Чайный цветок, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1900 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

ЧАЙНЫЙ ЦВТОКЪ.
Сказка.

Старый сумасшедшій Чангъ опять, по своему обыкновенію, посл періода лтнихъ дождей, ушелъ въ Манджурію, а старая, полуслпая Хунъ-Мы, состоявшая изъ однхъ морщинъ, осталась, конечно, дома, т.-е. на своей старой джонк.

— Ты опять придешь съ пустыми руками,— ворчала Хунъ-Мы, когда мужъ уходилъ.— Охъ, эта мн Манджурія… Если бы собрать вс деньги, какія ты истратилъ тамъ, и все потерянное рабочее время, то давно можно было бы купить небольшой домикъ въ самомъ Пекин или, по крайней мр, выстроить себ гд-нибудь на берегу рки фанзу. Да, настоящую фанзу, со своимъ огородомъ, садикомъ…

Чангъ обыкновенно не спорилъ съ женой и не обращалъ никакого вниманію на ея ворчаніе, а тутъ вдругъ разсердился до того, что чуть не задохся отъ старческаго кашля.

— Замолчи, старый гнилой пень! Разв женщины когда-нибудь что понимали? Если бы я въ прошлый разъ не пролежалъ трехъ недль въ лихорадк, такъ у насъ была бы и фанза, и домикъ въ Пекин, и новая джонка… Какъ я могу говорить съ тобой, если ты ничего не понимаешь? Одинъ манджуръ нашелъ же жень-шень и продалъ его за такую кучу золота, какая не помстится въ твоей пустой голов. У него сейчасъ своя лавка въ Мукден… Отчего же я не могу найти жень-шень, глупая женщина?

— То манджуръ, а то ты…

— Даже никакой разницы нтъ,— спорилъ Чангъ, задыхаясь отъ кашля.— Все дло въ томъ, что у манджура жена умне, чмъ у меня. О, это много значитъ… Если бы мн дать жену манджура, такъ я нашелъ бы два жень-шеня.

Это уже было обидно, и Хунъ-Мы обозвала мужа старой кочерыжкой, а потомъ расплакалась, какъ длаютъ женщины всего міра. Если бы у нея былъ другой мужъ… О, она не голодала бы всю жизнь, не дрожала бы по ночамъ отъ холода на своей лодк, не ходила бы въ жалкихъ лохмотьяхъ и умерла бы спокойно на рукахъ у своихъ дтей. А теперь, посл такой жизни, на кого она походить? Осталась одна кожа да кости…

Когда упрямый Чангъ ушелъ, Хунъ-Мы опять плакала. Вдь старикъ хотя и упрямъ, но очень добръ и всегда заботился о ней. И теперь оставилъ ей два мшка рису, а съ собой взялъ только нсколько мдныхъ монетъ. Какъ онъ, бдный, будетъ жить на чужой сторон? Спать придется подъ открытымъ небомъ, питаться кореньями, мокнуть на дожд и жариться на солнц. Такая жизнь впору только молодому, а Чангъ старъ. Можетъ заболть въ дорог, можетъ попасть въ лапы манджурскаго тигра, или еще того хуже — въ руки страшныхъ разбойниковъ хунхузовъ. Старый Чангъ въ свою очередь тоже жаллъ старуху и на прощанье сказалъ ей совсмъ ласково:

— Потерпи, Хунъ-Мы, скоро мы разбогатемъ… Да, мы долго терпли, а отъ бдности люди длаются несправедливыми. Богатому человку не трудно быть справедливымъ, и мы, когда разбогатемъ, но будемъ ссориться. Конечно, я много истратилъ времени, труда и денегъ въ поискахъ жень-шеня, это правда, но вдь я не считаю тхъ денегъ, которыя ты истратила на курительныя бумажки и палочки изъ благовоннаго дерева для жертвы богамъ…

— Ну, это уже не твое дло… Я должна заботиться о своей душ.

— Хе-хе… Кому твою душу нужно?— смялся развеселившійся Чангъ.— Это теб наговорилъ бонза Ma… Бонзы вс хитрые и вс обманываютъ насъ, потому что не хотятъ работать. Не работать и жить на счетъ доврчивыхъ, глупыхъ людей — ремесло не трудное…

Изъ-за бонзы Ma старики опять чуть не поссорились. У стараго Чанга была дурная привычка дразнить жену этимъ бонзой. Онъ придумывалъ самыя смшныя исторіи про него и вообще относился къ нему очень непочтительно.

