З. H. Гиппиус
Чего не было и что было
——
——
КОММЕНТАРИИ
Чего не было и что было, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1926
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Вопрос о ‘молодежи’ — перманентный вопрос. Он постоянно возвращается, периодически всплывает на поверхность. Им занимались люди всех времен во всех освещениях и планах, не знаю, впрочем, сказал ли тут кто-нибудь новое — по существу.
Существа вопроса я сейчас не собираюсь касаться. Я хочу только сделать несколько фактических ‘дополнений к моему очерку ‘Мальчики и девочки’. Сильная, во многом справедливая статья В. И. Талина ‘Предгрозовье’, мой очерк комментирующая, грешит кое-где историческими неточностями. Их я и считаю нужным исправить, — не для того, чтобы Талину возражать, а чтобы его возражения и выводы, которые он обещает в дальнейшем, были основаны на фактах объективно верных — до мелочей.
Талин, я думаю, не хуже меня знает, как часто маленькие писательские ошибки заставляют читателя превратно истолковывать всю вашу мысль. А если рядом (что всегда возможно) появляются рассуждения на ту же тему какого-нибудь первично-невежественного журналиста, — вроде комментариев к моему очерку одного нововременца из ‘Возрождения’, — путаница в читательских умах еще усиливается. Сама серьезность темы не позволяет пренебрегать мелочами: ведь дело идет о суде над молодежью последних десятилетий, и даже не над ней только, а, пожалуй, над всей русской интеллигенцией.
Проследим же внимательно комментарии Талина к моему очерку.
У меня, прежде всего, не было претензий дать образ чуть не целого поколения. Очерк узок и бегл, — просто рассказ о нескольких юношах, собиравшихся в некотором месте в такое-то время. Воскресные собрания отнюдь не были для меня ‘светом в окне’ или якорем спасения. Большинство ‘старшей’ интеллигенции, даже причастной к литературе, не жило тогда отдельными, замкнутыми кругами. Мы имели разнообразные возможности встречаться с людьми в разнообразных ‘планах’. Тот круг ‘среднемолодой’ эстетствующей и распущенной молодежи, который ярко и верно обрисовал Талин, — был нам просто ни с какой стороны не интересен. Все отлично знали, что эта ‘молодежь’ выросла не из старого ‘декадентства’ или последующего течения символизма, специфически-упадочная среда родилась гораздо позже, во второй половине десятых годов. И никакого ‘течения’ в ней не было — было ‘стояние’.
‘Старшие’ с этой средой, как со средой, непосредственной связи не имели, и не желали иметь, прекрасно понимая, что такое все эти ‘юрочки’ и куда бредут их ‘Собаки’.
В самом начале была, впрочем, связь — посредственная, через ‘полустарших’, вроде Блока (и других, менее известных). Но скоро и полустаршие (очень многие из них) от этой среды отстранились.
Замечание Талина насчет Блока и ‘частички тайны 12-ти’ — совершенно непонятно. Блок, говорит Талин, ‘как бы мстил слишком знакомой ему среде, и Христа, которого пытались (кто?) сделать водителем мертвеньких, развратненьких… превратил в водителя 12-ти диких, неуемно здоровых, матросов-большевиков’. В чем же тут могла быть месть — ‘мертвенькой’ среде? Или это месть кому-то, кто будто бы пытался сделать водителем молодых мертвецов — Христа? Невозможно разобраться, да, пожалуй, и не стоит: довольно утвердить факт, что решительно никто и никогда не делал ни малейшей попытки навязать ‘мертвеньким’ Христа в водители, и я даже не представляю себе, какому глупцу или безумцу могла бы прийти в голову подобная мысль.
Если Блок ушел в ‘уединение’ и не примкнул к той или другой группе ‘старших’ — главная причина этому лежала в особенностях его сложной натуры. Всякая ‘общественность’ была для него чуждой стихией. И когда бы, где бы она его ни настигала — он неизменно падал… Во всяком случае, Блока трудно брать как ‘тип’, подводить его под какое-нибудь правило: он был скорее исключением.
