Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
ЧЕЛОВКЪ СЪ ПРОШЛЫМЪ.
Повсть.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Человек с прошлым, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1880
Время на прочтение: 91 минут(ы)
Гаврюшка халъ и улыбался… Происходило это не отъ того, что свтило горячее лтнее солнце, что кругомъ лсной дорожки развертывались чудныя горныя картины, что горный воздухъ былъ напоенъ ароматомъ горныхъ цвтовъ, а потому, что Гаврюшка халъ. Вдь онъ, Гаврюшка, всю жизнь ходилъ только пшкомъ и даже не ходилъ, а только бгалъ и прятался, и вдругъ, вотъ сейчасъ, онъ детъ на собственной лошади. Это былъ какой-то радужный сонъ, очевидная нелпость, вообще сплошное недоразумніе.
— Ай да Гаврюшка!— думалъ онъ вслухъ.— Нтъ, не Гаврюшка, а цлый Гаврила Ермолаичъ… Хуже: Гаврила Ермолаичъ, господинъ Пеньковъ. Ха-ха… ‘Вы куда это изволите прозжать, Гаврила Ермолаичъ?’ — ‘А такъ, для порядку… По своимъ собственнымъ дламъ’.— ‘А промежду прочимъ, ежели разобрать, такъ ты все-таки — Гаврюшка и при этомъ агроматная свинья… да’.— ‘А какъ вы смете такія слова выражать? Въ морду хотите?’… Ха-ха… Идолъ вы, Гаврила Ермолаичъ Пеньковъ!.. Хо-хо…
Эти мысли вслухъ обнаруживали неизлчимое легкомысліе Гаврюшки. Впрочемъ, на Чаушскихъ золотыхъ промыслахъ всмъ было извстно, что у Гаврюшки ‘заяцъ въ башк прыгаетъ’. Недавній спиртоносъ и промысловый ‘заворуй’ превратился теперь въ офиціальное лицо, т.-е. сдлался объзднымъ для поимки хищниковъ, воровавшихъ и скупавшихъ краденое золото.
— А Евгеній Васильичъ думаетъ, что купилъ меня?— продолжалъ Гаврюшка, раскачиваясь въ сдл.— Ха-ха… Сапоги новые выправилъ, кумачную рубаху, азямъ, шляпу,— весь твой Гаврюшка. Какъ бы не такъ… Дешево покупаешь, домой не носишь. А Гаврюшка, братъ, себ на ум… Его, братъ, на слпой свинь, пожалуй, и въ три дня не объдешь. Былъ воръ Гаврюшка, а продался и сталъ Гаврилой Ермолаичемъ Пеньковымъ… Хе-хе!.. Нтъ, ты погоди, не на таковскаго напалъ. У Гаврюшки своя линія… Сапоги-то онъ надлъ, это точно, и шляпу, и кумачную рубаху, да только свою-то кожу ее снимешь. Дуракъ вы, Евгеній Васильичъ, хотя и настоящій баринъ… Извините, что мы это пряменько вамъ говоримъ. Неустойка у васъ касаемо умственности… Обмозговали вы дльце, только повернулось оно колеей наоборотъ.
Но, за вычетомъ этихъ предательскихъ мыслей, въ душ Гаврюшки оставалось предательски-пріятное чувство, и онъ нсколько разъ осматривалъ и даже ощупывалъ свои новые сапоги, новую рубаху, азямъ и всю обмундировку. Всю жизнь проходилъ въ заплаткахъ, а тутъ весь — какъ новенькій пятачокъ… Ловко!.. Да еще револьверъ за пазухой — для обережи далъ Евгеній Васильичъ, значить, на всякій случай… Мало ли по промысламъ варнаковъ шатается… При послдней мысли Гаврюшка закрылъ свою пасть шершавой ладонью и удушливо расхохотался. Варнаковъ… Да ужъ чище его, Гаврюшки, кажется, не сыскать на сто верстъ. Настоящій, точеный варнакъ былъ, а снялъ заплатки и сталъ объздной. Чистое дло!.. Занятый своими мыслями, Гаврюшка не замтилъ, какъ остановилась лошадь, вытянула морду и принялась пощипывать молоденькую рябинку. Со стороны онъ походилъ на сумасшедшаго, да и былъ имъ сейчасъ на самомъ дл. Одна рожа чего стоила, скуластая, загорлая, съ узкими темными глазками. Тощая бороденка облпила эту красоту, точно мохомъ. А сколько шрамовъ было на щекахъ, на лбу и особенно на затылк… Много били Гаврюшку, били по чему ни попало, и онъ давно потерялъ счетъ всяческому увчью своего многогршнаго тла.
— Ахъ, ты, идолъ!— обругалъ Гаврюшка лукаваго коня, опомнившись отъ своего веселья.— Кого везешь-то, каналья?.. Вотъ я тебя взвеселю… Не знаешь начальства.
Нсколько ударовъ нагайкой отрезвили лошадь, и она галопомъ понеслась въ гору. Гаврюшка по-киргизски свсился съ сдла на одинъ бокъ, гикнулъ и опять захохоталъ.
А кругомъ разстилалась чудная картина. Горная лсная дорожка вилась змей среди живыхъ зеленыхъ стнъ. Это была только обочина громадной горы Синюхи. Въ самые жаркіе дни здсь стояла какая-то смолистая прохлада, особенно, когда прохватывалъ свжій горный втерокъ. Поднявшись на вершину, Гаврюшка придержалъ лошадь. Очень ужъ хорошо было… Справа подпирала Синюха сплошной зеленой глыбой, а слва уходила изъ глазъ глубокая горная долина, обставленная со всхъ сторонъ лсистыми горами. Получалось что-то въ род громадной круглой чашки съ обломанными краями. Это и была чаша съ золотымъ дномъ, по которому съ шумомъ летла горная рчонка Чаушъ. Прищуривъ одинъ глазъ, Гаврюшка пристально разсматривалъ дальній конецъ горной долины, гд грязнымъ пятномъ разлегся пріискъ. Вонъ и машину видать, и контору, и желтвшіе отвалы — словомъ, всю пріисковую городьбу.
‘Тепленькое мстечко издалось,— подумалъ Гаврюшка, подбирая поводья.— Было погуляно, было поворовано…’
Умная киргизская лошадь начала осторожно спускаться по каменистой круч. Ей не нужно было повода, да и дорога къ своей пріисковой конюшн — дло знакомое. Съ Чаушу гора Синюха выходила открытымъ каменистымъ бокомъ, и спускъ былъ для непривычной лошади не легкій. Гаврюшка повторялъ всмъ тломъ осторожные шаги своего коня, а въ нкоторыхъ мстахъ долженъ былъ откидываться совсмъ назадъ, чтобы не потерять равновсія. Какъ здсь все было знакомо Гаврюшк, каждый камень, каждый кустъ… Не мало онъ походилъ вотъ по этой самой дорог, пронося на промысла спиртъ. Дло аховое, и приходилось это всхъ прятаться. Не разъ Гаврюшка спасался бгствомъ, не разъ его ловили, не разъ стрляли по нему вдогонку, а вотъ онъ детъ бариномъ, на своей собственной лошади.
— Вонъ и Дуванъ…— вслухъ проговорилъ Гаврюшка, приглядывая изъ-подъ руки то мсто, гд дорога перескала рку.— Было попито, было погуляно…
Ему вдругъ сдлалось скучно, а потомъ какъ будто совстно. Да… другіе спиртоносы теперь вотъ какъ озлобились на него. Конечно, имъ завидно, ну, и злобятся. Еще вздуютъ, пожалуй, при случа: отъ нихъ все станется…
Спустившись съ горы, дорога пошла ржавымъ болотцемъ, едва тронутымъ корявымъ болотнымъ лскомъ. Здсь съ трудомъ можно было прохать на одной лошади, да и то днемъ. Для спиртоносовъ это болотце было отцомъ роднымъ: какъ погоня, сейчасъ въ сторону, а тутъ и конецъ — на лошади не угонишься по колеблющейся подъ ногами трясин. Случалось Гаврюшк и тонуть здсь, да ничего, оставался цлъ и невредимъ. Сегодня отъ болота такъ и парило. Пахло застоявшейся водой, гнилымъ деревомъ, мокрой болотной травой.
Подъзжая къ Чаушу, Гаврюшка нсколько разъ снималъ шляпу, прислушивался и чесалъ затылокъ. Лошадь тоже насторожилась и прядала ушами.
— Ну, ты, деревянный идолъ…— понукалъ Гаврюшка.— Не храпай!
Дуваномъ называлась небольшая круглая полянка, залегшая въ двадцати шагахъ отъ дороги. Здсь ‘дуванили’ скупленное золото… Издали полянку трудно было разсмотрть. Гаврюшка привставалъ въ стременахъ и зорко оглядывался кругомъ. Тутъ держи ухо востро, а то какъ разъ пролетитъ гостинецъ… Въ одномъ мст онъ остановилъ лошадь и понюхалъ воздухъ. Дло выходило скверное: съ Дувана пахнуло дымкомъ,— значитъ, тамъ кто-то былъ. Лошадь тоже почуяла присутствіе человка и осторожно вытягивала шею. Гаврюшка чувствовалъ, что у него мурашки бгутъ по спин. А вдь всего-то дла — перехать мостикъ черезъ Чаушъ, а тамъ сейчасъ же начиналась отличная дорога.
— Ну, ну!..— посылалъ Гаврюшка упиравшуюся лошадь.
Его вдругъ охватило малодушное желаніе слзть съ лошади и убжать, но было уже поздно. На всякій случай Гаврюшка досталъ револьверъ и не спускалъ глазъ съ Дувана. Пропадать, такъ пропадать… До мостика оставалось всего саженъ двадцать, когда послышался сухой трескъ и въ воздух взмыло блое облачко. Гаврюшка припалъ къ лошадиной ше — пуля просвистла подъ самымъ ухомъ. Лошадь рванулась и вынесла на берегъ, а сзади раздавался чей-то хохотъ.
— Эй, ты, купленый воръ!..
— Вотъ я васъ, варнаковъ!— ругался Гаврюшка, длая выстрлъ по направленію Дувана.— Я васъ!..
— Воръ! воръ! воръ!..
На берегу Чауша показались три фигуры. Гаврюшка сразу узналъ ихъ: это были его недавніе товарищи-спиртоносы.
