Человческія радости.
Человческія радости.
РАЗСКАЗЪ.
II.
III.
——
IV.
V.
——
Человеческие радости, Вережников Александр Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Посл смерти жены священникъ Григорій Ильинскій принялъ монашество.
Дьячиха Анфиса Тимофеевна — мать Ильинскаго — и вся родня называли его уже іеромонахомъ Гуріемъ. А черезъ три года онъ былъ архимандритомъ.
Въ монашескомъ постриг Ильинскій быстро пошелъ въ гору. Былъ ректоромъ семинаріи въ Западномъ кра. Потомъ писалъ письма и посылалъ деньги матери и вдовой сестр-солдатк Катерин Петровн изъ Троице-Сергіевской лавры. Гурій уже сдлалъ карьеру. Но еще и еще чего-то ждали отъ него два брата — сельскіе священники, братъ-дьяконъ, мать, сестра — вс родные и знавшіе его близко.
И пришло это скоро.
Родня праздновала новый и важный чинъ Гурія. Онъ былъ возведенъ въ епископы.
И легче вздохнула сестра-солдатка Катерина Петровна съ дочерью Лизой. Радовалась мать. Торжествовали братья-священники и братъ-дьяконъ. И маленькая родня съ почтеніемъ и хвалою произносила его имя.
Вс его заботы теперь были о родн. Онъ устраивалъ на службу и въ училище — однихъ, надлялъ деньгами — другихъ, передвигалъ съ низшаго мста на высшее — третьихъ. И, если опекаемая имъ родня почему-либо не находила пріюта въ его епархіи, онъ устраивалъ ее въ другомъ вдомств широко пользуясь своимъ вліяніемъ и знакомствомъ съ сильными міра сего.
Бдность и нищета были болзнью и скорбью его дтства. И молодое поколніе изъ крестьянъ и низшаго духовенства, дальніе родственники со стороны матери и со стороны отца, благодяніемъ и иждивеніемъ владыки, становились на ноги и расли кверху.
Прежде всего владыка позаботился о вдовой сестр солдатк Катерин Петровн съ дочерью Лизой и обезпечилъ покой матери до самой смерти.
На высланныя имъ деньги женщины купили въ сел Покровскомъ немного земли, выстроили домикъ и обзавелись крестьянскимъ хозяйствомъ средней руки. Досел мать и сестра съ дочкой Лизой жили у второго брата, священника-отца Степана въ томъ же сел. Жилось имъ не сладко. Жена отца Степана Прасковья Сергевна была женщина сварливая, подозрительная, со скуднымъ сердцемъ. Родню держала въ черномъ тл. Ее постоянно заботило, чтобы золовка съ дочерью не ли даромъ хлба.
Мирилась еще кое-какъ матушка со свекровью, но и ту не оставляла безъ попрековъ, хотя старуха и не сидла сложа руки. Прасковья Сергевна ежеминутно терзалась и подозрвала, какъ-бы не присвоили чего, какъ-бы не спрятали къ себ въ сундукъ клокъ шерсти, остатокъ полотна, крючекъ, пуговицу, иглу. И какъ ни были выгодны ей работницы, — своя же родня — она все-таки предпочла бы чужихъ батрачекъ. Ей все чудилось, что ее не почитаютъ, а если признаютъ хозяйкой, то наполовину, и если уступаютъ и повинуются, смалчиваютъ обиды, терпятъ ея капризы, то просто изъ хитрости, себ на ум, чтобы легче обкрадывать и обирать ее.
Отецъ Степанъ былъ тихъ нравомъ, ‘выпивалъ’.
Матушка командовала надъ нимъ. И какъ бы ясна ни была несправедливость къ матери, сестр и племянниц, онъ не смлъ вмшиваться въ ея дла ни словомъ, ни дломъ, ни помышленіемъ. Дочь Катерины Петровны — черноглазая двочка Лиза, няньчилась съ поповскими дтьми. Росла въ чужихъ комнатахъ, около чужого стола. Спала съ матерью на кухн. Стирала пеленки, подстилки, бгала на рку за водой. Часто плакала отъ тумаковъ и щипковъ ровесниковъ и ровесницъ въ дом родни. Играла чужими куклами украдкой и воровала у двоюродныхъ сестрицъ и братцевъ конфекты и пряники. Сама колотила ихъ, грубила тетк-попадь и постоянно была насторож.
Такъ она и вырасла.
Въ маломъ она измнилась и теперь.
Ее звали Лизкой и въ ту пору, когда она маленькой таскала на рукахъ длинноногаго поповскаго Петьку и бгала на рку въ чужихъ башмакахъ.
И теперь, когда ей было восемнадцать лтъ, ее нердко окликали Лизкой. И хорошая жизнь не принесла ей ничего новаго. Былые тумаки и ссадины зарубцевались и зажили, но боль ихъ вросла въ душу.
Зато мать и бабушка выросли на цлую голову. Теперь у нихъ свой домъ, своя корова, свои куры и свиньи.
Катерина Петровна и бабушка Анфиса Тимофеевна помолодли, выпрямились, и ходить, и глядть стали смле — свой уголъ, своя скамья, свой хлбъ. И работа стала миле — спорая, податливая, видная, потому что своя,
Весь дворъ съ закутками и клтями женщины вылпили изъ глины собственными руками. Два лта обстраивались, блились и городились. Домъ въ дв половины — изба и юрница.
Стулъ, полочка, угловичекъ и всякій пустякъ, сколоченный изъ дерева, или купленный на базар, вносилъ въ домъ свою жизнь и смыслъ, входилъ въ привычку женщинъ. И, если бы изъ дома невдома куда пропала старая скрипучая табуретка, ее искали бы, думали о ней, говорили ‘куда провалилась?’ Всякая мелочъ — проржавленное ведро и блюдечко съ отбитымъ краемъ — все заботило, все береглось, какъ свое, родное.