На джонк жилъ еще третій человкъ, горбунъ Чжинъ, безродный сирота, подобранный съ улицы. Этотъ молодой человкъ отличался большой молчаливостью, почти никогда не улыбался и всмъ завидовалъ.

— Въ немъ сидитъ злой духъ,— объяснялъ бонза Ma.— Вс уроды населены злыми духами… Мн не одинъ разъ приходилось знакомиться съ ними.

Горбунъ относился къ своимъ воспитателямъ совсмъ равнодушно и никогда не интересовался, куда такъ надолго уходилъ старый Чангъ.

— А если онъ не вернется, старый Чангъ?— говорила ему Хунъ-Мы.

— Что же, будемъ жить и безъ стараго Чанга,— отвчалъ Чжинъ.— Другіе живутъ безъ него, и мы проживемъ…

— И теб не будетъ нисколько его жаль, если онъ гд-нибудь умретъ и мы даже не будемъ знать, гд его могила?

— Чего же жалть? Въ свое время каждый человкъ долженъ умереть… Богдыханы — и т умираютъ.

— Чжинъ, у тебя вмсто сердца камень.

— Я не виноватъ, что такимъ родился. Да и мои родители, выбросившіе меня на улицу, не лучше меня.

Чжинъ былъ правъ, и старая Хунъ-Мы только качала головой. Разв можно такъ говорить о своихъ родителяхъ?

Когда Чангъ уходилъ, Хунъ-Мы провожала его по берегу рки, пока могла итти, а потомъ долго сидла на берегу одна и горько плакала. Вдь чикто-никто не зналъ, какой это добрый и хорошій человкъ. Нтъ, впрочемъ, зналъ бонза Ma, который зналъ ршительно все на свт. Сидя на Серегу, Хунъ-Мы припоминала всю свою жизнь и тяжело вздыхала. Она родилась вотъ на этой самой рк, тамъ, въ верховьяхъ, гд раскинулись бамбуковыя рощи, рисовыя поля и чайныя плантаціи. Она помнила родную фанзу, которая стояла на берегу и въ которой жилъ еще отецъ отца. Старая бабушка водила ее по крутому, обрывистому берегу и разсказывала старыя сказки о томъ блаженномъ времени, когда вс жили хорошо, потому что вс уважали предковъ, бонзы усердно молились въ кумирняхъ, а мандарины не брали взятокъ и не обманывали богдыхана.

— Теперь много бдныхъ и несчастныхъ людей,— говорила бабушка, причемъ у нея тряслась сдая голова, какъ у фарфоровой куклы,— потому что богатые притсняютъ всхъ, а богдыханъ объ этомъ не знаетъ. Но будетъ время, когда воцарится молодой богдыханъ, который будетъ все знать, и вс будутъ счастливы. Мандарины не будутъ брать взятокъ, купцы не будутъ обманывать, богатые не будутъ притснять бдныхъ, а бонзы будутъ молиться цлые дни.

Потомъ, оглянувшись кругомъ, не подслушиваетъ ли кто, бабушка но секрету прибавляла шопотомъ:

— Нашъ теперешній богдыханъ старъ и не понимаетъ бдныхъ и несчастныхъ людей, но растетъ молодой богдыханъ, съ которымъ растетъ и счастье всхъ бдныхъ и несчастныхъ. Молодой богдыханъ все устроитъ, и у каждаго китайца будетъ про запасъ горсточка рису…

Бабушка улыбалась, и ея голова тряслась еще сильне, точно она длалась тяжеле отъ мыслей о всеобщемъ китайскомъ счасть. Маленькая, черноглазая, хорошенькая Хунъ-Мы врила каждому слову бабушки и часто думала о молодомъ принц, который принесетъ и ея счастье. Когда воцарился молодой богдыханъ и все осталось попрежнему, бабушка никакъ не могла понять, какъ все это случилось.

