвалъ Нахманъ.
— Смотри-ка на него!— кричала Двейра.— Какъ мн не радоваться? Къ Файвелю мы демъ, Файвель все устроитъ. Ну, теб я говорю или стн?
— А чмъ подемъ?— еще тише спросилъ Нахманъ.
Двейра осклась, но не надолго. Ршительно и твердо она взялась за дло. Все, что можно было продать, продали. Тайкомъ отъ мужа сбгала Двейра къ ребъ-Довиду. Плакала и въ то же время грозила, схватила ребъ-Довида за полу его кафтана и сказала, что не двинется съ мста, пока ребъ-Довидъ не согласится помочь — и раздобыла то, что нужно.
Дня черезъ три Нахманъ-латутникъ вмст со своей семьей покинулъ мстечко. Везъ его тотъ же балаголе, который отвозилъ ребъ-Зунделя, и фура была та же.
Подошла желзная дорога. Стучали колеса, буфера… Потомъ встала новая фура. хала эта фура, какъ всякая еврейская фура: черезъ каждыя три-четыре версты останавливалась, возл жилыхъ мстъ балаголе пропадалъ иногда на долгое время — и тогда внутри фуры происходили маленькія революціи: негодовали и возмущались пассажиры. Въ конц концовъ балаголе появлялся съ новымъ пассажиромъ. Появленіе новаго лица успокаивало пассажировъ, скрещивались вопросы и отвты. Подъ шумъ разговора балаголе быстро усаживался на козлы — и вновь дребезжала фура, охая и стеня надъ рытвинами. Тянулись поля, лса, пятнами врзывались деревни. Двейра всю дорогу говорила съ какой-то еврейкой и Нахману пришлось возиться съ дтьми.
Возни было много и онъ облегченно вздохнулъ, когда наконецъ посл долгой зды остановились у моста мстечка.
— Тпрру!— рявкнулъ балаголе, хотя лошади давнымъ давно уже стояли, какъ вкопанныя.
Нахманъ вытаскивалъ ребятъ. Кто-то изъ мстныхъ жителей подошелъ къ фур и Двейра налетла на него съ рядомъ вопросовъ — и только слышалось:
— Файвель… Сынъ Менахеме изъ Орши? Ой, ухалъ? Куда?.. Надолго? А, уже пріхалъ! Когда?.. Около базара? Налво?.. Третій домъ?.. Спасибо вамъ!.. Такъ вы говорите, третій домъ?.. Спасибо вамъ…
Балаголе помогъ вытащить вещи, сложили ихъ тутъ же на дорог. Нахманъ остался съ Вещами, а Двейра съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ почти бгомъ пустилась въ мстечко.
Устало слъ Нахманъ на узелъ съ подушками, устало свсилъ руки — больное плечо поднялось еще выше — и былъ онъ жалокъ, маленькій на большомъ толстомъ узл.
День шелъ къ концу. Повяло вечерней свжестью. Было тихо. Подъ мостомъ журчала рка. Нахманъ глядлъ на притихнувшихъ дтей. Облпили они его, точно пчелы. Самый младшій заснулъ, уткнувшись головой въ отцовское колно.
Нахманъ погладилъ заснувшаго ребенка, потомъ взглянулъ въ сторону мстечка — и вдругъ пришли ему на память слова Вольфъ-Бера. И, словно передавая кому-то неизвстному важныя и нужныя слова, Нахманъ проговорилъ негромко:
— Новая квартира… Новая жизнь… Новыя несчастья.
И задумался, а потомъ еще разъ повторилъ уже громче, точно желая ясне вникнуть въ смыслъ этихъ безотрадныхъ словъ, и не слышалъ, какъ подошла Двейра.
— Что это такое?— накинулась Двейра, уловивъ послднія слова.— Какія такія несчастья? Все хорошо будетъ.
— Я говорю…— смущенно началъ Нахманъ.
— Поменьше говори. Бери дтей и идемъ!— скомандовала Двейра.
…Шли они къ дому Файвеля — Нахманъ съ двумя ребятами на рукахъ, Двейра съ груднымъ, старшая семилтняя двочка вела въ свою очередь еще двухъ — и по всей улиц выглядывали люди изъ оконъ, изъ дверей лавокъ…
Въ этотъ вечеръ во многихъ домахъ говорили о вновь прибывшихъ, а дней черезъ десять, когда младшему сыну Рахміеля рзника понадобилось кое-что сшить къ праздникамъ, жена Рахміеля — Енте Ципа обратилась къ своей сестр:
— Я думаю позвать Нахмана бездтника. Пусть онъ шьетъ.
— Кого?— удивилась сестра.
— Нахмана-бездтника. Ну, вотъ того… родственника Файвеля.
Это прозвище пустила по мстечку Мирль, вдова Ицика Брохесъ. Была она женщина больная, но ехидная и любила давать прозвища. Она не вставала недлями, была у нея какая-то неизлечимая женская болзнь и, лежа, она выдумывала прозвища и рада бывала всякому случаю.
Едва успли ей сообщить, что пріхалъ молоденькій еврей съ шестью ребятами, какъ уже у Мирль Брохесъ что-то зашевелилось на язык.
И вмсто Нахмана-латутника появился Нахманъ-бездтникъ.
Смясь, согласилось съ этимъ прозвищемъ все мстечко. Нахманъ очень скоро узналъ объ этой кличк. Когда Двейра, почти взбшенная, поспшила криками и жестами выразить свое негодованіе, Нахманъ посмотрлъ на нее съ грустной усмшкой и, заикаясь, сказалъ ей, повторяя слова покойнаго Вольфъ-Бера:
— Ну, ну, ничего страшнаго. Евреи любятъ давать прозвища. Прозвище — это паспортъ для еврея… Еврейскій паспортъ… Хе-хе…

VI.