Мысль присмотреться к ‘маленьким’ (кстати, Блок очень ей сочувствовал и с живейшим интересом относился к ‘зеленому’ кольцу), — явилась у меня вовсе не от ‘отчаяния’ и не от запоздалого ‘разочарования’ в среднемолодых эстетах. Это была очень естественная мысль. Если случаются косяки пропавших полупоколений (от сложных причин), то часто как раз за ними идут силы свежие, действительно молодые. Почему не предположить, что эти силы — современные мальчики и девочки? На их лицах ведь не лежал, — по слову Блока, — кровавый отблеск ‘от дней войны’ (японской), от дней ‘свободы’ (1905 г.). Они не были ‘дети страшных лет России…’ (а кто знал, что они — дети будущих, во сколько раз более страшных, лет России?).
И по всей совести не могу я сказать, чтобы эти дети уже тогда были подобны ‘молодым мужчинам и женщинам’, о которых говорит Талин. Нет, в ‘ядре’, в зеленом круге, была и свежесть, и открытость, и чистота, и жажда действительно нового. Первое соприкосновенье — даже не с дурной средой, а с отдельными ее представителями, и на нейтральной почве, — не вызвало ли в них протеста и желания бороться с заразой? Я чувствую себя не вправе утверждать, как это делает Талин, что не случись ‘грозы и бури’, все они превратились бы, тихим эволюционным путем, в знакомую толпу ‘юрочек’ и полу-юрочек. Думаю, и Талин не имеет для этого оснований. У нас есть, напротив, основания для иных догадок: ведь в ‘грозу’-то именно мальчики и девочки тучами гибли, пока ‘среднемолодые’ (во имя справедливости — и они не все!) обзаводились ‘кожанчиками и наганчиками’ и, вертясь, примазывались к Смольному.
Это о них-то ‘лучше не вспоминать’. А из юных моих приятелей ни об одном ничего ‘вот такого’ я не знаю. Даже о ‘лживой’ девочке (она была не петербургская, примыкала к другому ‘зеленому кольцу’).
В. И. Талин называет мой очерк ‘покаяньем’ и ‘исповедью’. Ничего в принципе не имея против этих прекрасных вещей, я, однако, не догадываюсь, почему видит их Талин в данном очерке. Мой опыт был узок, скоро прерван, я об этом глубоко сожалею, — но ни в чем не раскаиваюсь. Или мне следует каяться, что, по моему ‘попущению’, чуждые элементы проникли в зеленый круг? Но и здесь раскаяния не ощущаю. Проникновенье было неизбежно, справляться с дурным влиянием должны были сами зеленые (как знать, не справились ли бы они в конце концов?). Мой принцип ‘невмешиванья’ был одной из ‘идей’ ‘Зеленого Кольца’: никакого ‘учительства’ и ‘водительства’ (я в ‘учительство’ вообще не верю): взаимная помощь при условии взаимного интереса — и только.
Что касается ‘исповеди’ — то можно ли исповедываться в том, что никогда не было секретным и происходило совсем не тайно?
Теперь о ‘мелочи’ — весьма важной.
Талин говорит, что одни социал-демократы-большевики считались в то время ‘настоящими, онтологическими революционерами’ и что ‘из всех русских революционных течений они, и еще ‘левые с.-ры’, личными и сложными духовными связями больше всего были близки именно к этой среде литературно-общественного декаданса’.
Прежде всего: какую среду здесь фактически разумеет Талин? Очевидно, уже не ту, о которой все время шла речь, не среднемолодых, не юрочек, Талину известно, что там абсолютно не интересовались ни меньшевиками, ни большевиками, и ни в каких связях с ними не могли состоять, ибо даже о них и не знали. Следовательно, говорится о каких-то ‘старших’. Но переход от молодых к старшим довольно неожиданный, и мне начинает казаться, — уж не забыл ли Талин, что отметил сам же отсутствие связи между среднемолодыми и старшими, уж не разумеет ли здесь какую-то одну, общую среду ‘литературно-общественного декаданса’? Среду, где молодые занимались исключительно ‘Собаками’ и прочим, а старшие, за них, поглядывали и в сторону общественности, главным образом, в сторону большевиков да лев. с.-ров?
