А. С. Серафимович
Чехов перед публикой и сам
Примечания
Примечания
Чехов перед публикой и сам, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1910
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Собрание сочинений в семи томах. Том седьмой
Подготовка текста и примечания Р. И. Хигеровича
М., ГИХЛ, 1960
OCR Ловецкая Т. Ю.
Недаром к большим праздникам моют, скребут, чистят, выбивают пыль, ходят в баню, надевают все чистое,— это значит, в будни живут грязно, пыльно, неряшливо.
И, быть может, ни в одной сфере человеческих отношений нет столь резкого раздвоения на будни и праздники, как в сфере отношений людей свободной профессии — артистов, художников к массе широкой публики.
Ведь это же два совершенно различных человека — человек на сцене, на подмостках, на кафедре, и человек дома. Вдохновенное лицо, искры мечущие глаза, огнем пылающие речи, и весь облик праздничный, вдохновенный. Это на подмостках, это — перед публикой, это — праздничный выход.
И он же одутловатый, испитой, лохматый, расстегнутый, неряшливый, с сонным взглядом, с сонной, опустошенной, как пустырь, душой, до того бедной, что курица зерна не клюнет. Это для себя, для семьи, для близких, это — жизненные будни.
Все лучшее, жемчужину своей души писатель вкладывает в свои произведения, точно обессиленный, оставляет для личной жизни, для личных отношений, для семьи, для близких, для друзей мелочность и мелкость базара житейской суеты.
‘И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он’.
Не в укор это говорю,— так складывается жестокая жизнь.
Чехов представляет редкое исключение из правила.
Почему же? Разве он не жил в этой атмосфере будней и праздников?
Да, жил, но неизбежному для нас закону раздвоения не подчинялся.
Что же, Чехов был какой-то особенной героической складки?
Да нет же. Чехов был человек как человек, и несомненно с человеческими слабостями.
Был он искренен и питал органическое отвращение ко всему лживому. Да. Но этого мало, чтобы уничтожить духовные будни.
Что выделяет Чехова из людей помимо огромного искреннего таланта, это — громадная внутренняя работа, ни на минуту не замиравшая, ни на минуту не иссякавшая, огромная душевная работа, которой хватало не только на его произведения, но которая до краев переполняла и всю его личную жизнь и все людские отношения.
За столом ли, на прогулке, с гостями, с хромым ли журавлем в саду, в шутливом или в грустном настроении — все равно, шла все та же неустанная, никогда не засыпающая мудрая работа мысли.
Нередко — говорит Бунин в своих воспоминаниях — Чехов среди незначительного или веселого разговора вдруг задаст совершенно не относящийся к нему вопрос или сделает меткое замечание из совершенно другой области. Это всегда свидетельствовало, что помимо внешнего разговора у Антона Павловича шли своим чередом сокровенные, не погасавшие мысли и думы.
Эта печать непрерывной неугасимой внутренней работы лежит на всем: на его спокойно задумчивом лице, на его коротких метких репликах, на его шутках, на письмах.
Письма особенно характерны. Среди обычных пожеланий, известий, шутливых сообщений вдруг, как искра, блеснет фраза, замечание, которые приподымут краешек и осветят чеховский душевный мир, где, как облака у темени горы, клубятся густые глубокие мысли.
И кто бы ни приходил с ним в соприкосновение, никогда никто не мог застать его врасплох, душевно обедневшим.
Не в этом ли секрет, что Чехов не нуждался в предпраздничной чистке и в праздничных одеждах? Он всегда был по-праздничному.
Интересно, что этот духовный облик совпадает и с его внешним обликом. Его родные говорят, что никогда не видели его даже небрежно одетым. Утром, когда он выходил из спальни, все равно, к столу ли, за работу, или в свой садик, он всегда был одет изящно и просто, даже домашние его никогда не могли заметить столь обычного в кругу семьи разгильдяйства.
Культурная жизнь, как она складывается, оплетает нас тысячами неизбежных условностей. Эти условности не больше как освященная ложь.
Как ни свыклись люди с царящей вокруг ложью общественных и личных отношений, в конце концов у каждого все же теплится в душе тлеющей искрой жажда правды, жажда иных человеческих отношений. И по мере сил, по мере разумения и совести совершенно инстинктивна каждый так или иначе старается найти уголок в жизни, где б можно было снять с себя паутину неискренности и лжи.