Съ трудомъ, но ослъ Нахманъ. Года черезъ два посл прізда родился еще одинъ сынъ. Первую зиму прожили впроголодь, ко второй стало немного легче, но нужда была постоянно въ дом, и вс дни Нахмана проходили въ постоянной борьб съ нею и некогда было Нахману глядть, что творится вокругъ него, а творилось многое. Съ каждымъ днемъ мнялась жизнь, мнялись люди, порядки, обычаи, а Нахманъ жилъ, какъ въ тюрьм — ничего не видя, ничего не слыша.
Росли дти. Сперва подросла одна дочь, за ней другая — и сразу какъ-то стало ясно, что дома дв дочери-невсты.
И пришлось поломать голову…
Съ трудомъ выдали старшую дочь замужъ, за ней другую. Но не усплъ Нахманъ успокоиться посл свадьбы второй дочери, какъ пришла забота большая: второму сыну надо было идти въ солдаты, а на освобожденіе отъ повинности мало было надежды. Похала Двейра въ Могилевъ. Въ Могилев, какъ ей говорили, живетъ одинъ человкъ, и этотъ человкъ знаетъ какіе-то ходы.
Вернулась Двейра изъ Могилева темне осенняго вечера. Человкъ потребовалъ такую сумму, какую Двейра и назвать не могла безъ содроганія. Содрогнулся и Нахманъ, но длать нечего: надо достать, надо освободить сына, жалко сына, сыну общаютъ какое-то мсто… Заложили все, что можно, небольшую сумму согласился дать взаймы Файвель, а остальное Нахманъ втихомолку досталъ у Зораха Бруцкуса подъ большіе проценты. Зорахъ Бруцкусъ держалъ какую-то лавчонку, въ которой товару было рубля на два, не больше, а жилъ, не нуждаясь, и дочь выдалъ замужъ за такого человка, что все мстечко ахнуло отъ удивленія.
Жен своей Нахманъ не сказалъ, какой процентъ потребовалъ Зорахъ, а когда Двейра пристала къ нему, онъ, волнуясь и сердясь, отвтилъ ей:
— Не твое дло. Деньги есть — и хорошо. На!
И онъ протянулъ ей тощую пачку замусленныхъ грязныхъ трехрублевокъ, а самъ отошелъ въ сторону и затихъ.
Деньги отослали ‘человку изъ Могилева’. Сынъ ухалъ туда, гд долженъ былъ призываться.
Стали ждать, а дней черезъ десять пришло письмо отъ сына… Сына взяли въ солдаты, ‘человкъ изъ Могилева’ надулъ, пальца о палецъ не ударилъ, забралъ деньги и ничего не сдлалъ. Все пропало — и деньги, и сынъ.
Остолбенвъ, стоялъ Нахманъ среди комнаты. Двейра вырывала письмо изъ его судорожно сведенныхъ пальцевъ и кричала, захлебываясь отъ рыданій:
— Горе мн! Нахманъ, скажи хоть одно слово!
Дергала его за рукавъ и вновь кричала:
— Ой, это я виновата, я, я. Я поврила этому вору изъ Могилева. Сыночекъ мой дорогой, руки и ноги переломать твоей матери. Нахманъ!.. Владыко міра, гд этотъ воръ? Ослпнуть ему, не дожить ему до субботы, гд онъ, этотъ воръ? Ой, это я виновата!..
Въ одинъ день Нахманъ постарлъ лтъ на пятнадцать… Не переставая, плакала Двейра, по всему мстечку разносились ея проклятія. Изъ дома въ домъ ходила она — и ругательства сыпались на голову ‘вора изъ Могилева’. Два-три дня бродилъ Нахманъ по дому, словно тнь, а, когда жена успокоилась, онъ ей сказалъ:
— Не ты виновата. Никто не виноватъ, — и слъ за работу.
Сына угнали на Кавказъ…
Какъ будто еще ниже сталъ Нахманъ. Два раза въ мсяцъ приходилось вносить проценты Зораху Бруцкусу, надо было выплачивать Файвелю, и все это Нахманъ длалъ покорно, не жалуясь, бгалъ отъ одного сосда къ другому, дрожалъ надъ каждой копейкой, только Двейра каждый день вспоминала ‘вора изъ Могилева’ и отплевывалась.
Потомъ пришли другія событія, одно слдовало за другимъ. Женился старшій сынъ, перехалъ въ Оршу, въ Орш пожилъ недолго, оставилъ жену и ребенка и ухалъ вь Америку.
— За счастьемъ,— какъ говорили одни,
— Отъ жены убжалъ,— какъ добавляли другіе.
И не зналъ Нахманъ, гд правда. Зналъ онъ только, что въ Орш живетъ его внукъ и что матери этого внука надо помогать. И помогалъ онъ, изъ кожи лзъ, но помогалъ, и часто, очень часто хотлось Нахману създить въ Оршу, посмотрть на внука и привезти его къ себ, но тотчасъ же приходили разсчеты, счеты — и Нахманъ пряталъ свое желаніе до боле счастливыхъ дней, но счастливые дни не приходили и часто казалось, что никогда ихъ и не будетъ. Не было ни одной спокойной минуты. Много было заботъ съ третьей дочерью. Жениховъ въ виду не было, съ приданымъ дло обстояло туго. Гд взять Нахману-бездтнику на приданое, когда въ дом, кром подушекъ и перинъ, ничего нтъ, а что было — то заложено? Дочь была неудачница, ничего не умла длать, все у нея изъ рукъ валилось и только одно и длала, что ссорилась съ матерью. Ссоры происходили часто изъ-за пустяковъ.
…Шьетъ Нахманъ, шелеститъ матерія, вьется нитка, а изъ кухни доносится гамъ, крикъ. Съеживается Нахманъ: не любитъ онъ криковъ. Бросаетъ онъ работу, подходитъ къ дверямъ кухни, видитъ и слышитъ, какъ въ маленькой закоптлой кухн мать и дочь ругаютъ другъ друга, видитъ раскраснвшіяся лица, у дочери засучены рукава по локоть и машетъ она голыми руками передъ самымъ носомъ матери, а мать со злобой что-то мшаетъ въ горшк и, не слушая, что. говоритъ дочь, кричитъ въ свою очередь. И хочется Нахману крикнуть:
— Перестаньте!
Крикнуть, а потомъ заплакать. обидными слезами, но вмсто этого идетъ онъ обратно къ своему мсту — долго-долго сидитъ безъ движенія, только шевелитъ губами, а потомъ, какъ бы спохватившись, укоризненно качаетъ головой и быстро начинаетъ шить.
И шьетъ, шьетъ безъ конца.
Осенью пріхалъ въ мстечко какой-то богатый еврей съ женою въ гости къ своему родственнику, а когда ухалъ — захватилъ съ собой дочь Нахмана въ качеств прислуги.
Дома осталось двое: послдняя дочь и самый младшій сынъ. А въ это время по всей стран шли большія волненія. Зашевелилась и Мерея, — такъ называлось мстечко. Пришли октябрьскіе дни, надвинулись погромы. Погромъ какимъ-то чудомъ миновалъ Мерею — и камнемъ. слетлъ на головы жителей ближайшаго мстечка — Онешты…
Молодежь изъ Мереи двинулась на помощь…
Были тревожные ночные часы… Ночь прошла, прошелъ день, а на второй день въ Мерею привезли изъ Онешты двухъ убитыхъ изъ самообороны и трехъ изъ мстныхъ жителей. Среди нихъ былъ и сынъ Нахмана — двадцатилтній Лейзеръ.
Въ Мерею потянулись пострадавшіе отъ погрома въ Онештахъ. Десятки новыхъ лицъ появились въ Мере. Лавки стояли запертыя, куда-то исчезъ смхъ. Притихла Мерея, забравъ въ себя искалченныхъ и раззоренныхъ, и насторожилась, не увренная въ своей безопасности, не знающая, что скажетъ слдующее утро или слдующая ночь.
Было тогда Нахману пятьдесятъ лтъ.