Тут начало целого ряда неясностей и фактических неточностей. Во-первых — такой общей для старших и младших среды — не было. Во-вторых — и ‘старшей’ среды, которую можно бы назвать средой ‘литературно-общественного декаданса’ — тоже не было. В-третьих — та старшая литературно-общественная среда, которая действительно была в годы 1906—1911 (и незаметными переходами сливалась со средой общественно-интеллигентской) — она не только не признавала социал-демократов-большевиков ‘настоящими революционерами’ и т. д., но именно к ним, — и только к ним, — относилась с определенной враждебностью. Что касается ‘левых’ с.-ров, которые будто бы делили успех с большевиками, то напомню Талину, в скобках, что их тогда вовсе не существовало. Едва они, в зародыше, проявлялись (Маслов, морской офицер, личность, попавшая, перед революцией, под подозрение, Ив. Разумник и др.) — как тотчас и вызывали к себе соответственное отношение. Даже Чернов, до сих пор формально не ‘левый с.-р’, и к тому отношение было весьма отрицательное.
Я говорю, конечно, о среде, о круге (о чем говорит и Талин), а не об одиночках. Горький, например, не принадлежал, в сущности, ни к какой ‘среде’, это был расславленный (непомерно) писатель и беспомощный человек, в корне, притом, некультурный, он всегда попадал в руки людей, умеющих ‘использовать’ и его, и его ‘славу’. А жалкая старая эпопея Минского (ее вспоминает Талин) была просто личным приключением поэта-неудачника, оно закончилось, буквально через несколько дней, позорным и ненужным бегством за границу. Там этот трехдневный ‘редактор’ газеты Ленина и влачил существование с 1905 года (хотя давно был ‘прощен’). Ни с кем не ‘соединялся’, двадцать лет подряд проклинал Ленина и большевиков, пока, наконец, не ‘признал’, для чего-то, лондонское полпредство…
Но возвратимся к сути дела.
Отрицательное отношение литературно и просто общественных кругов интеллигенции к большевикам не было тайным: с ними велась постоянная борьба везде, где было можно и как было можно. О выступлении открытом, политическом, против политической нелегальной партии — не могло, конечно, быть и речи, но внутренняя, идеологическая борьба с крайним марксизмом-большевизмом велась довольно интенсивно: иногда в закрытых или полузакрытых собраниях, иногда в печати.
Все это не такая давняя история, и примеров можно бы привести сколько угодно. Случаи бывали самые разнообразные. Кое-кто, я думаю, еще помнит появление в Петербурге некоего ‘старца’ Щетинина. Появился он вместе с Распутиным, но дороги их разошлись: Щетинин стал действовать в рабочей среде. Приобрел там множество ‘учеников’ и ‘учениц’, но довольно скоро, впав сам в некоторые крайности своего ‘учения’, вызвал скандал и был втихомолку убран.
Адепты остались и… тотчас поступили в ведение одной большевистской группы (с Бонч-Бруевичем), которая занялась их дальнейшим воспитанием. Мы сначала недоумевали: дальнейшим? Можно ли воду Щетинина перевести на мельницу Маркса? Но раз, в частной квартире, мы встретились с несколькими щетининцами и щетининками (рабочими). Это было очень скоро после исчезновения ‘учителя’. Тут же находились и главный ‘апостол’ Щетинина — Легкобытов, вертлявый, щупленький мужичок, тоже из рабочих, с юга, — и новый один ‘попечитель’ круга, интеллигент-большевик. Последний все время молчал. Щетининцы охотно и наивно рассказывали, что, хоть не решались сначала — ‘выбросили иконы’, что ‘женщина тоже должна свой пай иметь’ и ‘с кем захочет — пойти’ (ибо она — ‘сосуд’), что жить следует ‘сообща’, не глядя на имущество (его ‘нести в сообщность’), и что ‘правда не во дворцах, а в хижинах’. Апостол — Легкобытов заливался соловьем, изъясняя ‘учение’. Под рукой имел целые реминг-тонные книжищи и даже печатные брошюрки. Щетинин, хотя грамотности был вроде распутинской, любил ‘письменность’, и сам старался, и другие с его слов, ‘к порядку’, записывали учение.