— Что-нибудь да не такъ,— увряла она.— Вроятно, настоящаго принца подмнили…

Сидя на берегу, старая Хунъ-Мы любила вспоминать о старой бабушк, и ей начинало казаться, что бабушка совсмъ не умирала, и что она живетъ въ ней, и что настоящій принцъ, который осчастливитъ всхъ китайцевъ, долженъ непремнно родиться.

II.

Проводивъ мужа и выплакавшись на берегу, старая Хунъ-Мы обыкновенно отправлялась въ кумирню, чтобы принести жертву добрымъ духамъ и поговорить съ бонзой Ма. Кумирня стояла на берегу рки. Когда-то она была очень красива, но безпощадное время разрушало ее день за днемъ.

— Не стало благочестивыхъ людей, которые починяютъ на храмахъ крыши, подновляютъ стны и украшаютъ идоловъ,— жаловался бонза Ma и потомъ прибавлялъ: — Но это только пока… Будутъ и благочестивые люди, и у моей кумирни будетъ новая крыша.

Сгорбленный, сухой, какъ скелетъ, бонза Ma кое-какъ перебивался въ своей кель, которая тоже очень нуждалась во вниманіи благочестивыхъ людей, какъ и желудокъ стараго бонзы. Когда его начиналъ мучить голодъ особенно сильно, онъ отправлялся на джонку стараго Чанга, гд всегда находилось что-нибудь състное, конечно, благодаря благочестію старой Хунъ-Мы, приберегавшей лучшіе куски бонз для возстановленія его вры въ людей. Горбунъ Чжинъ, какъ никто, умлъ ловить рыбу, у стараго Чанга можно было найти чашечку рисовой водки, и бонза Ma начиналъ врить въ лучшее будущее. Ему не нравилось только одно, именно, когда онъ и Чангъ садились играть въ кости — выигрывалъ всегда Чангъ и еще смялся, припрятывая деньги врнаго слуги боговъ.

Когда въ кумирню приходила старая Хунъ-Мы, бонза ничмъ ея не угощалъ, а только старался продать побольше палочекъ изъ благовоннаго дерева и священныхъ бумажекъ. Впрочемъ, бонза Ma считалъ нужнымъ успокаивать старуху и говорилъ:

— Ничего, твой Чангъ вернется, если будешь жечь больше бумажекъ и палочекъ.

— А если не вернется?

— Можетъ-быть, и не вернется. Я знаю нсколько такихъ печальныхъ случаевъ… Но Чангъ хитеръ, какъ лисица, и наврно вернется.

Иногда, глядя на горевавшую Хунъ-Мы, бонза Ma улыбался и говорилъ:

— Кто бы могъ подумать, что тебя называли Чайнымъ Цвткомъ… Помнишь, тамъ, на чайной лодк подъ Пекиномъ?

Это напоминаніе заставляло Хунъ-Мы краснть остатками крови, и она только смотрла на жестокаго бонзу умоляющими глазами.

— Знаю, знаю, что ты была не виновата… да… Посл того, какъ мандаринъ Ли отнялъ у твоего отца фанзу, чтобы увеличить свой садъ, а отца повсилъ для примра другимъ строптивымъ китайцамъ — теб ничего не оставалось длать, хотя мандаринъ и любилъ тебя цлыхъ дв недли. Въ его дворц завялъ не одинъ прекрасный цвтокъ…

Бонз Ma оставалось только прибавить, какъ онъ самъ когда-то заходилъ на чайную барку и даже писалъ стихи въ честь красавицы Чайный Цвтокъ, но его воспоминанія на этомъ пункт останавливались, и бонза переводилъ разговоръ на что-нибудь другое. Какъ время-то идетъ, какъ люди кругомъ портятся, и даже земля не даетъ столько рису, какъ бывало прежде. Да, все идетъ къ худшему, и страшно подумать о будущемъ, когда въ людяхъ погаснетъ послдняя искра благочестія.

— Напримръ, какъ вы живете, т.-е. чмъ?— заканчивалъ свою рчь хитрый бонза.— У васъ нтъ рисовыхъ полей, нтъ чайныхъ плантацій, а между тмъ я не замчалъ, чтобы вы голодали…

— Чжинъ ловитъ рыбу, я плету цыновки,— объясняла Хунъ-Мы.— И Чангъ тоже работаетъ…

— Но только никто не видитъ его работы… Можно подумать, что вы живете какимъ-нибудь воровствомъ. Куда вы пропадаете зимой по цлымъ мсяцамъ?