VII.

Полъ вка прожилъ Нахманъ. Видлъ онъ немало умершихъ, не мало похоронилъ близкихъ, и каждая смерть была понятной и, если заставляла о чемъ-нибудь думать, то ао всякомъ случа не о безсмысленности смерти, но смерть сына перевернула въ немъ всю душу, и у него какъ бы открылись глаза. Вотъ онъ жилъ втеченіе многихъ лтъ съ завязанными глазами, и вдругъ кто-то пришелъ, сорвалъ повязку и крикнулъ:— Гляди!
И взглянулъ Нахманъ-бездтникъ и увидлъ, что жизнь оставила его позади, сдлала большой скачокъ, пока онъ накладывалъ заплаты на чужія одежды.
Была война, о войн говорили, спорили, гадали, а Нахману было не до войны. Куда тамъ, когда дома собственная нужда съ войной! Были большія перемны въ самомъ мстечк, повяло чмъ-то новымъ. Слышалъ онъ не разъ, какъ люди толкуютъ о сіонизм, о какомъ-то доктор Герцл, но слушалъ однимъ ухомъ и не понималъ, къ чему вс эти разговоры.
Самъ онъ зналъ старыя слова, помнилъ ихъ:
— Да отсохнетъ рука моя, о Іерусалимъ, если я забуду тебя.
Но онъ повторялъ сотни другихъ обыденныхъ словъ. Некогда было думать: голова сохла отъ безчисленныхъ заботъ, а бокъ-о-бокъ шли другіе порядки. Вся страна дрожала отъ возбужденія и дрожь доходила до Мереи. Дти отодвинулись отъ отцовъ, стали жить по иному, требуя иного.
И ничего этого не видлъ Нахманъ. Въ своей собственной семь не увидлъ новаго человка, идущаго ему на смну, а когда увидлъ,— было уже поздно…
Было прозвище ‘бездтникъ’ — и прозвище оправдалось: остался онъ безъ дтей.
Привезли сына убитымъ. Не самъ умеръ, какъ умирали дды, прадды, а убили его.
Кто отвтитъ, за что убили?.. Кто отвтитъ, къ чему были вс труды, вс заботы и боли о дтяхъ?
И видитъ Нахманъ, что сына хоронятъ не только свои родные, но все мстечко, плачетъ не только мать, но и чужіе люди, которыхъ до этого Нахманъ никогда и не видлъ.
Рчи на кладбищ… Слова, нигд никогда не слышанныя… И въ какую-то непонятную величину выростаетъ сынъ, и озирается Нахманъ. Не плачетъ, не стонетъ, только недоумніе въ глазахъ, недоумніе во всхъ движеніяхъ.
Приходили люди, когда Нахманъ, исполняя обрядъ поминанія, сидлъ семь дней на полу,— что-то говорили участливо. Словно въ туман, мелькали передъ глазами Нахмана фигуры, лица, руки, ноги… Кто-то кормилъ его. Апатично принималъ Нахманъ пищу, на вс вопросы отвчалъ молчаніемъ. Слышалъ онъ, какъ рядомъ стонетъ жена, видлъ встревоженное, опухшее отъ слезъ лицо дочери — и трудно было шевельнуть языкомъ.
Иногда поднималъ глаза.
День… Свтло на двор, а въ комнат сумрачно. На полу сидятъ жена, дочь. Жена согнулась, точно кто-то ударилъ ее по затылку и приказалъ не подниматься. У дочери волосы разметались по плечамъ, грязная кофточка… Чувствуетъ Нахманъ, что надо кое-что сказать, но можетъ — и вновь опускаетъ голову, и на курчавую сдую.бородку стекаютъ скупыя слезы…
Вечеръ наступаетъ. Кто-то заглядываетъ въ окно. Слышно, какъ въ сняхъ кто-то отряхиваетъ снгъ съ сапогъ, входитъ, за нимъ тянется по полу мокрая полоска… Пришедшій что-то говоритъ, сидитъ недолго и со вздохомъ уходитъ. Скрипитъ снгъ за окномъ. Вьется мертво часъ за часомъ.
Семь долгихъ томительныхъ дней просидлъ Нахманъ.
За эти семь дней вся жизнь прошла передъ нимъ, и сколько минутъ было въ этихъ семи дняхъ — столько мыслей промелькнуло.
И когда-то давно приподнялъ онъ краешекъ завсы съ будущаго, заглянулъ въ него какими-то внутренними глазами — и тогда, словно озаренное яркимъ свтомъ, стало понятнымъ все то, что было.
Седьмой день кончился въ пятницу, а въ субботу вечеромъ Нахманъ держалъ свчу въ дрожащихъ рукахъ и потемнвшій отъ времени серебряный стаканчикъ съ виномъ,— единственную вещь, которую еще не заложили.
Въ темномъ вин колебалось отраженіе свчи. Возл двери стояла Двейра. Гд-то у окна темнлъ силуэтъ дочери. И тихо началъ Нахманъ, словно жалуясь кому-то:
— Гинэй эйлъ эшіосы эвшахъ {Молитва, которую читаютъ въ субботу вечеромъ надъ виномъ и свчей.}… Вотъ Богъ спасенія моего…
Запнулся Нахманъ… Поглядлъ на ногти и вдругъ всхлипнулъ. Какъ-то жалобно, по-дтски. Изъ задрожавшихъ рукъ выпали стаканъ и свча…
Нахманъ нагнулся, чтобы поднять упавшёе, и, громко рыдая, закончилъ на полу:
— В’элей эфходъ ки о зы вызымросъ ё адонэй… Уповаю и не страшусь, ибо моя сила и пснь есть Іегова-Господь…
Казалось, что онъ зоветъ кого-то… Его поднимали жена и дочь и подъ руки вели къ постели…
Съ этого дня Нахманъ-бездтникъ сталъ другимъ человкомъ и было это на пятидесятомъ году его жизни. Гд было только два-три человка, тамъ былъ и Нахманъ. Не было ни одного спора, въ которомъ онъ бы не участвовалъ, ни одного разговора. Онъ приходилъ въ синагогу раньше всхъ. Обо всемъ допытывался, все торопился узнать. Говорилъ со стариками, съ молодыми. Молодымъ задавалъ сотни вопросовъ и тутъ же съ мста въ карьеръ развивалъ свои теоріи. Теоріи были страшно запутанныя, никто въ нихъ ничего не понималъ. Все смшалось вмст: и погромы, и сіонизмъ, и ‘Бундъ’, и самооборона, и различныя европейскія государства, и война, давно прошедшая. Зазывалъ онъ людей къ себ, часами говорилъ. Въ Мере нсколько человкъ получали еврейскую газету, и Нахманъ прочитывалъ каждый номеръ, а потомъ въ разговор обнаруживалъ огромную освдомленность, но все шиворотъ-навыворотъ.
Все это длалось торопливо, почти лихорадочно, словно что-то горло у него внутри, и онъ старался этотъ огонь чмъ-нибудь затушить, но на всхъ его движеніяхъ и словахъ лежала густая печать неизлечимой грусти.
Часто забывалъ онъ про ду — и жен приходилось слдить за нимъ, какъ за маленькимъ ребенкомъ.
Ухала послдняя дочь въ Америку, получивъ шифсъ-карту отъ брата,— и Нахманъ не замтилъ ея отсутствія. Прихварывала Двейра, согнулась вдвое, но и этого онъ не видлъ. Ни одной минуты не могъ усидть дома.
— Куда ты бжишь, Господь съ тобой? Вдь не на пожаръ же?— спрашивала Двейра.
Пусто было дома безъ дтей. Двейра пробовала не разъ говорить съ мужемъ о невстк, которая жила въ Орш, но Нахманъ глядлъ въ сторону и торопливо бормоталъ:
— Потомъ… потомъ…— и куда-то уходилъ.
Нахманъ забросилъ работу. Еслибы изрдка не посылалъ старшій сынъ изъ Америки — трудно былобы Двейр сводить концы съ концами.
Рзкая перемна въ муж поразила Двейру… Кажется, тотъ же самый Нахманъ, и въ то же время не тотъ, словно пришли и подмнили… Человку пятьдесятъ лтъ, а онъ якшается съ молодыми. У человка сдые волосы, а онъ дни и ночи то на улиц, то у кого-нибудь въ гостяхъ. Что же это такое, Господи Боже мой!.. И не сидится ему на одномъ мст: то вскочитъ, то побжитъ. Что же это такое?.. Старшая дочь жила по близости, на другомъ берегу рки, и радовалась Двейра, когда приходила дочь, и выражала передъ нею свое недоумніе, и жаловалась ей.