По вечерамъ, когда въ изб все было прибрано, вымыто, свтло и тепло, когда и коровы, и куры, и свиньи покоились на солом въ теплыхъ клтушкахъ, пріятно было думать.
Думала Катерина Петровна о своемъ прежнемъ. Вспоминались чужія коровы, чужой дворъ — и еще родне становился свой домъ. Вырастала гордость и радость. Бывшія обиды вызывали теплыя слезы. И чмъ унизительне было прошлое, попреки и поклепы, тмъ больше было слезъ тихихъ, ровныхъ и счастливыхъ. Пріятно было жаловаться самой себ безъ словъ, безъ шопота — однимъ сердцемъ. И вс трое — и Катерина Петровна, и бабушка, и Лиза, думали одно и то же про себя и про другихъ.
Жили въ изб. Тутъ и спали, и пили, и ли, проводили дни и вечера.
Въ горниц не жили совсмъ. И если входили въ нее, то для того, чтобы подмести полъ, стереть пыль, зажечь лампаду. За горницей ухаживали и берегли ее.
Это былъ храмъ трехъ женщинъ. Сюда приносили все, что было цнно, рдко, красиво и празднично. Любовно и набожно украшали горницу. И изъ года въ годъ богатла она заботами матери, бабушки и внучки, какъ богатетъ храмъ жертвами и приношеніями.
И не было у всхъ трехъ другого храма, другого алтаря, куда бы они несли радость свою, заботы, свои, кром этой горницы.
Бабушка Анфиса Тимофеевна не пропускала ни одной церковной службы, терпливо отстаивала вечерни и утрени, какъ безсрочный солдатъ часы караульной службы, но въ церковь она несла обязанности свои, привычку, грхъ и страхъ свой.
При вход въ горницу, грязную обувь оставляли за порогомъ и ступали по пестрымъ, домотканнымъ попонкамъ босыми ногами.
Изъ оконъ выглядывали филейныя занавски.
Герань и фуксія бутонами и цвтами смотрли на улицу. Въ переднемъ углу расли ‘царскія кудри’, оживляя зеленой листвой старые столтніе образа въ массивныхъ рамахъ. Передъ образами висли лампады — четыре: зеленая, красная, блая и желтая. Въ переднемъ же углу на столик стояли пузырьки съ аптечными сигнатурками, склянка съ водой изъ цлебнаго источника, ладонки, иконки, бронзовая ваза, блестящіе подсвчники изъ дутаго стекла, часы съ кукушкой. На коврик, вышитомъ бисеромъ по малиновому бархату, лежали четки — даръ матери отъ сына архіерея.
За досчатой перегородкой, оклеенной обоями съ голубыми цвточками, стояла большая дубовая кровать. На ней никто не спалъ. Она была застлана вязаннымъ цвтнымъ одяломъ, изъ-подъ котораго выступали блыя широкія кружева. Десятиэтажная башня подушекъ въ блыхъ, какъ снгъ, наволочкахъ, уходила подъ самый потолокъ.
Тутъ же за перегородкой былъ Лизинъ ‘туалетъ’ съ флакончиками и баночками. Около туалета стоялъ большой кованый сундукъ, съ цнными вещами и Лизинымъ приданымъ.
Въ горниц пахло ладаномъ, деревяннымъ масломъ и свжимъ бльемъ. Отъ кровати вяло цломудреннымъ холодкомъ.
И все здсь — прохлада и строгость обстановки, тишина, и торжественность нмыхъ предметовъ, напоминало церковь, убранную для службы наканун престольнаго праздника.
Отецъ Степанъ ждалъ въ гости брата-архіерея. Катерина Петровна и мать наряжали свой домъ. Лиза то и дло бгала на рку. Чистила мдныя кастрюли, полоскала горшки, мыла, терла пескомъ ложки, вилки, съ пснями и припвами на все село.
Во всхъ избахъ только и было разговоровъ:
‘Архіерей детъ! Ильинская родня… Ужъ какъ старается Катерина! говорятъ въ ейной горниц остановится. Попадья завидуетъ — грызетъ батьку’.
Пріхалъ онъ наканун Петрова для.
Тарантасъ остановился у дома Катерины.
Сбжался народъ. Побросали все — кто запрягалъ лошадь, кто халъ на рку за водой. Бабы бросили доить коровъ къ великой радости телятъ. Остановилась работа въ кузниц. Замолкла наковальня, пересталъ пыхтть мхъ — вс бжали къ Катеринину двору.
Владыка изъ тарантаса вышелъ со слезами на глазахъ. Его поддерживали мать, сестра и братъ, отецъ Степанъ. Тутъ-же была и попадья съ дтьми. Мать, сестра и племянница поклонились владык въ ноги и приняли благословеніе. Потомъ владыка облобызался со всей родней троекратнымъ цлованіемъ.
Сталъ подходить подъ благословеніе народъ.
Владыка былъ растроганъ.
На сел только и слышно было:— ‘архіерей пріхалъ. Епископъ — братъ отца Степана, Солдаткинъ братъ, дьячихинъ сынъ — владыка’.
Деревенскія ребятишки побросали свои гудлки и свистлки. Перевшивались черезъ сосдніе плетни, карабкались на крыши и перекликались: ‘архирей пріхалъ’!
Все село приняло праздничный, базарный видъ. Бжали и хали, точно тушить пожаръ.
