З. H. Гиппиус
Человек и болото
1907
ПРИМЕЧАНИЯ
Человек и болото, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1907
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Гиппиус З. H. Собрание сочинений. Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг.
М., ‘Русская книга’, 2003.
В только что вышедшем альманахе (К-во ‘Шиповник’, книга первая) — лишь две вещи заслуживают серьезного внимания: ‘Лесная топь’ Сергеева-Ценского и драма Леонида Андреева ‘Жизнь Человека’. Остальное, несмотря на ‘имена’, — вяло, серо, ни хорошо, ни худо, — просто не характерно для авторов.
О ‘Лесной топи’ поговорить следует, тем более что почти одновременно с альманахом вышел первый сборник рассказов Сергеева-Ценского. Он — писатель интересный, и ‘Лесная топь’ не слабее, а может быть, сильнее всех других его рассказов, Сергеев-Ценский в нем особенно подчеркнулся. Но об этом речь впереди. Пока же остановимся на ‘Жизни Человека’ Л. Андреева.
С ‘Человеком’ вышло литературное недоразумение. Драму особенно хвалили, а когда она была поставлена на сцене (‘передового театра’ Комиссаржевской) — то прямо превознесли. Даже Юрий Беляев из ‘Нового времени’ отнесся благосклонно. Успех был несомненный, хотя и не очень ‘видный’. Но, благодаря событиям общественной жизни, интерес к литературе вообще несколько ослабел.
Вот тут-то и недоразумение, и что-то очень горькое есть в этом недоразумении. Если бы драма имела успех среди ‘большой публики’, как это часто случалось с весьма неудачными вещами Горького, то можно бы, при желании’ утешаться, что наша ‘толпа’ еще не умеет разбираться сразу, у нее есть случайные любимцы… Но нет: драму Андреева шла не ‘толпа’, а цвет нашей литературы и критики. И драма этим ‘лучшим’ ценителям понравилась, ‘пришлась’ ним. Я выключаю Юрия Беляева — поклонников ‘Человека’ довольно и без него, весь театр Комиссаржевской держится именно этим ‘цветом’ литературы — писателями, поэтами и просто людьми, считающими себя ‘передовыми’ в искусстве и культуре.
‘Жизнь Человека’ Л. Андреева — несомненно, самая слабая, самая плохая вещь из всего, что когда-либо писал этот талантливый беллетрист. ‘Елиазар’, его недавний рассказ в ‘Золотом Руне’, тоже слаб, но не в такой мере — хоть и приближается скорее к разбираемой драме, нежели к прежним произведениям писателя. Фантастические сюжеты, ‘мистическая обстановка’ крайне невыгодны для Л. Андреева: вся грубость, вся примитивная его некультурность и вытекающая из нее беспомощность — выступают особенно выпукло и резко, как только Л. Андреев хочет оторваться от реальных форм быта. Собственно, талант у него большой, гораздо больше, чем у Горького, но у Горького чувствуется большая сгармонированность между талантом и содержанием таланта. С Горького ничего не требуешь. Л. Андреев не может справиться с вопросами, которые сам же поднимает, ему душно в их темном хаосе. И как только он хочет что-то сам сказать, сознательно, — начинается невероятная и постыдная фальшь. ‘Савва’ его — хаос невообразимый, но, по крайней мере, там вопросы остаются вопросами, там хаос не разрешается плоскостью, вопли не переходят в риторику. Талант-самородок остается тем, что он есть, и не вылезает из-за него сам Л. Андреев, бессознательный, запутавшийся, чуждый культурности русский человек. Л. Андреев еще глубок, когда не думает, что он глубокомыслен. А когда это Думает — теряет все, вплоть до таланта.
Не в том беда, что последняя драма его написана так, что не напоминает, а почти повторяет Метерлинка. Но она дурно, некультурно, грубо ее повторяет, выходит не то доморощенная карикатура, не то изнанка вышитого ковра. И не в том только беда, что эта узловатая, рабски подражательная форма содержит в себе путаную, смятую да еще банальную мысль о бессмысленном роке. Может быть, впрочем, и вовсе там никакой мысли нет. Горе в том, что подобная вещь преподносится нам как художественное произведение, да еще с глубиной, с претензией на какое-то общее миросозерцанье. Претензии убили самую возможность непосредственного живого слова, и нет их ни одного во всей ‘Жизни Человека’, во всей драме, наполненной холодными, придуманными, крикливо-плоскими фразами. Никогда мне не было так жалко Леонида Андреева. Он давал сильные вещи, чувствовалось, что за ними стихийно, слепо мучится и борется живой человек, которого можно бы любить, с которым можно страдать вместе. А тут, из-за драмы и рассказа ‘Елеазар’, вдруг высунулся малообразованный и претенциозный русский литератор, которого, поскольку он все-таки человек и все-таки Л. Андреев, ничего не понимающий и не разрешающий, — можно лишь бесконечно жалеть.