— Что, Гаврюшка, получилъ гостинецъ?.. Погоди, не такъ еще уважимъ…
— Ахъ, вы, варнаки!.. Я вотъ васъ всхъ въ одинъ узелъ завяжу… Попомните купленаго вора.
Гаврюшка еще что-то хотлъ крикнуть, но только погрозилъ нагайкой, повернулъ лошадь и быстро исчезъ.
Отъхавъ съ версту, Гаврюшка вдругъ разсердился.
‘Что же это такое? Хорошо, что мимо пуля пролетла, а то вдь этакъ-то живого человка и убить можно до смерти… И убьютъ, непремно убьютъ!.. Вонъ какъ грозятся…’
— Это за двнадцать-то рублей жалованья?— вслухъ разсчитывалъ Гаврюшка.— Ловко… И сапоги останутся и вся снасть, а Евгеній Васильичъ другого объздного найметъ. Въ лучшемъ вид… Тутъ не обрадуешься.
Гаврюшка серьезно разсердился и ругался всю дорогу. Онъ только сейчасъ сообразилъ, зачмъ здилъ и изъ-за какихъ пустяковъ его могли убить. Евгеній Васильевичъ посылалъ съ письмомъ на пріискъ Трехсвятскій, къ Мар Семеновн, и отвтъ наказалъ привезти. Тоже, дло серьезное… Извстно, какія такія дла у Мары Семеновны. Положимъ, она стаканъ водки подала, а все-таки спиртоносы могли убить за господскую блажь… Гаврюшка перебиралъ эти мысли и ругался.
Чаушскіе промысла раскинулись по теченію Чауша верстъ на десять. Работы велись вверхъ по рк, и главная пріисковая контора помщалась около старыхъ промывокъ. Это былъ настоящій пріисковый городокъ, сложившійся изъ самыхъ разнообразныхъ построекъ, по мр надобности. Амбары, конюшни, магазины, сновалы, казармы, квартиры для разныхъ служащихъ — все это сошлось здсь безъ всякаго порядка, какъ сбившіеся съ кучу овцы.
Гаврюшка, завидвъ всю эту пріисковую городьбу, сразу отмякъ. Что же, въ самомъ-то дл, унывать раньше времени, а убьютъ, такъ убьютъ — двухъ смертей не будетъ. Нужно признаться, что немаловажной причиной перемны настроенія было совершенно пустое обстоятельство: Гаврюшка издали замтилъ кумачный сарафанъ пріисковой стряпки Агаьи. Эта проворная баба безъ ума летла изъ конторской кухни въ погребъ. Наврно, теперь Евгеній Васильичъ обдаетъ, вотъ Агаья и мечется, какъ угорлая. Гаврюшка даже покрутилъ головой и пріосанился въ сдл.
Къ контор онъ подъхалъ молодцомъ и спшился съ ловкостью конокрада. Агаья какъ разъ возвращалась изъ погреба съ какими-то тарелками.
— Евгеній Васильичъ обдаетъ…— заговорила она, оскаливъ зубы.
— Ладно… Скажи, что, молъ, Гаврюшка того…
Привязавъ лошадь къ столбу, Гаврюшка, не торопясь, отправился на кухню. Пріисковая контора походила бы на длинную казарму, если бы не три крылечка и низенькій палисадникъ, отгораживающій ее отъ дороги. Среднее крылечко вело въ квартиру управляющаго, лвое — собственно въ контору, а правое — въ кухню и людскую. Гаврюшка каждый разъ входилъ въ кухню съ устало-довольнымъ видомъ, какъ лошадь въ свою конюшню. Очень ужъ аппетитно здсь пахло и жаренымъ и варенымъ…
— Баринъ зоветъ…— сказала Агаья, успвшая отнести свои тарелки.
— Ахъ, ты, игрушка!— пошутилъ Гаврюшка, проходя въ маленькую дверь, которая вела изъ кухни въ столовую.
Евгеній Васильевичъ сидлъ въ конц длиннаго стола, сервированнаго совсмъ ужъ не по-пріисковому. Великолпный сетеръ-гордонъ сидлъ на стул рядомъ. Появленіе въ столовой Гаврюшки заставило Евгенія Васильевича оставить вторую порцію великолпнаго борового рябчика.
— Ну что?— коротко спросилъ баринъ, держа ножъ и вилку на всу.
— здилъ на Трехсвятскій, Евгеній Васильичъ… Видлъ Мару Семеновну и передалъ имъ письмо въ собственныя руки.,
— Ну?
— Вотъ он вамъ записку прислали…
— И только?— равнодушно спросилъ Евгеній Васильевичъ, принимая изъ рукъ Гаврюшки смятый конвертъ.
Гаврюшка переступилъ съ ноги на ногу, почесалъ затылокъ и, тряхнувъ головой, проговорилъ:
— А вдь меня чуть-чуть не поршили, Евгеній Васильичъ… Только это я поровнялся съ Дуваномъ, а въ меня — какъ запалятъ изъ ружья…
Баринъ посмотрлъ на врнаго раба своими усталыми срыми глазами, пожевалъ губами и спокойно замтилъ:
— Вроятно, холостымъ зарядомъ хотли тебя попугать… Знаютъ, что трусъ.
— Я? трусъ?.. Еще бы маленько, такъ и башка долой… Пуля-то чуть ко уху не задла.
— Это теб со страху показалось, Гаврюнгка…
— Грозятся поршить, Евгеній Васильичъ… Вамъ-то смшно, а мн и полъ-смха нтъ. Живъ человкъ — смерти боится…
Евгеній Васильевичъ улыбнулся, молча налилъ стаканъ водки и молча податъ врному рабу. Гаврюшка выпилъ залпомъ, вытеръ ротъ полой азяма и почувствовалъ себя кровно обиженнымъ. А баринъ смотрлъ на него и продолжалъ улыбаться.
— Они мн что сказали, Евгеній Васильичъ: купленый воръ… Это какъ по-вашему?..
Но баринъ уже хохоталъ, вздрагивая жирными плечами. Его полное, немного брюзглое лицо раскраснлось отъ натуги, на глазахъ выступили слезы. Онъ нсколько разъ хотлъ что-то сказать, но только безсильно взмахивалъ рукой. Свидтельницей этой нмой сцены была одна Агаья, стоявшая въ дверяхъ кухни съ кувшиномъ молока въ рукахъ.
— Такъ… какъ… они… сказали?.. Ку-пле-ный воръ? О-ха-ха…
Агаья тоже прыснула отъ смха и юркнула обратно въ кухню. Гаврюшка стоялъ блдный, какъ смерть. У него губы искривились тоже улыбкой. Потомъ онъ схватилъ свою шляпу, бросилъ ее о полъ и крикнулъ:
— Ежели такъ, Евгеній Васильичъ, такъ я теб не слуга!.. Изъ-за чего я башку-то свою подставлялъ? Теб вотъ смшно, а я-то подъ пулей былъ…
Гаврюшка выбжалъ въ кухню, и оттуда черезъ минуту полетли въ столовую новые сапоги, новая шляпа, новый азямъ, опояска, а баринъ все хохоталъ, откинувъ голову назадъ. Когда онъ успокоился немного, Гаврюшка шелъ мимо конторы въ одной рубах и даже безъ пояса, размахивая руками и ругаясь себ подъ носъ.
— Эй, Гаврюшка!— крикнулъ Евгеній Васильевичъ въ раскрытое окно.— Иди сюда… Мн съ тобой серьезно нужно поговорить, каналья.
— Не согласенъ!— отвтилъ Гаврюшка съ гордостью.— За ваши-то двнадцать рублей сраму не расхлебаешь…. Да еще башку отвернутъ, какъ пуговицу.
Этотъ эпизодъ скрасилъ для Евгенія Васильевича цлый день. Онъ давно уже не чувствовалъ себя въ такомъ прекрасномъ расположеніи духа. Тутъ все было хорошо: и ‘купленый воръ’, и летвшія изъ кухни обновы, и гордый видъ Гаврюшки, когда онъ проходилъ мимо оконъ конторы въ одной рубах. Да и полученная записка тоже была хороша по-своему. Писала Мара Семеновна, какъ курица лапой. ‘Сердечный мой другъ… Прізжалъ бы ты самъ, а не присылалъ записокъ. Плохо я разбираю по-писаному, а писать и совсмъ не умю. Въ писаряхъ не служила… А промежду прочимъ, мы вечоръ росчали бутыль съ вишневой наливкой. Ужо прізжай. Ты ее любишь, эту самую наливку. Капочка просила поклонникъ написать’.
— Вотъ такъ посланіе…— смялся Евгеній Васильичъ, перечитывая безграмотную записку.— Росчали бутыль… ха-ха!..
Вечеромъ Евгеній Васильевичъ веллъ разыскать Гаврюшку и привести къ себ на террасу, гд пилъ чай. Розыски Гаврюшки продолжались съ часъ, пока его не нашли гд-то на пріиск. Гаврюшка былъ пьянъ: онъ пропилъ свою новую рубашку — послднее, что оставалось отъ недавняго великолпія.
— Ну, иди, иди сюда…— заговорилъ Евгеній Васильевичъ, подзывая пошатывавшагося Гаврюшку къ столу.— Гд пропадалъ?..
— А ужъ дло мое… Вольный я человкъ… наплевать, однимъ словомъ!— бормоталъ Гаврюніка.— Не согласенъ, и длу конецъ…
— Да вдь не я тебя обидлъ, а твои же пріятели?..
— Нтъ, они-то правильно… Попъ разстрижоный, конь лчоный да воръ прощоный — одна цна. А вотъ ты меня обидлъ, Евгеній Васильичъ… ахъ, какъ обидлъ!
Гаврюшка присль на ступеньку и горько заплакалъ. Баринъ только развелъ руками — вотъ ужъ такого конца онъ никакъ не ожидалъ. Гаврюшка, очевидно, сентиментальничалъ, что уже совсмъ не шло ни къ его прошлому ни къ настоящему. Евгеній Васильевичъ нсколько разъ прошелся по террас, а Гаврюшка продолжалъ плакать, закрывъ лицо руками. Подучалась настоящая мелодрама.
— Перестань, Гаврюшка… Водки хочешь?