Владыка мылъ руки и лицо въ изб. Хотли подать воду въ горниц, но онъ отказался отъ всякихъ церемоній. Сидлъ въ изб на лавочк. Посадилъ рядомъ съ собою и мать. Старуха то и дло вытирала платкомъ обильныя слезы. Катерина Петровна на протянутыхъ рукахъ держала длинное полотенце. Лиза подавала владык воду. Попадья, Прасковья Сергевна, тоже прислуживала — держала въ рукахъ мыльницу, озабоченная и привтливая. Ее уже сокрушалъ бсъ зависти. Правда, владыка остановился у сестры Катерины ради ея бдности и ради матери, но подозрительная и завистливая попадья не находила въ этомъ успокоенія. Насплетничаютъ, будутъ жаловаться, будутъ мстить за прежнее — думала попадья, привтливо улыбаясь.— И всю его щедрость пожнутъ свекровь, золовка и племянница, а ей съ дтьми достанутся одни несчастныя крохи.
Село было большое. Церковь пятипрестольная. Три штатныхъ священника. Архіерей служилъ всенощную и на завтрашній день обдню.
Архіерейская служба, рдкая въ здшнихъ мстахъ, привлекла крестьянъ изъ дальнихъ селъ и деревень.
Съхались окрестные помщики. Церковь была полна народомъ. Молящіеся стояли на паперти и въ оград.
Это былъ великій праздникъ матери, Анфисы Тимофеевны. И, можетъ быть, только она одна глубоко и свято врила, что на неб есть Богъ, а на земл правда.
Гостилъ архіерей у родни четыре дня. Почивалъ въ горниц. Тутъ-же проводилъ время въ кругу близкихъ. Бывалъ у брата, отца Степана.
Лиза сдерживала себя при немъ. Не пла, и не хохотала громко. Вс четыре дня ходила въ праздничномъ, подтянутая и причесанная, въ новыхъ туфляхъ, которыя отчаянно жали въ носкахъ.
Бабушка настрочила ее, какъ держать себя въ присутствіи дяди-владыки, и запретила ей сзывать свиней: чхъ-чхъ-чхъ-чхъ!— Приказала быть потише и какъ-нибудь повжливе.
Вс эти сокращенія не нравились Лиз. Но надо было повиноваться: дядя-архіерей любилъ вжливость и деликатность.
Когда владыка почивалъ или велъ бесду съ братомъ Степаномъ и другими родственниками, Лиза выходила на улицу и ее обступали сосдки и паломницы съ далекихъ дворовъ. Всмъ хотлось знать, что говорить архіерей, и какъ говоритъ у себя дома.
— Послушать бы, какъ онъ проситъ пить, произноситъ слова, какъ стъ и какъ спитъ? Смется ли когда, а если смется,— тихо ли, громко ли? Носитъ ли подъ рясой брюки?!
Сосдки разспрашивали все-все подробно.— И Лиза разсказывала, что знала, что видла и что слышала. Когда бы она ни вышла на улицу — ее уже кто-нибудь поджидалъ за угломъ. Она объявляла, какъ и что — и это все шло по всему селу.
— Дядя-архіерей проснулся… молится… читаетъ Евангеліе… собирается на прогулку… пишетъ. стъ пироги съ капустой… калитъ дядю отца Степана — попадья насплетничала. Прохлаждается — ходитъ по комнат взадъ-впередъ. Ложится спать.
Ухалъ дядя-архіерей и Лиза сняла полосатыя юбки, модное платье. Попрятала въ коробку ленточки, бархотки, сбросила съ ногъ тсныя туфли: Подтыкалась, подобралась, раскосматилась, завела шальную псню и босикомъ пошла на рку полоскать блье. Опять стала Лизкой, деревенской, хайластой двкой…
— Что теб подарилъ дядя-архіерей?— выспрашивали у Лизы сосдки — дв сестры, незамужнія, но въ лтахъ — дочери стараго діакона.
— На новое платье. На шубку и на шапку съ муфточкой и еще на разную дребедень.
— А что теб говорилъ дядя-архіерей?
— Говорилъ мн дядя-архіерей, чтобы я одвалась чисто, чтобы не хуже другихъ, а какъ настоящая архіерейская племянница. Да плевать я хотла,— передъ кмъ мн рядиться-то?!
— А передъ кавалерами!— язвили дьяконицы.
— Эко! Разхвастались своими макентошами! Какъ же, буду я передъ ними фасониться!
— Фасониться! ужъ ты, хавронья!— обидлась одна изъ сестеръ — старшая.
— А теб жалко?— съ задорнымъ смхомъ спросила Лиза.
— Я съ тобой не разговариваю, оставьте, пожалуйста.
— Ну, ну, будетъ вамъ!— успокаивала обихъ младшая сестра.
— А что теб еще говорилъ дядя-архіерей?— допытывала примирительница.
— Не скажу!
— Ужъ такъ будто бы и любопытно!
— Любопытно, не любопытно, а забавно!
— Ну, что же?
— Замужъ,— говоритъ,— теб, Лиза, пора!
— Такъ и сказалъ?
— Слово въ слово…
— А ты что?
— Женихъ не выросъ,— говорю,— владыка!
— А онъ что?
— Смется. Посяли,— говоритъ,— жди, скоро будутъ всходы.
— Такъ и сказалъ?
— А что! стала бы я врать!
— Ну, это онъ пошутилъ!
— Что-жъ, пошутилъ, такъ пошутилъ,— отъ этого я не растолстю,— басомъ произнесла Лиза и залилась веселымъ смхомъ.
— Ужъ эта, Лизка,— всегда у нея на язык какая-нибудь сальность,— сказала старшая сестра, морщась, и повернула архіерейской племянниц спину. Другая послдовала ея примру.
Лиза смялась басомъ много и громко. Смялась въ глаза каждому встрчному и поперечному.