— Чангъ любитъ путешествовать…

Бонза Ma смялся и качалъ своей головой, а Хунъ-Мы старалась поскоре уходить, чтобы не проболтаться.

— Для чего у васъ на джонк живутъ пять черныхъ птуховъ?— допытывался бонза.— Для чего Чжинъ держитъ маленькую обезьяну? О, тутъ что-нибудь кроется, хотя это и не мое дло. Я не люблю соваться въ чужія дла: это мое правило. Но птухи Чанга не даютъ мн по ночамъ спать, и я буду жаловаться нашему амбаню…

— Это все Чангъ,— оправдывалась Хунъ-Мы.— Онъ говоритъ, что не можетъ жить безъ этихъ птуховъ… И Чжинъ такой же упрямый. Для чего ему обезьяна?

— Такъ, такъ,— поддакивалъ бонза, ехидно улыбаясь.— Совсмъ врно, т.-е. я хочу сказать, что хочу врить. Вдь каждый хочетъ обмануть выжившаго изъ ума стараго бонзу…

То, что скрывала Хунъ-Мы, составляло строгую семейную тайну. Посл того, какъ отецъ Хунъ-Мы былъ повшенъ, она сначала попала въ руки сластолюбиваго мандарина, а оттуда прямо на чайную барку. Она была очень красива, умла пть, танцовала, и вс гости очень любили Чайный Цвтокъ. На этой барк она познакомилась съ бонзой Ma, тогда еще молодымъ человкомъ, мечтавшимъ добиться званія ученаго мандарина. Здсь же она встртила и Чанга, который былъ уличнымъ фокусникомъ и приходилъ на барку потшать всегда здсь веселую публику. Одинъ изъ лучшихъ его фокусовъ былъ слдующій. Онъ выходилъ въ одномъ трико, объяснялъ, что очень простудился, и начиналъ кашлять, причемъ изъ его рта летли пухъ и перья. Когда образовывалась цлая гора пуха, Чангъ доставалъ изъ ушей и носа до десятка яицъ и бросалъ ихъ въ пухъ, а потомъ взмахивалъ шелковымъ платкомъ, и изъ кучи перьевъ съ неистовымъ крикомъ вылетали пять черныхъ живыхъ птуховъ. Этотъ фокусъ, составлялъ его гордость и славу.

Молодые люди полюбили другъ друга, какъ умютъ любить только въ молодости, и Чангъ выкралъ чайный Цвтокъ съ барки. Хунъ-Мы сдлалась его помощницей, и они вдвоемъ бродили по всему Китаю. Чангъ везд имлъ успхъ, но не любилъ своего ремесла. Его завтной мечтой было скопить столько денегъ, чтобы купить свою фанзу и жить собственнымъ хозяйствомъ. Вроятно, такъ бы и было, если-бы онъ не помшался на мысли разбогатть сразу и скопленные тяжелымъ трудомъ гроши не тратилъ на поиски жень шеня. Ремесло уличнаго фокусника оплачивалось очень скудно, Чангъ началъ старть и половину года вынужденъ былъ отдыхать на своей джонк. Онъ стыдился своего ремесла, и никто не долженъ былъ знать, что онъ презрнный уличный фокусникъ, который ломается для потхи праздной толпы.

Такъ шелъ годъ за годомъ. Чангъ и Хунъ-Мы исколесили весь Китай вдоль и поперекъ, ‘работали’ и въ Тибет, и въ Монголіи, и главнымъ образомъ въ большихъ городахъ, какъ Пекинъ, Тонкинъ, Шанхай. Они частенько голодали и жалли только объ одномъ, что у нихъ нтъ дтей, которыя могли бы покоить ихъ старость. А кто будетъ молиться за нихъ, когда они умрутъ — это было самое ужасное, и эта мысль особенно убивала Хунъ-Мы. Въ минуту отчаянія она подобрала на улиц ребенка, калку Чжина, и на немъ сосредоточилось ея неудовлетворенное материнство.