— Не согласенъ…
— Да о чемъ ты ревешь-то?..
— А объ этомъ самомъ… Ты думаешь, мн легко? Вотъ новую рубаху пропилъ, и сапоги пропью и азямъ… Раньше-то я и холодомъ и голодомъ жилъ, въ заплаткахъ ходилъ, а все-таки не купленый воръ былъ. А теперь ты же вотъ надо мной посмялся…
Евгеній Васильевичъ понялъ наконецъ психологію Гаврюшки и даже согласился съ ней до извстной степени. Гаврюшка оплакивалъ теперь свою утраченную голодную волю, тмъ боле, что и возврата ему къ прежнему ремеслу уже не было. У Евгенія Васильевича было какое-то удивительное влеченіе вотъ именно къ этому Гаврюшк, котораго онъ изъ ничтожества возвелъ на недосягаемую высоту. Правда, былъ тутъ и свой расчетъ, именно, что въ борьб со спиртоносами и скупщиками краденаго золота лучшимъ помощникомъ будетъ именно такой завдомый воръ, который зналъ вс ходк и выходы. Но все это только между прочимъ, а главное — Гаврюшка нравился Евгенію Васильичу цльностью своей натуры, тмъ, что спортсмены называютъ ‘кровью’. Все, что длалъ Гаврюшка, до сегодняшнихъ слезъ включительно, выходило и колоритно и своеобразно — словомъ, по-Гаврюшкину.
— Ну, такъ что же мы будемъ длать съ тобой?— спрашивалъ Евгеній Васильичъ, стараясь быть ласковымъ.
— А ничего… Терпть я тебя ненавижу!..
— Да какъ ты смешь такъ говорить со мной?
Баринъ опомнился во-время и дланно засмялся. Вдь пропасть ему въ этой трущоб съ тоски, ежели Гаврюшка его броситъ… Лто пройдетъ, а тамъ начнутся безконечные осенніе вечера, зимнія ночи, и безъ Гаврюшки будетъ скучно…
Солнце спускалось за Синюху. Съ горъ потянулись длинныя тни. Чаушъ похолодлъ. Наступали лтнія сумерки, драматизированный моментъ борьбы свта и тьмы. Нкоторые недостатки горнаго пейзажа, происхожденіе гетеры къ зависло отъ неугомонной пытливости пріисковаго духа, именно плшины вырубленнаго лса, цлыя площади разрытой земли, громадные отвалы перемывокъ и т. д.— вс эти недостатки теперь драпировались синевой горной дали, рчнымъ туманомъ и блуждающими вечерними тнями, точно какая-то заботливая материнская рука прикрывала грхи своихъ блудныхъ дтей, искавшихъ золота везд.
Итакъ, солнце спускалось съ какой-то торжественной грустью, точно закрывалось всевидящее око.
Евгеній Васильевичъ шагалъ по своей террас, заложивъ руки за спину. Его немного разстроила сцена съ Гаврюшкой, именно ему непріятно было еще разъ убдиться въ черной неблагодарности этого лукаваго раба. Кажется, ужъ онъ все для него длаетъ, даже больше того, на что самъ имлъ право, а лукавый рабъ швыряетъ подарки чуть ему не въ лицо.
— Вдь какая нервная каналья!— вслухъ думалъ Евгеній Васильевичъ, припоминая Гаврюшкины слезы.
Съ другой стороны, Евгеніемъ Васильевичемъ овладло именно вотъ въ такія лтнія сумерки какое-то гнетущее тоскливое чувство. Никакой опредленной причины не было, а тоска сосала и сосала. Евгеній Васильевичъ по цлымъ часамъ ходилъ по террас и разсматривалъ все одну и ту же картину. Вонъ въ глубин синла зубчатая стна горъ, потомъ тянулась болотистая равнина, на первомъ план — изрытая площадь пріиска. Кое-гд дымились огоньки у старательскихъ балагановъ. Въ сторон отъ дороги попыхивала паровая машина,— изъ-за большой свалки такъ и взлетали кверху кубы благо пара. Дневная суета теперь смнилась отдыхомъ, и работала только машина, откачивая воду отъ разрза. Гд-то лаяла собака, устало и сонно, чтобы показать свое собачье усердіе, гд-то слышалась псня, то замиравшая, то поднимавшаяся. Плъ женскій голосъ, вытягивая какую-то унылую мелодію. Вотъ эта псня сейчасъ и нагоняла тоску на Евгенія Васильевича. Зачмъ она поетъ, эта неизвстная пріисковая дама? О чемъ поетъ?.. Вроятно, и у ней свое бабье горе, своя тоска… Ахъ, скучно въ такіе вечера!.. Разв это жизнь, въ этой лсной трущоб… Еще днемъ, пока идетъ промысловая суета, ничего, а вотъ вечеромъ скучно. Главное, впереди все такія же сумерки, безъ конца…
— И это жизнь!.. Тутъ взвоешь, какъ цпная собака…
Пріисковая квартира управляющаго состояла изъ двухъ комнатъ: столовой и кабинета. Кабинетъ служилъ и спальней и гостиной. Столовая была обставлена, какъ слдуетъ быть настоящей столовой, а въ кабинет проявлялась очевидная привычка хозяина къ роскоши. Постель всегда была убрана съ большими претензіями: блоснжныя подушки, блоснжное покрывало, на стн бухарскій коврикъ, у кровати медвжья шкура. Большой письменный столъ былъ заставленъ ненужными бездлушками, портретами въ изящныхъ рамахъ и книгами въ изящныхъ переплетахъ. Въ углу стоялъ турецкій диванчикъ, передъ нимъ круглый столикъ съ альбомами. За кроватью, въ углу, помщался мраморный умывальникъ, заваленный всевозможными косметиками. На особой полочк на стн были разставлены въ трогательномъ порядк флаконы съ духами, одеколономъ и разными туалетными спеціями. Изъ этого бглаго описанія обстановки кабинета можно было заключить, что хозяинъ отличался большой чистоплотностью и жаждой комфорта. Служащіе, прізжавшіе съ другихъ промысловъ, могли только удивляться невиданной роскоши. Они, какъ дти, разсматривали каждую бездлушку и въ большинств случаевъ даже не могли догадаться объ истинномъ ея назначеніи. Особенно ихъ занималъ туалетный столикъ. Самые вжливые хихикали въ кулакъ, когда Евгеній Васильевичъ объяснялъ имъ назначеніе пуховки для пудры, цлой системы щетокъ и щеточекъ для волосъ, бороды, усовъ и ногтей, щинчиковъ, палочекъ, мудреныхъ спецій, придававшихъ кож матовую близну и блескъ.
— Охъ, уморилъ, Евгеній Васильичъ!— просили пощады пріисковые волки, по недлямъ не умывавшіе ни рукъ ни лица.— Вотъ бы показать нашимъ бабамъ… Уморушка!..
Евгеній Васильевичъ только пожималъ плечами, выслушивая эти дикія рчи. Настоящіе дикари, не имющіе даже приблизительнаго понятія о цивилизованномъ существованіи, и очень жалкіе дикари. Ихъ приводила въ нмой восторгъ каждая блестящая бездлушка. Но всхъ забавне въ этомъ отношеніи былъ Гаврюшка, считавшій барина прямо повихнувшимся. Нужно было видть, съ какимъ глупымъ лицомъ онъ каждое утро убиралъ кабинетъ, что было его прямой и главной обязанностью. Гаврюшку ставило въ полное недоумніе существованіе такихъ вещей, какъ умывальникъ. Ну, для чего умывальникъ, когда можно было вымыть рожу прямо изъ ключика или къ кухн надъ лоханкой? А ужъ для чего баринъ обсыпаетъ рожу мукой, потомъ третъ ее разными составами, чиститъ зубы пятью порошками, пилитъ ногти пилой — этого Гаврюшка не могъ одолть и слдилъ за всми операціями, какія продлывалъ надъ собою баринъ, съ такимъ видомъ, какъ смотрятъ на сумасшедшихъ. Потомъ онъ отводилъ душу уже на кухн, въ обществ кухарки. Гаврюшка даже вымазывалъ свою рожу настоящей мукой, показывая нагляднымъ путемъ, что длаетъ баринъ.
Да, солнце заходило, и Евгеній Васильевичъ испытывалъ свое гнетущее тоскливое настроеніе. Вотъ уже оно скрылось за Синюхой, и разомъ вся картина потемнла, точно ее задернули флеромъ. Предметы начинали принимать фантастическія очертанія. И какъ быстро мнялась картина, съ каждой минутой. И на террас почти уже совсмъ темно, но Евгеній Васильевичъ не требовалъ огня. Пусть будетъ темно, какъ у него на душ.
— Баринъ… а баринъ…— послышался голосъ гд-то въ темнот.
— Кто тамъ?
— Да я, Гаврюшка…
— Ну, что теб понадобилось?
— А я, значитъ, письмо забылъ… Отъ Мары-то Семеновны письмо я въ шапк везъ, а другое за пазуху спряталъ.
— Какое письмо?
— Ну, то самое, значитъ, которое мн Никешка дорогой отдалъ. Онъ изъ городу халъ, встрлъ меня и говоритъ: ‘вотъ твоему барину письмо’. Ну, я его и привезъ, а потомъ и забылъ, потому какъ скинулъ твою-то дареную одежду, а письмо было за пазухой. Стряпка ужъ потомъ въ куфн его на полу нашла…
— Ахъ, ты, мерзавецъ, Гаврюшка!..
— Вотъ теперь ты правильно, Евгеній Васильичъ: вся моя неустойка.