Ей пророчили скверное будущее — она пла солдатскія псни. Иногда рядилась въ модныя кофточки и шляпку, носила греческую прическу. Но чаще всего ее видли въ ситцевой юбченк, подтыканной до колнъ, съ растрепанными волосами, съ коромысломъ на плечахъ, съ вилами или лопатой въ рукахъ.
‘Вся вышла въ отца-солдата’!— говорили про нее хорошіе знакомые. Лиза была упряма и часто говорила и длала не то, что думала и не то, что ей нравилось, какъ бы себ и другимъ на зло. Грубила всмъ, кто заводилъ съ ней разговоръ, чтобы посмяться, разсчитывая на какую-нибудь неожиданность съ ея стороны. Сосди называли Лизу ‘отптой двкой’ за то, что она никому не давала спуску, пускала въ оборотъ самыя ухарскія слова, которыми хвастались только деревенскіе парни, и, живя среди мщанской и чванной родни и сосдей, не поддавалась ‘ихъ культур’. Ее ничмъ своимъ не заразили кичливыя поповны, купеческія дочери, дьячихи и дьяконицы, модницы и кокетки, насмшницы, переимчивыя, фальшивоголосыя кривляки.
Владыка извстилъ письменно и мать съ сестрой, и брата отца Степана. И по писаному выходило все такъ просто и ясно,— обдуманно, предусмотрно, предугаданно. Точно это дано было вщимъ сномъ, послано свыше. И деньги владыка перевелъ по телеграфу. Надо было только готовиться, снимать съ Лизы мрку и шить подвнечное платье. Поднялась суета въ дом Катерины — шитье, стежка, чистка, глаженье. Бабушка Анфиса Тимофеевна занялась наливками, настойками, копченіемъ, вареньемъ, маринадами.
И откуда онъ, чья родня,— здшній или издалека? Какого званія, какой семьи?— никто не зналъ.
Написано было: ‘добрый человкъ, молодъ и ясенъ, какъ весенняя ласточка, достойный и избранный’. И еще было приписано сбоку, въ конц письма, мелко-мелко, такъ, что едва разобралъ отецъ Степанъ:, ‘не медлить и не затягивать свадьбу’.
Была осень,— пора свадебной гульбы, двишниковъ и сговоровъ. На сел только и слышно было: тотъ женится, та выходитъ замужъ, ту просватали, тхъ обручили.
Робко и застнчиво переступилъ ‘онъ’ порогъ дома отца Степана. Снялъ шапку и мягкіе русые волосы запушились на голов и упали на крутой блдный лобъ. Остановился въ передней и виновато произнесъ:
— Ну, вотъ я и пріхалъ! Я — Миронъ Ильичъ Глбовъ. Владыка вамъ писалъ обо мн? У меня тамъ еще небольшой чемоданчикъ.
Отецъ Степанъ крпко пожалъ гостю руку. Братъ-владыка писалъ имъ всмъ и они вс очень рады познакомиться съ Мирономъ Ильичемъ. Почетъ и уваженіе.
Миронъ раздлся, снялъ глубокія резиновыя калоши.
Вышла навстрчу попадья Прасковья Сергевна.
Въ столовой отецъ Степанъ представилъ гостю дочь Любочку — епархіалку пятаго класса и указалъ рукой на остальную дтвору.
— И это вотъ вся моя мелочь. Прошу садиться.
Миронъ слъ на первый попавшійся стулъ.
— Благополучно дохали?— заботливо освдомилась попадья.
— Спасибо! Дорога грязная — трудно было лошадямъ.
Онъ разсказалъ, какъ дождь шелъ, потомъ разъяснило.
Вязли лошади въ болот, которое тянулось дв версты. Прыгала телга по кочкамъ, какъ мячикъ, когда объзжали размытую дождемъ дорогу. Передъ самымъ селомъ загорлась ось и лопнула шина.
Голосъ его звенлъ и падалъ, вздрагивалъ, какъ случайно задтая струна, прятался и снова вырасталъ. И отецъ Степанъ, и попадья Прасковья Сергевна, и Любочка насторожились, разставили руки ладонями кверху, какъ-то пригоршнями, точно Миронъ готовился, набирался смлости передать кому-то изъ нихъ что-то хрупкое, и боялся, какъ бы не выронить, какъ бы не разбить. И вс сторожили, ждали — вотъ-вотъ уронитъ, вотъ-вотъ разобьетъ и смутится, покраснетъ и, какъ ребенокъ, замигаетъ большими срыми глазами.
Кончилъ.
Отецъ Степанъ засуетился и успокаивающе заговорилъ:
— Ну, и слава Богу, хоть дохали-то благополучно. Теперь чайку, закусить, выпить съ дороги.
Приглашая гостя къ столу, попадья отставила въ сторону два стула, стоявшіе на пути къ дивану. Заговорила мягко, какъ никогда, вкладывая и въ слова, и въ движенія невольную осторожность.
Миронъ не пилъ водки. Сълъ котлетку и. немного картофельнаго пюре, выпилъ два стакана чаю и больше ничего не хотлъ ни пить, ни сть.
— Какъ мало, какъ мало! Еще бы чего-нибудь закусили — стаканъ молока, а то лучше сливокъ.
— Сытъ.
Такой мягкій и простой, а какъ трудно съ мимъ разговориться — прямо сказать, спросить, вывдать…
И чего онъ стыдится, что прячетъ, какія у него мысли, какая цль породниться съ архіереемъ? Кто онъ, какъ живетъ, кмъ можетъ быть впослдствіи? Много ли, мало ли ему надо? Бурлитъ ли когда-нибудь эта тихая вода? странный человкъ! Можетъ ли его, образованнаго, ученаго, удовлетворить полуграмотная Лизка?! Примирится ли онъ съ ея грубостью и со всмъ тмъ, что есть отрицательнаго въ ней даже и для такихъ незамысловатыхъ жениховъ, какъ однодворцы, псаломщики и мелкіе торговцы?