* * *

Въ большой синагог полумракъ. Медленно собирается народъ, а пока идетъ бесда. Тутъ же и Нахманъ. Маленькая фигурка съ вздернутымъ плечомъ поворачивается то въ одну, то въ другую сторону. Затронутъ очень важный вопросъ — и Нахманъ горячится, заикается.
— Какъ же такъ?— твердитъ Нахманъ.— Легко сказать, перехать всмъ въ Палестину! А что скажетъ Турція?
— Очень легко — важно и вско отвчаетъ Зелигъ Зельцеръ. У Зелига Зельцера заведеніе фруктовыхъ водъ, но, говоря о немъ, Зелигъ всегда прибавляетъ: ‘моя фабрика’. Какъ настоящій фабрикантъ, онъ говоритъ медленно и вско.
— Лл… егг…к…ко?— подскакиваетъ Нахманъ.— Восьми мм-милліонамъ евреевъ?
— Семь,— вноситъ кто-то свою поправку.
— Ну, пусть будетъ семь,— соглашается Нахманъ и начинаетъ высчитывать:— на дорогу нужно, на губернаторскій паспортъ нужно.
— Къ чему тутъ паспортъ?— смется кто-то сзади.
— Пп-п-аспортъ?— Нахманъ оборачивается къ невидимому оппоненту.— Скажите мн, я прошу васъ, а какъ вы передете границу? Крадучись? А? Семь милліоновъ человкъ будутъ ‘красться’ черезъ границу?
Среди слушателей растетъ смхъ. И все сильне горячится Нахманъ, начинаетъ высчитывать, путается въ цифрахъ.
— Ша!— стучитъ кто-то кулакомъ по пюпитру.— Пора уже молиться.
Становится тихо…
Помолившись, медленно идетъ Нахманъ домой, останавливается на каждомъ шагу, встртитъ человка, перекинется съ нимъ двумя-тремя словами — и бредетъ дальше. Къ вечеру у Нахмана падаетъ возбужденіе. Въ бг дня живетъ онъ повышенно, тревогу и боль куда-то гонитъ прочь спорами, разговорами, а приходитъ вечеръ, становится темно — и боль и тревога настойчиво заявляютъ о себ.
И не отпускаютъ он Нахмана вплоть до утра, до той минуты, пока не наступаетъ сутолока дня.
Дома пусто, глухо. Вяло и словно неохотно горитъ лампа. Спитъ Двейра. Устало садится Нахманъ къ столу, машинально перебираетъ разбросанные обрзки, тесемки.
Тягуче ползетъ ночь. И некуда уйти Нахману отъ безотрадныхъ безформенныхъ мыслей.
Но приходитъ новый день — и уже съ утра Нахманъ на улиц толчется среди людей, жестикулируетъ, споритъ, горячится. И отъ одного обывателя къ другому идутъ крылатыя словечки:
— Нахманъ — политикъ!
— Нашъ Нахманъ — политикъ.
— Ну, ребъ-Нахманъ, что слышно, напримръ, скажу я, въ Австріи?
— Ребъ-Нахманъ, слыхали? Новый циркуляръ…
— Ребъ-Нахманъ-политикъ!
…Скрипитъ колесо жизни…

VIII.