Гаврюшка вышелъ изъ темноты только посл этихъ предварительныхъ переговоровъ и подалъ барину узкій конвертъ, смятый и покрытый грязными пятнами. Евгеній Васильевичъ даже вздрогнулъ, по форм конверта угадавъ, отъ кого могло быть письмо. Онъ бросился съ письмомъ въ свой кабинетъ, дрожавшими руками зажегъ свчу и съ какой-то жадностью принялся перечитывать адресъ. Да, это было то самое письмо, котораго онъ ждалъ цлыхъ три года. Вотъ этотъ неровный и тонкій женскій почеркъ… Къ довершенію всего, адресъ былъ написанъ по-французски — Monsieur Е. Luginiue, и письмо дошло только какимъ-то чудомъ. Онъ бережно разрзалъ конвертъ и съ замирающимъ сердцемъ прочелъ небрежно набросанныя строки:
‘Милый Котокъ, настоящее письмо служитъ прекраснымъ доказательствомъ моей аккуратности и того, что я не забыла тебя… Забытъ тебя — это могла придумать только твоя пылкая фантазія. Скажу больше: я часто, очень часто вспоминала тебя и скучаю по теб… Ты не улыбайся надъ послдней фразой, потоку что я разъ даже расплакалась, когда въ нашемъ кружк пили за твое здоровье. Увы? изъ старыхъ знакомыхъ осталось очень немного… два-три человка, а остальные куда-то исчезли. Впрочемъ, все это въ порядк вещей… Что ты длаешь, Котикъ? Скоро ли я услышу о твоихъ милліонахъ? Мн много-много нужно теб сказать, на сейчасъ ду въ театръ. Цлую тебя, моего Котика. Твоя Lea’.
Внизу была приписка: ‘Мой адресъ тотъ же. Я оставлю свою квартиру только тогда, когда ты увезешь меня къ себ на пріиски… Еще и еще разъ твоя Lea’.
Въ теченіе трехъ лтъ это было первое письмо, написанное по-французски, Евгеній Васильевичъ перечиталъ его разъ девять, пока не выучилъ наизусть. Ему все здсь было дорого, даже та милая ложь, которой были пропитаны, кажется, самые, буквы. Аккуратность поистин трогательная — она отвтила на двадцатое его письмо, отвтила ровно черезъ два года, она соскучилась по немъ — о, теперь она, наврно, не узнала бы его, если бы встртила на улиц: ей много-много нужно сказать ему — не о чемъ имъ говорить, какъ не говорили они ни о чемъ и въ свои лучшіе дни. Понятно было происхожденіе письма: Lea, вроятно, была несчастна и, по логик несчастій, вспомнила о старомъ друг. Онъ видлъ даже столикъ, на которомъ писалось это письмо, видлъ камеристку Barbe, которая относила это письмо, видлъ всю обстановку… А въ центр всего стояла она, ее своей тонкой граціозной фигурой, удивительнымъ лицомъ и вчнымъ красивымъ безпокойствомъ. Красавицей Lea не была, но была больше чмъ красавица… Сколько жизни, огня, остроумія и безумнаго веселья! На такихъ женщинъ нельзя сердиться, имъ все прощается, он никого не любятъ, а зато многихъ губятъ съ легкомысленной жестокостью. Да, и первымъ изъ нихъ былъ Евгеній Васильевичъ Лугининъ.
— И все-таки милая, милая, милая…— вслухъ закончилъ онъ эти размышленія.— Другой Lea нтъ.
Онъ взялъ письмо, еще разъ перечиталъ и поцловалъ.
— Милая… единственная… несправедливая…
На письменномъ стол въ модной плюшевой рам стоялъ большой женскій портретъ. Это была капризная женская головка, прикрытая широкополой шляпой іа Рембрандтъ. Евгеній Васильевичъ долго, и внимательно разсматривалъ это лицо и, къ своему ужасу, замтилъ, что начинаетъ уже позабывать его. Знаете ли вы это страшное, ощущеніе, когда измняетъ самая память а все покрывается забвеніемъ, какъ траурнымъ флеромъ? Да, благодать забвенія… простая фотографія, а живого лица уже не было. У Евгенія Васильевича выступали слезы на глазахъ…
Девять часовъ. На террас подъ стекляннымъ колпакомъ горятъ дв стеариновыхъ свчи. На стол холодный ужинъ. Евгеній Васильевичъ не могъ ни къ чему притронуться. Полученное письмо подняло въ немъ цлую бурю воспоминаній. Онъ никакъ не могъ успокоиться,
— Позвать мн сюда Гаврюшку,— говоритъ онъ кухарк.
Въ нкоторыхъ положеніяхъ одиночество невыносимо. Оно гнететъ, какъ могильная плита. Является страстная потребность видть живое лицо, слышать живой голосъ.
Гаврюшка уже спалъ въ кухн и появляется на террас заспанный, недовольный, готовый нагрубить. Евгеній Васильевичъ наливаетъ стаканъ водки и молча подаетъ лукавому рабу. Гаврюшка нсколько времени мнется, чешетъ затылокъ, а потомъ съ какимъ-то ожесточеніемъ хлопаетъ стаканъ залпомъ.
— Садись…
— Ничего, постоимъ.
Спросонокъ Гаврюшка отличается нкоторой недоврчивостью и смотритъ на барина подозрительно. Баринъ, очевидно, заблажилъ… Это съ нимъ бываетъ.
— Садись.
У Гаврюшки свой кодексъ приличій и свой хорошій тонъ. Онъ колеблющейся походкой проходитъ черезъ террасу и усаживается на ступеньку террасы, точно чувствуетъ себя здсь безопасне. Евгеній Васильевичъ ходитъ по террас и слушаетъ, какъ Гаврюшка угнетенно вздыхаетъ, потомъ зваетъ и третъ рукой рожу, точно хочетъ снять съ нея какую-то паутину.
— Теб не стыдно, Гаврюшка, заваливаться спать ни свтъ ни заря?— говоритъ Евгеній Васильевичъ обиженно.
— Въ самый разъ теперь спать, потому утромъ встаемъ съ птухами… У васъ свои часы, баринъ, а у насъ свои.
Евгенія Васильевича гнететъ окружающая ночная тишина, и онъ никакъ не можетъ привыкнуть къ тому, что все около него засыпаетъ въ девять часовъ. Самъ онъ ложится спать только въ два часа утра. Пробовалъ спать, какъ другіе, но изъ этого ничего не выходить. Его и безъ того мучила безсонница. Въ такія минуты онъ поднималъ Гаврюшку и мучилъ его разговорами.
— Гаврюшка, ты глупъ…
— Я-то?.. Нтъ, баринъ, ежели всякому другому столько ума, такъ съ нимъ бы и способу не стало. Отъ ума люди и съ ума сходятъ…
— А какъ ты про меня полагаешь: умный я человкъ?
Гаврюшка пристальпо смотритъ на барина, щуритъ свои узкіе глазки, улыбается и крутитъ головой.
— Ни къ чему тебя не примнить, Евгеній Васильичъ: какъ будто и есть умъ, и какъ будто и не совсмъ…
— Ну, ну, договаривай, каналья. Почему же не совсмъ?..
— А вотъ по этому, по самому… Настоящій баринъ какъ долженъ со мной разговаривать: ‘Гаврюшка, ты опять пьянъ, каналья?’ И сейчасъ въ морду… А ты только обругаешься, а настоящаго ничего и нтъ.
— Драться я не могу… фи!..
— Вотъ я и говорю, что у тебя неустойка. По видимости, точно, вся барская повадка, а душа короткая. Баринъ должокъ зврь-звремъ ходить.
Евгеній Васильевичъ смется надъ этимъ опредленіемъ и наблюдаетъ Гаврюшку. Настоящій дикарь, дикарь чистой крови, и дунетъ по-звриному, какъ полагается дикарю!..
Сейчасъ разговоръ начался въ другомъ род. Евгеній Васильевичъ вынесъ портретъ Lea и показалъ Гаврюшк.
— Вотъ, посмотри… Нравится?..
Гаврюшка долго и внимательно разсматривалъ портретъ, даже повернулъ рамку и посмотрлъ, нтъ ли чего сзади, а потомъ равнодушно поставилъ его на столъ.
— Ну что?
— А ничего…. И съ рожи тонка, и плечи покатыя. По-нашему, не стоящая бабенка… Двухъ фунтовъ ей не поднять.
— Вотъ и вышелъ ты болванъ… Это знаменитая красавица, которая всхъ сводила съ ума. Понимаешь?..
— Красавица, говоришь?
Гаврюпіка фыркнулъ и, по привычк, закрылъ свою пасть рукой.
— Да, красавица… ахъ, какая красавица, Гаврюшка!.. Она мн дорого стоитъ… Знаешь, сколько? Тысячъ сорокъ… Если бы были еще сорокъ тысячъ — нтъ, все равно, не хватило бы никакихъ денегъ. Попимаешь? Сорокъ тысячъ — это два пуда золота…
— Два пуда? ловко… Да она и вся-то двухъ пудовъ не свситъ. А что же въ ей любопытнаго, баринъ, въ этой самой двк?..
— А все… Какъ она смялась, какъ дурачилась! Жизнь… огонь… И никогда, никогда не была скучной, ни на одно мгновеніе.
— Развертная двка, по-нашему. Есть такія… съ разговоромъ.
— Да… И ничего банальнаго! Три раза она богатла и три раза разорялась. Скажетъ только одно слово: скучно! И конецъ всему… Пальцемъ не пошевелитъ и все пуститъ прахомъ. Потомъ на время исчезнетъ и снова появится, но ужо въ другой обстановк.
— Откеда же она деньги брала?
— Доньги? Деньги сами къ ней шли, Гаврюшка… Считали за счастье, если она ихъ брала. Счета деньгамъ не было.
— Конечно, у денегъ глазъ нтъ, да и господская дурь при этомъ самомъ… Другой баб сколько ни дай, все ей мало. Бывало дло и у насъ. Травншь-травишь деньги, точно въ яму валишь, а она же тебя въ трубу и выпуститъ. Наши пріисковыя бабы тоже ловкія, и деньгами ихъ не удивишь. Она же еще потомъ надъ тобой и смется… Уверливы больно.