Такой ‘русский литератор’ не только не разрешит ничего и не поймет, — но и нежной, легкой, высокохудожественной, культурной лирики Метерлинка никогда не достигнет. После ‘Василия Фивейского’, даже после ‘Саввы’, где местами у Л. Андреева вырывались крики настоящего богоборца, — прочтите грубую, топорную и в высокой степени глупую ‘молитву’ героя драмы, так величественно названного Человеком с большой буквы. Ходульные слова — старательно выдуманные для изложения известной всем мещанам мысли, что и самый ‘сильный’ (то есть самый неверующий) человек может молиться, если ему хочется что-нибудь получить от Бога, и даже может обещать, что поверит в Него, когда получит, но что это ни к чему не ведет, ибо никакого Бога нет, а есть равнодушно-бессмысленная Судьба. Символизуется Судьба у Андреева ‘серым Некто’, нисколько не страшной, а бутафорской фигурой, стоящей бессменно в углу со свечой (тоже необыкновенно новым символом жизни человеческой!). ‘Человек’ — все время ‘горд и силен’. Жена Человека находит и молитву его ‘гордой’ — на что он отвечает: ‘Нет, нет, жена, я хорошо говорил с Ним, так, как следует говорить мужчинам’. Между прочим, он молился: ‘Ты — старик, и я — старик. Ты скорее меня поймешь…’ Гордости в молитве не заметно, а просто примитивная риторика и решительная неумность. Нехудожественное произведение иногда оберегается от слишком режущей фальши — умом автора. Но у Андреева этого сторожа нет, да и, увлекшись собственной риторикой, он уже ничего не замечает, риторика ему кажется возвышенностью, смешное — сильным, банальности — новыми открытиями.
Андреев мог, конечно, отступиться, мог и совсем свернуть в сторону, обнажив свои коренные недостатки и провалы. Но как случилось, что его судьи, если даже они компетентны лишь как судьи х_у_д_о_ж_е_с_т_в_е_н_н_о_й стороны произведения, — не осудили драму Л. Андреева именно за ее анти-художественность? Критиков для оценки более широкой и полной у нас нет, пускай! Но неужели у нас нет людей, хотя бы понимающих искусство как искусство, отличающих тут черное от белого? Самого примитивного понятия о том, что такое искусство, достаточно, чтобы отвергнуть эту драму. О ней не может быть двух мнений.
Невольно приходит мысль: да уж есть ли, было ли у нас ‘искусство’, была ли когда-нибудь ‘литература’, в собственном смысле слова? У нас есть художники, мыслители, писатели, — а искусства нет. У нас есть гении, есть таланты, большие и малые, таланты-самородки, — а искусства нет. Искусство создается работой, культурой и средой. У нас ничего этого еще пока не было, — не удивительно, если нет искусства. Отдельные таланты у нас до сих пор погибали почти без плода. Художнику нужен свой воздух и свет, чтобы жить, расти. А не то он вспыхнет искрой — и не разгорится, и вокруг себя ничего не зажжет. Да еще иной, помельче, и сам замучается, слепо ворочая глыбы темных вопросов. Поразительно слабо у нас движение, развитие идейное, без которого невозможно и движение культурное! И ведь идеи есть: в какой другой стране были отдельные личности с такими непомерными идеями, именно ‘идеями’? В одном Достоевском только — уже был весь Ницше, да и на многих будущих Ницше хватит Достоевского. Но сказанное так ясно, так полно и вечно — лежит камнем, и никто Даже не пытается поднять этот камень, не видит его, не знает ничего. Жизнь шла сама по себе, а писатели писали сами по себе. Русский ли человек тут причиной, русский ли писатель или русская действительность, кто решит?