Верстахъ въ трехъ отъ Мереи, по ту сторону рки, сейчасъ же за густой тнистой рощей, лежало большое село Никодимовка, гд два раза въ году происходили огромныя ярмарки. На ярмарки со всхъ окрестностей съзжались люди, безъ конца тянулись нагруженные возы, летли шарабаны, пролетки, шли пшеходы. Никодимовка славилась своей мукой, которую такъ и называли ‘никодимовка’ — и подъ этимъ именемъ она расходилась по многимъ губерніямъ, а частью шла заграницу.
Село было богатое съ двумя церквами, съ огромнымъ количествомъ мельницъ. Было много лавокъ, каменныхъ домовъ. Недалеко находилась станція желзной дороги, откуда и пришелъ расцвтъ Никодимовки.
Рядомъ со своимъ богатымъ разодтымъ сосдомъ Мерея казалась жалкимъ темнымъ пятномъ, ютившаяся на двухъ невысокихъ холмахъ, она была похожа на горбатаго. Но не только вншній обликъ отдлялъ Мерею отъ Никодимовки, Никодимовка принадлежала къ другой губерніи, эта губернія уже лежала вн черты еврейской осдлости — и между Мереей и Никодимовкой лежала непроходимая пропасть. Эту пропасть трудно было заполнить. Создавалась она годами и съ каждымъ годомъ становилась все глубже и глубже, точно кто-то озлобленный усердно копалъ ее, выбрасывая лопату за лопатой…
Но тонкія, почти неуловимыя нити связывали Мерею и Никодимовку, тянулись черезъ насыпь. Въ Никодимовк жило 5—6 еврейскихъ семей: двое мукомоловъ, зять Нахмана — слесарь, сынъ николаевскаго солдата, и еще кое-кто. Въ большіе праздники никодимовскіе евреи молились въ мерейской синагог, иногда заглядывали въ Мерею и въ будніе дни — и длали они это спокойно, не боясь.
Иначе обстояло дло съ жителями Мереи. Посщали они Никодимовку рдко и то только тогда, когда нужда требовала: никодимовскіе мукомолы вели большую торговлю и отъ нея кое-что перепадало жителямъ Мереи.
Рядомъ съ никодимовскимъ евреемъ мереецъ казался жителемъ другой планеты, точно два совершенно различныхъ міра лежали бокъ-о-бокъ рядомъ, раздленные только узкой полоской земли. Крпче всхъ была связь съ Никодимовкой у Нахмана, но до смерти сына онъ былъ только разъ у своей дочери, и то по просьб Двейры. Пошелъ онъ, когда дочь захворала, но пробылъ въ Никодимовк недолго и быстро вернулся. Какъ разъ въ это время въ Никодимовк ждали новаго пристава, и кто-то пустилъ слухъ о предстоящей облав.
Старый приставъ зналъ, что мерейцы захаживаютъ и ночуютъ въ Никодимовк, но не вмшивался, а кто знаетъ, каковъ будетъ новый приставъ — и встревоженный зять поспшилъ выпроводить Нахмана. Слухъ оказался только слухомъ, но остался висть въ воздух, какъ невидимая, но возможная угроза.
Вскор сына убили, а когда посл его смерти жизнь Нахмана пошла по иному — иными глазами взглянулъ на ‘черту’ Нахманъ-политикъ.
Сталъ онъ чаще захаживать въ Никодимовку въ поискахъ за новостями, въ ненасытномъ желаніи быть среди новыхъ лицъ, среди новой сутолоки.
Вскор Нахманъ сталъ постояннымъ гостемъ въ Никодимовк.
Разъ, другой — и перестала для него существовать ‘черта’. Такъ же, какъ переступалъ порогъ любого дома въ Мере, переходилъ онъ мостъ, бралъ влво, огибалъ рощу,— и все это длалъ, не размышляя: земля въ Никодимовк была для него той же землей, что и мерейская, и онъ не глядлъ на нее, зная каждую пядь ея, каждый дорожніый столбикъ.
Не было разницы между однимъ клочкомъ земли и другимъ, а когда ему люди говорили объ этомъ — онъ недоумвающе выслушивалъ и, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ начатый разговоръ. По поводу его хожденій въ Никодимовку особенно любилъ распространяться Исроэль Залкиндъ, тоже портной. На Нахмана онъ никогда не смотрлъ, какъ на серьезнаго конкурента, а когда тотъ окончательно забросилъ работу, Залкиндъ счелъ своимъ долгомъ особенно дружески относиться къ нему и длалъ это на каждомъ шагу.
— Ой, ребъ-Нахманъ, — говорилъ Изроэль Залкиндъ, многозначительно сощуривъ глаза.— Ой, нарветесь вы! Вотъ не могу васъ понять. Кажется, человкъ газеты читаетъ, знаетъ гд и что, а ведетъ себя, какъ ребенокъ. Кому, какъ не вамъ, знать, что одна губернія — это одна губернія, а другая губернія — это другая губернія. Вдь вы человкъ съ умомъ, человкъ съ политикой.
Въ отвтъ Нахманъ бросалъ короткое ‘ну’. Тогда Залкиндъ такъ же многозначительно раскрывалъ глаза и полуобиженно говорилъ:
— Вамъ лучше знать, конечно. Но…
Вновь щурилъ глаза и, уже отходя, добавлялъ:
— Какъ хотите, я вдь не принуждаю. Я это отъ полнаго сердца.
Не разъ и Двейра пыталась образумить мужа, напуганная старымъ слухомъ объ облавахъ, но вс ея старанія, словно хрупкое стекло, разбивались о равнодушіе Нахмана.
Нахманъ ко всему былъ равнодушенъ, кром своей, какъ говорила Двейра, ‘политики, чтобы ей не дожить до завтрашняго дня’, и въ то же время кусокъ земли, отдляющій одну губернію отъ другой, не былъ для него частью той же политики.
Политика была въ другомъ — въ неясномъ, спутанномъ гд все хотя и исходило изъ смерти сына, но было далекимъ, нездшнимъ, а ‘черта’ лежала передъ самыми глазами, была простымъ, слишкомъ реальнымъ фактомъ и была связана съ тми жизненными проявленіями, отъ которыхъ Нахманъ торопливо и лихорадочно уходилъ въ несознанномъ желаніи заслониться отъ той жизни, гд убиваютъ сыновей, гд каждый шагъ долженъ сопровождаться крикомъ: ‘на, пей мою кровь’, гд нтъ отдыха.
И, какъ избалованный ребенокъ проходитъ мимо не интересной, не яркой игрушки, Нахманъ прошелъ мимо ‘черты’.
Въ одно изъ своихъ посщеній Нахманъ простудился. У зятя пилъ онъ чай съ малиновымъ вареньемъ, много и долго говорилъ, вспотлъ, а потомъ вышелъ, не успвъ еще отдышаться. Холодно было на улиц. Возл рощи налетлъ внезапный втеръ, продулъ насквозь — и еле-еле дошелъ Нахманъ до Мереи и слегъ.
Трудно было Нахману лежать: тяготила тишина, пугало безлюдіе, тянуло на улицу. Попробовалъ онъ разъ подняться, на силъ не хватило, а къ тому еще Двейра набросилась на него съ крикомъ. Сошлись они оба на томъ, что ему будетъ позволено сидть у окна.
День, другой сидитъ Нахманъ у окна.
Пусто на улиц, никого не видно. Не то снгъ падаетъ, не то дождь идетъ. Облака ползутъ и похожи на мокрыя тряпки. Попрятались люди. Тяжело Нахману безъ людей. Какъ разъ подошла первая годовщина смерти сына, въ этотъ день не сидлъ Нахманъ у окна.
Зажгла Двейра лампу. При свт дня тихій огонекъ лампы {Въ день годовщины должна горть лампа съ утра.} заговорилъ о чемъ-то безотрадномъ, тоскливомъ, казался мертвымъ напоминаніемъ о томъ, что мертво. Тусклый октябрьскій день насупился, точно скупой старикашка, и скупо свтилъ въ окна. Всхлипывала Двейра. Старикъ глядлъ на лампу, не мигая, съежился въ углу кровати, укрывшись старымъ женинымъ платкомъ, и всматривался упорно, словно сквозь тонкій язычокъ огня видлъ что-то важное, сокровенное — и не слезились глаза, только иногда вздрагивало искривленное плечо и о чемъ-то безвыходно-тяжеломъ говорила эта дрожь. На слдующій день Нахманъ ушелъ изъ дому, не слушая, что кричитъ ему въ догонку Двейра, и хотя чувствовалъ во всемъ тл какую-то слабость — все же весь день шагалъ по мстечку: зашелъ онъ къ Бруцкусу, отъ Бруцкуса къ Залкинду, даже къ рзнику зашелъ, что случалось очень рдко. Рзника вскор куда-то позвали. До вечера было еще далеко — и, выйдя отъ рзника, Нахманъ повернулъ къ мосту. Плыли по рчк тонкія льдинки, похожія на осколки стеколъ, у береговъ лежалъ полоской сроватый затоптанный снгъ, съ того берега тусклымъ пятномъ срла роща.
Нахманъ перешелъ мостъ и заковылялъ къ рощ… Ноги то и дло скользили съ дороги къ канавкамъ. Шальной втеръ билъ въ затылокъ, а потомъ вдругъ мнялъ направленіе и уже колотилъ въ лицо. Долго, очень долго шелъ Нахманъ и не усплъ онъ перекинуться съ зятемъ двумя-тремя словами, какъ уже наступилъ вечеръ, а къ вечеру снгъ повалилъ мелкими хлопьями, но густо, богато — и въ короткое время воздвигъ сугробы, разукрасилъ крыши и сплошнымъ блымъ пластомъ раскинулся по земл, не оставляя ни одной прорхи. Зять, уставшій за день, нудно говорилъ о своихъ длахъ, жаловался на кого-то, кого-то въ чемъ-то упрекалъ. Въ сосдней комнат плакалъ ребенокъ и мать тягуче тянула надъ нимъ псенку, иногда прерывая ее — и тогда слышалось сердитое, перемшанное со вздохами.
— Заснешь ли ты когда-нибудь? Охъ!.. Аа-аа!..
Какъ всегда къ ночи, пріумолкъ Нахманъ… Успокоивъ ребенка, появилась дочь, устроила старику постель, что-то сказала про погоду, спросила о Двейр — и ушла, а за нею вскор и зять ушелъ.
Холодно было Нахману, дрожь скользила по всему тлу, отъ головы къ плечамъ пробгали какія-то тонкія, колючія струйки. Подошелъ Нахманъ къ печк, пощупалъ ее — и къ теплымъ, почти горячимъ изразцамъ, надолго прижалась старческая искривленная спина. Такъ, сидя у печки, и заснулъ онъ. Лампа почадила немного, почадила и погасла, дернувъ въ послдній разъ конвульсивно тоненькимъ язычкомъ. Заблли окна, запушенныя снгомъ. Потекли минуты ночи — ровно, не торопясь, сплетаясь съ тишиной, но вдругъ тишина испуганно шарахнулась въ сторону, нарушился ровный бгъ ночи: громко и настойчиво кто-то стучалъ въ двери.