Отецъ Степанъ, а главное матушка, жаждали подробностей, но ни онъ, ни его супруга не задавали гостю прямыхъ вопросовъ и осторожно говорили, точно развлекались, ‘какъ да что?’.
— У насъ вотъ такъ, а въ город совсмъ иначе. Братъ владыка много говорилъ о своей епархіи — многихъ хвалилъ, многими доволенъ.
Миронъ слушалъ, улыбался, какъ младенецъ, а когда говорилъ, краснлъ, синяя жилка на лвомъ виск, опушенная золотистой прядью мягкихъ русыхъ волосъ, вздрагивала. И на вопросы отвчалъ Миронъ то слишкомъ коротко, то слишкомъ длинно — не досказывалъ фразы, обрывалъ начатый разговоръ, точно боялся проговориться. Но въ его открытомъ лиц не было ничего хитраго и подозрительнаго. Срые глаза смотрли ясно и признательно. И супруги недоумвали: что это за человкъ? Разглядывали его, какъ загадочный рисунокъ и, вслушиваясь въ его слова, пожимали плечами.
Въ этомъ человк, какъ въ тонкихъ кружевахъ, не было видно ни конца, ни начала. Главное въ немъ, самый узелъ, нельзя было разсмотрть — ткань и основа ускользали, терялись въ догадкахъ и предположеніяхъ. Терялись его собесдники, терялся самъ онъ. Что бы ни говорилъ Миронъ, и что бы ни говорили ему — все оставалось несказаннымъ, неспрошеннымъ. И голосъ у Мирона былъ какой-то странный. Съ этимъ голосомъ нужно было прежде спться, угадать тонъ, придвинуться къ этому человку потсне — и тогда только начать бесду съ нимъ, ью больше слушать его, чмъ говорить самому.
Слова самыя обыкновенныя, а голосъ странный.
Рядомъ съ его голосомъ голосъ отца Степана рзалъ слухъ.
‘Съ этимъ человкомъ надо говорить по нотамъ,— думалъ священникъ и недоумвалъ.— Какъ люди различны и сколько въ каждомъ человк такого, что и раскусишь, да не разжуешь. Сидитъ рядомъ, а его, какъ будто бы и лтъ, не слышно. И слова произноситъ изъ какого-то далека, точно пускаетъ ихъ по тихой вод: прячется ли, или ужъ, впрямь, такой побывалый’.
— Вашъ батюшка изъ духовныхъ?— произнесъ отецъ Степанъ случайно и задвигался на стул.
— Мой батюшка? Я его не помню. Онъ умеръ, когда я былъ ребенкомъ. Я сирота.
— Владыка васъ знаетъ съ дтства?— негромко спросила попадья.
— Я — его стипендіатъ.
‘Такой какой-то, Богъ его вдаетъ. Не разговоришься съ нимъ’,— сидла и думала Прасковья Сергевна.
Неисчерпаемой темой для разговора служилъ братъ-архіерей. Къ слову пришлось, и отецъ Степанъ разсказалъ, какъ въ дтств они съ братомъ-владыкой ловили корчагой пискарей и гальяновъ, и какъ владыка-братъ, будучи семинаристомъ, строчилъ товарищамъ сочиненія на-заказъ: кому — на тройку, кому — на четверку, кому — на пятерку… И не ошибался никогда: три — такъ три, четыре — такъ четыре, пять — такъ пять.
Дтскіе годы владыки открыли въ Мирон новое лицо. Слушая отца Степана, онъ улыбался нжно и свято, точно ставилъ свчку угоднику-исцлителю. Мягкіе волосы запушились на его голов и позолотили лобъ.
И когда отецъ Степанъ прервалъ свои воспоминанія подъ тяжелымъ взглядомъ попадьи, Миронъ все улыбался и смотрлъ куда-то въ тихія воды, точно разглядывалъ пискарей и гольяновъ.
— Золотое дтство!— заключилъ отецъ Степанъ.— Какъ прекрасное сновидніе: спишь — видишь, проснулся — и нтъ ничего…
— А у меня не было родныхъ, я ихъ не зналъ — такъ сложилось. Матушка приняла схиму посл смерти батюшки,— произнесъ Миронъ и замолкъ. Потомъ опять открылъ ротъ, еще что-то хотлъ сказать о себ и, можетъ быть, самое главное, но не вспомнилъ или не счелъ удобнымъ говорить. Вырвалось неожиданно, какъ-то врасплохъ:
— Я все думалъ про васъ, отецъ Степанъ Петровичъ!
Попадья насторожилась. Священникъ наклонилъ голову, приготовляясь слушать. Миронъ не находилъ словъ.
Отецъ Степанъ подалъ реплику:
— Что же вы думали?
Молодой человкъ продолжалъ молчать. ‘Что же, въ самомъ дл?’ — думалъ онъ:— о многомъ хотлъ спросить, о всхъ здшнихъ думалъ. Думалъ объ отц Степан, какъ о старшемъ брат, мечталъ сразу встртить въ немъ человка съ близкимъ сердцемъ.
Заговорилъ, наконецъ, о чемъ думалъ, но не о томъ, о чемъ хотлъ спросить.