Печальная личная судьба развила въ Хунъ-Мы болзненную мечтательность, а безконечное шатаніе по Китаю дало массу матеріала. Хунъ-Мы обо всхъ судила по самой себ и отъ всего сердца жалла каждаго несчастнаго. А сколько такихъ бдныхъ и несчастныхъ людей къ Кита — страшно даже подумать. А вдь каждый хотлъ быть счастливымъ, каждый старался устроить свою жизнь какъ можно лучше… Когда Хунъ-Мы начинала объ этомъ думать, ей казалось, что она сойдетъ съ ума. Никто не зналъ, какъ ея сердце обливалось кровью, а что можетъ сдлать бдная китайская старуха? Въ отчаяніи Хунъ-Мы обращалась къ бонз Ma съ вопросомъ, когда же, наконецъ, родится тотъ принцъ, который сдлаетъ всхъ китайцевъ счастливыми и о которомъ говорила еще ея бабушка.

— Твоя бабушка мало жгла священныхъ бумажекъ,— объяснялъ хитрый старикъ.— И твоя мать тоже… О, нужно сжечь очень-очень много священныхъ бумажекъ!

III.

Горбунъ Чжанъ говорилъ мало, но зато думалъ очень много. Онъ не мечталъ о счасть всего человчества, какъ Хунъ-Мы, не желалъ богатства, какъ старый Чангъ, а вс его мысли были направлены къ слав. Да, прославиться во что бы то ни стало, чтобы вс знали, что на свт существуетъ Чжинъ, горбунъ Чжинь, и чтобы самъ богдыханъ пожелалъ его видть. Богдыханъ такъ и скажетъ:— ‘Я желаю видть горбуна Чжина’… Какъ вс мандарины позеленютъ отъ злости, придворные потеряютъ аппетитъ отъ зависти, самыя красивыя женщины въ Кита будутъ съ благоговніемъ ловить каждый его взглядъ.

Закрывъ глаза, Чжинъ видлъ самого себя, какъ онъ на четверенькахъ ползъ къ трону богдыхана, и слышалъ голосъ богдыхана, пріятный, какъ весенній благоухающій втерокъ:

— Горбунъ Чжинъ, проси у меня, чего хочешь…

— Великое свтило земли, мн ничего не нужно,— отвчалъ Чжинъ, прислушиваясь къ звуку собственныхъ словъ.— Если богдыханъ хочетъ сдлать счастливымъ несчастнаго горбуна, то пусть пошлетъ мн со своего стола одну горсточку риса…

Долго и много думалъ горбунъ Чжинъ, какъ и чмъ прославиться, пока не разршилъ этого рокового вопроса. Извстно, что вс великія открытія длались геніальными людьми при помощи самыхъ простыхъ средствъ и непремнно случайно. Такъ было и съ горбуномъ Чжиномъ. Какъ оказалось, для славы нужны были слдующіе предметы: длинная, очень прочная и эластичная веревка, дюжина яицъ, маленькая обезьянка — и только.

Это открытіе горбунъ Чжинъ сдлалъ всего года три назадъ, когда они ‘работали’ въ Шанха. Старый Чангъ показывалъ фокусъ со своими черными птухами, а тысячная толпа уличныхъ звакъ галдла, какъ громадное осиное гнздо, по которому ударили палкой. Чжинъ всегда презиралъ эту глупую толпу, которая хохочетъ и удивляется глупымъ фокусамъ стараго Чанга. Онъ прислушивался къ галднію этой толпы и ничего, кром глупостей, никогда не слыхалъ. Только въ Шанха ему пришлось подслушать довольно интересный разговоръ. Говорилъ, собственно, одинъ человкъ, одтый не по-китайски, съ бронзовымъ, точно отполированнымъ тломъ и горящими, круглыми, большими черными глазами. Этотъ иностранецъ бранилъ стараго Чанга, вмст съ его птухами.