IX.

— Господинъ приставъ, — кричала дочь Нахмана, ловя пристава за руку.— Господинъ приставъ! Боже мой! Ну, пришелъ къ своей дочери старый еврей — такъ что же за это?
Два урядника стояли у дверей. Возл нихъ въ одномъ нижнемъ бль суетился зять Нахмана. Одной рукой онъ поддерживалъ розовые кальсоны, а другой отчаянно жестикулировалъ и быстро-быстро что-то шепталъ урядникамъ. Одинъ урядникъ отвернулся въ сторону, а другой однимъ глазомъ сердито подмигивалъ зятю, указывая на пристава, но зять не видлъ предостерегающихъ знаковъ.
— Господинъ приставъ,— умоляла дочь Нахмана.— Онъ сейчасъ уйдетъ, вотъ сейчасъ… Одну минуточку, господинъ приставъ, мой мужъ увезетъ его, вотъ какъ вы видите меня. Сейчасъ…
И, обращаясь, къ мужу кричала:
— Мендель, одвайся. Чего ты тамъ стоишь, погибель на тебя, одвайся!
А вперемежку отрывисто бросала по-еврейски:
— Гд твоя голова? Дурень, оселъ, покажи ему ‘звонкія’!…
Отъ пристава бгала къ мужу, отъ мужа къ урядникамъ и снова къ приставу, но приставъ коротко говорилъ:
— Нельзя.
И она отскакивала отъ него, точно мячъ.
Урядники шли къ Нахману… Какъ только полиція вошла въ комнату, Нахманъ испуганно метнулся отъ печки въ сторону, не понимая въ чемъ дло, но увидлъ свтлую шинель пристава — согнулся весь, спряталъ голову въ плечи и медленно поплелся обратно къ печк, вновь прижался къ изразцамъ и покорно обернулся къ приставу… Глядлъ на него нсколько мгновеній, а потомъ устало опустилъ голову на грудь и закрылъ глаза. Кричала и плакала дочь, тонкимъ голосомъ говорилъ зять, гудли голоса урядниковъ — и все время Нахманъ сидлъ съ закрытыми глазами. Когда урядники по приказанію пристава подошли къ Нахману и взяли его за плечи, и Нахманъ покорно отдался чужимъ рукамъ,— дочь его, не отдавая себ отчета въ томъ, что длаетъ, съ визгомъ подскочила къ урядникамъ и уцпилась за одного изъ нихъ, схватившись за шнуръ отъ револьвера.
Урядникъ дернулъ плечомъ и, обернувшись, спокойно и въ то же время быстро ударилъ ее кулакомъ въ грудь, отшвырнувъ къ стн. Она охнула коротко и присла.
— Гавриловъ, не дерись!— сухо сказалъ приставъ, направляясь къ дверямъ.
За нимъ двинулись урядники, ведя Нахмана. Не сопротивляясь, шелъ Нахманъ. Урядники стучали сапогами, что-то говорилъ приставъ, и слова, и крики, и тревога, казалось, шли мимо Нахмана, не затрагивая его, словно все, происходящее въ комнат, не касалось его, точно все это совершалось гд-то далеко за предлами понятнаго, разумнаго и здшняго.
Только тогда, когда единъ изъ урядниковъ, подталкивая его къ порогу, открывалъ дверь,— Нахманъ обернулся, увидлъ, какъ дочь поднимается съ полу, какъ метнулась въ сторону розовые кальсоны зятя — и задвигалъ губами, словно пережевывая что то, и вдругъ медленно и раздльно сказалъ, не заикаясь:
— Доброй субботы.
И на его потемнвшемъ лиц мелькнула какая-то странная улыбка.
…Позади остался домъ зятя, хрустлъ снгъ подъ ногами. Сосредоточенно и грузно шагалъ высокій урядникъ, а другой — вертлявый и маленькій — то и дло забгалъ впередъ, поддерживая шашку и шаркая одной ногой, и былъ онъ похожъ на юркую лохматую собаченку..
И на улиц Нахманъ снова повторилъ:
— Доброй субботы!
Вертлявый урядникъ прыснулъ:
— Чего ржешь?— буркнулъ высокій сердито,— приказано вдь потише.
Вертлявый урядникъ поднесъ руку ко рту, но не могъ сдержаться и захлебнулся отъ смха:
— Мм…ать честная! Хо-хо-хо… Жидъ-то какъ лопочетъ… Мн-то… Хо-хо-хо… По своему!..
За нимъ заскрипли чьи-то шаги: торопливо бжалъ зять Нахмана, уже одтый, догоняя пристава, и вдругъ увидлъ, что приставъ подходитъ къ дому мукомола Шапиро.
Падая, спотыкаясь, зять Нахмана побжалъ обратно къ своему дому, еле нащупалъ дверь и съ крикомъ ворвался въ комнату:
— Хана, они пошли къ Шапиро… Они идутъ ко всмъ. Плохо, плохо!..
… На крыльц мукомола Шапиро сидлъ Нахманъ, уронивъ голову на руки, а возл вертлявый урядникъ стоялъ на страж. Другой урядникъ рукояткой револьвера стучалъ въ двери.
Для остальныхъ облава прошла благополучно, никого не нашли, а рано утромъ Хана побжала къ приставу и вновь умоляла и упрашивала. Но ничто не помогло — и на третій день Нахмана отправили изъ Никодимовки этапомъ къ его мстожительству — въ Мерею.
Въ Мере и въ Никодимовк евреи засуетились.
— Чего вы молчали?— злобно плача кричала Хана никодимовскимъ евреямъ, — допустили, чтобы этапомъ отправили, этапомъ стараго больного человка… Тоже евреи! Не я ли просила васъ помочь! А теперь вы охаете!
Но никодимовскіе евреи охали по другому поводу: не было сомннія, что ночная облава произошла благодаря доносу.
За то въ Мере негодованіе Ханы встртило полное сочувствіе.
И чуть ли не въ десятый разъ разсказывала Хана:
— Этапомъ, представьте себ, этапомъ! Я прошу пристава: господинъ приставъ, вдь мой отецъ изъ Мереи, а Мерея, какъ вы знаете, на томъ берегу, позвольте, господинъ приставъ, мой мужъ отвезетъ его.
— Ну?— слышалось со всхъ сторонъ.