— Ничего ты не понимаешь, Гаврюшка… Нужно женщину брать разомъ. Нужно показать ей свое преимущество… Нужно овладть ея волей, каждой мыслью, каждымъ желаніемъ. Такой романъ у меня былъ съ Lea… Много было другихъ женщинъ раньше, но т такъ, а эта одна. Въ первый разъ я увидлъ ее въ лож Михайловскаго театра. Она сидла съ какимъ-то гвардейскимъ офицеромъ… Какъ сейчасъ ее вижу… Сидитъ у барьера и никуда глазомъ не поведетъ. Львица… На ней было какое-то необыкновенное сро-розовое платье и такая же шляпа. Въ ушахъ солитеры… Волосы соломеннаго цвта, перчатки выше локтя… Онъ ей что-то говорилъ все время, а она отрицательно покачивала веромъ… Потомъ этотъ офицеръ застрлился. Онъ растратилъ какія-то казенныя деньги… да. Бываетъ… Я узналъ черезъ знакомыхъ, кто она такая, и меня представили ей въ тотъ же вечеръ. О, это былъ роковой вечеръ… Какъ теперь, вижу эти сро-зеленые глаза, полуопущенное верхнее вко, длинныя рсницы, тонкую шейку, маленькія уши и удивительные зубы — это были не зубы, а дв нитки жемчуга. Она рдко смялась и была особенно хороша, когда на лиц у нея появлялось какое-то дтское выраженіе. Говоря между нами, Lea была порядочно глупа…
Евгеній Васильевичъ совершенно забылъ, что Гаврюшка не понимаетъ и половины его разсказа. Но ему нужно было высказаться. Если бы не было Гаврюшки, онъ сталъ бы разсказывать стнамъ. Это была мучительная потребность. Гаврюшка выслушалъ до конца весь романъ съ Lea и нсколько разъ покачалъ головой.
— Растерзать ее мало, вотъ что!— заявилъ онъ ршительно.
— Ахъ, ты ничего не понимаешь…— стоналъ Евгеній Васильевичъ.— Разв есть такія другія женщины? Да разв можно быть такой? Что деньги — наплевать… Были, и нтъ ихъ. И вотъ, видишь, она вспомнила меня… Готова хоть сейчасъ пріхать сюда. Lea великодушна…
Въ это великодушіе Lea Евгеній Васильевичъ и самъ не врилъ, но ему почему-то нравилось придавать ей несуществовавшія качества.
Свчи догорали. На восточной сторон неба уже пошли утреннія отбли, Евгеній Васильевичъ нсколько разъ звнулъ. Пора было спать.
— Ну, теперь убирайся,— проговорилъ онъ, разстегивая бешметъ.— Я хочу спать.
Гаврюшка молча поднялся, почесалъ затылокъ и отправился къ себ въ кухню. Онъ пошелъ не террасой, а садикомъ, и дорогой все встряхивалъ головой, какъ взнузданная лошадь.
— У барина на чердак-то того…— думалъ Гаврюшка вслухъ.— А все-таки онъ, чортъ, подвелъ меня. Былъ заворуй Гаврюшка, а теперь сталъ купленый воръ…
А баринъ, оставшись одинъ, опять ходилъ по террас и думалъ одинокую горькую думу. Зачмъ онъ разболтался передъ хамомъ? Вдь это послдняя ступенька — дальше итти некуда. Онъ потерялъ уваженіе къ самому себ… Что бы сказала Lea, если бы увидла его амикошонство съ Гаврюшкой? О, презрнный, жалкій, несчастный человкъ…
‘Я схожу съ ума!— въ ужас думалъ Евгеній Васильевичъ, хватаясь за голову.— Пропащій окончательно тотъ человкъ, который пересталъ уважать самого себя’.
Бываютъ такіе дни, когда заново переживается вся жизнь. Именно такой денекъ выдался Евгенію Васильевичу: прошлое было поднято взбалмошнымъ письмомъ Lea. Вотъ и Гаврюшка ушелъ, и за Синюхой занялось лтнее быстрое утро, и сдлалось совсмъ холодно, какъ бываетъ только на ранней зар, а онъ все ходилъ по своей террас и не замчалъ, какъ разговариваетъ самъ съ собой.
— А что, если выписать, въ самомъ дл, Lea сюда?.. Она съ радостью подетъ, особенно, если сказать, что въ Сибирь можно хать только въ мужскомъ костюм… Одинъ такой маскарадъ чего стоитъ!.. Какой-то мудрецъ сказалъ, что если бы придумали эффектный костюмъ для эшафота, то нашлось бы немало охотницъ пожертвовать жизнью, чтобы только хоть разъ показаться передъ публикой въ такой эффектной роли… Костюмъ — все, особенно для Lea. А затмъ можно прибавить… гм… Отчего я не могу сказать, что эти промысла мои, и даже показать ей цифру намываемаго ежегодно золота? Двнадцать пудовъ — это даже Lea пойметъ… Конечно, потомъ все это разоблачится, Lea подниметъ бурю… гм… вообще суметъ повести дло горячо. Но вдь женщины любятъ прощать и спасать погибающихъ — это ихъ спеціальность. Вернувшись въ Петербургъ, Lea сочинитъ цлую легенду о своемъ путешествіи въ новую Колхиду за золотымъ руномъ… Я даже могу ей помочь придумать соотвтствующую обстановочку: тутъ и женскій героизмъ, и страшныя опасности, которымъ онъ подвергался, и черная неблагодарность стараго друга… Вообще мысль… идеи!.. Въ самомъ дл, я тутъ совсмъ засидлся и, выражаясь вульгарно, обросъ мохомъ.
Чтобы проврить послднее, Евгеній Васильевичъ принесъ изъ кабипета зеркало и долго разсматривалъ въ него свою физіономію. Да, восемь лтъ изгніанія сказались сильно… Вонъ на макушк уже просвчиваетъ начинающаяся лысина, глаза какіе-то мутные, щеки обрюзгли, цвтъ лица какой-то дряблый — вообще время поработало надъ нимъ съ большимъ стараніемъ. Недавній красавецъ даже вздохнулъ, бросая зеркало. Еще два-три года, и конецъ всему. О, онъ отлично зналъ, какъ кончали такіе красавцы… Въ свое время онъ зналъ такихъ, которые въ два-три года превращались въ развалины. А какъ они тяжело разставались со своими недавними успхами, привычкой сосредоточивать на себ общее вниманіе — вдь это сказывалось въ каждомъ движеніи, въ каждомъ взгляд, въ каждомъ слов. Они выпячивали, по старой привычк, грудь, гордо окидывали публику поблекшими глазами, принимали красивыя позы и не замчали, какъ все это смшно. Лучшимъ барометромъ служило въ этихъ случаяхъ вниманіе женщинъ: он переходили къ другимъ богамъ. Но отставные красавцы ничего не желали замчать, потому что трудно отказаться отъ самого себя. Неужели и онъ будетъ такимъ же?.. Вдь это самая мучительная смерть. Боже мой, вдь у него уже сдые волосы проступаютъ, хотя онъ и старался объяснить это неблагопріятными обстоятельствами. Какая же старость въ тридцать пять лтъ! Будь другія обстоятельства, онъ продержался бы еще лтъ десять. Конечно, необходимъ нкоторый режимъ, просто выдержка характера.
— Да, выдержка…— думалъ онъ вслухъ.— Ахъ, старость, старость!.. Неужели же все кончено?.. Нтъ… нтъ… нтъ… Я не хочу! Да, не хочу — Нтъ, еще позвольте… Гвардія умираетъ, но не сдается.
Увлекшись этими мыслями, Евгеній Васильевичъ даже погрозилъ кулакомъ невидимому врагу. Да, подождите… Нужно умть желать, а воля двигаетъ горами. Если бы раньше онъ подумалъ объ этомъ, теперь не сидлъ бы въ этой проклятой трущоб, а то скатился по наклонной плоскости самымъ глупымъ образомъ. Да, стыдно, стыдно даже припоминать подробности собственнаго позора, а ихъ было достаточно. Воображеніе работало, какъ по ошибк пущенная въ ходъ машина. Изъ туманной мглы воспоминаній поднялся цлый рой тней, картинъ и сценъ, и Евгеній Васильевичъ снова ихъ повторялъ, какъ школьникъ, который и во сн сдаетъ трудный экзаменъ.
Да, много этихъ воспоминаній…
Вотъ онъ, Женя Лугининъ, балованое дитятко старой дворянской семьи. Тамъ, на Ок, громадное барское имніе съ великолпнымъ барскимъ домомъ, цлымъ штабомъ изъ дворни, охотой, собственнымъ оркестромъ,— правда, здсь доживались послдніе красные дни, но это никого не пугало, не заботило и не печатало. Разв Лугинины могли жить иначе?.. Маленькій Женя выросъ въ этой помщичьей шири, повитый и вскормленный на широкій ладъ. У него и въ натур съ дтства сказалась эта ширь и чисто-русская безшабашная доброта, которой ничего не жаль. Это немного сказочное дтство и закончилось совершенно сказочно: вдругъ ничего не стало, точно невидимая рука убрала декораціи. Такъ-таки ровно ничего, какъ это только и можетъ быть на Руси: барская усадьба опустла, барскій домъ замолкъ, захирлъ, развалился, дворня разошлась, старый барскій садъ заглохъ — ничего и ничего.
Впрочемъ, были другія имнія, которыя позволяли Лугининымъ вести широкую жизнь въ столиц. Правда, что это былъ только призракъ стараго, но, по крайней мр, сохранялась вся старая складка. Женя въ этотъ роковой періодъ усплъ пройти черезъ руки боннъ, гувернантокъ, дядекъ, гувернеровъ, учителей, репетиторовъ и просто разныхъ monsieur, а затмъ очутился въ привилегированномъ учебномъ заведеніи, въ которомъ не усплъ кончить благодаря той же шири. Осталась одна дорога, по которой шли вс Лугинины: военная служба. Женя отбылъ юнкерское училище и поступилъ въ дорогой полкъ блестящихъ офицеромъ. Вс Лугинины были блестящими офицерами, въ полку сохранился цлый рядъ воспоминаній о подвигахъ прежнихъ Лугининыхъ, смлыхъ, добрыхъ, безпутныхъ и на знавшихъ счета деньгамъ. Вся семья точно ожила, увидавъ Женю въ знакомомъ военномъ мундир, и даже старинные фамильные портреты точно улыбнулись. Если бы они могли говорить, то, наврно, сказали бы: ‘да, это онъ, нашъ Лугининъ’. Но, вмст съ достоинствами, Женя несъ въ себ и наслдственные недостатки. Онъ слишкомъ рано узналъ толкъ въ женщинахъ, картахъ и томъ образ жизни, который присвоенъ былъ всмъ Лугининымъ. Это былъ почти обязательный бурный періодъ, который смнялся прежде жизнью въ собственной деревн.
— Женя, помни, что ты послдній Лугининъ,— говорила мать со слезами на глазахъ.