— У васъ хорошо здсь, вотъ что! Но мн приходится больше слушать, чмъ самому говорить… Я ни съ кмъ не знакомъ, и меня никто не знаетъ. Мн кажется, что вс смотрятъ на меня изъ какою-то далека. Я, можетъ быть, кажусь страннымъ! Ямщикъ, который привезъ меня къ вамъ, такой славный! Но мн не удалось разговориться съ нимъ… Не умю я, что ли, или не привыкъ къ людямъ, не знаю настоящаго разговорнаго языка. Спрашиваю его, говорю почти увренно, навязываю свое мнніе: ‘Хорошо здсь живется!’ — А онъ, какъ-то странно: ‘у кого, говоритъ, денегъ много’… Тонъ насмшливый и горькій. Попросилъ отвтить, чтобы оправдаться передъ нимъ: почему?— А потому, говоритъ, что дважды два — четыре, а не пять. Спрашиваетъ: изъ духовныхъ будете?— Изъ духовныхъ, отвчаю, и слышу: коли изъ духовныхъ, такъ сами должны знать почему?— Только я отъ него и слышалъ. Замолкъ какъ-то враждебно. Такъ и не могъ съ нимъ разговориться, точно иностранецъ какой.
Отецъ Степанъ отрубилъ:
— И никогда не сговоритесь! Трата словъ понапрасну. А если бы стали переубждать, проповдывать, по-матушк бы откостылялъ. Это ужъ, какъ дважды два — четыре, а не пять. Народъ отптый: вы ему про Ивана, а онъ вамъ про болвана, и не безъ задней мысли. Истинно говорю вамъ! А если еще передъ каждымъ оправдываться будете,— за виноватаго сочтутъ. Въ дальнйшемъ не совтую тратить словъ понапрасну.
Миронъ глядлъ на отца Степана широко открытыми глазами, какъ-то по-дтски пугливо.
— Поживете — увидите!— заключилъ священникъ и ршилъ въ ум: ‘философъ ты, братъ Миронъ,— надо тебя женить’…
А попадья, ласково и загадочно улыбаясь, тихо произнесла:
— Когда же мы будемъ знакомиться?
— Завтра, завтра!— поспшилъ батюшка загладить нетерпніе супруги.— Миронъ Ильичъ отдохнетъ съ дороги, уляжется дорожная пыль и ужъ тогда отправимся… обозрвать наши окрестности.
И Миронъ попрежнему сталъ хрупкимъ и неяснымъ, непрочно замоталъ головой и уронилъ за отцомъ Степаномъ:
— Завтра…
— Завтра, завтра!— задвигалась попадья, благосклонно улыбаясь.
Матушка простилась съ гостемъ. Отецъ Степанъ проводилъ Мирона въ приготовленную для него комнату.
— Младенецъ — ничего не смыслитъ! Надо его направлять,— натягивая на голыя плечи одяло, произнесла попадья.
Отецъ Степанъ крестился.
— У него въ голов гвоздь и, надо полагать, ржавый!— членораздльно произнесъ батюшка и задулъ свчу.
Собрались знакомиться.
Утромъ, за чаемъ, Прасковья Сергевна встртила Мирона, какъ своего человка, давнишняго, вхожаго въ домъ за всяко-просто.
Но не такъ-то отнесся къ ней самъ Миронъ. Панибратство попадьи уперлось въ его нездшность, въ пространство между Мирономъ своимъ и Мирономъ чужимъ.
Искусственная фальшивая игра въ родню пристыдила Мирона. Онъ не зналъ, куда двать руки отъ навязчивости и непрошенной ласки. Со всмъ соглашался, кивалъ головой, когда нужно было отвчать ‘да’ или ‘нтъ’, и твердилъ имена невсты, будущей тещи, бабушки и всей близкой родни.
Пошли пшкомъ.
Отецъ Степанъ, попадья и дочь ихъ — епархіалка Любочка. Миронъ въ середин, какъ пойманный воръ, въ первый разъ въ жизни неудачно запустившій руку въ чужой карманъ.
Народу на улиц было много. Вс знали, что къ Лизк пріхалъ женихъ, академикъ и любимецъ владыки.
Разсматривали жениха изъ оконъ и изъ-за угловъ. Деревенскіе ребятишки, какъ и въ день прізда архіерея въ село, высовывали головы изъ-за плетней, лзли на крышу и таинственно перекликались: ‘Лизкинъ женихъ! Къ Лизк женихъ пріхалъ. Эва, ведутъ!’.
Сосдки судачили, стоя въ воротахъ.
Было воскресенье. Обдня отошла, но казенку еще не успли открыть.
Черезъ дорогу перебгали мужики и мальчишки съ пустыми сороковками въ карманахъ, за пазухой и въ рукахъ.
Пришли гости.
Катерина Петровна и бабушка Анфиса Тимофеевна встртили гостей у крыльца.
Лиза заупрямилась, не вышла навстрчу. Сидла въ горниц въ корсет и въ модномъ плать, съ греческой прической и краснымъ бантомъ въ волосахъ. Дышалось тсно, и грудь выпирала изъ-подъ корсета. И желтыя туфли жали въ носкахъ. Съ шумомъ вошли въ горницу. Лиза поднялась съ дивана и прошла къ порогу навстрчу гостямъ маленькими, не своими шажками. Около Лизы и Мирона образовался кругъ. Заговорили вс сразу, и отецъ Степанъ, и попадья. Бабушка и Катерина Петровна извинялись за что-то передъ гостемъ, виновато и робко, точно стыдились принять дорогой подарокъ, хотя и протягивали къ нему руки.
Лиза сунула Мирону ладонь ребромъ.
Разслись. Не на избранныя мста, а кто куда хотлъ. Но такъ вышло, что отецъ Степанъ съ Мирономъ угодили подъ образа. Потомъ къ нимъ присла и Прасковья Сергевна.
Лиза съ матерью и бабушка хлопотали около гостей.
На двухъ столахъ, составленныхъ край къ краю, съ блой скатертью, стояли наливки, вина и зеленый графинчикъ съ водкой, холодныя закуски, маринады, рюмки, большія и маленькія, тарелки съ салфетками, черный и блый хлбъ башней. Варенье въ трехъ хрустальныхъ вазочкахъ. Яблоки, орхи и копфекты.