— Что ‘ну’? Этапомъ, говоритъ, онъ долженъ пойти, а я говорю: до Мереи вдь рукой подать, а онъ говоритъ: нельзя. Господи Боже мой, говорю я, старикъ больной, а онъ говоритъ: нельзя. Спрашиваю я: а долго продолжится этапъ? Немного, говоритъ онъ, немного, недль пять. Пять недль? Караулъ, пять недль? Гд, взять силъ? Смется онъ и говоритъ мн, что силъ не надо, что отца повезутъ. Ой, чтобъ его уже на кладбище повезли, собаку. Куда, спрашиваю я, куда его повезутъ? Куда? Въ губернскій городъ, а потомъ дальше. Въ губернскій городъ? Зачмъ? Для чего? Гд губернскій городъ и гд Мерея? Мерея здсь, подъ самымъ носомъ, десять шаговъ. Вижу я, смется онъ, приставъ нашъ, и говоритъ мн, что такъ нужно, что такъ идетъ этапъ. Сперва въ губернскій городъ, потомъ въ другой губернскій городъ, а потомъ дальше и дальше, пока не придетъ въ Могилевъ, а уже изъ Могилева въ Мерею. Гд Могилевъ и гд Мерея? Господи Боже мой, говорю я приставу, Мерея вдь здсь, возл Никодимовки!.. Ой!..
До поздней ночи горлъ свтъ въ дом Нахмана, и передъ послдними слушателями Хана жаловалась на никодимовскихъ евреевъ, ругала ихъ и отъ ругательствъ, волнуясь, переходила къ отцу:
— Охъ, объ отц и не спрашивайте, не спрашивайте, прошу я васъ. Чтобы я такъ знала о холер, какъ я знаю, что съ нимъ. Хоть бы онъ слово сказалъ. Сказалъ, уходя: ‘доброй субботы’ — и точно воды въ ротъ набралъ. ‘Доброй субботы’ — что вы скажете про это, когда до субботы еще два дня? Я какъ помшанная была, когда онъ это сказалъ, можете мн поврить. Сказать въ середин недли ‘доброй субботы’!? Ну? Ничего онъ не говоритъ, я была у него. Вотъ ничего не говоритъ. Я спрашиваю, а онъ молчитъ…
Охали женщины…
Отъ одного мерейца къ другому бгалъ Изроэль Залкиндъ и многозначительно щурилъ глаза:
— Ну, что я говорилъ? Не я ли говорилъ Нахману, что не кончится добромъ? А? Что вы скажете? А?
Изъ Никодимовки пришло извстіе, что облава произошла благодаря доносу и что донесъ конкурентъ мукомола Шапиро, думая этимъ подгадить Шапиро, но какъ разъ въ эту ночь у Шапиро никого не оказалось.
По этому поводу Зелигъ Зельцеръ фабрикантъ поругался съ рзникомъ: у рзника были кое-какія дла съ конкурентомъ Шапиро. Жена рзника, оскорбленная за мужа, не утерпла и устроила скандалъ жен Зельцера, назвавъ ее сводницей, та въ свою очередь встала на дыбы, а поддержала ее жена Изроэля Залкинда. Маленькія страсти разбушевались — и Мерея забыла про Нахмана политика, отдавшись новымъ злобамъ дня, а въ это время Нахмана везли въ арестантскомъ вагон въ губернскій городъ.
Изъ губернской пересыльной тюрьмы посл шестидневнаго сиднія его послали дальше. Встала новая тюрьма, за ней другая. И отъ одной тюрьмы къ другой шелъ Нахманъ, а съ нимъ шли сотни другихъ лицъ. Приказывали лечь — онъ ложился. Велли вставать — онъ вставалъ, и все это онъ длалъ покорно, только вздрагивалъ при окрикахъ.
Во время одного перехода какой-то сумасбродный конвойный офицеръ приказалъ надть наручни на всю этапную партію. Надли наручни и на Нахмана, и онъ принялъ это, не удивляясь, даже не взглянулъ на наручни.
Надъ нимъ подсмивались арестанты, сбрасывали съ него шапку, дразнили, что-то кричали надъ ухомъ. Иные, издваясь, подносили къ его рту куски мяса. И не глядлъ на нихъ Нахманъ, только отворачивался, когда мясо подносили слишкомъ близко къ губамъ… Кто-то за него получалъ кормовыя деньги, и однимъ кускомъ хлба Нахманъ жилъ цлый день. Не было для него разницы между днемъ и ночью — и отъ одного утра до другого Нахманъ сидлъ часами, полузакрывъ глаза, словно отъ невыносимой боли, и постоянной была темнота. Въ этой темнот Нахманъ незамтно для другихъ угасалъ — тихо и молча.
Въ душ не было ни молитвъ, ни словъ.
Уходя изъ дома зятя, сказалъ онъ: ‘доброй субботы’. Въ эти слова вложилъ всю горечь прошлаго, всю свою муку и боль — и замолкъ уже навсегда, словно пришелъ кто-то невдомый и грозный и раскаленнымъ желзомъ сжегъ и испепелилъ вс слова и вс мысли.
Такъ дв недли прожилъ Нахманъ, а на шестнадцатый день, когда съ вокзала этапъ направился къ М—ской тюрьм, конвойнымъ пришлось положить Нахмана въ сани: ходить онъ уже не могъ.
Изъ М—ской тюрьмы этапъ направился дальше. Въ небольшомъ уздномъ городк Нахмана передали въ руки мстной полиціи, а оттуда привезли его въ Мерею два стражника.
… Медленно плелись сани. По бокамъ на бортахъ сидли стражники, свсивъ ноги, курили и о чемъ-то болтали. Вился пріятный дымокъ отъ крпкой махорки, скрипли полозья по рыхлому снгу. Тянулся рдкій лсокъ… Изрдка съ втокъ падалъ тающій снгъ. День былъ теплый, кое-гд въ снгу мелькали проталины и на посвтлвшемъ неб такими же проталинами казались рдкія сроватыя облака.
Въ саняхъ на небольшой охапк сна лежалъ Нахманъ, подвернувъ одну ногу, запрокинувъ голову, и, когда сани попадали въ выбоины, Нахманъ съеживался въ какой-то маленькій комокъ, поднимая вверхъ искривленное плечо…
Сани въхали въ Мерею — и минутъ черезъ десять почти вся Мерея стояла возл саней, а дней черезъ пять та же Мерея хоронила Нахмана бездтника, и изъ всхъ его дтей за его гробомъ шла только одна дочь — Хана изъ Никодимовки.
И, какъ всегда, какъ десять, пятнадцать, тридцать лтъ тому назадъ, звенли кружки сборщиковъ и новые члены погребальнаго братства, но съ той же интонаціей, какъ и старые, печально и жалобно вскрикивали подъ звонъ кружекъ:
— Ццокэ тацэль мемой-есъ… Милосердіе спасаетъ отъ смерти.