Отца давно уже не было: онъ умеръ вмст съ крпостнымъ порядкомъ. О немъ какъ-то мало вспоминали, точно это такъ и должно было быть. Вдь вс Лугинины умирали рано, и слдующее поколніе поднималось женщинами. И какія были вс хорошія женщины… Такихъ женщинъ больше не стало, и, можетъ-быть, поэтому фортуна послдняго Лугинина закончилась такъ печально. Люди вообще измельчали въ самый короткій періодъ — и не нашлось такой двушки, которая во-время спасла бы послдняго Лугинина отъ наслдственной болзни — долговъ. Пришлось оставить дорогой полкъ, и превратиться въ ‘рябчика’. Это былъ настоящій ударъ для всей семьи. Послдній Лугининъ узналъ, только то, что у нихъ ничего не осталось, кром широкихъ аппетитовъ, привычекъ къ безшабашной роскоши и круглаго пуля впереди.
— Теперь самое время жениться…— ршила maman, врившая въ судьбу,
— Гд же она?— скрашивалъ Женя, чувствовавшій себя неловко въ штатскомъ плать.— Гд она, maman?
— Лугинины безъ невстъ не оставались, мой другъ…
Начались поиски богатой невсты, но — увы!— въ своей дворянской сред ея не оказалась. Пришлось поступиться фамильными традиціями я искать просто богатой невсты. Такихъ было много: дочери богатыхъ купцовъ, чиновниковъ и просто темныхъ личностей. Жен всхъ больше понравилась одна еврейка, и онъ женился бы, если бы не воспротивилась мать.
— Когда меня да будетъ, тогда длай, какъ знаешь,— ршительно заявила maman.— А при мн этого не будетъ…
Вс Лугинины были хорошими дтьми, и Женя простился со своей послдней мечтой. Для него это было поворотнымъ пунктомъ. Готовый проявиться семейный инстинктъ былъ заглушенъ и быстро началъ размниваться на мелкую монету. Это уже не было безумнымъ весельемъ юности.
На первомъ план теперь стоялъ ‘образъ жизни’,— нужно было гд-нибудь и какъ-нибудь пристроиться. Начались поиски того завтнаго мста, которое дало бы и солидное положеніе, и средства, и будущее. Благодаря сохранившимся связямъ, Женя пристраивался раза три и каждый разъ бросалъ службу. Это было все не то, что требовалось. Въ какихъ-нибудь два-три года изъ Жени выработался серьезный молодой человкъ съ ршительной складкой въ характер. Онъ хотлъ вырвать у судьбы силой то, въ чемъ она ему отказала такъ немилосердно. И мечты осуществились… Счастье улыбнулось послднему Лугинину. Положимъ, онъ служилъ въ частномъ коммерческомъ предпріятіи, служилъ не изъ чести, но это не мшало раскрыться очень широкому горизонту. Блестящая вншность, умнье себя держать, а главное — успхи у женщинъ сдлали гораздо больше, чмъ вс связи и фамильныя знакомства. Положимъ, что вылзать въ люди, благодаря вниманію женъ, дочерей и содержанокъ разныхъ коммерческихъ и длецкихъ тузовъ, немного претило, но приходилось мириться въ виду будущаго. Только бы выйти въ люди, въ т настоящіе люди, которые длали большія, настоящія дла. Да, были такіе люди и такія дла, и послдній Лугининъ хотлъ сдлаться однимъ изъ первыхъ. Онъ теперь благословлялъ судьбу, что во-время разстался съ семейными традиціями. Тотъ міръ умеръ, и его мсто занялъ другой — расчетливый, холодный и безжалостный. Иллюзій не полагалось, и даже въ интимныхъ чувствахъ подкладкой являлась приходо-расходная книжка.
Пять лтъ упорной работы сдлали то, что изъ легкомысленнаго, тароватаго и нерасчетливаго офицера выработался настоящій длецъ послдней формаціи. Правда, Евгеній Васильевичъ — Жени уже не было — прошелъ тяжелую школу, но цль была достигнута, когда нашему герою было всего двадцать восемь лтъ. Онъ стоялъ на виду, его вс знали, а глазное — вс врили въ него. Это сознаніе своей силы было лучше всего. Теперь черезъ руки Евгенія Васильевича проходили такія страшпыя суммы, о какихъ не смли мечтать самые смлые его предшественники, умвшіе только проживать. Но за дльцомъ стоялъ живой человкъ, который пригнулъ себя къ земл. Когда все устроилось, этотъ живой человкъ и сказался. Евгеній Васильевичъ развернулся такъ, что ему могли только заявляться. Дни проходили за рабочимъ столомъ, а ночи отдавались гомерическимъ кутежамъ. Тутъ все покупалось, начиная отъ устрицы и кончая улыбкой модной женщины. Собственно говоря, оригинальнаго въ этомъ ничего не было — вс богатые люди такъ жили, но Евгеній Васильевичъ внесъ бшеный размахъ, родовую удаль и какое-то отчаянное веселье.
Всего какихъ-нибудь три года стоили ему страшныхъ денегъ. Главная статья расхода были женщины, тотъ особый міръ, который велъ счетъ на десятки и сотни тысячъ. На карту ставилось все, чтобы удовлетворить самолюбіе. Lea явилась здсь послдней ставкой. Она даже не нравилась Евгенію Васильевичу, но у нея было позорно-громкое имя. Ее нужно было отнять у другихъ во что бы то ни стало…
Наступилъ и роковой день итога… Разыгрался одинъ изъ тхъ краховъ, которые повторяются время отъ времени съ большой помпой. Процессъ корнета Лугинина въ свое время надлалъ шума и занялъ на время все вниманіе публики, благодаря и дйствующимъ лицамъ, и средствамъ, и пикантнымъ подробностямъ. Евгеній Васильевичъ помнилъ только роковое утро, когда онъ пріхалъ къ Lea,— все кругомъ рушилось, оставалась женщина. Она приняла его довольно сухо, потому что уже знала о случившемся крах.
— Ты посмотри на свой морда!— по-русски сказала она, подавая ему зеркало.— Посмотри…
— А что?— удивился Евгеній Васильевичъ, разсматривая свое лицо.
Lea захохотала, грубо и нахально, и проговорила только два слова:
— Жауликъ… мазурикъ…
Послдній Лугининъ даже замахнулся, чтобы однимъ ударомъ убить эту гадину, но во-время опомнился. Черезъ четверть часа Lea уже плакала, потому что ее вызывали въ судъ свидтельницей.
— О чемъ же ты плачешь?— удивлялся Евгеній Васильевичъ.
— У меня есть старый мамаша… Старый мамаша все будетъ узналъ…
— Успокойся, пожалуйста: во-первыхъ, твой старый мамаша не читаетъ русскихъ газетъ, во-вторыхъ, этотъ процессъ дастъ теб еще неслыханную популярность, и, въ-третьихъ, ты должна серьезно обдумать костюмъ, въ которомъ явишься на суд. Понимаешь, вся публика будетъ тебя ждать… каждое твое слово будетъ ловить…
Процессъ Лугинина выдлялся только бшеными цифрами растраченныхъ денегъ и пикантными подробностями. Козломъ отпущенія являлся именно этотъ послдній Лугининъ, и на немъ сосредоточилось все вниманіе. Цлыхъ дв недли былъ онъ у позорнаго столба, когда выплывали на свтъ Божій вс мелочи. Не осталось, кажется, такой мелочи, которую не вытащили бы. Все прошлое корнета Лугинина промелькнуло передъ публикой, упивавшейся его позоромъ. Онъ сидлъ на скамь подсудимыхъ изящно-спокойный, даже съ легкой улыбкой презрнія, и начиналъ терять самообладаніе только въ моменты, когда на сцену выступало какое-нибудь новое женское имя. А ихъ было такъ много, этихъ женскихъ именъ. Евгеній Васильевичъ не понималъ только одного, чему радовалась эта публика? А она радовалась, онъ это чувствовалъ. Больше — ему завидовали, хотя и заднимъ числомъ.
— Вс вы такіе же!— хотлось ему крикнуть.— Только недостаетъ силенки…
А главное, только сидя на скамь подсудимыхъ, Лугининъ почувствовалъ тотъ стыдъ, отъ котораго человкъ не уйдетъ, какъ не уйдетъ отъ собственной тни. Ахъ, какъ все глупо… Это сознаніе давило и угнетало его. Если бъ даже присяжные и оправдали его, то этимъ еще не сняли бы съ него душившее его сознаніе. Молодой красавецъ, съ выдающился общественнымъ положеніемъ, и вдругъ такая позорная жизнь и такой жалкій конецъ. И ничего, что могло бы удержать, остановить, образумить… Лугининъ теперь смотрлъ на самого себя издали и презиралъ, хотя не былъ по душ хуже другихъ. Такъ, подошла такая несчастная линія… И позоръ, позоръ, который не смоется ничмъ. Ему теперь стоило только назвать свою фамилію, чтобы всякій порядочный человкъ брезгливо отвернулся отъ него. Вдь это тотъ самый Лугининъ, который составлялъ фальшивые отчеты, растрачивалъ чужія деньги, подписывалъ фальшивые векселя и т. д., и т. д. И для чего? Для пьяныхъ оргій, для безобразія… Онъ обманывалъ сотни людей, доврявшихъ ему свои послдніе гроши, нажитые тяжелымъ трудомъ. Тутъ были и немощные старцы, и безпомощныя вдовы, и опекаемые малолтніе, и все это теперь вопіяло и требовало возмездія.
Онъ самъ себя осудилъ и потому встртилъ обвинительный вердиктъ почти равнодушно. Только бы скоре кончилась вся эта тяжелая процедура. О будущемъ онъ старался не думать: будетъ, что будетъ.