Подали крпкій чай на поднос.
Завязался разговоръ.
Родня выдвигала Лизу. Незамтно становила ее рядомъ съ Мирономъ, загоняла въ кругъ исподтишка, какъ молодую лошадь. Хитрила и выдумывала подходящій разговоръ.
Пили настойку и водку. Миронъ долженъ былъ ‘выкушать рюмочку’. Онъ сидлъ за своимъ приборомъ, рзалъ на маленькіе кусочки ветчину и глоталъ. Говорилъ мало. Чокнулся съ Лизой одинъ разъ мадерой. Онъ и она только пригубили свои рюмки.
Сказалъ ей три слова:
— Елизавета Григорьевна! благодарю.
Отецъ Степанъ говорилъ и за Лизу, и за Мирона, и за отсутствующаго брата-владыку, цвтисто и благозвучно.
А матушка Прасковья Сергевна все роднила, настраивала всяко — бочкомъ, сторонкой, шуточками.
Бабушка Анфиса Тимофеевна радушно хихикала и хвалилась милостями сына-владыки.
Миронъ смотрлъ на Лизу и тосковалъ.
Невста, та самая двушка, простая, деревенская, молодая, красивая — вылитая на солнц. Выросла въ поляхъ, лугахъ, крпкая и здоровая. Гнется, какъ стальной прутъ, сильная и цльная. Но не ищетъ она Мирона. Смотритъ издалека — изъ тридевятаго царства. Теряется и жмется. Ей тсно въ модномъ плать.
Нтъ, не туда ты, Миронъ, попалъ Пришелъ въ это три девятое царство, нежданный, не гаданный, силой и волей какого-то колдовства. А своя воля, тощая и маленькая, какъ слпой щенокъ, согнулась въ бараній рогъ и жмется къ стнк.
— Миронъ Ильичъ! правда, къ Лиз идетъ греческая прическа и красный бантикъ?— спрашиваетъ попадья.
— Да, да,— это красиво и бантикъ хорошенькій!— говоритъ Миронъ и еще хочетъ что-то прибавить, да попадья смется — довольна, что такъ ловко нашлась.
И еще откуда-то сверху падаютъ слова:
— Ужъ, будто бы! Ничего особеннаго, обыкновенный красный бантикъ! Вы, тетя, всегда что-нибудь выдумаете, на которое и не отвтишь.— Это говоритъ Лиза.
Попадья бранитъ ее шутя, по-родственному, упрекаетъ съ иголочкой, но деликатно.
Лиза смотрла на Мирона, когда говорила о бантик, а теперь сидитъ рядомъ съ теткой.
Попадья говоритъ, говоритъ. Лиза смется недоврчиво, одной морщинкой около рта.
И странно. Какъ будто бы Мирона здсь нтъ. Тамъ, гд онъ сидитъ, пустое мсто — щель тараканья.
— Лиза любитъ маленькихъ ягнятъ, Миронъ Ильичъ, слышите?
— Ахъ, да, да! Я тоже люблю ягнятъ,— говоритъ Миронъ и прибавляетъ:— они такіе пушистые и тепленькіе.
Лиза коротко улыбается. Смотритъ въ полъ Попадья торопится, перебрасывается словами.
Миронъ спрашиваетъ что-то.
Лиза отвчаетъ коротко и смло.
Рчь идетъ о рк, о мельниц, о глубокихъ мстахъ. Попадья спрашиваетъ Мирона о город. Теперь ему надо отвчать.
Попадья заговариваетъ проблы, заготовляетъ матеріалъ для разговора.
— Вамъ, Миронъ Ильичъ, еще чайку?— хлопочетъ Катерина Петровна.
Миронъ благодаритъ. Лиза беретъ его стаканъ и идетъ къ самовару за перегородку:
Катерина Петровна присаживается на ‘секундочку’, учтивая и осторожная. Слова все незначительныя, точно подсказанныя реплики.
Придвигается къ Мирону и бабушка, Анфиса Тимоеевна.
Эта — о сын-владык, объ отц Степан и еще о двухъ сыновьяхъ: какъ расли, да какъ выходили въ люди. Заботы, хлопоты, нужда. А теперь только одна радость.
Отецъ Степанъ подгулялъ. Попадья занята — не считаетъ рюмки, не смотритъ въ ротъ. Онъ размякъ и ребячески повеселлъ. Толкуетъ о священств, о причтахъ, о тяжбахъ крестьянъ съ помщиками, о владык-брат, о раскольникахъ, объ отрицающихъ все святое интеллигентахъ.
Въ горниц становится душно.
Къ собесдованію съ Мирономъ приступаетъ и дальняя родня. Звенитъ посуда: рюмки, тарелки. На стол появляются все новыя и новыя блюда, точно открыли кладъ съ варенымъ, жаренымъ, печенымъ и выкапываютъ кушанья изъ-подъ земли. Отецъ Степанъ предлагаетъ тосты. Пьютъ за здоровье гостя. Миронъ опять чокается съ Лизой.
Миронъ подсчитывалъ вчерашній день. Но онъ плохо разбирался во вчерашнихъ плюсахъ и минусахъ и не могъ отвтить себ на вопросъ:
Что произошло вчера?
Что-то непріятное ощущалъ онъ сегодня утромъ, когда всталъ съ постели и протеръ глаза. Какъ будто бы не то, какъ будто бы другое ему мерещилось, когда онъ только мечталъ о вчерашнемъ дн.
Самъ ли Миронъ такой нескладный или всегда такъ бываетъ?..