X.

Вдова Ицика Брохесъ, Мирль, уже дней десять не вставала съ постели. Въ день смерти Нахмана къ ней никто не заходилъ, и она не знала, что творится въ Мере, — и поэтому злилась на весь міръ.
Только къ вечеру забжала сосдка.
Мирль услышала шаги сосдки и демонстративно отвернулась къ стн.
— Мирль, душенька — затараторила сосдка плаксиво.— Нахманъ умеръ, вотъ только что. Охъ, жаль Двейру бдную…
Мирль обернулась къ ней и сердито поджала губы.
— Не могли вы, Гитль, раньше придти? Вы вдь знаете, какъ я васъ жду, — сказала Мирль и обиженно замолчала, но тотчасъ же сла и оживленно спросила:
— Такъ вы говорите, онъ умеръ? Нахманъ этапникъ, да?

Андрей Соболь.

‘Русское Богатство’, No 6, 1913

Соболь Андрей Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Собачья площадка, Соболь Андрей Михайлович, Год: 1922
  2. Рассказ о голубом покое, Соболь Андрей Михайлович, Год: 1925
  3. Княжна, Соболь Андрей Михайлович, Год: 1924
  4. Мемуары веснущатого человека, Соболь Андрей Михайлович, Год: 1925
  5. Погреб, Соболь Андрей Михайлович, Год: 1922
  6. Последнее путешествие барона Фьюбель-Фьютценау, Соболь Андрей Михайлович, Год: 1922
  7. Заседание, Соболь Андрей Михайлович, Год: 1923
  8. Китайские тени, Соболь Андрей Михайлович, Год: 1923
Электронная библиотека