— Разв это фокусъ? Разв такіе бываютъ фокусы? Вотъ я видлъ въ Индіи два настоящихъ фокуса… Въ одномъ храм при мн танцовала баядерка, и во время танцевъ двнадцать яицъ кружились около ея головы на одной высот, образуя внокъ. Да… А потомъ я видлъ на берегу священнаго Ганга одного дервиша, который бралъ клубокъ изъ тонкой веревки, подбрасывалъ его на воздухъ и начиналъ крутить, длая круги все меньше, пока клубокъ ко поднимался совсмъ вверхъ. Тогда по веревк поднималась на клубокъ маленькая обезьянка…

Чжину сдлалось даже страшно, точно ему въ вид странника сама судьба указывала прямой путь къ слав. О, онъ всему выучится… Вс будутъ знать горбуна Чжина. Въ теченіе цлыхъ трехъ лтъ онъ упорно работать надъ этими двумя индйскими фокусами, и первый ему почти совсмъ удавался, хотя онъ пока танцевалъ только съ деревянными яйцами. Но фокусъ съ веревкой доводилъ его до отчаянія. Горбунъ никакъ не могъ добиться, чтобы клубокъ поднялся въ совершенно вертикальномъ положеніи. Клубокъ поднимался вверхъ до извстной высоты, образуя все меньшіе и меньшіе круги, но до вертикальной линіи было далеко. Обезьянка тоже доставляла Чжину немало огорченій, потому что совсмъ не желала взбираться по кружившейся веревк, постоянно падала и отчаянно кричала.

— Нтъ, я добьюсь своего,— уговаривалъ упрямый горбунъ самого себя.— Еще немного поработать — и слава будетъ твоя, Чжинъ. Ничего даромъ не дается…

Старый Чангъ иногда наблюдалъ, какъ работаетъ горбунъ, и молча его одобрялъ. Да, хорошій выйдетъ фокусникъ со временемъ, хотя и не добьется, чтобы клубокъ поднялся кверху совершенно прямо. Горбуну онъ, конечно, ничего не говорилъ, чтобы напрасно его не огорчать. Пусть его работаетъ, до чего-нибудь добьется. И фокусы не даются даромъ… Въ свое время онъ тоже достаточно поработалъ.

Чжинъ былъ всегда радъ, когда старый Чангъ уходилъ въ Манджурію, потому что не любилъ его наблюдающихъ глазъ. Но на этотъ разъ ему не пришлось поработать вволю, что было особенно обидно, потому что дло у него шло на ладъ. Еще бы немного поработать — и все било бы готово. Нужно же было этому старому дураку помшать въ самый интересный моментъ…

Чангъ вернулся домой ночью, измученный, усталый, весь въ лохмотьяхъ, точно его рвали бшеныя собаки, но улыбающійся и счастливый.

— Радуйся, старуха,— шепнулъ онъ жен, хлопая себя по отдувшейся пазух.— Только никому ничего не говори…

— Ты нашелъ жень-шень?!— изумилась Хунъ-Мы.

— Тсс…— зашиплъ Чангъ,— какъ старый гусь, закрывая ротъ Хунъ-Мы рукой.— И не одинъ корень, а цлыхъ три… Знаешь, какъ онъ растетъ: стебель узловатый, въ локоть высоты, иногда больше, на верхушк сидятъ кружкомъ четыре листа,— листья лапчатые… немножко зубчатые… сверху темно-красный цвтокъ… да… Сколько я его искалъ… Даже во сн видлъ не одинъ разъ. И наконецъ…

Старая Хунъ-Мы заплакала отъ радости, и мелкія старческія слезы катились по ея морщинамъ, какъ льется вода по канавамъ на обожженныхъ солнцемъ рисовыхъ поляхъ.

Свою драгоцнную находку Чангъ показалъ жен только на другой день. Три разной величины корня были завернуты въ разныя тряпки и широкіе листья травы. Сами по себ они ршительно ничего особеннаго собой не представляли, и старая Хунъ-Мы про себя удивлялась, что богатые люди платятъ за нихъ такія бшеныя деньги.

— Хе-хе… Въ этихъ корешкахъ притаилось величайшее счастье, какое только доступно человку,— объяснялъ старый Чангъ, прижимая корни къ своей груди:— да, въ нихъ секретъ молодости… Мы нашу настоящую молодость изнашиваемъ, не замчая, какъ не замчаемъ своего здоровья, а эти корни даютъ вторую молодость, когда человкъ уметъ ею воспользоваться. О, богатые люди умютъ пожить… А деньги самое пустое дло. Если бы я былъ богатымъ человкомъ, то постоянно покупалъ бы себ молодость.

Старики не замтили, какъ неслышными шагами подошелъ къ нимъ хитрый бонза Ma и засмялся какомъ-то высохшимъ смхомъ. Чангъ хотлъ спрятать свое сокровище, но было уже поздно.