И ужъ какъ-то все просто длается у людей: смотри, бери — товаръ на-лицо. Такъ понялъ Миронъ вчерашнія смотрины. Но скоре всего понялъ неправильно. Чтобы понять людей, надо съ ними състь пудъ соли — говоритъ пословица. А Миронъ совсмъ еще прсный.
Миронъ былъ остороженъ ко всему чужему и не замчалъ своего. Онъ разсуждалъ: я ничего еще не сдлалъ для другихъ, чтобы другіе были мн обязаны. Прежде всего я обязанъ. Надо жертвовать собой. И Миронъ жертвовалъ всмъ своимъ, чтобы не страдали интересы другихъ.
Изъ семинарскаго послушанія и боязливаго сиротства выросъ Миронъ. Обросъ усами и бородой, а все, какъ мальчикъ, стсняется взрослыхъ. Черезъ предлы ‘что скажутъ другіе’ онъ и теперь не перешагнулъ.
Свое ‘я’ онъ всегда произноситъ съ маленькой буквы. А когда говоритъ о чемъ-нибудь своемъ, стсняется, прянетъ себя въ ‘мы’ и не въ большое ‘мы’ — въ ‘мы’ маленькое, въ ‘мы’, которыхъ много.
Когда Миронъ прикасался къ новымъ людямъ, тревожился и краснлъ. Боялся выронить слово, обидное для собесдника, да и не зналъ, о чемъ говорить, о чемъ спрашивать.
Миронъ вышелъ въ люди и остановился въ недоумніи: какъ подойти къ нимъ? Люди неодинаковы. Люди много прожили, много видли и еще больше знаютъ. У всякаго свой взглядъ на вещи. А такъ много вещей сложныхъ, обдуманныхъ людьми и понятыхъ каждымъ различно. И какъ трогать вощи, къ которымъ еще никогда не прикасался.
И вотъ, что еще самое главное: нельзя въ человк обидть чувство привязанности, любви и обожанія. Хрупкій, застнчивый, кроткій Миронъ точно впервые увидлъ свтъ. Сидлъ въ семинаріи, сидлъ въ академіи — все сидлъ и зубрилъ, писалъ и зубрилъ. А когда выпустили его на свободу, онъ растерялся. Куда пойти? Такъ много улицъ, такъ много дорогъ. Но вс улицы и дороги ведутъ въ Римъ, Это знаетъ Миронъ.
Но какъ начать путь, съ какого угла ближе выйти на большую дорогу? Такъ много угловъ! А сколько людей тіа большой дорог — достойныхъ и недостойныхъ, хорошихъ и плохихъ. Надо встртиться съ хорошими людьми. Но какъ узнать въ незнакомой толп незнакомаго хорошаго человка?
Но за первыми шагами ставшаго на ноги человка слдятъ хорошіе люди.
Такъ и случилось съ Мирономъ. Учитель и благодтель владыка благословилъ его:
‘Христіанская у тебя душа, человкъ Божій! Предршено и указано свыше быть теб духовникомъ — иди въ міръ съ животворящимъ крестомъ и святымъ Евангеліемъ’.
Владыка припасъ ему невсту.
‘Я благословляю тебя на бракъ со своей племянницей. Двушка простая, но теб придется по душ. Войди и ты въ міръ человческихъ радостей’.
Миронъ польщенъ. Не нашелъ словъ высказать свою благодарность. Заплакалъ.
‘Собирайся и позжай! Понравитесь другъ другу — благословеніе Господне на васъ’…
Пріхалъ Миронъ съ село Покровское. Увидлъ невсту.
Но какъ еще трудно узнать, разсмотрть то, что видишь! Такъ много сложнаго въ человческой душ и непонятнаго въ человческомъ сердц. О чемъ она думаетъ, и думаетъ ли о Мирон? Первый шагъ въ жизни — и первая загадка.
Прямыхъ вопросовъ и отвтовъ не было, но, кажется, что-то ршила родня.
Миронъ молчалъ, и Лиза молчала.
И странная какая-то она!
Недоврчива, пуглива — но, можетъ быть, это вполн естественно. Вдь она простая деревенская двушка.
Передъ хрупкимъ нездшнимъ Мирономъ раскрылись двери къ человческимъ радостямъ.
Миронъ продолжалъ знакомиться. Нужно было гостить то тамъ, то здсь — этого требовалъ обычай. Все близкіе, все свои, все родня. Къ Мирону подходили съ разговорами и любопытствовали. Онъ терялся и не зналъ, какъ быть. Крпко держался за отца Степана и Прасковью Сергевну. Матушка выучила наизусть вс его добродтели.
Миронъ сталъ злобой дня, матеріаломъ для сплетенъ, предметомъ зависти и злословія. ‘Въ тихомъ омут вс черти сидятъ’,— говорили про Мирона на сторон.— ‘Изъ корысти женится на архіерейской племянниц. Самый послдній однодворецъ и тотъ Лизку не взялъ бы, а этотъ суслится, блаженненькаго изъ себя строитъ. Ахъ! ужъ эта архіерейская родня!’
За три дня отецъ Степанъ нагулялъ себ носъ, а матушка охрипла. И Лиза стала всюду званой и прошеной.
— Елизавета Григорьевна! чайку съ малиновымъ вареньецемъ… Елизавета Григорьевна! мармеладцу. Садитесь, Елизавета Григорьевна, дорогая, къ столику — выкушайте рюмочку слабенькаго.
Лиза принимала почести и величанія съ кривой улыбкой, и какъ будто бы не для себя, а для кого-то посторонняго.
Отецъ Степанъ съ матушкой устроили у себя въ дом вечеринку для молодежи. Приглашены были вс сельскіе кавалеры и барышни. Плясали и веселились до упаду.
Миронъ былъ здсь постороннимъ зрителемъ, безучастнымъ свидтелемъ чужихъ радостей.