Но прошлое все же обещало нам больше, чем дало настоящее. Как ни одиноки были наши гении и таланты, как ни незаметно светлел воздух, но все же он светлел, и какая-то потенциальность развития, нарождения среды все же там была. Искусство, идейность, осмысленность, культура — х_о_т_е_л_и родиться. Даже в течении ‘декадентском’ 95—900-х годов брезжило нечто положительное. Декадентство было подполье, но из него предчувствовался выход. В подполье, может быть, нужно спуститься, пройти и выйти. Но тут что-то случилось. Декадентство смялось, оборвалось, распалось и… начался (по меткому выражению одного современного рецензента) — ‘декаданс декаданса’. Пустое место заполнилось: образовалась лжесреда. Появилась и ‘культурность’, и ‘искусство’, и ‘метафизика’, — и они страшнее прежней пустоты, ибо прежде мы имели ‘а-культурность’, ‘а-искусство’, — а теперь антиискусство и антикультурностъ И отнюдь не в общественной жизни, в жизни ‘всех’, которая пока все еще только бескультурна и безыдейна, но именно среди прежнего ‘цвета’ нашего общества, среди людей мыслящих и творящих в области искусства.
Тут начался период возрождения… варварства. Невежество и грубость, называющие себя высшим знанием и утонченностью, гораздо опаснее просто невежества и просто грубости: эти, в конце концов, скромны. Кто знает, что он не знает, — тот может еще научиться, а кто, будучи наг, думает, что одет в порфиру и виссон, тот так и будет щеголять голым, тому — ‘каюк’. Посмотрите наши ‘художественные’ и ‘литературные’ журналы, вглядитесь в ‘культурную’ и ‘литературную’ жизнь наших центров за последний год. Вы увидите, что ‘декаданс декаданса’ расползся гораздо шире сейчас, нежели просто ‘декаданс’ за все время своего существования. Правда, эта лжекультурная среда оторвана резко от вскипающего, еще бескультурного, еще п_о_к_а безыдейного движения общественной жизни, от ‘всей России’ — движения праведного, потому что в нем нет лжи, а есть невскрытая правда. Эта ‘среда’ — сравнительное ничтожество. Но зато все писатели и художники, все работающие в данный момент в области искусства и литературы, от бездарного до талантливого, так или иначе соприкасаются именно с этой ложной средой, барахтаются в этой луже. Косяками идут туда ‘молодые’, по, конечно, попав туда слишком рано, ни один из них, даже с задатками таланта, не выработается в действительно талантливого писателя. И понятно, что идут ‘косяками’: истинное — редко и трудно, а псевдоискусство, псевдокрасота — общедоступны, приятно легки.
Леонид Андреев дал лучшие свои вещи еще свободно, еще до создания лжесреды. Но скажем ли с уверенностью, что его эта среда ‘заела’? Может быть, в самом его таланте, как в талантах других современных писателей, уже был заложен его печальный конец? Может быть, и он, как другие, сам же и послужил для создания и преуспеяния ‘декаданс декаданса’. Но это все равно. Одно несомненно: каковы прихожане — таков приход, каковы попы — таковы и проповеди. Участники направления антихудожественного не могут давать вещей не антихудожественных. И ‘Жизнь Человеека’ не могла не быть вещью хуже, чем бездарной и умной — неумной со всеми претензиями на художественность и глубокомыслие, то есть — бездарной с о_б_м_а_н_о_м.
Впрочем, какое нам утешение знать, что иначе и быть не может? Жаль, жаль до боли всех: и русских литераторов, и возможную русскую литературу, в частности и Леонида Андреева со всей его беспомощностью, и ‘косяки’ молодых, с детской жадностью кидающихся… уже не в подполье, а в болото… Оно затянуто яркой травкой. А на дне — происходит страшная, отвратительная и смешная пляска: там венчаются, сочетаются, смешиваются уже не ‘жид с лягушкою’, это бы ничего, а невинное слово с безобразным делом, святые имена с рабьими костями, богоборчество с кощунством, мифология с развратишком, творчество с плагиатом, возрождение с варварством, филология с физиологией, экстаз с расчетом, искусство — с проституцией…
Страшно, и если страшно не последним страхом, — то лишь потому, что все это невыразимо скучно, да и пахнет уж очень обыкновенной скверностью. Даже не духом, а душком небытия, мертвечинкой. А Россия с ее Пушкиными и Достоевскими, с ее громадной, полуслепой пока трагичностью общественной — еще жива. Еще ой-ой как жива! Запоет петух — и провалится болотное дно, уйдет в последнюю темноту со всеми плясунами, с виновными и… невинными (сами виноваты, не рассчитали!). Оставшиеся — не все даже заметят, что кем-то стало меньше…
Поскорее бы, однако, провалилось. Идет-таки от него, — иногда, под вечер, — заразительный смрад.
Весы. 1907. Nо 5 (первая часть статьи ‘О ‘Шиповнике»).