— Рано ты обрадовался, Чангъ,— говорилъ бонза, продолжая смяться.— Если бы это были настоящіе корни жень-шепя, я донесъ бы объ этомъ амбаню, и онъ бы отрубилъ теб твою глупую голову. Да… Разв ты не знаешь, что вс корни жень-шеня принадлежать одному богдыхану? Но, на твое счастье, это совсмъ не жень-шень, а просто трава…

Бдный старый Чангъ такъ и обомллъ, точно его кто ударилъ ножомъ прямо въ сердце, а потомъ вдругъ дико захохоталъ. О, его не проведутъ: вдь вс бонзы на свт врутъ…

IV.

Бонза Ma заболлъ. Да, и бонзы бываютъ больны… Собственно, опредленной болзни не было, а такъ, общая старческая слабость, потому что старикъ разлагался заживо. Главнымъ образомъ онъ страдалъ отъ безсонницы, когда его начинали мучить галлюцинаціи. Днемъ, при солнечномъ свт, мысли успокаивались и длались ясными, а ночью он превращались въ какой-то бшеный потокъ. Ахъ, какъ страдалъ и мучился бонза Ma… Весь Китай спалъ, а бдный старикъ мучился за всхъ и по тысяч разъ переживалъ всю свою жизнь. Онъ врилъ въ своихъ добрыхъ и злыхъ ботовъ, врилъ въ души предковъ и не боялся смерти — и все-таки ему было невыносимо тяжело.

Думая о смерти и вспоминая, какъ вс другіе ея боятся, бонза Ma даже смялся.

— Вдь каждый китаецъ когда-нибудь долженъ умереть — чего же бояться?— думалъ онъ вслухъ.— И этого мало… Каждый день, ложась спать, разв я не умиралъ до слдующаго утра? Когда я смотрлъ молодыми, жадными, безумными глазами на красивыхъ женщинъ — разв я по умиралъ? Сладкое безуміе любви — разв не смерть, какъ всякое сумасшествіе? А каждый обманъ, каждая несправедливость, каждая фальшивая улыбка — разв не смерть? Вся наша жизнь одна иллюзія, длящійся самообманъ…

Келья бонзы была устроена въ стн кумирни и отдлялась отъ алтаря, гд стояли боги, всего одной полупрозрачной цыновкой. Сейчасъ циновка была приподнята, и бонза могъ видть своихъ любимыхъ боговъ. Тутъ были и Аволокитесвара (владыка міра), и Амитабга (богъ небеснаго свта), и Шинъ-Хуанъ (покровитель Китая), и Дзи-Вей-Ди-Кюнъ (распредлитель счастья), и Фо-Текъ (богъ веселья), и Куо-Нинъ (богиня домашняго очага), и Фу-Цзинь (богиня безплодныхъ женщинъ) и т. д. и т. д. Вс эти боги и богини, какъ казалось больному бонз, смотрли на него съ глубокой скорбью. Кто будетъ приносить имъ жертвы и жечь священныя палочки и бумажки, когда бонза Ma умретъ?

Что было — утро, вечеръ, день или ночь, когда боиза Ma очнулся отъ своего тяжелаго забытья — онъ не могъ сказать. Онъ чувствовалъ только одно, что въ кумирн есть живой человкъ. Когда онъ открылъ свои отяжелвшія вки, то чуть не крикнулъ отъ ужаса: передъ нимъ стояла сама смерть… Бонза Ma видлъ ее въ первый разъ и чувствовалъ, какъ его сердце перестаетъ биться. А смерть стояла надъ его изголовьемъ, вся блая, съ изрытымъ глубокими морщинами лицомъ, сквозь которыя можно было разсмотрть лицевыя кости, и… улыбалась. Послднее было всего ужасне. А когда она подняла свою костлявую руку, бонза Ma вскрикнулъ отъ ужаса.

— Не бойся, это — я, Хунъ-Мы,— отвтилъ на его крикъ старческій знакомый голосъ, и ужасное, совсмъ мертвое лицо улыбнулось кокетливой улыбкой.— Ты меня не узналъ?