Чехов навсегда оградил себя от этой в самом воздухе носящейся липкой паутины, очертив вокруг себя тонкой незримой чертой незлобивой усмешки. И пошлость, несмотря на неосязаемость преграды, не могла перекинуться через нее. Правда, Чехов платил за это недешевой ценой одиночества.
Не одиночества отсутствия людей — он был очень общителен,— а тем одиночеством среди общества, среди говора я шума, среди людей, о котором говорит французская пословица: ‘Только индюки сбиваются в стада, орлы — одиноки’, И не оттого ли печаль светилась в его глазах? Не весело быть одному. Но, быть может, эта некоторая отодвинутость от людей и позволяла ему быть всегда самим собой.
Писатель касается самых разнообразных сторон человеческой психики, человеческой жизни, мировой жизни. И к нему идет читатель и требует личного разъяснения всего непонятного и грозного, что тревожит в жизни, что затронуто в произведениях писателя. Читателю нужен категорический, обстоятельный, без запинок ответ. Он как бы говорит писателю: ‘Позволь, ты же сам затронул гвоздиные раны жизни, ты же сам возмутил стихии человеческого духа, так объясни же, так будь же учителем до конца’.
И писатель, чувствуя, что положение обязывает, вытаскивает и облекается в вицмундир со всеми орденами и регалиями официального учительства и наставничества.
И то, что чудесно звучит в его произведениях, издает ломаный, фальшивый, надтреснутый звук надуманности, искусственности, нарочитости.
И вот Чехов, когда к нему обращаются с глубоким вопросом о боге, о вечности, о мироздании, о бессмертии, говорит, глядя веселыми глазами на собеседника: ‘Когда будете в Москве, не забудьте заглянуть в ресторан к Тестову,— чудесную селянку готовят, только к ней большая водка нужна’ {См. лекцию ‘Литература и литераторы’, наст. тома.}. Это Чехов-то, чья мысль не замирая работает!
Да, Чехов всегда был сам, в тиши ли кабинета объятого сном дома, при свете своей совести и своих творческих дум, в веселом ли говоре ресторанного ужина, перед публикой ли под тысячами устремленных на него глаз, в интимном ли кругу семьи,— всегда был сам, ибо был одинок, ибо всегда справлял праздник мысли и творчества.
Ложь общественных отношений выработалась как одна из вековых форм взаимной людской борьбы. Но ведь люди не только взаимно борются, но и живут в содружестве, но и пытаются открыть друг другу сердце свое. Оттого так драгоценно, драгоценно, как среди мусора жемчужное зерно, когда блеснет вам в глаза чеховская искренность.
И еще. Драгоценна не потому, что носитель ее был писатель, а потому — что человек.
Господа, все мы измучены непосильной, выпивающей души, как серый паук, жизнью. Но приходит утро, но приходит день забот и труда, и нам некогда, и уже зацепило нас колесо повседневности, и уже некогда подумать об этой постылой жизни, о том, что невмочь она, о том, что нужно ее переменить. Некогда нам, и не думаем об этом. А вот приходит человек, приходит Чехов, и стоит над нами, и смотрит грустными очами, и напоминает нам, и рассказывает нам о нашей серой, печальной жизни, рассказывает, и в этих грустных и печальных рассказах чувствуется, какой бы прекрасной, какой бы чудесной могла бы быть жизнь наша. И заставляет он нас задумываться над ней, и заставляет он нас искать пути, как изменить ее, нашу тяжкую жизнь. Ведь под лежачий камень вода не течет, а человек сам своему счастью кузнец.
Вот потому-то мы и чествуем память писателя, который будил наше сердце, совесть и ум, который своими рассказами как бы говорил: не единым хлебом жив человек.
В письме 83 Серафимович излагает свои взгляды на декадентское искусство, более полно высказанные в его лекции ‘Литература и литераторы’, прочитанной в 1909 году во многих городах России. В приложении дается текст лекции, а также выступление Серафимовича на Чеховском вечере в Новочеркасске 28 января 1910 года (см. письмо 91) — ‘Чехов перед публикой и сам’.