Оно сразу ошеломляло. Казалось непроходимой ерундой, какой-то свалкой отвлеченно-возвышенных и туманно-священных словес. Однако взялись же отсюда ‘правила’ (лозунги?), повторяемые молодой работницей?
И стоило с кое-каким терпением вникнуть в торжественную галиматью, в полусумасшедшую, самородную, демагогию, чтобы сделалось понятным, почему большевизм хочет половить своей рыбки в этой мутной воде. Ничего ‘религиозного’ в учении Щетинина, несмотря на прикрытие ‘священными’ словами, не было. Или, впрочем, было: ровно столько же, сколько в учении Ленина-Маркса. Разнствуют лишь ‘священные’ слова. А в сути, до мелочей, оба ‘учения’ оказывались подобными.
Это вызвало тогда немало статей (левых писателей), где проводилась параллель между двумя страшными идеологиями и указывалось, что большевизм и щетинизм, в применении к жизни, реализованные, — должны давать те же реальные результаты.
Делаю, относительно статьи Талина, последнюю оговорку: может быть, автору известна еще какая-нибудь ‘среда’, отдельная, находившаяся где-нибудь на периферии широкой общественно-литературной (и, конечно, не связанная ни с полумолодой ‘эстетствующей’, ни с мальчиками и девочками)? Может быть, она-то и ‘признавала’ большевиков, к этой-то среде и были они ‘близки личными и сложными духовными связями’? Может быть, из нее-то какой-нибудь выходец и пытался предлагать ‘развратненьким юрочкам’ Христа в водители? И, может быть, эту среду и называет Талин ‘средой декадентства’? Тогда, конечно, все объясняется, хотя все перемещается. Но тогда следовало бы Талину рассказать нам об этой таинственной среде, и тем подробнее, чем она ему известнее, чем ближе он к ней стоял. Я называю ее ‘таинственной’, ибо мне (и не только мне) до сих пор ничего не известно даже о ее существовании.
Нет спора: большевизм нашел для себя в России благодарную землю. Но вспаханная и разрыхленная — сама она этих семян в себе не носила. Не было их не только в предвоенных и военных ‘мальчиках’ — но даже и в самих опустившихся, безволием разъеденных, косяках ‘средней’ предгрозной, молодежи. Я хочу сказать, что и те, которые сделались большевиками, могли бы ими и не сделаться. Ни у кого не было ‘обреченности’ именно на большевизм, и никакими слоями и кругами бывшей России он не взращивался. Даже царское правительство только разрыхляло и удобряло почву, и даже (пусть примут это за парадокс) сами большевики одним таким разрыхлением, до 17 года, только и занимались.
Значит, большевистская Россия — случайность? Или рок? Или — что?
Пусть каждый выбирает для себя свое определяющее слово. Оно не так важно. Да я и не вхожу здесь в общие рассуждения. Я только хочу восстановить некоторые факты в их настоящем виде, в каком Талину они, очевидно, неизвестны. Может быть, эта историческая информация смягчит его слишком суровый суд над юной, младшей и старшей интеллигенцией предгрозья и соответственно умерит его снисхожденье к новым российским пореволюционным ‘побегам’, которое я (по всей вероятности — обманно) предчувствую.
Наша тема, повторяю, слишком важна, как и момент истории, который мы рассматриваем, и если мы хотим сделать какие-нибудь выводы, ценные для будущего, мы обязаны исследовать прошлое с самой тщательной точностью и, главное, с совершеннейшей объективностью.
П. С. Моя заметка была уже написана, когда появилось продолжение мыслей Талина о молодежи. Оно для меня ничего не меняет, поправки касаются прошлого, и я настаиваю, что для выводов и догадок насчет будущего — необходимо исследовать прошлое с углубленной и точной объективностью. Иначе нам придется ограничить себя общими местами, банальностями, а в выводах — ‘верой и надеждой’. Советская молодежь плоха? Она исправится, другой неоткуда взять, если большевики останутся у власти еще лет сто.