— Что съ тобой сдлалось?— въ ужас шепталъ бонза, приподнимаясь на локоть.— У тебя вмсто лица какая-то маска…

Въ отвтъ Хунъ-Мы засмялась хриплымъ старушечьимъ смхомъ, присла къ нему на постель и проговорила:

— Я была уврена, что ты меня не узнаешь… Такъ и должно было быть. Я вдь опять Чайный Цвтокъ…

— Понимаю: ты накрасила себ все лицо…

— А когда я жила на чайной барк, разв я не красила себ и лицо, и брови, и губы, и рсницы? Вс хорошенькія и молодыя женщины должны краситься, если желаютъ понравиться мужчин… Разв ты забылъ, какъ писалъ мн, когда я была раскрашена, какъ кукла, свои любовные стихи?

Бонза Ma въ ужас закрылъ глаза и тяжело застоналъ, точно каждое слово Хунъ-Мы падало на его сердце тяжелымъ камнемъ. А живая ужасная маска продолжала кокетливо улыбаться и говорила:

— Все дло въ томъ, бонза, что я украла у Чанга одинъ изъ трехъ корней… Да, украла, потихоньку украла, потому что, когда я у него просила — онъ не далъ. Я съла цлый корень и помолодла, какъ видишь, до того, что ты даже не узналъ меня…

Бонза Ma опять застоналъ, закрывая глаза.

— Да вдь я это сдлала не для себя, бонза,— оправдывалась Хунъ-Мы.— Я желала помолодть для другихъ… для всхъ… О, я теперь сумю воспользоваться своей молодостью, не такъ, какъ тогда, въ первый разъ, когда попала въ руки нашего добраго мандарина. Положимъ, онъ повсилъ моего отца, но все-таки любилъ меня цлыхъ дв недли, а это для настоящаго мандарина слишкомъ много… Я была глупа и ничего не понимала. Зато теперь… о, какъ я умю любить, и какъ будетъ счастливъ тотъ, которому я подарю свою молодость, красоту и первыя ласки.

Для бонзы Ma было ясно теперь, какъ день, что сумасшедшій Чангъ вмсто Жень-Шеня принесъ корни дурмана, и что старая Хунъ-Мы, съвъ одинъ изъ нихъ, сошла съ ума.

— А я къ теб съ большой просьбой…— продолжала Хунъ-Мы, наклоняя свое ужасное лицо къ самому лицу бонзы.— Общай мн во имя тхъ счастливыхъ минутъ, какія я теб дарила тамъ… тогда на чайной барк..

— Что теб нужно, сумасшедшая?

— О, очень немного… Молодой, красивой и невинной двушк неудобно отправляться одной въ Пекинъ, гд такъ много добрыхъ мандариновъ. Понимаешь? Ты меня проводишь туда, а ужъ тамъ я сама сдлаюсь женой богдыхана, который такъ любитъ красивыхъ молодыхъ двушекъ, и рожу того принца, который сдлаетъ всхъ китайцевъ счастливыми…

— Ты сошла съ ума, Хунъ-Мы,— уговаривалъ ее старый бонза.— Да, сошла…

— И не думала… Это ты сошелъ съ ума, потому что не можешь понять такой простой вещи…

Теперь ужъ бонза Ma засмялся надъ сумасшедшей старухой, которая вообразила себя молодой красавицей.

— Ты всю жизнь, какъ твоя мать и бабушка, врила въ принца… да… А я длалъ видъ, что соглашаюсь съ тобой. Я обманывалъ тебя, какъ обманывалъ всхъ другихъ… да… Міромъ управляютъ не принцы и богдыханы, а покойники, которые мирно лежатъ сейчасъ въ своихъ могилахъ. Намъ только кажется, что мы все длаемъ, какъ того желаемъ, а въ дйствительности только исполняемъ строго волю этихъ покойниковъ. Они намъ дали нашихъ боговъ, наши законы, обычаи, нравы и порядокъ каждаго нашего дня отъ рожденія до смерти… Добрые покойники оставили намъ добро, злые покойники — зло… Чтобы добро окончательно побдило зло, нужно много-много хорошихъ, добрыхъ, великодушныхъ и смлыхъ покойниковъ. Въ этомъ весь секретъ нашей жизни…

1900.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ЧАЙНЫЙ ЦВТОКЪ.Сказка.

Читайте также:

ЧАЙНЫЙ ЦВТОКЪ.
Сказка.