С. 154. В только что вышедшем альманахе… — Книга первая литературно-художественного альманаха книгоиздательства ‘Шиповник’ вышла в феврале 1907 г.
Остальное, несмотря на ‘имена’, — вяло, серо… — Из ‘остального’ в альманахе опубликованы рассказы А. С. Серафимовича ‘У обрыва’,
A. И. Куприна ‘Бред’, Н. Гарина ‘Когда-то…’, Б. К. Зайцева ‘Полковник Розов’, стихотворение В. Я. Брюсова ‘Город’.
…когда она была поставлена на сцене… то прямо превознесли. — Первое представление драмы Л. Н. Андреева ‘Жизнь Человека’ осуществил В. Э. Мейерхольд 22 февраля 1907 г. в петербургском театре В. Ф. Комиссаржевской. Премьера спектакля в МХТ состоялась позже, 12 декабря 1907 г. (постановка К. С. Станиславского и Л. А. Сулержицкого, музыка И. А. Саца). Вопреки сдержанным и ругательным оценкам (Гиппиус, Л. Н. Толстого, Д. В. Философова, П. Д. Боборыкина, В. П. Буренина) восторженные отзывы опубликовали А. Белый, А. А. Блок, А. В. Луначарский (Вестник жизни. 1907. Nо 3), Г. И. Чулков (Товарищ. 1907. 24 февраля) и др. ‘Я не могу забыть того подъема, — пишет А. Белый, — с которым я читал это замечательное произведение. И когда мне говорят о недостатках, хочется сказать: ‘Не в недостатках дело!’ <,…>, Как сорвавшаяся лавина, вырастает в душе гордый вызов судьбе. Как сорвавшаяся, пухнущая лавина растет, накипает в сердце рыдающее отчаяние. <,…>, Спасибо, спасибо художнику, который раскрыл перед нами пропасти бытия и показал перед нами гордого человека, а не идиота’ (Перевал. 1907. Nо 5. С. 51). Ему вторит Блок: ‘Литературные произведения давно не доставляли таких острых переживаний, как ‘Жизнь Человека’. Да — тьма, отчаяние. Но — свет из тьмы’ (Блок А. О драме // Золотое руно. 1907. Nо 7-9).
Даже Юрий Беляев из ‘Нового времени’ отнесся благосклонно. — В рецензии Беляева (Новое время. 1907. 24 февраля) драма Андреева наряду со сдержанными оценками названа ‘изделием гробовщика’.
С. 155. ‘Елеазар’ — рассказ Л. Андреева, напечатанный в ‘Золотом руне’ (1906. No 11—12) и одновременно изданный И. Ладыжниковым в Берлине. Высоко оценил художественные достоинства рассказа М. Горький, однако осудил его философскую концепцию. Отрицательные отзывы опубликовали В. Львов-Рогачевский, А. В. Луначарский, М. А. Волошин, Р. В. Иванов-Разумник.
‘Савва’ — драма Л. Андреева, опубликованная в 11-м сборнике товарищества ‘Знание’ (СПб., 1906) и одновременно изданная И. Дитцем в Штутгарте. Постановку пьесы осуществил Вс. Э. Мейерхольд в Териоках (труппа В. Р. Гардина), но премьера интереса не вызвала.
…почти повторяет Метерлинка. — Этот упрек адресовали Андрееву и другие критики (в частности, Горький и Плеханов). В спор вмешался А. А. Блок: ‘…взрослая публика в театре… недоумевает: о чем, собственно, беспокоиться? И что за пьеса? И почему все так таинственно? И отчего надо утешаться? ‘Белиберда, подражание Метерлинку’. Но вопросы не попадают в цель: никакого Метерлинка нет в ‘Жизни Человека’, есть только видимость Метерлинка, то есть, вероятно, Андреев читал Метерлинка — вот и все. Но Метерлинк никогда не достигал такой жестокости, такой грубости, топорности, наивности в постановках вопросов. За эту-то топорность и наивность я и люблю ‘Жизнь Человека’ и думаю, что давно не было пьесы более важной и насущной’ (Блок А. О драме // Золотое руно. 1907. No 7—9).
С. 156. Символизируется Судьба у Андреева ‘серым Некто’… — Некто в сером — персонаж драмы ‘Жизнь Человека’.
С. 158. …одет в порфиру и виссон… — Порфира — бархатная, подбитая горностаем мантия, надеваемая в торжественных случаях. Виссон — тонкая и мягкая льняная ткань.