Наступило и это будущее. Лугининъ былъ сослалъ ‘въ не столь отдаленныя мста Сибири’, съ лишеніемъ нкоторыхъ правъ и преимуществъ и съ обязательствомъ не вызжать изъ мста ссылки въ теченіе трехъ лтъ. И вотъ онъ въ глухомъ провинціальномъ городишк, за тысячи верстъ отъ Петербурга, въ совершенно незнакомой ему обстановк, среди чужихъ людей, обычаевъ и порядковъ. Это были три тяжелыхъ года… Не разъ Евгенію Васильевичу приходила мысль о самоубійств, до того была невыносимо. Сибиряки привыкли къ ссыльнымъ и относятся къ нимъ равнодушно, хотя подъ этимъ равнодушіемъ и скрыто много чисто-сибирскаго ехидства. Ссыльный все-таки остается чужимъ человкомъ и, вдобавокъ, человкомъ съ прошлымъ. Это прошлое лежитъ несмываемымъ пятномъ. Повидимому, его и принимаютъ, какъ своего человка, и обращаются за панибрата, а при первомъ случа бросятъ прямо бъ лицо позорную кличку. Сознаніе этого органическаго отчужденія отравляетъ всю жизнь. Другимъ тяжелымъ обстоятельствомъ для Лугинина были собратья по ссылк. Ихъ было человкъ шесть: два остзейскихъ барона, сосланныхъ за убійство въ запальчивости и раздраженіи своихъ кучеровъ, какой-то подозрительный польскій графъ, старавшійся изобразить изъ себя политическаго преступника, а въ сущности сосланный за контрабанду, бывшій городской голова — русачокъ, обокравшій банкъ, еврей изъ фальшивыхъ монетчиковъ, гусарскій офицеръ, восточный человкъ и т. д. Словомъ, компанія приличная. Въ другое время Лугининъ никому изъ нихъ не подалъ бы руки, а тутъ волей-неволей приходилось коротать время вмст. Всего тяжеле было то, что вс презирали другъ друга, интриговали, ссорились, распускали другъ про друга невозможные слухи и вообще держали себя самымъ компрометирующимъ образомъ.
И съ этими подонками приходилось проводить время. Мало того, эти пропащіе люди не могли простить Лугинину его прошлаго, его успховъ и отравляли жизнь по каплямъ. Только въ ссылк люди достигаютъ этого искусства, потому что праздной мысли не на чемъ успокоиться. Съ коренными сибиряками Лугининъ изъ гордости долго не ршался знакомиться, предчувствуя возможность обидныхъ инцидентовъ. Здсь было все возможно. Но время длало свое дло, и сами собой образовались нкоторыя связи. Все-таки живые люди, живыя лица, интересы,— на время забывалось то прошлое, которое прошло мучительной тнью и, въ не столь отдаленныя мста. Здсь Лугининъ понялъ ту простую истину, почему преступникъ, скрывшій преступленіе съ дьявольской ловкостью, въ конц концовъ не выдерживаетъ и, выражаясь офиціальнымъ языкомъ, отдаетъ себя въ руки правосудія. Это особая психологія, которая совершенно неизвстна нормальнымъ людямъ. Лугининъ понялъ это на самомъ себ: онъ безъ конца повторялъ про себя свое прошлое… И это который день. Терялась самая граница, отдлявшая область воображенія отъ дйствительности. Стоило остаться одному, и начиналась эта мучительная работа. Лугининъ по десятку разъ въ день переживалъ свою бурную жизнь и по десятку разъ приходилъ къ своему жгучему позору. Именно это было какое-то жгучее чувство. А потомъ являлась безконечная вереница самыхъ разнообразныхъ комбинацій: вдь вотъ что нужно было сдлать, сказать, написать и т. д. Это была та внутренняя казнь, отъ которой погибаютъ самыя сильныя натуры. Вынужденное бездлье давало достаточно времени для этой казни. Лугининъ ненавидлъ свою квартиру, себя самого, времена года, перемны дня и ночи, потому что это были только ступеньки, по которымъ тащилось что-то до того мучительное, чему нтъ названія.
И все-таки оставалось что-то въ род надежды, врне — призракъ надежды. Вдь у него было столько друзей… Они его провожали, общали писать, говорили какія-то жалкія слова. И вдругъ никого… Онъ былъ забытъ, какъ живой покойникъ. А вдь въ свое время за нимъ ухаживали, передъ нимъ заискивали, гордились знакомствомъ съ нимъ. Онъ имлъ неосторожность напомнить нкоторымъ о своемъ существованіи и даже не получилъ отвта, Тамъ все умерло для него… Боже мой, чего бы онъ ни далъ за то, чтобы отомстить этимъ друзьямъ и показать имъ, чего они стоятъ!.. Но это была недосягаемая мечта, даже въ самомъ отдаленномъ будущемъ. Даже враги были лучше, потому что были справедливе. Лугининъ длиннымъ рядомъ безцвтныхъ и пустыхъ дней прошелъ черезъ всю философію отчаянія и къ концу трехлтняго срока достигъ того тупого состоянія, которое граничило съ самоубійствомъ. День прошелъ, и слава Богу… И сколько такихъ дней когда уходили молодость, здоровье, лучшія силы — все. И ни одинъ день не вернется…
Наконецъ кончились и эти три роковыхъ года. Нужно было что-нибудь предпринимать. Т микроскопическія средства, которыя Лугининъ получалъ отъ родныхъ, конечно, не могли его удовлетворять и, кром того, тяготили, какъ вынужденная милостыня. Времени было достаточно, чтобы обдумать во всхъ подробностяхъ возможный ‘проспектъ’ дальнйшаго существованія, Лугининъ зналъ только одно, что ни за какія блага въ мір не обратится за совтомъ, поддержкой или помощью къ кому-нибудь изъ своихъ бывшихъ друзей,— онъ предпочелъ бы пустить себ пулю въ лобъ. Посл долгихъ колебаній онъ написалъ письмо къ своему злйшему врагу, создавшему все дло. Онъ разсказалъ здсь все, что пережилъ и почему ршился обратиться именно къ нему. Этотъ маневръ оправдалъ себя. Врагъ откликнулся и доставилъ Лугинину мсто управляющаго на золотыхъ пріискахъ по систем рки Чауша.
Лугинину показалось, что онъ родился во второй разъ, когда его дорожный тарантасъ вызжалъ изъ проклятаго сибирскаго городишка, гд онъ столько вынесъ. Впереди была цль, нчто живое, а главное, работа. Ему теперь нравился и сибирскій просторъ, и эти зеленыя горы, и бойкая промысловая жизнь, и совершенно исключительный мірокъ пріисковаго люда, до купленаго вора Гаврюшки включительно. Много времени отняло знакомство съ новымъ дломъ, потомъ устройство хоть какой-нибудь обстановки и вообще вся та практическая дятельность, которая не оставляла свободнаго времени для наболвшихъ думъ о прошломъ. Въ этомъ приспособленіи прошло около года, и Лугининъ точно ожилъ.
Но это продолжалось только въ періодъ приспособленія, а когда онъ закончился — явилась страшная тоска. Вдь хотлось жить въ тридцать пять лтъ… Къ этому критическому періоду относится знакомство Лугинина съ Марой Семеновной Голыхъ, владвшей богатйшимъ Трехсвятскимъ пріискомъ. Пріисковая молва гласила, что ловкій петербургскій баринъ такъ или иначе околпачитъ пріисковую сибирскую дуру. Мара Семеновна состояла на положеніи вдовы уже около пяти лтъ и была еще въ томъ цвтущемъ возраст, когда мысль о замужеств не является преступленіемъ. Правда, что она была почти безобразна, но зато богата. Что думалъ самъ Лугининъ, никому не было извстно.
— Оженимъ мы барина…— давно ршилъ про себя Гаврюшка.— Ужъ это врно!..
Черезъ три дня Евгеній Васильевичъ веллъ Гаврюшк засдлать своего любимаго иноходца.
— Ты подешь со мной,— коротко замтилъ онъ.
— Куды хать-то?— озлобленно спрашивалъ врный рабъ.
— А вотъ увидишь… Знаешь, что я не люблю глупыхъ вопросовъ.
Дло было утромъ, значитъ, баринъ собрался не въ ближній путь, и Гаврюшка имлъ полное основаніе считать себя обиженнымъ.
Евгеній Васильевичъ позавтракалъ, противъ обыкновенія, очень рано и торжественно облекся въ синюю куртку и такія же рейтузы: это былъ его спеціальный костюмъ для верховой зды. Когда-то онъ здилъ недурно, какъ здятъ въ манежахъ, а теперь опустился и держался въ сдл мшковато. Впрочемъ, на иноходц можетъ здить всякій, и для этого не нужно никакой науки.
— Куда его чортъ понесъ?— соображалъ Гаврюшка, слдуя за бариномъ на горбоносомъ и ‘раскостномъ’ киргиз съ поротымъ ухомъ.
А баринъ халъ по промысламъ, вверхъ по теченію Чауша. Онъ сдлалъ легкую остановку у новыхъ работъ, гд сносили верхній пластъ для новаго ‘разрза’, и вызвалъ десятника. Около сотни пріисковыхъ таратаекъ, какъ мухи, расползлись въ глубокой земляной выемк, спускавшейся уступами. Собственно ‘постель’, т.-е. золотоносный песчаный слой, начиналась въ третьей сажени. Евгеній Васильевичъ прикинулъ на глазъ сдланную за недлю выемку и нахмурился. Десятникъ его надувалъ.
— Ты у меня смотри, сахаръ!— пригрозилъ Евгеній Васильевичъ вороватому десятнику, вытянувшемуся передъ нимъ безъ шапки.
— Что вы, Евгеній Васильичъ… Да сейчасъ съ мста не сойти, ежели что…— бормоталъ десятникъ, встряхивая головой.— Ужъ, кажется, стараемся…
— Хорошо, хорошо, поговоримъ посл…
Гаврюшка, стоя за барской спиной, закрылъ свою пасть ладонью, чтобы не расхохотаться. Ловко десятникъ влопался… Подтянетъ ужо его Евгеній Васильевичъ. Узорилъ всю механику… Орлиный глазъ у Евгенія Васильевича: какъ взглянулъ, такъ все плутовство и увидлъ.
— Я поговорю съ тобой,— повторилъ баринъ, давая поводья иноходцу.
Когда Евгеній Васильевичъ повернулъ по дорог къ Дувану, для Гаврюшки сдлалось ясно, куда они дутъ. Конечно, на Трехсвятскій, за семь верстъ киселя сть. На худой конецъ, верстъ двадцать пять будетъ. Потомъ Гаврюшка ужасно встревожился: опять приходилось хать мимо проклятаго мста. Пожалуй, и двухъ заразъ укокошатъ… Конечно, баринъ смлъ, да и спиртоносы охулки на руки не положатъ. Сильно трусилъ Гаврюшка, однако прохали Дуванъ благополучно. Хоть бы треснуло что въ сторон, а Евгепій Васильевичъ въ самомъ опасномъ мст, перехавъ Чаушъ, остановилъ лошадь и, не торопясь, закурилъ папиросу.