На веру легко возразить другой верой… что большевики сто лет не просидят. Но обменивание верами дела не подвинет. Уж лучше оставим, до времени, всякие выводы. Просто поговорим о данном. Без углубления, и не выходя из ‘плана’ Талина, я отвечу ему тоже несколькими банальностями (т. е. бесспорностями): и здесь и там, есть всякая молодежь. Отрицать, что в России есть она, сохраняющая человеческий лик, — уже потому нельзя, что мы каждый день видим ‘мальчиков и девочек’, настоящих, приезжающих сюда учиться. ‘Аржаное’ поле, конечно, великая вещь, со здешним виноградником не сравнимая, однако слепая талинская вера в его чудодейственную силу меня удивляет. Аржаное поле лишь один из ‘факторов’ (в ‘плане’ Талина я говорю и его языком). Факторы же надо учитывать все. Вера хорошо, но разум, — расчет, арифметика, — тоже не плохи. Здешняя наша молодежь растет около виноградников, тамошняя — около аржаных полей. Если б этим исчерпывалась разница условий жизни — о чем бы и говорить! Хотя все же была бы и там и здесь всякая молодежь, но ни с какой здешней можно было бы не считаться (со стариками тоже). Но дело-то в том, что разнствуют эти условия — куда сложнее и глубже. И есть между ними одно различие, примитивное, но такое важное, что перед ним все аржаные поля и виноградники — только пустяки. Если Талин о нем забыл, я напомню: это — свобода.
Положение таково: человеческий детеныш, растущий сейчас в советских условиях, беспризорный или советской властью ‘презираемый’ (не знаю, что хуже), не вырастает в человека. А так как рожден-то он человеком — он приходит в ‘неистовство’. Это — правила (с исключениями, конечно). Действительность даже не кричит, — орет, его подтверждая. Талину стоит поднять глаза вверх от своего фельетона и прочесть заметку: ‘Это называется жизнью…’.
Да, жизнью ‘это’ не называется, и люди эти людьми тоже не называются. Талин верит, что потом, при длящемся советском владычестве, они исправятся и даже сделаются ‘хорошими демократами’. Вера его самого, быть может, и спасет, но положения никак не спасает.
С этим положением я, действительно, не мирюсь, и ‘лубочно’, и всячески. Оно трагично. Но чтобы найти выход — надо прежде всего иметь мужество взглянуть на реальность открытыми глазами.
В заключение — еще несколько банальных (бесспорных) истин насчет ‘вер и надежд’. Мы решительно все, как и Талин, верим, что Россия жива, и надеемся на ее молодые силы. Но разумной надеждой не руководит география. Я не могу, и не буду, надеяться на силы тех, из кого уже вынута душа, или исковеркана, только потому, что они находятся около ‘аржаного’ поля.
Они, действительно, бесплеменные, — ‘не помнящие родства’. В этом смысле они уже не народ. Так сказал бы о них Вл. Соловьев, именно памятью определивший племя, — народ. И надеюсь я, — и надеяться можно, — лишь на тех — молодых, старых, в России живущих и в Европе, одинаково, на всех тех, кто хранит память и свободную душу.
Впервые: Последние Новости. Париж, 1926. 15 октября. No 2032. С. 2-3.
…статья В. И. Талина ‘Предгрозовье’… — напечатана в ‘Последних Новостях’ 24 сентября 1926 г. Автор пишет: ‘Нельзя без глубочайшего волнения читать то, что З. Гиппиус написала про ‘мальчиков и девочек’ 1914—1916 года’.
‘дети страшных лет России…’ — А. А. Блок. ‘Рожденные в года глухие…’ (1914).
…примазывались к Смольному. — То есть к большевикам.
…трехдневный ‘редактор’ газеты Ленина… — в связи с публикацией в большевистской газете ‘Новая жизнь’ в конце 1905 г. статей М. Горького и В. И. Ленина как редактор издания H. M. Минский (Виленкин, 1855—1937) был привлечен к суду и затем эмигрировал за границу.
Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич (1873—1955) — организатор большевистских газет и издательств, историк.
…появилось продолжение мысли Талина… — Талин В. И. ‘Племенные’ и ‘Бесплеменные’ // Последние Новости. 1926. 1 октября No 2018.