— Форси, форси, деревянный чортъ!— ругался про себя Гаврюшка, съежившись въ сдл, какъ гршная душа.— Какъ разъ гостинецъ прилетитъ…
Цлый часъ Гаврюшка испытывалъ сильную дрожь въ спин, пока халъ по болоту къ Синюх. Въ одномъ мст онъ даже припалъ къ лошадиной ше по воровской привычк, когда впереди послышалось быстрое шлепанье ногъ, и затмъ звуки замерли. Очевидно, навстрчу шли спиртоносы и бросились съ дороги въ сторону, какъ вспугнутый тетеревиный выводокъ.
— Евгеній Васильичъ… слышали?
Баринъ даже не удостоилъ отвта, что уже окончательно обозлило Гавртопіку. Теперь ‘купленый воръ’ уже ничего не боялся и даже желалъ, чтобы спиртоносы хорошенько пугнули хвастливаго барина.
‘Поглядлъ бы, какъ ты лататы задалъ’,— думалъ Гаврюшка на своемъ воровскомъ пріисковомъ жаргон.
Вотъ и подъемъ на гору Синюху,— опасность осталась позади. Лошади бодро начали подниматься на кручу. Солнце ярко освщало все шире и шире развертывавшуюся горную панораму. Гаврюшк какъ-то вдругъ сдлалось совстно за свою заячью трусость. Вдь вотъ баринъ, онъ глазомъ не повелъ… Удалый баринъ, нечего сказать. Вотъ и перевалъ черезъ Синюху. Евгеній Васильевичъ остановился, чтобы дать лошади раздышаться. Гаврюшка изъ вжливости отъхалъ въ сторонку, чтобы раскурить свою трубочку-носогрйку, которую носилъ за голенищемъ.
— Короткая у тебя душонка, Гаврюшка,— замтилъ баринъ, подбираясь лъ сдл.— Ку, признайся, сильно трусилъ, когда по болоту хали?
— Я?.. трусилъ?.. Еще не родился тотъ человкъ, котораго Гаврюшка бы струсилъ. Самого добрые люди боятся.
— А зачмъ за лошадиную шею давеча спрятался? Ахъ, ты…
Гаврюшка даже покраснлъ. Онъ былъ уничтоженъ. И какъ это баринъ могъ видть? Вдь на спин у него глазъ нтъ.
До Трехсвятскаго осталось верстъ пятнадцать. Дорога шла подъ гору, и лошади, привычныя къ горнымъ тропамъ, пошли ходкой рысью. Евгеній Васильевичъ подтянулся въ сдл и любовался картинами горной дороги. Хорошо здсь лтомъ, точно въ парк,— именно этимъ сравненіемъ баринъ и подумалъ и даже вздохнулъ, припоминая далекое прошлое, когда онъ катался на настоящей англійской лошади по настоящему парку, въ обществ настоящей амазонки. Въ сущности говоря, природа безъ женщины не иметъ даже смысла, какъ красивый цвтокъ безъ аромата.
— А Мара-то Семеновна того…— неожиданно заговорилъ Гаврюшка, болтая локтями въ тактъ скакавшей лошади.
— Чего?
— А вотъ это самое, Евгеній Васильичъ… Можетъ, вы запримтили ейную племянницу, Капитолину Михевну. Она, значитъ, Мара Семеновна, держитъ ее въ черномъ тл, а Трехсвятскій-то въ полномъ прав у Капитолины Михевны. Конечно, она на двичьемъ положеніи и ничего не понимаетъ…
— Какъ такъ?— изумился баринъ и даже пріостановилъ лошадь.— Какое полное право можетъ быть у Капочки?
— А вотъ такое!.. Я-то это самое дло вотъ какъ хорошо знаю. Въ лучшемъ вид… Значитъ, еще когда родитель Капитолины Михевны, Михей Зотычъ, были въ живности, такъ при мн и заявку на Трехсвятскій длали. Какъ же, вотъ какъ сейчасъ его вижу… Ихъ было два брата — старшій Абрамъ Зотычъ, а Михей Зотычъ меньшакъ. Ну, Абрамъ-то Зотычъ въ степи гурты гонялъ и золотомъ не любопытничалъ, а Михей Зотычъ даже очень былъ подверженъ золоту. Замашка эта самая у него была… Ну, когда пали слухи, что на рчк Каменк старатели обыскали жилу, онъ сейчасъ туда и сейчасъ старателямъ отступного, и заявку на себя сдлалъ. Вотъ и вышелъ Трехсвятскій пріискъ… Оченно хорошо все помню, потому какъ тогда одного спирту переносилъ старателямъ и не сосчитать сколько!.. Недли съ три пировали…
— Ну, а какъ же пріискъ очутился у Мары Семеновны?
— Опять-таки все на моихъ глазахъ было, Евгеній Васильевичъ… Значитъ, Михей-то Зотычъ вдовлъ уже который годъ, а Капитолина Михевна были еще совсмъ махонькой двчонкой. Изъ-за нея онъ и во второй разъ не женился… Ну, а потомъ дло это самое обставилъ, Трехсвятскій себя оправдалъ вполн, и Михей Зотычъ вошелъ въ большіе капиталы, а только все какъ будто тосковалъ. Все есть, а милъ-сердечна друга нтъ… Ну, сталъ онъ задумываться, а потомъ, того, возьми и помри. Совсмъ даже безо времени померъ, пятидесяти годовъ не было, да и двочка эта самая осталась посл него годку по восьмому. Все-таки духовная, сказываютъ, сдлана была на Капитолину Михевну… Хорошо… Сейчасъ, значитъ, въ дло и вступись старшій-то братъ Абрамъ Михеичъ и оборудовался опекуномъ. Смирный былъ человкъ, а тутъ не ошибся. Онъ на Мар-то Семеновн на второй былъ женатъ, она-то совсмъ молодая была и подбивала его на все. Забрали они Трехсвятскій, забрали Капочку и зачали жить-поживать да добра наживать… Ну, а тутъ и Абрамъ Зотычъ душу Богу отдали, потому какъ были ужъ старички. Дтей у нихъ не осталось, и Мара Семеновна все посл нихъ заграбастала. Завидущая она на деньги… Только и то сказать, что баба она орелъ. Другому мужчин супротивъ нея не сдлать. Везд сама: и въ шахту спустится и верхомъ на лошади гоняетъ,— на вс руки баба. И Капитолину Михевну держитъ въ ежовыхъ рукавицахъ, въ томъ род, какъ круглую сироту.
— Что же ты мн этого раньше не разсказалъ, идіотъ?
— Чего тутъ разсказывать-то: всмъ извстно. Къ слову не пришлось… Въ прошлый разъ Мара Семеновна изъ собственныхъ рукъ мн агроматный стаканъ водки поднесла. Правильная женщина.
— Ужъ на что правильне! Ахъ, ты, идіотъ, идіотъ, Гаврюшка…
— Ужъ каковъ зародился… Хорошіе-то по хорошимъ, а мы вашей милости достались.
Евгеній Васильевичъ не обратилъ никакого вниманія на эту дерзость, потому что былъ совершенно ошеломленъ разсказомъ Гаврюшки. Онъ еще разъ заставилъ его повторить все съ начала и задумчиво произносилъ въ тактъ разсказа:
— Такъ, такъ… гм… да.
У него въ голов быстро созрлъ цлый планъ. Какъ это онъ раньше самъ не могъ догадаться? Гаврюшка, конечно, глупъ, да и онъ не умне. Можно было спросить, навести справки стороной. Евгеній Васильевичъ съ особенной живостью припомнилъ теперь Капочку: средняго роста, свтлорусая, съ блднымъ лицомъ, одта всегда скромненько, говоритъ мало. Признаться сказать, онъ не обращалъ на нее никакого вниманія, принимая за бдную родственницу, которую Мара Семеновна воспитываетъ изъ состраданія. Хорошо состраданіе!.. Евгеній Васильевичъ весь какъ-то встрепенулся, какъ охотничья собака, почуявшая дичь. Въ немъ сказался похороненный длецъ. Онъ даже подтянулся въ сдл, закрутилъ усы и крякнулъ.
— Вотъ и Трехсвятскій,— заявилъ Гаврюшка, когда они поднялись на лсистую горку.— Эвонъ, Евгеній Васильичъ, въ полугор три сосны отшиблись отъ лсу — тутъ у меня привалъ былъ. Сколько я этого спирту переносилъ къ этимъ самымъ соснамъ… Цлый кабакъ!..
— Повсить бы тебя на этихъ соснахъ, каналью!
— Охъ, какъ бы еще слдовало повсить, Евгеній Васильевичъ. Это вы правильно.
Трехсвятскій пріискъ занялъ обочину горы, спускавшейся крутымъ уваломъ къ горной рчонк Каменк. Работы здсь не были такъ разбросаны, какъ на Чауш, а сбились въ одномъ мст, гд были заложены три главныхъ шахты. Дло въ томъ, что на Трехсвятскомъ разрабатывали коренное золото, залегавшее въ кварцевыхъ жилахъ, а не розсыпное, какъ на Чауш. Отъ шахтъ тянулся громадный валъ поднятой изъ земныхъ ндръ пустой породы. Вся работа сосредоточивалась въ двухъ деревянныхъ корпусахъ, построенныхъ подъ шахтами: тутъ и руду поднимали изъ шахтъ, и воду откачивали, и дробили золотоносный кварцъ подъ чугунными ‘бгунами’, и улавливали золото на амальгамированныхъ шлюзахъ. Недалеко отъ шахтъ крпко заслъ деревянный домъ съ зеленой желзной крышей — это было жилище Мары Сокеновны. Остальная пріисковая городьба прижалась въ сторонк, гд горбились крыши конторы, казармъ для рабочихъ и отдльныхъ домиковъ, въ которыхъ жили пріисковые служащіе. Пріискъ вообще выглядлъ весело, какъ сытый человкъ, а дв паровыхъ машины дымили день и ночь.
Евгеній Васильевичъ посмотрлъ на пріискъ прищуренными глазами и подумалъ:
‘И вдругъ все это будетъ мое… Да, комбинація недурна!..’